"Театр Теней" - читать интересную книгу автора (Кард Орсон Скотт)

7 Род человеческий

У профессора Антона не было ни лаборатории, ни библиотеки. Не было в его доме ни одного профессионального журнала, ничего, что выдавало бы в нем ученого. Боб этому не удивился. В те времена, когда МЛО гонялась за каждым, кто занимался исследованиями изменения генома человека, Антон считался самым опасным из всех. Он был приговорен к подавлению, то есть много лет носил в мозгу устройство, которое при попытке сосредоточиться на теме своего исследования вызывало приступ панического страха. Однажды он нашел в себе силы сказать сестре Карлотте больше, чем следовало бы, о состоянии Боба. Но работать он не мог.

Теперь подавление было снято, но слишком поздно – мозг Антона привык избегать глубоких размышлений на тему его специальности. Возврата к прошлому не было.

– И ничего страшного, – сказал Антон. – Наука продолжается и без меня. Например, у меня в легком живет новая бактерия, разрушающая рак. Правда, курить мне нельзя, иначе рак будет расти быстрее, чем бактерия его разрушает. Но мне становится лучше, и не пришлось вырезать легкое. Пойдемте пройдемся – я последнее время полюбил ходить.

Боб и Петра вышли с ним через палисадник. В Бразилии палисадники устраиваются перед домом, и прохожий видит украшенные зеленью и цветами улицы. В Каталонии, как и в Италии, сады прячут посреди двора, и на улицу выходит лишь штукатурка стен и тяжелые деревянные двери. Боб не понимал до сих пор, насколько он привык считать Риберао-Прето своим домом, но теперь скучал по нему, шагая по очаровательной, но абсолютно безжизненной улице.

Вскоре они втроем вышли на рамблу – широкий центральный проспект, который во всех прибрежных городах ведет вниз по склону к морю. Время шло к полудню, и рамбла кишела людьми, спешащими по своим делам. Антон показывал магазины и другие здания, рассказывая о тех, кто ими владеет, живет в них или работает.

– Я вижу, вы глубоко вписались в жизнь города, – сказала Петра.

– Поверхностно. Русский старик, давно изгнанный из Румынии, я для них любопытный экземпляр. Люди со мной говорят, но не о том, что для них важно.

– А почему тогда не вернуться в Россию? – спросил Боб.

– В Россию… слишком много с ней связано. Память о славных днях работы, когда я резвился в ядрах человеческих клеток, как радостный ягненок на лугу. Но видите ли, эти мысли вызывают у меня панику, так что… в общем, не хочется ехать туда, где они всплывут.

– Но сейчас же вы об этом думаете? – спросила Петра.

– Нет, только говорю слова. Но если бы я не намеревался об этом думать, я бы не согласился с вами встретиться.

– И все же, – сказал Боб, – вы, кажется, не хотите глядеть на меня.

– Да, верно. Если я держу вас на периферии зрения, если не думаю о том, чтобы думать о вас… вы – единственный плод, который вырос на дереве моей теории.

– Нас было больше двадцати, – возразил Боб. – Остальных убили.

– Вы уцелели, – заметил Антон, – а они нет. Как вы думаете, почему?

– Я спрятался в бачок туалета.

– Да-да, мне рассказывала сестра Карлотта, упокой Господь ее душу. Но почему вы, и только вы, вылезли из кровати, пошли в туалет и спрятались в таком опасном и труднодоступном месте? В возрасте едва ли года. Такой не по возрасту развитый, так отчаянно стремящийся выжить. И притом генетически идентичный своим братьям, так?

– Клонированный, – ответил Боб. – Так что… да, так.

– Значит, не все определяется генетикой? – спросил Антон. – Да все ничем не определяется. Очень многое предстоит узнать, а единственный учитель – вы.

– Я об этом ничего не знаю, я просто солдат.

– Ваше тело нас научит. Каждая клетка его.

– Прошу прощения, но я все еще им пользуюсь.

– А я все еще пользуюсь своим разумом, – сказал Антон, – хотя он не хочет туда, куда мне больше всего хотелось бы.

Боб повернулся к Петре:

– Ты за этим меня сюда привезла? Чтобы профессор Антон посмотрел, какой вырос большой мальчик?

– Нет.

– Она вас привезла, – сказал Антон, – чтобы я убедил вас, что вы человек.

Боб вздохнул, хотя на самом деле хотелось ему одного: повернуться, уйти, поймать такси до аэропорта, улететь в другую страну и остаться одному. Подальше от Петры и ее требований.

– Профессор Антон, – сказал он. – Я отлично осознаю, что генетические изменения, породившие мои таланты и мои дефекты, вполне укладываются в диапазон нормальных вариаций человеческого вида. Я знаю, что нет причин полагать, будто я не могу породить жизнеспособных отпрысков, если спарюсь с человеческой женщиной. И мои свойства не обязательно должны быть доминантными – у моих детей они могут быть, а могут не быть. А теперь – не прогуляться ли нам к морю ради удовольствия?

– Незнание не трагедия, а лишь возможность узнать, – заметил Антон. – А вот знать и отказываться знать то, что знаешь, – это уже глупость.

Боб посмотрел на Петру, она отвела глаза. Да, она наверняка знала, как он раздражен, и все же не стала помогать ему выйти из этого положения.

Наверное, я ее люблю, подумал Боб. Иначе бы я не стал терпеть эту манеру думать, будто она лучше меня знает, что для меня хорошо. Документально подтверждено, что я самый умный человек в мире, – отчего же столько народу рвется мне советовать?

– Ваша жизнь будет короткой, – сказал Антон. – В ее конце будут страдания, физические и эмоциональные. Вы вырастете слишком большим для этого мира, слишком большим для собственного сердца. Но у вас всегда был слишком большой ум для ординарной жизни, согласны? Вы всегда были в стороне, всюду чужой. По названию человек, но не член вида – исключенный из всех клубов.

До сих пор докучные слова Антона пролетали мимо ушей Боба, как падающие листья. Сейчас они ударили в сердце приливом горя и сожаления таким сильным, что Боб чуть не ахнул. Он не смог подавить волнение, чуть сбился с шага, и его спутники поняли, что слова на него подействовали. Какую же грань перешел Антон? Какую-то.

– Вы одиноки, – продолжал Антон. – А человек не рассчитан на одиночество, это у нас в генах. Мы – общественные существа. Даже самый глубокий интроверт постоянно жаждет общения. И вы не исключение, Боб.

К глазам подступили слезы, но Боб отказывался их признать. Он ненавидел эмоции – они подчиняли его, ослабляли.

– Дайте мне рассказать вам то, что я знаю, – сказал Антон. – Не как ученый – дорога эта пусть и не закрыта для меня до конца, но она разбита и полна колдобин, я по ней больше не хожу. Но человеческую жизнь я помню, эта дверь все еще открыта.

– Я слушаю.

– Я всегда был так же одинок, как и вы, – сказал Антон. – Не был интеллигентом, но и дураком не был. Разум вел меня в работу, и я сделал ее своей жизнью. Я был ею доволен, отчасти потому, что работа была успешной и приносила колоссальное удовлетворение, а отчасти потому, что не был я расположен смотреть на женщин с вожделением. – Он скупо улыбнулся. – В ту эпоху, эпоху моей юности, правительства почти всех стран поощряли тех из нас, у которых брачный инстинкт был закорочен так, чтобы позволять себе интрижки, но не иметь подруги и не иметь детей. Это делалось в рамках попыток направить энергию человека на великую борьбу с врагами-пришельцами. Так что с моей стороны было чуть ли не патриотизмом разрешать себе мимолетные связи, никуда не ведущие. Куда бы они могли вести?

Это больше, чем я хочу о тебе знать, подумал Боб. Тут ничего обо мне.

– Я вам это рассказываю, – сказал Антон, – чтобы вы поняли: я тоже кое-что знаю об одиночестве. Потому что вдруг работу у меня отобрали. Изъяли ее не из ежедневной рутины – из ума. Я даже думать о ней не мог. И тут я понял, что все мои дружеские контакты не были… далекими. Они все были связаны с работой, и когда работы не стало, не стало и друзей. Они не были черствы, они все еще мной интересовались, приходили общаться, но говорить было нечего: ни умы, ни сердца уже не соприкасались. Оказалось, что я никого не знаю и никто не знает меня.

И снова боль кольнула Боба в сердце. На этот раз он был все же подготовлен и только вдохнул чуть глубже.

– Я разозлился, конечно, – говорил Антон. – Кто бы не разозлился? А знаете, чего я хотел?

Боб не сказал первое, что пришло ему на ум: смерти.

– Нет, не самоубийства. Слишком у меня сильна воля к жизни, и я был не подавлен, а разъярен. Нет, конечно, был подавлен, но знал, что самоубийство будет только на руку моим врагам – правительству. Они бы достигли своей истинной цели, не запачкав рук. Нет, я не хотел умирать. Чего я хотел всем сердцем – это начать жить.

– Что-то мне кажется, будто в этом месте должна звучать песня, – сказал Боб.

К его удивлению, Антон рассмеялся:

– Ага, после такого штампа должна включиться песня о любви. Сентиментальный мотив, рассказывающий, как я не жил до того, как встретил возлюбленную, а теперь луна новая, море синее, месяц июнь и любовь истинная.

Петра взорвалась хохотом:

– Вы упустили свое призвание – русский Кол Портер!

– Но я говорю серьезно, – сказал Антон. – Когда жизнь человека так перекошена, что желание его направлено не на женщин, это не меняет его жажды смысла жизни. Человек ищет чего-то, что будет жить после него – какой-то род бессмертия. Способ изменить мир, придать жизни значение. Но все это было напрасно, меня смели как мусор, и я остался существовать только в сносках чужих статей. К этому все свелось, как всегда бывает. Можешь изменить мир – как сделали вы, Боб, Юлиан Дельфийски, – вы и Петра Арканян, оба, все воевавшие дети и те, кто не воевал, все вы – вы изменили мир. Вы спасли мир. Все человечество – ваше потомство. И все же… пусто ведь, да? У вас ничего не забрали так, как забрали у меня. Но все забирает время. Все в прошлом, а вы продолжаете жить, но зачем теперь вы живете?

Они вышли к каменным ступеням, ведущим в воду. Боб хотел идти дальше, прямо в Средиземное море, вниз и вниз, найти у дна моря старика Посейдона и дальше, к трону Аида. Зачем мне жизнь?

– Вы нашли себе цель в Таиланде, – продолжал Антон. – Спасти Петру – это была цель. Но для чего вы ее спасали? Вы проникли в логово дракона и унесли дочь дракона – так всегда говорится в мифе, если не говорится о жене дракона, – теперь она ваша, и… и вы отказываетесь видеть, что вы должны сделать – не для нее, но с ней.

Боб повернулся к Петре с выражением усталости на лице:

– Петра, сколько понадобилось писем, чтобы объяснить Антону, что он должен мне сказать?

– Не делайте поспешных заключений, глупый юнец! – ответил Антон. – Она только хотела узнать, есть ли способ решить вашу генетическую проблему. О вашей личной дилемме она не говорила. Что-то я узнал о ней от моего старого друга Хирама Граффа, что-то от сестры Карлотты. А остальное – просто поглядев на вас вместе. Вы столько выделяете феромонов, что хватило бы на оплодотворение пролетающих птиц.

– Я действительно о наших делах никому не говорила.

– Слушайте меня, вы оба! Вот смысл жизни: для мужчины – найти женщину, для женщины – найти мужчину, существо более всего на вас непохожее. А потом с ней или с ним делать детей, или как-то иначе их найти, но воспитать их, и смотреть, как они делают то же самое, поколение за поколением, и когда ты умрешь, то будешь знать, что ты остался навеки кусочком великой паутины жизни. Не стал оборванной нитью.

– Это не единственный смысл жизни, – сказала Петра несколько скучающим голосом.

Ты сама нас сюда привезла, подумал Боб, так что сама принимай горькое лекарство.

– Единственный, – возразил Антон. – Думаете, у меня было мало времени все это продумать? Я тот, кто был, с тем же разумом, тот, кто нашел ключ Антона. Я и много других ключей нашел, но мою работу у меня отобрали, и мне пришлось искать другую. Ну, так вот она. Я отдаю это вам – результаты моего… труда. Пусть он неглубок, но это самая верная вещь из всех моих находок. Даже мужчины, которые не желают женщин, даже женщины, которые не желают мужчин, не освобождены от самого глубокого из всех желаний – желаний стать неотъемлемой частью рода человеческого.

– Мы и так к нему принадлежим, что бы мы ни делали, – сказал Боб. – Даже те, кто на самом деле не люди.

– Это в нас заложено природой. Не просто сексуальное желание – его можно извратить по-любому, как часто и делается. И не просто желание иметь детей, потому что у многих это никогда не получается, и все же они вплетены в ткань. Нет, это глубокое желание найти человека из чужого, до ужаса иного пола, и вместе прожить жизнь. Даже старики, вышедшие из детородного возраста, даже те, кто знает, что детей у них не будет, тянутся к этому. К истинному браку, когда два непохожих создания становятся, как только могут, одним.

– Я знаю несколько исключений, – сухо сказала Петра. – Знавала я людей с твердым убеждением: «больше никогда».

– Я не говорю о политике или раненых чувствах, – возразил Антон. – Я говорю о той черте, которая абсолютно необходима роду человеческому для процветания. Это то, что делает нас не стадными животными и не одиночками, а чем-то средним. То, что делает нас цивилизованными или хотя бы цивилизуемыми. И те, кто отрезан от своих желаний теми поворотами и изворотами, что направили их в другую сторону – такие, как вы, Боб, столь решительно настроенный, что в мире больше не будет детей с вашим дефектом, не будет детей, которые осиротеют с вашей смертью, – те, что отрезаны, потому что думают, что хотят быть отрезанными, и они стремятся к тому же, рвутся к тому же, и голод их сильнее, чем у других, особенно если они его отвергают. От этого такие люди становятся злыми, желчными, печальными, и не знают почему, а если знают, то не могут посмотреть правде в глаза.

Боб не знал и знать не хотел, прав Антон или нет, действительно ли такое желание неизбежно для всех людей, хотя он подозревал, что так и есть – что это желание должно быть у всего живого, у любого вида, чтобы продолжать то, за что вид так отчаянно борется. Это не воля к выживанию – желание эгоистичное, а такой эгоизм был бы бессмыслен, ни к чему не вел бы. Это желание, чтобы выжил вид, сохранив в себе особь, желание стать частью вида, привязать себя к нему, навеки вплестись в прядь паутины. Теперь Боб это понял.

– Даже если вы правы, – сказал Боб, – я только еще решительнее настроен преодолеть это желание и никогда не заводить ребенка. Именно по тем причинам, которые вы назвали. Я вырос среди сирот. И не хочу оставлять за собой сироту.

– Они не будут сиротами, – возразила Петра. – У них буду я.

– А когда Ахилл тебя найдет и убьет? – огрызнулся Боб. – Или ты думаешь, он слишком милосерден, чтобы сделать то, что сделал Волеску с моими братьями? Отчего я сумел ускользнуть? Потому что я такой чертовски умный?

Глаза Петры наполнились слезами, и она отвернулась.

– Вы лжете, когда говорите такое. И жестоко лжете, когда говорите это ей, – тихо сказал Антон.

– Я говорю правду.

– Вы лжете, – повторил Антон, – но думаете, что эта ложь необходима, и настаиваете на своем. Я знаю этот вид лжи: я сохранил здравый рассудок, ограждая себя ложью и веря в нее. Но вы знаете правду. Если вы покинете этот мир, не оставив в ней детей, не связав свою жизнь с таким чужеродным созданием, как женщина, то ваша жизнь будет для вас самого бессмысленна, и умрете вы в горечи и одиночестве.

– Как вы, – сказал Боб.

– Нет. Не как я.

– А вы что, собираетесь жить вечно? То, что удалось обратить рак вспять, не значит, что ничего больше вам не грозит.

– Нет, вы меня не поняли. Я собираюсь жениться.

Боб рассмеялся:

– А, тогда понимаю. Вы так счастливы, что хотите и других видеть счастливыми.

– Женщина, с которой я собираюсь связать судьбу, хорошая и добрая. У нее двое маленьких детей, без отца. У меня теперь приличная пенсия, и я смогу сделать так, чтобы у детей был дом. Мои склонности не изменились, а она еще молода, и, быть может, мы найдем способ для нее выносить действительно моего ребенка. Но если нет, я приму ее детей в свое сердце. Я вернусь в сеть, моя неприкаянная нить снова вплетется в ткань рода человеческого. И я не умру одиноким.

– Рад за вас, – произнес Боб и сам удивился, как это получилось горько и неискренне.

– Да, я и сам за себя рад, – ответил Антон. – Конечно, я буду несчастен. Я буду все время бояться за детей – уже боюсь. И ладить с женщинами трудно для мужчины, который их желает, – особенно для него. Но понимаете, все это придаст какой-то смысл.

– У меня есть своя работа, – сказал Боб. – Человечеству грозит враг по-своему почти такой же страшный, как муравьеподобные. И я не думаю, что Питер Виггин его остановит. На самом деле мне сдается, что Питер Виггин сейчас вот-вот все потеряет, и кто тогда будет противостоять Ахиллу? Это моя работа и есть. И если мне хватило бы себялюбия и глупости жениться на своей вдове и зачать с ней своих сирот, это меня только отвлекло бы от работы. А если работа у меня не выйдет – что ж, сколько миллионов людей уже родились и умерли, оборвав нить? Учитывая исторический процент детской смертности, их может быть половина или хотя бы четверть всех рожденных на Земле. Все жизни, лишенные смысла, и я стану одной из них. Только перед своей гибелью я сделаю все, чтобы спасти мир.

К внезапному удивлению – и ужасу – Боба, Антон сгреб его в российское медвежье объятие, когда неподготовленному европейцу кажется, что отсюда уже не выйти живым.

– Какое благородство, мальчик мой! – закричал Антон со смехом. – Ты только послушай себя! Какой романтизм молодости! Ты спасешь мир.

– Я над вашей мечтой не смеялся. – хмуро сказал Боб.

– Но я ведь не смеюсь! Я тобой восхищаюсь! Потому что ты в каком-то смысле, очень отдаленном, мой сын. Или племянник, по крайней мере. Но ты подумай только: прожить жизнь полностью для других!

– Вовсе нет, я о себе забочусь! – возмутился Боб.

– Так спи с этой девушкой, ты же знаешь, что она тебе даст! Или женись на ней и потом спи с кем хочешь, зачинай детей или нет, какая разница? Все, что вне твоего тела, значения не имеет. И дети твои тоже пустяк! Ты же только о себе и думаешь!

Бобу было нечего сказать.

– Самообманы не хотят умирать, – тихо сказала Петра, кладя руку в его ладонь.

– Я никого не люблю, – произнес Боб.

– Ты все время рвешь себе сердце ради людей, которых любишь, – сказала Петра. – Ты даже не можешь себе в этом сознаться, пока они живы.

Боб вспомнил Недотепу, вспомнил сестру Карлотту.

Подумал о детях, которых никогда не собирался иметь. Детей, которых он мог бы породить с Петрой, такой умной и верной подругой. Когда он подумал, что она могла бы достаться Ахиллу, то понял, что любит ее больше всего, что есть в мире. От детей он отказывался, продолжал отказываться, потому что…

Потому что слишком их любил, даже сейчас, когда их еще не было, слишком любил, чтобы причинить им такое страдание – потерять отца, чтобы рисковать их ранней смертью, когда никто не сможет их спасти.

И сейчас надо было посмотреть правде в глаза: что толку любить своих детей так сильно, если их никогда не будет?

Бобу хотелось плакать, и на миг он позволил себе это, проливая слезы по мертвым, которых так любил, оплакивая собственную смерть и то, что он не увидит, как растут его дети, не увидит, как старится рядом с ним Петра, как и положено мужчинам и женщинам.

Потом он взял себя в руки и сказал то, что решил не умом, а сердцем.

– Если есть способ сделать так, чтобы в них не было ключа Антона.

Тогда он будет иметь детей. Женится на Петре.

Ее рука стиснула его руку. Она поняла. Она победила.

– Есть, – сказал Антон. – Чуть-чуть незаконный по-прежнему, но можно сделать.

Петра победила, но Боб не чувствовал себя побежденным. Ее победа была и его победой.

– Это будет нелегко, – сказала Петра. – Но сделаем все, что можем, и пусть будущая боль не разрушит сегодняшней радости.

– Да ты поэт, – буркнул Боб, но тут же обнял одной рукой за плечи Антона, а другой Петру, и прижал их к себе, глядя влажными глазами на сверкающее море.

Через несколько часов, после ужина в итальянском ресторанчике со старым садом, после прогулки по рамбле среди шумной веселой толпы горожан, счастливых своей принадлежностью к человечеству, веселящихся или ищущих себе пару, Боб с Петрой сидели в гостиной старомодного дома Антона, а его невеста застенчиво устроилась рядом с ним. Дети спали в глубине дома.

– Вы говорили, что это будет легко? – спросил Боб. – Сделать так, чтобы мои дети не были как я.

Антон поглядел задумчиво.

– Да, – произнес он по некотором размышлении. – Есть один человек, который не только знает теорию, но и делал эту работу. Неразрушающее исследование новообразованных эмбрионов. Это подразумевает внешнее оплодотворение.

– Отлично, – сказала Петра. – Девственное рождение.

– Это означает, что эмбрионы могут быть имплантированы и после смерти отца, – добавил Антон.

– Как мило с вашей стороны было обо всем подумать, – заметил Боб.

– Я только не знаю, захотите ли вы иметь с ним дело.

– Захотим, – сказала Петра.

– У вас с ним несколько непростые отношения, Юлиан Дельфийски.

– У меня?

– Он когда-то похитил вас, – объяснил Антон. – И еще около двух дюжин ваших близнецов. Это он повернул генетический ключик, названный моим именем. Это он убил бы вас, если бы вы не спрятались в бачке.

– Волеску, – произнесла Петра, как будто это имя было пулей, которую необходимо было вытащить из тела.

Боб мрачно засмеялся:

– Он еще жив?

– Только что вышел из тюрьмы, – сообщил Антон. – Законы изменились, модификация генов больше не считается преступлением против человечества.

– А детоубийство тоже не считается? – спросил Боб.

– Строго говоря, по закону оно не может считаться убийством, если жертвы не имели прав на существование. Я думаю, обвинение было в «сокрытии улик». Поскольку тела сожгли.

– То есть вы хотите сказать, – уточнила Петра, – что Боба сейчас можно вполне законно убить?

– Он за это время помог спасти мир, – ответил Антон. – Наверное, эта ситуация диктует другую политику.

– Как приятно слышать, – вздохнул Боб.

– Так, значит, этот не-убийца, – сказала Петра. – Не думала, что вы его знаете.

– В общем, я его не знаю, – ответил Антон. – Мы никогда не виделись, но он мне писал. Кстати, всего за день до Петры. Где он сейчас, я не знаю. Но могу вас с ним связать. А дальше действуйте сами.

– Так мне предстоит наконец увидеть легендарного дядю Константина, – сказал Боб. – Или, как его отец зовет, когда хочет позлить мать: «мой побочный брат».

– А как он вышел из тюрьмы? – спросила Петра.

– Я знаю только то, что он сам мне говорил. Но сестра Карлотта предупреждала, что этот человек лжец до мозга костей. Он верит в собственную ложь. Поэтому, Боб, он может думать, что он ваш отец. Он ей сказал, что клонировал вас и ваших братьев из себя.

– И вы думаете, что он поможет нам завести детей? – спросила Петра.

– Я думаю, что если вы хотите иметь детей, свободных от маленькой проблемы Боба, то помочь вам может только он. Конечно, многие врачи могут, разрушив эмбрионы, сказать, имели ли эти зародыши ваш дар и ваше проклятие. Но поскольку природа никогда не поворачивала этот ключик, неразрушающих тестов для него не существует. А чтобы кто-то такой тест разработал, вам придется отдать себя на изучение врачам, которые эту невероятную возможность для карьеры постараются не упустить. Главное преимущество Волеску в том, что он о вас знает, и он не в том положении, чтобы хвастаться, что нашел вас.

– Давайте нам его е-мейл, – сказал Боб. – С этого начнем.