"Ричард Длинные Руки" - читать интересную книгу автора (Орловский Гай Юлий)

Глава 34

Ноги дрожали, я поднялся и потащился по направлению к центру города, уж там-то не дерутся, как на Васильевском спуске. Каменная стена стала неузнаваемой из-за черного пятна копоти, что почти от земли и достигает крыши. Я с содроганием видел, что в середине пятна камень расплавился, как воск на солнце и даже потек сосульками, тут же, впрочем, застывая.

Недалеко от ворот зияла огромная яма. Народ толпился, снизу им подавали ведра и бадьи с землей, люди бегом несли к воротам и высыпали, устраивая защитный вал. Что поразило: при эдакой спешке все работают молча, быстро, сосредоточенно, ни одного лишнего движения, хотя вряд ли такие ямы среди улицы выкапывают часто.

Со стороны замка послышался грохот копыт. На двух телегах везли огромные бочки, поднимался сизый дымок.

– Расступись, расступись!

Я отпрыгнул, кони едва не стоптали, несколько мужчин влезли на телеги. Кто-то швырнул в обе бочки по факелу, и тут же мужчины уперлись в бочки, опрокинули. Горящая струя хлынула в яму, а следом рухнули одна за другой бочки.

Один из мужчин подбежал к краю и швырнул вдогонку горящий факел. Как я понял, на случай, если струя горячей смолы погасит пламя. Из ямы вырвался ревущий столб красного огня. Не столб, а целая колонна. Мне почудились в гуле пламени крики сжигаемых заживо людей.

Земля дрогнула, дернулась с такой силой, что я взмахнул руками, как взлетающий журавль крыльями. Из воронки раздался жуткий рев, сперва басовитый, потом верещащий, перешел в истошный визг, но не оборвался, а из ямы выметнулось нечто горящее, огромное, как если бы медведь выпрыгнул из берлоги и разом вырос до размеров дракона. Этот пылающий факел одним прыжком оказался от ямы в пяти шагах, со второго врезался в стену. Стена треснула, по ней пробежала извилистая щель.

Чудовище, ошеломленное ударом, мгновение лежало под стеной огромным пылающим факелом, но боль от огня заставила зашевелиться. Я с ужасом видел, как оно заковыляло в мою сторону. Несколько стрел просвистели в воздухе и пропали в пламени, зверь вряд ли их заметил.

Мои пальцы наконец-то сорвали с пояса молот.

– Держи, гад!

Ярость выплеснулась, как удар грома. Молот пронесся почти беззвучно, в таком реве не услышать, но удар, ломающий толстые, как броня танка, кости, я уловил. Пылающий зверь остановился, рухнул от меня в трех шагах. Запах горящего мяса и паленой шерсти забивал дыхание. Я закашлялся, ухватился за горло, желудок норовил выпрыгнуть. К счастью, в суматохе никто не заметил моей интеллигентности, вокруг крик, звон железа, кто-то с кем-то все же сражался...

– Сеньор, вы ранены?

Хорошенькая девушка с корзиной в руках смотрела на меня с жадным любопытством снизу вверх. Я вспомнил, что в доспехах, да еще при своем росте в самом деле тяну хотя бы с виду на большее, чем простолюдин или оруженосец.

– Нет, – ответил я. – Но лучше б я был ранен. Откуда такие твари? Никогда не видел.

Она взглянула с симпатией, но и с некой презрительной жалостью.

– Вы из Срединных королевств? Вы похожи на срединника.

– Чем? – спросил я задетый.

– Вы такой мягкий, – объяснила она. – У вас даже голос мягкий. Подкрепитесь пока, а то они могут попытаться снова. Вот мясо, сыр, хлеб.

В корзинке отыскались еще и ломти пахучей ветчины, бутыль теплого эля. Я нехотя жевал ветчину, потягивал кислое пиво. На душе гадко, никогда еще не чувствовал себя таким ненужным и никчемным. За спиной слышались мужские голоса, грубый смех. Взвизгнула женщина, явно тоже разносит еду и питье защитникам, дабы не отлучались от стены.

– Хорошо в Срединных королевствах, – произнесла она мечтательно. – Ничего, кроме кур и свиней.

– Ну, знаешь. Что это была за тварь?

– Огры, – объяснила она, не замечая моей обиды. – Но только горные огры. Если честно, то так близко никогда не подходили. Живут далеко в пещерах, всегда поодиночке. Враждуют со всем миром, даже друг с другом. Просто непонятно, откуда они вообще.

Я сказал осторожно:

– Но там было больше, чем один.

– Трое, – ответила она несчастным голосом. – Наши ломают головы.

– Как они соединились?

Она отмахнулась.

– Как прокопали такой глубокий ход! Хотя огры рождены камнем, дети пещер, но с чего вот так... Как остановить, если повторится.

А ведь повторится, подумал я угрюмо, но смолчал, устрашившись грозного блеска в ее глазах. Они рады каждому отвоеванному дню, но Бернард правильно говорил, что защищающийся в конце концов проигрывает всегда. Атаки будут учащаться, становиться сильнее, и оборона рано или поздно будет разрушена вся.

– Огры – страшные великаны, – сказала она устало, – но хуже то, что за ними двигались твари пострашнее.

– Кто? – спросил я.

– Люди, – ответила она сердито. – Или думаете, что огры или гарпии хуже воинов Тьмы? Огры просто сожрут, а не будут пытать неделями, а потом на кол. Ограм наш город и наша земля не нужны, а вот рыцари Тьмы установили бы здесь свою черную власть. Снова людей в жертву, снова черные мессы.

Ее плечи зябко передернулись. Мимо проходил приземистый конюх с худым, изможденным лицом. На ходу взял из корзины ломоть хлеба и сыр, остановился, ел, глаза шарили по верху стены. Девушка подала ему кувшин. Не отрывая взгляда от стены, схватил обеими руками, кадык задергался, пиво хлынуло в раскрытый рот водопадом. Конюх отнял кувшин от губ, только чтобы перевести дух, снова припал с жадностью, а в корзину опустил уже пустым.

И все равно от него несло жаром, словно сутки пробыл в кузнице. Причем в самом горне. Такому и кислое теплое пиво покажется райским напитком.

Я встретил его слегка затуманенный взгляд, кивнул в сторону корзины с уцелевшим ломтем говядины.

– Подкрепись. Там еще осталось.

– Благодарю, – ответил он хрипло. – Благодарю.

– На здоровье, – сказал я вежливо.

– Ты это... новенький? Видел я тебя, растяпу. Из Срединных королевств? Не пора ли тебе сматываться в безопасные земли?

– Еще не решил, – ответил я вежливо. – Вы мне поможете выяснить один вопрос? Кто такие оборотники?

Конюх на мгновение застыл. Затем я увидел, с какой скоростью человеческое лицо может превратиться в звериное. Я инстинктивно дернулся в сторону, но брошенный кувшин задел голову, в ушах зазвенело. Конюх взвился, как подброшенный вздыбившимся конем. Я отшатнулся, упал и ударился позвоночником о булыжную мостовую. Сам не понимая как, перекатился через голову, а на то место, где только что лежал, с грохотом обрушился тяжелый камень и разлетелся вдребезги.

В страхе, ничего не понимая, я подхватился и понесся со всех ног. В спину слышались как злые выкрики, так и довольный хохот, в котором злобы не было. Но было нечто худшее, чем злоба.

Я с размаху ударился, как о дерево, о высокого человека. Любого другого, даже могучего Бернарда, я бы смел с пути, этот даже не шатнулся, придержал за плечи. Меня шатало, а в голове звенели колокола и работала камнедробилка.

– Асмер, – послышался надо мной зычный голос, – этот?

– Спасибо, ваше высочество, – услышал я знакомый голос.

Асмер принял меня из рук Беольдра, тряхнул. В голове чуть прояснилось. Плечом я упирался в дубовые ворота с широкими медными крестами на створках. Сверху приколочено распятие, над ним порхают розовотелые ангелочки.

Асмер похлопал меня по спине, Беольдр удалился, даже без коня топая, как медный всадник по ночному Петербургу. Асмер толкнул створки. Распахнулся огромный зал. Сразу, без всякого холла, коридора или предбанника в стороны пошли широкие массивные скамьи из темного дерева. Надежные и добротные.

Я двигался тупо, а в голове копошилось: надо драпать. Сегодня день прибытия, суматоха, как-нибудь отбрешусь, но завтра предстоит свидание с инквизицией. А инквизиция – это в лучшем случае Галилей на коленях. Стандарт же – участь Бруно и десяти тысяч человек, лично сожженных Торквемадой. И миллионы – его учениками.

Массивные дубовые скамьи отступали по обе стороны широкого прохода, мы прошли к ризнице, или как ее там. Как будто из воздуха возник неприметный священник, в хламиде с капюшоном, скрывающим лицо, как они это любят, спросил куда и зачем. Асмер объяснил, священник остановил его, а меня подвел к такой же неприметной двери, с поклоном открыл.

Приемная, как я понял, высокопоставленных особ. Епископа. На стенах зеркала, явно в этом мире они еще диковинка, так что зеркал чересчур, на мой взгляд, если епископ не манекенщица. Огромные зеркала, массивные в толстенных дорогих рамах из темного дерева. Два-три вообще в золоте. Почти все в рост человека, только одно выбивается из ряда: в простой раме, размером мне до пояса.

Не смотри, предупредил внутренний голос. Смотри в любые, только не в это. Но я не мог одолеть искушения, я ведь из того мира, где искушение уже даже не считается искушением. Где любое насилие над собой вызывает не только внутренний протест, но и насмешки окружающих, насмешки наставников, политиков, философов.

Из зеркала на меня взглянула Тьма. В ушах у меня зашумело, но я все же видел в матовой поверхности себя, хоть и сильно искаженного, но еще яснее и отчетливее я видел тьму, мрак, бездну отчаяния, беспросветность, полную безысходность, гибель, распад, ничто ...

– Нет, – прохрипел я мысленно, – нет... Нет! Тьма не отпускала, я с ужасом ощутил, что она не в зеркале, а во мне. Целая вселенная тьмы, я весь из тьмы, я ношу с собой тьму, распространяю, повергаю все в тьму...

– Нет, – вскрикнуло во мне нечто гаснущее, – нет! Не верю!

В черепе раздался оглушительный звон. Вспыхнул яркий свет, по затылку ударило твердым. Сверху обрушились потоки ледяной воды. Я захлебнулся, перекатился вбок, уходя от водопада, привстал на колени и лишь тогда открыл глаза.

Я все еще стоял перед зеркалом, только смотрел на пол. Весь покрыт гусиной кожей, сердце трепещет, стучит мелко-мелко, словно и не человечье вовсе, а мышье или тараканье.

Послышались мелкие шаркающие шаги. Молодой священник ввел под руку седого сгорбленного старика, как две капли воды похожего на епископа Войтыллу, ныне известного как папа римский. Кажется, Павел с каким-то номером.

Священник подвел старика к креслу, усадил, поправил подушки по бокам, за спиной. Все это время старик тяжело дышал, на меня не смотрел, голова вздрагивала.

– Присядь... – произнес он наконец дребезжащим голосом. – Веланкер, дай страннику стул...

Молодой священник принес мне стул. Я осторожно опустился на самый краешек. Священник ушел и встал за спиной епископа. Лицо оставалось под капюшоном, но я постоянно чувствовал на себе его пристальный взгляд.

Епископ некоторое время отдыхал от долгой прогулки через комнату. Для него это явно покруче, чем для меня подняться пешком на двадцатый этаж при поломанном лифте.

Лицо было коричневое, как у побывавшего в огне яблока, сморщенное. Беззубый рот постоянно двигался.

– Мне уже сказали о тебе, сын мой, – произнес он, причем это «сын мой» явно далось с некоторым усилием. – Но я хочу составить свое мнение.

Голос звучал почти без дребезжания, а выцветшие глаза смотрели из-под красных набрякших век в упор. Этот старик повидал жизнь, и... стоит ли ему врать?

– Моя история удивительна, отец, – сказал я осторожно, – и поверить ей будет трудно. Я жил в далекой-далекой стране, настолько далекой, что там не знают о вашем мире, как у вас не догадываются о нашем существовании. Я жил не скажу чтобы счастливо, не скажу чтобы праведно или неправедно. Я жил, как живут все! У нас это очень важно: быть как все... Мы все говорим об индивидуальности, оригинальности, но оригинальность наша не идет дальше новой прически или кольца в носу. А вот говорим и мыслим все одинаково, тем и счастливы. Но вот какая-то сила вырвала меня из моего мира и перебросила в этот. Для меня это тем более невероятно, что у нас, вы не поверите, не существует магии, сил Тьмы, сил Добра, а церковь, не обижайтесь, но церковь давно уже не ведет с пылающим факелом во вскинутой руке народы через Тьму, а напротив – двигается позади за человечеством и подбирает калек, сумасшедших, умирающих старух и всяких чокнутых...

Он слушал, внимательно следил за моим лицом, смотрел, как двигаются мои губы, брови, как и когда к щекам приливает или отливает кровь.

Когда я умолк, он долго молчал, я чувствовал на себе только сверлящий взгляд молодого священника.

– Что было, – продребезжал внезапно голос, – что было перед тем, когда ты попал к нам? Какие знаки? Какие видения?

Я вздрогнул, кровь отхлынула с периферии вовнутрь. Даже сейчас страшно вспомнить, представить, что я тогда увидел. Я видел настоящий ад... современного человека. Я умирал в том мире, который увидел, который есть, который на самом деле. Я ухватился за... за что? За иллюзию? В страшный миг умирания я закричал мысленно: не верю! НЕ ВЕРЮ!.. Да, я не воззвал к богу, не призвал его в жуткую минуту отчаяния, это недостойно мыслящего интеллигентного человека, но я своим отчаянным «Не верю!» трусливо отверг и противника бога, который показал мне мир таким, каков он есть...

– Мне страшно, – прошептал я. – Мне даже сейчас страшно... Я отверг бога, но я отверг и дьявола. У нас все так живут, но как-то не задумываются... А я вот, дурак, пытался докопаться, проникнуть мыслью...

Он медленно сказал:

– Сердцем...

– Что?

– Ты не мыслью... Ты пытался ощутить сердцем... Это достойнее, но...

– Вот это «но» меня и тряхнуло, – ответил я. – Что мне делать, отец? Скажу вам то, что никому никогда не говорил. Я хотел бы вернуться в свой мир. Но никакие быстрые кони туда не домчат. Туда можно только так... как и оттуда. Магия... или чудо!

Священник за спинкой кресла переступил с ноги на ногу. Я чувствовал его ненавидящий взгляд.

Епископ снова молчал долго, а когда заговорил, голос был слабым и задумчивым:

– Я уже стар. Могу позволить себе просто поразмышлять о разном. В том числе и о таких кощунственных вещах, как суть магии. Да-да, простым монахам или рядовым священникам нельзя касаться этих тем. Даже думать запрещено. Воля простых людей недостаточно сильна, но мы, высшие иерархи церкви, словом, как ни страшно это звучит, но вера и магия творят чудеса одинаково.

Священник за креслом дернулся, торопливо осенил себя крестным знамением.

– Как? – воскликнул я. – Но если такое возможно... Если это в самом деле так...

Епископ чуть приподнял ладонь, я послушно умолк.

– Но есть большая разница, – сказал он негромко, однако каждое слово падало, словно гиря на чашу весов. – Магия – это набор заклинаний, послушно срабатывающих в любых руках. Как в подлых, так и не подлых. В то же время чудеса, сотворенные сильной верой, доступны только чистым и честным людям. Заметил, в чем разница?

Я подумал, пробормотал:

– Магия проще, доступнее. Магами и колдунами можно населить весь мир. А вот насчет веры...

Он слабо кивнул.

– Ты уловил суть, хотя и смутно. Ты говорил, что магия не может быть плохой или хорошей, все зависит от рук, в которых находится.

Я кивнул в ответ, хотя что-то не помнил, чтобы я говорил эти слова именно ему.

– Магия в плохих руках опасна слишком для многих, – произнес он с усилием. Из-за дальней портьеры появился еще один монах, подал в серебряном кубке красноватую жидкость. Епископ отпил, сказал чуть окрепшим голосом: – В то время как чудеса, совершаемые верой, никогда не причиняют вреда. Такой человек никогда даже не подумает, к примеру, стать властелином мира... Сама мысль о таком – смертный грех! Никогда с помощью чуда не совратит жену ближнего, не обидит соседа. Понимаешь? Если даже такая мысль мелькнет в голове праведника, он тут же потеряет способность творить чудеса!

Я молчал, это было ошеломляюще сложно и в то же время щемяще правильно, но только слишком правильно, нежизненно правильно, будто здесь прошли через такие ужасы, что теперь идет полное искоренение магии, магов, колдунов, всего волшебного лишь из страха, что среди великого множества чародеев может оказаться один с дурными наклонностями.

– Есть прямая пропорциональная зависимость, – предположил я, – между степенью святости и радиусом действия чуда? Или его мощи?

Он подумал, сказал осторожно:

– Слова твои странны и темны. Но, кажется, я улавливаю суть. Да, подвижник обретает возможность творить чудеса. Святой человек способен совершать великие чудеса! И чем он святее...

Он умолк, глаза закрылись. Я терпеливо ждал. Этот мудрый старик стар, очень стар. Во время нашего разговора два-три раза забывался, а то и вовсе терял сознание. Я терпеливо ждал, ибо передо мной был настоящий титан, а такие так просто из жизни не уходят. И ни один разговор не оставляют незавершенным.

Он очнулся, сказал слабо:

– Надо добыть доспехи.

– Чьи?

Епископ пожевал губами, глаза все еще оставались закрытыми. Я подумал, что он уже забыл, с кем говорит, продолжает разговор с кем-то другим, кому не успел сказать что-то важное. Хотел попятиться, но епископ проговорил, не поднимая красных век, что стали еще толще, как наполненные кровью подушки:

– Доспехи Георгия.

– Кого-кого? – переспросил я. Еще не понял, о ком речь, но по всему телу пробежала дрожь, а волосы встали дыбом, как в разгар великой грозы. – А этот Георгий не тот ли...

– Святой Георгий, – ответил он совсем тихо, но глаза медленно открыл. – Георгий Победоносец, Егорий Храбрый, Юрий Пламенный... Сейчас его называют по-разному на всяких языках и наречиях, но тогда он был простым офицером в Риме... Был такой город, столица всех столиц, центр мира, где началось гниение, где сатана обрел полную власть и лишь немногие чистые души воспротивились Злу. Георгия казнили лютой смертью, но он остался верен истине, добру, чести. Теперь он на быстром как молния коне водит небесные войска против орд демонов. А его старые доспехи остались в Риме, откуда их выкрали, увезли в наши тогда еще края и спрятали в горном ущелье.

Я удивился, спросил осторожно:

– И что, до сих пор там лежат?

– А что тебя удивляет?

– Ну, не поржавели...

– В те времена железа почти не знали, – пояснил епископ. – Доспехи и даже оружие делали из меди, а потом из бронзы. Но теперь это не простые доспехи, ибо прикосновение святого человека преображает даже вещи.

Я покачал головой.

– В это поверить трудно. Господь не дозволяет совершаться чудесам.

Он сказал совсем тихо, я едва расслышал, но в слабом голосе чувствовалась крепость железа:

– Разве эта крепость не обрела добавочную мощь, когда в нее доставили мощи святого Тертуллиана?

Я возразил:

– Это другое дело!

– Да? – переспросил епископ. – Так вот, на ком будут доспехи святого Георгия, того не коснется Зло. Более того, он послужит защитой всем вблизи. А уж как послужит, понимай сам.

Я перевел дыхание, епископ говорит разумно, но явно путает меня с кем-то. Забыл, как называется это психическое расстройство, но у престарелых это сплошь и рядом.

– У меня еще другая проблема, – сказал я, переводя разговор. – Дважды я встречал в этом путешествии человека, – если он человек, – который смущал мой ум и душу рассказами о тех странах, что захвачены Злом. Но там живут, как он сказал, – и я почему-то верю, – богаче и счастливее. И мне очень захотелось побывать в его странах!

Епископ выслушал, лицо постарело еще больше, хотя это трудно было представить, а мешки под глазами налились жутким лиловым цветом. Я снова увидел, что говорю с очень старым и очень усталым человеком, которому довелось принять на плечи больше, чем он в состоянии вынести.

– Тот... прав, – ответил он тихо.

Я вскричал испуганно:

– Святой отец! Как можно? Мне чудилось временами, что со мной говорил сам сатана!

– Так оно и было, – ответил епископ тяжело. – Так оно и было.

– Но как же, – растерялся я. – Как вы можете говорить, что сатана прав?

– Потому что он прав, – сказал епископ надтреснутым голосом. – Разве не зришь, что в житейском мире верх одерживает тот, кто живет умом, а не сердцем? Что преуспевает тот, кто отвернулся от бога и принял соблазны дьявола? Что живущий сердцем смешон?

Я прошептал в ужасе:

– Святой отец, хорошо же ты меня утешил! Так что же делать, если Зло побеждает в нашем собственном доме?

– Стиснуть зубы, – ответил епископ, – и... держаться. Господь не оставит нас.

Я уронил голову. Смешным или простоватым выглядеть не хотелось, а такими смотрятся все, кто старается жить сердцем: чисто, честно, благородно, по – рыцарски, воздерживаясь от свойственной простолюдинам грубости и похоти.

– Держаться, – повторил я. – А до каких пор?

Священник поднял голову. Я понимал, что он видит: юноша смотрит на него чистыми, честными глазами. Сказать, что держаться надо всю жизнь, это ужаснет любого. Сказать, что продержаться надо год – ужаснет такого вот юного, ибо для него год – вечность, в то время как для него, старого, годы летят, как опадающие по осени желтые листья.

– Ты видишь, что Зло сильнее, – ответил епископ негромко. – Да и все это видят. Потому люди слабые, а точнее, простые, охотно становятся на его сторону. Простые люди всегда ищут сильного, чтобы встать под его руку, под его защиту. И так было всегда. Но ты не заметил, что, несмотря на свою беспомощность, непрактичность, неумение приспособиться к жестокостям жизни, Добро все же побеждает?

Я пробормотал:

– Не понимаю. Как, сталкиваясь с жадностью, похотью, обманами и предательством, Добро может уцелеть?

Епископ сказал почти властно:

– Укрепись духом, сын мой. Несмотря на все победы Зла во все века и во всех странах и народах, мы все-таки есть. Ты не можешь не удивиться этому, ведь Зло безжалостно, и, будь у него силы, оно бы уничтожило как Добро, Честь, Благородство, Верность, так и самих носителей этих понятий. Подумай над этим.

Я ощутил холодок, небо распахнулось, я в стотысячную долю секунды успел поклясться, что выдержу, не сокрушусь под ощущением нечеловеческой мощи, и звезды разбежались в стороны, в пустоте возник как краеугольный камень мироздания величественный храм. Стены сложены из массивных глыб серого гранита, но я прошел сквозь них, как через силовое поле, душа замерла от ощущения величия места и собственной ничтожности, я успел увидеть исполненные суровости колонны, поддерживающие свод, высокие окна, похожие на перевернутые остриями кверху рыцарские щиты... Окна из цветных стекол чистых тонов: ярко-красные, синие, зеленые и оранжевые, никаких оттенков, на гладкий паркетный пол падают цветные тени, свод расписан аллегорическими фигурами, а впереди, по дорожке между рядами простых деревянных кресел...

Меня выдернуло обратно в тот мир, как рыбу, заглотнувшую крючок. Я схватил воздуха, сердце бешено колотилось, поперхнулся, ибо новый воздух ни к чему, видение посетило снова лишь на долю секунды.

Епископ проговорил медленно:

– Сын мой, тебе было видение?

– Если бы я мог понять, – прошептал я, – что я зрел... Слишком огромно... Отец, как мне вернуться?

Епископ долго думал, голос его прозвучал почти нерешительно:

– Рискну предположить, только предположить, что тебя вызвал в этот мир именно дьявол. Если хочешь, чтобы я назвал имя, изволь – сам сатана.

Я отшатнулся:

– Но зачем?

– Не знаю... Не знаю. Но одно несомненно... чтобы совершить подобное, нужна высшая мощь. А она есть только у самого господа бога и... у сатаны.

– Но почему это не дело рук... другой стороны? – спросил я. Я все не мог назвать бога. – Или кого-то из его ангелов?

Он покачал головой.

– На этот раз не поверишь ты...

– Я готов поверить всему.

– Ты не поверишь, – повторил он, – но у тебя нет...

– Чего нет? Второй головы?

– У тебя нет... ангела-хранителя!

– Ага, – сказал я. – Мне это, правда, уже говорили, но я как-то не особо тревожился. Я, значит, один-единственный человек на всем белом свете, который без ангела? А это значит, что я сам какая-то немыслимая гадость.

Он кивнул с убитым видом. В глазах его я читал беспредельную жалость и сочувствие.

– А как насчет беса?

Он покачал головой.

– Можешь не плевать через левое плечо. Там ничего нет. И никого.

Я чуть повеселел.

– Хорошо. То же самое равновесие, только ядерных запасов на обоих плечах поменьше.

Он снова покачал головой.

– Ты не понимаешь? Бес нужен для искушения людей.

Я смотрел в слезящиеся глаза, и вот теперь мне стало страшно.

– Что вы хотите сказать?

– Пока ничего... с определенностью, – ответил он. – Но наши святые мужи предрекали, что в этом году в мир явится... Антихрист.

В комнату во время нашего разговора то и дело заглядывали священники, простые монахи, даже рыцари в железе, разве что с непокрытыми головами.

Один священник наконец приблизился, кашлянул деликатно, обращая на себя внимание. Епископ наконец поднял на него взгляд:

– Что тебе, отец Варлаам?

– Ваше святейшество. В городе ликование, горожане уже заполнили площадь перед церковью. Если не отворить ворота, их выдавят! Все жаждут увидеть мощи святого Тертуллиана, прикоснуться к раке, испросить благословения...

Епископ произнес слабо:

– Приходы... оповещены?

– Да, – ответил священник ликующе. – Тайными тропами из города ушли наши люди с радостной вестью, что отныне сам святой Тертуллиан охраняет благочестивый Зорр.

Я переступил с ноги на ногу, сделал осторожный шажок назад. За плечами короля Карла – более современные и понятные мне формации общества. И, как сказал епископ, именно силы Тьмы выдернули меня в этот мир. А кто выдернул, тот сможет и задвинуть. Мне надо драпать в земли, занятые Тьмой. А там поговорить с магами...

Дальняя дверь с грохотом распахнулась. Вошел седой священник в белой сутане. Длинные волосы падали на плечи, морщинистое лицо застыло.

– Ваше святейшество...

– Что? – спросил епископ слабо.

– Смиренно прошу простить, что я столь бесцеремонно...

– Говорите, отец Гарпаг.

Священник тянул паузу, его тяжелый взгляд прошелся по мне, как асфальтовым катком. Епископ заколебался, сделал слабое движение пальцами.

– Этот человек... нам не друг, но и не враг. Кем станет... зависит и от нас тоже. Говорите.

Хрен я стану на чью-то сторону, подумал я зло. Цивилизованному человеку неча встревать в драки дикарей.

Священник поклонился снова.

– Да, завтра все равно узнают... Ваше преосвященство, у меня язык не поворачивается... Благородный король Арнольд не успел получить известий о прибытии святых мощей! Перед угрозой войны и разорения края войсками жестокого Конрада он поступил как христианин, хоть и не как воин... Возможно, наша церковь причислит его к лику святых, но рыцари и простые люди проклинать будут не одно столетие. Он ответил королю Конраду, что приказывает всем своим баронам, вассалам и всем войскам признать Конрада правителем. А сам уходит в леса и пещеры, где будет вести скромную жизнь отшельника и вопрошать господа бога о вечных истинах.

Голос его задрожал, упал до шепота. В глазах заблестела влага. Он вскинул голову гордо и надменно, но опоздал, слезы уже выкатились, по щекам пролегли блестящие дорожки. Нижняя челюсть дрожала, он прилагал нечеловеческие усилия, чтобы не разрыдаться, стоял ровно, смотрел на епископа, а по мокрым дорожкам все катились и катились капли, повисали на квадратном подбородке, срывались на грудь.