"Радужные анаграммы" - читать интересную книгу автора (Хованская Ольга Сергеевна)Глава I.— Александр Константинович, не будете ли Вы так любезны на время моего доклада одолжить набор Ваших карандашей? Не сочтите за бестактность, но мне известно, что они постоянно при Вас. — Пожалуйста, — я вынул из портфеля кожаный футляр и протянул Реджинальду. — Благодарю Вас, Александр Константинович. — Расстегни манжеты и закатай рукава, на обеих руках, — угрюмо потребовал Гарольд. — Так достаточно? — спросил Реджинальд, аккуратно завернув рукава рубашки до локтей. Я невольно отвел глаза. Не могу я на это смотреть. — Вполне. — Я могу идти? — Да. — Благодарю Вас, Гарольд. — Он что, пьян, что ли? — подозрительно буркнул Гарольд, проводив его взглядом, — Сашка, там в футляре — только карандаши? — Карандаши, — я тоже смотрел ему в след, — хорошо, если только пьян. — Решил с утра пораньше осилить Достоевского в оригинале. Все-таки надо было мне самому идти. А острого там ничего нет? — Нет, — ответил я, — грифели карандашные разве что. — Хорошо. Председателем Биркенау назначил сам себя. Ничего другого я и не ожидал. Биркенау знал о последних результатах наших наблюдений и просто не мог не воспользоваться такой ситуацией. О наших теоретических работах он знал меньше, но вполне достаточно, чтобы без страха противопоставить им «Аналитика» — не в шахматы нам сегодня играть. Пять матовых ящиков «Аналитика» стояли позади кафедры. За пультами устроились мальчики отдела квантовой топологии. — Что ж, начнем, господа и дамы! — Биркенау был в таком приподнятом настроении, что даже не стал включать микрофон — его голос прокатился по всему Залу Заседаний, и в нем звучало нескрываемое торжество. В переполненном зале воцарилась мертвая тишина. — Сегодня на Ученый Совет выносится полугодовой отчет группы космологов под руководством Гарольда Гинти-Ганкеля. Слово Биркенау лучезарно улыбнулся. — Там должен был стоять я, я должен за все отвечать! Какого черта вы меня вчера уговорили!? — с нескрываемой ненавистью пробормотал Гарольд, испепеляя взглядом Биркенау. Еще ничего не началось, а Гарольд уже был на взводе. Я знал, долго он себя не сдержит, не в его это правилах. Биркенау даже не посмотрел в нашу сторону. На этот раз Биркенау был — Как скажете, — Извольте, — кивнул Биркенау, — только будьте готовы пояснять вывод формул и рассчитывайте время. — Разумеется, «Вот и все. Три мужика в одном тазу, — с горечью подумал я, на языке вертелось другое слово на букву „м“, — пустились по морю в грозу, прочнее был бы старый таз — длиннее был бы мой рассказ». Как это все глупо. « Я скривился. А можно и так: « На чем я остановился? « Юри Отс говорил, что такой аутотренинг помогает. Отсу верить можно. Отс человек правильный, замечательный математик. Точнее, был правильный, пока не занялся всерьез лунными базами. Впрочем, это еще не самый безумный вариант. «А-у-т-о-тренинг». Похоже на «а-у-т-о-дафе». Тьфу, черт! Да мало ли таких слов, начинающихся на «ауто»!? Похоже, я все-таки заразился инфернальными шуточками Реджинальда. В темноте я нащупал стакан на столике. Вода оказалась дьявольски холодной, заныли зубы. Лучше бы я пил коньяк. Могу же и я напиться, в конце концов? В отличие от пьяного Гарольда, я на столе не танцую. Как это там было? « А теперь вот два гения на мою голову. И что удивительно, этот второй тоже танцует. Это, видимо, милая особенность гениев… Ну нет, вы только представьте себе такую картину! На днях мы как обычно засиделись в институте весь вечер, всю ночь и все утро. А с утра они оба пошли в коридорчик размяться и устроили там такое… гм, фееричное шоу по Я остро нуждаюсь хоть в какой-то логике поведения! О Реджинальде лучше вообще не думать. Не иметь никакого мнения по поводу его персоны, то есть абсолютно не интересоваться, как он смог тогда… Стоп. Опять! Я ведь, кажется, занимался аутотренингом! Никуда не годный из меня а-у-т-о-п-с-и-х-о-л-о-г или как это там называется. Я в другой области специалист и таких терминов не знаю. А, да один черт. …Я смотрю телевизор или читаю. Когда Гарольд ко мне не цепляется, всегда есть время поваляться с книгой на диване или просто бездумно переключать телевизионные каналы, заполненные такой популярной сегодня «альтернативной наукой». Под этим словосочетанием я, помимо эзотерической мути, подразумеваю и дискуссии философов, художников или, не дай бог, модных писателей-фантастов, когда эти уважаемые люди берутся толковать проблемы компактификации дополнительных измерений в высшей топологии с точки зрения общечеловеческих ценностей и руководствуясь эстетическими соображениями. Местами это на удивление азартное бегство от строгой науки, и в первую очередь, конечно от космологии, даже становится забавным. Я уже не так возмущаюсь, как бывало в молодости. Я вообще не возмущаюсь. Зачем? Да пусть себе делают, что хотят. В конце концов, не формулы же художникам рисовать перед телезрителями? А потрепаться, так сказать, «о высшем» и приобщиться к знаниям всем хочется. Вот только строгие научные факты таким путем дойдут до сознания общественности очень нескоро. Мало кто задумывается над тем, что хорошо выступать в популярных передачах и писать популярные статьи может только профессионал в своей области, профессионал настолько, чтобы уметь простым языком объяснять смысл формул и теорем. Вот Гарольд, гений наш, и написал бы что-нибудь для ненаучной общественности, так ведь нет же! Гордый Гарольд воротит нос от всего, кроме живой нехоженой Природы. Пройдет сто или двести лет, прежде чем идея ускоренного расширения нашей Вселенной уже будет восприниматься как сегодняшняя теория электричества Максвелла. Подумать только, ускоренно расширяющаяся Вселенная будет так же тривиальна как электрическая лампочка! Просто надо смириться с тем, что должно пройти много времени для внедрения научных теорий в обыденное сознание, отягощенное пирожками. Да нужны они ему, эти теории, так, по большому счету-то? И уж тем более, нужно смириться с тем, что признание После встречи с Реджинальдом мне, кажется, уже больше ничего не хочется. Сыт я впечатлениями по горло. …Я все-таки уснул сегодня? Странно. Наверное, потому, что вчера я добрался до дома. Жена плакала. Ей нет дела до моей работы, но все-таки есть дело до меня. Последнее время я вообще не сплю. Так, дремлю в кабинете Гарольда. Я быстро теряю нить рассуждений и погружаюсь в какую-то тягучую полудрему. Мне все-таки иногда нужно спать, а эти двое просто не люди, а машины. Мне снится, что Гарольд отвечает Реджинальду по-японски. Да никогда Гарольд не знал японского, так, нахватался словечек по конференциям и выпендривается! Вот Реджинальд… прости господи… «мастер иллюзий». Танака так и скрючился перед ним, чуть спину не переломил, тогда, в тот… гм, знаменательный день защиты Алоиса. Я чувствую себя собакой среди двух тигров. Что-то похожее было у Акутагавы Рюноскэ. Это тот писатель, автор «Ворот Расё-Мон», который покончил с собой. Мое сегодняшнее пробуждение в предрассветных сумерках вдруг как-то по-особенному ярко выдергивает из памяти образы юности. Так бывает, когда прерванный сон продолжает ярко видеться наяву и тревожить, неясно и настойчиво. Помню, моей жене приснилось однажды, что она снова маленькая девочка. Ее сон был настолько реален, что, проснувшись, она захотела найти свою старую тряпичную куклу, а не найдя была искренне огорчена. Этой куклой еще играла наша дочь, эту куклу я давно отнес на помойку. Прошлое, как и молодость, не должны возвращаться. Все в жизни идет своим чередом. Обычно я не помню своих снов и уже почти не помню, о чем мечтал, когда был молодым. В голове лекции, студенты, кафедральные сплетни. « Я вдруг вспомнил свою первую студенческую конференцию. Воспоминания оказались неожиданно яркими. Неужели так все и было? …Краткий обзор моего доклада — абзац из десяти самых важных для человечества строчек — был потерян среди сотни других студенческих заявок. Я примчался в МАТИ потный, красный от жары и от негодования. В организационном комитете вовсю работали вентиляторы. Сутулый парень в очках с темными пятнами под мышками плохо отглаженной рубашки вяло порылся в бумагах на столе и развел руками, вытирая пот со лба. — Александр Константинович Вуд? Я энергично закивал. — В списках-то ты есть, — парень еще раз задумчиво поворошил бумаги, — должно быть, девочки куда-то сунули… Катька! Папка тут валялась, синяя такая, или красная, не помню… Катька, слышишь?… Слишком рано ты привез работу, парень — за неделю до начала конференции… Катька, оглохла? Я в немом возмущении уставился на него, в горле застрял комок: «моя гениальная работа — потеряна!?» — Впрочем, — добавил апатично парень, — поместим твои тезисы не в космологию, а в какую-нибудь другую тему, где еще место для заявок осталось, — он зевнул, равнодушно поглядел на меня, — парень, тебе что, разница? Все равно их никто не читает… Эй, Катька, притащи чего-нибудь холодненького, сдохнуть тут можно! Или Таньке скажи, чтоб сбегала. Только шоколадного мороженого не берите — терпеть не могу шоколад!! На моем докладе в МАТИ было пять человек. «Ужасно много!» — волновался я, руки у меня тряслись, ладони были потные. Надо обязательно, обязательно им всем доказать, что я прав, что моя работа — это новый шаг в понимании многомерной теории пространства-времени, в попытке впервые доказать существование дополнительных измерений в нашей Вселенной. Я заикался от волнения, вставлял невпопад всякие междометия. Помню, что потом меня наградили И куда ушли все цвета? Где теперь пылится та грамота? Я радовался тогда своей причастности к общему благородному делу поиска Истины. Ощущал себя преданным рыцарем ее светлого воинства, несущего правду. Тогда весна длилась для меня бесконечно. Какую правду? Кому!? Дон Кихот чертов! Робин Гуд хренов!! И вот эта «истина» снова вторгается в мою жизнь, но только уже далеко не так романтично, как в молодости. По статистике вся романтика заканчивается после защиты кандидатской. И я тысячу раз предпочел бы рутинную, но спокойную и размеренную жизнь преподавателя, омраченную разве что кафедральными склоками за чашкой чая, чем снова почувствовать пьянящее дыхание этой проклятой «истины». Истина хороша для молодых, в этаком романтическом, оторванном от реальности стиле. Являясь же в зрелом возрасте, она может привести к разрушительным последствиям. Зрелый человек, терзаемый жаждой «истины», не отступает перед доводами рассудка, не считается с неписанными правилами общества. Быть может, для некоторых это последний шанс еще запылать, еще совершить что-то важное или расплатиться с долгами прошлого. «Пока еще хватает времени и огня…» Или в жизни я был ни при чем!? Господи, какие напыщенные банальности я стал говорить, и это в моем-то возрасте! Никогда не думал, что мне снова придется так переживать из-за этой абстрактной и непонятной «истины». Ночь была душной, но сейчас я дрожал от холода. С трудом встал с измятой постели, на которой ворочался без сна больше половины ночи, все тело ломило. Как же темно — осень ведь только наступила. Наверное, это у меня в голове «темно»… Знал бы кто, как же я устал от всего этого! И все возвращаюсь и возвращаюсь к позавчерашнему вечеру, он все крутится и крутится у меня в голове. Хотя, что там произошло такого, чего я не знал? …Реджинальд вертит длинными узкими пальцами рюмку. Несоразмерно большие глаза на худом лице переливаются отраженным огнем камина. Его пальцы похожи на паучьи лапки, но их хрупкость обманчива, Гарольд уже имел несчастье в этом убедиться. Реджинальд отворачивает голову от камина, его глаза мгновенно теряют цвет, они как две тусклые стекляшки. После некоторых раздумий выражение лица становится удивленным. Это удивление видно по слегка изогнутой брови, глаза же остаются до ужаса мертвыми. — Ты опять налил мне коньяк, Гарольд? Я, кажется, просил водки. Этой вашей удивительной м-м-м… перцовочки. — Водку пьют из стаканов! — категоричным тоном заявляет мой друг. Рубашка расстегнута, на щеках красные пятна, волосы на затылке слиплись от пота. Глаза как два синих озера в сумерки. — Так дал бы стакан. — Но ты взял рюмку. Из отвр-р-ратительного набора. Редж, дай-ка сюда… О, какой и-идиотский бордюрчик! В Неаполе такую фигню продают негры на привокзальной пощади, на Piazza Garibaldi. По евро штука. Ты знаешь, на этой площади статуя Гарибальди без лошади — единственный случай на всю Италию. — Почему? — Так неаполитанские мальчишки сперли лошадку-то! — радостно объясняет Гарольд, — на, ты пей давай… — Но водку пьют из стакана? — Ну? — Так зачем ты дал мне рюмку? — Что значит зачем, Редж? Хороший коньяк, дагестанский, это не «Хэннеси» твой поганый. Реджинальд снова смотрит в камин. Его глаза оживают красно-рыжими бликами. — Скажи-ка мне лучше, на что ты готов ради этой своей, м-м-м… «истины», Гарольд? Мой друг фыркает. Что-то наливает себе. Кажется, тоже коньяк. Залпом пьет. — Вот так вот серьезно, Редж? — Серьезно. — Почему ты спрашиваешь? Хотя мало ли странных вопросов задают странные англичане. Да на все я готов, на все. Душу нахрен продам!!! Доволен? Реджинальд смеется. Но глаза невеселые. — Это неправда. — Почему еще? — Ты отказался использовать «анаграммы», Гарольд. — Да за кого ты меня принимаешь, черт подери, а!? Я — А говоришь, на все. Ты своему слову хозяин: сам дал — сам взял. — Не юродствуй, ироничный донельзя англичанин! На некоторое время воцаряется молчание. — У тебя есть семья, Гарольд? Дети? — Нет, а что? — Если бы была, то тебе нашлось, чем с женой заняться, вместо забавных затей получать «истину» в последней инстанции. Правда, Александр? — А идите вы оба! — не выдерживаю я. — И это говоришь мне ты, Реджинальд!? Интересное дело, а кто как не ты сделал б — Нет, — коротко ответил Реджинальд, — а с чего ты взял, что меня интересует «истина»? — А что же еще? — Ну, меня интересуют довольно много разных вещей. Например, деньги. Но не «истина» и не твоя гипотетическая космическая струна, ты уж извини. — Заткнись-ка ты лучше!! — при упоминании струны Гарольд вздрагивает как от пощечины. Я с беспокойством смотрю на него. Хотя вряд ли ему будет хуже, чем последнюю неделю, — Редж, а ты правда лорд? — Лорд. — Стало быть, «сэр»… Тогда почему ты такой бестактный? — Гарольд, у тебя довольно странное представление о лордах вообще и обо мне в частности. — Нормальное у меня представление! Впрочем, сегодня прощаю, но только потому, что ты, — Гарольд, как ты сказал, «в стельку»? Стелька, м-м-м… — это то, что кладут в ботинок? — Это устойчивое словосочетание. — Я знаю другое устойчивое словосочетание — «пьян в дупель». — Нет, ты только посмотри на него, Сашка! Умей так делать! Чтоб мы так английский знали… Редж, это ты от нашего общего друга Биркенау подцепил? — Этот мэн — голимая шиз Я почти все время молчу. Мне тягостен этот разговор. Если этот пьяный бред можно назвать «разговором»! Эти двое всегда начинают паясничать, когда все очень плохо. Вечер тянется. — О, эта девка-истина, — улыбается Реджинальд, и добавляет несколько русских слов, которые я никак не ждал услышать от англичанина. Его блеклые глаза как будто подернуты дымкой. Как вода в стакане, в которую плеснули молока. Или как отвратительно сладкий кофейный ликер, который я пил в Болонье, опрометчиво поддавшись на уговоры сластены-Гарольда… Зрачки почти тонут в белесом тумане — похоже, мой друг все-таки налил ему водки. Хорошо, что все будет только послезавтра. А может, при удачном стечении обстоятельств, это будет не послезавтра, а через месяц. Однако у этого англичанина богатейший запас русских слов! А как он мастерски умеет оскорблять этой своей ироничной полуулыбочкой, и как она бесила Биркенау, когда его любимчик, этот подлец Алоис, провалил защиту докторской диссертации. Его ирония — маска, застывшая маска японского театра. Теперь-то я знаю, что это означает. Удивительно! Знаю, видел своими глазами, но продолжаю не верить. Как бы сказал Гарольд, мое обывательское сознание не может перестроиться с пирожков на что-то абстрактное, не желает смириться с тем, что я видел. «Реджинальд не человек, — спокойно думаю я, — просто он не человек, и в этом и заключатся суть „радужных анаграмм“. Все очень просто и не надо больше ничего объяснять». Удивительно наблюдать за его глазами. Они живут своей странной внутренней жизнью. Или там постоянно происходят какие-то химические реакции, связанные с концентрацией алкоголя у него в крови? Вот только что его глаза напоминали тусклые бельма и тут же они начинают медленно проясняться. На мгновение они становятся такими, как я привык их видеть, как два куска холодного горного хрусталя, очень жесткие глаза. А потом метаморфоза продолжается, глаза больше не отражают огонь камина, они становятся бездонными, и где-то на самом дне прячется боль и бьется какая-то неясная мне тоска, тоска настолько глубокая и безысходная, что мне становится страшно. А хорош дагестанский коньяк! Ненавижу дорогое французское пойло. Никогда не думал, что человек может столько выпить за один вечер и при этом не потерять способность говорить связно. Ах, да, Реджинальд ведь не человек. — Упакованной истины захотел, мальчик? — Реджинальд снова смеется, неприятно растягивая губы, — а и напрасно, напрасно — она приводит за собой смерть. Как патетично, черт возьми! В голове нарисовалась картинка: коробочка в красивой обертке с бантиком бодро вышагивает на тоненьких ножках, держа тоненькой ручкой сухую морщинистую длань кого-то в черном балахоне… Я потряс головой. Этот аристократ всегда так патетичен, когда напивается. Проглядывает в нем этакая инфернальная романтика. Когда он смеется, что делает крайне редко, предпочитая разных сортов ухмылки, то весь как-то внезапно и жутко становится похож на оскалившего зубы зверя. Обращается он почти всегда только к Гарольду. По-видимому, я его мало интересую, он воспринимает меня как бесплатное приложение к моему другу, как его молчаливого спутника. Я не обижаюсь, оно, пожалуй, даже и лучше — я имею возможность наблюдать за этим удивительным человеком со стороны. Это мое проклятое любопытство! Лучше бы я пил дагестанский коньяк. Мы говорим о прошлом. Прошлое всегда вспоминается в моменты сильного нервного напряжения. — Перед смертью всегда оживает прошлое, оно, как маленькая девочка дергает тебя за руку, надевает тебе на голову венок из душистых полевых цветов, и зовет бежать, бежать куда-то радостно и беззаботно… только ты вдруг замечаешь, что у тебя отрезаны не только крылья, но и ноги. Реджинальд снова ухмыляется — трудно назвать эту гримасу улыбкой. Мне кажется, он испытывает определенное удовольствие от шуток над смертью. Но я не вижу в этом игры — он говорит о смерти легко и привычно. Так опытный охотник на тигров с иронией к собственной глупости рассказывал бы о не слишком удачной облаве на тигра-людоеда, буднично показывая культю оторванной руки и с улыбкой замечая, что еще дешево отделался. То, что повергает обывателей в шок и заставляет смущенно отводить взгляды, для него всего лишь рутинная работа. Если бы мы с Гарольдом не были так пьяны, мы без сомнения чувствовали себя неловко от таких слов. Но мы пьяны. И Реджинальд это знает. Потому и говорит. Я бывал свидетелем бесконечных пьяных разговоров на стареньких кухнях, за столом, покрытым липкой клеенкой, с недопитыми стаканами пива, которым все никак не разбавляется водка. Видел жалкие потуги говорить ни о чем и о вечном, о боге и дьяволе, о жизни и смерти. Слова о смерти в обрамлении пугливых пьяных улыбочек — как будто шкодливые мальчишки исподтишка собрались поговорить о запретном. Поминать смерть в трезвом виде считается дурным тоном, а за пьяной бравадой — пожалуйста: Зато до ужаса убедителен Реджинальд… Оно и понятно, все дело исключительно в антуражике — эффектный лорд, коньяк, камин. И «радужные анаграммы». — Сашка, скажи этому ч-чертову англичанину з-з-заткнуться… — с трудом произносит Гарольд, поднимая голову и глядя на меня уже совершенно безо всякого выражения. Его глаза — озера в ночи. Он пьян еще больше Реджинальда, он всегда быстро пьянеет, — ну все уже, все с-с-сказано, ч-ч-черт… и больше нечего обсуждать… Кретины мы с тобой оба, Редж! А ты Сашка, з-зануда… любитель карандашей и студентов… н-н-непонятно зачем с нами, двумя… ур-р-родами, связался… Гарольд вдруг вцепился себе в волосы обеими руками и застонал. Я вскочил с места. Я ждал этого. — Гарольд, ради бога, ну не ст А что я еще мог ему сказать!? Я не могу запретить ему напиваться, я у Гарольда в авторитетах не значусь. Ему мог бы запретить Реджинальд. Он все-таки старше, и его спокойная властность всегда действует на моего друга. Но Реджинальд предпочитает этого не делать. Реджинальд тоже встал, подошел к Гарольду и тяжело оперся обеими руками на подлокотники его кресла. — Когда станешь заведующим Главной Лаборатории, сделай, м-м-м… скажем, сферу Дайсона, мне кажется, что-то в этом есть, — задумчиво произносит он, — мне всегда хотелось на это посмотреть. Но это потом, а пока не забудь, что теория космических струн все еще не закрыта. — Разве что Биркенау сдохнет. Если бы я мог убить его — убил бы не задумываясь, — глухо сказал Гарольд. — Биркенау-то в данном случае чем виноват, — пробурчал я. — Может, и в смерти Эрли Бенсельвана он тоже не виноват!? — выкрикнул Гарольд, делая безуспешную попытку подняться. — Ты этого и правда хочешь? — помолчав несколько долгих секунд, спросил Реджинальд. Я вдруг ясно понял, что он совсем не пьян. И еще я увидел перед собой совершенно другого человека. Глаза Реджинальда приобрели совершенно осмысленное выражение, смотрели по-деловому, на лице уже не было застывшей улыбки. — О, да! Пусть п-проваливает с поста заведующего, духу чтоб его не было в нашем институте!! — с жаром мотнул головой Гарольд, не прекращая попыток встать на ноги. — Гм, понятно, — саркастически протянул Реджинальд, — интеллигенция. Он весь вдруг как-то расслабился. Устало улыбнулся. Взглянул на часы. Глаза смотрели ясно, но были бесконечно усталыми, в сеточке глубоких морщин. Под глазами залегли тяжелые тени. Черты худого лица еще больше заострились. — Нам пора. Послезавтра тяжелый день. А у меня завтра… теперь уже сегодня… много работы, — Александр, — он перешел на родной язык, — сейчас вызову такси. Будьте так любезны, отвезите Гарольда домой и, пожалуй, переночуйте у него. Я позвоню вам утром, часов в десять. Я молча кивнул. — Не оставляйте его одного. Я снова кивнул. Мне был неприятен его приказной тон, но возразить было нечего. — Потерп Впервые за весь этот долгий день он смотрел прямо на меня. Я вздрогнул и отвел глаза. Я не хотел, чтобы он угадал мое любопытство. Интересно, знает ли он, как действуют на — Как Вы-то… себя чувствуете? — с трудом выдавил я, не хотелось выглядеть совсем уж глупо. Его губы снова растянулись в дежурной улыбке. Он смотрел на меня с показным издевательским любопытством. Мне стало совсем не по себе. — Браво, Александр Константинович! Вышло м-м-м… трогательно и почти искренне. А у меня что-то с лицом? — Неужели нельзя всего этого… завтрашнего, как-то… избежать… отменить. Нам всем сейчас нужно хоть немного времени… привыкнуть, смириться, — мямлил я какие-то слова, ожидая очередной колкости, но и молчать я тоже не мог. — Научную общественность интересуют факты. Самочувствие и настроение Гарольда научную общественность не волнуют ни в малейшей степени. Нужны факты без истерик и без эмоций, и это требование я нахожу совершенно справедливым. И наши зрители их получат, сполна получат. Уже завтра. И не все так плохо, как Вам кажется, дорогой Александр! Несмотря на то, что «only a few brave souls shared our enthusiasm»…. — Вы хоть спите иногда? — Сашенька, друг мой, Вы уже проявили сочувствие, и хорошо, и достаточно. Заботьтесь-ка лучше о Гарольде, а я как-нибудь уж сам, — он в упор смотрел на меня и улыбался уже просто с нескрываемой издевкой — жалости он не терпел категорически, а я, напившись, об этом забыл. — Да что Вы так на меня смотрите!? — это прозвучало излишне резко, но мне становилось все тяжелее с ним говорить так вот, один на один. И меня совершенно выводила из себя его усмешечка. Реджинальд погасил улыбку. Отвернулся от меня. — Вы становитесь невероятно настырны и даже нагличаете, когда, наконец, решаетесь на стаканчик-другой, Александр. Сегодня, я вижу, Ваша робость преодолена окончательно. — Я знаю, что не так умен, как Вы, мне вообще до Вас далеко… но Вы все равно не имеете права!!… — «Пра-а-аво», «умнее» — слов-то сколько! Смешные вы, ребята. Оба смешные, до слез, — зевнул Реджинальд, смотря на часы. Он окончательно потерял ко мне интерес. — И что же такого смешного!? — Вы оба безнадежные романтики. И Вы, Александр, в первую очередь. — Я!?… Ну, разве что в далекой молодости, — я не ожидал такого поворота. — Сейчас не меньше, хотя Вы и демонстративно фыркаете при разговорах о всяких восторженно-абстрактных категориях. У Вас довольно сильно искажено восприятие реальности. Всех людей, с которыми встречаетесь, Вы воспринимаете по их отношению к науке — чертовски объективный и «жизненный» критерий, скажу я Вам. А что Вы думаете по поводу моей персоны — это же просто уму не постижимо! В моих глазах Вы силитесь разглядеть мириады миров, полных математическими красотами и топологическими вывертами… Да нет этого ничего, не обладаю я никакой «многоуровневой Вселенной», вообще ничем, хоть в какой-то степени занимательным. Все, что у меня есть там, — он ткнул указательным пальцем в висок, — я даже злейшим врагам не пожелал бы! — он внезапно осекся, глянул на меня с раздражением. Никогда Реджинальд не говорил так много сразу. И тем более со мной. — А что скажете про безнадежного романтика Гарольда? — спросил я. Мне не хотелось сейчас вникать в то, что он сказал про меня. Или больше про себя? — Гарольд, — тихо произнес Реджинальд, его взгляд потеплел, — « …Я с усилием возвращаю себя в реальность, в день сегодняшний. Уже рассвело. Начинался новый не по-осеннему жаркий день. Он будет таким же плавящим асфальт раскаленным днем, всплывшим из моей памяти, возвратив в студенческие годы. Прошлое не должно возвращаться, ни к чему мне эти воспоминания. И зачем это все надо, господи!? Да ведь нет ее, нет, этой проклятой «истины», нет ее и не было никогда! Битва за нее так же безумна и бессмысленна, как проповедь фанатика веры дикарям в джунглях! Их же съедят заживо, этих двух дураков, вообразивших себя хозяевами Вселенной. …Я остановился, тяжело дыша. Как-то я дошел до института. Мысли кружились хороводом. За изгибом коридора послышался нарастающий натуженный скрежет колес — везли что-то тяжелое. Я застыл, зачем-то затаив дыхание. Пять одинаковых матовых металлических ящиков высотой в человеческий рост. Их молча везли техники из отдела кибернетики. «Юри Отс говорил, что сборка займет всего три часа, они ведь уже готовы к работе — только установить на платформы и подключить к кабелям в Зале Заседаний», — вспомнил я слова приятеля, пропуская мимо молчаливую процессию. Отс, Отс… тоже что-то фантастикой увлекся, лунные базы решил проектировать, всерьез думает, что «Лунный Проект» кому-то может понадобиться. Бросил дорогие заказы по военным спутникам, занялся мечтой детства. Все тут просто посходили с ума! |
||
|