"По ту сторону рассвета" - читать интересную книгу автора (Брилева Ольга)

Глава 9. Осень

Урожай собрали обильный — одни говорили, оттого, что весной в предгорьях были щедрые дожди, другие — оттого, что ни одна орочья банда не застигла земледельцев на полях во время жатвы. Нынче Бретиль стерегла не тяжелая на подъем Халмирова дружина, а ребята куда более лихие. Неведомо, откуда взялись деньги на то, чтобы собрать и вооружить этакую ватагу — полторы тысячи горцев, главным образом юнцов — но те, кто видел ребят из ватаги вблизи и разговаривал с ними, знали, что командуют там уже тертые вояки.

Ездили они все на конях, но дрались в пешем строю. Хотя «дрались» — не совсем то слово: попавшиеся им орочьи ватаги они просто расстреливали. Их отряды — по тридцать человек — разъезжали между Миндебом и Малдуином, и если замечали орков на дневке — догоняли и истребляли. А поскольку до Димбара от Анаха или Теснины Сириона никак нельзя дойти, не встав на дневку хотя бы раз, то ни одна орочья шайка не потревожила халадин этим летом.

Называли себя эти молодцы «Бретильскими драконами». С какой–такой радости им понадобилось брать имя чудовища — неведомо; самым простым объяснением было то, что оружие у большей их части было клеймено свернувшимся драконом, знаком одного из самых больших ногродских цехов.

Жили они в кошах, на северной границе леса, на берегу Сириона. Командовал ими какой–то Эминдил, звавший себя Безродным, правой рукой его войска верховодил Рандир Фин–Рован, левой — Дарн дин–Креган с Химринга, а серединным знаменем — Брандир Фин–Роган. В самом Бретиле эти люди показывались редко. Лишь однажды их видели всех четверых вместе — зачем–то они приезжали к вождю Халмиру. Один из богатых халадинов, говоривших в совете у Халмира, долго таращился то на Безродного, то на его оруженосца — молчаливого рябого паренька, но так и не решился к ним подойти и заговорить.

Этой осенью все было спокойно — и никто не удивился, когда Драконы купили пива на всю ораву: им было за что пить.

Костер горел жарко, песня звучала громко, и Гили, горланя вместе со всеми, впервые радовался своей игре, а не стеснялся ее.

Конечно, две луны — не срок, чтобы научиться играть на лютне, за две луны можно научиться только «грести по струнам» — самое пристойное из выражений, которыми Берен вознаграждал игру своего оруженосца. Обычно играл Нимрос, а Гили хозяин приказывал петь его песни, потому что голос у Нимроса был слабый… Когда собирались начальники над этим мальчишечьим войском, так и происходило: Нимрос играл, Гили пел. Но здесь, в кругу простых стрелков, то, как играл Гили, ни у кого не вызывало нареканий. Тут не было знакомых с эльфийскими певцами; тут никто не слышал ни Маглора Бледного Господина, ни даже Вилварина — и всем нравилось, как играл Гили.

— Руско тебя господин кличет, — ткнули его в спину.

Это могла быть и шутка — а заодно и способ занять место у огня. Но отмахнуться и послать шутника Гили не мог. Кто угодно, но не он.

Немножко раздосадованный, он покидал круг пира и песни, а вслед ему летело:

Сложил эту песню Нимрос, совсем недавно — и почти никогда сам ее не пел, хотя среди стрелков ее очень любили. Но так уж вышло, что сдержанный, прохладный Нимрос всеми простыми щитоносцами воспринимался как начальство, а Гили — нет. И оттого если затевали петь «Ячмень», то играть звали Руско.

Крыша коша была низкой: жилища Драконов представляли собою наполовину землянки. Так что все входящие волей–неволей кланялись.

Берен сидел возле очага и чертил кончиком ножа на земляном полу. В последние дни он был задумчив и вспыльчив — Гили знал, почему: разведчики, посланные на север, не возвращались. Неужели вернулись? — подумал он; но тут же сообразил, что тогда первым делом хозяин послал бы за Рандиром, Дарном и Брандиром, и, наверное, за Нимросом — чертить карту. А самого Гили вообще не позвали бы. А раз послали за ним, других же никого нет, стало быть, не вести с севера пришли, а Берен от шальной тоски сейчас велит заседлать коня, помчится на восток и будет гонять вдоль границ Дориата…

— Государь вернулся, — тихо сказал Берен, поднимая голову. В глазах его плясали радостные огоньки.

— Откуда знаешь, господин? — Гили оглянулся по сторонам, не сидит ли на лавке незамеченный им гонец.

— Знаю, — ответил Берен. — Сегодня в сумерках поедем к нему. Принеси мне все чистое и сам оденься в новье.

— Слушаюсь, — Гили вышел из коша.

Стирала им одна баба с ближайшей заимки — увидела однажды, как мальчишка возюкается в речке с цветной рубахой из тонкого полотна и только что не рвет ее, выругала его и согласилась стирать им троим за дичину. Гили рад был избавиться от этакой работы — не то чтобы он ленился, а просто до того имел дело только с грубым льном и сукном самого простого тканья.

У этой же бабы Гили держал все нарядные вещи. Потому что Берен надевал первое что под руку подвернется — будь это расшитая тонкая рубаха или грубая некрашеная ряднина; а приспичит — и лез во всем этом в колючие кусты или в болото, затевал бороться или играть в мяч — и все, нет больше рубахи; берись, Руско, за иглу. Так лучше пусть дерет и пачкает суровый лен, чем тонкое полотно, а нарядные вещи полежат в безопасном месте.

Гили надел сапоги, опоясался скатой, сунул за пазуху пяток яблок на дорогу — и пошел на ближайший хутор.

— Чистые рубахи вам? — спросил хозяйка. — А чего твой господин в ней делать–то будет, в чистой? Оленьего быка свежевать или по болоту за птицей шнырять?

— В гости поедет, — сказал Гили. И сразу спохватился: чего это он должен за князя отчитываться перед халадинкой? — Не твоего бабьего ума дело.

Женщина засмеялась и вынесла их рубахи — те самые, подаренные в Химринге — и полукафтанья тонкого сукна, которые им справила княгиня Эмельдир.

Вернувшись, он оседлал коней, и они с Береном поехали к речке. На берегу увязали одежду в узлы, перешли Сирион там, где было что–то похожее на брод — саженей двадцать, правда, пришлось проплыть, держась за седла — и на другом берегу оделись в чистое.

Гили дивился тому, как хозяин знает, куда ехать, не будучи заранее уведомлен. С кем же пришла весть? С эльфом? С человеком? С ученой птицей?

Уже смеркалось, когда они въехали в густой молодой березнячок. Тоненькие стволы отливали червонным золотом, подвыгоревшая трава на поляне была скошена — а между деревцами, где косой не размахнешься, стояла в пояс.

— Стой, — сказал Берен и сам, остановившись, спешился. — Стреножь лошадей.

Гили выполнил указание.

— А теперь что, ярн?

— А что хочешь, — позволил Берен. — Я тебя от чего, от бренчания оторвал? Давай, бренчи, если еще охота не пропала.

Гили покраснел: он хоть и колебался — а все–таки взял с собой лютню. Мало ли что, придумал он себе оправдание. А вдруг Вилварин захочет ее обратно?

Стараясь не глядеть на Берена, он расчехлил лютню, подстроил ее, спустил с плеча полукафтанье.

— Не глуши струны, — неожиданно попросил Берен.

Гили постарался не подать виду, что удивлен — в этом он почти научился подражать беорингам. Обычно Берен от его музыкальных потуг только плевался. Сам он пел здорово, голос у него был сильный и, хоть слегка надтреснутый, а все же красивый. А вот играл он хоть и лучше Гили, но ненамного. Гили однажды видел, хоть и скрывал это, как Берен попытался перетянуть струны на его лютне под свою левую руку, попробовал играть — но за те десять лет, что он не касался инструмента, пальцы уже забыли, как переходить из одного согласия в другое, утратили быстроту и ловкость. Берен расстроился чуть ли не до слез, дважды ударил кулаком по срубу, перетянул струны обратно и даже настроил сызнова, как будто бы и не брал.

Итак, просьба не глушить струны была странной для Берена; однако же Руско выполнил ее. Правда, это теперь обязывало его играть аккуратнее.

— Чего играть?

— А ту, про ячмень, — Берен растянулся на траве, закинув руки за голову.

Гили еще до середины не дошел, когда увидел эльфа. Точнее, эльф дал себя увидеть.

— Айменел! — радостно крикнул Руско и вскочил.

— Aiye! — так же радостно крикнул эльф. — Ярн Берен! Руско! Meneg suilad!

— Воистину, — откликнулся, поднимаясь, Берен. — Видишь, Руско, как быстро нас нашли по твоим воплям. Даже быстрее, чем я думал.

— Я люблю, когда Руско поет, — возразил юный эльф. — Это хорошо, что он взял лютню. Король попросит его спеть.

— Да ну, — смутился Гили. — Вы же много лучше поете… зачем вам…

— Как ты можешь говорить лучше–хуже, если мы поем совсем иначе? — удивился Айменел. — Говорить лучше–хуже можно только когда то же самое. Если два эльфа поют одно, можно сказать лучше–хуже. А если два эльфа поют разное, уже трудно. У вас другие песни, и вы, когда поете, ищете совсем другого. Как можно говорить?

— Но ведь мы не можем как вы, — попытался спорить Гили.

— Не надо как мы! — горячо возразил эльф. — Умеете иначе. Это хорошо.

— Хватит языком болтать, — Берен сунул Гили в ладонь поводья его лошади. — Идем. Нас ведь ждут, нет?

Волшебство.

Под листьями горели разными цветами эльфийские светильники. Это были не настоящие фиалы, которые способны столетиями гореть негасимым огнем — а маленькие шарики из чего–то, похожего на стекло. Днем они вроде как впитывали в себя свет, а ночью начинали гореть, если согреть их в руке, и могли гореть до рассвета, если прежде пролежали весь день на ярком свету. Этим секретом владел только Дом Финарфина. У Лютиэн было несколько таких шариков — подарок лорда Ангрода. Очень удобно, если нельзя разжигать огонь. Жаль только, что со временем шарики умирают и превращаются в холодные мертвые стекляшки.

Все эльфы полукругом сидели под деревом, и отблески ровного золотистого света падали на их лица.

— A laita, Aran Findarato, — Берен преклонил колено. — Верно ли я понял, что ты звал меня?

— О, да, — согласился Финрод. — И рад видеть. Ну так сядем же вместе за праздничный стол, — он улыбнулся, показав рукой перед собой. — Руско, налей господину вина.

Прямо на траве была расстелена скатерть, а на ней — хлеб, мясо, два пузатых дорожных меха с вином… Гили развязал горло одному из них и наполнил протянутый ему Айменелом кубок, уловив запах яблок. Свежее яблочное вино, полученное в этом году, в крепких новых мехах, клейменых значком–корабликом.

Вино из Гаваней…

И слова из песни Король произнес не просто так — дал понять, что они здесь уже не первый день и успели присмотреться и прислушаться.

Гили вдруг заметил среди уже знакомых эльфов новое лицо. Берен тоже.

— За встречу, — сказал он, поднимая кубок. — И я рад видеть вас здесь. Успел соскучиться по вам, эльдар, верите ли… А разве лорд Гвиндор решил к нам присоединиться?

Новый эльф ничего не ответил — молча поднес свой кубок к губам и начал пить. Берену пришлось последовать его примеру.

— И все же, — он, поставив кубок, не желал бросать начатые расспросы. — Мне хотелось бы получить ответ.

— Нет, ernil Берен, — холодно произнес Гвиндор. — Напротив, я послан господином моим Ородретом, чтобы просить короля вернуться.

— В Нарготронде может быть лишь один король, — тихо сказал Финрод. — И этот король — Ородрет.

— Ородрет готов отказаться от короны, — так же тихо сказал Гвиндор. — Он тяготится ею. Он никогда не любил насилия, а феаноринги наглеют все больше. Вернись, король. Без тебя скоро станет совсем худо.

— Разве я отрекся от Нарготронда? — Финрод сверкнул глазами. — Нет, Нарготронд отрекся от меня. Городской совет не пожелал даже выслушать одного из вернейших моих вассалов. Человека, сражавшегося за наши земли даже тогда, когда все мы сложили руки. Если с моей волей не посчитались однажды — как же я смогу быть королем теперь?

— Теперь все изменилось. Тогда мы посчитали твое решение приступом безумия… а сейчас…

— Сейчас до вас дошли слухи, что Фингон и Маэдрос собирают союз, — горько сказал Финрод. — Теперь ваши пограничники увидели, как Бретильские Драконы в течение одной луны уничтожили почти десяток орочьих ватаг. Теперь вы знаете, что хадоринги и эльфы Хитлума приняли план, который вы даже не пожелали. Теперь даже гномы не хотят оставаться в стороне… Так вот, говорю я вам, теперь — поздно. У меня нет больше веры в Нарготронд. Я кую эту цепь, и я не желаю вставлять в нее слабое звено. Если я буду жив, когда все закончится — я вернусь. Но корону от Нарготронда не приму.

— Почему, aran?

— Потому что мои слова не перчатки и не чулки; их нельзя заткнуть за пояс и вывернуть наизнанку. Нарготронд отрекся от моей власти, и я не стану властвовать в Нарготронде. Вы послушали феанорингов — пусть же вам достанет мужества идти за ними.

— Они ведут нас к гибели.

Финрод опустил ресницы. Видно было, что хоть и горько ему, а решения он не изменит.

Гвиндор покосился на Берена. Очень, очень не хотелось ему вести этот разговор при смертном, но Финрод в свою очередь всем своим невозмутимым видом как бы говорил: этот человек со мной в одной лодке, мои дела — его дела. Берен был ему благодарен.

— Скажи, Гвиндор, ты задумывался, отчего когда я решил построить город — столь многие пошли за мной и признали меня своим королем? Отчего они не остались с Финголфином, не ушли с Маэдросом, отчего синдар покинули свои леса и присоединились к нам? Скажи — ты ведь помнишь, как все начиналось.

— Тебя многие любили, — сказал эльф.

— Эта любовь не вдруг проснулась — она была и раньше. Но до какого–то времени никто из вас не говорил мне: пойдем, ты будешь нашим королем.

— Мы начали говорить это, когда почувствовали твою силу.

— А где она пряталась до того? Подумай, Гвиндор, ответь.

Эльф не мог — либо же не хотел ответить.

— Тогда я скажу тебе. — Финрод разломил хлеб. — Каждый из нас выбрал того вождя, который искал наиболее желанного. Маэдрос — мести. Финголфин — мирной жизни. Кирдан — радости дальних странствий. А я искал надежды. Не просто на то, что Моргот будет разбит когда–нибудь — на нечто большее. То, что найдем мы вместе — нолдор, синдар, авари… Люди… Гномы… Все свободные народы Средиземья, сколько нас ни есть.

Я долго ждал вестника этой надежды. И когда он появился, Нарготронд не принял его. Показался ли он вам слишком невзрачным для человека, ради которого расступятся времена? Или вам дикой была мысль о браке смертного и эльфийской девы? Или вас прогневала мысль о Сильмарилле? Нет. Противление, оказанное вами, вовсе не было противлением ненависти. Я не знаю никого из вас, кто презирал бы смертных, вожделел Сильмариллов или особенно любил сыновей Феанора. В другой раз, начни Келегорм такие речи, его бы прогнали в шею. А тогда выслушали более чем благосклонно — почему? Вы испугались, нолдор. Не войны, не осады. Вы испугались выбора. Того, какой огромной будет ошибка, если я все же ошибся.

— А если ты все же ошибся?

— Тогда вместе со мной выпьют чашу те, кто согласился на это добровольно. И больше никто. Мы знаем цену, Гвиндор. Она не станет меньше, раздели ее хоть на двенадцать, хоть на тысячу, хоть на сто тысяч.

— Тогда прощай, король, — Гвиндор коротко коснулся его руки. — Прощай…

Он поднялся, подхватил с земли свою котомку и шагнул за границу света. Лишь единожды зашуршали, смыкаясь, ветки за его спиной. А через несколько мгновений где–то близко раздался удаляющийся мягкий звук — копыта по многолетней подстилке из сухих слежавшихся трав, по палой листве…

— Айменел, сын, налей вина всем нам, — сказал Кальмегил после недолгого молчания. — В конце концов, он принес нам и радостные вести: с нашими близкими в Нарогарде все хорошо.

— Лорд Берен, — улыбаясь, сказал Вилварин. — Одолжит ли твой оруженосец мне лютню на этот вечер?

— Она же твоя, лорд Вилварин! — юноша протянул лютню ему.

— Подарки не возвращают, — сурово прошептал Берен, ткнув Гили локтем в бок.

— И я не лорд, — добавил Вилварин, принимая лютню. Он провел пальцем по струнам и уголок его губ недовольно опустился. Гили покраснел — он знал, что эльфийский слух тоньше человечьего, но все равно ему было стыдно своей грубой настройки — но тут эльф ему подмигнул.

Подкрутив колки, Вилварин заиграл. Лоссар, достав из–за голенища маленькую флейту, подыгрывал — и все вместе звучало как ветер в тростнике над звонким ручьем.

— А спросить можно? — решился Гили, когда Вилварин закончил петь и слишком уж гнетущей стала тишина.

— Да, Руско?

— Отчего в человеческих песнях есть склад, а в эльфийских нет?

Эльфы изумленно переглянулись.

— Ты находишь наши песни нескладными? — спросил Лоссар.

— Если говорить о песнях Вилварина — то не он один, — хмыкнув, заметил Лауральдо.

— Нет, нет! — смутился Гили. — Я не об том… Просто… у нас концы словно бы паруются, сходятся похожими словами…

— Я понял, — сказал Нэндил. — Это называется «рифма», Руско. Когда одни слова перекликаются с другими как эхо, верно? Этого и в самом деле нет в квэнийских стихах. Законы языка этому препятствуют, в нем не так много слов, достаточно похожих по звучанию. Хотя в синдаринских песнях рифма уже часто есть.

— Они рифмуют окончания с окончаниями, — слегка поморщился Лоссар. — diriel — miriel… Струится–серебрится… «девятнадцать» — «двадцать»…

— Это женские песни, — Гили еще не научился точно по голосу эльфов понимать их настроение, но, похоже, Аэглос осадил Лоссара. — Таков их строй и таковы законы, по которым они слагаются.

— Тут не о чем спорить, — король слегка потянулся. — Законы и строй стиха всегда таковы, чтобы перелить в слова то, что сокрыто в самой глубине сердца. Одно от другого неотъемлемо.

— Инглор, но ты же не станешь отрицать, что корявая песня, будь она стократ проникнута глубинными стремлениями сердца, никуда не годится, — возразил Эдрахил, и по вырвавшемуся у эльфа домашнему, семейному имени короля Гили вдруг понял, что дружба этих двоих старше, чем королевское достоинство Финрода. Он откинулся немного назад, чтобы оглядеть всех, и мгновенно, каким–то наитием, выделил, кроме Эдрахила, еще Менельдура, Кальмегила и Эллуина. Что связывало этих пятерых там, в сказочном Заморье? И как оно переменилось здесь, когда одному из них сказали: «Отныне ты — наш король»?

— Корявая песня так же мало способна выразить глубинные устремления сердца, как кривое зеркало — отразить облик, — сказал Финрод. — И ты не хуже меня это понимаешь. Потому спор не имеет смысла.

— Имеет, — возразил Лоссар. — Слагая песню, мы ищем слово, наиболее точно соответствующее смыслу того, что ты хочешь сказать — а не то, которое укладывается в размер и имеет подходящее окончание.

— Это свидетельствует лишь о том, что ты не понимаешь женщин, — покачал головой Эллуин. — Попробуй сказать вышивальщице, что она должна подбирать не тот цвет ниток, который нужен для узора, а тот, который наилучшим образом передает ее, хм, глубинные устремления. Она окажет тебе большую милость, если не поднимет тебя на смех — ведь ей хочется вышить именно узор, в этом и есть ее устремления. Женщины любят упорядоченное, повторяющееся и ритмичное. Для них противоречия о котором ты толкуешь, просто не существует. Когда они заставляют перекликаться и переплетаться окончания слов — это и есть то, чего желает их сердце. Они хотят, чтобы ты слушал не слова, а речь, как ты слушал биение сердца матери в утробе, когда это был единственный в мире звук для тебя.[47]

— Нолдор, — проворчал Аэглос. — Кузнецы у вас судят о словосложении, мужчины — о женских устремлениях… Неудивительно, что бардам и королям остается только помалкивать, когда вы раскрываете рты.

— Ты мне бах, я те хряс, ты мне в нос, я те в глаз, — проговорил Берен себе под нос.

— Вот вам зарифмованные человеческие песни, — засмеялся Лауральдо. — И вполне мужские. Вилварин, оставь их с их раздорами — эти раздоры старше, чем лемешной плуг. Спой еще.

— Чтобы подвести черту под этим спором, — Вилварин взял согласие на лютне, проиграл начало мелодии, и Гили узнал горскую песню о мотыльке.

— Я переложил ее на нолдорин, — сказал эльф. — Потому что о моей любимой gwilwileth сложено до обидного мало песен. Мне пришлось зарифмовать ее, потому что изначально она была зарифмована, и — увы, Лоссар! — я рифмовал окончания, как синдарская женщина, ибо другого способа не изыскал.

Он запел, и очарование старой горской песни словно бы заиграло новыми красками. Гили улавливал в нолдоринском напеве только отдельные знакомые слова: naur, camland, bein… Почему так странно, подумал он — ведь эльф поет песню, столько раз слышанную от горцев, но в устах Вилварина это как будто новая песня, и опять хочется плакать, как в первый раз…

— Это и в самом деле черта, — вздохнул Лауральдо, когда песня умолкла. — Но мне отчего–то кажется, что эту песню сложила женщина.

— Так оно и есть, — подтвердил Берен. — О многих песнях неизвестно, кто их сложил, но эту сочинила еще там, за горами, Гварет, Скворушка. С ней приключилась скверная история — она полюбила мужчину, который был к ней холоден, и, чтобы приворожить его, купила у ведьмы зелья. А ведьма давно хотела отомстить ей за одну злую и насмешливую песню — и продала вместо приворотного зелья отраву. Возлюбленный Гварет погиб у нее на глазах в страшных муках, называя ее убийцей. Она сложила на его погребение песню — не «Мотылька», другую — а после похорон покончила с собой, утопилась.

Он склонил голову и сначала тихо, а потом, подняв лицо, громче и увереннее, пропел:

— Как много отчаяния, — прошептал Аэглос.

— Да уж не больше, чем в песнях Маглора, — заступился Лауральдо. — Вот кто умеет безупречно отливать в слова движения своей души. Но лучше бы он умел похуже. После победной песни на Аглареб он не сложил, кажется, ни одной веселой. А когда такой мастер задается целью вогнать всех окружающих в тоску, у него это получается. Маглор один сумел бы повергнуть Моргота, если бы пробрался в Ангбанд и спел там одну из своих последних — Бауглир тут же сдох бы от тоски. Право же, я рад, что прожил последнее время не в Химринге. Мне не понравилось, как наши изменились после Браголлах. Отчаянием там пропитано все.

— Они не замечают этого, — вздохнул Нэндил, — как рыба не замечает воды. Но насчет Бауглира ты ошибся. Ему доводилось слышать песни, пронизанные отчаянием еще сильнее.

— Не от наших ли пленных? — нахмурился Аэглос.

— От своих приспешников, — сказал Финрод. — Ты не застал то время, когда они приходили к нам. Еще до построения Нарготронда. Тогда–то я и решил основать Дом бардов — чтобы как–то противостоять этому.

— А у нас они ничего не пели, только говорили, — заметил Берен.

— Да, тут все дело в их языке, — кивнул Нэндил. — Он похож на квэнья, понятен нам, но… он страшен. Его певучие звуки словно бы баюкают разум. Даже понимая, его невозможно выучить, потому что успешно общаться на нем может лишь тот, кто перенял образ мысли Врага.

— Это как? — насторожился Берен.

Финрод перехватил его взгляд.

— Помнишь, ты говорил, что его легенды — это оружие, отточенное против людей? Его язык — это оружие, отточенное против эльфов. Молодых, наслаждающихся речью. Пробующих слова на вкус и играющих с их значениями… Берен, в этом языке «выбирать» и «принимать» — одно и то же слово. «Просить» и «научить» — тоже одно слово. «Освобождать» и «прощать» — одно слово.

— Но так же ничего не поймешь. Если бы, скажем, меня скрутили и приволокли к Морготу, и я знал бы их язык, и попросил бы отпустить меня…

Он остановился, не закончив, с полуоткрытым ртом. Финрод улыбнулся.

— Ну, продолжай рассуждать.

— …То тем самым признал бы себя виновным, ибо невиновный о прощении не просит. Ловко.

— Они прекрасно понимают друг друга, — сквозь зубы сказал Нэндил. — Но только так, как он хочет, чтобы они понимали друг друга.

Гили вдруг почувствовал гнев барда, и, видимо, изумление отразилось на его лице. Нэндил разжал кулак и голос его смягчился, когда он обращался к Руско.

— Наши прародители называли себя квэнди, «говорящие», когда проснулись на берегах Куивиэнен и нагими бродили по лесам той далекой страны. Только по нашему умению нарекать вещи именами и говорить этими именами друг с другом мы отличали себя от сего прочего животного мира. Тот, кто ругается над речью — ругается над разумом и душой. Можно сковать мне руки и ноги, опустить на самое дно унижения и погрузить в муку — я все равно останусь собой. Но если бы Морготу удалось вложить в меня свой язык… Язык, который подменяет и смешивает смыслы… Я был бы уничтожен. Гномы посмеиваются над нашей любовью к речи и словам, но если отнять у мирроанви умение говорить и мыслить словами — мы будем животными.

— Пока я не познакомился с этим языком, я полагал совсем лживыми легенды об эльфах, которые якобы служили Морготу, и были истреблены в Войну Сил, — добавил Финрод. — Но я переменил свое мнение, когда разобрался с этим наречием. Если Моргот захватил кого–то смолоду, и сумел заставить мыслить на этом языке… То они были. И они погибли все. Боюсь, именно потому, что не знали разницы между «выбирать» и «принимать»…

— Но не так же, как там написано! — возмутился Берен.

— Нет, не так. То была война сил, некогда разверзавших землю для морей и поднимавших ее горами, и те, кто помнил, рассказывали нам, детям и внукам, о зареве на севере и о том, как дрожала земля… Там не могло остаться никого живого, — король помолчал и обратился к Руско. — Спой теперь ты, мальчик. Пой песни своей родины, я мало знаю песен востока.

Гили запел грустную песню о девице, которую отдали замуж в дальние края. Она мечтает стать птицей, чтобы ненадолго слетать домой к родным и уговаривает ветер принести ей вести из дому.

Вилварин и Аэглос подхватили мелодию и довели ее до конца.

— Как странно, — сказал Менельдур. — Мы такие разные, а мечтаем об одном и том же.

— О, нет, — закатил глаза Лауральдо. — Я думал, ты с этим покончил.

— Я покончу с этим не раньше, чем добьюсь своего, Аларко, — Гили понял, что Менельдур назвал Лауральдо его «материнским» именем. Очень трудно разобраться, кто кому кем приходится, когда почти все выглядят ровесниками и лишь Айменел явно младше.

— Так ты, Менельдур, полагаешь, что человек или эльф способен летать как птица? — спросил Берен.

— О, нет. Это было бы невозможно, да и просто глупо. Я думаю, что человек или эльф должны летать как человек или эльф.

— Это как? — заломил бровь Берен. — Я, к примеру, один раз летал как человек. Это было недолго и под конец больно, а если бы не сугроб внизу, я бы вообще вам об этом не рассказывал.

— Вайвэи отыскал целых семь способов летать, — со смехом сказал Лауральдо. — Жаль, что ни один из них нельзя применить на деле.

— Я весь превратился в уши, — Берен даже хлеб отложил в сторону.

— Хорошо, — Менельдур тоже положил еду и сплел пальцы. — Первый способ таков: ветер и вообще воздух обладают некоей упругостью — иначе ветер не надувал бы паруса. В Валиноре дети и взрослые порой забавлялись тем, что пускали ветряных змеев. Если бы можно было сделать такого змея, чтобы он, поднявшись на высоту, летал сам, без бечевки? Мне удалось такого построить. Но обычный змей неуправляем, и без лесы способен летать лишь на слабом ветру и лишь по прямой. Я взял его за образец и построил нового, большого, который мог бы нести подростка. Так что есть на свете эльф, который летал… — он улыбнулся.

— Тоже недолго, — вставил Лауральдо. — Нет, Берен, ничего такого: змея испытывали на утесе над морем. На ветру ребра змея сломались, меня достали из воды благополучно.

— Он был очень хрупок, а укрепить его нет никакой возможности — если использовать более толстое дерево, змей будет слишком тяжел для полета, — кивнул Менельдур.

— Я все понял про змея! — Берен поднял руки ладонями к спорщикам. — А дальше?

— Дерево плавает по воде, — продолжал Менельдур. — Так же будет плавать и пузырь, наполненный маслом, ибо масло легче воды. А теплый воздух легче холодного. Если наполнить большой пузырь теплым воздухом и привесить к нему корзину, можно поплыть по ветру как по воде. И плыть, пока воздух не остынет.

— Это два способа, и оба они мне нравятся, — с воодушевлением сказал Берен. — А третий?

— Ты видел, как падает кленовое семечко? — Менельдур покрутил в воздухе пальцем. — Можно сделать большие лопасти наподобие него, и если быстро вращать их, они будут подниматься вверх.

— Три способа летать! А четвертый?

— В океане обитают спруты, у которых восемь ног и все растут из головы. Они набирают в себя воду и с силой выталкивают ее, при том продвигаясь вперед. Если бы что–либо могло так же набирать в себя воздух и с силой выталкивать — то оно бы летало.

— Кому–то придется съесть очень много гороху. Нет, я не смеюсь над тобой, продолжай! Я узнал четыре способа летать, и гадаю, каким же будет пятый!

— Пятый способ пока является плодом только моей игры ума. Все тела падают вниз так или иначе — мудрые говорят, что существует некая земная тяга. Если бы существовала тяга небесная, а земной бы не было, мы бы взмыли к небесам, и не только мы, но и все, что есть на земле, кроме деревьев. Одни говорят, что небесной тяги нет, другие — что она есть, но слишком слаба. Я думаю все же, что небесная тяга есть, ибо приливы и отливы, связаны с тем, как ходит по небу Итиль. Если бы можно было изыскать чары, и при помощи их уговорить землю отпустить меня, то Итиль притянула бы меня как воду.

— Ну, этот способ только для эльфов, ибо людям чары недоступны, — пожал плечами Берен. — Наверное, и шестой способ такой же?

— Нет, он немного походит на первый. От земли поднимаются теплые токи воздуха. Если сделать змея из прочного полого дерева, которое здесь не растет, такого змея, который представлял бы собой как бы одно большое крыло, то он лег бы на эти потоки и поднимался вместе с ними.

— Да, звучит получше, чем чары. Ну, а седьмой и последний?

— Есть вещества, что расширяются при нагревании. Если запаять котел и поставить его на огонь, то пар разорвет котел и куски разбросает в разные стороны. Однако если в котле при этом сделать маленькую дырку, а сам котел будет легким, то его швырнет в сторону, противную той, куда ударит струя пара. Если бы найти вещество, которое расширялось бы еще быстрее, чем вода, но сделать так, чтобы оно расширялось не все сразу, а понемногу, высвобождаясь как бы выдохами…

— Проще отрастить себе перья и полые кости, — Лауральдо заложил руки за голову и вытянулся на траве.

— Не нужно насмешек, доблестный рохир! — вступился за Менельдура Берен. — Первый, второй и шестой способы показались мне вполне осуществимыми. К какому же из них ты прибегнешь, когда мы закончим со своим делом?

— Не знаю, — Менельдур пожал плечами. — Наверное, к восьмому…

— Восьмому? — изумился Берен. — Каков же он?

— Только тело нуждается в чем–то, что оторвало бы его от земли, — хрустальным голосом сказал эльф. — Fea невесома и бесплотна. Когда тело мое погибнет, она воспарит в заоблачный предел и сама собою поплывет на Запад, чтобы найти покой в чертогах Мандоса.

— Мне не нравится этот способ, о нолдо с крылатым сердцем, — покачал головой Берен. — Остановись лучше на любом из первых семи.

Эльфы проснулись раньше и, проснувшись, растворились в рассветной золотистой мгле. Лютня, заботливо уложенная в чехол, была подсунута под руку Гили, а нераспитый мех яблочного вина — Берену. Кони паслись неподалеку, в гриву Лаэроса был вплетен бубенчик — и больше ничего не говорило о том, что вечером и ночью здесь эльфы праздновали встречу.

Отзвук последней песни, кажется, до сих пор блуждал в утреннем тумане. Тревожить его словом ли, громким ли топотом копыт — не хотелось. Поэтому они ехали молча. Берен все время вертел что–то в ладони, Гили только под самый конец пути разобрал что: погасший, умерший шарик–светильник.

По утреннему холоду лезть в воду они не стали, отъехали вниз по течению почти на лигу, где был в запруженном, заболоченном месте брод — коням по брюхо. Берен храбро направил свою Митринор скачком с довольно высокого берега, и туча грязных брызг, поднятых кобылой, заляпала его красивую чистую рубаху. На что он по своему обыкновению не обратил ни малейшего внимания.

Разведчики вернулись на четвертый день.

Берен знал о них, как и о приезде Финрода — заранее, каким–то одному ему ведомым способом. Кое–кто замечал серебристое свечение ночью из–под занавески, а утром Берен выходил к людям бледноватый и немного вялый. Оттого пошли разговоры, что князь вызывает к себе в спальный закуток луну, и она рассказывает ему все, что видела, обходя дозором небо, он же платит ей за это своей кровью, оттого и бледен по утрам.

Тем утром, когда он проведал о возвращении разведчиков, он тоже был бледен — но возбужден. Велел Гвайрской тридесятке седлать коней, Гили тоже приказал в седло — и повел отряд на северо–восток.

Разведчика они встретили, когда солнце поднялось на всю осеннюю высоту и начало крепко припекать, вышибая пот. Они были в поту, а разведчика знобило и шатало, и все подивились мудрости князя: не прикажи он поднять отряд, разведчик мог бы и не дойти.

…Звали его Аван, и был он из рода Дреганов, лучших охотников и следопытов Дортониона, исходивших горы вдоль и поперек и чувствовавших себя за линией вечных снегов так же легко и свободно, как у родного очага. Однако и ему эта разведка далась нелегко: одежда висела на нем мешком, лицо обгорело и облезало клочьями, и на ногах он держался с трудом.

Один из Драконов посадил его на своего коня и привязал к себе дирголом. По дороге к кошам Аван потерял сознание.

Придя в себя на постели, напившись мясного отвара, Аван рассказал самое главное: Анах плотно стерегут орки и волки. Нахар — тоже. Второго из их тройки, Дирмада, убил волколак, третий, Садор, погиб уже в горах: они уходили через Тийлирскую седловину, через снега — и Садор, ослепнув от белого блеска, сорвался в пропасть.

Рассказав это, Аван снова провалился в сон — и спал два дня и две ночи без просыпа.

На вторую из этих ночей Гили снова заметил серебристое свечение из–под занавеси.

А утром Берен ушел охотиться один.

Солнце грело уже по–осеннему: припекали лучи, а воздух оставался холодным. От лагеря они отъехали довольно далеко. С первой встречи Финрод так ничего и не сказал о Бретильских Драконах, а Берен не спрашивал, пока терпение не лопнуло.

— Ну так что же, государь? — сказал он. — Как тебе мои ребята? Ты знаешь, сколько орочьих банд мы уничтожили? И скольких человек при этом потеряли?

— Девять отрядов разной численности, — ответил Финрод. — Потеряв четыре человека. За лето ты сделал из этих мальчиков настоящее войско, Берен. Они умеют биться и не знают страха, потому что еще не ведали поражений. Мое золото не пропало зря, ты доказал, что за зиму Хурин и Фингон успеют подготовить несколько таких отрядов… Маэдрос доволен… Это хорошо…

Берен остановился, зацепив ногой и подняв в воздух ворох палой листвы.

— И все? Нет, король мой, я не ждал, что ты придешь в восторг — но, честное слово, ты говоришь сейчас таким тоном, словно я, самое меньшее, пропил твое золото. Что случилось? Где я не прав? Где не прав князь Маэдрос?

— Олень, — Финрод показал глазами на подлесок.

Берен увидел его — красивый широкогрудый бычок, ветвистые рога. Оба — и человек, и эльф — плавно натянули луки. Олень, уже знакомый с этим движением, развернулся прыжком и кинулся в кусты — стрелы сорвались одновременно, судорожный бросок и короткий рев зверя показали, что самое меньшее одна попала в цель. Финрод и Берен побежали по кровавому следу.

Олень был ранен тяжело и не прошел даже тысячи шагов. На холме среди молодых осинок он упал — и теперь умирал, глядя на охотников без гнева и без мольбы, с одной болью. Стрела Берена вошла ему в плечо, стрела Финрода — в печень, а значит, добить животное должен был эльф, и трофей принадлежал ему.

Вырубив слегу и привязав на нее тушу, они пошли к ближайшему ручью, неся оленя на плечах.

— Я знаю, — горько улыбнулся Берен, сощурившись на солнце. — Ты не веришь в военную победу. Ну, может быть, считаешь, что на этот раз мы отобьемся, но не веришь, что мы сможем взять Ангбанд. Так?

Финрод на миг повернул голову.

— Даже в годы нашей силы, — сказал он, — после Дагор Аглареб, во время осады — мы не могли разбить ворота крепости Моргота. Маэдрос верит, что на этот раз получится… Что ж, лучше такая вера, чем никакой. Но проигравшая сторона неизбежно потеряет все.

Они подошли к ручейку и сняли оленя со слеги. Разделали его быстро и ловко — у обоих был большой опыт. Потом развели костерок — зажарить сердце и печень, пока будет стекать кровь.

— Я знаю, что тебе нужно, — проворчал Берен, оттирая руки травой в воде ручья. — Чудо тебе нужно.

Финрод не стал возражать, и Берен продолжил:

— Чтобы я подошел к воротам Ангбанда, постучался: так и так, Моргот, позарез мне нужен Сильмарилл, хоть с моста в реку мне без него. Поэтому вызываю тебя на честный бой, на кулачки, пока один не ляжет. Моргот тут начнет жидко гадить и со страху мне Сильмарилл отдаст. Или, что вернее, лопнет от смеха, и в такой вот способ мне достанутся все три Камня.

Финрод засмеялся, встал, отряхнул мокрые руки.

— Ну, может, не так… — Берен тоже поднялся. — Но чего–то в этом роде ты ждешь. Чуда. Того, что ни с чем нельзя будет спутать. Верно? Или я ошибаюсь?

Фелагунд вернулся к костру, сел на землю, поворошил угли палочкой, перевернул прутики с нанизанными кусочками мяса, достал из поясной сумы мешочек соли.

— Сила Мелькора, — сказал он, — Пронизывает и разрушает всю Арду. Этого уже не изменишь. Даже если убить его, даже если разрушить Ангбанд — его сила пребудет в Арде до ее конца. И исцелить Арду возможно, только исцелив Мелькора. Или уничтожив его полностью, вместе с его могучим духом. Арда же Исцеленная будет выше Арды Изначальной, Неискаженной…

— Ном, государь мой, — Берен опустился на траву напротив него. — Может быть, ты и прав. Но тогда я действительно совсем не то, чего ты ждал. Я — просто человек. Воин. Не инголемо, не истьяр… Может, я сумел бы исцелить кого–то, будь я целителем. Но я не умею — и не хочу, если вести речь о Мелькоре. Мне нужен Сильмарилл, и я не вижу другого пути до него добраться, кроме как снять с Моргота его корону вместе с головой. Исцелить? После того что он сделал со мной и с моей жизнью, с моей землей? Да пусть сдохнет, и будет проклят, и горит вечным пламенем! А уничтожить его — не в моих это силах.

Финрод ничего не ответил. Солнце было чистым, воздух — прозрачным. Последняя улыбка лета перед лицом наползающей осени.

— Я много чего видел, — помолчав, сказал Берен. — Я верю в Единого и в Валар, верю в судьбу. Но не верю в чудеса. Прости, король…

— Когда ты возвращаешься? — спросил эльф.

— В конце нарбелет, — сказал Берен, и в груди у него заныло, как обычно при мысли о возвращении под Тень.

— Через Анах? — король ткнул прутиком в сторону выбеливших виднокрай гор Криссаэгрим.

— Нет. Через Ущелье Сириона.

С полминуты они молча смотрели друг на друга.

— Сколько людей будут с тобой?

— Я один.

— Ты не пройдешь…

— Я бы не прошел, если бы взял с собой отряд. Один — пройду.

— Почему там?

— Я посылал разведчиков… Кайрист и Болдог, они ведь не пальцем деланные. Все проходы через Криссаэгрим или Эред Горгор стерегут, во всех ближних деревнях по доносчику… Саурон настороже, он ждет… Через перевалы не пройти, а через горы… Ты ведь поднимался на Одинокий Клык, ты знаешь, каково это. Когда я спущусь, мне нужно будет несколько дней просто отлеживаться — за это время кто–нибудь меня найдет. Нет, Ущелье Сириона безопаснее как раз потому, что там никто не ждет подвоха. А разъезды там ненамного плотнее, чем во всем остальном Дортонионе. Туда–сюда постоянно шляются банды кочевников, лазутчики и прочая мелкая сволочь… Прорвусь… Но даже если попадусь — и тогда у меня будет возможность остаться в живых. Саурон… похоже, он желает меня больше живым, чем мертвым.

Финрод кивнул.

— Саурон никогда не убивает тех, кого можно использовать. Живой, но предавший своего короля и свою веру Берен Беоринг намного лучше послужит замирению Дортониона, чем Берен мертвый или казненный. Люди, верные тебе и твоему дому, вслед за тобой присягнут Морготу, люди, верные нам, от тебя и твоего дома отвернутся и опустят руки. А после того как ты вместе с остальными предателями искупаешься в крови людей и эльфов Хитлума, обратной дороги тебе не будет… Ты же, в свою очередь, рассчитываешь обмануть Саурона, присягнув ему на словах, а на деле продолжая подготовку к восстанию. Это ошибка, Берен, страшная ошибка — думать, будто Гортхаура можно провести таким образом. Саурон или добьется от тебя полной верности, или получит хотя бы то, что можно получить: прилюдно казнит в Каргонде. Я знаю, для тебя есть вещи дороже жизни… Но если Саурон возьмется за тебя — сможешь ли ты сохранить в тайне все те сведения, которыми набита сейчас твоя голова?

— Смогу, — твердо сказал Берен. — А еще вернее — накормлю его половой по самую завязку. Скажу ему… — он засмеялся. — Скажу, что иду в Ангбанд, добывать Сильмарилл! Расскажу и про Лютиэн, и про Тингола… И мне даже не нужно будет притворяться вконец обезумевшим от любви, потому что я и в самом деле почти готов плюнуть на все и пешком идти в Тангородрим… Самое меньшее — десять лет… Десять лет, прежде чем мы будем готовы наступать… Я за это время сойду с ума.

— Давай поедим, — предложил Финрод. — Что–то подсказывает мне близость решения. А когда решение близко, и при этом нет никаких новых сведений, которые помогли бы его принять — следует на время перестать обдумывать задачу, отпустить свою мысль в вольный поиск.

— …И распустить пояс, — добавил Берен, снимая с огня прутик с нанизанными кусочками мяса. На миг блеснула в синеве летящая паутинка. Молчалив и светел был лес, чист и холоден ручей.

— В Валиноре бывает бабье лето? — спросил Берен.

— На севере, в Арамане — да… Я редко бывал там, и никогда — в эту пору. Но… там все иначе.

— Лучше?

— Иначе… Я очень люблю это время в Белерианде, эти десять дней на излете увядания. И сегодня как–то особенно хорошо.

— Удачная охота.

— Не только. Это как последняя трель вашей горской флейты — звук угасает, но тихое придыхание звучит какое–то время. Если бы я мог остановить это мгновение… Таким, какое оно есть, сейчас — пусть застынет, и ничего больше не нужно… — эльф прикрыл глаза.

— Да… Еще пива баклажку, и — ничего больше не нужно. Если Саурон и в самом деле зацапает меня, я о многом пожалею… И не в последнюю очередь — о том, что сегодня у нас не нашлось пива для такого славного оленя.

Эльф какое–то время молча глядел на него, потом засмеялся.

— Как все–таки забавно порой разнится наше мышление, Берен… Я только что подумал нечто подобное, но подумал совершенно иначе. Такой хорошей охоты у меня не было давно, и вряд ли нечто подобное повторится в ближайшие годы. Я подумал: вот если бы можно было сказать времени: «Замри! Остановись сейчас — лучше не бывает, и больше ничего не хочу!». И в этот самый миг ты вслух пожалел о пиве.

Берен развел руками.

— Но мне и впрямь жаль, что я не захватил того эля, что мои парни купили у халадин. Разве плохо было бы?

— Было бы хорошо — но если бы у тебя был эль, ты пожелал бы, чтоб это было вино, а если бы это было вино, ты пожелал бы, чтоб нас было больше, чтоб здесь были твои друзья и мои эльфы, и этот мальчик, Руско, а когда здесь собрались бы все, кого ты хочешь видеть, ты пожалел бы, что нет второго оленя… Я неправ?

Берену пришлось признать поражение.

— Уж такой мы народ, государь мой, что дареному коню норовим глянуть в зубы, а к меду требуем ложку. Редко, очень редко бывает так, чтобы человек был всем доволен и ничего больше не хотел, и никому не завидовал. Хорошо это или плохо, я судить не возьмусь.

— Как и все в Арде, я думаю, первоначально это было хорошо, а впоследствии подверглось искажению. Мне нравится в людях их неутолимая жажда бытия… И не нравится, что порой… чаще, чем можно подумать… она превращается просто в неутолимую жажду. И такая жажда пожирает человека, ничего не оставляя после себя.

Трапеза их прошла в молчании — оба думали об одном, но каждый по–своему. Потом, забросав кострище, вымыв руки и напившись воды, Финрод спросил:

— Твой недуг, от которого тебя излечила Лютиэн, больше не давал о себе знать?

— То есть, не случалось ли со мной приступов забвения? Нет, король Ном. — Берен отбросил в кусты последнюю палочку с остатками мяса, встал на колени у ручья и погрузил руки в холодную воду по локоть. — А славно было бы, если бы эта болезнь по моему желанию приходила и уходила. Правда, по словам Лютиэн, она пришла как раз по моему желанию… А вот чтобы выгнать ее, госпоже моей пришлось потрудиться.

Финрод разом посерьезнел, и обед они закончили в молчании. Потом забросали костер и увязали оленя на слегу.

— Мне кое–что пришло на ум, — сообщил эльф, когда они прошли полпути до лагеря. — Давай сбросим ношу и я тебе расскажу.

Они положили оленя и сели на землю.

— Я тебе говорил о строении человеческой памяти. О том, что вы на самом деле не забываете ничего, просто накручиваете новые витки событий на старые, это и называется у вас «за–бывать».

— Так.

— Не думаю, что память обнаружит разницу между истинными событиями и наложенными на них видениями.

— Так, — до Берена постепенно доходила суть замысла.

— Но действовать ты должен со своей настоящей памятью. И если дела пойдут совсем плохо, ты не сумеешь сам соткать ложную память… Наверное, ни один воплощенный не может создать ложную память для себя. Я думал. И решил, что ложная память может быть уже создана — но как бы спать… Это возможно… наверное. Она пробудится от сказанного слова — словно ключ откроет замок — и спрячет под собой память настоящую. До времени.

— Государь, — спросил Берен, чувствуя между лопатками холод. — А не страшно тебе от твоей собственной силы? Ведь если ты сумеешь сделать так, чтоб я забыл, что было, и помнил, чего не было — то сумеешь это сделать с любым из людей. А сумеешь ты — сумеет и… тот, кто сильнее тебя и меня. А ведь это власть. Страшная власть, государь.

— Поистине страшная, — согласился Финрод. — Но вот на что я надеюсь. Даже Тот, Кто сильнее всех, никогда не вторгался в то святилище, где царит свободная воля. Всемогущий, Он мог бы с легкостью сорвать этот замок — но не желает. А значит, не желает, чтобы это мог сделать и любой другой. Потому ключ от замка отдан нам и только нам, и ничто не может переломить свободной воли, если она тверда. Против твоего согласия, ни я, ни кто–либо еще не сумеет сделать с тобой того, чего ты боишься.

— И то верно, — согласился Берен, поднимаясь и берясь за свой конец шеста. — Если все обернется так гадко, что я попаду к Саурону в лапы, никакой риск не будет слишком большим. Даже если ты выдумаешь что–нибудь, чтобы я мог сказать слово — и забыть все, что происходило в последний год, даже в бреду не проболтаться — уже будет хорошо. Однако же человеческая воля — солома, король Ном. Ключом, что доверил нам Единый, мы распоряжаемся, как нерадивая хозяйка — ключом от мужнего амбара. Люди продадут свободу за обещание счастья.

— И оттого если задуманное удастся мне, я потребую от тебя клятвы — не выдавать нашей тайны, Берен. Любой ценой.

— А я, хоть и ненавижу клясться — поклянусь, государь. Ради такого случая — поклянусь.

— Господин? — спросил Гили, приподняв голову на шорох.

— Ты что, не спишь? — недовольным голосом спросил Берен.

— Нет, господин, — Гили дремал, но вполглаза, и оттого почти не соврал.

— Ладно, может, оно и к лучшему. Вставай.

Гили поднялся с постели. По прохладному времени все уже носили нижнее платье и спали, не снимая его. Штаны и сорочка были здесь же, положены под голову. Берен не зажигал каганца, и в темноте Руско сначала надел рубаху задом наперед. Нащупал вырез на затылке, высунул руки из рукавов и поправился.

— Как обуешься — позови сюда Рандира и этого парня, Авана, — Берен нырнул под занавес и зашуршал своей постелью.

Гили натянул вязаные чулки, подвязав их под коленями, сунул ноги в башмаки и, завязав их на ощупь, выскочил из коша.

Луна светила в полглаза. Гили пересек вырубку и сунулся в первый от края леса кош — там со своими ребятами жил Рандир.

— Стой, кто таков? — окликнул его ночной стражник, сидевший на земляной крыше. Их там было двое, оба завернуты в бурые овчинные плащи — так что поначалу Гили их и не заметил среди торчащих из крыши палок, на которые были натянуты для просушки разные вещи.

— Руско, — отозвался он. — Своих не видишь?

— А–а, точно Руско. Чего тебе среди ночи?

— Князь требует Рандира.

Один из стражников спрыгнул с крыши, нырнул в дверь — и не успел Гили сосчитать пять дюжин, как из коша, зевая во весь рот и застегивая на ходу кафтан, вышел Рандир. Часовой вновь полез на крышу, а Руско пошел к другому кошу — вызвать Авана.

Наконец, все трое были в коше у Берена. Тот уже затеплил каганец, поставил на стол ковш с элем, развернул холстину с резаной холодной олениной.

— Ешьте, если кто хочет — я сыт.

— Мне выйти? — спросил Гили, не дождавшись приказа. Иной раз он присутствовал на таких совещаниях, но чаще его выставляли.

— Останься, — строго велел Берен.

На столе лежало еще что–то, накрытое холстиной. Когда Рандир и Аван отпили по глотку эля — есть никто не стал — Берен снял холст, закрывающий странный круглый предмет.

Руско и Рандир при виде его не сумели удержать удивленного вздоха. Это было что–то вроде светящегося стеклянного шарика — только больше, примерно с голову младенца. Каганец отражался в темном стекле, и тени оно отбрасывало тонкие, потому что было очень чистым. Берен взял темный кругляш в ладонь, слегка подбросил — и по увесистому шлепку Гили понял, что шар тяжел.

— Вы никому не расскажете об этой штуке. Под пыткой или при смертной угрозе вы должны молчать о ней. Потому что если она попадет в руки Моргота — ничто в Белерианде не сможет укрыться от его глаз, — Берен не думал, что все будет так ужасно, но нагонял страху на всякий случай.

Гили замер, в животе у него похолодело, когда темный шар на ладони Берена осветился изнутри серебристым сиянием.

— Подойдите ближе и смотрите, — сказал он.

Все они сделали шаг вперед, как зачарованные. Сияние шара уже не было серебристым — это был свет яркого осеннего дня в горах. В глубине кристалла им навстречу летели вершины Эред Горгор.

— Когда в середине хитуи окончатся осенние бури, вы трое должны будете пересечь Эред Горгор в том месте, где пересек его ты, Аван. Вы понесете эту вещь с собой. Что бы ни случилось, вы пойдете и возьмете ее с собой. Узнаете ли вы эти места?

В глубине шара заблистала синевой озерная гладь.

— Тарн Аэлуин, князь… — сказал Рандир.

— Тарн Аэлуин, — повторил Берен. — Западный берег. Маэд и Гваэд, — над озером возвышались два покрытые лесом холма. — И распадок меж ними.

Теперь все в шаре виделось как бы с высоты человеческого роста.

— По весне и по осени этот распадок легко найти из–за вейдх. Там, где над распадком смыкаются деревья — найдите каменный курган.

Курган был высок, выше человеческого роста; весь обомшел и местами был обвит тонкими побегами симбелина.

— Здесь вы спрячете шар, — сказал Берен, — В этом кургане. И будете оставаться неподалеку, пока я не отыщу вас.

Сияние в шаре померкло, а потом и вовсе погасло.

— Никто не должен знать о нем, — напомнил Берен. — Даже никто из наших. Если я… не смогу прийти. Если вы не будете знать, где я — оставайтесь в Дортонионе всю зиму, а весной, перед сходом снегов, пусть любой из вас вернется на то место и возьмет шар в руки, как это делал я. Смотрите в него пристально и думайте о князе Маэдросе. Сосредоточьте на нем все свои мысли, и когда он появится в шаре — говорите с ним. Но делайте это только если за зиму так и не узнаете ничего обо мне. Или если узнаете доподлинно, что я мертв или же в плену. И — никому, никогда не выдавайте тайны шара. Если вам будет суждено умереть — путь она умрет вместе с вами. Клянитесь мне в этом.

— Клянемся, — Гили немеющими губами повторил это за двумя другими.

— Сейчас я скажу вам то, что объявлю завтра всем: я ухожу. Возвращаюсь под тень. Готовьтесь и не ослабляйте бдительности, потому что время близко. Я отправляюсь поднимать Дортонион. Если мне не удастся — это будет вашим делом. Теперь идите.

— Хозяин, — в растерянности проговорил Гили.

— Молчи. Идите, фэррим, а ты, Руско, ложись спать.

Аван и Рандир покинули землянку, а Берен спрятал потухший шар в изголовье постели.

— Дар государя Финрода, — сказал он. — Когда я уйду — береги его пуще глаза, Руско.

— Ты же сказал, что возьмешь меня с собой, мардо, — Гили было стыдно признаться себе — но он испытал облегчение когда узнал, что придется идти еще не скоро.

— Я передумал. Там, куда я пойду, ты не пройдешь со мной. Кроме того, я пойду быстро. Как эльф.

— Медленно полетишь?

— Ага.

Увидев, как Гили приуныл, Берен потрепал его по подбородку.

— Я разрешу тебе проводить себя до того места, где оставлю коня. Оно и хорошо, что Митринор не придется самой искать дорогу назад. Жаль было бы, если бы такая кобыла попалась волкам.

Гили не мог уснуть в эту ночь. Он ворочался, слушая, как за загородкой всхрапывают кони, кутался в одеяло и лишь перед рассветом задремал.

Листва уже сделалась желтой и ломкой по краям, но держалась на деревьях.

— Когда она облетит, я уйду, — сказал Берен.

— Мудрое решение, — согласился Финрод. — После этого как раз выпадет несколько теплых дней. Предгорья Криссаэгрим поросли лесом — тебе будет где укрыться. Нет лучшей постели, чем листья, недавно опавшие.

— Есть, — непонятно зачем возразил Берен. — Хороший стог сена. Но орки не мечут сено в стога…

Они сели на берегу реки. Желто–зеленые листья время от времени срывались с ясеня и плыли по воде корабликами, или семена, кружась, тревожили гладь Миндеба. На другом берегу — словно облако висело над подлеском — возвышались дубы Дориата.

— Будем дожидаться ночи? — спросил Берен.

— Нет нужды.

Как тогда, в летнюю ночь, из котомки появился Палантир.

— Что мне делать? Куда смотреть? — спросил Берен, сжимая камень в ладонях.

— В себя. В прошлое, — ладони Финрода легли сверху. — Странствуй дорогами своей памяти, растворись в ней и исчезни, не думай больше ни о чем.

…Это была радость — но радость далась ему нелегко. Какой–то частью себя он все время помнил, что переживаемое им — не более чем яркие, зримые образы предельно обостренной памяти. Больно было заново переживать встречу — уже зная о предстоящей разлуке. Словно бы раздвоившись, Берен с одной стороны следил за своими странствиями и метаниями, а с другой — блуждал заколдованными тропинками, обретал речь при обжигающе страшной мысли о том, что Лютиэн сейчас уйдет, бродил с ней по лесным полянам и бежал из дома своего заточения, чтобы признаться ей в любви. И дальше, дальше… Финрод предупредил, что скрывать ничего будет нельзя. Это условие он произнес едва ли не с большим трудом, чем Берен на него согласился. Но теперь ему было все равно. О, что это была за сладкая отрава. Какая радость, что он не додумался до этого сам и раньше — кто знает, а вдруг слабость одолела бы и он бы позволил Камню выпить всю свою жизнь…

Беседа с Келеборном, гнев короля Тингола и смыкающиеся за спиной ветки лещины над Аросом… Берен напряг все силы — и вырвался из видения. По щекам его бежал щекотный и теплый пот, рубаха промокла в подмышках.

Финрод тоже был бледен. Свои пальцы он оторвал от Палантира словно бы с усилием.

— Ложись и отдыхай, — Финрод встал. — С закатом у тебя будет песнь. Какие слова ты хочешь сказать или услышать, чтобы чары вступили в действие? Это не должны быть слова, которые можно услышать в любую минуту, но не должны быть и такие, которые нельзя сказать почти в любую минуту, чтобы не вызвать подозрений…

— Я придумал, — сказал Берен, и назвал гномскую поговорку, слышанную от Мельхара. Финрод не стал сдерживать смех.

— Хорошо, это подойдет, — он разом посуровел. — Теперь же отдыхай.

Какое–то время Берен просто валялся на сухой траве, глядя в небо и следя за колышущимися на ветру паутинками. Потом его сморило. Но вечерний холодок еще не успел прокрасться под плащ, как Финрод разбудил его. Над плечом эльфа горели две ранних звезды — словно пристроилась незримая ясноглазая птица.

— Просыпайся, Берен. Пора.

Горец вскочил и встряхнулся.

— Будешь ли ты тоже погружать меня в чародейский сон, как это делала Тинувиэль?

Финрод улыбнулся.

— Песнь сложена и пропета, Берен. Ты просто забыл — потому что должен был забыть.

— Обидно, король. Твоей лучшей песни так никто и не услышит…

— И хорошо, — отрезал Финрод. — Ее не должно было слышать никому. Ее и петь–то не стоило…

— Что будет теперь? — спросил Берен. — Если боги сохранят от плена — так я и буду с этим ходить до конца жизни?

— Есть слово–замок и слово–ключ, — сказал Финрод. — Замок в твоей власти, а вот ключ ты должен доверить еще кому–то, кроме меня. Ты можешь сказать его даже многим, не объясняя его смысла, — эльф назвал слова ключа.

— Заклятие снять будет легко: ты должен сказать замок, а потом кто–то скажет ключ. И ты свободен. Если я не ошибся, ты будешь помнить эту песнь как песнь.

— А под заклятьем?

— Если бы я мог знать это твердо… Я все сделал для того, чтобы под заклятьем ты помнил песнь как нечто, поистине происходившее с тобой. А так оно будет или нет — боюсь, что не узнаю, прежде чем все кончится.

Они обо многом переговорили, пока ночь не сгустилась — последняя теплая ночь этого года.

«Ничего не бойтесь, потому что Валар с нами, пока мы правы», — слова эти все еще звучали у Гили в сердце, хотя Берен сказал их утром, а теперь день переломился на вечер.

…Листья опали в одну ночь, словно сговорившись: утром Руско вышел из коша, глядь — а на земле их больше, чем на деревьях. Золотой их цвет был таким живым и свежим, что не верилось в их скорое умирание.

У Гили замерло сердце — Берен назначил свой отъезд на день листопада.

…Луна выходила теперь рано, и долго висела на небосклоне вместе с солнцем. Она уже пошла на ущерб, и смахивала то ли на круг жирного желтого сыра, то ли на лицо толстой старухи, которую перекосило от зубной болячки. Словом, нехороший у нее был вид, совсем не такой, когда она шла в рост — полупрозрачная пепельная белизна. Она скользила за деревьями с той же скоростью, с какой Митринор и Лаэрос перебирали копытами, бледный ее свет путался в темном кружеве ветвей и словно бы отражался в оставшихся листьях.

Выехали они не так чтобы очень рано — Берен не хотел, чтобы все, кто будет его слушать, пребывали в дреме спросонья. Все утро он проговорил с командирами, а прощальное свое слово сказал уже с седла.

— Будьте бдительны, — говорил он. — Потому что я и сам не знаю, когда вернусь. Не ослабляйте внимания ни в какой день, ни в какой час. Ибо не знаете, кто раньше придет с Севера — я или орки. Будьте готовы в два дня собраться и скакать, куда я позову. Будьте готовы отразить удар, если я не вернусь. Надейтесь на Валар и призывайте их каждый день; чтите короля Ородрета и князя Халмира, слушайтесь командиров, остальным же спуску не давайте…

Смерти не бойтесь: от нее никто единожды не убежал и дважды не потерпел. Знамений не ищите, слухам не верьте, на гадания плюйте в левую сторону. Только на север поглядывайте.

Что ни день — упражняйтесь в ратной науке, бейтесь для потехи друг с другом, стреляйте в цель. Пусть ни один ремень не сгниет, ни одна тетива не отсыреет, ни один меч не заржавеет. Пусть я найду вас более сильными и умелыми, чем покинул.

— Пусть удача пребудет с тобой, ярн, — сказал Брандир, оставленный за самого старшего.

Берен кивнул ему.

— Не в последний раз видимся.

Наподдал Митринор пятками и, не дожидаясь, пока откроют ворота в ограде, махнул прямо через нее.

Если бы Гили попытался выкинуть такую штуку, его конек повис бы на кольях палисада с распоротым брюхом; так что он спокойно дождался, пока парни вынут подпирающие ворота колья и отодвинут бревенчатую загородку в сторону.

С ним никто не прощался: ему ведь предстояло вернуться.

Теперь они ехали вдвоем через прозрачные перелески. По правую руку сквозь деревья временами поблескивала холодная сталь Сириона, по левую — дымчатое переплетение ветвей скользило по пухлой Луне. Гили не пришлось напрягаться, запоминая дорогу — Сирион послужит путеводной нитью. За день Берен так и не сказал ему ни слова, хотя и не молчал, почти все время тихо напевая себе под нос.

Ночевать стали там, где Сирион сливался с Орнолином, небольшой речкой, бегущей со склонов Эред Ветрин. Отсюда были уже видны сами вершины Сумрачных гор, ярко горящие вечерним огнем. Но их сияние затмевали царящие над всей этой местностью пики Криссаэгрим.

Берен и Гили остановились в густой рощице, в сени старых вязов. Это была уже почти граница охраняемых земель, костра здесь разводить было нельзя.

Лишь на привале Гили решился завести разговор.

— Лорд, — сказал он. — А ты Брандиру что–нибудь говорил про… ну, про эльфийский шар?

— Нет, — ответил Берен, слегка приподняв брови, словно удивляясь такому глупому вопросу. — Брандир знает, что вы — разведка. Все прочее ему знать незачем. О чем еще спросить хочешь?

Гили поворошил ногой сухую листву.

— Я думал — неспроста ты меня с собой взял. Хотел чего–то сказать. Потому что Митринор ведь… она и сама дорогу нашла бы.

— А еще что думал?

— Да больше ничего вроде… А почему я, а не Рандир и не Аван?

— Потому что ты, Руско, с виду — сущий теленок, не в обиду тебе, и те, кто будут ждать подвоха от Авана или Рандира, никак не будут ждать его от такого вот сельского лопуха.

Берен потянулся, потом плотнее завернулся в плащ.

— Если я буду жив, но в плену, — тихо сказал он. — На Авана с Рандиром будет мало надежды, потому что меня будут стеречь. А вот ты, может, и сумеешь до меня добиться. И вот тогда ты споешь: «В злой час пала тьма, изменив всех нас». Помнишь эту песню?

Гили помнил.

— И что тогда будет?

— Если ничего не будет — сделаете с Палантиром как я сказал. А если что–то будет, то я уж дам тебе знать.

— …А чья песня, ярн? — вдруг спросил Руско.

— Моя… Сложил, когда был немногим старше тебя, о нисхождении тьмы на Валинор… Потом, когда воевал, вспоминал часто. Кто вышел из горнила таким же, каким вошел в него? И желает ли руда огня, который сделает ее металлом?

Руско промолчал — да не ему этот вопрос и задавался.

— Ярн, — сказал он немного погодя. — А что мне делать, ежели я… ну, это… Поймают меня если?

— Кто, орки? — глаза Берена блеснули из–под капюшона. — Так, лопухом, и держись. Если повезет — изобьют да бросят. Если я не ошибся в тебе — ты из тех, кто внутри крепче, чем снаружи.

— А если я на чем–то… горячем попадусь?

Берен прикрыл веки, словно вспоминая. Воспоминания были нелегкими: губы князя сжались, от крыльев носа к углам рта порезались морщины.

— Первое, — сказал он, помедлив. — Умри. Думай о себе так, словно ты уже мертвый. Прямо сегодня и начинай. Тогда не будет страха, не будет стремления сохранить жизнь. Ибо все мы от рождения обречены смерти, а день ее прихода ничего не значит.

Второе: ненавидь. Пусть живет в тебе только ненависть, потому что ее дух силен, а плоть слаба. Помни: единственный способ отомстить — это удержать свою тайну.

Третье: молчи. Игры с палачами — опасное дело, не для тебя они. Уста и душу замкни накрепко. Позволишь вырваться одному слову — вытянут и все остальное. И — никому из них не верь. Будут обещать жизнь, сулить награду, знай — все ложь.

— Я боюсь идти под Тень, — со вздохом вырвалось у Гили.

Берен рассмеялся коротко и невесело.

— Как будто я не боюсь. И не в том даже дело, Руско, что меня могут поймать или убить… Самый воздух там словно бы отравлен. Гнет к земле… Там забываешь о надежде, парень…

— Ярн, а может, все–таки ты бы вместе с нами через горы пошел? Ведь в самую пасть путь держишь…

— Руско, Руско! — в голосе хозяина послышалась тоска. — Молчи, соломенная твоя голова. Нет другого пути: я через этот волшебный шар облазил там все тропинки… Везде ловушки. Закрыты горы для меня.

— А мы как же?

— Вы — другое дело. Когда вы будете переходить, Саурон уже доподлинно будет знать, что в горах меня искать нечего, и дозоры ослабит. Ты на этот счет не бойся — бойся лучше в горах замерзнуть.

Гили и этого боялся. Горы и манили, и пугали его своей ледяной чистотой. С путешествия через Эред Ветрин он знал, что горы с трудом терпят чужих.

— А ежели я в горах погибну?

— Тогда, как в пропасть лететь будешь, постарайся парням заветное слово прокричать, — Берен улыбнулся. — Да нет, не погибнешь ты там. Ты чистая душа, Руско, удача таких любит. Недаром ты эльфам понравился. И моя душа, едва я тебя увидел, сразу к тебе легла.

Гили смутился.

— Не красней, не девица. Я и не собирался тебя дальше хвалить — чтоб ты не возгордился. Давай, завернись в плащ, выставь нос наружу и сопи. Пока Дева не покажется — я постерегу…

Он караулил до середины ночи, потом разбудил Гили, и тот стерег до утра — точнее, до того часа, когда холод сделался нестерпимым, и плащи, и груды опавших листьев уже не хранили тепла.

Холод гнал странника в дорогу. Берен нацепил заплечную сумку, которую вчера вез у седла, пристроил меч по–дорожному — на другое плечо, приласкал напоследок Митринор, скормив ей горстку семечек анарилота и взъерошив гриву, а потом попрощался с Руско, по–настоящему, по–горски, сцепившись согнутыми в локте руками.

Ужас ожидания отступил. Гили вдруг ощутил себя сильным и храбрым настолько, что дерзнул попросить:

— Возьми меня с собой.

Берен покачал головой.

— Сделай как я велел. Не обмани моей надежды, Руско. Тогда, если мы победим, я назову тебя своим младшим братом.

Он уже совсем пропал из виду (а шаги его стихли еще раньше), когда Руско слегка отошел от этих странных слов.

Поразмыслив обратным путем, парнишка решил, что это все–таки шутка.

Эльфы нагнали Берена там, где путь преграждал еще один приток Сириона, и орков можно было ждать в любой момент. Горец подозревал их присутствие еще вчера — но боялся верить своим ощущениям. Несколько раз он пускал коня в галоп, чтобы отделаться от ощущения слежки — но стоило проехать шагом час, как оно возвращалось. Накануне от таких перемен Руско совсем запыхался. К вечеру от слежки вроде удалось отделаться, но поутру она возобновилась.

Поначалу он думал, что это эльфы из пограничной стражи Нарготронда — но зайдя довольно далеко вверх по Орнолину в поисках брода, понял, что это не так: пограничникам нечего было делать здесь.

Догадка бросила его в холодный пот. Нет, подумал он, не может того быть…

Но все–таки сел на землю, лицом в ту сторону, откуда чувствовал направленное на него внимание, скрестив ноги и положив перед собой свой мешок.

Долго ждать не пришлось. За ветвями и высокой сухой травой возникло движение — и оттуда появились, словно бы из воздуха и солнца соткались эльфы. Все десятеро — и Финрод с ними.

— Aiye, — мрачно сказал Берен, поднимаясь. — Не надо вам следовать за мной, эльдар.

— Ты погибнешь без нас, — сказал Финрод.

— Вы погибнете со мной.

Финрод покачал головой.

— Ты погибнешь без нас, — повторил он. — Я знаю, ты смотрел в Палантир и искал дорогу. Тебе кажется, что иного пути, кроме как через Ущелье Сириона, нет. Ты ошибался: этого пути тоже нет. Мне было дано прозреть будущее. Без нас ты не пройдешь.

Берен сглотнул вставший в горле ком. Душа его словно бы разорвалась на две половины: одна радостно кричала: да, да! Народ Дортониона воспрянет, если вместе с Князем вернется Король! И твои скитания по лесам не будет одинокими. Соглашайся, дурень, что же ты медлишь! А другая протестовала: нет! Ты знаешь, что для эльфа мука — каждый лишний час, проведенный под Тенью. Ты не можешь, не должен так рисковать; своим другом — еще куда ни шло, но своим королем — никогда. Он и так сделал для тебя больше, чем ты мог бы просить.

— Это моя война, эльдар, — сказал он хрипло. — Нельзя эльфийскому королю рисковать собой ради эдайн.

— Может быть, эльфийский король сам решит, что ему делать? — ледяным голосом спросил Финрод.

Берен понял, что сдерзил, но назад осаживать уже не собирался. Уж лучше оскорбить короля, чем послужить причиной его гибели.

Отчего мрачные сомнения разом заполонили сердце — он не знал. Только что, идя, по словам Финрода, на верную смерть, он ничего не предчувствовал и знаков судьбы не различал, занимая свой ум только поисками брода. Теперь же, глядя королю в глаза, и отказываясь принимать у него помощь, он твердо знал, что впереди гибель, что бы Финрод себе там ни думал — спасения ему не будет.

— Государь, — тихо сказал он. — Ном, опомнись. Это не предвиденье было тебе, это фэйр гонит тебя на смерть.

— Какое тебе дело, — так же тихо и чеканно произнес Финрод, — до того, как я различаю знамения. Какое тебе дело до этого, Берен, пока ты называешь меня своим королем, а я тебя — своим вассалом? Я говорю, что желаю идти на север; что желаю первым из воинов нашего союза ступить на свою землю, захваченную врагом. Я хочу своим мечом провести вновь те границы, защищая которые, пали мои братья. Такова моя королевская воля. И что же я слышу от тебя? Те же речи, что и в тронном зале Нарогарда. Так значит, и ты отрекаешься от меня?

Берен почувствовал, как смертная тоска обступает сердце, а кровь от лица отходит.

— Ном, — прошептал он. — Если я должен отречься от тебя, чтобы спасти — я это сделаю. Пусть ты будешь меня презирать, пусть ты проклянешь мое имя — но ты будешь жить. Ты же подарил мне жизнь — как я могу рассчитаться за нее смертью? Ты протянул мне нить надежды — пусть и тонкую. Как же я могу повести тебя на гибель? Нет, король Ном, беорингам ведома благодарность.

— Вот как? — теперь Финрод тоже шептал. — Тогда почему ты отказываешь мне в моей надежде? Почему предлагаешь то, на что согласится только трус — жизнь? Чем ты соблазняешь меня, лицемер? Тем, что сам презрел, согласившись на условие Тингола?

— Ты знаешь, что без нее я не смогу жить.

— А я не смогу жить, зная, что все клинки и крепости этого мира не спасут меня и мой народ от Рока Нолдор. Или ты мнишь себя единственным любящим на этом свете? Тебе ведомо, кого покинули мы — там, на самом дальнем и прекрасном из берегов? Кого покинул я? Ты знаешь, как страшно это звучит в устах Владыки Судеб: никогда? Поистине, я рад, что мой верный вассал так заботится обо мне: его кровью я куплю себе еще несколько тысяч лет, полных тоски — пока моя плоть не сгорит дотла в огне моей души!

Последние фразы он произнес громко — и некоторые эльфы невесело засмеялись. Громче всех — Лауральдо: так смеются обреченные; так смеялся сам Берен в тронном зале Тингола.

— Так вы ищете смерти, эльдар? — спросил он, обведя всех их взглядом, особенно задержавшись на Аэглосе, который был из синдар, свободных от проклятья Мандоса, и юном Айменеле.

— Не смерти, Берен. Избавления, — ответил Эдрахил.

— В доспехах Судьбы есть брешь, — словно бы сам себе сказал Кальмегил.

— И вы знаете, куда бить? — не веря себе, спросил человек.

— Туда же, куда и ты, — улыбнулся Нэндил.

— Да вы обезумели, бессмертные!

— А! — весело сказал Менельдур. — Он заметил. Ты был прав, Инглор: они быстро соображают. Всего лишь пять раз обновилась луна.

Берен махнул рукой — он чувствовал себя набитым дураком.

— Может быть, я и найду треклятую щель в доспехах судьбы, — проворчал он наконец. — Хоть и не знаю, где она. Находит же собака травку, когда мается животом — хоть и не училась у знахарки. Однако есть тут задачка посложнее всех этих ваших нолдорских мудрствований, а именно: где здесь брод?

Эльфы переглянулись.

— Конный брод выше по течению, если выступить сейчас — достигнем его к полудню, — сказал Эдрахил. — Но зачем он тебе — разве кто–нибудь из нас верхом?

— Я вижу ольху и вяз, которые тянут ветки через поток так, словно хотят обняться, — сказал Лауральдо. — А для меня брод всегда там, где есть два крепких дерева на разных берегах — и веревка.

— Если Берену понадобятся две веревки, — сказал Нэндил (улыбка его была щедрой на вид и терпкой на вкус, как рябиновая гроздь). — То есть и у меня.

— А если три… — вставил Аэглос.

— Три мне понадобятся, когда я ослепну, охромею и потеряю все зубы! — прорычал Берен, уже измученный насмешками. — А пока с вашей милости обойдусь и одной!

Сам он не стал брать веревку, потому что не умел как следует вязать хитрые узлы, выдерживающие сильное натяжение, но распускающиеся при искусном рывке. Оставлять же за собой следы в виде веревки — не хотел.

Его слова об одной веревке были в немалой степени бравадой — по канату он бегал довольно давно. Но, ступив с ветки на чуть упругую под его весом серую веревку, он с облегчением понял: тело помнит, как проделывало эту штуку. Единственная слабость, которую он себе позволил — балансировать одолженным у Вилварина копьем.

Он переправлялся предпоследним. Последним был Айменел. Глядя на его тонкий, хрупкий стан — всего несколько мгновений, пока он перебегал между деревьями — Берен вспомнил песнь о девушке, которая ходила за своим возлюбленным в страну мертвых, и перебегала пропасть по волоску богини, протянутому между скал.

Айменел, высвобождая из развилки вяза копье Кальмегила, дернул за веревку особым образом — и волосок богини оборвался, серебряной змейкой щелкнув по воде…

Не успели они отойти от переправы и на лигу, как ветер сменился и принес запах гари.

Айменел взобрался на высокий клен и увидел, что немного восточней и в самом деле что–то горит. Более того, сказал Аэглос, это явно дым горящего жилья.

Берен с удивлением понял, что все ждут его решения.

— Туда, — сказал он, предчувствуя худое.

Отклонение с пути предвещало задержку на полдня, но Берен не так торопился в Теснину Сириона, чтобы горевать по этому поводу. Ближе к вечеру они достигли источника дыма.

Это была землянка «вольного охотника», завершавшего свой промысел и собиравшегося возвращаться зимовать на какой–нибудь хутор. Здесь были уже опасные места, эльфийские стражи границы и Бретильские Драконы схлестывались тут с орками — и оттого селиться к северу от реки на время летнего промысла решались только отчаянные головы: беглые рабы, конокрады, убийцы, скрывающиеся от кровной мести, соблазнители, сбежавшие с чужими женами, прокаженные или меченые страшным проклятьем…

Кем были этот человек и две его женщины, Берен не знал. Скорее всего, он промышлял кражей молодого скота по весне, когда подсчитать приплод трудно даже бывалым пастухам, летом выпасал его вдали от княжеской и королевской власти, а по осени продавал, обеспечивая себе зимовку, перебиваясь между делом охотой, бортничеством и продажей сплетенных женщинами корзин. Попадись троица Бретильским Драконам — Берен заключил бы их под стражу и справился бы о них у Халдира, и, буде кто–то окажется нарушителем закона — выдал бы их халадинам головой. Но теперь они были мертвы, и вопросы об их прегрешениях предстояло решать Намо Судии, а Берен должен был решить: мстить за них или нет.

Опытным глазом он быстро прочел все знаки, что оставили орки, уходя. Мужчину убили сразу. Над его трупом уже потрудились лисицы и муравьи. Женщин заставляли готовить на всю ораву, время от времени насиловали… Часть орков жила здесь два дня или три, часть подалась на юг, где у них была стычка. Видимо, хотели сделать несколько набегов, опираясь на эту стоянку — но в первом же потерпели поражение. Оттуда принесли двоих раненых. Один из них догорал вместе с крышей землянки — самый сложный погребальный обряд, на какой оказались способны драпающие орки. Второй, видимо, нашел в себе силы подняться и идти. Погони за орками или не было, или им удалось оторваться — во всяком случае, они провели здесь какое–то время, пользуя раненых и глумясь над женщинами. Если бы не вызванная поражением досада, обе остались бы живы. Может быть, даже свободны. Но оркам хотелось сорвать на ком–то злость — и обеих несчастных распяли на земле, приколотив деревянными колышками, а потом насиловали до смерти. Затем орки перерезали весь скот, и какой не смогли унести на себе — бросили туда же, на крышу горящей землянки.

Берен посмотрел на Эдрахила. Тот пожал плечами.

— Это твоя война, — ответил он на незаданный вопрос.

Горец сжал зубы. Погоня за орками не отняла бы много времени — шайка двинулась в ту же сторону, куда они и сами собирались. Но… Не случится ли так, что в дурацкой стычке погибнет кто–нибудь… особенно ценный? Стиснув зубы от ненависти к себе, он признался, что сейчас делает то, что ненавидит в других — подсчитывает стоимость собственной жизни. Да нет, тут и думать не о чем — догнать мразь и искрошить в мелкий мак… Тем паче, что кто–то из них может что–то знать…

Как ни противно было Берену — но он палкой разгреб зловонную кучу и осмотрел дымящийся труп. Орк был большого роста, почти с Берена, если бы выпрямил свою согнутую спину. Кто–то славно угостил его: ребра рассечены ударом тяжелого и острого лезвия. Орки ободрали с мертвого товарища почти все, прежде чем бросить его в огонь. На нем не было ни оружия, ни доспехов, ни украшений. Орки побрезговали только нижним тряпьем, да еще насквозь пропитанной кровью кожаной безрукавкой. И именно она кое–что сказала Берену.

Такие носили вместо доспехов младшие чины Волчьих Отрядов. Значит, здесь бузила не обычная шайка, а Болдогова разведка. Значит, кто–то из них действительно что–то знает.

В дюжину ножей могила для людей была выкопана быстро. Берен пожертвовал легкой осенней накидкой, чтобы собрать в нее останки мужчины. Женщин эльфы завернули в один плащ — обе были худые и небольшого роста. Одна — много старше другой, но похожи: может быть, сестры, может быть — мать и дочь… Берен совершил на могиле торопливое возжигание — и началась погоня. Горец наконец–то понял, чем вызвано его томление; что наполняет сердце свинцом: их двенадцать. Как тогда в отряде отца — двенадцать… Пес возвращается к своей блевотине — правда, дэйди?

Двигаться вместе с эльфами, с той же скоростью и так же тихо, человеку было трудно, хоть он и хвалился небрежно этой способностью перед Руско. К вечеру он чувствовал себя совершенно вымотанным, уже с закрытыми глазами дожевал свой кусок солонины и заснул как убитый. Едва небо стало хоть сколько–нибудь светлеть, как холод разбудил мстителей — и погоня продолжилась.

Поначалу они бежали за орками след в след, но потом — сошли с тропы: орки вышли на торную дорожку, а значит — перестали бояться, почувствовали себя вольготно. Эльфы продолжали преследование, держась от тропы чуть в стороне, готовые в любой миг затаиться при приближении орочьего отряда.

Берен обнаружил еще одну странность. По меньшей мере один из орков был болдоговым разведчиком, а вот остальные… гадили они где попало, как северные кочевники, никакого порядка не признающие. О сокрытии следов не заботились вовсе. Даже поджог землянки вовсе не был похож на действия разведчиков: орки Болдога режут, их волки рвут на части — но поджигают они только тогда, когда хотят призвать свидетелей жестокой резни, сделать из уничтоженной деревни урок всем прочим. Делать это в отдаленной заимке было даже не глупо — вовсе бессмысленно. Единственное, чего добились убийцы — возмездия на свою голову.

Объяснить это было нельзя никак, потому что болдогова разведка состояла сплошь из уруг–ай, здоровенной сволочи с северных отрогов Эред Луин, а склонность к бессмысленной резне и нежелание отойти на два шага с дороги, чтобы справить нужду в кустах, была свойственна как раз урух, мелкорослому кочевому племени, жившему в северной части Ард–Гален, а после Дагор Браголлах — в Лотланне. Чтобы урух и уруг–ай оказались в одном отряде — Берен не мог представить себе этого даже в бреду.

Загадка разрешилась к вечеру следующего дня, когда преследователи настигли убийц, вставших лагерем на давно облюбованной, уже хорошо утоптанной стоянке с многолетним кострищем. Действительно, две трети отряда были из урух. Чувствуя себя уже почти дома и в безопасности, они не выставили часовых и собачились на весь лес. Их лагерь находился на одном берегу узкой и быстрой безымянной речки, впадающей в Сирион, а эльфы и Берен сидели в камышах на другом — и уже через полчаса они знали, что там у орков произошло.

Было два отряда: разведка Болдога и кочевые урух. Первые пересекли Анах, будучи посланы, чтобы… об этом, впрочем, их командиру Харрафу хватало ума не орать, хотя об остальном он орал громче всех. Отряд же урух, под началом какого–то Нэхмара, был одной из тех беспорядочных банд, которые Саурон гнал из Дортониона на юг, потому что ни к какому делу их приспособить было нельзя. Им разрешалось кочевать к северу от Эмин–на–Тон, но выжженная земля не могла прокормить их тощие стада, и оттого они постоянно дрались между собой и нападали в беспорядке на Хитлум (чего Саурону и было надо). Также их беспрепятственно пропускали через Ущелье Сириона, если кому–то хотелось попытать счастья в Димбаре.

У этих все счастье закончилось при встрече с Бретильскими Драконами. Часть их шайки уцелела только потому, что так и не высунулась на равнину, наблюдая из кустов за тем, как истребляют товарищей. Болдоговцы же пострадали от дориатской пограничной стражи, потеряв всех волков и большую часть отряда. Они скрылись в Нан–Дунгортэб, и только там эльфы перестали их преследовать. Пересечь горы в этом месте они не решились, вернуться через Анах не получилось: подходы стерегли какие–то конники (Берен подсчитал — вышло как раз на тот день, когда он снарядил отряд за Аваном). Подолгу отсиживаясь в лесах, двигаясь ночами, орки все–таки пересекли Димбар и добрались до одинокой заимки, где встретились с кочевниками. Встреча прошла не мирно: кочевники уже закончили развлекаться и подожгли землянку (по дыму их и нашли уруг–ай), кто–то сделал им замечание, слово за слово — и урух убили одного из разведчиков. Дальнейшая дорога прошла, как и этот привал, в непрестанных ссорах. Уруг–ай было вдвое меньше, но бились они куда лучше. При равных силах начать новую поножовщину никто не решался. А может, в этих местах и те, и другие были уже ведомы волей, более мощной, чем их собственная…

Уже сейчас они могли бы перебить из луков половину отряда — но тогда другие успели бы убежать и скрыться в лесах. Нет, действовать следовало иначе — тихо окружить шайку, и лишь после этого атаковать.

— Главного берем живым, — шепнул Финрод.

Берен кивнул — и они, выбравшись из камышей, тихо пошли через воду: в самом глубоком месте было по бедра. Костер очерчивал крохотный круг света, за пределами которого увидеть что–либо мог лишь тот, кто долго сидел, отвернувшись от костра и вглядываясь в темноту. Среди орков таких не было: все внимание их захватил жарящийся на угольях баран, а все мысли были заняты тем, чтобы разделить его поровну.

Эльфы почти не скрывались — Берен видел Кальмегила и Вилварина слева и справа от себя, видел, как те натянули луки, и сам, зажав нож в зубах, достал стрелу и наложил ее на тетиву. Остальные девятеро без шороха, без звука растворились в зарослях.

Берен остался под обрывом, перехватил лук по–вастакски — теперь стрела лежала на дуге — и прицелился в одного из уруг–ай. Большой, желтолицый, в черном плаще похожий на упыря, тот беспокойно елозил на месте, словно близкая смерть щекотала ему лопатки. «Так оно и есть», — беззвучно прошептал Берен. — «Намо свидетель, так оно и есть…» Холодная вода по колено, орки в изменчивом свете огня — все это так живо напомнило ту, давнюю охоту в Топях Сереха, что кровь помчалась по телу бешеными рывками и все жилы зазудели от напряжения.

— Кугу–ху! — прокричал горлицей Финрод.

— Что за дурная птаха орет ночью? — поднял голову один из орков. Товарищ не ответил ему: упал в костер со стрелой Берена в боку. Вторая стрела вонзилась спрашивающему в открытое горло. Свистнули еще десять стрел, упали еще восемь орков — в некоторых попали сразу двое. Остальные бросились врассыпную: четверо урух и вожак уруг–ай.

Бежал он прямо на Берена и тот, не поднимаясь на обрыв, саданул его луком по ногам. Орк упал в реку совсем не так как собирался: лицом вниз, больно треснувшись о мелкое дно. Берен отбросил лук и прыгнул ему на спину, не давая подняться. Одной рукой он прижал голову орка ко дну, держа врага за волосы, другой нашарил на его шее что–то роде гайтана и закрутил, сжимая петлю вокруг горла. Орк вырывался и бился, но Берен был тяжел и силен, а вожак после удара о дно, не имея возможности вздохнуть и нахлебавшись воды — слабел. Берен вовремя заметил его попытки достать нож и прижал коленями его локти. Орк затих, и Берен приподнял его голову над водой — не утопить бы совсем… Сильный рывок назад… Берен оглянулся — Менельдур связал орку ноги и потянул за веревку.

— Хватить купать его, чище он уже не будет, — сказал эльф.

За ноги они вытянули орка на берег. Пока он плевался и хрипел, ему стянули руки ремнем, а когда он продышался — заткнули пасть собственным кнутовищем и завязали кнут вокруг головы.

Остальных орков Финрод приказал раздеть и бросить в ближний овраг, засыпав валежником. Их доспехи, оружие и тряпки свалили в кучу. Айменел занимался угасающим костром. Берен подсел к нему — посушиться.

— Что ты задумал, Ном? — при орке он не хотел называть ни титул, ни имя Финрода.

— Увидишь, — улыбнулся король. — Но сначала мы поедим.

Баранью тушу, упавшую в костер, очистили от золы. Лоссар и Лауральдо достали большие фляги — нолдорское «зимнее вино». Трапеза прошла быстро и в полном молчании. Каждый понимал, что отныне они находятся под вражеской тенью и должны, если хотят выжить, иметь уши летучих мышей и глаза на затылке.

Даже легкая победа не радовала. Еще десять лет назад и помыслить нельзя было, чтобы эльфы здесь скрывались и нападали из засады на разгуливающих свободно орков. А впереди был Тол Сирион, и когда–то выстроенный Финродом гордый дозорный замок Минас–Тирит…

Покончив с трапезой, Финрод заговорил о том, как он думает пройти через сауроновы владения.

Замысел его по дерзости граничил с безумием, но в этом безумии было то самое благородство, которое удача любит. Но Берена изумило то, что Финрод говорил, не отдавая приказания, а словно советуясь.

— Может и получиться, — сказал он, когда Финрод закончил свою речь. — А ведь и вправду, может получиться, эльдар!

Но, обведя эльфов взглядом, он не заметил и следа воодушевления.

— Ты… не понимаешь, — прошептал Аэглос. — Это… это ужас.

— Ужас? Ужас будет, если Тху нас зацапает. Или переодеваться врагом противно вашей чести?

— Допустим, если бы нам удалась эта затея, я не стал бы хвалиться, — мрачно усмехнулся Нэндил. — И никто из нас не стал бы. Но дело даже не в этом, Берен. Орк… это то, чем каждый из нас боится стать. Боится больше, чем смерти.

— Но ведь это только притворство! — Берен посмотрел на Финрода. — Ном, ведь так?

— Не совсем, — Финрод сжал пальцы чуть ли не до хруста. — Будь это всего лишь притворством, я бы просто отдал приказ. Чтобы я мог создать чары, а прочие — воспринять, всем нам придется… обратиться мыслями к тому, что в нас есть низкого.

— Не понимаю, — Берен сжал губы. — Я знаю, приятного мало. Ведь мне приходилось прикидываться пьяным и валяться в навозной жиже, чтобы меня не узнали в одном из замков, и обвязываться тухлым мясом, чтобы сойти за прокаженного… Но ведь для дела, и только на время, чтобы избегнуть самого худшего!

— Мы понимаем разное, когда говорим «самое худшее», — нахмурился Аэглос.

Берен почувствовал призыв Финрода к осанвэ и отозвался.

«Я попробую объяснить тебе через то, что для большинства из нас вообще непредставимо, а вы сами называете это извращением. Вообрази себе, что ради своей цели — сбора сведений или убийства — ты должен обольстить мужчину как мужеложец. Не совершить мерзости, нет, просто притворяться какое–то время… Выглядеть и вести себя как…»

— Ном… — Берен потер лицо. — Хватит. Я понял. Эльдар, я был дураком и прошу прощения. Меня извиняет только то, что я думал — это просто как тряпки переменить, и все. Наверное, государь, быть по–моему: преврати в орка меня одного и уводи остальных. Если уж ты не смог требовать этого от своих вассалов, то я не могу и просить.

— Не торопись, — поднял ладонь Нэндил. — Ведь никто из нас еще не сказал «нет». Нам просто трудно решиться.

— На самом–то деле мы решились, — Эдрахил коротко рассмеялся. — Некоторые из нас, по крайней мере. Будучи здесь, уже глупо поворачивать назад.

— Верно, — Лауральдо решительно сломал о колено палку для костра. — Время колебаний прошло. Я твой, Финрод. Думаю, даже твоих сил не хватит на то, чтобы сделать из меня настоящего орка, а остальное я как–нибудь перетерплю.

— Незачем тянуть, — Кальмегил поднялся. — Айменел, натопи в котелке бараньего жира, я натолку угля. А орочьи тряпки неплохо бы очистить хотя бы немного от паразитов.

— Попробуют эльфийской крови и сами передохнут, — усмехнулся Лауральдо.

— Я бы не рассчитывал на это, — заметил Лоссар, беря из кучи первую попавшуюся куртку и вытряхивая ее над костром.

— А ты, Берен, займись пленным, — распорядился Финрод. Кажется, нарочито громко, чтобы орк слышал.

— Будет сделано. — Перешагнув через бревно, Берен приблизился к связанному орку. Сел рядом, четырежды хряпнул о колено крепкую палку, взятую из валежника для костра, положил на землю четыре получившихся колышка, а пятый, самый длинный и толстый, принялся затачивать до копейной остроты, время от времени поглядывая на орка и улыбаясь, словно прикидывая что–то.

Орк завозился, беспокойно косясь в его сторону.

Берен заточил колышек с двух сторон, потом закалил кончики в костре. Теперь, если вбить его в землю, он торчал бы ладони на две. Покончив с первым, Берен взялся за второй колышек. С этим дело шло быстрее, потому что его заточить требовалось с одной стороны.

Орк глухо зарычал, кусая кнутовище.

— Да, друг мой сердечный, — проговорил человек, и голос его был как у сытого кота. — Угадал. Эти четыре — тебе в руки и в ноги. А куда пятый, самый толстый, — тоже угадал?

Орк что–то прорычал. Даже сквозь кляп Берен разобрал: «Имел я тебя и твою мать».

— Ну, это ты, положим, врешь, — спокойно ответил он, принимаясь за третий колышек. — Тебя, стерво, я в первый и в последний раз вижу, а та женщина матерью мне не была. Однако же она была женщиной моего народа, и в сердце своем я поклялся, что рассчитаюсь за ее смерть. Сделаю с главарем отряда то же самое, с поправкой на мужские статьи. Ты так громко орал на всех, что сразу стало ясно: ты — главарь и есть. Тебе, стало быть, и ответ держать.

Он сунул третий колышек в костер, а потом поднес его, дымящийся, к лицу орка.

— Посмотри, сучков нет? Внимательно смотри: не кому–нибудь, тебе в ногу вгоню.

— Берен, — тронул его за плечо подошедший Финрод, — стоит ли уподобляться орку, глумясь над пленным?

Это было против обычая: пленника взял Берен, и только он мог решать его судьбу. Однако по глазам Финрода Берен понял, что тот разгадал его замысел, и подыграл.

— Если бы там были ваши женщины, эльдар, — сказал Берен, не трогаясь с места, — и если бы вы надумали из него окрошку сделать — я бы вам слова не сказал.

Орк глядел на него расширенными глазами.

— Ну, что вылупился? — бросил ему горец. — Знакомое имечко услышал? Да, это я и есть: Берен, сын Барахира. Знаешь такого? Вижу, знаешь: перекосило тебя как от хрена с перцем. Про Сарнадуин тоже слыхал? Как думаешь — чешутся у меня руки с вами рассчитаться?

Он снова улыбнулся орку. Тот замотал головой.

— Говоришь, тебя там не было? Знаю, не было. Всех, кто там был, лесные духи порвали на куски. Но если бы ты, ползучий гад, был там — делал бы то же, что и все. У эльфов в обычае убивать вашу сволочь быстро и милосердно — ну, а я за десять лет такого нагляделся, что милосердие мое все кончилось.

Харраф снова зарычал. Человек внезапно уловил эхо его мятущихся мыслей. Если бы Берен орал на него, колотил, если бы в глазах человека орк прочел знакомую жажду крови, он испугался бы меньше. Но сейчас человек напоминал ему того, кого Харраф боялся больше смерти. Тот тоже не повышал голоса и всегда улыбался, отдавая приказы о пытках и казнях.

— Он может что–то знать, — «настаивал» Финрод. — А ты только зря его замучаешь.

— Не может он ничего знать, — отрезал Берен. — Эта шваль всегда выполняет приказы вслепую. Если снять с него шкуру, выдубить ее и натянуть на барабан — от стука будет больше толку, чем от его слов.

— Я все–таки хочу попробовать допросить его.

— Зряшная возня, — проворчал Берен — но отложил свои колышки в сторону, и развязал орку рот, оставив кнут обмотанным вокруг шеи.

— Разинешь пасть шире, чем надо — придушу враз, — объяснил он. — Но не до смерти, не надейся.

Финрод присел рядом. Орк повернул в его сторону перекошенное ненавистью лицо.

— Ты, колдун, отойди от меня со своими страшными глазами! Пусть лучше он меня пытает — он того не выдумает, что можешь ты!

— Слышал, Ном? Я ему больше нравлюсь, — Берен на всякий случай затянул петлю на горле пленника потуже. — Можно и закончить разговор.

— Если ты заговоришь, мы оба оставим тебя в покое.

Мысли орка читались теперь ясно и четко. Даже то непроизвольное avanire, на которое были способны люди, ему оказалось несвойственно. Он «говорил» все время, сам того не сознавая.

Берен огляделся и увидел, что Нэндил тоже сидит близко и прислушивается.

— Ты знаешь, что я слышу твои мысли? — спросил Финрод. Берен плотно зажмурился на миг: ну почему Король даже с орком не может не быть честным?!

— Ты врешь, колдун, — прошипел Харраф. — Только Великий может слышать мысли, да еще Гортхауэр!

— Считай так, если хочешь, — пожал плечами Финрод. — Кто послал вас на юг и зачем?

— Сейчас я тебе скажу, — фыркнул орк. — Ты, горец драный — тащи свои колья.

Но в мыслях его бился страх и мелькнуло название: Нарогард.

— Сколько вас было? Кому вы служите, кому подчиняетесь? — продолжал допрос Финрод.

Орк только скрипнул зубами — но мысли его снова хлынул потоком: только успевай вылавливать имена.

— Приказ о разведке на Юге отдавал Болдог? Не Саурон?

— Не скажу! Не скажу, колдун!

Болдог. Медный знак, успел разглядеть — Корона и Камни… Приказ с самого верха…

Приказ разведать Юг был получен Болдогом через голову Саурона, от самого Моргота. У Берена сжалось нутро. Будь приказ отдан Сауроном — это могло означать только сиюминутную военную надобность… Но Моргот!!!

— Как вы двигались и что видели по дороге?

Анах… Димбар… Эльфы… Стрелы из–за кустов, страшные сияющие мечи во мраке… Бегство… Дневки в перелесках. Всадники вдалеке. Не пройти… Добить раненых. Унгал, братишка… Двигаться ночью… Ни добычи, ни развлечений… Кормить волков нечем. Перебить… Вдоль Сириона… Кочевники… Дурачье, ублюдки! Так хотелось отдохнуть хоть немного, так хотелось теплой бабьей плоти… Драка, мечи и топоры, Сарнах убит… В костер — зарывать некогда. Из–за недоумков сейчас сюда припрется половина эльфийских пограничников…

— Мы нашли вас по дыму, — усмехнулся Финрод.

— Скоты! — не выдержал орк. Проклятие явно относилось к кочевникам. — Мы ничего там не сделали. Ничего… Помешать хотели… Это правда.

— Но не вся. Я ведь знаю, зачем вы хотел им помешать.

— Он слышит твои мысли, мразь, — напомнил Берен.

Мысли… Мысли, будь они прокляты, куда их спрятать? Как не думать о Михуре, Нарваге, о Владыке?

— Какой гарнизон держит ваш Владыка в замке на острове?

Не думать! Сотни полторы, или хрен его знает: эти недоноски из Росомах со своего острова не очень–то любят высовываться…

— Где ходят разъезды? Как часто меняются караулы? Какие слова для прохода?

Не знаю! Как ему, колдуну, сказать, что не знаю — ведь не поверит, отдаст человеку, а тот натянет на кол…

Финрод вздохнул.

— Все. Больше с ним нечего делать.

Ни Берен, ни орк не уловили его движения. Орк дернулся и затих, оскалив зубы.

Финрод вытащил у него из–под челюсти длинный и тонкий нож, несколько раз вонзил в землю, счищая кровь. Берен облизнул разом пересохшие губы.

— Ты мог бы и не делать этого… сам, — сказал он.

— Да, — Финрод сунул нож в голенище. — Приказать тебе и не пачкать чистых до сих пор рук… Оставим этот разговор. Раздень труп и брось его в овраг.

Берен принялся расшнуровывать куртку орка. Поймал на себе пристальный взгляд Нэндила, срезающего тесьму со своей рубахи.

— Я не собирался его пытать, — сказал он. — Правда.

— Я знаю, — ответил бард.

— Если мне нужно было что–то знать, я выбивал это очень быстро. Не грозил долгими мучениями.

— Почему ты оправдываешься?

Берен вскочил, хлопнул о землю скомканной курткой.

— Я не орк!

— Знаю.

Берен снова встал на колени возле тела и принялся стаскивать с него сапоги.

— Он дерьмо, — сказал горец сквозь зубы. — Он тридцать раз заслужил смерть. Но почему я чувствую себя так, словно…

— Словно истязал калеку? — подсказал Нэндил.

Берен на миг задумался, а потом сказал:

— Да… — и тверже: — Да.

— Он и был калекой, — пояснил Нэндил. — Все они страшно искалечены. Ты заметил: у него нет avanire. Обратная сторона: он не может «слышать». Только «говорить».

— И что?

Лицо барда слегка напряглось, и эхо внутренней боли донеслось до Берена.

— Они ведут свой род от искалеченных Мелькором эльфов. В их крови живет память о том, что они «слышали». И имели второе зрение. Они хотят «слышать» — но их искалеченные samar не улавливают слов. Только крик. Поэтому свою тоску по чужому голосу они утоляют мучительством. Только на пределе страданий живое и разумное существо становится им слышно. Они терзают других, потому что иначе терзаются сами.

— Это им не оправдание, — отрезал Берен.

— Да, — согласился Нэндил. — Но если мы уподобимся им хоть на миг — наша вина будет стократ тяжелее их вины.

— Ты хочешь сказать, что их нужно убивать хотя бы из милосердия?

— Это лучше, чем убивать из ненависти…

Он помолчал и добавил:

— По законам государя Финголфина, тот, кто заражен скверной и не желает исцеляться — повинен смерти.

— А вы еще удивляетесь, что иные люди боятся вас едва ли не больше, чем их, — проворчал Берен.

Вдвоем они взяли мертвеца за руки и за ноги, оттащили к оврагу и зашвырнули в темноту.

Потом вернулись к костру.

— Итак, в последний раз подумаем, — сказал Финрод, когда все сели в круг, кроме двух часовых (но слушали и они). — Никто не хочет оспорить моего решения?

— Не о чем говорить, — тряхнул головой Эллуин. — Как ни противно влезать в их шкуры — а лучшего способа пройти Тесниной я не придумал бы.

— И отпадают трудности с переправой. Мы просто перейдем по Ангродовым Гатям, — вставил Лауральдо.

— Что ж, — Финрод вынул из волос заколку и бросил ее на расстеленный у костра плащ. — Начинаем.

Эльфы и Берен не оставляли на себе ничего такого, что не могло быть захвачено в бою или снято с убитого. Орки–кочевники были меньше ростом, их обувь эльфам не подходила — пришлось измять, перепачкать и искалечить свои сапоги. С нижних рубашек (надевать орочьи все–таки было выше сил) срезали тесьму и вышивку. Штаны (трое орков были такими мелкими, что их штаны не подошли даже Айменелу) топтали ногами в пыли, и после надевали, отрезав тесьму и застежки. Какое–то время колебались: брать или не брать с собой эльфийский припас…

— У меня есть еще лембас, — сказал Нэндил. — Всего три штуки, но…

Он протянул эльфийские лепешки королю.

— Да, — сказал Финрод. — Там они нам не пригодятся.

Каждую из лепешек он разломил ровно пополам и еще пополам. Двенадцать четвертинок легли в протянутые ладони, но есть никто не торопился. Все повернулись к Западу, скрытому полночной тьмой.

— Пусть мужество не покинет нас, — тихо сказал Финрод. — И надежда наша исполнится.

— И мы узнаем прощение, — промолвил Лауральдо.

— И судьба обернется милостью, — добавил Нэндил.

— И мы снова встретимся с теми, кто нас ждет, — Кальмегил укрывал лембас ладонью так заботливо, словно кусочек хлеба был живым существом.

— И останемся верны, — опустил ресницы Менельдур.

— Даже когда… если все будет совсем плохо, — голос Айменела слегка дрогнул, как показалось Берену.

— Будем помнить наши песни, — прошептал Вилварин.

— И наши клятвы, — сурово сказал Лоссар.

— И будем тверды на своем пути — во имя всего, что нам дорого, — вскинул голову Эллуин.

— И сохраним в сердце любовь, — в свете костра волосы Аэглоса отливали алым.

— И постигнем самую последнюю из истин, — выдохнул в темноту Эдрахил.

— И она сделает нас свободными, — закончил Берен.

У лембас был вкус земляники с молоком и медом…

Закончив переодевание, Финрод, нелепый в куртке и плаще орочьего вожака, распустил волосы, зачерпнул немного черного жира и провел рукой по голове, превращая свои волосы, красота которых дала ему имя, в нечто, приличествующее орку: черные, грязные лохмы–сосульки, заплетенные тремя неопрятными косами… Берен тихо ахнул: такое поругание красоты было трудно оправдать даже словами «так надо». То же проделали над собой другие, кому это требовалось: Лауральдо, Аэглос, Айменел, Вилварин, Кальмегил и Менельдур…

Лоссар ничего не сделал с волосами — они и так были как смоль; но он вычернил себе лицо, шею, грудь и руки соком ореха. Его примеру последовали Финрод, Вилварин и Лауральдо.

И все же — эльфы не походили на орков. Они походили на эльфов — хоть и грязных, одетых в вонючее отрепье, с кое–как искромсанными волосами — но все–таки эльфов.

Свои вещи, украшения, оружие они сложили в яме, вырытой под корнями вяза.

— В круг, — велел Финрод.

Еще не понимая толком, в чем дело, Берен встал в круг между Нэндилом и Эллуином. Они положили руки ему на плечи, он — на плечи им. Его пальцы встретились с пальцами стоявших дальше — Кальмегила и Аэглоса. Сплетенные руки образовали плотное кольцо, соединив двенадцать воедино…

И тогда Финрод бросил что–то в огонь, присоединился к кругу и запел.

Он пел на человеческом языке, как тогда, над чашей — но эта песнь была быстрой, дикой, и Берен не запомнил из нее почти ни слова — только резкий, скорый ритм, который они выбивали ногами в пыли, кружа над костром страшный хоровод. Из костра пахло паленым волосом — и чем–то сладким, источающим едкий белесый дым. В кольцах этого дыма лица друзей дрожали и изменялись — а может, у Берена просто слезилось в глазах? Глотку резало, голос сделался низким и хриплым. Плечи налились неведомой прежде тяжестью — его словно пригнуло к земле, и одновременно он ощущал силу; силу и восторг. По жилам мчался ледяной огонь, мышцы напряглись так, что казалось — вот–вот треснут кости. Пальцы, лежащие на его плечах, затвердели и впились в его плоть, и он сам сжал чьи–то плечи до хруста в суставах кисти. Причинял ли боль он, причиняли боль ему — было все равно. Жирная, желтая луна текла сквозь голые ветки и хохотала над танцующими. Хохот… Резкий, страшный хохот примешался к песне — еще, еще… Берен вдруг понял, что хохочет, улюлюкает и воет сам, запрокинув лицо к луне, как… как…

Как орк!

Финрод крикнул, костер вспыхнул и погас — и Берен сумел наконец расцепить руки. Ноги не удержали его — он упал на колени. Рядом, точно так же тяжело, опустился на бревно Эллуин. Кто–то в темноте глухо стонал, словно его тошнило — Берен узнал голос Айменела.

Горсть свежего хвороста в угли — и языки пламени осветили орочью морду. Раскосые глаза горели недобрым огнем из–под нависших бровей, зубы скалились в усмешке, вывороченные ноздри раздувались… Но что–то в очертаниях лица оставалось прежним, что–то позволило Берену узнать…

— Вил… Вилварин?

Эльф улыбнулся… Орк оскалился…

— Я… тоже? — Берен тронул свое лицо. На ощупь оно было прежним: узкие губы, длинноватый прямой нос с небольшой горбинкой — сломал в детстве…

— Ты тоже, — сказал Вилварин.

Пламя разгорелось ярче, и теперь Берен видел всех. У костра сидела орочья шайка. Слишком тихая для обычной орочьей шайки — ни перебранок, ни понуканий — но все же орки орками. Пятеро уруг–ай: Берен, Финрод… Нет, Унгал и Харраф, Михур и Сарнах, Дугуш… И семеро кочевников, более мелких и легких: Нэхмар, Вадра, Риш, Лашан, Ивур, Мейдра и Вох.

Песнь Финрода, творящая чары личин, впечаталась в разум особым образом: им легко и привычно было думать о себе как об орках…

— А теперь спать, — голос Финрода тоже сделался низким и хриплым.

— Не так, — поправил его Берен. — Спать, лошачьи дети!

Они шли беспрепятственно почти весь следующий день. Дважды им встретились орочьи разъезды с волками — и, обменявшись знаками приветствия, пропускали без слова. Но на третий раз более многочисленный отряд — тридцатка, «ранк», как это называли орки Болдога — задержал их.

— Сука удача, — проворчал Берен себе под нос.

— Кочевнички! — осклабился ранкар[48]. — И куда ж это вы идете, э? Домой, к своим вонючим бабам задницы уносите? А кто вам позволил, э?

— А ты что за хрен с горы, что мы тебе должны отвечать? — рыкнул в ответ Финрод. Берен даже удивился — откуда такая сноровка в беседах с орками?

— А я такой хрен с горы, что могу твою задницу пополам порвать, и ничего мне за это не будет! Я — Тэврах, ранкар Волчьей Стражи, и если ты зенки еще не залил, то вот этот знак должен бы узнать!

— А ну, погляди тогда на эти знаки, — Берен ткнул пальцем в свой нагрудный значок, потом — в значок Финрода. — Мы — не кочевники, мы с Севера, а этих недотеп прихватили по дороге, чтобы веселее идти было. Нас ждут с докладом, а ты на дороге стоишь! Отвали, пока не получил.

Орки Саурона зашумели, но командир поднял руку.

— С докладом, говоришь, э? Ты что же, не знаешь, что все, кто здесь идут, обязаны Повелителю Воинов докладываться в первую голову?

— Время дорого, — Берен посопел. Это и в самом деле был просчет.

— А что ж мы вас раньше тут не видели, а, разведчики? — спросил десятник.

— А мы через Анах шли, дурья твоя башка. Мы бы и вернулись туда, ежели бы нас в Димбаре не поприжали. Лично Вождь Болдог нас послал, а ты тут из себя большую шишку строишь…

— Ну и славненько, — Тэврах гоготнул. — И пойдете с нами. Потому как ваш Болдог должон не сегодня–завтра здесь быть. Так что вперед, кочевнички–разведчики, и с песней!

— Да пошел ты знаешь куда! — взвился Финрод, но тридцать луков, наставленных на их отряд, по два на каждого, а на кого — и по три, заставили его поникнуть. — Ладно, ладно…

— Вот это мы попали, — прошептал Нэндил.

— Отбрешемся, — сквозь зубы ответил Берен, не особенно на это рассчитывая.