"Город" - читать интересную книгу автора (Стрижак Олег)

В качестве приложения

Случай в туземной бухте…

Попугай не любил меня; я застал его в миг унижения. Я со всей мерой скромности постучался в дверь к Главному, когда там сидел Попугай. И любому, кто в этот час приоткрыл бы обитую тёмной кожей, ответственную дверь, сразу стало бы ясно, что в полутьме кабинета при зелёном таинственном свете настольной лампы происходит значительный и, без сомнения, творческий разговор о судьбе большой, трудной книги:

О книге, написанной Попугаем, я слышал давно; давно всем Попугай дал понять, что лежит, лежит в некоем издательстве книга… «Да, — значительно говорил он, — если только её не зарубят: у меня там…» — и он опускал со значением веко.

Веко было старым и тёмным, в чешуе мелких вялых морщинок.

Все смотрели на веко. Все кивали; и я, уважительно и согласно, кивал. Не имея несчастья иметь дел с издательствами, но предвидя несчастия во всей полноте, я кивал с готовностью слушать, Попугай был внушителен и заметно умён, много знал, очень много читал, хорошо говорил, иронично, скептично, умно, и мой вечный бесёнок смешливости примолкал, очарованный и подавленный недоступной мне мудростью мастера. Попугай говорил, и мне нравилось, что он смел, что он не опасается прямо и гордо излагать свои горькие мысли, что он великодушен, но горд, и скорей согласится обречь свою рукопись на забвение, чем позволит изъять из нее хоть четверть горького слова…

Тут бесёнок смешливости вновь оживал, и, имея известное представление о цепях попугайских забот, я тихонько подозревал, что вся дерзость и все потрясения основ пошли в рукописи по линии моральной и бытовой. Но убедительное, неторопливое воркование очаровывало и влекло, и затмение укрывало меня, словно не я три недели назад восторгался свежим номером уважаемого журнала, где был опубликован попугайский рассказ. Рассказ был длиннейшим и изобиловал перлами. Героиня была по уши влюбленное и беззаветно любящее существо и к тому же, как все современные женщины, следуя зову эпохи, отводила на интимные, домашние, семейные дела никак не более пятидесяти процентов своих душевных сил; расчисление процентов трогало меня в особенности. Герой Ваня делал всё возможное, чтобы почаще вырывать из забвения благородные и головокружительные чувства. Тех пятидесяти процентов, что отвело ему беззаветно любящее существо, Ване хватало, и рассказ завершался неиритязательным: благословен будь ваш союз! Назывался рассказ: «Упоение». «…Да, — говорил Попугай, — если книгу мою не зарубят…» — и опускал со значением веко.

— …Прошу простить, — сказал я и намерился прикрыть дверь, но Главный вдруг сделал приветливое, приглашающее движение рукой.

— Здравствуйте, — сказал я, осторожно входя. Главный приветливо замахал и стал быстро указывать рукой на диван.

Попугай посмотрел на меня — и не одобрил моего появления. Губы его поджались, веки укрыли глаза. Он со мною был незнаком.

Доброта отношений с Главным была мне дороже попугайской приязни. И я Попугая предал.

Я сел.

Сел я не на диван, а на стул, что стоял возле двери. Этот жест должен был показать мою скромность и развитое не по летам умение знать своё место. Садиться на старый, широкий, продавленный до паркета диван было противно; хуже нет сидеть на таком диване, не имея возможности ни опереться, ни подняться, когда к тебе обратятся.

Тёмно-красные бархатные портьеры почти скрывали окно. За февральским серым стеклом темнел двор-колодец. Мутный свет четырех часов пополудни бледнел и ложился на пыльные папки, завалившие подоконник, и на большее его не хватало. Зелёный свет старой лампы с трудом освещал кабинетик. Стол Главного был тем столом, какой полагался Главному году в сорок седьмом. Года с сорок седьмого он здесь и стоял. Полировка его почернела, сукно вытерлось. На столе в пятне света высились стопы бумаг, громоздкие чёрные телефоны, пепельницы с окурками. Портьеры, обои дышали многолетним табачным духом, всё при выкло здесь к дыму и полутьме. Дубовый паркет, испорченный красной мастикой, покрывала протоптанная ковровая дорожка. В полутьме на стенах висели написанные маслом портреты в тяжёлом чёрном багете. Над столом, над диваном, над шкафом нависала мрачная и огромная, пыльная, тёмная люстра.

— …Может быть, — сказал Главный мечтательно, откинувшись на обшитую кожей спинку тёмного деревянного кресла. Попугай сидел на краешке обитого вытертой кожей стула, склонив почтительно коротко стриженную, почти седую голову и примостив за чёрным надгробием телефона раскрытый блокнотик.

— Впрочем: нет, — сказал Главный.

Попугай быстро вычеркнул.

— Может быть… — сказал Главный.

Попугай занёс импортное золотое перо. Во взгляде печальных и мудрых глаз его было то, чему я помешал, постучавшись. В этом взгляде качалась преданность.

— …Лучше сделаем так. Командир полка…

Попугай записал — точно клюнул.

Мне было видно, что он писал.

«К-р п-ка», — записал Попугай.

— Вызовет сержанта к себе, — сказал Главный.

«Выз. с-та к с-бе», — записал Попугай.

— Впрочем, нет, — сказал Главный.

Попугай вычеркнул.

— Пусть он…

Снова зависло золотое перо.

— Пусть он… — Главный прищелкнул вдруг пальцами, — пригласит сержанта домой!

«При. д-ой», — записал Попугай.

— Да! Домой.

Попугай подчеркнул два раза.

— Побеседуют за столом, — пояснил мечтательно Главный, — по-товарищески.

«За ст-ом. По т-щски».

— Подобного ещё не было, — с удовольствием сказал Главный.

«Не б-о», — записал Попугай.

Оторопело посмотрел на написанное — и заключил в скобки. Подумал, и поставил рядом восклицательный знак.

Не выдержав, я улыбнулся. Главный, словно в ответ, улыбнулся мне, очень добро, приветливо… и я понял, что это — мечтатель. Большой щедрый артист, которому не было жаль ни таланта, ни замыслов, ни доброты. Ему тесно было в уединенном творчестве с глазу на глаз, только поэтому он заманил меня ласково в табачный уют кабинета, в тайну творчества, я был младший собрат по цеху. Как всякий большой артист, он на публике становился раскованнее и острее, и, как знать, не будь здесь меня, не родился бы вариант приглашения сержанта в дом командира полка; за участие и помощь благодарил меня доброй улыбкой староватый, со стёртым лицом человек.

Боже мой… он годами сидит в полутьме возле мутной зелёной лампы, чтобы каждую из принесённых рукописей понимать как поле для творчества, десятилетиями он с мечтательной тихой радостью говорит писателям «сделаем так», человек, убеждённый, что на свете бывают командиры полков, приглашающие сержантов на ужин.

…Раскрытый с готовностью блокнотик…

Боже мой.

Я потерянно улыбнулся.

Главный мне улыбнулся ещё раз, таинственным образом прощально, дав понять, что его ждут сержант и его командир; улыбнувшись мне так, Главный зорко, по-маршальски, оглядел Попугая.

— Может быть, — сказал он. — За столом. Тут же будет жена командира. Умная. Опытная. В таких делах. Прошедшая с мужем нелегкий путь. Дети, мальчик и девочка…

Я чувствовал, что докончить ему не удастся.

В застойном табачном уюте тёмного кабинетика что-то дрогнуло.

Попугай очень коротко двинул зрачками в мою сторону. Главный умолк. Взгляд Попугая, помимо почтительности, выражал нечто вроде покашливания. В подтверждение Попугай опустил на секунду оба тёмных века.

Оборотной стороной щедрости большого артиста является подозрительность. Главный снова посмотрел на меня. Лицо его посуровело. Глаза стали маленькими, лоб невысоким, размытость мечтательных черт исчезла; это было лицо, пригодное к запоминанию.

Главный медленно производил переоценку моей улыбки, поначалу ошибочно принятой им за сотворчество. Улыбка моя стала дерзостью, спокойствие — наглостью, нежелание сесть на диван — вызовом.

— Да, — сказал недовольно Главный.

— Мне идти? — удручённо спросил Попугай.

— Да, — сказал ему Главный. Попугай провинился: он мог сделать глазами, когда я вошёл. Попугай провинился, и Главный к нему был суров.

— Да, — сказал он, сурово глядя из кресла на поднявшегося Попугая. — Не забудьте. Полковник пригласит сержанта домой. И прекратит безобразия!

— Да-да, — сказал, кланяясь, полуседой Попугай, страдал он безмерно; мне было жаль его.

— И нечего тут. А то — ишь!..

— Конечно, — сказал Попугай.

Он очень надеялся не узнать меня; за это я с ним раскланялся.

— Добрый день, дорогой… — сказал я. — Как вы поживаете? У вас книжка выходит? А вы опасались!..

— Гм, — необщительно сказал он и протиснулся боком в дверь.

После долгой и хмурой паузы Главный сказал мне:

— Вы — кто?

Я назвался. Сказал, что хотел бы осведомиться о судьбе мо ей рукописи (роман), представленной мною для рассмотрения год назад, и что Инесса Павловна, секретарь, сказала мне обратить ся к нему, что рукопись моя пребывает в этом шкафу, на второй полке сверху, стоит с правого края, в синей папке.

Виновность моя была очевидна, виновность была в недостаточном возрасте, в свободных спокойных фразах, в лужице, набежавшей с моих башмаков.

— Сколько лет вам? — спросил неприязненно Главный.

Великая мудрость битых победно трубила в невинном вопросе. Я знал, что у битых учиться мне нечему. Не задай Главный этот вопрос, мы бы с ним расстались по-тихому. Теперь я развеселился.

— Двадцать три, — сказал я.

— Роман! — покачал головой Главный. — Роман…

Сокрушённо вздыхая, он поднялся из кресел, ключиком, вынутым из кармана, отпер шкаф и принялся искать мою папку на верхней полке, на нижней, где лежали сплошь корректуры…

— На второй полке синяя, — сказал я.

С трудом и большим недовольством вытащив тяжёлую самодельную папку, он затруднённо перенёс её на стол, вернулся, запер шкаф, положил ключик в правый карман пиджака, просеменил к столу и сел в кресло. Закурил. Развязал тесёмки. Сверху лежал отзыв о моей рукописи: чуть меньше машинописной страницы. Я знал уже, что рецензентам, в отличие от авторов, платят не за объём их труда, а за объём рецензируемой рукописи. В романе моём было тридцать пять листов, восемьсот с лишним страниц. Киплингу платили шиллинг за слово? Мой рецензент побил его, получая за слово рубль.

Главный надел очки. Покряхтывая, откашливаясь, прикуривая вновь, внимательно прочёл отзыв, снял очки, положил отзыв в папку и завязал тесёмки. После чего посмотрел на меня с таким видом, будто прочёл роман.

— Ну что ж… Слабовато. Тема большая. Умения нет. Не рано ли, молодой человек, вы взялись за роман? Литература вещь очень серьёзная. Вы бы попробовали написать для начала рассказ.

— А вы сами читали рукопись? — спросил я, с неудовольствием чувствуя, что волнуюсь. Когда я волновался, мой голос, оставаясь спокойным, начинал звучать вызывающе грубо.

— М-да, — неопределённо отозвался редактор.

— Ну, а как вам хотя бы капитан Константинов?

Он смотрел на меня, раздумывая.

— Капитан Константинов, — сказал я, — капитан дальнего плавания, у которого дочка в параличе, он был в рейсе, жена его бросила, бросила девочку и уехала с оперным басом в Москву. Он был в рейсе на Сингапур…

— Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, — сказал сумрачно Главный. — Константинов как раз неплох. Вот, казалось бы, будничная история, а тревожит. Забирает сердца. Константинов неплох… только вкус вам опять изменяет. Сингапур! Кому нужны эти красивости? Пусть плывут они просто в Канаду. Сколько девочке?

— Восемь лет.

— Он там… в рейсе у вас радиограмму жены получил?

— В рейсе.

— Безобразие… Мог пароход на мель посадить. Безобразие. Сделаем так… — И суровая, но знакомая мне мечтательность осветила его черты.

— Вот я сразу подумал: повесть! Вот — внутри романа есть повесть, очень маленькая, листа на четыре, которая будет тревожить: человек бросил море. И не нужно радиограмм, это всё мелодрама. Очень просто, легонько: капитан Константинов, вернувшись из рейса, узнал от соседей по коммунальной квартире, что его жена Нина, молодая и красивая женщина, вступив в связь с оперным басом, уехала от него в Москву.

— Подождите, — сказал я, отряхиваясь от дрёмы, навеянной толстовскими интонациями. — Кто от кого уехал?

— Жена, — раздражительно сказал Главный.

— Чья жена?

— Вашего Константинова.

— От кого уехала? От баса?

— Стоп, — сказал Главный. — Давайте сначала…

— Не нужно! — поспешно сказал я. — Я очень прошу: уделите мне ровно минуту.

В минуту мы с ним уложились, и я осторожно прикрыл за собой тяжёлую и обитую кожей дверь.

На роскошной старинной лестнице я запихивал папку в портфель, я посмеивался, хотя было мне очень невесело. Я, признаться, не ожидал, что Главный столь остро воспримет достоверные сведения о том, что ни капитана Константинова, ни параличной дочери, ни подлой изменницы жены в моём романе нет и никогда не будет. Сказать ему, что, на мой взгляд, всякая рукопись заслуживает уважения и хотя бы прочтения, я не успел: Главный и без того непомерно расстроился.

И теперь, на мраморной лестнице, запачканной слякотными следами, возле чугунных перил эпохи модерн, украшенных бронзовыми лилиями, я томился смутным неудовольствием. Я сознавал, что и в это издательство в ближайшие годы вход мне будет закрыт. Встреча с Главным, как и подобные ей, досаждали мне ещё долгие годы. Голубой и задымленный, нежный, грубый, туманный наш город велик для профессии инженера, бесконечен для слесаря, но он тесен и мал, он хутор о трёх дворах для того, кто не только пишет романы, но намерен печатать их.

Томила меня и совесть, тогда как я мучился над портфелем с заедающим замком. Замок следовало расклепать, починить и смазать и приклепать обратно; я был, всё-таки, слесарь — но я обленился. Это не нравилось мне, во-первых. Во-вторых, я не был уверен — не был уверен до точки и до запятой, что труд мой хорош; эта, тайная, неуверенность заставляла меня петушиться. Я подозревал, что над рукописью мне сидеть ещё сотни ночей, что роману ещё предстоит трижды быть переписанным, и только тогда я стану равнодушен к отказам, к хуле и восторженным отзывам. Всё роману еще предстояло.

А пока, застегнув портфель, я запрыгал по лестнице вниз, в торговые книжные залы. Я свистал. Я был молод и стал вдруг отчаянно весел, — мне вспомнилось вдруг, как улыбкой я расстроил беседу книгопродавца с поэтом.

Книжка Попугая вышла через год, весной. Я купил её с лотка возле Дома Книги. В ней было 272 страницы. Сдано в набор 6 января, подписано к печати 1 марта, формат 70х108 в тридцать вторую долю листа, бумага типографская № 1, гарнитура «Литературная», печать высокая. Условных печатных листов 11,90, учётно-издательских листов 11,52, тираж 30000 экземпляров, заказ № 126, цена 52 копейки. Мне шёл уже двадцать пятый год, и я научился, беря книгу в руки, заглядывать в выходные сведения и выходные данные. Редактором был сам Главный. Художник 3. Г. Иванов, художественный редактор П. И. Щеголев, технический редактор А. М. Леонтьева, корректоры Е. К. Глухарева и Е Н. Буряк. Двести семьдесят две страницы было в книжке, и, идя не спеша к себе на Мойку — по рассыпчатому, сброшенному с крыш снегу, по наледи, по мокрому и по высушенному солнцем асфальту, — обедая по пути в домовой кухне на улице Желябова рядом с проходным двором Капеллы, я прочёл эту книгу всю. Это было несложно: не Гоголь. В книжке были две повести. Одна являла собой разросшийся до ста страниц бессмертный рассказ «Упоение», переиначенный в «Счастье». Зов эпохи и пятьдесят процентов остались; последнюю фразу Главный избавил от нездоровой религиозной терминологии, и звучала она теперь так: пусть будет счастлива ваша семья. Первая повесть, давшая название книжке, была про сержанта и про сержантову любовь. Солдатских каш Попугай не едал, это видно было с первой страницы, и от писательских экскурсий в ближнюю воинскую часть он, судя по всему, уклонялся старательно. В полковом городке, очевидно, сгорела столовая, и над казармами вился дымок полевых кухонь. Командир полка, конечно, был полковник. Ротный старшина, конечно, скрывал любовь к солдатам под напускной строгостью. Офицеров, должно быть, свалил тиф или коклюш, поскольку старшина командовал ротными учениями. Героем повести был сержант. Один из его друзей назывался пулемётчик, а другой — запевала. У всех имелись трудно различимые фамилии и имена, но со званиями и должностями в описываемом полку было, видимо, туговато; так и прошли они втроём через всю повесть: сержант, пулемётчик и запевала. В одном месте Е. К. Глухарева и Е. Н. Буряк хлопнули ушами, и запевала подошла к старшине. Если бы старшина подошла к полковнику, я тоже не удивился бы. Были там учения, на которых запевала без конца запевал, а рота подтягивала. Пулемётчику пострелять из пулемёта не дали, пулемёт в данной повести отсутствовал. Зато была в повести девушка. Она трудилась в колхозе, которому рота в ходе учений помогла на покосе. У девушки было всё: босоногое детство, загорелые колени и расстегнувшаяся блузка. Сержант обещал ей жениться и мягко, но настойчиво увлёк на сеновал. Здесь я не очень понял, что Попугай имел в виду: свежую ли копну или сеновал, где с апреля не найти и клочка сена. Сеновалом оканчивалось всё, ради чего Попугай со значением опускал своё веко. Лет пятнадцать назад он бы ещё отвоевал заманчивое многоточие, но шёл уже семьдесят пятый год, и после сеновала стояла твёрдая точка. Далее, как водится, девушка вошла в положение, но сержант в её положение не вошёл. Председатель колхоза написал укоризненное письмо полковнику. Полковник прочитал письмо и после строевого смотра пригласил сержанта к себе домой. Жена полковника, мать двоих детей, подавала чай с вишнёвым вареньем, но в разговор не вмешивалась. (Меня сильно тронули либерализм и неуступчивость Попугая.) Я слегка заподозрил, что варенье первоначально было вишнёвой наливкой, потому что к варенью, по чьему-то недосмотру, были поданы рюмки и интриговали читателя безмерно. Вся глава «у полковника» несла на себе следы спешки и отдавала эклектикой. Полковник потчевал сержанта чаем, как брата по оружию, и предлагал закурить, как следователь нераскаянному убийце. С криками «папа, папа» подбегали к полковнику дети, мальчик и девочка, на которых сержант смотрел сквозь слезу. Вычищая корочкой тарелку из-под гуляша, тридцать четыре копейки, допивая сладкий кофе с молоком, одиннадцать копеек, и дожёвывая чёрствый хлеб, одна копейка, я думал о том, что с попугайской книжкой это составит рубль, трата для меня непростительная. Выйдя на улицу, на голый апрельский бульвар, прикуривая под холодноватым послеобеденным солнцем, идя холодным, лежащим в зимней тени Волынским переулком, я размышлял о книгах, сочинённых на основе прочитанных ранее книг, о писательской отваге, о том, как холодеет в груди — над белым листом, перед открытой чернильницей, я вспоминал мою отвагу, отвагу свеже налитых блестящих чернил и чисто вымытого пера № 11… и грустно мне было; было мне жалко той моей незамутнённой поры.

Рассказы я начал писать в первом классе.

Я не мог не писать их.

Десятки прочитанных наспех книг настоятельно убеждали меня в том, что писание звонких рассказов — достойное, и не очень трудное дело.

Рассказы писал я морские, навальные, и начинал их неизменно с пейзажа, с самой сути морской красоты — со стремительно мчащегося корабля.

Миноносец мчался! (Хотел бы я знать, что ещё оставалось ему под моим брыкливым пером?) Миноносец мчался, волны играли, море пенилось, шквал приближался, и шторм настигал. Всё было жестоко, мужественно и великолепно. На мостике миноносца стояли его командир и старпом. Командир курил трубку. Старпом курил папиросу.

Миноносец, как я уже сообщал, мчался… и на этом мой пыл удручающе иссякал.

Командиру и старпому пора было начать разговаривать. Всё, что последует дальше, я знал, это было известно и до меня. Сигнальщик закричит, что видит немецкий крейсер, командир крикнет что-нибудь непреклонное вроде «орудия к бою!», и крейсер утопят. Эта часть рассказа меня не заботила, мало ли немецких крейсеров утопили мы за войну! Но перед решительным боем командир и старпом должны были немножко поговорить; о чём они могут беседовать, я не знал, но необходимость такой беседы чувствовал всем нутром.

Разговора не получалось.

Я, сам не подозревая того, проделывал всё, что проделывают в таких случаях профессиональные писатели. Я отнимал трубку у командира и всучивал ее старпому. Командиру я в утешение отдавал папиросу. Я уточнял, что командир и старпом стояли в мокрых дождевиках. Я сообщал, что за кормой лежал Кронштадт… — не помогало.

Я кидался к сигнальщику и давал ему звонкую фамилию Гегенава. Я сообщал, что сигнальщик был грузин, но это ещё больше запутывало дело. Одного грузина я видел в трамвае. Я мысленно нахлобучивал на него бескозырку и представлял, как он скажет: «Крэйсер по лэвому борту». Рядом с этой колоритной фигурой командир миноносца Петров и старпом Иващенко исчезали бесследно. Отчаявшись, я возвращался к описанию моря, но ничего сверх того, что волны играли, а шторм настигал, сообщить не мог. Я в жизни не видел моря. Один раз меня возили на пароходике в Петродворец, тусклый залив лежал как лужа, что не помешало мне укачаться.

В отчаянии я подумывал: не написать ли роман? Но, к чести моей, признавал, что роман мне ещё не по силам. Романа должно быть очень много. В первой главе романа лейтенант должен был ехать па грузовике и угощать шофёра ленинградскими папиросами. Во второй главе ему следовало стоять на высоком морском берегу, смотреть вниз на кораблики и пытаться угадать свой «Гневливый» из семи миноносцев, где шесть остальных: «Гневящийся», «Гневный», «Гордящийся», «Гордый», «Горделивый» и «Ябеда». В главах третьей — шестой лейтенант спускался к причалам, представлялся начальству и поселялся в каюте. В главах седьмой — десятой лейтенант вспоминал, как учился в десятом классе в городе Лебедянь и сидел на скамейке под вязами с девушкой Лидой… С грустью я сознавал, что всё это мне не под силу. Тем более, что в конце, через долгие пятьсот страниц, на зачётных флотских учениях лейтенант должен был выдумать приспособление для быстрейшей артиллерийской стрельбы. Все придуманные приспособления в романах уже описывались, а нового я не знал. Без каюты, без девушки Лиды, без спорящих о лейтенантской судьбе адмиралов, а самое главное — без долгих и утомительных разговоров про методы воспитания и честь офицера романа не получалось. И романа должно быть очень много.

Я вздыхал.

Оставалось писать рассказ.

И однажды, — мне было тогда восемь лет, — посетило меня озарение: вовсе не обязательно писать морские рассказы на отечественном материале, который требует сдержанности и мужественных разговоров. Дело было на зимних каникулах, снежным солнечным утром. Холодея от близкой удачи, от близости торжества, я принялся мыть чернильницу и двигать обеденный стол.

Как и все, я ходил в школу, потрясая в портфеле чернильницей-непроливашкой. Названия своего чернильница не оправдывала: после любой незначительной потасовки, каких в нашем классе и переулке хватало, все тетради и книжки, что были в портфеле, оказывались в фиолетовых мерзких потёках. Непроливашку я презирал. Она годилась на то, чтобы делать уроки, решать задачи про яблоки и выписывать бесконечно длинные упражнения по русскому языку, но писать рассказы, обмакивая перо в её узкое горлышко, я считал недостойным. Я подолгу, с тоской и завистью глядел в комиссионных магазинах на пышные хрустальные приборы с распластавшими крылья орлами, с маячными башнями и якорями; я был убеждён, что уровень творчества прямо зависит от убранства писательского стола. После слёзных моих молений бабушка принесла мне из канцелярии, где служила она, гранёную стеклянную платформочку с отверстием, куда вставлялся латунный стаканчик. Я был счастлив.

Я быстренько вымыл чернильницу, не заметив, что изгадил чернилами раковину в коммунальной кухне, и застелил обеденный стол газетой, взятой с комода, не подумав о том, что газета лежала под сахарницей неспроста. (Вечером, после выволочки за раковину, обнаружилось, что в газете, принесённой с работы отчимом, была таблица выигрышей лотереи.)

Осторожно налив в латунный стаканчик чернил из литровой бутылки — чёрной и отливающей зеленью, как майский жук, я заткнул бутылку тряпочкой и спрятал обратно за комод. Достал тетрадку по русскому языку в редкую косую линейку, выдрал из неё две первые страницы с ненужными больше упражнениями, — и задумался.

Нужно было придумать, о чём писать.

Название, решил я, придумается после. А пока…

Я решительно обмакнул перо и написал:

«17 сентября 1959 года…»

Шёл январь пятьдесят девятого, и каждому было ясно, что я пишу фантастический рассказ. Я мог бы написать и «17 сентября 1979 года», но уноситься мыслью на двадцать лет вперёд было боязно. Все в нашем классе знали, что через двадцать лет жизнь на планете будет другой. Метро и троллейбусы отомрут, их заменит система труб, где снаряд с пассажирами понесётся под давлением сжатого воздуха. Из города в город мы будем летать на ракетах, а в булочную — на вертолётах. Дома и кварталы станут дюралюминиевые и будут висеть над землёй. И, если сказать по совести, я боялся слегка поднаврать, сочиняя про далёкое будущее. Я боялся, что я доживу, и мне будет немного стыдно. Сентябрь и то был безумно далеко: в следующем учебном году, в третьем классе. «17 сентября», — перечёл я и остался доволен. Сентябрь был на месте. Не лето, но — в южных широтах — и не осень. Мне, признаться, уже надоели шторма. К тому же, мне втайне неимоверно нравилось, как это звучит: семнадцатое сентября. Представьте себе роман, где действие начинается пятого или двадцатого, пусть даже восемнадцатого числа, и вы сразу поймёте, что всё дальнейшее будет враньём.

Январское утреннее солнце светило в окно, в комнате стоял холодок; холодок восторга перед величием и красотой того, что я сейчас напишу, томил мои пальцы.

«17 сентября 1959 года линейный крейсер…»

Досадуя на задержку, я быстро задумался; крейсер должно было назвать весомо и убедительно; крейсер был, без сомнений, английским (не мог же ходить в южных широтах немецкий крейьсер!). «Манчестер»? Название для линкора. «Лондон»? Всякий дурак назовёт… «Ливерпуль»? Слишком мягко; и на лилипута похоже. «Глазго»? Нет, это легкий крейсер. «Бирмингем» — транспорт; когда мне понадобится транспорт, я назову его «Бирмин гем». «Кейптаун»? Тяжёлый танкер. «Вестминстер»? Тоже линкор. «Сити»? Лёгкая шхуна. «Шотландия»? Яхта.

Крейсер!.. Мрачный, тяжёлый, с грязно-зелёной бронёй бортов, с бронированными круглыми башнями, чёрными трубами… Три чёрных трубы — и две мачты, тоже чёрные, красно-белый с синими клиньями английский флаг, флаг Великой Британии, властительницы морей! Мрачно, весомо, торжественно и красиво… «Мизерабль»!

«Мизерабль» — было то, что нужно. Недобро и тяжеловато, как раз для линейного крейсера с чёрными трубами и грязной бронёй. (Я не знал, что такое «Мизерабль», неизвестно откуда мной взятое, но это было неважно.)

Выпячивая челюсть, недобро, угрюмо ворча, я медленно, упи ваясь моим «Мизераблем», писал: «линейный крейсер „Мизе рабль“ входил…»

Я знал, куда входил крейсер. Прекрасная синяя лагуна раскинулась передо мной. Был нежный час утра в южных широтах. Лагуна синела. Вода поблескивала под солнцем. Лежал золотой песок. Над синей лагуной высились зелёные горы, одна из которых была потухший вулкан. Зелень сочно блестела. В хороший бинокль можно было увидеть, как прыгают в чаще ветвей обезьяны.

Словом — просто туземная бухта.

«Линейный крейсер „Мизерабль“ входил в туземную бухту».

И тут словно кто-то стукнул меня по затылку, и я, торопясь, приписал: «Ничто не предвещало беды».

«Чёрт меня подери», — услышал я скрипучий медленный голос. «„Чёрт меня подери“, — написал я, — сказал капитан Бен Джойс».

Бен Джойс у меня выскочил как-то сразу и был здесь вполне уместен. Уместным было и слово капитан. Это на наших кораблях были командиры: подтянутые, бравые, с ясными лицами. Они чеканными голосами командовали «Полный вперёд!» и молодо мчали свои миноносцы сквозь бури и шквалы к победам. А на «Мизерабле» мог быть только капитан: кривозубый, обрюзгший и старый, вечно небритый, в мятой нелепой фуражке с чёрно-рыжим полосатым околышем. Он пил гнусный ром и вешал матросов на марса-рее. Он говорил, скрипя; «Чёр-рт меня подери…» Голос его был таким же, как у ворон, которых водилось много у нас в переулке и по берегам Ждановки, особенно осенью и весной. Они сидели, нахохлясь; на чёрных ветвях и неодобрительно относились к нашим попыткам сшибить их камнем. «Чёр-рт… Чёр-рт…» — медленно и раздражённо говорила ворона, поводя головой. Когда камень, наконец, ударялся в опасной близости в сук или ствол, ворона неохотно снималась с дерева и, медленно взмахивая тяжёлыми крыльями, уходила, боком, кренясь и ворча: «Чёр-рт меня побери. Не нр-равится мне всё это…»

«Чёрт меня подери. — сказал капитан Бен Джойс. — Не нравится мне всё это».

Ещё бы, подумал я. Такое вряд ли кому понравилось бы. На моих глазах лагуна стала меняться. Небо нахмурилось и приблизилось к морю. Море сплошь почернело, вздыбилось, забелело барашками пены. Первая увесистая волна ударила в бронированный борт, ощутимо накренив крейсер. Ветер уже окреп. Пальмы гнулись, протяжно скрипя. Порыв ветра, предвестник безжалостного шквала, пронёсся по джунглям, пригибая и встрёпывая их. С тонким криком посыпались с лиан обезьяны и пропали, прячась внизу. В низком чёрном небе уже загуливали злые смерчи, и вулкан, проснувшийся после тысячи лет молчанья, загудел. Чёрный дым, вырываясь из жерла, стелился над островом и лагуной. Это вряд ли кому понравилось бы. Весь дрожа от предчувствия страшного, я не знал ещё толком, что будет, но видел, что вот-вот вспенятся и раздадутся тяжёлые чёрные воды…

«Тут всплыла подводная лодка!» — написал торопливо я.

О подводных лодках я имел представление самое полное. Я читал уже про «Наутилус» и про лодку по имени «Пионер». «Пионер» мне правился меньше. В нём не было грозной торжественности и витиеватой красоты, не было всесилия «Наутилуса». К тому же, меня изрядно смущал один персонаж, член команды на «Пионере». Его звали уборщик Щербина. Сочетанием этих двух слов загадочный персонаж определялся от начала и до конца книжки. Не зная, где ставить ударение, я из соображений благозвучия отнёс его на последний слог: Щербина. Будь эта самая Щербина уборщицей, я бы успокоился и забыл. Но уборщик!.. С ударениями у меня всегда было сложно; боясь спрашивать старших, я расставлял ударения по наитию. Знаменитый чудак Паганель у меня именовался Паганель, таким он и виделся мне: тощий, длинный, поганенький.

Над Щербиной я раздумывал долго. И однажды вечером я решился — смутно чувствуя, что лучше бы этого не узнавать. Я захлопнул книжку, вздохнул и маленькими, почтительными шажками поплёлся в соседнюю комнату, где за просторным письменным столом занимался отчим. Стол был обращён к вечернему тёмному окну. Некоторое время я постоял за спиной у отчима, прислушиваясь. Отчим напевал. Само по себе это ничего не значило, напевал он как в хорошем, так и в дурном настроении, но сегодня в его мурлыканье явно звучали победоносные нотки. Это бывало, когда он покупал хорошие марки. Напевал он из «Травиаты». Мы в классе тоже пели это: «Пускай не вино, но простые черни… и-ила! я выпью за ваше здоровье!..» «Травиату» я недавно в гостях смотрел по телевизору, через наполненную водой линзу. Было очень скучно; я размышлял о том, что в линзу можно было бы напустить рыбок, днём бы они плавали, а вечером, с семи до девяти, когда работает телевизор, их можно пересаживать в баночку. Я терпеливо смотрел и ждал, когда появится горбун, про которого мне рассказывала бабушка. Когда опера кончилась, а гости вместе с хозяевами съели и выпили всё, мне сказали, что горбун — это из «Риголетто», и долго и обидно смеялись. Отчим напевал победоносно, и я сделал то, чего делать мне обычно не разрешалось. Я тихонечко зашел сбоку и положил ладошку и подбородок на стол. Отчим был в самом наипрекраснейшем настроении. Он клеил марки. Он ловко и точно брал их узким блестящим пинцетом, рассматривал, мурлыча, под светом настольной лампы, после чего пристраивал в нужное место на страницу тяжёлого и всем своим видом внушавшего уважение альбома. Лампа на малахитовой ножке под зелёным матовым стеклом создавала покойный и торжественный уют. Подавленный величием недоступной мне деятельности, я смотрел — без надежды и даже без зависти. Я знал, что мне не дано и никогда уже в моей жизни не будет дано это блистательное умение наклеивать марки. Ещё осенью я заблуждался и ошибочно думал, что филателистами могут быть все. В пагубном заблуждении я пошёл на Большой проспект нашей Петроградской стороны, сжимая в кармане три рубля, утаённые мною со школьных завтраков (мама каждое утро давала мне большой коричневый рубль), и в магазине канцелярских и школьных принадлежностей возле кинотеатра «Экран» купил за два рубля бумажный блокнотик. Затем я пошёл на почту, на том же Большом проспекте, неподалёку от пожарной каланчи, и на оставшийся рубль купил три марки: одну за сорок копеек и две за двадцать. Эти марки я вечером приклеил в блокнотик. Одна приклеилась почти ровно, а другая немножко криво. Третью марку я попытался приклеить на ножку, но пинцета у меня не было, а взять из стола у отчима я не осмелился, опасаясь справедливого и заслуженного битья. Обходясь без пинцета, я вымазал марку клеем с обеих сторон, а при попытке вытереть клей марка скаталась в противный и ко всему прилипающий комок. Я её выбросил, очень жалея свои сорок копеек. Отчим клал свой альбом в ящик письменного стола, и поэтому я положил блокнотик в верхний ящик комода. Утром отчим полез в комод за книжкой квитанций, чтобы платить за квартиру, и вытащил мой блокнотик. Он долго разглядывал первую страницу с коричневыми потёками клея и криво сидящими марками, пока не взглянул случайно на моё гордое и безучастное лицо и не догадался. Догадавшись, он скривился от едва переживаемого презрения, гадливо кинул блокнотик под стол и сказал сквозь зубы: «Ублюдок…» Я молча полез под стол, взял блокнотик, поплёлся по длинному и невесёлому коридору нашей квартиры на кухню и бросил блокнотик в мусорное ведро. В правоте моего отчима я не мог сомневаться. Его презрение, от которого глаза его из голубых становились по-рыбьи белыми, не позволяло мне жить. Я кругом был неловок и виноват. Я плохо затачивал карандаши, ещё хуже мёл пол в коридоре и не умел держать вилку. Рядом с длинными белыми остриями отчимовых карандашей, которые надменно и язвительно торчали из резного дубового стаканчика на его письменном столе, мои карандаши выглядели ублюдками. Я не знал, что такое ублюдок, но как он выглядит, представлял совершенно отчётливо. Это был мой карандаш: неловко и куце обструганный тупым ножом с одного конца и обгрызенный с другого. Всё было закономерно: из моих карандашей, как и из меня самого, никогда не должно было выйти ничего путного. Мы не были приспособлены для изящной полезной деятельности. В восемь лет я с этим уже смирился. Я любил каждый мой карандаш. Мы с ним были товарищами по несчастью. «У, мои ублюдки», — с нежностью старого кондотьера говорил я моим карандашам, укладывая их в портфель. Мне не дано было научиться клеить марки пинцетом, и, положив ладошку и подбородок на стол, я с усталым спокойствием, без зависти наблюдал за тем, как это делает отчим. Я смотрел молча и терпеливо. Я не мог начинать разговор, за это я уже бывал бит. Наконец отчим кончил расклеивать марки. Он полюбовался напоследок; закрыл, аккуратно, изящно разгладив листы папиросной бумаги, проложенной между страниц, альбом, убрал его в стол и стал вытирать кусочком серой замши пинцет. Вытирая пинцет, он победоносно и гордо смотрел на меня. Он был в самом прекрасном расположения духа.

— Ну-с, — сказал он, — и чем я обязан столь редкостной честью?..

Я быстро подумал: не назвать ли мне отчима папой. Именно этого просьбами, побоями, угрозами и мольбами добивались от меня трое взрослых вот уже год. С течением времени цена этого слова всё возрастала, и я боялся продешевить. Нет, решил я, не стоит. За «папу» я мог получить кое-что и побольше уборщика. Поэтому я привычно миновал обращение и спросил, с тайным ужасом сознавая, сколь грубо звучит мой осипший голос:

— Что такое уборщик?

— Уборщик? — весело изумился отчим. — Да ты его видел тысячу раз!

Я подумал. Жизнь я прожил большую и видел в ней всякое. Но Щербина в этой жизни мне не попадался.

— Не видел, — сказал я грубым осипшим голосом.

— А ты хорошенько подумай. На улице!..

Я покачал головой. Ни на улице, ни в переулке уборщика Щербину я ещё не встречал.

— Ну подумай! — резвясь, настаивал отчим.

— Нет, — сказал я упорно. — Не видел.

Отчим коротко омрачился, и тень раздражения промелькнула в его лёгком оскале.

— Смотри! — сказал он, распластав на столе лист бумаги, в выдернул из стаканчика бесподобно отточенный карандаш.

Он не нарисовал и половины, а я уже понял, что будет.

— Снег убирать, — сказал я.

— Ну! — оживился отчим. — Ведь видел! Это в есть уборщик. Или снегоуборщик…

Эту штуку я видел. Я часами стоял перед ней, глядя, как ловко, кругами, вправо и влево ходят её железные красные лапы. Светили фонари над мостовой, сыпался мелкий, ситечком, снежок, прогромыхивали, скрипя деревянными кузовами, трамваи, а машина медленно, почти незаметно для глаза ползла и ползла вперёд, и быстрые лапы с негромким уханьем захватывали, захватывали куски от снежной грядки, и лента транспортера несла снежные глыбы наверх, в темноту, чтобы обрушить их в кузов самосвала, который светил красными огоньками…

— А почему крутятся? — забыв про подводную лодку, задал я не очень понятный вопрос.

— А вот почему, — сказал победоносно отчим и взял второй лист бумаги.

«Кардан», «полуось», «эксцентрик», «шпилька», «принципиальная схема»…

— …Понятно? — спрашивал время от времени отчим.

Я кивал. Эксцентрик был клоун, это я знал из передачи по радио. Шпильками мама закалывала волосы. Принципиальная означало способность скандалить на кухне до последнего. Оставалось всё это совместить. Одновременно, слушая и кивая и глядя на быстро бегающий по листу карандаш, я занимался очень нелёгкой работой: я приспосабливал огромный и неуклюжий снегоуборщик к нарядным, покрытым ковровой дорожкой коридорам подводной лодки «Пионер». Мне это почти удалось. Непонятной была только самая малость.

— …Ясно? — весело и горделиво спросил отчим.

Я кивнул.

— Ну вот, — сказал отчим, великодушно подталкивая мне листки.

— А Щербина? — грубым голосом сказал я.

— Какая щербина? — по инерции улыбаясь, спросил отчим.

— Щербина, — упрямо сказал я.

Черты лица отчима неудержимо куда-то повлеклись, и запоздавшая улыбка начала отдавать гадливостью.

— Какая щербина? — нехорошим голосом сказал он.

По всему, мне пора было тихо забирать листочки с принципиальной схемой и тихо, пригнувшись, отваливать…

— Уборщик Щербина! — сказал я.

Гадливость уже преобладала в лице отчима. Ему было жалко себя, вынужденного тратить на меня свою стройную жизнь.

— Щербина? — с издёвкой спросил он.

— Щербина! — угрюмо и приготовляясь к битью, сказал я.

— …, — сказал отчим, вскакивая и отталкивая от себя деревянное кресло. — Ка-ка-я щербина?

— Уборщик Щербина! — тупо, с ненавистью сказал я.

— Придурок! — заорал отчим, белея глазами и роняя на высокий красивый лоб красивую пепельную прядь. — Где ты взял щербину? Где бывает такая щербина? В каком уборщике?! Отвечай!

— Щербина! — заходясь от ненависти, кричал я, с тоской чувствуя, как на глаза набегают ненужные слезы.

— Где ты взял щербину?!

— Щербина! — ревел, плача и в ярости, я.

Он был прекрасен.

И я был прекрасен!

Мы оба были прекрасны.

Мы разыгрывали бессмертную сцену: Фома Опискин и Фалалеи. «Щербина!» — ревел в ярости я, изображая Фалалея.

И тут, как писали в старых романах, взгляд отчима упал на мою книгу. Старые романисты писали, увы, справедливо. Точка приложения взгляда моего отчима стала тяжёлой и ощутимой. Избегая смотреть в моё плачущее лицо, он опустил взгляд на полированный край стола, в который я крепко, отчаянно вцепился немытой ладошкой. Пальцы на самом деле были чистые, только два чернильных пятна не отмывались; поди отмой их на кухне, где кран нужен всем и ужин готовят сразу пятнадцать хозяек. Как ни был я занят раздором и плачем, взгляд я почувствовал и подумал, что сейчас мне влетит и за то, что я лезу грязными лапами на чистый письменный стол; но на гладком, блестящем краешке стола тяжёлый взгляд отчима не удержался, заскользил, сорвался — и плюхнулся на матерчатый переплёт моей книги.

— …А это что? Дай сюда!!

Рыдая, я быстро спрятал книгу за спину. Отчим выхватил её:

— Ну-ка! Что ты читаешь? Ха-ха-ха! (Он смеялся, как в опере «Травиата».) «Тайна двух океанов»! Парижские тайны! Тайны мадридского двора! Щербина!.. — прокричал саркастически он и раскрыл мою книгу.

— …, — сказал он, и я утёр слезы.

Я знал, что он там прочёл.

Он прочёл: уборщик Щербина.

— Не надо!! — закричал в ужасе я. — Она библиотечная!

Я не боялся, что он выбросит книгу в форточку. Мы жили на первом этаже. Я спокойно бы вышел, отряхнул книжку от снега и спокойно принёс бы её обратно. Ничего бы книжке не стало; растрепать её в большей степени было трудно. Беда была в том, что открыта была только внутренняя форточка, а наружная плотно закрыта, чего отчим в припадке гнева увидеть не успел. И я видел, что он замахнулся неправильно.

Это тщедушное и голубоглазое, седеющее, изнеженное женщинами существо обожало решительность жестов. Задвигая с шиком ящик стола, он прихлопывал палец до крови. С шиком чокаясь за столом, он разбивал бокал. Входя однажды в троллейбус, он элегантно выкинул новенькую лайковую перчатку; двери закрылись, и он оказался перед кондуктором с дымящей папиросой в руке. «…А с виду приличный человек, — сказала ему кондуктор, — напьются и безобразят». Я упал на подушку сиденья и корчился от беззвучного хохота, я единственный сообразил то, что произошло. Отчим белыми от ненависти глазами смотрел на меня, машинально затягиваясь папиросой… Потом он пытался выскочить, тщетно тряс дверь, кондуктор хватала его за ворот, и он, дёргаясь и шёпотом матерясь, уплатил десять рублей штрафа за курение, пять рублей за безбилетный проезд и ещё пять рублей за безбилетный провоз меня. Потом мы бежали по Большому проспекту обратно (троллейбусов он уже боялся). Он бежал, развевая полы пальто, впереди, а я, тихо давясь, слабо трусил сзади. Я знал, что перчатки мы не найдём. Я видел, в заднее окошко троллейбуса, как её подобрала старушка и положила в кирзовую сумку. Тогда с кирзовыми сумками ходили на рынок. Перчатку (на тротуаре, посреди воскресного города) мы искали до темноты. Искал, натурально, он, а я только честно придуривался, я видел, как старуха её унесла. Попало, естественно, мне, я был выдран и ужинал после всех. К слову сказать, то был день моего рождения, и отчим, садясь с папиросой в троллейбус, вёз меня показать мне Ботанический сад.

— …Не надо! — закричал я, но он уже кинул. Чёрт бы его, дурака, побрал. Я же видел, что он замахнулся неправильно.

Он замахивался, как в театре, не забыв полюбоваться собой. Книжка была обречена упасть между рамами.

Разве что-нибудь объяснишь этому голубоглазому ослу? Он кинул, и мысли мои, как писали в старых романах, понеслись с быстротою молнии. Книжка ударится о край форточки и свалится вниз, между рам, заколоченных и заклеенных на зиму, и ее нельзя будет вынуть до самой весны. До весны меня выгонят из библиотеки. Меня выгонят из библиотеки даже до пятницы. В детской районной библиотеке книги давали только на десять дней. Если десятый день приходился на воскресенье, когда библиотека была выходная, а ты приносил книженцию в понедельник, тебя всё равно исключали. Возражать было некогда. Говорили: «Следующий!» — и ты навсегда исчезал. Детская библиотека помещалась в жилом доме на Большом проспекте, напротив пожарной части, в том самом доме, где магазин «Рыба», на пятом этаже. В саму библиотеку не пускали. Отворяли на лестничную площадку дверь и впритык к двери ставили стол, покрытый вытертой зелёной бумагой. За столом сидела выдра, перед ней были ящики с карточками читателей, а справа и слева две огромные стопки книг. Женщина, которую все в очереди называли выдрой, принимала книгу, смотрела, не вырваны ли страницы, и кидала налево или направо. Затем она хватала читательскую карточку, делала в ней отметку и стремительно спрашивала: «Про любовь? Про шпионов?» В зависимости от ответа она всучивала книжку из левой или из правой кучи.

Если кто говорил: «Не знаю…», она говорила: «Узнаешь — тогда и придёшь!» Разговаривать было некогда. По всей длинной старинной лестнице, до самого низа стояла суровая очередь, всё больше мальчишки, от восьми до пятнадцати лет. Очередь хмуро молчала. Если кто-нибудь начинал разговаривать, выдра кричала, что в такой обстановке работать она не может, и захлопывала с грохотом дверь. Снова дверь открывалась через полчаса, иногда через час, когда самосуд был давно окончен. «Узнаешь — тогда и придёшь, — заявляла выдра. — Следующий!» — и сотни локтей тебя спихивали с пятого на первый этаж. «Про любовь? Про шпионов?» — спросила меня выдра, когда я пришёл сюда в первый раз. «Про матросов», — сказал я. Выдра снисходительно увела взгляд и поджала тонкие губы. Эту усмешку я встречал потом много раз. Она присуща имущим власть дамам, которые полагают, что маленький и неумный человек перед ними заносится и неоправданно требует неположенно многого. В последний раз я видел эту гримаску на лице заведующей корректорской уважаемого издательства. Я напрасно пытался ей втолковать, что я не выдумываю, и не порчу язык, как полагает она, что такими словами (которые ей неизвестны) писали Булгаков и Бунин, Пушкин и Достоевский, Гончаров и Щедрин. «Но вы же не Бунин», — сказала она, поджимая победно губы, и что-то случилось со мною, почудился мне запах рыбы, пропитавший старинную лестницу, привиделись мне утомлённые вечным презрением тонкие губы выдры, и почудилось, что раздастся сейчас надо мною категорический возглас «Следующий!». «Про матросов», — сказал я. Выдра поджала губы и сунула мне «Приключения Карика и Вали»; эту книжку я с омерзением вспоминаю до сих пор, там двое детишек, наевшись научных таблеток, уменьшились до размеров молекулы, попали в зелёный лист и узнали, как делается фотосинтез. «Про матросов!» — сказал я на другой день и получил «Таджикские сказки». «Про матросов!» — сказал я на третий день и получил «Королеву Марго». «Про матросов!» — с ненавистью говорил я и прочёл «Куклу госпожи Барк», «Бумеранг не возвращается», «Человек-луч», «Дик с Двенадцатой нижней», «Чёрную тропу», «Тропою грома», «Американскую трагедию», «Атомную крепость» и «Двадцать лет спустя». Я запомнился выдре. Я был перед нею бессилен. «Про матросов!!» — говорил я, ненавидя все библиотеки на свете, и получал «Детей горчичного рая» (все эти книги, включая «Карика и Валю», лежали в шпионской куче). Спас меня один парень, много старше меня, уже из третьего класса. «Идём ко мне, — сказал он, подождав меня возле рыбного магазина, — я тебе дам про матросов». У него отец был моряк и служил на Северном флоте. Мой новый друг жил вдвоём с бабкой, и у них целый шкаф был забит прекрасными книгами. Там были учебники по артиллерии, кораблевождению, были Жюль Верн, Беляев, Купер, Майн Рид, Гарт, Лондон, Житков и Георгий Мартынов. Бабка книг не читала, наливала нам кислых щей и ругала за то, что едим мы, не отрываясь от чтения. В библиотеку я всё же ходил, выстаивал по два и по три часа в очереди; я не имел права сдаться. Выдра меня полюбила крепко и давала мне то «Гроздья гнева», то «Утраченные иллюзии», напоследок перед болезнью она выдала мне «Путешествие с комнатными растениями». Потом она, к счастью, заболела, и «Тайну двух океанов» дала мне какая-то белобрысая девушка. Теперь меня выгонят. Список всех выгнанных висел у них на стене; записаться второй раз было уже невозможно. Выгонят — это точно; а что они делают с теми, кто совсем не вернул им книгу? Дело ясное: сообщат в школу, и директор меня исключит. Мать будет плакать, а отчим смеяться и петь. Ну и пусть. Пусть меня исключат! Мне же лучше. Все пойдут утром в школу — а я на каток. Весной буду кататься на льдинах, а когда потеплеет совсем, буду лазить на судоремонтный завод, прыгать с баржи на баржу, спускаться в сырые и ржавые кубрики, где можно найти пустую бутылку, а если вдруг повезёт, то фуражку, настоящую мичманку без кокарды и без козырька. А когда будет лето, я пойду на завод работать. Я пойду на «Баварию», как Володька Молчанов, которого выгнали из четвёртого класса. Ему, правда, было уже пятнадцать. Отец устроил его на «Баварию» (а Володька, конечно, устроит меня). Он рассказывал сам: работы всего до обеда, получает пятьсот рублей, — и показывал собственные часы «Победа», купленные с получки в комиссионке за сто пятьдесят. Он курил возле школы (из собственной пачки) и сплёвывал на тротуар, а учителям говорил свысока «Здрасьте». Учителя очень нервничали, им, наверное, было стыдно за то, что они его выгнали, они спрашивали, как он живёт, а он отвечал им, лениво: «Да бросьте вы, Марья Петровна. Не переживайте. Как ваши дети? Как муж себя чувствует? А я что? Я рабочий человек. У кого специальность в руках, с голоду не подохнет. Пять сотен заколачиваю, к лету моторку буду куплять». Вот и я буду так же. Приду в класс, сяду на парту, закурю папиросу «Казбек» и скажу: «Ну что, „жи“, „ши“ пиши через „и“? Я за прошлый вон месяц наряды на тыщу закрыл». Тысяча рублей были безумные деньги… но лучше свалить всё на отчима. Без всяких трагедий, а так, со смешком. Приду завтра в класс, кину портфель, повихляюсь всем телом, как это у нас в классе принято, скажу — будто между прочим: «Отчим, козёл, начудил. Книжке устроил выкидыш». Выкидыш было хорошее слово, я его слышал в трамвае. Одна дама сказала другой — со значением, понижая голос: «…Она ему устроила выкидыш». — «Как!» — ахнула вторая дама, на что первая, жестко, прищурясь, сказала; «Вот так. Захотела — и выкинула!» Выкидыш было хорошее слово, оно означало энергичное, окончательное выкидывание. Так я выкидывал свои тетрадки после первой четверти. Близился праздник, всё было праздничным, и я, забравшись на подоконник, начал швырять тетрадки в форточку, в морозный осенний день. Я выкидывал их — все мои неудачи и огорчения, — мстительно, с наслаждением приговаривая: «Выкидыш! Выкидыш! Выкидыш!..» Это было очень энергичное и ёмкое слово. Правда, минут через десять все мои тетрадки принесла обратно наша дворничиха Анастасия, уже хлопнувшая, по случаю праздничка, стакан. Она принесла тетрадки и устроила на кухне чудовищный крик насчёт безобразия и того, что люди с виду приличные. Я твердо решил, что приятнее с виду быть неприличным, потому что тогда можно всё. Я своими глазами видел, как на Малой Гребецкой двое пьяных выкидывали в окно четвёртого этажа шкаф, а дворник свистел в свисток и смеялся. Мама, очень стесняясь, дала дворничихе Анастасии пять рублей: одну трёшку и две бумажки по рублю — большие, квадратненькие бумажки. Пять рублей были очень большие деньги. Когда дома у нас было нечего есть, мама давала мне пять рублей, и я бежал на Ждановскую набережную. На углу Большого проспекта, рядом с гомеопатической аптекой, наискосок от часовни, я покупал в «Гастрономе» за три рубля большую банку тресковой печени в масле, и рядом, в овощном мне отвешивали на два рубля почти полную сетку картошки, целых два килограмма, и мы всей семьёй ели варёную картошку с тресковой печёнкой. Мне очень нравилось, когда у нас было нечего есть, я не понимал, почему мы не едим так каждый вечер. Пять рублей, насколько я понял, дали дворничихе Анастасии за то, что она замолчит и уйдёт. Я бы за пять рублей замолчал сразу, но Анастасия ещё битый час орала на лестнице, она была очень принципиальная. Из-за этого у меня пропали все каникулы. Сын Анастасии Мишка был совсем взрослый, из четвёртого класса, длинный и рыжий. Как-то раз он повёл нас во двор, вынул из-за пазухи свернутую газетку и стал этой газеткой ломать пополам штакетник. Потом газета разорвалась в клочья, и мы увидали, что внутри был кусок водопроводной трубы. Мишка сказал, что вот так убивают коммунистов в Америке. Идёт коммунист проводить с безработными собрание или устраивать забастовку на заводе, а его догоняет человек с газеткой в руке, стук газеткой по шляпе и дальше пошёл — вроде, шуточки, школьного друга встретил. А потом смотрят — а коммунист уже мёртвый. А полиция — молчок, там вся полиция купленная. И все каникулы я просидел дома: боялся, что Мишка встретит меня во дворе и стукнет газетой по кепочке. И привет. Как в Америке. Только в конце каникул, когда настал мой день рождения, отчим повёз меня смотреть Ботанический сад, но хорошим это не кончилось. Дело было решённое. Когда меня вызовут к директору, я скажу, что книжку выкинул отчим. И тогда директор сообщит отчиму на работу, и отчима выгонят. Кесарю кесарево. Это тоже была хорошая, мрачная фраза. Её говорил наш водопроводчик Геннадий Михайлович, принимая после починки раковины собранные по квартире три рубля. «Кесарю кесарево, — говорил, снимая кепочку, он, — а слесарю слесарево». Насчет слесарева я понимал: это были три рубля, а что такое кесарево, мне объяснили в школьной уборной курильщики из четвёртого класса. Кесаря было немножко жалко, но он, очевидно, своё заслужил. Я уже знал, куда я вставлю эту хорошую, сильную фразу: я вставлю её в рассказ, где пираты делят награбленные сокровища. Плохой пират попробует всех обмануть, и тогда хороший пират без всяких увещеваний всадит ему кортик в брюхо, по самую рукоять, распорет всё брюхо снизу и доверху, вытрет нож о штаны, сплюнет и скажет мрачно: «Кесарю кесарево». Отчима выгонят из института, и он пойдёт на «Баварию», и платить ему будут всего пять рублей, и мы целый месяц будем есть одну банку тресковой печени. Вот тогда он…

— …Она же библиотечная!!

Да, замах был красив; этого у него не отнимешь. Книжка звучно ударилась о край форточной рамы, перевернулась, звучно высадила стекло в наружной форточке и, трепеща страницами, упала вниз, между рамами, на постеленную заботливо вату.

— …Гнусный койот! — закричал я в отчаянном гневе под звон стекла.

— …твою мать, — заворочался за стеной голос соседа, печатника дяди Симы, — наломаешься за день, прилечь не дадут, аристократы дремучие… (Аристократами в нашей коммунальной квартире нас звали по той причине, что на четверых у нас были две комнаты, одна десять, а другая двенадцать метров; я мог поклясться, что это неправда, я сам, когда не было никого дома, вынимал из ящичка в швейной машинке сантиметр и своими руками измерял обе комнаты, они были совершенно одинаковыми: три метра и двадцать восемь сантиметров длиной.)

— …Что ты сказал? — закричал оскорблённо отчим, — что ты, гадёныш, сказал?! — и он дёрнул из брюк ремень.

Я схватил со стола пинцет.

За библиотечную книжку!..

И отчим отпрыгнул.

Он боялся меня.

Он боялся меня! Открытие ошеломило, переполнило мстительным сознанием силы. И я, торжествуя, с размаху швырнул тяжёлый пинцет прямо в матовое стекло высокого книжного шкафа.

Книжный шкаф был моим врагом. Там, за непрозрачным стеклом с голубыми лилиями были спрятаны все наши книги, и в их числе те, которые были прежде нашими с мамой и которые мне можно было читать.

Книжный шкаф запирался на ключ. Мне навечно было запрещено приближаться к нему. Ключ от книжного шкафа лежал в правом верхнем ящике письменного стола, в старой свинцовой ванночке. Ключ от письменного стола отчим носил с собой, в кармашке жилетки.

Очень скоро я выяснил, что к письменному столу очень просто подходит ключ от комода, а ключ от комода лежал в старой сахарнице, там же, где ключ от швейной машинки. Днём, когда я был дома один, я ключом от комода отпирал верхний ящик стола, брал из ванночки маленький ключ, открывал книжный шкаф и подолгу смотрел все книги. Довоенный, в мягких обложках, Стендаль, чёрный Лермонтов, чёрный Гоголь, старая, с твёрдыми знаками «Тысяча и одна ночь», синяя Малая энциклопедия… Выбрав книгу поинтереснее, я заваливался (с тапочками) на тахту и читал. Я читал очень быстро, я читал так стремительно, как только мог, чтобы за отпущенное мне жалкое время поглотить по возможности больше малопонятного и дурманяще прекрасного текста; в то же время я настороженно слушал, не хлопнула ли входная дверь. Если хлопала дверь в квартиру, я срывался с тахты… вложить книгу на место; закрыть шкаф; поворот ключа; проверить; ключ в ванночку; закрыть ящик стола; повернуть ключ; проверить; в соседнюю комнату; ключ в сахарницу; сахарницу на полку; закрыть!.. — с прыгающим сердцем, со звоном в ушах осторожно и независимо я выходил в коридор. У двери отряхивала с ботиков снег соседка. Меня не поймали ни разу, но я перестал лазить в шкаф. Я очень устал.

…Пинцет ударил в стекло тяжёлой круглой головкой. Хрустнув, стекло разломилось. Повисев, его верхняя часть, стала падать большими кусками.

Я, быстро пригнувшись и став втрое меньше, помчался к дверям. Отчим поймал меня уже за портьерой. Пока он расстегивал ремень, валя меня на тахту, я успел его цапнуть зубами за пальцы (раза четыре), а потом, скатившись с тахты, стал упрятывать голову в плечи. Отчим бил меня комнатной тапкой, норовя, чтобы по голове. Я рыдал и, рыдая, хихикал: я запихивал вторую его тапку под книжный шкаф, в узкую, в два сантиметра, щель, я знал, что эту тапку уже никогда не найдут. Крик стоял…

— Что тебе нужно, гадёныш? — вопрошал меня отчим, норовя угодить по макушке, — что тебе нужно для счастья?

— Кии… и-и… жку, — рыдая, ответствовал я, запихивая тапку под шкаф.

— Книжку?!

Отчим бросил меня и мотнулся к книжному шкафу. От восторга я почти перестал рыдать. Сейчас мне дадут книжку! Шкаф был заперт, отчим полез в него через дыру в стекле, натурально, порезался, зашипел…

— Книжку? — кричал он, взмахивая рукой, из которой лилась во все стороны кровь. — На тебе книжку! — Он сунул мне в, руки тяжёлый и тёмный том. — Читай, идиот! Когда выучишь наизусть, дам тебе следующую!..

Соседи кричали за стеной. Всхлипывая, вздрагивая при каждом всхлипе, я поплёлся в соседнюю комнату, где жили мы с бабушкой, где стоял обеденный стол и где принимали гостей. Всхлипы мои были не слишком искренними, главным во мне уже был интерес к новой книжке. Книжка толстая, значит, там есть чего почитать. Перевернув её, я прочёл: «Теория поля». Книга была о сельском хозяйстве. Не успев расстроиться до конца, я с большим любопытством раскрыл её и, увидев какие-то змеи, овалы в тонких сетях и множество формул, понял, что книга научная, упал на диван и горько, уже безысходно заплакал.

Жизнь моя была кончена. Выучить эту книгу я не умел.

Когда пришла мама, неся кошёлки с едой и огромный, пахнущий морозом пакет белья из прачечной, она увидела битые стёкла и мебель в крови. Я, рыдая, лежал на диване, прижимая к груди толстый том о теории поля, и ни на какие вопросы ответить не мог (а вернее сказать, не хотел). Отчим тоже не мог отвечать на вопросы. Всклокоченный, с перевязанной кое-как носовым платком окровавленной рукой, со свисающим сзади ремнём, он ходил раздражённо в одной тапке из комнаты в комнату и саркастически кричал: «Щербина! Ха-ха-ха! Щербина!..» Настал его черёд играть в Фалалея.

Из всего вышесказанного, я полагаю, явствует, что о подводных лодках я имел представление самое полное.

Только всплытием подводной лодки мог окончиться несправедливый и подлый рейс «Мизерабля» в туземную мирную бухту.

Да, сказал я себе. Всплыла подводная лодка!

Замирая от ужаса и восторга, я смотрел распахнутыми глазами в зимнее солнечное окно и видел, как вскипают, бурля и гремя, воды чёрной лагуны, и под низкое небо, под налетающий шквал всплывает подводная лодка: горбатая, чёрная, вся недобро блестящая от воды, которая пенными струйками скатывайся с неё. Никакого движения, ни одного человека, только холод, смертельный холод огромных хрустальных глаз округлых иллюминаторов.

«Лодка выпустила..»

— Десять торпед! — торжествуя, сказал я. — Десять! И ни сантима меньше! (Эти слова говорил в одной книжке шпион резиденту; резидент, понимал я, был президент шпионов, букву «п» ему удалили для конспирации; он был президент всех шпионов, но агент его не боялся: «Десять тысяч! — сказал он — И ни сантима меньше!» — и резидент уступил.) И ни сантима меньше! — прокричал я, ударяя кулаком по столу, отчего чернила прыгнули и залили таблицу выигрышей, десять торпед грозным веером ударили из гранёного тела угрюмой безжалостной лодки, десять дьяволов, начинённых лиддитом!..

Да-дах!!

Па-ра-бах!!

Бу-у!! — тихим шёпотом кричал я. Десять торпед ударили в высокий бронированный борт проклятого «Мизерабля». Десять страшных взрывов слились в один. Борта раскололись. Чудовищный столб огня ударил в чёрные небеса. В дыму, высоко-высоко, летели, вертясь и разваливаясь, орудийные башни, трубы, паровые котлы, одиннадцать этажей мостика. Ещё выше зависла, — реями вниз, с трепещущим флагом, — тонкая мачта…

Потом все обломки рухнули на воду. Крейсер, разломленный напополам, погрузился в пучину. Он ушёл с характерным для тонущих крейсеров звуком. Я воспроизвёл этот звук, с силой всасывая воздух в наполненный слюной рот. Именно с этим звуком забирала последнюю воду раковина у нас на кухне.

Спокойно, с усталостью, какая бывает после трудной большой работы, с сознанием выполненного нелёгкого долга я написал, что крейсер взорвался и утонул.

Я чувствовал, что рассказ удался.

Что это не детский лепет про мчащиеся миноносцы.

Я перечёл свой рассказ: полторы странички в тетради по русскому языку в редкую косую линейку.

«17 сентября 1959 года линейный крейсер „Мизерабль“ входил в туземную бухту. Ничто не предвещало беды. „Чёрт меня подери, — сказал капитан Бен Джойс — Не нравится мне всё это“. Тут всплыла подводная лодка! Лодка выпустила десять торпед! Крейсер взорвался и утонул».

Ну что ж…

Примерно так окончилось всё и у Попугая. Полковник поговорил с сержантом, и сержант женился. Попугай назвал повесть: «Машенька».

А я назвал свой рассказ: «Случай в туземной бухте»!!!

1981 г.