"Дальний поиск" - читать интересную книгу автора (Кузнецов Олег)ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯГлухое, с застоявшимся земляным запахом подполье завладело Захаром Щаповым. Не думал, не гадал он, что жизнь в каком-то тёмном подполье, где ни развернуться, ни оглядеться, где даже распрямиться во весь рост нельзя — набьёшь шишку, покажется не только сносной, но и приятной. Но главное, подвал оказался надёжнейшим убежищем. Люди почти не ходили к Татьяне, а если и заглядывала соседка одолжить стакан соли, то о её приходе Щапов бывал предупреждён заранее: сначала скрипом калитки, потом скрипом дверных петель в сенях. Эти звуки он учитывал и затаивался. Татьяна же не забывала поливать петли водой, чтоб скрипели погромче. Дважды в доме побывал участковый Мернов. Насмешливый, он оба раза, войдя, громко требовал чаю, и молчаливая Татьяна его требования исполняла. Он сидел, пил, нудно пошучивал насчёт неопределённого полувдовьего положения хозяйки, а, сам высматривал, не окажется ли крошечного признака присутствия в доме беглого человека. Чего захотел! Куда ему против бабы! Уж у Татьяны чисто так чисто. На простое дело — на обыск — Мернов не решился. Ему бы, пожалуй, несмотря на отсутствие у него соответствующего разрешения от руководства, никто бы этого не запретил, и Татьяна была бы тут бессильна, но он нет, искать не стал, не поверил, что Щапов решится скрываться в доме собственной жены. То есть не поверил, как и рассчитывал Захар, и правильно сделал, счастливый человек… Не зря ведь лежит у стенки карабин со спущенным предохранителем, с пятью патронами в обойме. Мернов только бы ещё на две ступеньки спустился по лесенке из люка, а уж пуля пронзила бы ему позвоночник. Уходя, участковый отбросил шуточки и сказал Татьяне официальным тоном: — Предупреждаю вас, Татьяна Спиридоновна: если муж ваш Захар Данилович Щапов появится на вашем горизонте, вы обязаны немедленно сообщить об этом властям. В противном случае будете нести уголовную ответственность за недонесение по статье за номером сто девяносто. Усекли? Нашёл кого напугать — Татьяну! Теми же днями явился наконец и директор. Одно только слово сказала Татьяна, приоткрыв люк подполья: «Пришёл!» И одним только властным словом ответил ей заволновавшийся Захар: «Гляди!» Многих слов уже и не требовалось. Лёжа под тулупом, Щапов до самых мелких деталей обдумал весь поиск, сочинил целый план, выполнив который Татьяна должна обязательно найти и принести законному владельцу обе драгоценные жестянки. Конечно, если они в Тернове, а не остались захороненными в тайге. Для второго случая Захар строил иной план, где главную роль отводил самому себе. Татьяна принялась глядеть в оба. Уже в тот момент, когда директор тяжело поднимался на крыльцо управления, она попыталась просверлить взглядом тощую котомку у него за спиной, хотя, конечно, это были заведомо тщетные усилия. Бугрилась котомка от каких-то твёрдых предметов — вот и всё, что она узнала. Затем она, разумеется, попыталась подсмотреть, как та котомка будет опоражниваться, но и тут её ждала осечка: Белов, пройдя в свою по-канцелярски неуютную комнату (стол, стул, шкаф и узкая железная коечка), прихлопнул за собой дверь, что в обычное время часто забывал делать, оставляя на виду весь свой бесхитростный быт. Когда через некоторое время он отправился в баню, протопленную для него стариком Огадаевым, Татьяна сумела бросить быстрый взгляд в комнату и увидела мешок уже пустым, смирно висящим на гвоздике. Одни из содержавшихся в нём предметов заняли свои места тоже на гвоздиках, остальные, значит, были распределены в ящиках стола, в шкафу или под Матрацем. Но в круг поисков теперь попадала ещё и банька на отшибе у незамерзающего ручья. И туда тоже Белов мог отнести, скрыв в свёртке белья, тяжёленькие жестянки и схоронить их в какой-нибудь щели или под досками пола. Это было бы даже удачно: в баньку можно пробраться ночью и пошарить там без помех. Все, в общем, поначалу складывалось довольно просто, и при той решимости, которая владела Татьяной, ей не понадобилось бы много времени для достижения цели. Она, может быть, и в минуту управилась бы Ї если бы жестянки оказались под матрацем. Но Агния вся взвинченная, исчезающая и появляющаяся с непостижимой неожиданностью, помешала Татьяне незаметно проскользнуть в комнату Белова, потом туда явился Огадаев и, важно рассевшись на единственном стуле, замер в ожидании. «Моя будет много говори — Андреич много слушай» — так объяснил он свои намерения и в ожидании замер, словно китайский божок. Сильно, сильно переменился директор. Шутит. Хохочет. Бледный, отощавший до такой, кажется, степени, что, того и гляди, выпорхнет из неизменного кителька, а шустёр-то, а боек!… Дремотное Терново закопошилось, потянулось к управлению, держа наготове наскоро придуманные или уже застарелые просьбы и претензии, а пуще того, обыкновенно любопытствуя — в точности так, как бывает, когда с дальнего промысла явится охотник с богатой добычей. «Дураки! — думала, щёлкая костяшками счётов, непроницаемо спокойная Татьяна. — Дураки и есть! Знали бы, по какой причине он такой счастливый, небось позеленели бы от зависти». Терновский народец, забредя к Белову, так по большей части там и оседал — в разговорах, в хрусте скорлупы кедровых орешков, в табачном дыме, в скрипе пружин директорской койки под умостившимися на ней в ряд Никитой, инвалидом Силантьевым, дедом Савелкиным и Виктором Митюхиным. Изредка мирная беседа взрывалась звонко-сварливым криком Агнии, которая, забегая на минутку, безуспешно пыталась устыдить мужиков — чтобы не загрязняли да не прокуривали научное учреждение и дали бы директору отдохнуть с дороги. Дверь в директорскую комнату всё время оставалась открытой. Татьяна, в одиночестве сидевшая в канцелярии, отчётливо слышала каждое сказанное там слово. Что говорили другие, ей было неинтересно, но каждую фразу Белова она ловила с жадным вниманием и в конце концов не могла не вывести, что если и есть у этого счастливца заботы, планы и замыслы, то все они вьются вокруг одного и того же: как сохранить заповедник в полной неприкосновенности. В эту самую неприкосновенность Татьяна никогда не верила, и поэтому, слушая, кривила губы усмешкой. Но зато директорские речи убедили её, что он, по крайней мере в ближайшее время, не намерен отлучаться — ни в новое долгое путешествие, ни в командировку в Москву, ни в район. Это было немаловажное обстоятельство. В первый день Татьяне так и не удалось пошарить в комнате Белова. И возможность для Захара пробраться в баньку у незамерзающего ручья тоже представилась не скоро: до половины второго у директора горел свет, а тропинка в сторону баньки пролегала как раз под его окном; идти же кружным путём, целиной, чтобы след оставить, было и вообще рискованно. В два часа ночи Татьяна стукнула об пол ухватом, и по этому сигналу Захар вылез наружу. Это был его первый за две недели жизни в доме жены выход, и впервые он почувствовал неимоверную власть подполья. Ноги не шли, стали как ватные; во всех движениях тела появилась неловкость: он натыкался на предметы, задевал плечами стены — совершенно незнакомое, неприятное состояние! Ощущения Щапова за тот час, который понадобился для ночного путешествия, были просто невыносимы. Как вздрагивал он, как старался не дышать, как, сделавшись вдруг верующим, молил бога, чтобы тот не позволил какой-нибудь окаянной собаке проснуться и залаять! В баньке же, откуда ещё не ветрилось тепло, он сразу взмок, но снять полушубок не решился и, обуреваемый желанием поскорей вернуться в подполье, скомкал поиски. Он почувствовал истинное облегчение, когда, не вступая с Татьяной в разговор, только рукой махнув в знак незадачи, нырнул наконец в раскрытый люк, в пахнущую землёй тьму. Тут он заторопился даже чрезмерно: устремясь в свой тёмный уголок, позабыл пригнуться и со всего маху ударился головой о поперечное перекрытие. Дня через два Белов с утра, ещё затемно, уехал на пегаше в тайгу. Татьяна это подсмотрела и, явившись на работу пораньше, около часу находилась в управлении одна-одинёшенька. Она самым тщательным образом обследовала все углы и всю мебель в комнате директора, каждую вещь подержала в руках и аккуратно положила на место. Под матрацем она нашла бумажник, в нём — фотокарточку красивой женщины (погибшей жены Георгия Андреевича), несколько картонных удостоверений о военных наградах, скудную пачечку денег и ещё какие-то совсем уж неинтересные письма и бумажонки. И помыслить не могла Татьяна, до какой степени в эту минуту она была близка к окончанию всяких поисков! Одна из тех бумажонок, меньше других истрёпанная, исписанная корявым почерком, вроде бы даже трясущейся рукой, тем не менее весьма толково удостоверяла, что у гр. Белова Г. А. в присутствии понятых, сержанта Скарыхина О. О. и гр. Удаевой ГА., приняты для дальнейшей передачи в Государственный банк СССР золотой песок и золотые самородки общим весом в 3452 грамма. Не прочитала, даже не развернула Татьяна ту бумажку! Прикинув на глазок невеликую сумму директорской наличности и презрительно скривившись при этом, она подумала, что золотишко-то, видать, до сих пор в оборот не пущено. Иначе было бы тут не столько деньжат, а побольше. Вот так супруги Щаповы вовлеклись в насквозь фальшивые хлопоты, которые заполнили всю их жизнь, все помыслы, и надолго! Ежедневные инструкции Захара не отличались разнообразием. «Ты гляди!» — хрипел он. И Татьяна «глядела». Она пользовалась всяким поводом, чтобы оказаться поблизости от директора, внимала всем его словам и, конечно, не спускала с него глаз. Давал ли Белов повод заподозрить себя как обладателя несметного богатства? Напротив! Мало-мальски объективный наблюдатель сразу распознал бы в нём бесхитростного бессребреника, увлечённого только работой. Он был весь на виду. С утра — небольшой маршрут по заповеднику, с расшифровкой звериных и птичьих следов, ведением дневника и, конечно, с охранными целями по тем направлениям, где мог пресечь все ещё пошаливавшего браконьера. Середина дня тратилась на хозяйственные и административные хлопоты. Потом допоздна палил керосин: спешно писал о поведении тигра. Между прочим, работа эта, по-видимому, очень ему удавалась. Так, во всяком случае, считала Агния, которой он по вечерам читал отдельные части. Ну где тут признаки богатства? А Щаповы беспрерывно примечали их, и вскоре уже в чегыре глаза: Захар к тому времени, когда холода отпустили, прорезал в подборе подполья дырку и целыми днями наблюдал за управленческим домом, который был весь ему виден. Всего дважды — и это показалось Захару ох как много — он выбирался из подполья и, соблюдая величайшие предосторожности, устраивал за Беловым слежку. Это были обычные утренние маршруты Георгия Андреевича, и оба они оказались совершенно одинаковыми — до горы Краснухи и обратно. Прямой путь безо всяких петель и поворотов к потаённым углам. Но сама местность — и гора, и глухой каньон с крутыми, красноватого цвета скальными обнажениями — показалась Захару вполне подходящей для захоронки. Там, как он знал, хватало и хитрых щелей, и даже пещерки, помнится, были… Если бы не страшный риск себя обнаружить да не изнурительность самой слежки, Щапов, как он полагал, приметил бы рано или поздно, куда вглядывается директор, останавливаясь в конце своего пути. А так приходилось ждать, когда тайга станет укрывчивой… Георгий Андреевич действительно со всею пристальностью всматривался в причудливые каменные изломы на Краснухинском ключе. И цель этого занятия была тайной, ибо не мог же он признаться в своей ненаучной, наивной надежде, что вот именно сюда (нет лучше места!) придёт по весне тигрица Хромоножка и построит в небольшой горной щели логовище для тигрят. Хромоножка… Так он привычно называл её про себя. И вдруг кличка оказалась неправильной. Однажды их пути пересеклись. Мог ли он не узнать её следы? Это была она, несомненно, она, но она уже не хромала! Вылизнула, значит, шершавым языком пулю из гноящейся раны, и рана затянулась. А Захар-то, прильнувший к своей узкой, как прицел, дырке, решил, разглядывая вернувшегося из маршрута сияющего директора, что тот сегодня не иначе как позволил себе взять в руки заветные жестянки, погладил пальцами, повертел, попестовал смутно светящиеся самородки. Оттого и радуется… «Эх, надо бы нынче за ним пойти, — вздохнув, подумал Щапов. — Оказия — снег». Так оно и шло, время. B одну из предвесенних оттепелей, когда шумно закапало с крыш, когда снег сделался тяжёлым и липким и стоял довольно густой, медленно оседавший в безветрии туман, посреди словно бы потерявшего свои границы дня Щапов, прильнув к щели, поджидал директора. Это занятие уже сделалось для него привычным. В те мгновения, когда Белов оказывался в пределах видимости, он многое успевал подметить — и настроение своего супостата, и какую-нибудь странность в его одежде, и степень его усталости, и какой-то предмет в его руке, и в общем все-все. Схваченные таким образом мелкие факты он затем не спеша домысливал и… не скучал. Иной раз напряжённый взгляд из подполья действовал физически ощутительно, и Белов, почувствовав его на себе, недовольно оборачивался. В таких случаях Щапов поспешно прикрывал глаза. В тот сумрачный, тягучий день директор что-то уж очень долго не появлялся — уже и на вечер, пожалуй, поворотило… Щапов мучился нетерпением. Но вот справа, с той стороны, где обзор ограничивался домишком Матвеевны, послышался шум движения. Он приближался. Возникла склонённая вперёд фигура директора, одновременно с крыльца управления с тонким жалостливым криком сбежала Агния. Директор встал, распрямился. Щапов увидел все и тоже едва не вскрикнул, на мгновение позабыв о своём секретном положении. Глаза директора заплыли фиолетовыми натёками, нос разбух, через щеку — красно-бурая, с рваными краями царапина, губы уродливо вздулись и под нижней краснела перевёрнутой подковкой как бы вывернутая наружу ранка, какая бывает, когда от сильного кулачного удара губа прорезается насквозь о зубы. Одежда Георгия Андреевича была вся испятнана кровью, рукав полушубка полуоторван. Директор пошевелил распухшими губами — улыбнулся Агнии, о чём, конечно, ни она, ни тайный наблюдатель не могли догадаться. За спиной Белова брякнули друг о друга два ружья, надетые крест-накрест, и ослабла, провиснув, верёвка, с помощью которой он тянул спаренные лыжи; на лыжах горбилась туша небольшого кабана. — Георгий Андреевич, что же это?! Когда же это кончится?!-Агния прижала к груди руки.-Какие! Кто?! — Встретились тут неподалёку два бугая, — невнятно пояснил он. — Но вы-то, вы почему?! Пусть другие побольше ходят! Вы… вы для науки нужней! — Да чего уж, — прошамкал он и, явно делая над собой усилие, медленно поднял руку и успокаивающе коснулся плеча девушки. Но от этого прикосновения Агния вся так и взвилась. — Вы и права такого не имеете — собой рисковать! Сегодня побили, а завтра убьют! Что это, на самом-то деле, — на войне?! Ну, на войне, там ясно, там люди Родину защищали и гибли, им за это ордена посмерт-но давали. А здесь-то, здесь — из-за кабанёнка паршивого! Директор, кажется, смутился от такого напора. Сказал, морщась и придерживая губу пальцами и этим достигнув некоторой отчётливости речи: — Звери, Агнюша, тоже Родина. И птицы… Вся природа. Не все это пока понимают, объяснять приходится. — Объяснили, называется! «Действительно, объяснил… — размышлял Щапов, укладываясь на свою овчину. — Важно отделали,… Кто бы это? Ну и он их, видно… Экий ведь! Двоих. И оружие отнял, и дичину…» Неожиданно мысль Захара Щапова, обретшая вследствие долгого неспешного существования ленивую замедленность, ринулась: «Так что же это я радуюсь? — холодея и машинально вскидываясь, подумал он. — Шлёпнут его, не ровен час, и прости-прощай, моё золотишко. Кто мне тогда укажет, где оно? И ведь ходит, не стережётся и ружьё с собой редкий раз берет! Шлёпнут какие-нибудь охламоны! Куда я тогда?» На следующий день, когда Татьяна подала в подполье миску с томлённой в вольном жару ароматной кабанятиной, кусок застревал в горле Захара Даниловича. С тех пор он, изнывая и волнуясь, ожидал каждого возвращения директора из тайги. B сущности, и до этого случая Щапов не желал директору зла. Тихо и мирно вернуть жестянки — вот всё, что ему было нужно. Но не жалость и не уважение к достойному человеку оказывали тут своё влияние, а некое нелепое на первый взгляд искривление щаповского мироощущения. Белов был для него — как это ни странно звучит — уже… мёртвым. Правда, вместо него убит другой, но это ошибка, и вот её-то Захар Щапов с сокрушительной силой инстинктивного чувства самосохранения скидывал со счётов. Запретив Татьяне подозревать себя в убийстве Своекорова, он и самому себе запретил то же самое и гнал всякую мысль о том, как в отчаянье, не сумев выговорить толкового вопроса, тряс умирающего за отвороты полушубка. Скорей даже и не спрашивал, а пытался вытрясти вон неумолимо вступавшую в мягчающее тело смерть. Но то, что произошло за минуту до этого, он вспоминал спокойно — там всё было как надо — фигура грабителя-директора в прорези карабина, меткий выстрел… Конечно, человек не всегда волен в мыслях и воспоминаниях. То, непоправимое, иногда тихой сапой подкрадывалось к Щапову и вдруг возникало — в ярком свете, отчётливое до мелочей. Его тогда словно подбрасывало на овчине, он ударял кулаком в земляной пол и хрипел: «Никто не видал — стало быть, ничего и не было!» Ему удавалось отогнать видение, и он упрямо оставался при своём: «Тот убит, которого надо…» Получалось, Белов лежит на крохотном терновском кладбище и он же, Белов, отдаёт какие-то распоряжения старику Огадаеву, любезничает с девчонкой Агнюхой, дерётся с браконьерами и до двух ночи, стуча на машинке, истребляет керосин. Ничего ему не угрожает, ибо дважды одного и того же не убивают. Ствол тополя, давно отживший, потерявший под напором стихий свою огромную крону, похожий издали на грозящий кому-то корявый, с обкусанным черным ногтем перст, вдруг начал проявлять признаки жизни. В полном безветрии, под припекающим утренним солнцем из его прогнившей сердцевины посыпались какие-то палочки, веточки, гнилушки, пучки сухого мха и обрывки прошлогодних листьев. Потом перст-пень как бы округлился, на конце его появилась странная физиономия — носатая, причём ноздрястый нос вырастал прямо из казавшегося плешивым усыпанного мусором плосковатого темени, на котором, как чужие, торчали в разные стороны обтрёпанные уши; сонно слипающиеся, мрачно подозрительные маленькие глазки дополняли этот портрет. Минуту или две этот представитель рода Урусов — чёрный гималайский медведь — осматривал бугрившуюся под ним, уже нежно тронутую весенними красками трущобу и, ничего не заметив стоящего, снова исчез в дупле. Будет теперь мишка ещё несколько часов сидеть внутри давшего ему зимний приют дерева и, наверное, туго, со сна, соображать: пора или не пора? Горячий солнечный луч, проникнув сквозь открытое отверстие дупла, скажет ему: пора! Он вылезет наверх, со страхом будет посматривать вниз: угораздило же забраться!… Но не век же сидеть огромной тушей на виду у всего мира. Станет медведь спускаться: со вздохами, со стонами, неловко срывая с дерева кору, то и дело оглядываясь через плечо: много ли ещё осталось? Пора, всем пора! В лиственничном отлогом угорье два косача, недовыяснив с утра отношений, выскочили, как по команде, из укрытий, помчались, растопырив крылья, навстречу друг другу — ух, страшно! Будет драка до первой крови. А тут ещё дятел: рассыпал на всю окрестность воинственную дробь, воодушевил бойцов не щадить ради весны живота своего. А пугливый бурундук (он давно на воле, уже несколько дней) взметнулся по стволу — крошечное дымное облачко… И Захару Щапову приспело время покинуть своё убежище. Тайга стала тёплой и укрывчивой. Там, только там было теперь место приспособленному к бродяжничеству человеку. К тому же пребывание в подполье вовсе или почти вовсе потеряло смысл: в Тернове проклятый директор не хранил украденных сокровищ. Пора, пора!… Это тревожное словечко по сотне раз на дню гвоздило Щапова, а по ночам нагоняло бессонницу. Но куда — пора? Он ждал верного случая, а случай не представлялся. Только раз, ещё в конце марта, когда директор ездил в Рудный по хозяйственным делам и на почту отослать в Москву свои научные труды и когда, конечно же, свободно мог завернуть к захоронке, Щапов едва не пустился по его следу. Помешало неожиданное предчувствие неудачи — и до чего же верным оно оказалось! Директор, потратившись на покупку книжек, возвратился ещё бедней, чем был; рупь двадцать у него осталось, донесла Татьяна, сумев опять заглянуть в известный бумажник. Разумеется, и таким тоже фактом Захар поспешил укрепить свою успокоительную уверенность в сохранности золотишка. Но, сам по природе своей неимоверно терпеливый, он в конце концов поразился терпению директора, которое, видно, превосходило его собственное, и в его упрямую душу стали закрадываться сомнения и беспокойство. Как зто так — жить, отказывая себе во всём, выжидать чего-то? Не кроется ли тут какая-нибудь интеллигентная хитрость, недоступная пониманию Умеренно образованного человека? Приход весны затворник видел через щёлку, верней через две щёлки, так как и с другой стороны дома устроил — чтобы увеличить обзор — такой же наблюдательный пост. В подполье прибавилось свету, и оказалось, что он вовсе не в одиночестве прозимовал зиму. Покойный Спиридон, как ни старался сделать постройку непроницаемой (охраняя её главным образом от докучливых грызунов), не смог всё же предотвратить нашествия более мелких квартирантов — разных жучков и паучков. С наступлением тепла и началом роста трав вся эта живность, мирно спавшая по запаутиненным углам и закоулкам, устремилась наружу и находила какие-то выходы — верно, специально прорытые, невидимые человеческому глазу норки, В долгие часы, когда малонаселённое Терново не давало никакой пищи для наблюдений, когда даже собаки не пробегали мимо, какой-нибудь чёрный паук, вразвалочку пересекающий подполье, чтобы выбраться на юго-восточную сторону, сразу под солнце, оказывался для Захара Даниловича сущим подарком. С пристальным интересом, забывая о тягучем времени, вникал он в подробности существования насекомых. Так шли дни. Щапов окончательно укрепился во мнении, что золотишко где-то в районе Краснухи: будь он на месте Белова, захоронку устроил бы именно там. Но директор почему-то — как нарочно! — все не шёл и не шёл на Краснухинский ключ, причём, если бы Щапову удалось вникнуть в маршруты, по которым Белов ежедневно рассылал объездчиков, то не замедлил бы заметить, что и объездчики постоянно минуют тот интересный участок, берут его как в обхват, и в этом, несомненно, есть какая-то преднамеренность. Рассвет ещё не начинался. Большая ночная птица стремительно и неслышно проскользила по самому краю опушки, едва не касаясь крон деревьев. iB одном месте её удивительно свободный полёт был слегка нарушен: словно испугавшись чего-то, она вильнула, но тотчас исправилась — видимо, посчитала причину своей тревоги несущественной или ложной. Между тем повод для страха был: против того места, где полёт птицы искривился, в переплетении крупных ветвей затаился главный птичий и всех животных враг— человек. Впрочем, разве враг Георгий Андреевич Белов, директор заповедника? Он друг. Про это исключительно удобное для наблюдений местечко Георгий Андреевич несколько дней тому назад выведал у старика Огадаева. Небольшая, с горбатинкой пустошь, низина с болотиной, изрытая копытами тёмная проплешина, будто присыпанная сахарной пудрой. Но, конечно, то не сахар — соль. Здесь солонец, и добротно сооружённый среди ветвей скрадок немало, видно, послужил браконьерам. Уж как маялся, как чуть ли не совсем позабыл русский язык Николай Батунович!… Ну ладно. Кто старое помянет… Зато теперь скрадок надёжно служит науке. Третье утро подряд Георгий Андреевич, подобный гостеприимному и до чрезвычайности скромному хозяину (который всегда в тени), встречает здесь и провожает чопорных гостей. Видел изюбря, пятнистых оленей, кабаргу, старого патриарха лося с куцей, без рогов, головой и ожидал кабанов. Но вот кабаны-то как раз и пренебрегали, кажется, его гостеприимством. Нигде поблизости он ни разу не нашёл ни одного кабаньего следа, и это было всё-таки странно: ведь тоже копытные, ведь тоже небось здешнее угощение любят… В чём тут дело? А что, если они, всеядные, получают нужное организму количество соли из мяса и крови грызунов, которых походя ловят и съедают? Почему никто из учёных никогда не заинтересовался этим вопросом? Ах, мать-зоология, как ещё чисты твои страницы… С рассветом на солонце началось движение. Вначале появилась косуля с косулёнком, спешно потюкала по солёной глине острым копытцем и, схватив кусочек губами, ринулась прочь, будто он краденый; косулёнок, как привязанный, держался возле неё. Потом пришла лосиха с глупым длинноногим лосёнком — учила его есть преполезную глину, но он, предпочитая всё-таки молоко, лез к соскам; мамаша в конце концов рассердилась и наподдала ему губастой мордой по шее. Эти вели себя как дома, никого не опасались… Около восьми Георгий Андреевич убрал в полевую сумку бинокль и дневник наблюдений, спустился вниз и достал из нагрудного кармана кителя сложенный вчетверо, порядком уже истрёпанный, исписанный несовременным, на диво отчётливым почерком листок — письмо самого профессора Южинцева. Письмо пришло с неделю тому назад, и с тех пор Георгий Андреевич с ним не расставался — чуть что, доставал и перечитывал. Его строгое лицо делалось при этом почти простецким из-за самодовольной улыбки и волной набегавшего румянца. Но кто осудит молодого автора, получившего блистательный отзыв о своей работе! Письмо прямо так и начиналось — с поздравления. Затем Южинцев выражал восхищение применённым методом наблюдений — по существу своему традиционным, имеющим глубокие народные корни, но в то же время и как бы наново открытым, безусловно, обеспечивающим за автором научный приоритет. Ниже следовал целый абзац, в котором профессор опять же восхищался, но уже необыкновенной продуктивностью молодого учёного: за полгода — основа для диссертации! Он также отмечал его способность ясно и точно излагать материал, не впадая в неуместную беллетризацию и не поддаваясь наукообразию. Наконец профессор сообщал о впечатлении, которое произвела рукопись на иных лиц — на учёный совет и на членов редколлегии университетского издательства: восхищение и полное единогласие. И уже спокойным, деловым тоном Викентий Иванович заключил: «Брошюра принята к печати вне плана. О сроках выхода вам сообщат, это будет скоро. Сожалею, что тираж не может быть большим, — вы знаете наши возможности. Однако выражаю уверенность, что с этой исключительно своевременной работой будут ознакомлены все заинтересованные руководители и организации вплоть до министерств. Желаю дальнейших успехов». Вот такое письмо. Было бы верхом нескромности кому-нибудь его показывать. Ещё только один человек читал его — Агния. Георгий Андреевич спрятал листок в карман, потянулся и вдруг насторожился: в звонкий галдёж весенней тайги врезался чуждый ей звук — рокот мотоциклетного двигателя. «Этого ещё не хватало!» — пробормотал он, мгновенно вскакивая. Браконьер с мотором — эта зловещая фигура все чаще мерещилась ему. По дорогам страны движутся многие тысячи трофейных мотоциклов и автомобилей, и своя промышленность быстро налаживается… Рано или поздно браконьер воспользуется скоростной машиной, проникнет туда, где мирно живут зверьё и птицы, убьёт, расхитит, распугает и умчится безнаказанный. И вот, видно, он появился — первый. С трудом Георгий Андреевич одолевал подъем. Зауловская дорога, где сейчас ехал мотоциклист, проходила соседним распадком — надежды перехватить его было мало, но хотя бы увидеть, запомнить… «А если поймаю… — яростно проносилось в голове Георгия Андреевича, — машину… вдрызг изуродую… Пусть вандал… но чтобы потом… неповадно было!…» Внезапно мотоциклетный мотор, натужно взревев, смолк. Послышался характерный лязг кикстартера. «Ага, заглох! — зло обрадовался Белов и, сберегая силы, перешёл на шаг. — Накрою!… Поговорим!…» Сверху он увидел заляпанный грязью BMW с коляской и склонившегося над ним крупного, так знакомого человека в синей милицейской форме. «Иван!» Он вздохнул с облегчением. — Ваську! Несравненного Василь Васильича променять — и на кого! Тебя совесть не мучит? — крикнул Георгий Андреевич, выдираясь из кустарника неподалёку от терпевшего бедствие мотоциклиста. — И не говори, — Мернов распрямился; ему, видно, было не до шуток: вымученная улыбка не согнала с лица выражения досады. — С Василь-то Васильичем я и горя не знаю, а этот… Не заводится, язви его!… — Я думаю, жиклёр надо почистить. Дыму какого напустил, я ещё наверху почувствовал. Что-то у тебя со сгоранием. — Ты и в мотоциклах соображаешь? А для меня — лес тёмный. Ездить езжу, а чинить… — Сейчас мы его… Инструмент доставай. В считанные минуты Георгий Андреевич, проявив, пожалуй, заметные способности механика, стосковавшегося по железному строю машины, нашёл неисправность. BMW забухтел отчётливо и спокойно. Мернов расцвёл. — Ну как у тебя тут? Пошаливают? — Да нет, грех жаловаться. За последний месяц — ни одного нарушителя. Даже не верится. — Ничего, всё образуется, дай срок. Народ у нас понятливый. А что я тебе везу! Ни в жизнь не отгадаешь! — Он достал из коляски сумку, набитую газетами и журналами. Белов обрадованно потянулся к ним: периодические печатные издания весьма нерегулярно достигали Тернова — всегда это был праздник. — Не туда ты смотришь, ты вот эту, нашу, местную, возьми. Я их тебе целых пять штук купил — для памяти. Небольшая заметка в областной газете рассказывала о благородном поступке некоего Г. А. Белова, бывшего фронтовика, который нашёл старательский клад самородного золота и весь его передал в фонд восстановления народного хозяйства, причём добровольно отказался от полагающегося по закону вознаграждения. К удивлению Ивана Алексеевича, человек, внезапно обласканный славой, ничуть этому не обрадовался. Он неулыбчиво покривился и пробормотал что-то такое, настолько похожее на ругательство, что оно, верно, и было бы ругательством, если бы тут стоял кто-нибудь другой, а не Георгий Андреевич. — Да ты что, не видишь?! Г. А. Белов — это же ты! Георгий Андреевич, ну. И заглавие: «Так поступают советские люди». Или сам себя не узнаешь? — Узнавать-то узнаю… Ну да, я это. Но ведь просил, чтобы не звонили! — А никто и не звонил. Это уж в области так распорядились — чтобы в газету. А у нас — нет. Слух, конечно, был, но — глухо. Я и значения не придавал, не понял ничего поначалу. Эх! — Мернов выключил двигатель, сделав это, пожалуй, несколько порывисто; в наступившей тишине укоризненно сказал: — Сколько были вместе, и ты мне ничего не сказал! Пока прощаю, а в другой раз обижусь, ты так и знай, — Ещё и обиды из-за пустяков. Да ты разве обидчивый? Не знал, а то бы непременно сказал. — Степан Своекоров на кладбище лежит — тебе это пустяк? — То есть? При чём тут Своекоров? — Георгий Андреевич оторвался от газеты, которую быстро просматривал, и воззрился на участкового. — Вот если бы знать причину… — Причина у тебя в мешке лежала, когда ты на Пусутинском зимовье ночевал, И вот здесь она же, причина, — Мернов сердито ткнул рукой в зашелестевшую газету. — Ты золото имеешь в виду? — Его. За три-то кило с лишком, знаешь… За тем к тебе и еду: место покажешь, где ты его нашёл. Карта с собой? Георгий Андреевич сделался тихим и как бы покладистым, Расстелили карту на тупорылой мотоциклетной коляске. Мерное, внимательно проследив тонкую карандашную линию долгого маршрута Георгия Андреевича, задал несколько кратких вопросов — о стоянках, о погоде, какая была в то время, о пройденных в тот или иной день отрезках. Проворчал: — Теперь тебе небось и самому всё ясно. — Пожалуй. Для следствия, правда, жидковато. — СледствиеЇ это если в городе. Здесь догадываться надо. Видишь, ты шёл-спешил, а он за тобой гнался. Своекорова он издаля увидал, сослепу за тебя принял: одёжа на вас была одинаковая. Ну и шмальнул из карабина. Тебе, значит, та пуля готовилась. Счастливый ты. Как говорится, теперь долго жить будешь. Картина смерти ни в чём не повинного человека увиделась Белову со всею отчётливостью. И навалилось чувство собственной вины. — Там была и борьба, — продолжал Мернов, — Степан Иваныч не сразу, видать, помер. Так этот гад и навалился на него, допытывался, куда ты подевался — следы-то занесло. Узнаю повадку щаповскую. — Он? — Щапов. Теперь знаю твёрдо, а был в заблуждении. И он, видно, и посейчас тут, вокруг тебя ходит. Средь бела дня Татьяна никогда не рисковала открывать люк подполья, а тут — было около двенадцати — без предупреждающего даже стука наотмашь шваркнула крышкой. Поток света из кухонного окна пал во тьму и упёрся в твёрдый земляной пол. — Где ты там?! — чуть ли не в полный голос прошипела Татьяна, склоняясь над люком. Щапов уже около часу, с момента появления в Тернове милицейского мотоцикла, не отлипал от наблюдательной щели и, конечно, не мог не видеть, как жена перебегала, пряча что-то под плюшевой жакеткой, от управления к дому, и всё же был застигнут врасплох: схватил карабин, лязгнул затвором. — Положь железяку дурную! — совсем осатанела Татьяна. — На вот, читай! — и сунула вниз то, что несла под жакеткой, — одну из пяти газет, которые Мернов «для памяти» привёз Георгию Андреевичу. Голова Щапова опасливо всплыла над люком. — А эти? — шёпотом спросил он. — Чего они? — За самоваром сидят, беседу ведут, — насмешливо, ничуть не смиряя голоса, сказала Татьяна, Слепившая глаза туго свёрнутая газета тревожно привлекала внимание Захара. Он уставился на неё, не видя ни одной буквы, потом начал кое-что разбирать в обведённом красным карандашом прямоугольнике: «Так поступают…» Он прочитал заметку. Почти ничего не понял. Казалось, на каком-то древнем, давно забытом языке талдычила газета. Даже слово «золото» было чужим. Он с надеждой покосился на Татьяну. Та присела на лавку и, прислонясь затылком к стене, загадочно улыбалась. — Читай ещё раз, — приказала она. При втором чтении слова, подвигавшись, потопорщась, заняли свои нормальные места. Каждое стало живым. «Г. А. Белов» — это уже был он, директор. «Золотой песок и самородки» — это было оно, золотишко… И всё-таки событие, происшедшее не иначе как там, за чертой, было лишённым здравого смысла и не укладывалось в голове Щапова. «Вот уж обманули так обманули», — подумал он, чуть ли не восхищаясь не поддающейся объяснению хитрости. — Хорошо-то как, — сказала Татьяна. — Сразу гора с плеч. Теперь уеду, работу найду, мне везде путь. А ты выметайся. Надоел, устала. До ночи подожду, ладно, не столько ждала, а чтобы потом и духу твоего здесь не было. И смотри: не уйдёшь — донесу. Захар молчал, потупясь. Он, кажется, и не расслышал слов Татьяны. — А? Захар? — печально-весело продолжала она. — И надо же, не врал ты, а я иной раз сомневалась. Не врал!… Ишь, сколько золотишка нахватано, сколько кровушки пролито… А зря! Захар что-то прошептал, пробормотал, его голова стала плавно тонуть в тёмном квадрате люка и вдруг исчезла. Слышно было, как он прошёл, прошуршал в противоположный конец дома, в свой угол, и там тяжело лёг на свою подстилку. — Корову подоить, — сказала Татьяна, бухнула крышкой люка и притопнула по ней ногой. — До ночи я тебя потерплю… Она действительно чувствовала облегчение, но не совсем ещё верила в него и ждала, что нахлынут разочарование и досада. Но нет, мир был ясен и обещал только хорошие перемены. Подоив корову, Татьяна вернулась в управление, к составлению финансовой ведомости. Сидя в одиночестве в канцелярской комнате, Татьяна была в курсе многих происходивших или ещё только замышляемых обыденных событий маленького населённого пункта. Она, например, знала, что Георгий Андреевич собирается на Краснухинский ключ; в ту сторону часть пути его подвезёт на своём страшном драндулете участковый Мернов, который через денёк опять заедет в Терново, чтобы повидать Юрку: будет как раз воскресенье, ребятишек-школьников привезут из Ваулова. Краснухинский ключ… С ним связывал Захар все свои надежды. Но ведь и у директора непонятная, особая тяга к той местности! Много раз по разным мелким приметам Татьяна убеждалась в этом. Но если золотишка там не было и нет, то какой же интерес его туда привлекает?… Татьяна посмотрела на свой дом и в страхе прикусила губу: в крайнем окне маячила отчётливо видная взъерошенная фигура мужа. Ничуть не хоронясь, Захар в задумчивости смотрел куда-то в сторону и вверх, наверное, на дальние горы. «Спятил с горя, окаянный!» — хлестнуло Татьяну. И действительно, только умопомрачением можно было объяснить такую невероятную потерю осторожности: в соседней комнате гудел басистый голос Мернова, а ведь и оттуда дом Татьяны был виден как на ладони, отчётливо. Щапов постоял-постоял и медленно отошёл в глубину передней. Он проплыл мимо второго окна, затем третьего — задумал, стало быть, попрохаживаться на виду всего Тернова и участкового милиционера! Оцепенев, Татьяна не заметила, что с пера капнуло. Ведомость была безнадёжно испорчена. Бежать, затолкать чумового в подполье! Но она и шевельнуться не смела. Двое в соседней комнате были пока заняты разговором. — Андреич, ты мне вот что объясни: ты зачем от вознаграждения отказался? Ведь по закону! Ну, насчёт чего такого, я знаю, тебе немного надо — не пьёшь и не куришь. Но книжки ты любишь! Понакупил бы тыщи три, вот таких толстых! Глядишь, и я какую взял бы почитать. — Тыщи три! — рассмеялся Белов. — Как-то не подумал. Три тысячи — ого! Да, упустил, и не говори. Но вознаграждение я всё-таки получил. — Как это? — голос Мернова резко осел. — Неужто отложил малость? — Ну что ты, что за ерунда. Иного рода вознаграждение, и ценное! Я, может быть, целой жизнью вознаграждён. Лежал это я у нодьи прогоревшей — температура, мысли мешаются. И такая вдруг слабость; дай, думаю, засну и умру. Так все показалось просто. И уснул бы, если бы не вспомнил про золотишко в мешке. Пропадёт оно, думаю, вместе со мной безо всякой пользы. А ещё хуже — прохвосту достанется. И встал. И по морозцу дотопал до дороги, там меня машина подобрала. Помнишь, морозец был славный? — Был мороз. Редкий год такой-то бывает… Ах, язви… Захар опять торчал у окна. На улице появилась вдова Савелкина с ведром в руке. Какая нелёгкая несла её на другой край посёлка. Татьяна в своём оцепенении никак не могла сообразить, но то, что эта въедливая женщина идёт, цепко поглядывая по сторонам, не оставляя своим вниманием ни одного дома, ни одного окна, ей было очень даже хорошо видно. И мелькнувшую тень Захара она заметит и заподозрит неладное! Словно стрелок, соблюдающий упреждение перед летящей птицей, Татьяна промедлила ещё несколько секунд и сорвалась с места. Она сбежала с крыльца, этак легко, танцующе перешла улицу, взбежала на своё крыльцо и, уже вкладывая в движение всю свою силу, помчалась по сеням, по кухне, по горнице и успела-таки отпихнуть Захара от окна ещё до того, как Савелкина поравнялась с домом. — Лезь! — задыхаясь от гнева и нешуточных усилий, потребовала она, ткнув пальцем в сторону зияющего люка подполья. Захар, без единого звука и безо всяких попыток сопротивления вытерпевший толчки и удары, посмотрел пусто и невыразительно. — Чего уж. Счас пойду. — Уж не белым ли днём?! Совсем из ума выжил! Только тут Татьяна заметила, что почти закончены сборы в дорогу: на лавке раскрытый, наполовину заполненный мешок; в углу прислонён карабин. — Где-то ватник был… Его надену, не спарюсь… — подумал он вслух. — Ещё чего не позабыть? Патронцев кот наплакал… Скоко раз убеждал тебя: добудь. А ты… — Где же я их могла добыть! Винтовочных! — Ладно, обойдусь… Внезапно Татьяна ощутила к нему жалость — чувство, которое и в довоенные два неполных года супружеского, весьма относительного согласия ни разу к нему не испытывала. Подумалось: куда пойдёт, неприкаянный! И какой же старый-то стал! Сказала уже безгневно: — Ты горячку-то не пори. Полезай, пока не приметили, в подпол. С работы приду, соберу тебе кой-чего в дорогу. А к тому часу и Мернов уедет. Он и директора с собой прихватит. Сама слыхала, как договаривались: Мернов Ї в Коловякино на покражу, протокол писать, а Георгий Андреевич — опять в тайгу, на Краснухинский ключ, с ночёвкой, наблюдения будет вести. — Георгий Андреевич, ишь! Наблюдения! — язвительно сказал Щапов. — Какой! И живёт себе! Ну, ничего, пущай наблюдает пока, недолго ему наблюдать осталось. — Ты это о чём? — насторожилась Татьяна; она не могла не заметить короткого взгляда, брошенного мужем на карабин, но угрозе, столь красноречиво подкреплённой, всё-таки не поверила. — Али отплатить задумал? Да твоё дело теперь — из этих краёв в самые дальние подаваться! Как будто тебя здесь и не было. А и за что отплатить? Человек благородный поступок совершил, ничего себе не взял, все отдал государству. По-твоему, его казнить? — Ага, он благородный, — тусклым голосом возразил Щапов. — Чужое взял, и благородный. Так-то кто хошь благородным станет. Но несправедливо это — чужое брать! — А тебе ещё в сороковом году в суде объясняли — я все хорошо помню, вся жизнь с тех пор поломатая, — что чужое, а что не чужое. Раз из земли добыто, стало быть, народу принадлежит. Забыл? — Ты-то чего так заговорила? Дура. — Во-во, дури меня, а сам дурной и есть. И вообще хватит. Полезай в свою берлогу и носа не кажи. Некогда мне. Ведомость из-за тебя чернилами залила, а надо, чтобы сегодня подписал директор. Около ста дней Захар Щапов прожил в полной зависимости от жены и успел привыкнуть безоговорочно подчиняться ей. Так же, впрочем, как и для неё власть над ним сделалась привычной и естественной. Безо всякой боязни она взяла карабин, который при этом стукнул стволом о стену, подцепила и мешок. — Это все пока в шкаф запру, чтобы с толку тебя не сбивало, — сказала она и понесла вещи в горницу. Столь легко обезоруженный, Захар проворчал что-то про мушку — разве можно ею колошматить о стену! — а сам безвольно зашмыгал к распахнутому люку. Карабин и мешок были заперты в шкафу. Ключик — в карман жакетки. Мужика — в подполье. Для верности Татьяна придвинула на крышку люка тяжеленную лавку. Она вернулась к финансовой ведомости, чтобы полностью переделать все. Взялась за дело с охотой, работала в приятном спокойствии. И заслужила похвалу директора, который, заглянув на минутку в канцелярию, сказал: «Как вы аккуратны, Татьяна Спиридоновка! И почерк у вас замечательный». Так прошло часа два. В доме Татьяны ничто за это время не шелохнулось, и она стала все реже посматривать в ту сторону. Мернов и Белов собрались наконец ехать, вышли к мотоциклу и под самым окном завели разговор о свойствах карбюратора, о некачественном горючем и о смазочных веществах. Участковый с его избыточным здоровьем был, как всегда, громогласен и шутлив, в директоре же явственно проступало что-то невесёлое. Татьяна ещё с утра заметила, что настроение Белова чем-то испорчено; она даже в тот момент, когда он заглядывал похвалить её, уловила в его голосе фальшь и натяжку. Теперь же, вблизи увидев его лицо, она поразилась: как у покойника оно, бледное и острое! Сказав что-нибудь Мернову, соблюдая при этом выражение приветливой любезности, Георгий Андреевич затем, полагая, конечно, что никто за ним не наблюдает, как бы отступал в тень — это при ясном-то солнце! Его лицо темнело, словно не ощущало прикосновения тёплого света. Татьяна во многое не верила: в гадания, в бога, в благие намеренья… Но в предчувствия она очень даже верила, и не только в свои, которые её, натуру втайне впечатлительную и тонкую, обманывали редко, но и в предчувствия других; даже зверьё, скотина и птицы наперёд знают, что с ними случится, считала она. И поэтому, когда скользнула в её голове нечаянная мысль: «Будто смерть свою чует», — она дрогнула от ужаса, Слишком велики были у Татьяны основания поверить в смертную угрозу: на все способный Захар ждал в подполье своего часа, и ведь она сама — сама! — по глупости своей бабьей, болтнула ему про Краснухинский ключ, где будет легко из-за камня подстрелить директора. — Ты что, и дрянного ружьишка опять не берёшь? — удивился Мернов, заметив, что сборы Георгия Андреевича закончены. — У тебя что, правило такое? — Да ну его, — отмахнулся Белов. — Зря таскать надоедает. Тяжесть всё-таки. — Тяжесть-то, это конечно. По себе знаю: сходишь на охоту, плечо потом не один день болит. Тебе бы хоть наганом обзавестись. Вон рыбнадзору ТТ выданы, а вам, вишь, почему-то не положено. — А ты похлопочи за нас. Я от ТТ не откажусь. Весь этот разговор Татьяна выслушала в онемелом изумлении. Как все сходилось! Желание выйти на крыльцо, крикнуть Георгию Андреевичу, чтобы никуда не ехал, охватило её, но чем бы она объяснила такое вмешательство в действия начальства? Бабьими сомнениями? Она осталась сидеть, забыв про ведомость, и злоба на Захара, на все его дикое, опасное существование исказила её лицо. И вдруг пришло простое решение: карабин забрать и запрятать подальше, пусть Захар без него по тайге пошастает! Мернов с директором наконец укатили. И — ещё не смолкло вдали мотоциклетное ворчание — Татьяна скорым шагом пересекла улицу. Мстительное нетерпение владело ею. Она опоздала. Замок шкафа был неаккуратно отперт ножом. Ни мешка, ни карабина. — Захар, поди сюда! — Татьяна с грохотом откинула крышку люка. Ещё не зная, что сейчас выговорит мужу, вся кипя от гнева, она наклонилась над черным отверстием. Оттуда на неё повеяло пустотой. Вначале она не поверила, что Захар решился уйти средь бела дня. Ещё несколько раз позвала его, спустилась, чиркая спичками, в подполье. Потом по-хозяйски припёртые колом снаружи дворовые ворота, следы сапог на мягкой земле невскопанного огорода показали ей путь мужа. Ушёл, никем не замеченный, — уж он-то умел сделаться невидимкой. Одна! Свободна! От радости глаза Татьяны заволокло слезами, на минуту она даже позабыла о своих опасениях. Ей вдруг поверилось, что злой гений её жизни исчез навсегда. Ни словом, ни действием, ни воспоминанием он больше не коснётся её. Беспорядок на скоблёном кухонном столе рассказал о последних минутах пребывания Захара в доме. Он, оказывается, поел на дорожку, достав из печи чугун со щами и горшок с топлёным молоком, Несколько раз своим ножом отрезал хлеб, втыкая затем, по охотничьей привычке, нож возле себя в край стола. И ножом же начертил на доске три какие-то буквы. «УБЮ», — разобрала Татьяна, Она коснулась ладонью оставшихся на столе хлебных крошек — успевшие зачерстветь, они укололи ладонь. Это обстоятельство неприятно поразило женщину. Захар, значит, ушёл давно. Он, видно, сразу, как только она убежала в управление, вылез из подполья. Вся его покорность была притворством, он уже знал, что не будет дожидаться ночи… Но что за «УБЮ» такое? И вдруг она поняла: не «УБЮ», а «УБЬЮ». Бродяга старый, совсем одичав, позабыл грамоту. Татьяна вообразила, как сидел Захар за столом с ножом в руке, как, не имея кому высказать мысль-угрозу, резанул ею по столу. Не скоро эти буквы отскоблишь… Эти двое обогнали Щапова: всё-таки машина есть машина. Предупреждённый об их приближении рокотом двигателя, он сошёл с дороги и сквозь нечастый кустарник, с расстояния в десяток метров, видел, как они проехали мимо. Равнодушно Захар подумал, что вот они оба побывали в его власти, и он преспокойно успел бы их шлёпнуть двумя выстрелами. Но не шлёпнул, потому что ни к чему это — чтобы сразу двоих. Против Мернова он ничего не имеет. И к Белову Щапов уже не испытывал ненависти. Не жгучая жажда мести вела его на Краснухинский ключ, а дело, выполнить которое, однако, совершенно необходимо, а иначе никакие дальнейшие действия невозможны, только после выполнения его он решит, куда теперь идти и способен ли он начать все сызнова. Между тем Белов и Мернов расстались километрах в трёх от Краснухинского ключа, в соседнем с ним каменистом распадке на едва намеченной дороге. Произошло это примерно за час или полтора до того, как туда же прибыл и Щапов, шедший довольно споро. В своём безумии — охота на человека и не может быть не безумием, — Захар с неестественным хладнокровием отнёсся к препятствиям и трудностям, которые могли ему помешать. Как будет, так и будет. Он шёл если и таясь, то таясь скорей машинально, не спешил и не слишком внимательно посматривал на примятую, едва только выстрельнувшую из земли траву, дугу каблука на мягком грунте, потревоженные и не нашедшие своего прежнего места ветки. Маленькая птичка, звонко затренькав, на минутку отвлекла его; бездумно, на ходу, оглянувшись на неё, он затем не нашёл ни одного оставленного директором следа, но ничуть не обеспокоился этим: знал, идёт туда, куда надо. Ему запомнилась точка, где ещё зимой заставал Белова. Но не знал Щапов, что Белов, сообразуясь со своими научными целями, постарается вдруг сделать свой путь бесследным. Не знал он и того, что Георгий Андреевич перед самой весной построил скрадок в кроне старого дуба. Не подозревал преследователь, что смотреть ему надо по верхам. Впрочем, если бы он и догадался поднять голову, заметить затаившегося в гуще ветвей человека было бы все равно очень трудно. На поросшей кедровым стлаником хребтине невысокого отрога Щапов немного задержался. Перед ним открылся вид, не похожий на скучноватую, по большей части хвойную тайгу, оставшуюся позади. Природа, словно бы с единственной целью — поразить человека, мгновенно скинула скромную маску и показала лик необычайной красоты и причудливости. Лиственные леса, ещё не зазеленевшие в полную силу, бугрились по склонам неподвижными волнами. Речка внизу казалась, наоборот, плоской, в ней чудилась острота лезвия, блистающая твёрдость не подвластного ржавчине металла. Она как бы подсекала Краснухинский мыс — громадное скальное обнажение, несомненный центр всей этой местности. Татьяна убрала в доме, умылась холодной водой. Пока была занята, казалось, что утекающее время уносит её всё дальше и дальше от Захара, от страшного подозрения, от тех двоих, уехавших на мотоцикле. Но как только остановилась, с ужасом поняла, что беда вот она, рядом, что ей — даже если её не тронет правосудие — никогда не уйти от гнетущей непрощенности. Она заметалась, не представляя себе, что же всё-таки можно сделать. Напрашивалось самое простое решение: сказать, coобщить, поднять людей на помощь Георгию Андреевичу. Но в том-то и дело, что в Тернове, как нарочно, не оказалось ни одного способного на решительные действия мужчины. Митюхин второй день возил лес, выделенный лесхозом для постройки кордона на северной окраине заповедника. Огадаев по случаю субботы укатил в Ваулово за школьниками. Никита Хлопотин был на охранном маршруте. Одноногий Силантьев, которого Георгий Андреевич, махнув рукой на правила, взял-таки на службу, и тот ездил где-то на старом мерине, старался оправдать доверие. Оставались почти не слезавшие с печей деды, старухи и пожилые женщины. Ну, ещё Агния, девчонка. Татьяна опомнилась на середине улицы: «Куда это я?!» Она и не заметила, как сбежала с крыльца, как сделала несколько торопливых, целенаправленных шагов. Не было её, цели-то, не было! Постояла, не решаясь повернуть назад, и уж просто для того, чтобы хоть куда-то себя деть, скрыться, направилась к избёнке старой Матвеевны. — И что ты все нынче шустришь, шустришь, ни к какому углу не пристанешь? — обрадованно засуетилась старуха. — А мы чаю, Тань, чаю! Самовар-то о-он уж шумит, голубчик. Баранки и пряники на столе, конфеты в бумажных обёртках, самовар в неурочный час — всё говорило о том, что Матвеевна была при деньгах: недавно ей вышла пенсия за сына, причём ей выплатили сумму за весь срок, с самого сорок третьего. Между прочим, постарался Георгий Андреевич: съездил в райсобес, отыскал какие-то затерявшиеся документы, кому-то что-то доказал, и вот, пожалуйста, Матвеевну хоть в богатые невесты зачисляй. — Ты сама не шустри. Отстань, не до чаю мне, — сказала Татьяна. Она хмуро посматривала на старуху (которая тоже с вопросительной хитрецой постреливала на неё глазами) и думала, что сейчас, наверное, не удержится, все выложит Матвеевне: и про золотишко, и про Захара, которого втайне три месяца кормила и поила и который ушёл теперь убивать Георгия Андреевича. Но много ли проку в глупой старухе!… — Пойду… — Вот те и на! Зашла, называется! На улице Татьяна столкнулась с вдовой Савелкиной, которая опять спешила на другой край Тернова. «Разве что этой сказать? Небось хоть что-то будет — боевая…» Но Савелкина, не задерживаясь, пожаловалась тоном, таким, пожалуй, впору огрызнуться: — Печь замучила, дымит! Лажу окаянную! За глиной другой раз бегу, все жилы вытянула! (Глину в Тернове для ремонта печей брали в одном и том же месте — за конюшней.) Глядя вслед Савелкиной, Татьяна с отчаяньем поняла, что такой женщине и нельзя открыться: шуму не оберёшься. «И ладно! Что я, на самом деле? Не знала ничего и не знаю! И никто у меня не спросит! А спросят — отопрусь!» Вернувшись домой, Татьяна гремела посудой и швыряла вещи. И вдруг, глянув в окно, увидела телегу, которую, понурясь, тянул пегаш. В телеге — Огадаев и мальчишка Юрка. «Школьников, видно, уже привёз! — догадалась Татьяна. — Он сможет! Дедушка! Гора с плеч!» — ликовала она, на ходу надевая жакетку. Пегаш уже стоял возле огадаевской пятистенки. Сам старик, свесив ноги, сидел на телеге. Юрка подвязывал вожжи. С крыльца, встревоженно всплеснув ладонями, сбежала Агния и, подступившись к деду, попыталась неумело помочь ему сойти на землю. Юрка, подойдя, подставил для опоры своё плечо. — Горе-то какое! — слезливо крикнула Агния приближавшейся Татьяне. Уже втроём они кое-как стащили с телеги неподатливо твёрдого, не издавшего ни единого стона, только шумно сопящего старика. Оказалось, Николай Батунович ещё утром, на пути в Ваулово, вздумал помочь застрявшему в болотине пегашу, поднажал с нестариковским усилием на телегу, и какая-то жила в его спине неестественно перекрутилась. В школе, куда он всё-таки добрался, сразу заметили его состояние, и учительница решила, что ему надо домой, на печь, и отпустила терновских ребятишек, к их величайшему ликованию, задолго до конца занятий. Огадаев был водворён на печь. Привезённые им ребятишки Тернова — небольшая, легко помещавшаяся в телеге рать — уже лакомились тем, что припасли к их приезду ворчливые, втайне соскучившиеся по ним мамаши. Юрка, ростом из всех мальчишек почти самый маленький, но с неожиданными басистыми нотками в голосе, появившимися этой весной, высказал предположение, что теперь, поди, раз дед болеет, в школу ехать не придётся долго, и, по-мужицки озабоченный, пошёл распрягать лошадь. Расстроенная, Агния, не ответив ему чем-нибудь язвительным, полетела к Матвеевне, чтобы спросить, чем можно помочь страдающему деду хотя бы на время, пока не вернётся Георгий Андреевич с его всесильными научными знаниями. Татьяна осталась со своей тайной. Помогая Агнии, она произнесла не больше десятка слов и двигалась как в тумане — настолько поразил её насмешливо-ехидный выверт судьбы, И лишь возвращаясь к себе, она подумала: а с какой стати сама-то не поспешила на помощь Георгию Андреевичу? Женщина она крепкая, вот только бы поспеть… Да уж не забоялась ли она Захара, черта окаянного? Да ни в жизнь! Так пришло это решение. Намотав портянки и надев кирзовые сапоги, которые были ей немного велики, Татьяна вышла из дому, поглядывая на солнце. Пути, как она рассчитывала, ей было часа на два, если не задержат талые воды. Только бы поспеть! Она миновала крайние постройки Тернова и, оказавшись против конюшни, заметила там Юрку, все ещё возившегося возле пегаша. «Да как же я не догадалась!» Поездка на резвом коньке сильно меняла дело: выигрывалось время, да и найти Георгия Андреевича, сидя высоко на лошади, будет легче. — Юрка! Юрочка!… — Она вдруг задохнулась, сообразив, что именно этот упрямый мальчишка больше, чем кто-либо другой, и может помешать ей завладеть лошадью. Юрка всегда дичился Татьяны, но он и с другими взрослыми был диковат. Она же, наоборот, испытывала к нему какие-то тёплые чувства, объяснить которые можно было скорей всего её несостоявшимся до сих пор материнством. Во всяком случае, она не забывала испечь несколько лишних пирожков и шанежек и затем незаметно сунуть их Юрке. Тот брал — не такие это были годы, чтобы сирота мальчишка устоял против угощения, — но в разговоры с Татьяной никогда не вступал, даже как бы и не смотрел на неё, — Юрочка! — наконец справилась она. — Дай-ка мне пегашку, мне тут недалече съездить надо. — Однако никак нельзя, Ї помолчав, глядя в сто рону, сказал мальчишка. — Лошадь целый день на ногах, устала. Поить надо и кормить. — Юрочка, очень же необходимо, пойми, голубчик. Я под седлом возьму, это же не телегу тащить. А пегашка, он сильный, что ему прокатиться разок. А я для тебя ужо пирожок испеку. — Огадаев заругает, Георгий Андреевич заругает, он велит беречь лошадей. Нельзя, — совсем уже свернул шею на сторону Юрка. — Юрка! — в отчаянье вскричала Татьяна. — Ведь для Георгия же Андреевича! Я его спасать еду! Его Щапов на Краснухинский ключ убивать пошёл! Карабином! Так вдруг тайна перестала быть тайной. Татьяна осеклась, рот закрыла ладонями и с ужасом смотрела на мальчишку. Кому доверилась — ветру! Но, странно, ей вроде бы и полегче сделалось. Пропала тупая скованность, всё её существо просило движения, действия. — Тащи седло, — приказала она мальчишке. — Хомут и шлею я пока сама сниму. Беги. Она двинулась к лошади, переминавшейся между опущенными оглоблями, но тут сбоку звякнуло. Татьяна обернулась. Вдова Савелкина, выйдя из-за угла конюшни, поставила наземь ведро и, с огромными, почти белыми глазами, с запенившимися уголками губ, шла, выставив испачканные глиной кисти рук, прямо на неё. С нечеловеческой силой она вцепилась в Татьянину жакетку. — Ты! Ты чо здесь сказала?! А ну повтори, чтобы я слышала! Ты это куда ехать наладилась?! А! К Щапову, к Захарке! В помощь ему! У тебя, стало быть, связь сохраняется! Да ты ведь и прячешь, прячешь его! Были такие подозрения! Что же это, люди! Ехать она хочет! В баню её запереть! Милиция! Люди! Караул! Женский крик, как кинжалом, пронзил Терново. И, казалось, рассыпанные без порядка домишки только его и ждали. Всюду зашевелилось, хлопнуло, стукнуло. Татьяна, вся истормошенная Савелкиной, беспрерывно подталкиваемая ею, вяло шла навстречу людям. Вскоре её окружили. — Пущай сказывает перед всеми! — надрывалась Савелкина. Татьяна, затвердевшая, словно чёрная статуя, молчала. Она с тоской смотрела куда-то вверх, на вершины дальних гор, и ничего-то ей уж больше не хотелось — все желания уничтожила не отступавшая ни на шаг чудовищная незадача. — Господи, да не галдите! Сейчас все скажу, ничего не скрою. Никто не видел, как Юрка влез на пегаша. По крупу некормленого и непоеного мерина застучал, кроме хворостины, приклад допотопного, с гранёными стволами ружья. Того самого, дедовского. Только один Огадаев и видел, как Юрка снимал ружьё со стены, но уж очень старику было худо — никакой возможности помешать мальчишке. Внизу, где-то совсем рядом, настырно куковала кукушка: «ку-ку» да «ку-ку», и без конца. Георгий Андреевич шевельнулся в «вороньём гнезде», как окрестил он свой скрадок в кроне старого дуба, и взмолился: — Не надо, не надо мне такого сказочного долголетия, извините, пожалуйста! Не обратив никакого внимания на это заявление, крикунья продолжала своё и вскоре подманила подружку. Голоса уже двух птиц, настолько близкие, что в них отчётливо различалась страстная хрипотца, которую издали никогда не услышишь, задолдонили наперебой. Казалось, они, эти голоса, заключены в какой-то гулкий сосуд, и один — как бы эхо другого, пружинисто отскакивающее от стенок сосуда. Насулив всему живому целую вечность, кукушки разом смолкли — видно, подались куда-то, перепархивая по кустарникам и нижним ветвям деревьев. Но тишины не наступило. В этот яркий час, когда приближение вечера ощущалось ещё только как предчувствие, пело неисчислимое множество других птиц. Единый звук, составленный из тысяч отдельных звуков — самых разных, от хриплого ворчания до тончайших звонов, — просторный и как бы колеблющийся в неспешном ритме, заполнял все: деревья, землю, воды, камень и воздух. Уж на что Георгий Андреевич, ещё в студенческие времена своим знанием птичьих голосов вызывавший зависть у товарищей по курсу, а и он вряд ли смог бы сейчас выделить из общего гула и определить голос какой-нибудь одной птахи. Но сегодня птицы и не интересовали Белова. Он загадал: если есть тигрята (или хотя бы один тигрёнок), значит, всё, что делалось до сих пор, делалось правильно. Вот именно — все! Он печально усмехнулся, подумав, что, видно, не на шутку расклеился, если самой судьбе начал ставить столь непосильные условия. Ишь, чего захотел — тигрят! Ведь даже если Хромоножка и стала опять матерью, то уж не ради ли какого-то возомнившего о себе натуралиста она должна устроить логово именно на Краснухе, причём в пределах досягаемости его бинокля? Дескать, гляди на нас и пиши… мельче! Нет, велика тайга, и никто не закажет путь её зверю… Мощный кривоватый дуб стоял почти на самой кромке левого берега реки, которая на этом участке растекалась и мелела: камни выступали над её тихо струившейся поверхностью. Мелководье, однако, не мешало крупным пятнистым хариусам вести здесь деятельную и радостную жизнь. Сверху Георгию Андреевичу и без бинокля было видно, как некоторые рыбины, затаившись в засаде где-нибудь в тени, нетерпеливо подрагивали хвостами — ожидали наплывавшую добычу, а другие с азартом футбольных вратарей выбрасывались в воздух и хватали летающих насекомых. Скала была по правую руку от Георгия Андреевича, и ею в ту сторону ограничивалось его поле зрения. Влево же начиналось самое интересное. На обширном пространстве высились не помещавшиеся в глазах бесконечно затейливые строения природы. Расцвеченные праздничными красками весны террасы, ниши, балконы, переходы, уступы чередовались в немыслимом беспорядке и тем не менее сохраняли несомненное гармоничное единство. Видимо, гармония придавала этому нагромождению камня манящую привлекательность — хотелось не просто любоваться красотой, а приблизиться, пощупать её руками, убедиться в её достоверности. Георгий Андреевич разделил все открытое перед ним пространство на участки и с неуклонной методичностью стал осматривать их в бинокль, стараясь вникнуть в каждую деталь. Всё могло иметь значение: камешек, травинка, шевельнувшийся кустик. На первый осмотр ушло около часу, и ничего существенного замечено не было, ничего, кроме порхнувшей пичуги да юркнувших тут и там ящерок. Георгий Андреевич опустил бинокль, потёр уставшие от напряжения глаза и вытащил привязанный верёвочкой к клапану кармана гимнастёрки карандаш. Но писать-то пока было нечего. Впрочем, первый вывод уже напрашивался: определённая, можно сказать, насторожённая пустота на всех участках. И это в то самое время, когда позади лесная чаща, казалось, шевелилась от переполнявшей её жизни… Но отсутствие мелкого зверья не говорит ли о присутствии крупного хищника? Дав отдохнуть глазам, Георгий Андреевич приступил к новому, ещё более тщательному осмотру участков. Теперь надо было постараться зафиксировать изменения обстановки, происшедшие за миновавший час, Какая-нибудь мелочь — сдвинутый камень или помятый мох вполне могли стать путеводной нитью… Он поднял бинокль. И сразу же, ещё не тронув окуляров, с совершенной отчётливостью увидел… человека. Это было как наваждение. Человек в ватнике и в сапогах, вооружённый, ничем не предупредивший о своём появлении, — свалившийся с неба, или мираж, отпечатанный в воздухе! Георгий Андреевич потряс головой, чтобы отогнать видение, но оно никуда не делось, продолжало стоять к нему спиной, опустив голову, что-то рассматривая у себя под ногами. И стояло оно так близко, что, казалось, должно было слышать не только дыхание Георгия Андреевича, но и биение его сердца! На самом деле Захар Щапов находился метрах в сорока или пятидесяти от «вороньего гнезда». Георгий Андреевич не сразу узнал его. Перед ним был явный и злостный браконьер, осмелившийся в весеннее святое время нарушить границу заповедника. Нарушитель разогнулся и повернулся лицом к «вороньему гнезду». Георгий Андреевич быстро опустил бинокль, боясь, что его может выдать блеск линз. Значит, Щапов наконец-то. Необходимость задержать и разоружить оставалась в силе, но, конечно, все теперь значительно усложнялось. Не душеспасительная беседа о бережном отношении к природе предстояла, а нечто более сложное и тонкое. В частности, Щапова ожидал великолепный оглушающий удар ребром ладони по шее. Карабин (вон он) — пора уж — займёт своё законное место в кладовке, в железном шкафу под замком. А что ждёт самого Щапова? И вдруг захолодало в груди: то дала о себе знать ответственность за чужую судьбу. Ведь, в сущности, он, Белов, не судья и не исполнитель, просто гражданин… Да, гражданин, вот то-то и оно… Щапов получит своё. Захар Щапов между тем двинулся, лениво осматриваясь по сторонам, вдоль по узкой и ровной обомшенной площадке, неторопливо поднялся на другую, похожую, и оттуда, встав на самом её краю, стал, вытягивая шею, вглядываться в даль сужавшегося распадка. Теперь он опять стоял спиной к «вороньему гнезду», и Георгий Андреевич решился вновь приставить бинокль к глазам. Слезать с дерева было пока нельзя: Щапов мог услышать произведённый при этом шум. Ну что ж, можно и потерпеть. Сжав зубы, Георгий Андреевич — чтобы не терять времени даром — изучал противника: тощую котомку за его спиной, оранжево поблёскивающую над правым плечом ложу карабина, обыкновенный брючный ремень, которым Щапов был перепоясан поверх ватника и который, несомненно, пригодится потом для связывания рук… Вдруг Щапов резким, суетливым, пожалуй, испуганным движением сорвал карабин с плеча. Что-то значительное увидел он там, впереди, на склоне, и его волнение передалось Георгию Андреевичу, который поспешил мазнуть окулярами бинокля туда и сюда и, не заметив ничего, вновь упёрся ими в перепоясанную, с котомкой спину. И вот тут-то он скорей почувствовал, чем увидел, что к фигуре бандита что-то прибавилось: справа его голова зажелтела — как бы золотым ореолом. В следующее мгновение Щапов переступил, отодвинулся немного влево, и тогда глазам Георгия Андреевича открылось невероятное: круглая, ярко полосатая оскаленная морда тигра рядом с головой Щапова! Это опять был оптический эффект: под действием линз предметы иллюзорно сблизились. Голова Щапова и голова Хромоножки, казалось, соприкасались, но и в действительности тигрица, вынырнув навстречу человеку из своего логова, оказалась очень близко от него, метрах в восьми, то есть на расстоянии, которое взрослый тигр может преодолеть одним прыжком. Это были мгновения, когда мысль обретает необычайную стремительность. Георгий Андреевич принял единственно правильное в его положении решение: с громким криком он ринулся, обламывая ветви, вниз. — Не стреляй, своолочь! Только внезапный шум и появление ещё одного человека могли изменить ход событий — напугать тигрицу, вынудить её к отступлению или помешать Щапову метко выстрелить. Но Георгий Андреевич, в треске сучьев, с криком провалившийся вниз, не миновал ещё и половины высоты дерева, когда раздался первый, им не услышанный выстрел. Второй выстрел раскатился по распадку, когда он шлёпнулся, повредив руку, на землю. Третий выстрел прогремел, когда он, делая гигантские скачки, вспенивая воду, бежал по мелководью и, не заметив ямы, ухнул в неё по пояс. Потом были четвёртый и пятый выстрелы. Георгий Андреевич в это время карабкался по каменным нагромождениям склона… Это может показаться невероятным, но ни криков и вообще никакого шума Щапов не слышал. Такое им овладело состояние, когда он неожиданно увидел вынырнувшую из щели, готовую к прыжку тигрицу. Он машинально сдёрнул с плеча карабин, так же машинально щёлкнул затвором. Пожалуй, даже и не страх охватил его, а оцепенение, которое распространяют в минуту смертельной угрозы или хищного нападения многие животные. Он видел тигрицу, медленно (как ему казалось) ползущую на него, видел оскаленную пасть, но звериного рыка не слышал. «Уши, что ли, заложило?» — отстранённая мысль прошла как бы неподалёку от сознания. Почти не целясь, он спустил курок в первый раз. Выстрел он всё-таки услышал; звук показался негромким, откуда-то прилетевшим. Дёрнувшийся в руках карабин, однако, уничтожал всякие сомнения насчёт того, откуда стреляло. Да, но тигрица продолжала ползти на него! Он снова выстрелил. Она ползла! В своём оцепенении, похожем на спокойствие, Щапов кратко подумал: «Видать, стрелять разучился». И, уже как следует прицелясь, опять выстрелил. Тигрица ползла, словно плыла, на него! «Танька давеча мушкой стукнула», — вспомнил он, но тотчас же вспомнил и то, что мушку нарочно проверял и ощупывал, — в ней никакого повреждения не было. Он выстрелил ещё — тигрица ползла. И только тогда Щапов понял причину промахов: прицел установлен на четыреста метров, на расстояние, с которого он намеревался убить директора, пули, значит, могли лететь вверх. Он дёрнул прицел и выстрелил в последний раз. «Теперь кидайся, коли что опять не так», — подумал он, пристально приглядываясь к распростёртому зверю и замечая, что и теперь тот, кажется, продолжал ползти на него. Зрение ли испортилось у Захара Щапова (от возраста или от долгого сидения в темноте) или подшутило над его глазами поднявшееся кровяное давление? Оскаленная, словно готовая к прыжку, тигрица лежала мёртвой. Все пять пуль были в ней. Охотник всегда спешит дотронуться до подстреленного зверя, как бы убедиться в своей победе. Это даже не обычай, а нечто врождённое, полученное по наследству от предков. Но, видно, что-то надломилось в Щапове: он не подошёл к тигрице, не пнул её ногой. Опустошённый, присел на камень. С тупым равнодушием он воспринял раздавшиеся позади стук шагов и запалённое дыхание. Он настолько промедлил обернуться, что и оборачиваться не пришлось: Белов пробежал мимо, споткнулся на подъёме, чуть не упал и кинулся на колени перед мёртвым зверем. Лишь через минуту он поднялся и повернулся, весь на виду, к Щапову. Тот подивился: лицо директора было мокрым, будто в слезах. — Что ж ты, гад, наделал! — сдавленно сказал директор. Щапов наставил на него карабин и вдруг суетливо захлопал затвором. Что-то непонятное с ним творилось — он то одно забывал, то другое, и вот теперь, в очередной раз, забыл, что карабин разряжен, всю обойму он истратил на зверя, а другая — в котомке! Зажав карабин под мышкой, он захлопотал, стаскивая с плеч котомку, но ведь развязать её, достать патроны было не секундным делом: Белов успел подойти и положить руку на оружие. — Хорошо, хоть не сопротивляешься, — сказал он безбоязненно и потянул карабин к себе. Щапов очнулся, его вялость пропала, мышцы окрепли. — Ты себя не обнадёживай… — Оставив в покое лямки мешка, он стремительно пригнулся и выхватил из-за голенища нож с широким и длинным лезвием, дивно отточенным, яростно засверкавшим. В следующее мгновенье отлетевший в сторону карабин брякнул о камни. Щапов взметнулся, нанося удар в грудь Белова. Георгий же Андреевич быстрым движением попытался выбить нож, но сделать это ему не удалось: его собственную руку, повреждённую при падении с дерева и успевшую сильно распухнуть в кистевом суставе, пронзила невыносимая боль. Он не сдержал стона. Удар всё же не получился. Нож остался у Щапова. Он почувствовал неуверенность, отступил шага на два, пытаясь выиграть немного времени, чтобы сообразить, каким верным способом можно одолеть ловкого противника. Георгий Андреевич тоже сделал два-три шага назад, отшвырнул при этом подвернувшийся под ноги карабин. Обоих трясло от волнения… Щапов оказался на самом краю площадки. Склон в этом месте был крут, внизу блестела река. — Смотри не упади, ты правосудию нужен, — крикнул Белов. — За меня не боись, — покосившись через плечо, ответил Щапов. — Боись за себя, одни мы тут. Но они были не одни. Многие слышали пять выстрелов над Краснухинским ключом. Участковый Мернов, у которого опять забарахлил мотоцикл, успел, оказывается, отъехать всего на несколько сот метров и теперь бежал, уже одолев небольшой перевал, вниз по склону. Уже где-то близко скакал на пегаше Юрка, уже по дороге со стороны Тернова спешили все, кто был в силах отправиться в путь; впереди — изнемогавшая Агния… Двое стояли друг перед другом. Георгий Андреевич баюкал раздувшуюся, нестерпимо болевшую руку. Со стороны реки взвился хриплый, надсадный крик: — Щапов!… Опять!… Кричал Мернов. Щапов посмотрел через плечо, покачал головой, поднял руку с ножом поближе к глазам и, посмотрев на нож тупо, без сожаления, тихонько бросил его в реку. Ї Ишь, одолели… А внимание Георгия Андреевича вдруг привлекли какие-то странные звуки, похожие, пожалуй, на жалобный писк новорождённого. Они усиливались, делались нетерпеливыми, и Георгий Андреевич, словно вовсе позабыв о Щапове, повернулся и пошёл мимо неподвижно оскалившейся тигрицы к темневшей в углу площадки каменной щели. Там, на небольшой глубине, в сумраке копошились два рыжеватых комочка… |
|
|