"Двое из прошлого" - читать интересную книгу автора (Оганесов Николай)

Оганесов НиколайДвое из прошлого

Николай Сергеевич Оганесов

Двое из прошлого

В книгу вошли остросюжетные повести "Играем в "Спринт" и "Двое из прошлого", в которых автор раскрывает социально-нравственную подоснову преступлений. Автор исследует сознание людей, попавших в мир дельцов, и показывает, чем оборачивается для человека деформация морали. Герои повестей - наши молодые современники.

Посвящаю моему отцу

Глава 1

12 февраля

СКАРГИН

Стальные прутья решетки не мешают мне видеть тюремный двор - белый, усыпанный снегом квадрат, со всех сторон замкнутый темными, кажущимися почти черными зданиями. Отсюда, из комнаты для допросов, они меньше всего похожи на обычные городские постройки: ни балконов, ни подъездов, а вместо окон - узкие, смахивающие на бойницы прорези в толстых кирпичных стенах.

В углу двора - заключенные. Трое соскребают снег деревянными лопатами, четвертый идет следом, подметает асфальт куцым домашним веником. Работают не спеша, вполсилы, старательно сгребая снег в аккуратные кучки, которые потом, судя по всему, так же тщательно и неторопливо соберут в одну большую, чтобы погрузить в самосвал, стоящий здесь же, во дворе.

Я вижу, как издали к административному корпусу движутся две фигурки. С высоты четвертого этажа они кажутся неправдоподобно маленькими, но не настолько, чтобы я не узнал человека, шагающего впереди. Его ведут ко мне. Это мой подследственный Красильников.

За ним, щеголяя новенькой отутюженной формой, идет сопровождающий прапорщик, которого я раньше не видел. Собственно, и не мог видеть, потому что у входа в административный корпус сопровождающие меняются и после повторного личного досмотра, а проще говоря, обыска в специально отведенном боксе, заключенного ко мне на четвертый этаж поведет другой человек. Таков порядок.

Игорь Красильников, ради встречи с которым я нахожусь здесь, в следственном изоляторе, одет в черную стеганую фуфайку, синие хлопчатобумажные брюки, на ногах грубые, с заклепками, ботинки. Учитывая расстояние, рассмотреть столь мелкие подробности, разумеется, трудно, но я уже имел возможность видеть его в этом одеянии раньше. Руки, как и положено, он держит сзади. По движению головы можно догадаться, что он щурится на свет, отводит глаза на кирпичные стены, дает им привыкнуть к слепящей белизне снега. Так и идет, глядя не вперед и не под ноги, а двигая головой из стороны в сторону, отчего кажется скорее любопытным экскурсантом, чем заключенным. Думаю, ему хочется по возможности растянуть считанные минуты, отпущенные на дорогу, подольше побыть на воздухе, под чистым в эту пору небом. При известном воображении - а его у Красильникова, как я успел убедиться, с избытком - можно представить, что ты на свободе, ненадолго забыть об идущем сзади конвоире, и тешить себя иллюзией, что чем дольше ты будешь находиться вне камеры, тем быстрее пробежит время заключения. Нужно признать: в положении моего подследственного без такого самообмана обойтись трудно.

На середине двора он медлит, полуобернувшись к сопровождающему, что-то говорит ему - наверное, просит не спешить, - и тот великодушно укорачивает шаг.

Что-что, а просить он умеет - это точно. Когда надо, умеет вызвать жалость, сочувствие. Однако сейчас - и именно сейчас, а не днем или двумя раньше - его маленькие хитрости не вызывают во мне никакого отклика. Этому есть серьезные причины: хитрость всегда одна из личин лжи, особенно в его, Красильникова, положении, а после той большой лжи, на разоблачение которой потрачено полных четыре недели, маленькая становится неинтересной.

"Что ж, - говорю я себе, - отойди от окна, не смотри. Кто тебе мешает?" Но что-то удерживает меня на месте. Это не праздное любопытство, не желание понаблюдать за человеком в тот момент, когда он тебя не видит, чтобы извлечь из своих наблюдений какую-то пользу (такой прием иной раз помогает в нашей работе). Нет. В первые дни наши отношения действительно не выходили за рамки стандартной схемы "следователь - подозреваемый". Но после бесчисленных и поначалу тщетных попыток понять его, разобраться в его связях с убитым (в настоящее время Игорь Красильников обвиняется в убийстве), после разговоров с глазу на глаз, когда он совершенно спокойно, как заученный текст, слово в слово повторил одно и то же, а каждый день приносил все новые доказательства его вины, после неопределенного и не сразу появившегося чувства, что по ту сторону стола сидит не случайно попавший в беду человек, а человек, совершивший преступление сознательно, продуманно и теперь так же продуманно и сознательно желавший уйти от ответственности, - после всего этого интерес к нему стал иным, во всяком случае, перестал быть сугубо профессиональным.

И вот пришел день, когда все или почти все осталось позади, тот последний день, которого все мы ждали, последний не в том смысле, что сегодня закончится следствие по делу, - нет, еще предстоит выполнить ряд формальностей, - последний потому, что только сегодня мы наконец располагаем совокупностью неопровержимых доказательств, позволяющих полностью восстановить картину происшедшего и окончательно отбросить то, что между собой успели окрестить "легендой Красильникова". Казалось бы, можно вздохнуть с облегчением и поставить точку, но облегчения почему-то не было, да и точку ставить, пожалуй, рановато.

С того, теперь уже далекого, январского дня прошел месяц. Много это? Не знаю. Покажите мне человека, способного в более короткий срок выявить, что произошло, без единого свидетеля, между двумя людьми, при условии, что один из этих двух мертв, а другой прекрасно понимает, что его слова невозможно проверить, - покажите, и я скажу, что он рожден для работы в следственных органах, а то и пойду к нему в ученики...

Нет, если говорить об эмоциях, то сейчас я скорее испытываю нечто противоположное любопытству. Это не равнодушие, не безразличие. Может быть, усталость? Но в таком случае почему бы, в самом деле, не отойти от окна, не сесть за намертво привинченный к бетонному полу стол, не разложить на нем бумаги и не закурить в ожидании, пока Красильникова проведут по двору и поднимут сюда, на четвертый этаж? По всей вероятности, потому, что все это уже было: и бумаги на столе, и сигарета, дымящаяся в пепельнице, и мой подследственный, сидящий напротив, сидящий так, как обычно сидят на этих кованых табуретках - с понуро опущенной головой, сложенными на коленях руками и бесцельно двигающимися пальцами, глядя на которые я всякий раз почему-то представляю оборванные нити, еще недавно связывавшие этого человека с миром.

КРАСИЛЬНИКОВ

Он не знал, что следователь наблюдает за ним, а если бы и знал, это ничего не меняло. Его румяное от легкого мороза лицо было спокойно, на нем не отражались ни тревога, ни волнения, и невозможно было понять, чем заняты его мысли. Тем не менее именно сейчас, по дороге в административный корпус, где предстоял очередной, бог знает какой по счету допрос, нервы Красильникова были напряжены до предела. Каждый шаг, приближавший его к мрачному четырехэтажному зданию, усиливал предчувствие беды, страшной, неотвратимой. Собственно, ощущение это возникло не сегодня и не вчера, оно появлялось всякий раз перед встречей со следователем, но сейчас было, как никогда, сильным. Еще накануне, проснувшись среди ночи, он битый час ворочался на жесткой койке, а когда понял, что заснуть не сможет, начал ворошить в памяти все, что когда-либо приходилось слышать о милиции, прокуратуре, следствии. Из случайных, обрывочных сведений вдруг выудил где-то читанное: якобы на расследование по уголовным делам отпускается жесткий срок - два месяца, и ни днем больше. Стало быть, половина уже позади! На короткое время это успокоило - значит, недолго, значит, скоро, ведь топчутся же они на месте целый месяц, потопчутся и второй! Но наступило утро, засветилось матовым светом узкое окно под потолком камеры, и совсем другая мысль овладела им. Мысль трезвая, безжалостная: надеяться не на что. При чем здесь срок? Они не успокоятся до тех пор, пока не докопаются до сути, а докопаться могут и сегодня и завтра - в любой день, и он, здоровый, сильный человек, обречен на пассивное ожидание, сомнения, бесконечно долгие ночи, когда даже во сне не покидает чувство страха. Дошло до того, что утром, в придачу к ночным кошмарам, вспомнилось, как давным-давно, еще в детстве, соблазнился яркой, затейливо раскрашенной коробкой из-под монпансье, которую сосед держал на кухне в ящике со столярным инструментом. Дождавшись подходящего момента, он стащил ее, убежал в самый дальний конец двора, открыл крышку и в ужасе отпрянул. В круглой жестянке, потревоженные дневным светом, извивались отвратительные на вид дождевые черви. Похоже, тогда он видел их впервые в жизни, иначе как объяснить охватившую его панику, а потом жестокость, с которой он уничтожал этих мерзких расползающихся тварей. Сравнивая тот далекий свой испуг и теперешний страх, он с внутренней дрожью на миг представил, что в голове, как тогда в комочках земли, копошатся, сворачиваются кольцами, скользкие коричневые тела. Но их не сожжешь, не заставишь корчиться в языках пламени...

"Тоже, нашел о чем вспоминать!" - обозлился Красильников и замедлил шаг, будто это могло помочь избавиться от страшной картины, так некстати нарисованной воображением.

- Не останавливаться! - мгновенно отреагировал сопровождающий.

Игорь полуобернулся. Обращенное к прапорщику лицо выражало крайнюю степень покорности.

- Пойми, друг, воздухом подышать хочется...

- Отставить разговоры! - обрезал прапорщик, но скрип снега за спиной стал раздаваться чуть реже.

Пусть маленькая, а победа. При других обстоятельствах она бы порадовала Красильникова, только не теперь. Сейчас голова была занята другим.

Чтобы унять резь от бьющего прямо в глаза солнца, он перевел взгляд на стены каменного колодца.

Окна, окна, окна - бесконечная череда окон. Справа, слева, впереди, сзади...

Странное дело, на протяжении всего месяца, здесь, в тюрьме, ему с огромным трудом удавалось сосредоточиться на главном, обдумать создавшееся положение. То школу вспомнит, сокурсников по университету, то вдруг черви эти привиделись. Ну разве не чушь?! С чего, например, ему о жене, о Тамарке, беспокоиться, если сто лет как с ней все решено и крест поставлен? Так нет, вставала перед глазами чуть ли не каждый вечер. Будто наяву видел. Гнал от себя - она возвращалась. Жалость откуда-то взялась: как она там, что делает, есть ли деньги на расходы? Дальше - больше. Размяк, раскис душой, дошел до того, что раньше было просто невозможным, немыслимым, - в порыве раскаяния, мучимый укорами совести, признался: "А ведь погубил я ее жизнь, искалечил. Виноват и перед Тамарой, и перед дочкой". Вроде полегчало. Повеселел даже, попросил свидания с женой, хотя знал, что откажут, - не положено. Да и неизвестно, пришла бы она или тоже крест поставила после случившегося? На этом и споткнулся, обозлился снова: не больно нужно, пусть строит из себя несчастную, обиженную, обманутую пусть! Все глупости. Стоит только выпутаться из этой истории, и все станет на свои места. Исчезнут сомнения и колебания. Все пойдет своим чередом. Лишь бы выкарабкаться. Сейчас важнее этого ничего нет...

...Скрипит снег под ногами, плывут мимо окна камер...

Краем глаза Красильников уловил чуть заметное движение, которым один из заключенных, убиравших снег во дворе, передал другому окурок. Тот косанул на конвоира и, убедившись, что все сошло гладко, спрятал бычок в рукав телогрейки...

"Тоже мне, конспираторы, - раздраженно подумал он. - И что они в этом находят?"

На память пришел давний случай, когда он тринадцатилетним мальчишкой поддался на уговоры приятелей и выкурил свою первую и, как оказалось, последнюю в жизни сигарету. Шел домой и мучился предчувствием нагоняя - не сомневался, что мать обо всем догадается. Видно, страх у него врожденный, раз нечего вспомнить, кроме такого рода переживаний...

А ведь мать он любил! Одинокая, в те годы молодая еще женщина, все свободные вечера она проводила в клубе медицинских работников, где истово упражняла свои голосовые связки в хоровом кружке. Время от времени выступала в концертах художественной самодеятельности, а однажды ее даже показывали по местному телевидению. Но то ли не все ладилось в клубе, то ли на работе не все шло гладко - она работала медсестрой в поликлинике, домой чаще всего она возвращалась не в духе. Бралась за шитье, за уборку, но все валилось у нее из рук. Он с детства запомнил ее прямую, негнущуюся спину, то, как неожиданно она вскакивала со стула, быстро и бестолково двигалась по комнате в своем развевающемся, пахнущем нафталином халате. В такие минуты лучше было не попадаться ей под руку - могла придраться к мелочи, отхлестать по щекам, больно выкрутить ухо, а то и ударить по голове. Вряд ли кто-то еще, кроме сына, знал, какой жестокой иногда становилась эта маленькая, чуть склонная к полноте женщина. И все же Игорь любил ее...

Как и предполагал, в тот вечер она с первого взгляда угадала его состояние, спросила строго:

- Ты курил?

Он стоял посреди комнаты, виновато понурив голову.

Мать взяла с буфета тонкую дамскую папиросу, нервно, ломая спички, прикурила и стремительно пошла вдоль стен. Потом приблизилась к нему. Остановилась.

- Откуда у тебя деньги?

Он сразу сообразил, о каких деньгах идет речь, но сделал попытку уйти от ответа.

- Я не покупал, - промямлил он чуть слышно. - Ребята угостили.

- Угостили?! А это что?! - Порывистым движением она выхватила из кармана халата пачку трехрублевок и, размахнувшись, резко бросила ему в лицо. - Что это, я спрашиваю?!

Зеленые бумажки, как однокрылые бабочки, зависли в воздухе и в беспорядке рассыпались по ковру.

- Здесь тридцать рублей! Откуда у тебя эти деньги?!

Она с силой нажала ему на плечи, усадила на стул и сама села напротив. Приблизила лицо. От того, что зрачков не было видно - они прятались между густо подведенными веками, - ему стало не по себе.

- Я... я продал фотоаппарат... Он все равно не работал. Приготовившись к худшему, Игорь сжался в комок. - Ты же сама хотела его выбросить...

Он ждал удара, но удара не последовало, мать неожиданно мягко провела ладонью по его щеке и шее.

- Господи, - низким, вызвавшим в нем нервную дрожь голосом сказала она, - как ты похож на своего отца...

Ладонь была маленькой и очень холодной. Ему захотелось отбросить руку, увернуться, отбежать в сторону, но он пересилил себя, сидел, боясь шелохнуться, и украдкой разглядывал валявшиеся под ногами новенькие трешки - законно принадлежавшую ему добычу. Ну да, он собирал деньги, что тут плохого? Ведь не он же их придумал, эти красивые, разноцветные бумажки, за которые купишь все, что душе угодно.

- Я не буду больше... - готовясь расплакаться, сказал он.

Она вздрогнула. Отойдя в дальний угол комнаты, презрительно скривила губы и процедила:

- Слушай и запомни, негодяй! Если я когда-нибудь увижу тебя с папиросой - берегись! Ты меня понял?

- Понял, - чуть шевеля губами, прошептал он.

- Все, разговор окончен...

"А как же деньги?" - хотел спросить Игорь, но мать, взмахнув полами халата, уже вышла из комнаты. В воздухе стоял сладковатый запах дыма. Он дождался, когда из-за двери послышались мощные аккорды, которые она извлекала из их старенького пианино, и, поминутно оглядываясь на дверь, стал быстро собирать с ковра хрустящие трешки.

Смешно: прошло больше пятнадцати лет, но курить он так и не начал. Мать уже наверняка забыла тот случай, а он, надо же, помнит...

СКАРГИН

Я знаю, что Игорь не курит, и, вытащив из пачки сигарету, ловлю себя на настойчивом желании досадить своему подследственному. Скажем прямо: для старшего следователя прокуратуры, разменявшего пятый десяток лет, желание несколько странное: надымить в кабинете и испытывать мстительную радость от того, что это будет неприятно человеку, который войдет сюда через несколько минут. Ерунда, конечно. При нем я не курю. Но это тоже странно, потому что в данном случае сознательный отказ от курения - признак все той же неприязни, только вывернутой наизнанку. Впрочем, у нас с Красильниковым довольно сложные отношения, и мою неприязнь есть чем объяснить.

Я заталкиваю сигарету обратно в пачку и чуть приоткрываю форточку.

Месяц назад в числе прочих была версия, что Красильников совершил преступление вследствие случайного стечения обстоятельств - так называемое неосторожное убийство. "Значит, - думал я, - не исключено, что мы имеем дело не с расчетливым преступником, а просто с попавшим в беду человеком". Поначалу Игорь действительно произвел неплохое впечатление, в меру нервничал, но в целом держал себя естественно: волновался там, где надо было волноваться, был спокоен тогда, когда это требовалось, - в общем, всем своим видом внушал доверие, насколько можно говорить о доверии в такой ситуации. "Все обойдется без осложнений, - решил я. - Дело сравнительно простое и не займет много времени".

Слово "простое", мелькнувшее тогда в сознании, должно было насторожить - пора, казалось бы, привыкнуть, что в нашей работе просто не бывает никогда, даже если налицо чистосердечное признание, даже если явка с повинной. Уже через несколько минут после начала первого допроса, когда Красильников, обаятельно улыбаясь, стал категорически отрицать все подряд, в том числе и сам факт присутствия в доме убитого, я понял, что ошибся, но и тогда еще не представлял, насколько глубоко...

Да, мое отношение к нему за минувший месяц сильно изменилось. Может быть, пока есть время, в этом стоит разобраться? Наверное, стоит. Тем более что следователь обязан не только раскрывать преступление, но и всесторонне изучать личность человека, оказавшегося, как мы говорим, по ту сторону стола...

Я медленно перелистываю страницы дела, рассматриваю подпись Красильникова под первым протоколом допроса, заключения экспертиз судебно-медицинской, технической, криминалистической. Разглядываю фотографии. Под ними моим почерком помечено: "Обзорный снимок места происшествия", "Узловой снимок места происшествия", "Снимок трупа с окружающей обстановкой".

"А вдруг все же ошибка? - возникает нечаянная мысль. - Не может быть, исключено, но... вдруг?" Прошло четыре недели, события еще свежи в памяти, и нет никакой необходимости подстегивать воображение. Я закрываю папку с делом...

Это случилось девятнадцатого января. В одноэтажном флигеле, находящемся в глубине двора по улице Первомайской.

В единственной, если не считать тесной прихожей, комнате был обнаружен труп гражданина Волонтира Георгия Васильевича. Сторож районной овощебазы, свободный в тот день от дежурства, умер в результате общего отравления бытовым газом. Девятнадцатого января ни один из нас не мог предположить, что смерть эта - логическое завершение событий, начало которых приходится на годы войны, что причины убийства прямо связаны с оккупацией города в сорок втором году...

Рано утром, проходя мимо дверей флигеля, почтальон Рыбакова почувствовала сильный запах газа. На ее стук никто не отозвался, и, встревоженная, она немедленно вызвала техническую помощь. Вскоре на место прибыла аварийная машина. Бригадир газовщиков, на наше счастье, человек предусмотрительный, не повредив двери, проник в помещение. Внутри увидел мертвого человека. Бригадир не растерялся, тут же позвонил в милицию и принял меры, чтобы никто больше во флигель не входил. "Будьте уверены, я порядок знаю", - сказал он нам часом позже.

Прежде чем в дом вошли мы, аварийщики перекрыли газ и основательно проветрили помещение. Но и после этого находиться в нем продолжительное время было невозможно: все вещи, мебель и даже стены небольшой, метров семнадцати, комнаты пропитались гнилостным запахом, от которого вскоре появлялась головная боль и начинали слезиться глаза.

В комнату набилось не меньше семи человек, но тесноты не ощущалось. Работали сосредоточенно, молча. Время от времени шелкал затвор фотоаппарата. Каждый щелчок сопровождался мощной вспышкой света, отчего предметы принимали зловещий вид, фигуры людей на доли секунды отбрасывали густые черные тени, а лица, как в грозу, освещались голубоватыми всполохами.

На первых порах ничто не вызвало наших подозрений. Происшедшее представлялось несчастным случаем. Подтверждала эту версию и поза трупа (Волонтир умер во время сна, лежа на старом, продавленном диване), и то, что Георгий Васильевич, по мнению медика, накануне смерти находился в состоянии сильного алкогольного опьянения. И пожалуй, главное на тот момент - входная дверь была заперта на крючок изнутри. Выпил лишнего, забыл зажечь газ - классический несчастный случай из тех, о которых еще долго будут судачить соседки, а газовщики приводить в пример нерадивым хозяйкам при инструктаже. Так думали мы. Но заблуждались недолго.

При исследовании ручек газовой плиты (обе конфорки были открыты до упора, но газ не зажжен) эксперт не обнаружил на них каких бы то ни было отпечатков пальцев. Его сообщение сработало, как мина замедленного действия. Правда, сравнение это пришло на ум несколько позже, но и тогда заключение дактилоскописта прозвучало неожиданно. Не сговариваясь, все, кто был в комнате, одновременно посмотрели на аварийщика, но бригадир отрицательно покачал головой: нет, к ручкам он не притрагивался. Значит, следы стер не он. Но никто другой до нашего приезда в дом не входил! Это означало, что несчастный случай, так же как и самоубийство, полностью исключался. Рассеянный человек, забывший зажечь вытекающий из конфорок газ, не мог стереть отпечатки пальцев на ручках. Да и самоубийцу, заботящегося в последние минуты перед смертью об уничтожении следов своих приготовлений, представить трудно. С другой стороны, версию о самоубийстве нельзя было окончательно сбрасывать со счетов, не рассмотрев всех возможных вариантов, то есть действуя методом исключения.

Сотниченко, приданный мне в помощь инспектор уголовного розыска*, предложил свое объяснение: это все же самоубийство, но обставленное таким образом, чтобы после смерти Волонтира на кого-то пало подозрение в убийстве. Это можно сделать из мести, сводя счеты...

_______________

* Действие повести происходит до 1984 года, поэтому работники милиции именуются по существующим тогда должностным званиям.

- Не совсем обычный способ, согласен, - сказал он, - но теоретически возможный.

Коллега и традиционный оппонент Сотниченко Костя Логвинов вполне резонно возразил:

- Если уж навлекать подозрение, то на конкретное лицо, на того, кому мстишь, с кем сводишь эти самые счеты. Где в таком случае записка, письмо, хоть какой-то намек? - Он подумал и закончил: - И потом, Волонтир не стал бы запирать дверь на внутренний крючок, это уж как пить дать.

Крыть было нечем, и пусть Логвинов не произнес слово "убийство", оно словно повисло в воздухе. Очевидно, все мы подумали об одном и том же: исключив несчастный случай, а за ним самоубийство, остается предполагать худшее. Этот момент будто послужил сигналом для участников осмотра: быстрее задвигались люди, чаще стал вспыхивать блиц фотоаппарата.

Вплотную к флигелю подогнали машину "скорой помощи", погрузили в нее труп.

К девяти часам медленно и нерешительно над городом взошло тусклое солнце. Сумерки нехотя отступили под его холодными косыми лучами, и непонятно было: утро это или вечер, за которым вот-вот снова наступит ночь.

Я стоял посреди узкого, как пенал, двора и, выдыхая из легких остатки тухлой нечисти, которой успел наглотаться в доме Георгия Васильевича Волонтира, занимался тем, что на военном языке называется рекогносцировкой. Я не случайно воспользовался военным термином, поскольку и в самом деле чувствовал себя как на поле боя после газовой атаки.

Свежий воздух быстро привел меня в чувство: дышать стало легче, а зрение постепенно приблизилось к положенным ста процентам. Пора было приниматься за работу.

Двор (я уже говорил об этом) был похож на длинный и узкий школьный пенал. Флигель Волонтира - небольшая мазанка с одним, наглухо закрытым ставнями окном - находился на том месте, которое в пенале соответствует торцу. Напротив, в глубине двора, темным контрастным пятном на фоне белого снега выделялись хозяйственные постройки. С двух других сторон, параллельно друг другу, стояли два дома-близнеца - двухэтажные, дореволюционной постройки, здания с так называемыми архитектурными излишествами на наружных стенах. Один, тот, что находился слева от меня, пустовал: людей выселили, окна заколотили досками. Дом был предназначен на снос. Сквозь отвалившуюся местами штукатурку торчали ребра ветхой дранки, а подъезды, обращенные внутрь двора, зияли немыми бездонными дырами. Брусчатка, которой был вымощен двор, в нескольких местах осела и походила на изваянное в камне море в легкую штормовую погоду. В общем, картина невеселая. Слегка припорошенные снегом кучи мусора, битого стекла дополняли ее и делали совсем мрачной. Впрочем, жителей второго дома этот пейзаж скорее всего радовал, ибо напоминал о том, что в самое ближайшее время им тоже предстоит покинуть темный, неуютный двор с покосившейся колонкой в центре и переехать в новые, благоустроенные квартиры. Пройдет несколько месяцев, на этом месте построят новый дом или разобьют сквер с модерными, неудобными для сидения скамейками и коротко остриженными газонами, и мало кто вспомнит о старом здании, некогда украшавшем улицу своим лепным фасадом, высокими окнами, крутой черепичной крышей...

Мои праздные размышления о судьбе обреченного на снос строения прервал Костя Логвинов. Он вышел из подъезда и, ежась в своем коротком замшевом пальто, показал большим пальцем вверх, что означало: "Есть новости, и неплохие". Повинуясь его знакам, я вошел в подъезд. Внутренние стены, выкрашенные синей масляной краской, были покрыты разводами инея. От них несло таким холодом, что я с невольным сожалением вспомнил об оставшемся дома старом, но теплом пальто и подумал, что зря не послушал жену и надел плащ на тонкой подкладке из искусственного меха.

- Нам в четвертую квартиру, - сообщил Костя и, как человек, успевший освоиться в новой обстановке, стал быстро подниматься на второй этаж, перепрыгивая через ступеньки.

Лестница была широкая, с массивными, вытертыми до глянца перилами. Из большого овального окна, напоминающего неправильной формы иллюминатор, на межэтажную площадку падал дневной свет. Пожалуй, здесь было светлее, чем во дворе.

На втором этаже мы попали в высокий, выложенный кафелем холл, от которого шли два просторных коридора.

Нужная нам квартира с жестяной "четверкой" на двери была рассчитана на несколько семей: рядом с кнопками звонков в стандартные рамки были вписаны фамилии жильцов.

Минуя высокие массивные двери, выстроившиеся по обе стороны коридора, Логвинов провел меня в огромную квадратную комнату, где нас встретила худенькая, ниже среднего роста, женщина лет тридцати.

- Ямпольская Елена Борисовна, - представил ее инспектор и тут же попросил: - Елена Борисовна, повторите, пожалуйста, этому товарищу то, что рассказали мне.

Женщина перевела на меня большие печальные глаза, как бы раздумывая, действительно ли необходимо повторять, прошла к окну и присела у письменного стола.

- Хорошо, - сказала она, кутаясь в пуховый платок, и мне показалось, что она греется от света настольной лампы. - Что именно вас интересует?

- В котором часу вы легли спать?

- В половине третьего, - не меняя выражения, ответила она.

- Почему так поздно?

- Работала.

Особой разговорчивостью Ямпольская, видно, не отличалась, и Логвинов пришел ей на помощь:

- Елена Борисовна - переводчица. Как раз вчера ей принесли работу на дом, - и, обращаясь к ней, уточнил: - Я вас правильно понял?

Облокотившись на подоконник, я стоял метрах в трех от письменного стола и почему-то не мог отвести взгляда от рук женщины, на которых сквозь тонкую кожу проступали веточки кровеносных сосудов.

- Я болею, - нашла нужным пояснить женщина. - Руководство нашего института попросило выполнить срочную работу. Перевод надо сделать сегодня к вечеру.

"Поболеть не дают человеку, - молча посочувствовал я. - А тут еще мы..."

- Около двух ночи, - продолжала Елена Борисовна, желая быстрее закончить, по-видимому, тяготивший ее разговор, - я подошла к окну. Во дворе увидела Игоря Михайловича Красильникова.

Я поймал на себе быстрый Костин взгляд, но тогда он мне ни о чем не сказал и я не придал ему значения. Позже Логвинов объяснил, что в первый раз Ямпольская назвала Красильникова только по имени, и это, учитывая небольшую разницу в их возрасте, воспринималось естественно. Сейчас к имени прибавилось отчество. Расхождение, казалось бы, незначительное, но оно обратило на себя внимание инспектора. День спустя я тоже понял значение этой разницы, а пока внимательно слушал продолжавшийся между ними разговор.

- Вы сказали "около двух". А точнее? - спросил Логвинов.

- Не знаю. - Поколебавшись, Елена Борисовна добавила: - На часы не смотрела. Легла в половине третьего, а видела его приблизительно за полчаса до этого.

"Что ж, арифметика простая, но, как показывает практика, вполне надежная".

- Вы посмотрели в окно случайно или что-то привлекло ваше внимание?

- А что могло привлечь мое внимание? - не поняла Ямпольская.

- Ну, шум, какие-нибудь звуки...

- Нет, я подошла к окну случайно.

"Побольше бы таких случайностей", - подумал я.

- Красильников вышел из дома Волонтира - так вы сказали, - напомнил Логвинов.

- Да.

- Вы уверены, что не ошиблись? Может быть, он просто остановился около флигеля? Возвращался домой, приостановился, чтобы прикурить, например, и пошел своей дорогой.

- Он не курит, - сказала Елена Борисовна.

Костя снова послал в мою сторону многозначительный взгляд.

- К тому же я видела, как он захлопнул за собой дверь.

"Захлопнул", - отметил я про себя.

- У него было что-нибудь в руках?

- Нет, кажется, ничего. Я не видела, - уточнила она.

- Он вышел из дома Георгия Васильевича, захлопнул дверь и что же дальше?

- Ничего.

- Сразу пошел к себе?

- Нет, сначала подошел к дому напротив, постоял там, потом ушел домой.

- Квартира Красильникова в вашем подъезде? - поинтересовался я.

- Да, на первом этаже.

Надо сказать, что к тому времени уже было известно, что Волонтир умер не раньше трех часов ночи. В два из его дома вышел Игорь Михайлович Красильников. Это было уже кое-что! На первых порах нам, как говорится, крупно везло...

Минут через десять, оставив Логвинова с Ямпольской, я стоял у двери первой квартиры и жал на кнопку звонка, под которым синими чернилами на белой бумажке была выведена фамилия Красильникова.

Щелкнул замок. Я представился растрепанной темноволосой женщине с заплывшими от сна глазами, и меня впустили в забитую хламом прихожую. Стоило закрыться входной двери, как мы оказались в кромешной тьме. Сначала я наткнулся на подвешенное к стене корыто, потом на ощупь определил стиральную машину и тумбочку с тазом. Когда моя спутница, довольно уверенно передвигавшаяся в темноте, открыла дверь в комнату, я увидел еще и разобранный на зиму детский велосипед, санки и тускло блестевший шифоньер.

- Извините, лампочка перегорела, - сказала заспанная женщина, и я уловил исходящий от нее запах спиртного. - Я Красильникова Тамара, представилась она. - Проходите, пожалуйста.

Прежде чем воспользоваться приглашением, я кивнул в сторону второй двери, имевшейся в прихожей, и спросил, кто живет в одной с ними квартире.

- Теперь уже никто. - Она вяло махнула рукой. - Видите - бумажка приклеена. Опечатано. Жила Нина Ивановна Щетинникова. Два дня назад умерла, вчера на кладбище увезли. Наследников у нее не оказалось, вот домоуправление и опечатало дверь.

Мы вошли в комнату. Здесь царил тот же хаос, что и в прихожей. Стол, накрытый плюшевой, потерявшей свой первоначальный цвет скатертью, был завален немытой посудой, какими-то коробками, банками из-под солений и компотов, детскими игрушками. Сервант с облезлой полировкой, телевизор, тумбочку, почти все, что находилось в комнате, покрывал заметный слой пыли.

- Напрасно беспокоитесь. - Красильникова смахнула со стула грязное полотенце и села, придерживая рукой полы халата. Она явно принимала меня за представителя домоуправления. - Охотников на ее каморку днем с огнем не сыщешь. Семейных туда не вселишь, квадратов маловато, да и дом у нас на снос, сами знаете, последний месяц доживаем, скоро новоселье справлять будем, уже и решение исполкома есть.

- У вас двухкомнатная? - спросил я, оттягивая момент, когда она предложит мне сесть.

- Двухкомнатная. - Тамара зевнула, прикрыв рот пухлой ладонью. - А что толку? В одной тринадцать квадратных метров, в другой - девять. А нас четверо прописано: я, муж, отец - он сейчас у своей сестры гостит, дочка. По всем законам нам трехкомнатная положена, не сомневайтесь.

На столе, рядом с алюминиевой кастрюлей, валялся потрепанный учебник русского языка.

- А дочка где? - спросил я.

- Я ее к тетке отвезла. На пару дней погостить.

Не вставая со стула, она потянула за шнурок, свисавший над подоконником. Вьетнамская соломка, сворачиваясь в рулончик, рывками поползла вверх. В комнату проник дневной свет. Возникшие из полутьмы розовые, с накатанными серебрянкой узорами стены сделали ее еще неуютнее.

- Сколько же времени? - спохватилась Красильникова, отыскивая взглядом часы.

- Начало десятого, - подсказал я.

- Ого! - Она всплеснула руками, поправила сбившуются на бок прическу и вопреки своему собственному восклицанию осталась сидеть в прежней позе. - Так что вы хотели? Слушаю вас.

Я сообщил, по какому поводу пришел. Тамара не удивилась, выслушала, понимающе покачивая головой, и недвусмысленно дала понять о своем отношении к смерти Волонтира:

- Так ему, алкашу, и надо. Допился, значит?! Я тысячу раз говорила, что он этим кончит. Мыслимое ли дело: пил и днем и ночью, в будни и праздники, без разбора. Предел-то должен быть, как вы считаете?

Обмен мнениями на таком уровне меня не устраивал.

- Скажите, в котором часу ваш муж возвращается с работы? - спросил я, направляя разговор в нужное русло.

Она пожала плечами:

- Когда как. Раз на раз не приходится.

- И все-таки.

- Как вам сказать? Когда в пять, когда и в десять - по-разному. Работа у него такая.

- Кем же он работает?

- Он оптик. Приходится мотаться по городу, искать дефицитные стекла, оправы... Часто задерживается...

До сих пор я не подозревал, что у специалистов по ремонту очков такая беспокойная профессия. А может, дело не в профессии?

Снова, на этот раз более внимательно, я осмотрел комнату. Похоже было, здесь не убирали месяцами. Со слов Ямпольской, Тамара, жена Игоря, нигде не работает, другими словами, занимается домашним хозяйством. Тем более странным показались мне запущенность и грязь в квартире...

Не знаю, по какой причине задерживался Красильников, но мне с трудом верилось, что нормальный человек мог торопиться с работы, чтобы быстрее вернуться в этот "райский уголок". Впрочем, это дело вкуса и привычки, а во вкусах и привычках Игоря я пока разбирался еще меньше, чем в оптике.

- Вчера, например, он поздно вернулся?

- Вы что ж думаете, он с этим алкашом, с Волонтиром, пил? - Она опустила голову и начала перебирать бахрому на скатерти. Потом мотнула головой: - Может, и пил, кто его знает... А насчет работы, так он вчера вообще в ателье не ходил. Отпросился. - Она улыбнулась каким-то своим мыслям. - Шампанское купил, водки.

Что они делали со спиртным, я спрашивать не стал - у ножки стола стояла целая батарея пустых бутылок.

- И часто у вас... - я поискал подходящее слово, - такие вечеринки случаются?

- Это не ваше дело, - отрезала Тамара и тут же, взяв тоном ниже, объяснила: - Не подумайте чего. Вчера действительно повод был: восемь лет, как мы с Игорем поженились...

Ну и жизнь! Вчера праздновали, вчера же хоронили соседку, ночью убит другой сосед. Не многовато ли событий на такой короткий срок?

- Значит, вчера была восьмая годовщина вашей свадьбы, и по этой причине Игорь отпросился с работы?

- Да нет, я же говорила: у нас соседка, Щетинникова, умерла. Нина Ивановна. Родственников у нее нет, побеспокоиться некому, вот Игорь и взял на себя хлопоты.

- Вы имеете в виду похороны?

- Ну да. В похоронное бюро ездил, машину заказал, место на кладбище оформил.

- У вас с соседкой хорошие отношения были?

Она кивнула:

- Хорошие. Тихая была старушка, безобидная.

- Отчего она умерла?

- Болела часто. Сердце и вообще... Игорь ей все путевку хотел достать, чтобы поехала подлечилась в санатории на старости лет. Да вот не успел, не получилось. Он ее очень уважал...

Меня интересовало все, что прямо или косвенно касалось Красильникова, тем более речь шла о вчерашнем дне. Я продолжал расспрашивать Тамару, и она, пусть без особого энтузиазма, но исчерпывающе, отвечала на мои вопросы. На это, я думаю, были свои причины: она не сомневалась, что их сосед Волонтир умер по собственной неосторожности, и принимала мой визит как необходимую в таких случаях формальность. И я ее не разубеждал в этом. Кто знает, как сложился бы наш разговор, если бы она знала то, что к тому времени знал я: Георгий Васильевич был убит!

Так или иначе, объяснять ей, почему я связываю смерть Волонтира с ее мужем, было не в моих интересах, кроме того, я не имел на это права: пока по линии Красильникова у нас имелись только предположения, разрозненные факты - не больше.

- Вчера ваш муж так и не вышел на работу? - Я все же присел на стул у заваленного немытой посудой стола.

Красильникова отрицательно покачала головой:

- Когда бы он пошел? С утра - в похоронное бюро, в начале второго Нину Ивановну отвезли на кладбище. Игорь тоже поехал. Через час вернулся и лег спать. Намотался за день, устал. А я с Наташкой поехала к отцу.

- Вы говорили, что дочь у тетки, - вставил я.

- Ну да, сестра отца и есть тетка, - удивилась она моей непонятливости. - Я же говорила, что он у сестры гостит, у тети Ани.

- Ясно. Ну а дальше?

- Наташу я там оставила, а домой вернулась вместе с отцом. Пригласила его к нам годовщину отпраздновать. Сколько же времени было, дайте сообразить... - Она закатила глаза к потолку, стараясь вспомнить, как мне показалось, больше для себя, чем для меня. - В шесть мы приехали. Ну да, точно, в шесть. Будильник еще зазвонил, а я его на шесть поставила, чтобы Игоря разбудить.

- Он еще спал?

- Нет, уже проснулся. Сбегал в магазин за шампанским. Потом они с отцом сели в шахматы играть, а я на скорую руку мясо поджарила, салат приготовила. Все было тихо-мирно. Сели, выпили. И тут Игорь завелся...

В этом месте рассказ Тамары прервался. С ее лица сбежало полусонное выражение. Она уперлась взглядом в пространство и на некоторое время, забыв о моем присутствии, задумалась о чем-то своем. Несколькими днями позже я узнал, с чем это было связано, но тогда поторопился и попал впросак: начал активно выспрашивать, что там у них произошло, отчего "завелся" Игорь, и она, поморщившись, осадила меня:

- Ничего, ничего. Вас это совершенно не касается...

Ее круглые, темные, как маслины, глаза так и не обрели прежнего умиротворенного выражения. Она стала отвечать нехотя, с видом человека, вынужденного поддерживать разговор, в то время как его самого одолевают совсем другие мысли. Да так оно в действительности и было. Невидимая стена выросла между нами: по одну сторону осталась она со своей жизнью, своими заботами, по другую - я, посторонний человек, докучающий ей ненужными вопросами.

- Вы долго сидели за столом? - спрашивал я.

- Нет.

- До которого часа?

- До восьми. В восемь я легла спать, - доносилось словно бы издали.

- Отец остался у вас?

- Нет, ушел.

- А муж?

- Тоже.

- Кто из них ушел раньше?

- Отец.

- Не знаете, куда ушел ваш супруг?

- А почему вы у него не спросите?

- Обязательно спрошу при встрече...

- Вот и спросите, - вяло огрызнулась она. - А я время не засекала.

- Когда он вернулся?

- В двенадцать.

- Вы точно помните?

- Точно, точно...

Это противоречило показаниям Ямпольской и, как любое противоречие, должно было быть устранено. Я попросил, чтобы Тамара объяснила, откуда ей стало известно точное время возвращения мужа домой.

С ее слов, ночью она проснулась от шума и увидела в соседней комнате Игоря. Спросонья спросила, который час. Он ответил: "Не слышала, что ли? Гимн только что отыграли. Двенадцать". Потом разделся и лег спать.

- И больше не вставал?

- Нет. Он спит у стенки, а я с краю. Я бы проснулась.

- Скажите, Тамара, а сами вы радио слышали? - полюбопытствовал я.

- Нет, не слышала.

- И на часы не смотрели?

- Не смотрела.

Противоречие растаяло, как леденец во рту младенца. В два ночи Игорь был во дворе у флигеля Волонтира, а вернувшись домой, попытался обзавестись алиби, обманул жену. Факт сам по себе значительный!

- Больше вы ничего не хотите рассказать? - спросил я.

Красильникова удивленно посмотрела на меня:

- А что рассказывать?

- Ну, мало ли...

- Нет... Извините, мне пора обед готовить. Если у вас все...

- Пока все. - Я встал. - Спасибо. И до свидания.

Мы вышли в прихожую. Здесь было по-прежнему темно.

- А лампочку надо бы вкрутить новую, - сказал я.

- Надо бы, да руки не доходят, - нехотя отозвалась Тамара.

- Давайте вкручу, - предложил я неожиданно для самого себя.

Сейчас остается только гадать, чем это было вызвано. То ли мыслью о Наташе, дочери Красильникова, которая вернется сюда и может споткнуться в темноте, то ли тронуло расстроенное Тамарино лицо, а может быть, подсознательно чувствовал, что ее супруг еще очень не скоро вернется домой. Во всяком случае, уверен, что предложил свои услуги без всяких задних мыслей, из вполне естественного желания помочь.

Тамара не удивилась. Как мне показалось, она вообще была лишена способности удивляться. Молча принесла стул, поставила на него табурет, и я кое-как взгромоздился на это шаткое сооружение полутораметровой высоты. Сюда не доставал свет, падающий из открытой в комнату двери, но кое-что все же было видно. На потолке, рядом с крученым электрическим шнуром, серым пятном выделялся след руки. Это был четкий отпечаток ребра ладони и мизинца. На всякий случай я осмотрел и лампу.

Все остальные мои действия были продиктованы чистым любопытством: уверенности, что поступаю правильно, не было. Я вытащил из кармана носовой платок, обернул им лампу, осторожно выкрутил ее и как ни в чем не бывало положил в карман плаща. Затем, нагнувшись, принял из Тамариной руки новую лампочку и ввинтил в патрон. Загорелся свет.

Подобрав полы плаща, я спрыгнул с табурета, попрощался с хозяйкой и вышел в подъезд. Развернул платок. На толстом слое пыли, покрывавшем верхнюю, узкую часть лампочки, ясно отпечатались следы чьих-то пальцев. Но не это было самым интересным. Глянув на свет, я убедился, что не зря лазил под потолок: внутри стеклянной колбы венчиком дрожал неповрежденный вольфрамовый волосок...

Глава 2

19 - 23 января

ХАРАГЕЗОВ

Заведующий ателье "Оптика" Харагезов был сама любезность: встретил инспектора в дверях, проводил к столу, отработанным до изящества движением придвинул роскошную хрустальную пепельницу и даже предложил кофе, от которого Сотниченко отказался. Времени оставалось в обрез - на половину шестого было назначено оперативное совещание в прокуратуре, а Скаргин бывал строг к опоздавшим. Поэтому он не взял и сигарету из тугой пачки "Мальборо", лежавшей рядом с пепельницей, что для него, заядлого курильщика, было равносильно подвигу.

- Приступим, - предложил он, избегая смотреть на обтянутую целлофаном коробку. - Вы в курсе событий, поэтому обойдемся без предисловий. Нет возражений?

Харагезов ограничился понимающим кивком.

- В котором часу ушел с работы Красильников позавчера, восемнадцатого января?

- Восемнадцатого он на работе отсутствовал, - по-военному четко, без запинки ответил заведующий.

- Прогул?

- Что вы! У меня в ателье нарушителей дисциплины нет. Мы на хорошем счету в управлении, занимаем ведущее место в соцсоревновании. - Он был не только любезен, но и словоохотлив, этот Харагезов. - Все гораздо проще: я отпустил Красильникова по его просьбе. Чуткое отношение к подчиненным первейший долг любого руководителя, хотя сейчас как-то не принято об этом говорить. Совсем недавно был такой случай...

- Он назвал вам причину? - прервал заведующего Сотниченко.

- А как же! У него скоропостижно скончалась соседка. Одинокая женщина, нет ни близких, ни родных. Красильников - парень сознательный, отзывчивый, вот и решил взять на себя хлопоты. Он и фамилию назвал, да я не запомнил. - Харагезов округлил глаза. Ему в голову пришла неожиданная мысль: - Я, конечно, не проверял, но неужели... вы думаете, он соврал? Нет-нет, быть этого не может. Разве подобными вещами шутят?! Если так, мы немедленно разберемся, примем меры...

- Соседка у него в самом деле умерла, - подтвердил инспектор, не спрашивая, какие меры имел в виду Харагезов.

- Вот видите, - сразу успокоился заведующий, - я же вам говорил...

- Ну а вчера, девятнадцатого, в котором часу он пришел на работу?

- Вчера? Как обычно, к девяти. У нас опоздавших практически не бывает. К тому же ведется строгий учет явки сотрудников. Есть специальный журнал. Хотите, нам принесут?

- Не надо, я посмотрю позже, - отказался Сотниченко. - Значит, к девяти? И никуда не отлучался?

- А вот в смысле отлучек не могу дать никаких гарантий, - посетовал Харагезов. - Положение таково, что на пять-десять минут любой из сотрудников имеет возможность беспрепятственно покинуть рабочее место. Увы, здесь я бессилен - у нас не завод, пропускной системы нет. А за всеми разве уследишь? Девушки иногда бегают в галантерейный магазин напротив, мужчины - в табачный киоск...

- Красильников не курит.

- Ах да! - Заведующий подтолкнул пачку "Мальборо" поближе к инспектору. - А вы, простите, курите? Угощайтесь.

Сотниченко мужественно отодвинул сигареты.

- Вам придется писать на Красильникова характеристику. Скажите, какого вы о нем мнения?

- Встречаются, к сожалению, среди руководящих работников, - издалека начал Харагезов, и инспектор подумал, что скорее всего опоздает на совещание и головомойка, пожалуй, обеспечена, - встречаются такие, кто опасается давать положительные характеристики на людей, с которыми случилось несчастье. Я не оговорился - несчастье, поскольку уверен: с Красильниковым произошла какая-то ошибка. Порой мы перестраховываемся, спешим делать выводы, осуждаем товарища, в то время как из периодической печати нам известно...

Пока он в том же назидательном тоне излагал свои взгляды на ошибки вообще и следственные в частности, Сотниченко, не рискнувший перебивать заведующего, чтобы не затянуть встречу еще больше, изловчился прочесть задом наперед рекламные надписи, горевшие за окном кабинета: "СТЕКЛА ДИОПТРИЧЕСКИЕ, ПРИЗМАТИЧЕСКИЕ, АСТИГМАТИЧЕСКИЕ". Это заняло минут пять. Покончив с чтением, он все же прервал Харагезова:

- Но ведь вы не знаете, в каком преступлении подозревается Красильников.

- Вот-вот, подозревается! - подхватил заведующий. - Подозревается, а не обвиняется! Чувствуете разницу?! Не знаю, как другие, - он со значением посмотрел на инспектора, - а лично я верю, что все уладится. Работник он отличный, безотказный, таких поискать. Ничего плохого о нем сказать не могу.

- А зачем говорить плохое? Говорите хорошее.

Харагезов смешался.

- Да-да, конечно, - согласился он поспешно. - Я завтра же оставлю характеристику и в ней все изложу... Простите, вы с ним, наверно, встречаетесь? С Красильниковым, я имею в виду.

- А что?

- У меня к вам большая просьба. Передайте, пожалуйста, что на днях в управлении решается вопрос о его переводе на самостоятельную работу в отдельной мастерской. Это его подбодрит, поддержит в трудную минуту. Передадите?

- К сожалению, не смогу выполнить вашу просьбу, - ответил Сотниченко.

- Жаль, - искренне огорчился заведующий. - Очень жаль... Ну, на нет и суда нет...

Инспектор взглянул на часы, висевшие в проеме полированной стенки. Он еще успевал на совещание.

ТИХОЙВАНОВ

Федор Константинович проснулся в пять утра. Проснулся неожиданно, разом, будто его толкнули в плечо, и впечатление это было настолько сильным, что, не разобравшись со сна, он вытянул руку, - может быть, дочь будила, может быть, ей плохо? Но рядом с раскладушкой никого не было.

Он повернулся на спину, и раскладушка отозвалась тонким неприятным скрипом. Спать не хотелось, но и вставать тоже. Он лежал, чувствуя, как из него уходят последние остатки сна. Вскоре из темноты проступили силуэты предметов, в которых он не сразу и не без труда узнал стол, сервант, спинку стула. Обманчивые, с нарушенными пропорциями, контуры мебели, черные провалы в углах изменили комнату до неузнаваемости, сделали ее чужой, и ему вдруг показалось, что он находится не дома и даже не в гостях, а в совсем незнакомом месте, куда попал случайно, по недоразумению...

Федор Константинович прислушался. Из спальни донесся едва различимый шорох. Он приподнялся, морщась от скрипа пружин, нащупал ногами тапочки, встал.

За окном, сплюснутый в неровностях стекла, неподвижно висел холодный диск луны. В комнате было тепло, даже жарко - от батареи исходили волны сухого горячего воздуха. Контраст между студеным, залитым лунным светом пространством там, за окном, и жаркой теснотой обжитого помещения создавал обманчивое впечатление покоя, уюта.

Осторожно ступая по рассохшимся половицам, Федор Константинович пошел в спальню.

- Ты чего? - шепотом спросила дочь.

Она тоже не спала - Тихойванов увидел две слабо светящиеся точки, отблеск света в ее глазах, - мучилась своей болью, переживала горе, нежданно свалившееся на ее плечи. Покой действительно был иллюзорным.

- Чего ты, папа? - повторила Тамара, и в том, что она осталась лежать неподвижно, не встала, не шевельнулась в ответ на его приход, тоже было что-то тревожное, саднящее душу.

- Да так, - буркнул он. - Спи...

- Может, чаю налить? В термосе остался...

- Не надо, спи. Я Наташку посмотрю.

Он наклонился над кроваткой, поправил на внучке одеяло и, шаркая по полу задниками тапочек, вернулся к себе на раскладушку. Лег, сцепил пальцы под затылком и долго вслушивался в тишину. Постепенно она наполнилась звуками: на холодильнике громко тикал будильник, в трубах парового отопления урчала вода, а в спальне, шурша простынями, ворочалась внучка.

По мере того как его теперь уже окончательно покидала надежда заснуть, все настойчивее становилось желание уйти из дома, наполненного чужими тенями, звуками, запахами - чужой жизнью.

Третий день продолжалась эта пытка - иначе он создавшуюся ситуацию не воспринимал, - третий день как заведенный вставал он в семь утра, кормил внучку завтраком, провожал в школу, до полудня шатался по городу, чтобы не возвращаться к погруженной в трагическую немоту Тамаре, в половине первого встречал Наташу, вел домой, готовил с ней уроки, а к вечеру, доведенный до предела изматывающей нервы недоговоренностью, садился у телевизора и, уставившись слепым взглядом в экран, прислушивался к шагам слонявшейся из угла в угол Тамары. Старался не обращать внимания на ее по-старушечьи поджатые губы, на угрюмое лицо, на красные от недосыпания веки...

Горе не красит человека, да и добрее не делает. Это понятно. Однако терпеть молчаливый и оттого особенно обидный нажим со стороны дочери было невмоготу. Он знал, чего она добивается, чего ждет: хочет, чтобы он надел свои ордена и при полном параде пошел в милицию выручать зятя. Я, мол, участник войны, кавалер трех орденов Славы, ветеран труда, помогите, мол... Плохо же она знает отца, если надеется на это. Защищать преступников - дело адвокатов, а не родственников, и спекулировать боевыми наградами, козырять заслугами ради подонка он не намерен. Ведь не хулиганство, не драка, не воровство даже - убийство! Подумать только, его зять - убийца! Игорь, муж его дочери, убил Жорку Волонтира! За что?

Никогда не питавший к зятю ни любви, ни особой симпатии, Федор Константинович преступником его все же не считал и был в полном смысле слова ошарашен новостью. В среду вечером заехал на часок проведать внучку, и вдруг - словно обухом по голове: Игорь арестован милицией, подозревается в убийстве! Конечно, Тамаре нелегко, кто спорит, тем более с ее характером. Поневоле изнервничаешься, озлобишься, будешь искать, на ком бы сорвать накопившуюся горечь. Но быть мишенью для ее нападок - увольте. С какой стати? И вообще, почему она ведет себя так, будто во всем виноват он, отец? Разве не стараниями дочери и ее обожаемого супруга вся внутренняя жизнь семьи Красильникова уже целых семь лет находится для него под запретом?

"Неужто прошло семь лет? - удивился он. - Да, точно - семь. Тамара вышла замуж восемь лет назад, а через год..."

С появлением в доме Игоря отношения между Федором Константиновичем и дочерью стали сначала натянутыми, потом открыто враждебными и закончились полным разрывом. Он оставил их в этой квартире, переехал на другой конец города к своей сестре Аннушке и с глубоко осевшей в душе обидой устранился, ушел из их жизни, дав себе слово ни при каких обстоятельствах не вмешиваться в нее. И вот сейчас от него ждут, требуют помощи...

Тихойванов не мигая смотрел в черный прямоугольник окна, перечеркнутый крестовиной рамы, и мысленно видел занесенный сугробами сад с припорошенными снегом деревьями, тропинку, протоптанную от калитки к крыльцу, светлую прохладную веранду, куда по нескольку раз на день выходил прямо в шерстяных носках, чтобы попить ледяного молока из глиняного кувшинчика, - видел дом на противоположном конце города, где всегда, в любое время дня и ночи, ждал его покой, налаженный, неторопливый быт, мягкая в обращении, все понимающая сестра Аня, видел и сознавал, что не сможет вернуться туда, не сможет оставить дочь без поддержки и помощи... Новое решение - новое, ибо накануне он уже собирается сказать Тамаре, что все, хватит, завтра он уезжает к себе, - не принесло ожидаемого облегчения, напротив, вызвало раздражение и досаду. "До седых волос дожил, а ума не нажил, - ругнулся он про себя. - Раскладушка и обязанность делать, чего не желаешь, - вот все, что тебе осталось под конец жизни..."

Он хотел повернуться на бок, но вспомнил об отзывавшихся на каждое движение пружинах и остался лежать на спине. Мысли вновь обратились к событиям восьмилетней давности.

Тогда Федор Константинович еще работал на железной дороге, водил электровозы в длительные, по неделе и больше, рейсы. Как-то вскоре после Нового года он стал замечать в дочери перемены. Догадался, что с ней происходит. Догадался потому, что в памяти навсегда сохранилось лицо ее покойной матери с тем же счастливым выражением нежности и любви, потому что в свое время сам познал это прекрасное чувство, когда жизнь кажется нескончаемым, полным надежд праздником. Ему не надо ничего объяснять. Он радовался вместе с Тамарой, хотя, чего скрывать, к радости примешивались и ревность, и тоска, и тревога за дочь; ведь не из чужих рассказов, а на собственном опыте убедился, что рядом с любовью иногда ходит беда...

В ту пору даже сон такой ему снился, один и тот же. На длинных перегонах, когда напарник сменял его у пульта управления электровозом, он дремал под мерное покачивание поезда, и чудилось ему, что стоит он на перроне, у окна вагона, Тамара смотрит на него в окно - уезжает куда-то. Он вплотную придвигался к стеклу, уговаривал ее остаться, но она не слышала его или делала вид, что не слышит, а только кивала головой, вроде успокаивала. Состав трогался, удалялся, набирая скорость, а он смотрел ему вслед, беспомощно разводил руками и бормотал: "Куда ж ты, дочка? Вернись..." Сон оказался, что называется, в руку.

Тамара из девчонки прямо на глазах превращалась во взрослую, самостоятельную женщину. Само собой получилось, что она перестала делиться с ним своими заботами, возвращалась домой позже обычного, не говорила, как раньше, с кем и где проводит время. Федор Константинович не торопил событий, терпеливо ждал момента, когда дочь познакомит его со своим избранником, верил, что рано или поздно она это сделает. Ждал и дождался...

В первых числах февраля поздно вечером она ворвалась в дом, не сняв пальто, бросилась на кровать и зашлась в слезах. Из ее сбивчивых, путаных слов он понял, что произошло несчастье - то самое, о чем думал и чего боялся... В ту ночь он впервые по-настоящему осознал: что-то изменилось в их жизни, что-то уходит и возврата к прежнему уже не будет.

Вскоре Тамара притихла. Укрыв ее одеялом, он еще долго сидел рядом, держа в руках ее горячую ладошку, а утром, едва рассвело, оделся и пошел к железнодорожному вокзалу - в том районе жил Игорь Красильников...

Человек, ставший мужем его дочери, никогда не был ему близок. Не был и не мог стать. Он понял это еще тогда, восемь лет назад, ранним февральским утром, когда стоял в прихожей чужой квартиры и, переминаясь с ноги на ногу, ждал приглашения войти. Федор Константинович на всю жизнь запомнил, как это все происходило.

Он стоял спиной к двери, лицом к приоткрытой дверце шифоньера, и в большом, находящемся в шаге от него зеркале видел то, что делалось у него за спиной. В соседней комнате под низко висящим малиновым абажуром двигалось какое-то существо. Наверное, надо было отвернуться, но он продолжал вглядываться в отражение, смотрел и не мог отвести глаз от полноватого, круглолицего парня, неуклюже прыгающего на одной ноге. Волосы косой челкой спадали ему на лоб; из-под нее в сторону зеркала, то есть в спину Тихойванову, то и дело бросались быстрые, растерянные взгляды. От волнения Игорь - Федор Констанинович сообразил, что это был он, - никак не мог попасть в штанину и, только когда оперся о спинку стула, надел наконец брюки. И хотя, наблюдая эту сцену, глядя на нелепо приплясывающую фигуру, Тихойванов каким-то образом - косвенно, что ли? - надеялся унизить обидчика дочери, получилось совсем наоборот: униженным почувствовал себя он сам.

Возможно, в эту минуту и родилась неприязнь к будущему зятю. Или чуть позже, когда Игорь пригласил его войти в комнату с малиновым абажуром, предложил сесть на диван, а сам остался стоять, прислонившись к оклеенной темно-красными обоями стене, как посторонний, как зритель, ожидающий начала представления.

Светлана Сергеевна, мать Игоря, тоже находилась в комнате. Тоже стояла. Сбоку, почти за спиной гостя, демонстративно скрестив руки на груди. Тихойванову недвусмысленно давали понять, что чем короче будет его визит, тем лучше. Даже настенные часы с длинным раскачивающимся маятником, казалось, говорили о том же: "Чужой в доме, чужой в доме". Мягкое, податливое ложе дивана, на который он имел неосторожность сесть, всасывало Тихойванова все глубже, заставляя принять неудобную позу, и он подумал, что вещи в этом доме, под стать хозяевам, тоже настроены против. Невозможным показался разговор, стыдно было его начинать; да и о чем, собственно, говорить? О том, как ему обидно, как больно за себя и за дочь? Он как бы увидел себя со стороны, представил, как должно быть неуместно его присутствие здесь, в этой незнакомой квартире, в столь ранний час, как несуразно он выглядит - этакий солдафон (на нем был форменный китель железнодорожника, правда, без петлиц, и даже пуговицы были черные, гражданские), поднявший на ноги мирно почивавшую семью.

Пожалуй, Игорь все же успел что-то шепнуть матери, и теперь его принимали за просителя: "Надо же, и позицию выбрали, - подумал Федор Константинович. - Сынок в лоб, мамаша с фланга".

Ему захотелось, не медля ни секунды, встать и уйти, никому ничего не объяснив, не произнося ни слова, но дома ждала Тамара. Кто-кто, а он знал, какого известия она ждет и к а к будет смотреть на него, когда он вернется. "Ведь я пришел не из любопытства, - успокаивал он себя. - Тамара ждет ребенка, и я хочу знать намерения отца этого ребенка. Что же тут непонятного? Вполне законное желание". Последнее соображение и заставило остаться.

- Я пришел... - излишне громко начал он, но спазма, сковавшая горло, мешала говорить, и он глухо закончил: - Вы... вы и так все знаете.

Последовавшая затем пауза была заполнена размеренным ходом тяжелого маятника. "Чужой в доме, чужой в доме", - все громче стучал он.

- Простите, я не совсем понимаю, - хорошо поставленным голосом сказала Светлана Сергеевна. - Собственно, чего вы от нас хотите?

От того, как неудачно он начал, как скомкал первую фразу, как холодно и спокойно задала свой вопрос Светлана Сергеевна, как подчеркнула "от нас", объединяя себя с сыном, Федору Константиновичу стало не по себе. Снова захотелось встать и уйти.

- Моя дочь ждет ребенка, - все так же глухо, раздельно цедя слова, сказал он, впрочем, уже не надеясь и как бы даже не желая быть понятым этими людьми.

- Позвольте, а какое отношение к вашей дочери имеем мы? - спросила мать Игоря.

- Моя дочь ждет ребенка от него. - Он показал глазами на стоявшего в стороне парня.

- Вы в этом уверены? - надменно подняв ниточки бровей, прежним ледяным тоном спросила Светлана Сергеевна. - У вас что же, есть доказательства?

Вопрос повис в воздухе, неожиданный, как удар бича.

"Доказательства! - обожгло Тихойванова. - Доказательства! Но какие могут быть доказательства?!"

- Вы мне не верите? - Голос его дрогнул.

- Простите, а почему мы должны вам верить? - парировала Светлана Сергеевна.

- Вы спросите у своего сына, - сказал Тихойванов, и они оба посмотрели на Игоря.

Тот стоял с отсутствующим выражением лица, почти отвернувшись, но, очевидно, матери его вид о чем-то все же говорил.

- Если даже так, - неуловимо изменив тон, снисходительно сказала она. - Допустим, что так... Предположим... на секунду предположим, что мы вам верим и ребенок на самом деле от Игоря. Что меняется?.. Простите, как вас зовут?

- Федор Константинович.

- Так вот, уважаемый Федор Константинович, я не совсем понимаю, чего вы хотите. Вы что же, намерены насильно женить моего сына на своей дочери и таким образом устроить ее счастье? Но это же смешно! Сами подумайте, разве о таком браке может мечтать девушка в ее возрасте? Вы, ее отец, вы уверены, что она поблагодарит вас за такое сватовство?

Она тонко рассчитала силу своих аргументов - Федор Константинович растерялся. Он видел, как Светлана Сергеевна неслышно подошла к дивану, как опустилась на стул и, подавшись к нему своим негнущимся корпусом, заглянула в глаза. На лбу и в углах ее рта стали видны редкие, но глубокие морщины. "Когда она успела напудриться?" - мельком подумал он, едва слыша, о чем она говорит.

- Я мать, я понимаю ваше состояние и сочувствую вам... Я ни в коем случае не оправдываю сына... Раз уж так случилось, давайте лучше вместе подумаем, что можно сделать практически...

Он пропустил несколько последующих фраз, потом издали, будто она говорила в подушку, услышал:

- ...Я - медицинский работник, у меня есть знакомые среди врачей, и, наверно, они смогут помочь вашей дочери... ничего страшного, обезболивающий укол и...

- Стыдно! - пересилив себя, хрипло произнес он и заметил, как отшатнулась от него Светлана Сергеевна. - Вам должно быть стыдно! Девочка любит его, понимаете вы это? Любит! Если бы не любила... Я пришел не клянчить и не заставлять вашего сына силком жениться на Тамаре. Я только хотел узнать... узнать его отношение... А вы что молчите, молодой человек? Вам что же, нечего сказать? Или вы тоже полагаетесь на обезболивающие уколы?

Он встал с дивана и тут же почувствовал облегчение, словно избавился от тяжкого груза. Спросил, перед тем как направиться к двери:

- Ты, кажется, в университете учишься?

Игорь кинул быстрый взгляд в сторону матери и двинулся наперерез Тихойванову.

- Постойте. Не уходите... Мама просто не в курсе... Давайте поговорим спокойно...

Федор Константинович остановился.

- Я действительно учусь в университете, на втором курсе, и только потому... ну, вы понимаете... - Он снова коротко посмотрел на мать.

- Размазня! - зло бросила она, уже не обращая внимания на гостя. Учти, я снимаю с себя всю ответственность. - И, круто повернувшись, Светлана Сергеевна вышла из комнаты.

- Что ты собираешься делать? - спросил Федор Константинович.

- Ну, не знаю... - неуверенно пожал Игорь плечами.

- Но ты ее любишь, Тамару?

- Конечно, конечно... - Игорь, оглядываясь на дверь, за которой скрылась мать, тронул гостя за рукав кителя. - Как бы это вам поточнее сказать... Все не так просто... - И когда Тихойванов решительно отвел его руку, он неожиданно твердо пообещал: - Даю вам слово: все будет хорошо, поверьте. Я поговорю с Тамарой, мы все решим, и сегодня же... нет, завтра я приду к вам...

На улице, подставляя холодному ветру разгоряченное лицо, Федор Константинович думал о том, что теперь ему есть чем успокоить дочь. "Парень не так уж плох, - решил он, отбрасывая одолевшие поначалу сомнения. - Сказал, что любит Тамару. Это главное. А если что и показалось... что ж, люди - они разные".

Не чувствуя подстерегавшей его опасности, он восстанавливал в памяти слова Игоря, его матери, свои собственные слова, представлял, как будет пересказывать все Тамаре, и вдруг ощутил неприятный внутренний холодок от мысли, что перелом в разговоре произошел сразу после его вопроса об университете. Не раньше. Вспомнил, и уже по-другому оценил и обещание Игоря, и молчание Светланы Сергеевны, и их быстрые, как ему теперь думалось, многозначительные взгляды. Вся сцена у Красильниковых внезапно предстала в ином свете - свете беспощадном, не оставлявшем места иллюзиям. "Неужто струсил? Неужто побоялся, что я пойду в университет жаловаться?" Тихойванов не хотел верить, что это так, запретил себе даже думать об этом, но неприятное ощущение, как будто прикоснулся к чему-то мокрому и скользкому, уже не покидало его.

Он не нашел в себе сил идти домой, изменил маршрут и пошел к сестре нужно было время, чтобы привести мысли в порядок. Возможно, в том поступке и крылся зародыш его будущих отношений с дочерью и зятем. Уйти, чтобы не мешать тому, чего не мог понять до конца. Да, видно, тогда протоптал он дорожку, по которой спустя год навсегда ушел из дома. "Пусть сами разбираются, - думал он. - Им виднее".

К Тамаре пошел только под вечер. И хотя по дороге продолжал мучиться все тем же вопросом - с испугу пошел на попятную Игорь или это ему только показалось, - так и не смог на него ответить. Острой занозой осталось в сердце сомнение...

Неделей позже, на свадьбе, глядя на счастливое Тамарино лицо, на возбужденное, улыбающееся лицо Игоря, Федор Константинович ненадолго забыл о своих подозрениях, вместе со всеми кричал "горько", произносил тосты за молодых и даже поцеловался со сватьей. Светлана Сергеевна много пела - как оказалось, она много лет выступала в самодеятельности, - гости пили за здоровье новобрачных, а сестра Аннушка успела влюбить в себя моложавого подполковника, неизвестно как оказавшегося в числе приглашенных.

Особенно понравился ему сокурсник Игоря - Антон Манжула, серьезный, задумчивый паренек в круглых очках, в строгом сером костюме и галстуке. Пользуясь относительным затишьем за столом, Антон несколько раз порывался встать, чтобы произнести тост, но, видно, смущался и, расплескивая вино, опускал руку с зажатой в пальцах рюмкой. Еще не зная, о чем он хочет сказать, Федор Константинович, как это часто с ним бывало, если человек нравился ему с первого взгляда, проникся к пареньку доверием, мало того, втайне надеялся, что он-то и скажет те самые необходимые слова, которые изменят к лучшему его собственное мнение об Игоре.

В середине вечера Антон все же произнес свой тост - за столом временно установилась тишина, он встал и, заметно волнуясь, начал говорить о дружбе, связывающий его с Игорем, о том, что такого товарища поискать, что все ребята на курсе его уважают и любят, а преподаватели постоянно ставят в пример. Он говорил длинно и большей частью трафаретными фразами, гости слушали вполуха, зато Федор Константинович не пропустил ни слова, угадывая за банальностью слов искреннюю, неподдельную доброжелательность то самое, в чем так нуждался сам...

А через месяц Игорь заявил, что бросает университет. Отговаривать было бесполезно. Он сказал, что скоро станет отцом, что ему не до учебы и что он обязан содержать семью. "Благородный молодой человек, - не то в шутку, не то всерьез сказала сестра, когда узнала о намерении Игоря. Тебе радоваться бы надо". Но Федор Константинович радоваться не спешил: внутренним чутьем угадал, что дело не в отцовстве и не в ребенке, которого ждет Тамара, однако истинную причину понять не сумел. Это была вторая загадка. Правда, ответ на нее он все же получил.

Вскоре после этих событий, вернувшись из очередного рейса, он зашел к Светлане Сергеевне - благо она жила недалеко от вокзала - и застал у нее Игоря. Закинув ноги на стул, он сидел на диване и, прихлебывая кофе, листал разложенный на коленях журнал мод.

- На ловца и зверь бежит, - сказал Федор Константинович, присаживаясь к столу. - Вы знаете, что надумал ваш сынок? Хочет уйти из университета!

Светлана Сергеевна кроила себе новый халат.

- Игорь достаточно взрослый человек и сам способен решить, как ему лучше, - невозмутимо сказала она, - видимо, уже знала о решении сына.

- Позвольте, но зачем в таком случае было поступать? Зачем? Ведь он не первоклассник, на второй курс перешел, и успеваемость хорошая...

Приложив выкройку к расстеленному на столе куску шелка, Светлана Сергеевна быстрым движением обвела его остроотточенным кусочком мыла и втянула носом воздух - вздохнула.

- Вы только не обижайтесь, Федор Константинович, - сказала она. - Но почему от вас всегда пахнет керосином?

К его щекам прилила кровь.

- Я прямо из рейса... - не нашел он что ответить.

- Ах да! - Она взяла в руки большие портняжные ножницы.

- И это не керосин...

- Ну, все равно. - Светлана Сергеевна начала резать по отмеченной линии. - Так чем вы недовольны?

- Как чем?! Он бросает учебу. Прямо посреди года. Ему надо учиться, получить специальность.

- Не беспокойтесь, Игорь не собирается тунеядничать. Я через знакомых подберу ему работу, а на первых порах поработает у нас в клубе...

- Вот оно что?! - Он не знал, как реагировать на ее слова, и сказал первое, что пришло на ум: - Выходит, это ваша затея. Как это я сразу не сообразил!

- Во-первых, не моя, - спокойно возразила Светлана Сергеевна. - Игорь сам принимает решения, и вам об этом отлично известно. - Это был скрытый намек на брак с Тамарой. - Во-вторых, не вижу причин расстраиваться. Переменив тон, она резко обратилась к сыну: - А ты чего молчишь? Язык отнялся? Почему я должна из-за тебя трепать нервы?! - Она не уточнила, но было ясно, с кем ей не хочется их трепать.

Игорь опустил ноги со стула.

- Да поймите вы, Федор Константинович, университет мне ничего не дает.

- Как это не дает? - растерялся Тихойванов.

- Ну, кем я оттуда выйду?

- Ты на биологическом - значит, биологом.

- То-то и оно! Буду куковать в какой-нибудь задрипанной лаборатории на сто двадцать рублей ноль-ноль копеек. Это разве деньги? Я их и сейчас заработаю, хоть завтра, без всякого образования. И вообще, как говорили классики, лучшим каждому кажется то, к чему он имеет охоту.

- Но ведь ты шел на биологический, потому что выбрал эту профессию! Учеба тебе дается, ребята тебя уважают...

Игорь переглянулся с матерью. Светлана Сергеевна состроила гримасу мол, я-то тут при чем? - и снова склонилась над выкройкой.

- Вы с Тамарой, кажется, не нуждаетесь, - продолжал Федор Константинович. - Если вам не хватает моей зарплаты, скажите, не стесняйтесь. Я могу зарабатывать больше, поддержу материально.

- Да что вы все на деньги переводите?! - огрызнулся Игорь. - Не в них дело...

- Так в чем же, черт возьми?! Можешь ты объяснить по-человечески?

- Просто не хочу выбрасывать четыре года коту под хвост!

- Выходит, когда поступал, четыре года тебя не пугали, а теперь новое призвание появилось? Что-то ты темнишь, Игорь... Если денег вам не хватает, скажи прямо, не юли, а если хватает, тогда...

- Ну насчет "хватает" я бы не сказал... - начал было Игорь, но на ходу передумал и раздраженно закончил: - Как вы не поймете? Не нужно мне высшее образование, не нужно, и все. Незачем мне оно!

- А что нужно - в клубе работать? - Федор Константинович встал, натягивая на голову фуражку. - Ты даже толком не знаешь, какую работу готовит тебе мамочка через своих знакомых, а уже... Эх ты! - Он посмотрел на стоящую к нему спиной Светлану Сергеевну и понял, что продолжать бессмысленно. - Ладно, пошел я...

Его не удерживали.

Прошел еще месяц. Игорь работал в клубе медицинских работников осветителем сцены (наимоднейшая по тем временам профессия). Возвращался домой поздно, по полдня отсыпался, отчего в квартире стараниями Тамары постоянно царили полумрак и тишина. Вечерами приходил Толик, новый его приятель. Они о чем-то подолгу шептались, нередко распивали бутылку вина и уходили только после того, как Тамара, стараясь делать это тайком от отца, совала мужу в карман деньги.

Вскоре Игорь попался на краже.

Вместе с Толиком, подобрав ключи к двери радиокружка, они похитили оттуда дорогой стационарный магнитофон "Темп".

Дом погрузился в траур. Зять несколько дней пропадал неизвестно где. Тамара, узнав о случившемся, сначала не желала верить, что ее Игорек способен на воровство, но уже на второй день стала искать оправдания поступку мужа. Была тут и маленькая зарплата, и доверчивость Игоря, и негодяй Толик, сбивший его с правильного пути. А к концу того же дня, расстроенная отсутствием супруга, робко намекнула, что, если вдуматься, часть вины падает и на Федора Константиновича: почему он не общался с Игорем, почему замкнулся, не помог советом, не прогнал Толика?..

Вечером она отправилась на поиски мужа и нашла его у Светланы Сергеевны. Однако вернулась одна. На вопрос, почему не вернулся Игорь, она едва слышно ответила, что он боится тестя, и заплакала. Пришлось идти самому.

Прямо с порога Светлана Сергеевна категорически заявила, что знать ничего не знает, у нее хватает своих забот, она и пальцем не пошевельнет пусть Игорь сам выпутывается, ей надоело его опекать, тем более что у него теперь своя семья. "Забирайте его, - сказала она, - и оставьте меня в покое".

В итоге коротких переговоров Федор Константинович увел зятя с собой. По дороге они большей частью молчали. У самого дома Игорь извинился, признал, что наделал ошибок, слезно просил помочь, заверил, что возьмется за ум. Федор Константинович со своей стороны пообещал возместить стоимость магнитофона, что и сделал, сняв на следующий день часть своих накоплений со сберкнижки.

Уголовного дела не возбудили. На работе посчитались с авторитетом Светланы Сергеевны - ограничились профсоюзным собранием. Игорь уволился по собственному желанию и последовавшие за этим три месяца нигде не работал, сидел дома. Встречаясь с тестем между его поездками, он делал виноватое лицо, не говорить о своих планах избегал. Молчала и Тамара.

Однажды терпению пришел конец. Федор Константинович не выдержал и высказал вслух все, что накопилось. Наверное, он выбрал неудачный момент Игорь и Тамара сидели у заваленного грязной посудой стола и перекидывались в дурачка. Слушали его молча. При упоминании о брошенном университете, о краже, о том, что нельзя до бесконечности сидеть дома, пора устраиваться на работу, Игорь покраснел, но ничего не сказал, только исподлобья посмотрел на Тамару. Она встала, подошла к двери.

- Если тебе жалко денег - не давай, - сдерживая слезы, крикнула дочь и, перед тем как захлопнуть за собой дверь, добавила: - Сами как-нибудь проживем!

- Да разве я об этом?! - оторопел Федор Константинович и как подкошенный опустился на стул. - Нельзя же так...

Он потянул за ворот рубашки. Оторванная пуговица покатилась по полу, стукнулась о плинтус и, перевернувшись в воздухе, упала у его ног. Игорь осторожно, словно минуя опасную зону, прошел мимо и тоже выскользнул за дверь.

Тамарино "сами проживем" ранило больнее всего. Оно, это "сами", по существу, ничем не отличалось от "чего вы от нас хотите?" Светланы Сергеевны. "Сами" означало: она и Игорь - ОНИ. ОНИ и ОН - два враждебных лагеря. Им Федор Константинович не был нужен. Ни Игорю, ни Светлане Сергеевне, а теперь и дочери.

Вот тогда он и ушел к сестре. Ушел, в глубине души надеясь, что Тамара прибежит, позовет обратно, извинится. Но прошел день, за ним другой, потом еще и еще.

Через две недели Федор Константинович зашел на Первомайскую. Там ничего не изменилось: полумрак, гробовая тишина. Разве что чуть чище, чем обычно. Его постель была свернута, вещи стояли нетронутыми. Тамара лежала у себя в комнате. Под простыней тугим мячом вздувался ее огромный живот.

- Если хочешь поесть, борщ на плите, - сказала она, не делая попытки встать.

Как ни хотел, ни раскаяния, ни желания помириться в ее голосе он не уловил.

- Спасибо, я сыт.

Он побыл минут пятнадцать и ушел, так и не дождавшись разговора по душам. Это был окончательный разрыв, хотя отношения с тех пор внешне не стали ни хуже, ни лучше...

Тамара заснула. Федор Константинович угадал это по ее ровному, глубокому дыханию.

Он посмотрел на часы и, стараясь производить как можно меньше шума, встал с раскладушки.

ВОСКОБОЙНИКОВ

Начальник отдела кадров овощной базы Воскобойников смотрел сквозь толстые линзы очков на синюю учетную карточку и скучно, без всякого выражения, читал:

- Волонтир Георгий Васильевич, русский, беспартийный, образование неполное среднее, не женат, детей не имеет, инвалид второй группы, проживает по улице Первомайской, дом сто пять дробь два, квартира один.

Продолжая держать карточку перед собой, он поверх очков посмотрел на Сотниченко, не то закончив, не то сделав паузу.

- Это все? - спросил инспектор.

- Почти, - отозвался Воскобойников. - Взысканий не имел, благодарностей тоже. Ну а должность вы его знаете - сменный сторож.

- Вы лично его хорошо знали?

- Обязан знать своих людей. - Воскобойников отложил карточку и несколько оживился. - Работаю в кадрах уже восемнадцать лет, успел познакомиться с каждым, а Волонтир у нас давно, пришел на базу в пятьдесят шестом.

- Вот вы сказали, что Георгий Васильевич инвалид. А по какой болезни он получил инвалидность?

- Хромал на левую ногу. Довольно сильно.

- Травма?

- Нет, врожденное.

Сотниченко сделал пометку в блокноте.

- Как он зарекомендовал себя на работе?

- На его-то должности? - Воскобойников скупо улыбнулся. - Дежурил как положено: "пост сдал - пост принял" - вот и вся премудрость.

Он посмотрел на инспектора, проверяя, удовлетворяет его ответ или нет.

- А подробней можно? - спросил тот.

- Подробней? Можно и подробней. - И, словно только сейчас удостоверившись, что Волонтир интересует посетителя всерьез, начальник отдела кадров продолжил: - Было у нас тут два случая. Разбирали его товарищеским судом. Первый раз лет шесть назад. Поймался наш Георгий Васильевич на мелком хищении - пытался вынести с базы мешок с тепличными огурцами. На продажу, естественно. Уже через забор перекинул, тут его дружинники и задержали. Урок он, как говорится, извлек и с тех пор на кражах не попадался. Но был за ним еще один грешок. В прошлом году его снова судили товарищеским судом - за употребление спиртных напитков в рабочее время.

- А говорите, не зарекомендовал, - упрекнул Сотниченко. - Ну и как, подействовал на него второй суд?

- Где там! Горбатого, говорят, могила исправит. На посту, правда, пить перестал, зато к концу смены, перед самым приходом напарника, одну-две бутылки вина, как правило, оприходует. И не придерешься отработал человек, вроде право имеет, тем более что держал себя в рамках, не дебоширил.

- Не пойму, он что, заядлый алкоголик? Каждый день пил?

- Ну, каждый день я его не видел. Георгий Васильевич выходил на работу через двое суток на третьи. График у него такой. Но прикладывался частенько - что было, то было. Вот позавчера, к примеру, тоже.

- Восемнадцатого?

- Постойте, дайте сообразить, чтоб вас не подвести. Заступил он на пост в двадцать ноль-ноль семнадцатого, а сменился в двадцать ноль-ноль восемнадцатого. Да, восемнадцатого.

- Я полагал, сторожа несут охрану только ночью, - заметил Сотниченко.

- Сторожа - те да, ночью работают, - подтвердил Воскобойников. - А у нас штаты не позволяют и сторожей держать, и вахтеров. Они у нас совмещают: заступают на сутки, ночью сторожуют, а весь день и вечер проверяют пропуска на проходной. И сторож и вахтер в одном лице.

- Вы говорили о восемнадцатом, - напомнил инспектор.

- Насчет выпивки? Было такое дело. - Воскобойников снял очки и устало потер веки. - Откровенно говоря, давно бы пора его уволить. Но ведь инвалид, да и не так просто это сделать - закон на его стороне. Пил после работы, милицией в нетрезвом состоянии не задерживался. С другой стороны, замену где найти? Людей-то нет. Видели объявление у ворот? Требуются постоянно. - Он водрузил на нос очки, отчего видимая сквозь линзы часть лица исказилась и выпуклым наростом выступила над щеками. - А восемнадцатого что... Как обычно. Я несколько раз в течение дня обошел территорию базы и, конечно, заглядывал на проходную. Волонтир был трезвым. Вечером у нас профсоюзное собрание состоялось по принятию коллективного договора. После собрания я еще полчасика у себя посидел, возился с бумагами. Короче, освободился без десяти восемь. Не специально так получилось - совпадение. Как раз они пост сдают. На дежурство уже заступил Козлов, сменщик Волонтира. Я заглянул в боковушку - есть у них там что-то вроде подсобного помещения, кладовка, - а там Георгий Васильевич собственной персоной. "Чего домой не идешь?" - спрашиваю. Он звякнул стаканчиком, деликатно так, и отвечает: "Сейчас допью и пойду с богом". Не успел я свет включить, а он уже складывает в кошелку пустую бутылку из-под вермута и стакан.

- Больше ни о чем с ним не говорили?

- Пристыдил, но с него как с гуся вода. Слова на него не действовали. Пошел, даже не попрощался.

- Это была последняя ваша встреча?

- Последняя.

- Скажите, а с чего он пил? Повод-то был? С горя или, может, наоборот, радость у него какая была? Не интересовались?

- Минуточку. - Воскобойников развернулся вместе со своим вертящимся креслом, запустил руку в сейф и вытащил оттуда картонную папку.

Время от времени тыкая пальцем в пропитанную водой резиновую губку, он стал перелистывать содержимое папки.

- Вот она. - Кадровик протянул инспектору пожелтевший с краев лист бумаги. - Обратите внимание на дату.

Это была автобиография, написанная Волонтиром в пятьдесят шестом году. Неровными, далеко отстоящими друг от друга буквами Георгий Васильевич записал место своего рождения, сведения о родителях, другие анкетные данные. Среди прочих была строчка:

"В тыща дивятсот сорок дивятом году был под следствием. Привлекался по питьдесят восьмой статье, но дело прикратили".

- Какое, вы говорили, у него образование?

- Три или четыре класса. Еще до войны закончил.

- Любопытно, - сказал Сотниченко, дочитав бумагу. - И вы считаете, что причина в этом? - Инспектор показал на запись, относящуюся к сорок девятому году.

- Не совсем. - Воскобойников снова снял очки и постучал дужками по бумаге. - Знаете, в чем его обвиняли?

- В чем?

- В пособничестве оккупантам. Я наводил справки.

- Но, насколько я понимаю, до суда дело не дошло?

- Нет. Компетентными органами установлено, что немцам он не помогал. В сорок втором, в оккупацию, ему было всего пятнадцать лет.

- Я не совсем понимаю. Если в его действиях не нашли состава преступления, к чему вытаскивать на свет эту историю? Зачем вы мне рассказываете об этом?

Воскобойников откинулся на спинку кресла. По его губам пробежала улыбка.

- Ведь вы интересовались, с какого горя пил Волонтир? Не удивляйтесь. Дело в том, что у Волонтира был старший брат - Дмитрий. Четыре года назад его судил военный трибунал, и наш Георгий Васильевич выступал на процессе свидетелем. Дмитрия приговорили к высшей мере...

- В чем он обвинялся?

- В измене Родине.

- А подробностей не знаете?

- Знаю. Во время войны Дмитрий Волонтир перешел на сторону врага, служил в зондеркоманде, участвовал в массовых расстрелах мирного населения на территории СССР, в частности у нас в городе в период оккупации.

- Понятно, - не совсем уверенно проговорил Сотниченко. - Простите, а откуда у вас столь обширная информация?

- Да не смотрите вы на меня так подозрительно, - снова, на этот раз совсем по-мальчишески, улыбнулся кадровик. - И не думайте, что я разыгрываю из себя Шерлока Холмса. Все гораздо проще: я участвовал в суде над Дмитрием Волонтиром.

- В каком качестве?

- Общественным обвинителем.

- Вот оно что. - Инспектор с повышенным интересом посмотрел на начальника отдела кадров. Следовательно, вы считаете, что суд над старшим братом так сильно подействовал на Георгия Васильевича, что он запил?

- Утверждать, конечно, не могу, но что пить он начал после того процесса - это точно.

Некоторое время сидели молча. Воскобойников спрятал папку в сейф.

- Еще вопрос, - нарушил молчание Сотниченко. - Почему вы посоветовали мне обратить внимание на дату, стоящую под автобиографией?

- В пятьдесят шестом он не указал, что у него есть брат. Скрывал это, - ответил Воскобойников. - После процесса это было бы невозможно. О суде над Дмитрием Волонтиром знали все, весь город...

ТИХОЙВАНОВ

Он скатал матрац, сложил раскладушку и поставил ее за дверь. В прихожей подогрел на плите воду, тщательно выбрился, надел свежую рубашку. С галстуком пришлось повозиться - обычно его завязывала сестра, а здесь, в гостях, Тамара. Но ее он будить не хотел.

От неосторожного движения звякнул металлический тазик, спрятанный под раковиной, и он замер, прислушиваясь, не разбудил ли спящих. Вроде нет. Прикрыл дверь в комнату, подошел к зеркальцу над умывальником. В его мутной, забрызганной высохшей пеной поверхности отразились серое, перечеркнутое шрамом лицо, седые, зачесанные назад волосы. Федор Константинович поправил галстук. Узел вышел так себе, больше похожий на трапецию, чем на треугольник, но перевязывать он не рискнул - могло получиться еще хуже.

К левому лацкану пиджака были приколоты три орденские планки, соединенные в одну колодку. Он было потянулся, чтобы снять их, но, подумав, оставил. Обмотал горло теплым шарфом и, взвалив на плечи тяжелое драповое пальто с каракулевым воротником, вышел из квартиры.

В подъезде Тихойванов остановился под свисавшим с потолка матовым плафоном. Было еще рано. Не было половины седьмого. К нему ненадолго вернулось ощущение бесмысленности того, что он собирался предпринять. "Ну что мне скажут в милиции? - подумал он. - Что идет расследование? Я и так это знаю. Зачем же идти? Зачем отрывать людей от работы? Чтобы ублажить дочь? Исполнить ее очередной каприз?"

На душе стало скверно. Часом раньше квартира, а теперь и подъезд, пустой и гулкий, показался ему чужим, неуютным и безликим в своей наготе помещением, куда он забрел по ошибке, перепутав адрес. Живя у сестры, он успел отвыкнуть от этой холодной в любое время года глубины лестничных пролетов, от истертого мрамора ступеней, от запаха сырости, которым даже сейчас, зимой, было пропитано все от подвала до чердака.

"Когда мы вселились сюда, в этот дом? - подумалось ему. - Ну да, в тридцать девятом. Летом тридцать девятого!"

В памяти совершенно отчетливо всплыл тот бесконечно далекий солнечный июльский день. Вспомнился отец, еще совсем молодой, с большими буденовскими усами, с пустым рукавом, заправленным под узкий украшенный серебряной насечкой ремень. Он ловко орудовал одной рукой, легко подхватывал с телеги узлы с вещами, перебрасывал их за спину и нес в квартиру, где одуряюще пахло свежей побелкой и столярным клеем. Имущества у них тогда было немного, а по нынешним меркам и вовсе ерунда, зато имелась герань - первый и вернейший признак оседлости. Ее поставили на подоконник и специально выходили во двор, чтобы полюбоваться на манящее, по-домашнему уютное окно с пышным зеленым кустом, усеянным багрово-красными цветками. Да, полюбоваться было чем...

Федор Константинович вышел из подъезда под куцый бетонный козырек, постоял, задумчиво Глядя на легкую, стлавшуюся по влажному булыжнику поземку. Снежная пыль вздымалась облачком и неслась по двору, пока не натыкалась на встречный поток воздуха. Тогда она закручивалась маленькими смерчами и спадала на булыжник. Небо заметно посветлело, из темно-синего стало сиреневым, с голубизной. Кляксами чернели на деревьях гнезда. С ветвей срывались комки снега и рассыпались на лету искрящейся пылью.

Тихойванов прошел через темный тоннель подворотни и не спеша двинулся вдоль улицы.

Мысленно он все еще был в прошлом, там, где навсегда остались отец, переезд на новую квартиру, его собственное беззаботное детство. Ему вспомнилось, как однажды - кажется, это было на Первое мая в сорок первом - они с отцом вышли во двор, и обомлевшие мальчишки, разинув рты, уставились на орден Красного Знамени, привинченный к отцовской гимнастерке. Орден надевался до обидного редко, два-три раза в год. Но если уж он появлялся на отцовской груди, то праздник становился торжественней вдвойне.

Как он тогда гордился отцом! В свои семнадцать, как и все сверстники, мечтал о подвигах, о большом, полезном для Родины деле, зачитывался газетами, бегал в "Ударник" на трилогию о Максиме, на "Щорса" и ждал, с нетерпением ждал возможности проявить себя так же геройски, как отец в годы гражданской войны.

Кто мог предполагать, что этот Первомай окажется последним перед войной и что пройдет несколько месяцев, и его вместе с другими ребятами их двора будут провожать на призывной пункт!..

Отец храбрился, до последней минуты казался веселым, шутил и, лишь когда настало время прощаться, крепко прижал его своей единственной рукой и прошептал на ухо сбивчиво, торопливо, будто боясь не успеть или кого-то стесняясь:

- Береги себя, сынок, ладно? Ты ведь у меня один... - и отвернулся.

Играла гармонь, ей вторила гитара и мандолина. Странное сочетание, но никогда - ни до, ни после - Тихойванов не слышал музыки выразительнее и прекраснее. Кто-то запел молодым, ломающимся от волнения голосом:

Если завтра война, если завтра в поход,

Если черная сила нагрянет...

Песню подхватили:

Как один человек, весь советский народ

За Советскую Родину встанет...

Пели отцы и матери, сестры и младшие братья, пели соседи, а чудилось - вся страна поет, провожая своих сыновей на святое, правое дело, выше которого и почетнее ничего нет.

С их двора уходило шесть человек. Провожающих было в десять раз больше. Среди пацанов между прочими крутился и Жорка Волонтир. Он провожал своего старшего брата Дмитрия. Ненадолго свела их война, Дмитрия Волонтира и Федора Тихойванова, на неделю, не больше, - пока везли на формирование. Война и развела. Потом, через много лет после возвращения, Федор Константинович узнал судьбу каждого из той шестерки. Четверо погибли смертью храбрых, а Дмитрий... С ним, как оказалось, они воевали не просто в разных воинских частях, а по разные стороны фронта: Волонтир попал в плен и спасся ценой предательства. Канул его след в неизвестность.

В сорок шестом Тихойванов вернулся в город. Отца к тому времени уже три года как не было в живых. Осталось лишь неотправленное письмо, датированное декабрем сорок второго. Письмо это по доброте душевной, а может быть, из какой-то особой инвалидской солидарности сохранил безногий сапожник из мастерской в двух кварталах от дома. Он появился в жизни Федора Константиновича так же внезапно, как и исчез. Прикатил на своей гремучей тележке, пристально, с любопытством и завистью рассматривал ордена и медали, пока читалось письмо, а потом, с жадностью затягивался столичным "Казбеком", которым угостил его Тихойванов, коротко рассказал, что в сорок втором под Новый год оккупационные власти выселили жильцов из их дома, и отец перебрался в сапожную мастерскую, откуда спустя неделю и взяли его по доносу как участника и героя гражданской войны.

Через час он укатил, отталкиваясь от земли деревянными валиками, и больше Тихойванов его не встречал: дверь в мастерскую оказалась заколоченной, и никто не мог сказать, куда делся хозяин. Письмо тоже затерялось. До сей поры Федор Константинович так и не избавился от мысли, что сапожник был единственным человеком, который знал, что скрывалось за обычными, в общем-то, отцовскими приветами и пожеланиями бить врага до победного конца - кроме этого, в последней его весточке ничего не было...

Дом нисколько не изменился, даже не пострадал, хотя город дважды побывал в руках врага. Удивительно было и другое: тогда, в сорок шестом, улица показалась Тихойванову гораздо короче и уже, чем была до войны, двор - меньше, подъезд - темнее. Конечно, перемена произошла скорее с ним самим, а не с окружающим его материальным миром, и перемена значительная. Между тем посторонним, чужим он себя не чувствовал - это был его дом, его, пусть связанная с грустными воспоминаниями об отце, квартира. Из крепких сосновых досок он смастерил нары, раздобыл чайник и набитый морской травой тюфяк, выменял на барахолке примус. В те месяцы было не до комфорта, да и воспоминания тревожили не так часто. Успевая за день отработать полную смену в депо и отсидеть несколько часов в библиотеке института инженеров железнодорожного транспорта, куда поступил учиться заочно, он приходил сюда только ночью, чтобы, укрывшись потрепанной шинелью, ненадолго забыться перед новой сменой.

Так продолжалось до сорок седьмого. Весной он познакомился с Машей худенькой стеснительной девушкой из соседнего механического цеха. Самым приметным в ее лице были огромные карие глаза. Раз заглянув в их полную затаенной нежности и доброты глубину, он понял, что не сможет прожить и дня без того, чтобы не смотреть в них еще и еще. Весной он привел ее к себе, и она осталась с ним навсегда. Началась новая, ни с чем прежним не сравнимая жизнь. В комнатах посветлело, понемногу обзавелись мебелью, на окнах появились занавески, на полках в прихожей - кухонная утварь, от одного взгляда на которую у него с непривычки сжималось сердце.

Спустя год у них родилась маленькая черноглазая Тамара. Ей не исполнилось и пяти, когда случилось непоправимое: после короткой с непонятным латинским названием болезни Маша умерла. Позже он узнал, как переводится на русский слово "cancer", но разве это имело хоть какое-то значение? Он помнил себя сидящим у белой, с черными вкраплинами ржавчины больничной койки, помнил уставшее, изменившееся до неузнаваемости восковое лицо жены на серой жесткой подушке, шепот нянечек за спиной и неотвязную мысль, что жизнь на этом кончилась.

Аннушка, сестра, взяла ребенка к себе. Сказала мягко, но решительно, что так будет лучше и для него, и для девочки. Он не возражал: с дочерью или без нее - все равно он оставался один. Совсем один, если не считать Машиной фотографии в скромной картонной рамке - снимок был сделан незадолго до смерти, а увеличен уже потом. Застенчиво улыбаясь, она смотрела на него, и он, живой, завидовал ей, потому что там, куда она ушла, не испытывают ни отчаяния, ни безысходности, ни одиночества - всего, что, оставшись один, испытывал он.

И снова Тихойванов удивился. На этот раз раздвинувшимся стенам, звонкой тишине огромной квартиры, высоте потолков, гулкой пустоте двора, куда среди ночи выходил покурить, не в силах терпеть замкнутого стенами пространства. Но и во дворе мир замыкался плоским, неровно обрезанным крышами куском неба и темными, без единого огонька в окнах, домами.

В одну из таких ночей пришло решение взять дочь к себе. И, несмотря на уговоры сестры, он проявил твердость, забрал девочку к себе. Зная его характер, Аннушка скрепя сердце смирилась, поставив единственным условием, что на время своих рейсов он будет приводить племянницу к ней.

Так и зажили вдвоем. Тамара росла, с каждым годом становилась все больше похожей на мать, разве чуть пошире в кости, покрепче. Глядя на ее розовое личико, на прыгающие за спиной тугие, смоляного цвета, косички, слушая ее смех, он не сразу и не без удивления заметил, что в отцовской своей любви обрел новый, неиссякаемый источник душевных сил, и корил себя за легкость, с которой однажды согласился расстаться с дочерью.

Время побежало незаметно, чередованием больших и маленьких событий, забот и радостей: первый класс, первая тарелка, вымытая детскими ручонками, первая пятерка и первая двойка, ангины и корь, температура под сорок и медленное выздоровление, совместные поездки в зоопарк, экскурсия в паровозное депо, организованная им для учеников ее класса, подружки, веселой гурьбой приходившие к ним зубрить уроки, выпавшая из портфеля записка от мальчика, первый телевизор - он посейчас помнил их с дочерью общее ликование при виде зеленого пористого экрана, спрятанного в пахнущий свежим лаком ящик. Были родительские собрания с восторженными похвалами и "последними" предупреждениями, были проводы в пионерские лагеря со слезами под духовой оркестр, прием в комсомол, окончание школы, выпускной бал.

И вдруг, в один день, бег времени оборвался. Случилось это в тот самый день, когда он оставил дома плачущую Тамару и пошел к Красильниковым. Все, что произошло потом, было похоже на растянувшийся до бесконечности сон, в котором ему отводилась не всегда понятная, иногда странная, а иногда и вовсе унизительная роль...

Федор Константинович усмехнулся: как много сходного между тогдашним, восьмилетней давности, и сегодняшним его настроением. И обстоятельства схожи: он идет просить, правда, теперь уже не за дочь - за зятя. Впрочем, нет, просить он не будет - это решено твердо и окончательно. Никаких просьб, только справиться, как и что. Должен же он знать, в чем, собственно, дело...

До начала работы районного отдела внутренних дел, куда направлялся Тиховайнов, оставалось чуть больше часа. Он старался не смотреть на часы: чем меньше оставалось времени, тем больше волновался. Но волновался не потому, что хотел как можно скорее узнать подробности о судьбе зятя, и даже не из желания побыстрее успокоить дочь - нет. Изматывающая душу трехдневная нервотрепка, сегодняшняя бессонная ночь, постоянные мысли о случившемся привели его к малоутешительному, но вполне определенному выводу: то, что он собирается сделать, то есть его визит в райотдел милиции, не что иное, как фикция, самообман. Ведь не сострадание заставляет его беспокоиться о зяте и не любовь к дочери, а родительский долг, в который с течением времени трансформировалось его отцовское чувство, еще до недавней поры составлявшее главный смысл всей жизни. Теперь было не до высоких чувств. Долг - вот к чему свелась его роль и его участие в жизни дочери. Даже убедившись, что перестал быть ей необходим, да что там необходим - просто не нужен, он продолжал помогать ей, наведывался на Первомайскую, а с уходом на пенсию взвалил на себя заботы о внучке. Но между долгом и любовью есть разница...

Федор Константинович стоял у входа в парк. Слева на фоне чистого снега густым частоколом стояли голые, черные от сырости деревья, справа, в отдалении, разбрызгивая колесами желтоватую кашицу снега, сновали машины.

Времени в запасе было много. Он свернул в аллею. Приостановился у садовой скамейки, вытащил из кармана папиросы. В нескольких метрах от него, между корявым стволом акации и низенькой, покрытой шапкой снега елкой, кто-то набросал хлебного мякиша. У особенно крупных кусочков снег был вытоптан птичьими лапками. С верхушки акации тяжело слетела сорока. Она спланировала на снежный наст, повела бусинками глаз в сторону Тихойванова и, молниеносно клюнув, лениво взлетела...

Федор Константинович закурил, спрятал горелую спичку в коробок и присел на скамейку...

Глава 3

12 февраля

СКАРГИН

Поставив себе целью восстановить в памяти все подробности этого, как мне думается, не совсем обычного дела, размышляя сейчас о событиях месячной давности и пытаясь восстановить последовательность, я задаюсь вопросом, а есть ли смысл теперь, когда расследование практически закончено, копаться в интимных переживаниях Тихойванова, его отношениях с дочерью, тем более что все сообщенное им стало известно не сразу, а по мере того, как росло его ко мне доверие, то есть сравнительно недавно?

Решающей роли его показания не сыграли, что правда, то правда, и обстоятельств убийства они непосредственно как будто не касались, и все же... все же я убежден, что без них общая картина преступления была бы неполной, а отдельные аспекты дела вообще остались бы неизвестными. Поэтому в моем представлении Федор Константинович остается фигурой достаточно значительной, а его личная жизнь - достойной пристального внимания.

Однако не буду забегать вперед, попробую лучше описать сумятицу первых, пожалуй, самых трудных и хлопотливых дней, когда знакомство с тестем Красильникова еще не состоялось и перед нами стояла самая важная на тот момент задача: обнаружить и задержать преступника.

Утром девятнадцатого января после разговора с женой Красильникова, Тамарой Федоровной, я стоял у флигеля Волонтира и ломал голову над своей находкой - электрической лампочкой из прихожей первой квартиры. Мысли мои текли приблизительно по такому руслу: некто, чье имя мы пока не знаем, был крайне заинтересован, чтобы в прихожей погас свет, и на один-два оборота выкрутил лампочку из патрона. Логично? Логично, потому что стоило нашему незнакомцу выкрутить ее совсем, и непременно возникли бы вопросы: кто выкрутил да зачем, а так и без слов ясно - перегорела. Как способ обеспечить темноту в помещении - оригинально. Но кто из жильцов был этим любителем потемок? Красильников? Тамара? А может быть, их покойная соседка Щетинникова? Когда выкрутили лампочку, зачем? Ну темно в прихожей, ну и что? По-моему, довольно глупо, и все же кому-то это показалось не только разумным, но и необходимым! Одно из двух: или моя находка не имела никакого отношения к делу, и тогда ее следовало выбросить, или это была одна из улик, значения которой я пока не понимал, и в этом случае ее необходимо, как говорится, приобщить.

Здесь же, на месте происшествия, лампа перекочевала в объемистый саквояж криминалиста и на время выпала из сферы нашего внимания.

Тем январским утром я думал еще и о том, что в деле образовался загадочный узел с местом действия - прихожая Красильниковых Щетинниковой. Причина не только в лампочке - уж больно много событий произошло в этой квартире за предыдущие дни. Чтобы внести хоть какую-то ясность, я поручил Сотниченко через соответствующие медицинские учреждения собрать сведения о причине смерти Нины Ивановны Щетинниковой. Сразу после этого мы с Костей Логвиновым, который к тому времени закончил допрос Ямпольской, направились к пустующему дому.

У подъезда Костя остановился. Правее, вровень с моим плечом, находилось окно первого этажа. Покосившаяся рама едва держалась на старых, погнутых петлях, в ней торчали осколки стекла. По словам Елены Борисовны, именно на этом месте прошлой ночью в течение нескольких минут стоял Красильников, перед тем как уйти домой.

- Войдем? - предложил Логвинов, и по его тону я понял, что просидел у Тамары Красильниковой довольно долго; за это время Костя успел проверить показания Ямпольской, прошел тем же, что и Красильников, маршрутом и, кажется, обнаружил что-то любопытное.

Мы вошли в подъезд. Здесь вовсю гуляли сквозняки, слабо пахло подгнившей древесиной. В квартире, куда привел меня инспектор, дорогу нам преградили обломки старой мебели, пол усеивали куски штукатурки вперемежку с битым кирпичом, со стен свисали обрывки электропроводки.

Обходя кучи мусора, Логвинов, а за ним и я пробрались поближе к окну.

- Взгляните. - Он показал себе под ноги.

Слой снега пальца в два толщиной покрывал подоконник и часть пола у оконного проема: всю прошлую неделю мела метель, снег, видимо, занесло ветром через пустые рамы окон. Там, где слой снега сходил на нет, то есть ближе к середине комнаты, валялись зеленые бутылочные осколки. Поменявшись с Костей местами, я присел на корточки. В неровном, идущем от окна свете блестел срез уцелевшего донышка бутылки, рядом - большой кусок стекла с оборванной наклейкой "Экстра" и осколки поменьше. Я мог даже показать половину кирпича, о которую разбилась бутылка. Не вызывало сомнений и другое: бросили ее сюда недавно - на битом стекле не было ни крупицы снега.

- Зови экспертов, - распорядился я...

"Обзорный снимок места происшествия", "Снимок трупа с окружающей обстановкой". Я продолжаю перелистывать страницы лежащей передо мной папки. Вот фотографии разбитой бутылки; под ними подобные же надписи: "Обзорный снимок", "Узловой снимок". Сразу же за протоколом осмотра заключения экспертов. Сейчас они еще не подшиты, не пронумерованы, лежат в папке и ждут своего часа. Он близок, этот час, но путь к нему был некороток, а в те январские дни казался еще длиннее...

В тот же день, девятнадцатого, около четырех часов, стали известны результаты вскрытия трупа. Оно подтвердило, что Волонтир умер от общего отравления бытовым газом - смерть наступила между тремя и пятью часами утра. После вскрытия химики взяли на анализ кровь, содержимое желудка покойного и пришли к выводу, что Георгий Васильевич перед смертью выпил большое количество спиртного.

Чудеса оперативности продолжались.

Чуть позже я получил заключение дактилоскопистов. Оно занимало пятнадцать страниц машинописного текста плюс несколько страниц со сравнительными фотографиями, зато выводы уместились в несколько строчек, что, несомненно, подчеркивало их категоричность: отпечатки пальцев, обнаруженные на поясном ремне убитого, на спинке стула в его комнате, на клеенке, которой был застлан стол, полностью совпадали с отпечатками пальцев задержанного к тому времени Красильникова. Кроме того, криминалисты дали заключение об идентичности волос Красильникова с волосом, найденным на трупе убитого. На лампочке - пальцы того же Красильникова. На осколках бутылки - четкие отпечатки пальцев Красильникова и Волонтира.

Показания Ямпольской и Тамары Красильниковой были запротоколированы и приобщены к делу.

В шестнадцать сорок я вынес постановление об избрании меры пресечения, а немного погодя получил санкцию прокурора на арест Игоря Михайловича Красильникова, двадцати восьми лет, русского, беспартийного, женатого, имеющего ребенка и так далее, в связи с павшим на него подозрением в убийстве.

Спустя всего восемнадцать часов после совершения преступления в этот самый кабинет вошел молодой человек с мягкими, выразительными чертами лица и поморщился, вдохнув пропитанный табачным дымом воздух...

Я подхожу к зарешеченному окну и смотрю вниз.

Треть двора уже убрана от снега. Там, где по нему прошлись скребками, влажно блестит асфальт. Сегодня тепло. Пожалуй, около ноля. Солнце светит щедро, в полный накал, и тут, в кабинете, куда бьют его прямые лучи, становится даже жарко.

Знакомые фигуры скрылись из поля зрения. Их заслоняет железный сток с наружной стороны окна. Стало быть, скоро они будут в приемнике и минут через пятнадцать-двадцать Красильников поднимется сюда. Он поздоровается, сядет на привинченный к полу табурет, и продолжится то, что он считает игрой и что в отличие от него я назвал бы поединком, схваткой. Да, схваткой, поскольку речь идет об одном из самых тяжких преступлений убийстве и человек, чью суть, чью жизнь и поступки я стараюсь познать объективно, не только не признался в содеянном, но всеми доступными средствами путает следствие, пытается уйти от ответственности. За все четыре недели я не услышал в его голосе ни нотки раскаяния, не поймал во взгляде ни намека на чувство вины. Он хитрил, изворачивался, а когда убеждался, что это не удается, менял тактику, подсовывал мне урезанную на свой вкус правду, то есть полуправду, прекрасно понимая, что проверить ее гораздо сложнее, потому что ложь - это, по сути, отрицание, от нее можно отталкиваться в поисках истины, а полуправда сбивает с толку, лишает ориентировки, до неузнаваемости искажает действительное положение вещей.

Нет, не игроками сидели мы с Красильниковым в этом тесном кабинете, хотя порой наши отношения были похожи на игру: я нападал - он защищался, я ловил его на противоречиях - он их избегал; если же попадался, то в качестве трофея мне доставалась деталь, клочок общей картины. Сравнение событий, имевших место в квартире Волонтира в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, с картиной вряд ли удачно, но я до сих пор не могу от него отделаться - так и вижу спящего на продавленном диване Георгия Васильевича и застывшего над ним Красильникова. Фрагмент, так сказать. Теперь мне известна общая композиция этого полотна и практически все детали...

Пройдет четверть часа, и я увижу его - чуть полноватого, на вид спокойного, уверенного в себе... Впрочем, уверенности у него за последнее время сильно поубавилось, а если и осталась, то напускная, рассчитанная на внешний эффект, так же как и спокойствие. Но надежда осталась, осталась вера в шанс на выигрыш в игре, которую ведет. Красильников еще не знает, что шансов нет. Их и не было никогда, даже в те, самые первые дни, когда наша цель казалась почти недостижимой. Это знаю я. Знал всегда.

Не пройдет и недели, и материалы из лежащей передо мной папки будут переданы в суд, дело назначат к слушанию, и Красильников сменит тюремный табурет на не менее жесткую скамью подсудимых. Все верно - моя работа закончена. Сегодня я скажу ему об этом. Сможет ли он взглянуть на происшедшее иными глазами, сможет ли, пусть на секунду, испытать то, что зовется угрызениями совести? Наверное, это и есть вопросы, ответы на которые я ищу, ради которых роюсь сейчас в памяти, ожидая, когда откроется дверь, и он войдет, убежденный в собственной безнаказанности...

На первом допросе Красильников отрицал все подряд.

- Ничего не видел, ничего не знаю. У Волонтира не был, - говорил он вполголоса и как-то апатично, будто оставляя себе возможность отказаться от своих слов в том случае, если у меня найдутся факты, свидетельствующие об обратном. Но так только казалось - факты подействовали на него не сразу.

Я понял, что первая, стремительная, многообещающая часть дела позади и в ближайшем будущем нас ожидает не триумфальное его завершение, а многотрудная и малопродуктивная работа.

Для начала пришлось ознакомить Красильникова с показаниями Ямпольской. Пожалуй, с этого и началось то, что потом длилось целый месяц.

- Она лицо заинтересованное, - сказал он с подчеркнутой невозмутимостью, но я уловил в его голосе нотки облегчения.

Именно это в его интонации заставило меня если не поверить, то прислушаться к сказанному. Тогда я понятия не имел о его немудреной тактике говорить полуправду, с тем чтобы соврать в главном. Позже мне пришло на ум следующее сравнение: он был похож на невезучего картежника, чувствующего, что надежды на выигрыш почти нет, и тем не менее делающего минимальные ставки с единственной целью - как можно дольше побыть у игорного стола. Но это позже, а тогда я попросил объяснить, почему он считает Елену Борисовну лицом заинтересованным.

- Неудобно как-то, - замялся он. - Да вроде и ни к чему вам это...

Но, как и следовало ожидать, долго уговаривать его не пришлось, хотя Красильников и делал вид, что говорит с неохотой, идет на уступку.

- Вы войдите в мое положение. О таком вслух говорить не принято, я как-никак человек семейный, а у нас с Леной... как бы это поточнее выразиться, сердечная склонность была, обоюдное влечение, если хотите. Ну да, куда денешься, в моем положении стесняться не приходится... Ладно, слушайте. Мы с женой вообще-то дружно живем, у нас и дочь большая уже, но нет-нет и поругаемся. Без этого не бывает. Я, конечно, переживал размолвки, мучился. Вот в такой момент и подвернулась она... Лена, значит. Получилось как в стихах: "Она меня за муки полюбила, а я ее - за состраданье к ним". Ну, встречались мы с ней, встречались, а потом поссорились. Она, естественно, ревнует, вот и наговаривает со зла. Вот вам и объяснение.

- Со зла, значит?

- Со зла. В наше время, знаете, и устрица врагов имеет. - Подумав, он предположил: - А может, и показалось ей. Сами посудите, не днем видела ночью, в два часа. Тут не такое причудится. Тем более она женщина с фантазией... - Красильников помолчал, проверяя, достаточно ли мне этих сведений, и решил, что сказал мало. - Это длинная история, гражданин следователь. Год назад, в августе, кажется, предложил я ей прогуляться вместе. Чисто случайно получилось: встретились утром по дороге на работу. С этого и пошло. Она женщина одинокая, эффектная, хотя и не первой молодости, - ну я и соблазнился...

Он улыбнулся, и я без особого труда представил, какой обаятельной была его улыбка тем августовским утром.

Внешность у Красильникова, надо отметить, ничем не примечательная, но черты лица довольно приятные, правильные - этого не отнять. Густые волнистые волосы, серые, с синевой, глаза. Даже лишние килограммов шесть-семь веса не очень портили его фигуру - распределялись равномерно, придавая движениям плавность, солидность и уверенность. И только подбородок несколько портил общее впечатление - он был как бы срезан вровень с нижней губой и едва заметно скошен. Думаю, Красильников избегал показывать себя в профиль. Женщинам он, должно быть, нравился: рост чуть выше среднего, модная стрижка, живой взгляд, четко очерченные розовые губы, прямой, хорошей формы нос и вдобавок к этому сдержанность, умение держать себя с достоинством. Правда, подлинную цену этим последним его качествам я узнал два дня спустя, на очной ставке с Ямпольской.

Вызывать Елену Борисовну для встречи с Красильниковым, честно говоря, не хотелось. То, как и в каких выражениях он говорил о своей бывшей возлюбленной, если, конечно, она и вправду ею была, не оставляло сомнений, что очная ставка будет для Ямпольской серьезным испытанием. Кроме того, я понимал, что любое, даже вынужденное вмешательство в их сугубо личные отношения причинит ей боль. Мне было жаль Елену Борисовну. Прежде чем выписать повестку, я не раз взвесил все "за" и "против" и, только убедившись, что иначе показания Красильникова проверить невозможно, вызвал ее в прокуратуру.

Она долго крепилась. Оставаясь верной своей манере, отвечала коротко, односложно, не переставая бросать на Игоря тревожные, полные недоумения взгляды. Он, в свою очередь, отвечал ей снисходительной полуулыбкой, но не щадил, говорил об их отношениях открыто, почти грубо, и, когда опрометчиво повторился насчет присущей ей фантазии, Елена Борисовна, изо всех сил старавшаяся держать себя в руках, не выдержала.

- Прекрати! - воскликнула она. - Немедленно прекрати!

- Вы же видите, она истеричка! - нервно выкрикнул в ответ Красильников. - Неужели вы верите тому, что она тут наболтала?!

- Какой же ты подлец! - Ямпольская отвернулась от Игоря и твердо сказала, обращаясь только ко мне: - Я настаиваю на своих показаниях! Не знаю, какое это имеет для вас значение, но девятнадцатого около двух часов ночи этот человек вышел из дома Георгия Васильевича. Ошибка исключена - я видела его собственными глазами.

Красильников демонстративно повернулся к ней боком.

- Что скажете? - спросил я.

- Пока эта девушка... - Он умышленно подчеркнул последнее слово, произнес его желчно, с издевкой, и я заметил, как Ямпольская вздрогнула, словно ее ударили по лицу. - Пока эта девушка, - повторил он, - здесь, я не скажу ни слова! Не был я у Волонтира, ничего не знаю! - И прибавил, переходя на крик: - Пусть убирается, я не желаю ее видеть!

Я увидел слезы, покатившиеся из глаз Ямпольской, и не стал ее задерживать. Она наспех расписалась в протоколе и выбежала из кабинета.

После очной ставки на душе у меня еще долго оставался осадок: так бывает, когда сталкиваешься с чем-то не до конца понятным и оттого кажущимся значительным и важным. Меня не могла не удивить позиция Красильникова. Дело в том, что двумя днями раньше, в ходе первого допроса, после того как я ознакомил его с некоторыми соображениями экспертов, между нами было заключено нечто вроде временного перемирия: поразмыслив, он перестал спорить с очевидным и, признавшись, что встречался с Волонтиром в ночь на девятнадцатое, выдвинул свою версию происшедшего, вторую по счету. Да, он приходил к Георгию Васильевичу, и они распили бутылку водки. Ничего особенного в их встрече нет, соседи и жена могут подтвердить, что время от времени они выпивали вместе - это не преступление, у нас ведь не сухой закон! В последний раз действительно сидели до двух часов ночи, а потом он ушел домой. Почему так поздно? Так вышло, но тоже не впервые - бывало, засиживались и подольше. Какие дела их связывали? Никаких особых дел не водилось, болтали о том о сем, время пробежало незаметно. Ни ссоры, ни драки не было, разошлись мирно.

- Кто закрывал дверь? - спросил я.

- Дверь закрыл Жора. - Так он называл Георгия Васильевича в силу приятельских отношений.

- Что потом?

- А что потом? Ничего. Вернулся домой, лег спать, утром ушел на работу.

Внешне все сходилось. "В том-то и дело, что только внешне", - уже тогда подумалось мне.

- Когда и от кого вы узнали о смерти вашего приятеля?

- Сегодня. От вас, - коротко ответил Игорь.

- Разве вы не видели утром во дворе милицейскую машину?

Вопрос не случайный - в восемь мы уже были на месте происшествия, и он не мог, выходя из подъезда, не заметить нас у флигеля.

- Видел, - сказал Красильников, - но не придал этому значения.

- Хорошо. Подведем итог. Восемнадцатого января в половине девятого вечера вы без всякого повода, по-соседски, пришли к Георгию Васильевичу в гости. Распили с ним две бутылки водки, и около двух ночи он проводил вас до двери и закрыл ее за вами. Я ничего не перепутал?

- Все точно, - подтвердил Красильников.

Я счел, что для первого раза этого достаточно, и прервал допрос. Для меня было важно, что он отказался от тактики тотального отрицания и признался: у Волонтира был, пил с ним, ушел в два часа ночи.

И вот двадцать первого января на очной ставке с Еленой Ямпольской он взялся за старое. Как было не удивляться?! Сейчас я твердо знаю, чем было вызвано это противоречие, а тогда... тогда строил предположения, пытался понять, почему он надумал отказаться от того, в чем успел сознаться двумя днями раньше. Непоследовательность? Расчет? Наивность? А может, он еще питал надежду, что все обойдется, что Ямпольская, потрясенная встречей с бывшим возлюбленным, не найдет в себе сил повторить свои показания? Или испугался, что она проговорится о чем-то важном, и специально спровоцировал ее возмущение, чтобы сбить, увести разговор в сторону? Последнее предположение (оказавшееся самым верным) встревожило меня не на шутку. Впрочем, не прошло и часа, как Красильников взялся устранить противоречие.

- Понимаете, захотелось досадить этой старой деве, - сказал он, когда я вызвал его на повторный допрос.

- Только и всего?

- Конечно. А что ж еще? Я ведь не отказываюсь, что был у Жоры до двух ночи...

Оставалось поверить ему на слово, тем более что неясностей в ту пору было хоть отбавляй. Например, крючок, на который дверь в волонтировский флигель запиралась изнутри. Аварийщики, первыми прибывшие на место, в один голос утверждали, что дверь была заперта и что бригадир, опасаясь гнева хозяина квартиры, запретил им ломать дверь, а, изрядно повозившись, поддел крючок проволокой.

Красильников на лету схватывал ситуацию и наверняка догадывался, почему при встречах с ним я не затрагиваю эту немаловажную деталь, а догадавшись, сам перешел в наступление.

- Волонтир закрыл за мной дверь, - настаивал он. - Не мог же я пройти сквозь стену, накинуть крючок и выйти из запертого помещения. Неужели непонятно?!

В чем, в чем, а в логике ему отказать было трудно. Раз дверь заперли изнутри, значит, после ухода Красильникова Георгий Васильевич был жив и здоров. Железный довод, не придерешься. А придираться надо было.

Меня насторожила настойчивость, с которой Красильников ссылался на это обстоятельство. На следующий день мы провели следственный эксперимент. Он состоял из десяти попыток закрыть дверь, находясь снаружи, со стороны двора. Девять попыток не принесли результата. Лишь в одном случае с помощью тонкой стальной проволоки, просунутой сквозь щель в двери, удалось накинуть крючок на скобу. Чтобы проделать этот трюк ночью, при плохом освещении, надо было обладать ловкостью фокусника или навыками профессионала-медвежатника, но, что особенно важно, на это понадобилось бы слишком много времени. Красильников, насколько известно, ни фокусником, ни потрошителем сейфов не был и у двери, по словам Ямпольской, не задерживался.

Мы стояли у флигеля и чувствовали себя как герои известной сказки, забывшие волшебные слова "сим-сим...". Вот тут-то один из понятых, присутствовавших на следственном эксперименте, предложил принципиально другой способ закрыть дверь, не входя в квартиру.

Все последующие десять попыток увенчались успехом. Все десять! Стоило поднять крючок, установить перпендикулярно плоскости пола и посильнее стукнуть дверью, как от сотрясения он срывался и попадал прямо на скобу.

Слова Елены Борисовны о том, что Красильников захлопнул дверь, как нельзя лучше подтвердились. Ни у кого из присутствующих не осталось ни малейших сомнений: тот, кто был знаком с особенностью дверного запора, мог справиться с задачей в любое время дня и ночи с завязанными глазами. А Игорь Красильников эту особенность знал - достаточно вспомнить его собственные слова о частых визитах к Волонтиру, с которым он поддерживал дружеские отношения.

За экспериментом последовал допрос. Самый длительный и, как оказалось, самый результативный за предшествующие три дня. Правда, сначала мне показалось, что Красильников, воспользовавшись своим правом отказаться от дачи показаний, решил вообще не произносить ни слова.

- Дверь заперли вы, - говорил я. - Это подтверждается свидетельскими показаниями и результатами следственного эксперимента.

Он молчал.

- Между вами произошла ссора?

Молчание.

- Вы подрались с Георгием Васильевичем?

Красильников как будто не слышал.

- На трупе Волонтира был найден волос, - продолжал я. Криминалистическая экспертиза установила, что волос принадлежит вам. Понимаете, что это значит?

Он не проронил ни слова.

- Это значит, что вы наклонились над Волонтиром уже после того, как он лег на диван. Это значит, что после вашего ухода он уже не вставал. Я не хочу пугать, Красильников, но пора бы понять: против вас имеется достаточное количество улик и молчание в данном случае может только повредить. Учтите, у вас есть только одна возможность смягчить свою вину: чистосердечное признание. Подумайте об этом...

Красильников, казалось, всерьез воспринял мои слова, задумался, но, подозреваю, совсем не о моем предостережении. Убийство убийству рознь, и для правильной квалификации этого преступления существует множество вспомогательных понятий - умысел, форма вины, способ и так далее. В Уголовном кодексе этому посвящены пять статей с различной диспозицией и разными санкциями. Умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами наказывается лишением свободы на срок до пятнадцати лет, а, скажем, неосторожное убийство - до трех. Есть разница? Еще бы! И знаем о ней не только мы, но и люди, преступившие закон...

Так или приблизительно так рассуждал Красильников, и последовавшие вскоре события показали, что я был прав.

Он "признался". Но в чем? Сделав скорбное лицо, он, не моргнув глазом, выдал очередную, третью по счету, версию - шедевр, который по аналогии с известным живописным полотном я бы назвал так: "Игорь Михайлович Красильников по неосторожности убивает своего лучшего друга Жору". Если же говорить серьезно, эта версия мало чем отличалась от предыдущей: ни правда, ни ложь...

Мне приходилось иметь дело с разными людьми. Были такие, для кого чистосердечное признание становилось необходимостью, вызванной полным раскаянием, осознанием вины, и потому они не врали, не изворачивались, чтобы уйти от наказания. Такая позиция вызывает понимание и сочувствие. С Красильниковым было иначе...

КРАСИЛЬНИКОВ

Ровно скрипит снег под ногами...

На душе муторно, неспокойно. Со дня последней встречи со следователем прошло двое суток. Двое суток тягостного ожидания. Игорь ненавидел эти заполненные неизвестностью паузы, мучился предчувствием беды: что происходит там, за стенами тюрьмы, что еще надумал следователь, кого еще допросил, какую подстроил каверзу?

Периоды относительного покоя, как ни странно, наступали сразу после допросов, ибо встречи со следователем создавали иллюзию хоть какого-то движения, какой-то деятельности, и, пока он перебирал подробности встречи, обдумывал отдельные реплики Скаргина, смаковал свои удачные ответы, было еще терпимо. Он подбивал итог и, когда становилось ясно, что ему не верят, его подозревают, но доказательств нет, преисполнялся надеждой на благополучный исход. "Ну что, взяли?! - отводил он душу, оставаясь один. Черта с два! Я так просто не дамся!"

Утешая себя мыслью, что положение следователя немногим лучше его собственного - тоже привязан к делу, тоже мучается, ночи, наверное, не спит, - Игорь радовался мелким своим победам. Но проходил час, другой, и он чувствовал, как надвигается то страшное, чего больше всего боялся, с чем не мог и не умел бороться. Им овладевал безотчетный тошнотворный и нестерпимый, как зубная боль, страх, и не было от него спасения.

"Главное - помнить, - внушал себе он в такие минуты, - постоянно помнить, что этого и добивается следователь. Ему выгодно, чтобы ты ударился в панику, наделал глупостей. У тебя же один выход - держаться до последнего. Малейшее отклонение, слабость - и этот правдоискатель расколет тебя, как высохший орех".

Думы о следователе угнетали его особенно сильно. Внешне мягкий, вежливый, спокойный и обходительный, на самом деле вероломный и хитрый, не верящий ни единому его слову, - вот кто был врагом номер один. И ведь что интересно: обратился бы к нему такой тип там, на свободе, попросил бы сделать очки, стекла в оправу вставить или еще что - и он сделал бы, и содрал бы, как с обычного клиента, лишний рубль-два за срочность, и разошлись бы, чтоб никогда больше не встретиться. Как ни силился Красильников представить себе такую сцену, что-то не клеилось, не складывалось. Может, не мог представить Скаргина в роли просителя? Еще как мог - не такие люди обращались, посолиднее. А вот чтобы разойтись могли мирно - этого, пожалуй, не представлял, фантазии не хватало. С таким не разойдешься, не сговоришься! Схватил бы, гад, за руку, точно, схватил бы...

Во время допросов, особенно в последние дни, Игорю казалось - нет, он был уверен, - что Скаргин нащупал слабые места в его обороне, чувствует, когда он врет, а отсюда только один шаг до того, чтобы всплыла наружу правда. Куда хуже?!

Да, он боялся Скаргина, и, как бывало почти всегда, когда он кого-то или чего-то боялся, его охватывало непреодолимое желание смягчить свою вину, признаться, коль нет другого выхода, покаяться, попросить прощения. И невероятно трудно было отказаться от этого желания, задушить его в себе... В таких случаях, и то лишь ненадолго, отвлекали мысли о постороннем, не имеющем связи со следователем, с тюрьмой, с его делом.

Вот по стене здания пробежала тень облака. Вот открылась форточка на четвертом этаже административного корпуса. С крыши сорвалась сосулька и разбилась об асфальт на множество мелких осколков. "Так и моя жизнь", подумал Игорь. Его обострившийся за последние недели слух вдруг уловил слабые, чуть слышные трамвайные звонки. Каким ветром занесло их сюда, за толстые тюремные стены, непонятно. Может, галлюцинация? Он прислушался нет, в самом деле звонки. Они будто специально вторглись сюда, чтобы подразнить, напомнить о существовании другого мира - мира, откуда он пришел месяц назад и куда так стремился попасть снова. Там было все, к чему его тянуло всегда, а сейчас особенно: сытная, вкусная еда, музыка, красивые женщины. В той, другой жизни было место случайностям, риску, возможности выбора.

Он с сосущей душу тоской представил улицу, свободно движущихся людей, шум транспорта, юркие, окрашенные в красный и желтый цвета трамваи. Вспомнил деньги, обыкновенные бумажные деньги разного достоинства. Вспомнил не потому, что любил их, - он просто знал им цену, не преувеличивал и не преуменьшал ее. Игорь любил все то, что на них можно было купить. Радужные десятки, которые он регулярно носил в сберкассу, обладали в его глазах удивительными качествами, в них крылась необыкновенная сила: стоит захотеть - и в любой момент они могли обернуться бутылкой хорошего вина или столиком в ресторане, новым костюмом или каютой люкс на комфортабельном теплоходе. Да мало ли чем!.. Нет, если разобраться, он любил не деньги, он любил... как бы это точнее выразиться... он любил чувствовать себя платежеспособным. Именно платежеспособным. Всегда, везде, в любое время дня и ночи при тебе должны быть деньги, и чем больше, тем лучше, тем спокойнее и безопаснее. Но сейчас он испытывал совсем иное чувство, сейчас хотелось подержать в руках хотя бы пятерку. Помять ее, услышать хруст бумаги, увидеть ее цвет. Просто увидеть... Подумать только, сколько разной всячины можно купить на обыкновенную пятерку, сколько он умудрялся покупать в детстве на спрятанные от матери трояки! Это сейчас для него три рубля не деньги, а в то время!..

"Рассказать бы Алику, ни за что не поверил бы", - усмехнулся он про себя, вспомнив заведующего ателье "Оптика" Харагезова - еще совсем молодого, не больше тридцати, парня, успевшего в свои годы обзавестись и небольшим брюшком, и солидными залысинами, и строгим, начальственным взглядом карих, навыкате, глаз. Он всегда нравился Красильникову серьезный, немногословный, внушительный. Хотелось бы со временем походить на него, занять такое же положение, иметь его доходы.

Их отношения с заведующим были до поры официальными, хотя Харагезов и отличал его среди остальных сотрудников, а с ноября прошлого года стали приятельскими.

Как-то, проходя мимо столика Красильникова, заведующий небрежно бросил:

- Ты свободен? Зайди ко мне, разговор есть...

В просторном, уставленном полированной мебелью кабинете он выкатил на него свои выпуклые, немигающие глаза и спросил, беззвучно постукивая подушечками пальцев по крышке стола:

- Ну как, Красильников, работается?

- Не жалуюсь, - ответил Игорь.

- Зарплата как, устраивает?

- Сами знаете - лишних денег не бывает.

- Та-а-ак. - Харагезов перестал стучать пальцами, подвинул к нему пепельницу и пачку "Мальборо". - Ты закуривай, не стесняйся.

- Спасибо, не курю.

Заведующий смерил его изучающим взглядом.

- Значит, не бывает, говоришь, лишних? Это верно... - Он усмехнулся одними глазами. - Ну а что ты скажешь, если я предложу тебе работать отдельно? Хочешь?

Предложение было настолько неожиданным, что Красильников смог только кивнуть в знак согласия.

- Чего киваешь? Хочешь или нет? - переспросил Харагезов.

- Угу, - выдавил из себя Игорь.

- Не тебе объяснять, что это дает. Через год-другой, если постараешься, на машину накопишь и на гараж в придачу. Ты парень неглупый, потому и предлагаю, - польстил заведующий. - Сам понимаешь, такой случай не часто выпадает, желающих на это место вагон, отбоя нет. Но пройдет только мой кандидат. У меня в управлении свой человек. Так что шевели мозгами - ты мужик сообразительный.

- Сколько? - стараясь не выдать охватившего его волнения, спросил Игорь.

Харагезов энергично замахал руками:

- О чем разговор? Мне ничего не надо. Мы ведь друзья. А вот того человека, сам понимаешь, отблагодарить не мешает. Он тебе еще не раз пригодится.

- Сколько? - повторил Игорь, на этот раз гораздо тверже.

Харагезов приложил палец к губам и перевел взгляд на закрытую дверь кабинета.

- Ну, тысчонку дать придется, - тихо и как будто нерешительно сказал он. - Как думаешь? - И сам же ответил: - Меньше неудобно, не тот уровень...

Ох и пришлось же Игорю побегать за этой тысячей! Со сберкнижки снимать не хотелось - то был неприкосновенный запас, о котором не знала ни одна душа. Попросил у матери - она не дала. Шестьсот кое-как наскреб, а остальные пришлось занять у Волонтира.

Через день принес деньги Харагезову. Тот покрутил в руках конверт и, не считая, сунул в ящик стола.

- В январе переселишься, - пообещал он. - Раньше не получится. Все. Иди работай.

Игорь вышел и, выждав с полминуты, заглянул в кабинет. Как и предполагал, Харагезов считал деньги из его конверта...

"Сколько же ему тогда перепало? - подумал Красильников. - Пятьсот монет как минимум. Это тебе не пятерка, не трояк! А может, и весь кусок между пальцев застрял?!"

Такой вариант пришел ему в голову впервые. Как же это он раньше не сообразил?! Что ж получается - то место, за которое он выложил этому подонку тысячу кровных рублей, теперь достанется кому-то другому? Уже досталось! И с того небось содрал не меньше! Значит, сейчас, в эти самые минуты, когда его ведут по тюремному двору с заложенными за спину руками, кто-то другой сидит в небольшой, уютной мастерской по ремонту оптики на его, Красильникова, месте?! "А деньги? Деньги присвоил мутноглазый Алик, и теперь радуется, что меня нет, что забрали, засадили... Ну нет, погоди радоваться, скотина! За мной не заржавеет! Я тебе прижму хвост, выложишь мне все до копейки, еще и сверху положишь, дай только выбраться отсюда..."

До сих пор он не вспоминал о своей работе в "Оптике" под началом Харагезова. Выходит, лучше было не вспоминать - одно расстройство! Взятка, отданная заведующему, чтобы тот перевел его на работу в отдельную мастерскую, где можно было работать на свой страх и риск, ни от кого не зависеть, сам себе хозяин, пропала впустую. Нет ни денег, ни места, а есть камера два на три и ни сантиметром больше, невкусная, пресная пища и вместо развлечения окошко в стене - кусок неба, по которому, если повезет, раз в день пробежит край облака... Были перспективы, планы, программа на будущее, мечтал начать новую жизнь с Танькой, студенткой пединститута, с которой встречался вот уже полгода, мечтал уехать с ней к морю, купить машину, дом где-нибудь в Крыму или в Сочи, неважно, хоть у черта на куличках, - главное, все реально, осуществимо, даже средства имеются - и вдруг из-за недоразумения, случайности все это летит в тартарары. Вместо теплого моря - тюрьма, следователь, допросы: вместо домика в Крыму камера...

Стоило подумать о камере, и мысли сделали привычный скачок. По замкнутой цепи он вернулся к воспоминаниям, надоевшим, неприятным, но назойливым и неотступным. В них, точно на старой, затертой кинопленке, навсегда запечатлелось одно и то же: ночь на девятнадцатое, старик Волонтир, пьяный, потирающий ладони, скрип его ботинок, минуты, тянувшиеся, как часы; потом жена, спящая мертвецким сном, тяжелое ее дыхание и снова старик Волонтир, ночь без сна, утро без рассвета, с головной болью и страхом, с милицейской машиной у флигеля, поездка к матери, от нее - к Таньке. Она, румяная от мороза, пар, вырывающийся изо рта, обманчивое недолгое успокоение и за всем этим - арест. Двое в штатском - один, он помнит, в коротком замшевом пальто, другой в нейлоновой куртке - приказали снять халат, повели к машине под удивленными взглядами Кротова, Щебенкина, Харагезова, усадили на заднее сиденье, повезли через весь город... Хорошо, дали время подумать, а не то позорный провал с первой минуты. Подготовлен не был, рассчитывал, что смерть соседа спишут на несчастный случай: включил, пьянчуга, газ и заснул, забыв зажечь. И вдруг арест! Спасло чудо - простая, но спасительная мысль: только они двое знают, как было на самом деле. Волонтира, второго, нет в живых, сдох, собака, иначе не взяли бы. Значит, остался он один! Это и выручило. Еще не зная противника, он сумел перехитрить его, сумел вывернуться.

Так уже было однажды. Двенадцатилетним мальчишкой увязался с компанией взрослых ребят. Они снисходительно терпели его присутствие, решали какие-то свои, недоступные ему проблемы, не обращая на него никакого внимания. Их пренебрежение больно задевало самолюбие, и ему захотелось во что бы то ни стало доказать, что он с ними на равных и по праву находится в их компании. Когда проходили мимо заправочной станции, между старшими возник разговор о том, по какому принципу действует бензонасос. Решив, что это и есть самый удобный случай заставить их заметить себя, он поотстал, крадучись подошел к колонке и нажал на большой красный рычаг. Бесцветная пахучая жидкость тугой струей ударила в асфальт; в солнечных лучах ярко заблестели бензиновые брызги, и в считанные секунды по улице разлилась огромная лужа. Завороженный этим зрелищем, он упустил подходящий момент, промедлил секунду-другую и тут же поплатился за неосторожность. Какой-то мужчина успел схватить за шиворот и потащил в детскую комнату милиции. По дороге Игорь расплакался, просил отпустить, а когда понял, что это не поможет, стал лихорадочно соображать, как бы выкрутиться. В детскую комнату вошел уже с готовым решением. Глядя прямо в глаза строгой женщине, одетой в синюю милицейскую форму, сказал, что его подучили старшие, заставили нажать на рычаг, и выложил все, что знал о ребятах: их имена, фамилии...

Можно, конечно, назвать это предательством, но ведь можно и самозащитой. И потом, разве его самого не предавали? Еще как! Толик Нестеренко, тот самый, с кем утащили стационарный "Темп" из клуба медработников, попавшись при продаже магнитофона на толкучем рынке, сразу назвал его, Красильникова, да еще и выложил, что именно он, Игорь, задумал всю операцию. Хорошо, замяли дело. А если бы нет?

Или взять Ленку. Ну что он ей плохого сделал? Мало он с ней возился, терпел ее капризы? А в награду - пожалуйста: мало того, что подглядывала, выслеживала, наблюдала за каждым шагом, так и в прокуратуре все рассказала, истеричка! Дежурила она, что ли, у окна? Кто ее за язык тянул? Мстит, сволочь, утопить хочет! Сколько раз убеждался, что рассчитывать можно только на себя, ни в ком другом уверенности нет и быть не может... Ну, ничего, плевать, он выдержит. Не все потеряно. Еще посмотрим, кто кого, гражданин следователь, посмотрим!

И что-то отдаленно похожее на улыбку мелькнуло на его губах.

СКАРГИН

Итак, через три дня после ареста Красильников признал себя виновным в убийстве по неосторожности.

На первый взгляд этот шаг может показаться странным, противоречащим логике его поступков: отказывался, отрицал, цеплялся за любую возможность, чтобы уйти от ответственности, а потом вдруг разом сознался. Но ведь поступки человека не всегда подчинены законам логики, к тому же случается, и довольно часто, что они лишь кажутся непоследовательными. Достаточно внимательнее присмотреться, разобраться в них, и они оказываются вполне объяснимыми. Свидетельством тому история с кражей в клубе.

Нам удалось разыскать Анатолия Нестеренко. Он отбывал наказание в колонии общего режима за злостное хулиганство. Встретился с ним Костя Логвинов.

- Не думал, что Игорь когда-нибудь попадет к вам, - первое, что сказал Нестеренко инспектору.

- Почему же? - спросил Логвинов.

- Осторожный кадр. - Нестеренко не спускал глаз с сигареты, дымящейся в руке инспектора. Не выдержав, попросил: - Не угостите, гражданин начальник?

Логвинов протянул пачку "Столичных". Тот вытащил сигарету, поднес ее к лицу и втянул носом воздух.

- О, табачок! Экстракласс! - Его глаза мечтательно закатились под веки. - Ну, спасибо, уважили. - Он размял сигарету пальцами, закурил и зажмурился от удовольствия. - Ну, раз вы ко мне с пониманием, то и я... Записывайте, авось пригодится, - начал он, выпустив струйку сизого дыма. Дело давнее, да и не выгорело тогда ничего из нашей затеи, так что могу рассказать, убытка не будет... С магнитофоном - вы знаете - обошлось. Кажись, мамаша Игорева дело замяла. Поругали, покричали, в милицию потаскали и на том успокоились. А через две-три недельки, когда поутихло все, предложил я Игорю другое дельце. Глупость, конечно, детство, ну да что теперь говорить... Короче, был у меня на примете один деятель, из тех, у кого денег полная сберкасса на дому. Стеклотару он принимал в ларьке, ну и подворовывал помаленьку. Так вот и говорю я Игорю: дочка, говорю, у него есть лет четырех, души он в ней не чает, давай, говорю, подстережем, когда она одна гулять будет, заманим шоколадкой там или еще чем; посидит она у нас взаперти день-другой, а отцу, приемщику этому, письмо напишем или по телефону позвоним: так, мол, и так, деньги на бочку - и забирай свое чадо в целости и сохранности, а иначе, мол, тебе удачи не видать. - Нестеренко стряхнул пепел в ладонь и косо улыбнулся. - Он бы отдал, не пикнул бы даже. Рыльце-то в пушку, в милицию идти не с руки: он ее больше меня боялся, да и сумма пустяковая - тысяча, это для него так, капля в море. Да-а... Думал, верняк, потому и поделился с Игорем...

- И что Красильников?

- Я был уверен на все сто, что он согласится. Ведь магнитофон - его затея...

- А не наоборот?

- Мне врать незачем, - обиделся Нестеренко. - Говорю, его - значит, его. Он и провернул всю операцию, а я только помогал. Он вообще на идеи силен был. Еще до кражи в клубе сидим, бывало, в парке или дома у него, он и начнет выдавать: то кассу в кинотеатре почти без риска взять можно знаешь, говорит, какая там выручка! - то магазин. Спрячемся, говорит, в туалете, дождемся закрытия и обчистим прилавки. Идеи из него прямо фонтаном били...

- Ну а как он с приемщиком стеклотары, - напомнил Логвинов. Отказался?

- Ага. - Нестеренко с сожалением посмотрел на окурок. - Наотрез. Не ожидал я от него. Такого страху напустил, что я и сам напугался. Ты, говорит, как хочешь, а я пас.

- Как думаете, почему он не принял ваше предложение?

- А чего тут думать? В штаны он, извините за выражение, наложил после того случая с магом. Я, говорит, Толик, больше в эти дела встревать не хочу, у меня, говорит, биография чистая должна быть...

Ничего больше Нестеренко об Игоре не сообщил. Не знаю, помогла ли мне характеристика, которую он дал своему бывшему дружку. Пожалуй, да.

Все, что рассказал Нестеренко, можно свести к одной фразе: Игорь человек осторожный; и, возвращаясь к признанию Красильникова о совершенном преступлении, я лишний раз убедился, что с его стороны признание - совсем неглупый, а возможно, и единственно правильный ход. Во-первых, доказательства его вины слишком серьезны, чтобы пренебрегать ими, а во-вторых, как шахматист, сознательно идущий на жертву фигуры, он пошел на это из стратегических соображений - признался в малом, чтобы скрыть большое. Правильность такого вывода косвенно подтверждало и то, что с его признанием наша работа усложнилась. "Легенда" о неосторожно совершенном убийстве была настолько складной, глубоко продуманной, что, явив нам будто бы четкую картину происшедшего, не приблизила к истине ни на шаг.

- Я виноват, - "изливал душу" Красильников. - Мне ужасно неприятно, что все так получилось, но, гражданин следователь, войдите в мое положение: мы с Жорой много выпили, что называется, до чертиков, поневоле потеряешь контроль над собой, не только про газ, но и как зовут не вспомнишь.

- Ближе к делу, Красильников, - попросил я, - ближе к делу.

Это был период, когда мне уже удавалось отсеивать из его речей крупицы правды. Не всегда, но удавалось. "Потеря контроля над собой" явно относилась к области фантастики.

- Значит, как было, - ни капли не смутившись, продолжал он. Волонтир позвал меня к себе. Я пришел с бутылкой водки, у него тоже была бутылка "Экстры". Сидели выпивали. Потом вижу, он уже буквально с ног валится, из-за стола подняться не может. Дотащил я его до дивана, уложил и сам собрался уходить, да черт дернул - захотелось чаю попить: выпью, думаю, тут чашечку, чтобы дома жену не будить. Подошел к плите, открыл конфорку, а спичек под рукой не оказалось - ведь некурящий. Нашел в комнате коробок. Вернулся к плите, открыл другую конфорку - про ту, первую, видно, забыл начисто, - чиркнул спичкой, она не зажглась, сера отлетела. Я в коробок, а он пустой, в нем всего одна спичка и была. Ну, разозлился я, опять по комнате стал искать. Не нашел. Смотрю на часы, а на них уже два часа ночи. Пора, думаю, домой бежать. Ну и побежал, а про газ-то и забыл. Что значит выпивший! Такое только спьяну могло случиться. И ведь не пил никогда водки этой проклятой в таких количествах. Шутка ли больше бутылки в себя влил. У кого мозги не затуманятся...

Он продолжал в том же духе и, если бы я не остановил, пожалуй, перешел бы на актуальную тему о вреде алкоголя.

- Коробок куда дели?

Я понимал, что пустой коробок тоже миф, но интересно было, как он выкрутится. Я, что называется, накапливал опыт общения.

- Затерялся где-то, - бойко ответил Красильников. - Может, даже захватил с собой, а по дороге выбросил.

Его самообладанию можно было позавидовать.

- В доме Георгия Васильевича, на полке, в метре от газовой плиты, мы обнаружили около четырех десятков коробок спичек, - сказал я, собственно, уже не сомневаясь, какой услышу ответ.

- Чужой дом, как и чужая семья, - потемки, - ответствовал Красильников. - Трезвый я бы тоже нашел. Да и чай, если б был трезвый, вряд ли стал разогревать.

Довод сколь простой, столь и лишенный намека на правду: спички лежали на виду, их невозможно было не заметить. Честное слово, по мне, лучше бы он продолжал отпираться.

- Куда вы дели пустую бутылку от "Пшеничной", которую принесли с собой?

- Это уже когда выпили? - уточнил Игорь. - Отнес домой. Думал, может понадобиться в хозяйстве. Она литровая, удобно подсолнечное масло держать.

- А бутылку из-под "Экстры"? Ведь обе пустые бутылки вы унесли с собой.

- А зачем их оставлять?

- Отвечайте на вопрос: куда вы ее дели?

- Вы же сами показывали снимки, на них все видно - бросил в пустующий дом, в окно.

- Зачем?

- А черт его знает, - простодушно улыбнулся он: мол, судите меня, виноват, но такой уж я бестолковый человек. - Знал бы, что так обернется, конечно, оставил бы на столе. Прихватил случайно, с каждым может случиться...

Сделав сноску на скудность материалов, которыми я располагал в то время, можно понять двойственность моего положения: я чувствовал, что в объяснениях Красильникова нет ни слова правды, но доказать этого не мог. Еще не мог: на любой вопрос был готов заранее продуманный, тщательно взвешенный ответ. Да, следует признать, что в те дни у меня было слишком мало фактов, и с этим приходилось считаться.

- Следы пальцев на ручках плиты вы тоже случайно стерли? - спросил я. - Или холодно было, и надели перчатки?

Он посмотрел на меня с укоризной, будто упрекая в неуместном в данной ситуации легкомыслии.

- А это уж вам лучше знать - вы специалисты, вам и карты в руки.

- Но ведь вы брались за ручки?

- Брался... - Он изобразил глубокую задумчивость. - Ума не приложу... Смазались, наверно?

- Да нет, не смазались. На пластмассе отпечатался рисунок ткани, следы которой были уничтожены.

- А вы не ошиблись? Может быть, отпечатки есть, а вы не заметили...

- Нет отпечатков. - Я намеренно давал ему выговориться.

Он сделал недоумевающие глаза:

- Ну, не знаю, не знаю...

Странно, что не добавил ставшее привычным: "Ну, стер следы - пьян был, с каждым может случиться".

Я прекрасно понимал, что следы пальцев стер не кто иной, как Красильников. Понимал и то, что сейчас он страшно жалеет об этом, ведь отсутствие отпечатков подтверждало первоначальную версию, которую он приготовил заранее, зато явно противоречило второй. Теперь, когда собранные нами улики вынудили его признаться, что у Волонтира он был, что брался за ручки газовой плиты, эта деталь работала против него.

Красильникова увели в камеру, а я сидел и, признаться, чувствовал себя растерянным. Слабость моего подследственного была очевидной, только вот ясности это не прибавило, а мне нужна была ясность.

Примерно то же ощущение возникло у меня часом позже, когда стали известны результаты эксгумации трупа Щетинниковой. Не стану говорить, какие мысли роились в моей голове накануне, но заключение о том, что Нина Ивановна умерла от приступа стенокардии, свидетельствовало, что ее смерть не имела отношения к делу, во всяком случае, прямого.

Сотниченко установил, что старушка - ей было семьдесят два - жила одиноко, родственников не имела, последние годы никуда не выезжала, никого у себя не принимала и в гости никуда не ходила. В рапорте инспектора преобладала частица "не", и лишь когда речь пошла о здоровье Нины Ивановны, сведения стали разнообразнее: на здоровье Щетинникова жаловалась постоянно, в поликлинике хранилась двухтомная история ее болезни. В числе недугов ревматизм, люмбаго, гастрит, приступы радикулита, простуды и, наконец, сердце...

Так, не успев обрасти уликами, рухнула еще одна версия, выскользнула из рук еще одна ниточка, а их и без того было не слишком много.

"Где пресловутые зацепки? - спрашивал я себя вечером, сидя на кухне и невпопад отвечая на вопросы жены. - Куда подевались клубочки с торчащими из них кончиками ниток, за которые только потяни - и знай свое дело, разматывай?" Жена, заметив мое состояние, тактично удалилась в комнату, но мне это не помогло. Закончилось тем, что я совершенно отупел от безуспешных попыток проникнуть в тайну смерти Георгия Васильевича Волонтира. Только этим можно объяснить катастрофически растущий список подозреваемых, в число которых я с отчаяния готов был включить и Ямпольскую, и бригадира газовщиков, и даже почтальоншу Рыбакову. Еще немного, и туда вошли бы и Сотниченко с Логвиновым...

Глава 4

24 - 30 января

ЯМПОЛЬСКАЯ

Все-таки не следовало спешить с бюллетенем. Она вполне могла позволить себе поваляться еще пару дней. Ничего страшного за это время в институте не произошло бы, зато теперь налицо все признаки рецидива: болит голова, ломит тело, в ушах постоянный гул - типично гриппозное состояние. Ничего удивительного, если к ночи снова подскочит температура.

В коридоре прозвенел звонок. Рабочий день окончился. Елена Борисовна наскоро рассовала документы в ящики стола, оделась и вышла из института.

С обложенного тучами неба срывалась мелкая колючая крупа. Ветер носил ее в воздухе, сдувал с крыш и с размаха бросал в лицо прохожих. Погода не располагала к прогулкам, но домой идти не хотелось.

Ямпольская свернула в знакомый переулок, решив посидеть немного во дворе детского сада, который находился как раз на полпути между домом и институтом. Одноэтажный, расположенный в глубине большого двора дом сегодня показался ей увеличенной до гигантских размеров фотографией, из тех, на которых принято писать новогодние поздравления. Над трубой метались клочья белого дыма, а вдоль крыши свисали причудливые гребешки сосулек.

Миновав калитку, Елена Борисовна прошла в крытую беседку. Внутри было пусто и не так ветрено. На низеньких лавочках еще с осени остались кучки песка, застывшие в форме детских ведерок. В углу, припорошенная снегом, валялась охапка прошлогодних листьев. Она выбрала место почище и села. Отсюда были видны окна с приклеенными к стеклам бумажными снежинками, часть очищенной от снега дорожки, по которой, закручиваясь воронками, гулял ветер. "Здесь меня никто не найдет, - подумала она и тут же удивилась собственной мысли: - Кто может меня искать? И разве я от кого-то прячусь?.. Посижу минут десять и пойду".

Она все еще находилась под впечатлением вчерашнего посещения прокуратуры. Следователя интересовали ее отношения с Красильниковым, а что она могла сказать, если сама до сих пор не могла понять, какое место в ее жизни занимает Игорь. Ей хотелось побыть одной, чтобы разобраться в этом. Одно дело думать, что все в их отношениях с самого начала было зыбким, неопределенным, и совсем другое - вслух говорить об этом посторонним людям - им нужен четкий и конкретный ответ. Есть он у нее? Нет. Кто, например, поверит, что целых три года, живя бок о бок в одном доме, они с Игорем не замечали друг друга?

Она мельком видела его, знала, что сосед, что женат, знала, как зовут, но эти случайные, разрозненные сведения ни к чему не обязывали, они были тем самым минимумом, который она позволяла себе запоминать о соседях, да и то лишь затем, чтобы не перепутать, не забыть поздороваться, встретив смутно знакомое лицо на улице, во дворе или в подъезде.

Жизнь ее протекала вне стен дома, в институте, где она работала и проводила большую часть дня. Там работали ее подруги, друзья, поэтому в "келью" - так она называла свою комнатушку в общей квартире - возвращаться не торопилась, тянула до вечера, потом кое-как готовила ужин, смотрела телевизор, если не было срочной работы, и ложилась спать. Изредка у нее собирались сослуживцы, но и они долго не задерживались. В компании всегда находился хохмач, который часов в одиннадцать выразительно прикладывал палец к губам. "Тс-с-с! Квартира коммунальная, товарищи, - говорил он, показывая на стены и не подозревая, что слово в слово повторяет предыдущего остряка. - Пора, товарищи, и честь знать". Эти слова почему-то неизменно пользовались успехом, все смеялись и тут же начинали собираться, думая, наверное, что их торопят не без ведома хозяйки. Впрочем, она редко отговаривала гостей - быстро уставала от шума и музыки. Может быть, оттого, что музыку и шумные вечеринки любил Славик, ее бывший муж, с которым она развелась несколько лет назад.

Когда она в результате обмена въехала в свою "келью", ей еще долго не верилось, что в квартире может быть так идиллически тихо. Она ценила обретенный покой, как могла оберегала его и, хотя не уклонялась от новых знакомств, шла на них не слишком охотно. Соседки, в основном женщины пожилые, окрестили ее неугожей (слово не совсем понятное, но смысл она смутно улавливала) и вскоре потеряли всякий интерес к новой "жиличке", что как нельзя больше устраивало Лену. Да, ее жизнь была небогата на развлечения, но она не жаловалась. Ей нравилось безмятежное одиночество по крайней мере пока, как она говорила приятельницам.

И все-таки... все-таки она немного кривила душой, утверждая, что вовсе не замечала Красильникова. Пожалуй, она чуть выделяла его из общей массы полузнакомых людей. Он ей немного нравился, только это скорее настораживало, чем привлекало ее. Отчасти по этой причине попытка Игоря познакомиться поближе привела ее в замешательство, и первым ее побуждением тогда было уйти.

Случилось это меньше года назад, в августе, в первых числах.

Помнится, она опаздывала на работу. Наскоро умылась, обжигаясь, выпила чай из крышки термоса, подхватила сумку и выбежала из квартиры. На повороте лестницы вдруг спохватилась, что забыла дома пропуск в институт. Чтобы не возвращаться, на всякий случай полезла в сумку, перевернула в ней все вверх дном - пропуска действительно не было. Вдобавок к этому, вытаскивая руку из сумки, она неосторожно зацепила за дужку очков. Очки промелькнули в воздухе, ударились о ступеньку и упали в лестничный пролет. Она бросилась вниз.

У входа в подъезд в прямоугольнике яркого света, заполненном пляшущими пылинками, стоял парень в голубой джинсовой рубашке и вельветовых брюках. Это был Игорь.

- Итальянские, - сказал он, рассматривая клеймо на дужке. - Таких стекол не достанешь. Вам не жалко?

- Ничего, отдам в починку...

Она сделала шаг навстречу и вступила в лежавший под ногами прямоугольник света. Казалось бы, ничего особенного - обыкновенное пятно от солнечных лучей, падающих с улицы. Однако гораздо позже, когда их отношения с Игорем успели стать сложными, но еще не окончились полным разрывом, она в самые тяжелые минуты вспоминала тот светящийся в полумраке подъезда островок, себя и Игоря, обособленных, отрезанных от окружающего горячими солнечными лучами, и тогда все происшедшее оживало волшебной и, увы, короткой сказкой, в которой ей суждено было ненадолго сыграть роль принцессы. Должно быть, в этом проявлялась всегдашняя ее слабость идеализировать избранника. Так было в свое время и со Славиком. Впрочем, скорее даже не слабость, а подсознательное стремление оживить в себе способность и желание любить, почерпнуть в прошлом то, чего уже не было в настоящем. Но ведь и в прошлом ничего не было - никакой сказки, а была заурядная и по-своему глупая история с экзальтированным восторгом вначале ("Это он! Мы искали друг друга всю жизнь!") и опустошающим душу разочарованием в конце ("Какая я была дура!"). История, каких тысячи.

Например, тогда на лестнице он сказал:

- Моменты свиданий, уважаемая соседка, для многих, между прочим, самые великие моменты в жизни.

Она спросила:

- Это, кажется, Козьма Прутков?

Он ответил:

- Разве это имеет значение? Важно, что это сказано о нас с вами...

Она:

- А вы уверены?

Ерунда? Да, ерунда. То есть теперь она понимала, что не было сказано ничего значительного. Так, благоглупости, пустой треп. Но тогда каждая фраза ей казалась наполненной скрытым, волнующим и непонятным для непосвященных смыслом. То, как вел себя Игорь, как говорил, содержало в себе туманный намек на нечто большее, чем нечаянная, ни к чему не обязывающая встреча малознакомых людей.

Она протянула руку, чтобы взять очки, но он не намеревался их отдавать. Сложил дужки и спрятал в карман.

- Пойдемте. Я звезд с неба не хватаю, но стекло вставлю. - И снова идиотская присказка: - Не нам, господа, подражать Плинию, наше дело выравнивать линию.

Это опять был Прутков, которого Игорь знал почти наизусть.

И она пошла, забыв обо всем: о пропуске, о работе. Нет, не забыв. Она помнила, знала, что еще вполне успевает в институт, но, отважившись на что-то, в чем еще не отдавала себе ясного отчета, решила: "Задержусь ненадолго".

А спустя полчаса, после того как узнала, что у Игоря выходной, подумала: "У меня, в конце концов, есть три законных отгула. Надо же их когда-нибудь использовать". Понимала, что обманывает себя, но это не помешало ей пойти с ним.

У ателье тоном, не допускающим возражений, он велел подождать на улице, а сам исчез за двойной стеклянной дверью. Через четверть часа вышел с отремонтированными очками.

- Сколько я вам должна? - спросила она, поблагодарив.

- Нисколько, - отмахнулся он. - Если не возражаете, давайте лучше пройдемся немного.

- А если возражаю?

Чисто формальный вопрос, и Игорь уловил это по ее тону. Остановился.

- Или мы идем на набережную, - сказал он с напускной свирепостью, или...

- Или что?

Он сделал страшные глаза:

- Или я лишу тебя бокала шампанского и шашлыка на закуску.

"Первое "ты"!" - отметила она. И хотя что-то в ней протестовало против столь стремительного сближения, она все же согласилась, обманывая себя тем, что поступает так лишь из невинного желания подурачиться, и Игорь, конечно, это понимает и подыгрывает ей. В общем, есть возможность немного развлечься, поболтать с неглупым молодым человеком - почему же не воспользоваться? Что она - монашка, отшельница? И так, кроме работы и своей "кельи", ничего не видит...

На набережной было очень жарко. Игорь предложил сходить в кино - там прохладнее, работает кондиционер. Она не возражала, но сеанс уже начался, очередной будет через два с половиной часа (фильм был двухсерийный).

Они, не сговариваясь, направились к стоянке катера. Переехали на другой берег реки, прошли через забитый до отказа пляж, спрятались от палящего зноя под одним из больших зонтов на открытой террасе кафе. Бахрома над их столом свисала так низко, что в поле зрения оставались только нижние половины двигающихся по террасе пляжников. Возникало странное ощущение: вокруг масса людей, но ты не видишь их лиц, а они не видят твоего, и кажется, что находишься один на один с сидящим напротив человеком.

"Он специально привел меня сюда", - подумала она, и вновь сладким предчувствием надвигающихся перемен шевельнулась в ней безотчетная радость. Ненадолго настроение омрачилось из-за подозрения, что она участвует в игре, правила и весь ход которой, видно, заранее продуманы, но подозрение - всего лишь подозрение, и вскоре ей удалось отвлечься и даже безболезненно перейти с Игорем на "ты", чего он настойчиво добивался.

- Анонимное кафе. - Он кивнул в сторону обезглавленного атлета, остановившегося в двух шагах от их зонтика: - Всадник без головы, или Останки профессора Доуэля.

Она улыбнулась. Не столько словам, сколько своим беспорядочным мыслям.

- Тебе здесь нравится?

"Не знаю, ничего не знаю", - хотелось ответить ей.

- Может, уйдем отсюда, перейдем в другое место? - заметив ее колебания, предложил он.

- Не стоит. Здесь необычно. - Подумав, она решилась: - У меня есть вопрос к тебе. Только обещай, что ответишь откровенно. Обещаешь?

- Постараюсь.

- Скажи, когда ты задумал привести меня сюда? Еще там, в подъезде? Только не лги.

Игорь смутился.

- Умная женщина подобна Семирамиде, - отшутился он и уже всерьез добавил: - А с тобой надо ухо держать востро...

Вскоре на столе появилось шампанское и два огромных шампура с хорошо прожаренным шашлыком.

- За умных женщин, - сказал Игорь, поставив перед ней полный бокал, кипящий тысячью пузырьков. - Я не хочу форсировать события, но не могу не признать, сеньорита, того факта, что вы мне давно нравитесь... Мало того, я хочу воспользоваться представившейся мне возможностью, чтобы рассказать о своем чувстве...

Он продолжал в том же духе, витиевато, дурашливо, обращаясь к Лене на "вы", но теперь это не разъединяло, а, напротив, как бы подчеркивало предполагаемую близость, служило доказательством того, что знакомы они давно и он может для разнообразия позволить себе сказать "вы" там, где должно быть только "ты". В своем растянувшемся, похожем на признание в любви тосте Игорь привел такое количество тайных знаков, которыми он якобы давно и безуспешно старался привлечь ее внимание и благосклонность, что растворились ее последние сомнения и в конечном счете она, отвыкшая от мужского внимания, вроде стала припоминать: да, кажется, он здоровался с ней как-то особенно тепло; да, его взгляды при желании можно было принять за признаки повышенного интереса; да, он не раз намекал на встречу...

- ...Итак, за умных женщин, - закончил он и залпом выпил.

Она сделала несколько мелких глотков, опустила бокал, потом снова подняла и выпила до дна.

Шампанское было неправдоподобно холодным.

На обратном пути сделали большой крюк, завернув в тенистую рощу у обочины шоссе. Едва они оказались под деревьями, Игорь, шедший сзади, обнял ее и рывком повернул к себе. Его лоб был покрыт мелкими бусинками пота, уголки рта подергивались, словно не решаясь растянуться в улыбку. Захотелось расслабиться, подчиняться его воле, но к ней внезапно вернулось ощущение, что все происходящее заранее продумано Игорем; кафе, шампанское, теперь роща в стороне от загородного шоссе - опробованная, наверное, не раз испытанная им программа. И она уперлась руками ему в грудь, изо всех сил оттолкнула от себя - на долю секунды ей показалось, что отталкивает она не его, а себя и злится тоже на себя, а не на Игоря.

Он отошел, прислонился к стволу дерева и, глядя куда-то поверх ее головы, замер, не произнося ни слова и не делая попыток приблизиться.

- Не надо, прошу тебя...

Он не пошевелился.

От душного, насыщенного запахами трав воздуха легко и приятно кружилась голова. Деревья отбрасывали пятнистую, пронизанную солнцем тень.

Она не выдержала, подошла первая и провела по его щеке.

- Ничего хорошего не выйдет, поверь мне, - сказала она. - Я старше, я знаю...

- Не надо меня успокаивать. - Он продолжал стоять, глядя мимо нее.

- Вот и хорошо, - сказала она и пошла к причалу, обрывая на ходу высокие стебли пожухлой за лето травы.

На катере к ней неожиданно вернулось хорошее настроение, она стала оживленнее, смеялась по любому поводу. Особенно ее смешил "морской волк" средних лет мужчина, стоявший у штурвала в тельняшке, коротких "тропических" шортах и лихо заломленной фуражке с выщербленным лаковым козырьком. А когда они вышли на набережную, вытащила из сумки билеты и сказала, подстраиваясь под прежний тон их разговора, будто не было рощи и его попытки сближения:

- Ты, конечно, оскорблен до глубины души, я понимаю, но не пропадать же билетам.

- Пойдем? - обрадовался он.

Лена кивнула.

Они вошли в темноту зала - сеанс уже начался, - вслепую, натыкаясь на подлокотники, двинулись по проходу, нашли свободные места.

То, чего она ждала и чего втайне боялась, случилось. Как только они опустились в кресла, Игорь крепко и уверенно обнял ее, привлек к себе, и она, покорно ослабев, не в силах больше сопротивляться, почувствовала на своем лице его горячие, ищущие губы. И, уже с облегчением и готовностью подчиняясь чужой воле, погрузилась в нереальный мир, заполненный прохладной темнотой.

Потом был полупустой зал, залитый желтым электрическим светом, красное, клонящееся к закату солнце, снова билетная касса, еще один сеанс, перестрелки, грохот взрывов, неожиданно черное, в крупных звездах, небо при выходе из кинотеатра, озноб - она почему-то мерзла, несмотря на то, что на ее плече лежала горячая ладонь Игоря, - поездка на такси в новый микрорайон города, где она на цыпочках вошла в незнакомую квартиру (ключи оставил Игорю его приятель, уехавший на на месяц в отпуск), и снова его руки, его губы, его ставшее родным, бесконечно дорогим, лицо...

Поздно вечером, завернувшись в простыню, она сидела на низенькой скамеечке у открытой балконной двери и наблюдала за Игорем. Вот он встал, подошел к серванту, достал оттуда бутылку сухого вина ("Заранее припас для такого случая", - ревниво, с оттенком горечи подумала она), поддел ногтем пробку, разлил вино в длинные, узкие бокалы. Ни одного лишнего движения, уверенность, неторопливость в жестах. Это успокаивало, завораживало ее.

"Сейчас он подойдет ко мне", - загадала Лена. Улыбнувшись, она протянула руку, и он, покорный, тут же оказался рядом. Присел, прижал голову к ее плечу.

Она гладила его мягкие, волнистые волосы, изредка отпивала из бокала кисло-сладкую, вяжущую небо жидкость и думала о том, что разница в четыре года, наверное, не так уж существенна, если им так хорошо и спокойно вдвоем.

- Я люблю тебя, - прошептал Игорь. - Ни о чем не беспокойся. Мы будем вместе. Всегда-всегда...

Снизу доносился приглушенный расстоянием мальчишеский голос. Он заметно фальшивил, никак не мог попасть в такт аккордам гитары, поэтому дальше первых строчек куплета дело не шло. Игорь говорил еще что-то, тихо, чуть слышно. Его голос, сливающийся с шорохом листьев, безлунное, усыпанное звездами небо, тополя, обесцвеченные светом уличного фонаря, и даже парень, монотонно поющий о том, как "выткался над озером алый свет зари", - все это находилось в странной, необъяснимой связи, казалось необходимым, единственно нужным сейчас, и если бы кто-то взялся исполнить ее самые сокровенные желания, она не смогла бы придумать ничего лучше этих звезд, этих деревьев и только попросила бы, чтобы минуты длились долго, очень долго, если можно - бесконечно... Она сидела, чувствуя плечом тяжесть его головы, слыша его голос, но не слыша, о чем он говорит, и думала, что еще никогда ей не было так хорошо. Ощущение счастья, покоя было настолько полным, что даже мысль о предстоящем расставании не замутила его...

Не было ни раскаяния, ни угрызений совести. И то и другое пришло позже, когда на следующий день - была суббота, - выйдя из дома, она увидела на улице всю их семью. Они возвращались домой, нагруженные покупками: впереди бежала долговязая девочка лет семи, за ней, под руку с мужем, шла Тамара - полная, ярко одетая женщина, выглядевшая из-за неумеренно наложенной на лице косметики намного старше своих лет.

Вечером, сидя над текстом, который надо было перевести к понедельнику, она вспоминала утреннюю встречу, скрупулезно и безжалостно восстанавливала подробности: Игорь чему-то смеялся, его ладонь сжимала локоть жены. Увидев Лену, он тут же отвел глаза, но руку не убрал, сделал вид, что не заметил, даже не поздоровался.

"Уж это-то он мог бы сделать! - думала она, бессмысленно водя глазами по строчкам. Текст то расплывался, то снова становился четким. - Это он мог, должен был сделать!"

Припомнилось, что накануне Игорь ни словом не обмолвился о Тамаре, о дочери, о своем отношении к ним. Теперь это не казалось естественным. Он в самом деле рассчитал, все рассчитал - каждый свой шаг, каждое слово...

Не в силах думать ни о чем другом, она изобретала и тут же отбрасывала один вариант за другим: он любит жену; он ее не любит; он накануне развода; он и не собирается разводиться; мы будем жить вместе, постараемся взять Наташу к себе; он обманул, я ему просто нравлюсь; я для него всего лишь приключение, эпизод, одна из многих... и так до бесконечности.

На следующий день, возвращаясь из магазина, она увидела Игоря во дворе. Рядом с ним стоял Волонтир - угрюмый, неприветливый мужчина, которого она втайне побаивалась.

Холодно поздоровавшись, Лена прошла в подъезд. На лестнице, между вторым и первым этажом, Игорь догнал ее.

- В девять отопри дверь. Я приду.

- Я не хочу, - ответила она со всей твердостью, на какую была способна. - Не приходи.

Он удивился:

- Ты серьезно?

- Абсолютно...

С опаской оглянувшись на дверь своей квартиры, он крепко взял ее за руку.

- Почему? Что-нибудь случилось?

- Не знаю, Игорь. Не надо, и все...

Он приблизил лицо, стараясь заглянуть ей в глаза.

- Зато я знаю. Это из-за вчерашнего, да?

- Может быть, из-за вчерашнего...

Он отпустил ее.

- Ну и глупо. Выбрось из головы, - и, уже спускаясь по лестнице, обернулся: - Лучше добром отопри. А то подниму на ноги всех твоих старушек, пусть потом сплетничают.

Она не восприняла это как угрозу и, ровно в девять, отпирая дверь, меньше всего беспокоилась о том, что Игоря увидят соседи по квартире...

Трудный разговор вели они в тот вечер, но еще сложнее было разобраться в себе. Она поняла, что Игорь совсем не такой, каким показался ей в день знакомства. В нем было что-то детское - тщательно скрываемая неуверенность в себе - и в то же время способность быть настойчивым, а иногда и идти напролом. Странная смесь - мальчик-мужчина, воск, способный, застывая, превращаться в сталь.

Прошло еще немного времени, и она обнаружила в нем и другие качества, которых не замечала раньше: он мог лгать, изворачиваться, мог быть грубым, наглым и жестоким, но, несмотря на это, она все сильнее привязывалась к нему, старалась не думать о двусмысленности положения, в котором оказалась. Правда, что-то все же изменилось в ее отношении к Игорю: как о чем-то навсегда утраченном вспоминала она о темном, почти черном небе, о серебристых тополях за перилами балкона, о приглушенном голосе невидимого певца. Мало что осталось от испытанного в день знакомства, в их первый день, ощущения покоя и счастья.

Менялось и отношение Игоря к ней. Он уже не утруждал себя пылкими объяснениями, обещаниями, перестал даже туманно намекать на возможные перемены в своем семейном положении, все реже и реже звонил ей на работу. Встречаясь во дворе, он или сухо здоровался, если рядом был кто-то третий, или, шутовски подмигивая, бросал очередной прутковский афоризм: "Не шути с женщинами, эти шутки глупы и неприличны".

По нескольку дней она ждала его звонков, как ненормальная бежала к телефону, вызывая недоуменные взгляды сослуживцев, делала вид, что верит всем его отговоркам, терпела его выходки, но и это перестало помогать.

В середине декабря ее пригласили на день рождения в молодежное кафе. Она была простужена, выглядела ужасно, но подруги буквально силой вытащили ее из постели. Медленно и нехотя одеваясь, она посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась: белое, цвета алебастра, лицо, пятна нездорового румянца на щеках, лихорадочный блеск в глазах. "На кого я похожа?! Надо остаться, принять таблетки..." Но смутное, внезапно возникшее неясное предчувствие беды словно подстегнуло ее...

В кафе было шумно, накурено. Танцевальная площадка битком забита парами. У нее мгновенно разболелась голова, но, чтобы не портить настроение подругам, она осталась.

Около одиннадцати, незадолго до закрытия, в кафе неожиданно появился Игорь. С ним была молоденькая, лет девятнадцати, девушка в джинсах и вызывающе открытой блузке. Официантка подвела их к столику у самой эстрады.

Предчувствие не обмануло Лену. Первым желанием было уйти. Удержала появившаяся за последнее время привычка во всем сомневаться: а вдруг случайность, вдруг девушка не имеет к нему никакого отношения, мест нет вот и усадили за один стол. Сомневалась и одновременно знала, что не ошибается: именно такой тип женщин, на ее взгляд, вульгарных и недалеких, нравился Игорю.

Чувствуя, как пылают ее щеки, она поднялась и, пройдя через зал, подошла к их столику.

- Разрешите вас пригласить? - сказала она демонстративно громко, чтобы слышал не только он, но и его спутница.

Игорь посмотрел на нее снизу верх, пожал плечами - это движение предназначалось девушке с глубоким вырезом: мол, извини, не моя вина, что кому-то взбрело в голову пригласить меня на танец, - и встал.

- Как ты здесь оказалась? - спросил он, когда девушка уже не могла их слышать. - И что с тобой? Ты ужасно выглядишь. Ты случайно не больна?

- Кто она?

- Кого ты имеешь в виду? Эту девицу? - Он явно придумывал ответ. Так, случайность... знакомая моего знакомого. Он должен скоро прийти.

- Ты хочешь, чтобы я тебе поверила?

- Это уж как тебе угодно, - рассеянно сказал он и сострил: - И мудрый Вольтер сомневался в ядовитости кофе.

- В таком случае, если не возражаешь, я перейду за ваш столик и дождусь твоего знакомого.

"Еще немного, и я расплачусь, - подумала она. - Главное, чтобы он этого не видел".

- Послушай, а тебе никогда не приходило в голову, что, для того чтобы упрекать в чем-то, надо иметь на это право?

Игорь говорил без злости, и оттого слова прозвучали особенно безжалостно.

- Я, значит, не имею?

- Нет. И знаешь почему? - Он остановился посреди танцевальной площадки и опустил руки: - Потому что я не могу заставить себя любить. Понимаешь: заставить! В этом никто не виноват, ни ты, ни я. Это жизнь, понимаешь?.. И не обижайся, ладно?

Танцующие толкали их, и Лену начало относить в сторону от Игоря. Он еще что-то говорил, но она не слышала, только видела его двигающиеся губы.

Слезы текли из ее глаз. Как в полусне, она вернулась к столику, взяла сумку, в которой был номерок, и, сказав, что скоро вернется, пошла к гардеробу. Здесь ее ожидал еще один удар. В двух шагах, у зеркала, не замечая ее, стоял Игорь со своей девушкой. Они на полминуты опередили Лену.

- Ты можешь толком сказать, кто она такая? - спрашивала девушка, никак не попадая в рукав своего пальто.

- Откуда я знаю, Таня? - оправдывался он. - Ну откуда я могу знать?

- Тогда почему мы уходим?

- Ты что же, ничего не поняла? - Игорь понизил голос. - Она же сумасшедшая. Знаешь, что она сказала мне, когда мы отошли от столика? Что будет приглашать на все танцы подряд. Так что, если хочешь просидеть весь вечер одна, я не против - давай вернемся.

- Терпеть не могу твоих идиотских шуточек...

Девушка наконец надела пальто, напялила свой капюшон, отвернулась от зеркала и тут, заметив устремленный на себя взгляд, испуганно схватила Игоря за рукав. Он обернулся.

- Ну вот, я же тебе говорил. - Он схватил ее за руку и торопливо повел к выходу.

Лена слышала, как за ними захлопнулась дверь, но долго еще не могла двинуться с места, глядя на свое заплаканное лицо, отраженное в огромном, в человеческий рост, зеркале...

Из детского сада вышла нянечка. Она выплеснула на землю горячую воду из ведра и, окутанная паром, с любопытством посмотрела на сидевшую в беседке женщину.

Ямпольская встала и направилась к калитке...

КРАСИЛЬНИКОВА

- Выгораживать сына я не собираюсь, - заявила Красильникова, и по тому, как решительно она это произнесла, Логвинов понял: Светлана Сергеевна ждала разговора и настроена по отношению к Игорю агрессивно.

Инспектор не спешил с выводами, и потому ответа на вопрос, что заставляет эту женщину занять именно такую позицию - свойства характера, равнодушие или желание избежать упреков в свой адрес, - у него не было. За те несколько минут, что прошли с начала беседы, мать Красильникова успела убедить его в одном: судьба сына волнует ее меньше, чем можно было ожидать.

- ...Ему двадцать восемь лет. Возраст, когда пора отвечать за свои поступки. - Так она закончила свою мысль и одновременно как бы подвела черту под предварительной частью беседы.

Они сидели в просторном врачебном кабинете, сплошь заставленном стеклянными шкафами. Сквозь их прозрачные стенки были видны лежащие на полках эмалированные сосуды, банки, прикрытые марлей инструменты, пузырьки с лекарствами. Под потолком назойливо гудела лампа дневного света.

Светлана Сергеевна сидела, не касаясь спинки стула, внешне спокойная и подтянутая. Изредка она проводила пальцами по отворотам своего халата, проверяя, застегнута ли верхняя пуговица, и, убедившись, что застегнута, профессиональным жестом засовывала руку глубоко в карман. Халат был сильно накрахмален, и инспектор подумал, что он, наверное, страшно жесткий и скрипит, как застывшее на морозе белье.

- Видите ли, Светлана Сергеевна, - Логвинов отодвинул чистый бланк протокола, - в первую очередь нас, конечно, интересуют обстоятельства дела. Если вам что-нибудь известно о совершенном неделю назад преступлении, мы будем благодарны за помощь. Если нет - просто расскажите о своем сыне, нам это тоже интересно.

- Что и как там произошло, не имею ни малейшего представления, отрезала Красильникова. - Живу я в другом районе города и на Первомайской не бываю.

Это прозвучало как подтверждение прежней линии невмешательства и предупреждение, что она снимает с себя всю ответственность за действия сына.

- Но вы знаете, что Игорь арестован? - спросил Логвинов. У него начинало складываться впечатление, что он вообще попал не по адресу.

- Два дня назад ко мне приходила Тамара, его жена, и сказала, что его забрали в милицию.

- А в чем он обвиняется, вы знаете?

Красильникова утвердительно кивнула.

- И это вас не удивляет?

- Как вам сказать... - Она без всякой надобности поправила шапочку, из-под которой кокетливо выглядывала прядь оранжевых, мелко завитых волос. - И да и нет.

- Поясните, пожалуйста.

- Долго рассказывать...

- Ничего, время у нас есть.

Светлана Сергеевна не спускала с собеседника твердого взгляда своих наведенных бледно-зелеными косметическими тенями глаз.

- Когда Игорю исполнилось пять лет, муж бросил меня, - сказала она бесстрастно. - С тех пор он ни разу не видел сына, открытки ко дню рождения не послал. Я воспитывала Игоря одна, без чьей-либо помощи.

- Вы хотите сказать, что, если бы отец...

- Я хочу сказать, - перебила она, - что делала для Игоря все, что было в моих силах. Он ни в чем не нуждался, никогда и ни в чем не был хуже других детей. Поэтому и удивляет, как могло случиться, что из него вышел... - Она запнулась, потом энергично продолжала: - Я хочу сказать, что из него вышел неполноценный член общества. Безусловно, мне, как матери, обидно сознавать, что мой сын оказался преступником...

Инспектор подождал продолжения, однако Светлана Сергеевна, в очередной раз подтвердив свою непричастность к случившемуся, а заодно подчеркнув объективность своих суждений, замолчала.

- Я вижу, отношения с сыном у вас не сложились, - констатировал Логвинов. - Почему, если не секрет?

- У меня нет секретов, - тоном учительницы, поучающей нерадивого ученика, сказала Красильникова. - А отношения... отношения у нас были не хуже, чем у других... - Она выдержала паузу и добавила: - Да, не хуже. Я считаю, нормальные отношения. - В подтексте звучало: разве в других семьях лучше?

- Он доставлял вам много хлопот?

- Игорь - взрослый, самостоятельный человек...

- Это я уже слышал, - мягко остановил ее Логвинов. - Я имею в виду не последние годы, а, скажем, детство, переходный возраст.

- Не больше, чем другие.

- Значит, он рос нормальным мальчиком?

- Совершенно нормальным, - с оттенком неприязни уточнила Красильникова.

- Ну, хорошо, - сдался Логвинов. - Вы сказали, что происходящее, с одной стороны, удивило вас, а с другой - не было для вас неожиданностью. Как это понимать?

Светлана Сергеевна, сощурившись, перевела взгляд на стеклянный шкаф, словно ответ на этот вопрос лежал на полке, среди пузырьков с лекарствами, и снова твердо и отчужденно посмотрела на инспектора.

- Перед окончанием школы, - сказала она, - Игорю выдали характеристику. Он принес ее домой, показал мне. В целом о нем отзывались неплохо, но в конце было написано: "Легко поддается чужому влиянию". Я побоялась, что это может повредить ему - Игорь как раз собирался подавать документы в институт, - пошла к классной руководительнице и упросила ее переписать характеристику. Понимаете, зачем я это рассказываю?

- Кажется, понимаю.

- Новую характеристику ему написали, а характер остался, - нашла нужным пояснить Светлана Сергеевна. - Он в самом деле легко поддавался чужому влиянию. Посудите сами: поступил в университет - через год бросил. Я устроила его на работу - он обзавелся дружками, проштрафился в чем-то и уволился.

- А в чем проштрафился?

- Уже не помню... Да это и неважно. - Красильникова явно не хотела говорить о краже. - Примеров и без того достаточно. Взять хотя бы его женитьбу. Я была категорически против, но отец Тамары нажал на Игоря, и он согласился.

- А почему вы были против их брака, Светлана Сергеевна?

- Я считала и до сих пор считаю, что эта девушка ему не пара. Какая-то подозрительная семья - отец вечно в разъездах, неделями не бывал дома. Девушка оставалась одна... - Она на секунду задумалась. - Не знаю, возможно, я не права, не могу сказать. Не лежало сердце - и все. Да и рано было ему жениться...

- Вы думаете, Тамара тоже плохо влияла на вашего сына?

- Он ведь арестован, так что выводы делайте сами, - не без сарказма ответила Красильникова. - Может быть, она, может быть, Федор Константинович, ее отец.

- А что отец?

- Он очень тяжелый человек. Я до сих пор так его и не разгадала. Всегда кичился своей порядочностью, любовью к дочери, а сам, не прошло и года, оставил их, бросил на произвол судьбы, ушел жить к своей сестре...

- Надо полагать, у него были серьезные причины.

- Не берусь судить, - не стала спорить Светлана Сергеевна. - Меня это не интересует.

- А почему сын не перешел жить к вам?

Вопрос, как ни странно, застал ее врасплох.

- Жилплощадь не позволяла? - переспросил Логвинов.

Она пожала плечами:

- Мы просто не обсуждали этот вариант...

- Но если Игорь нуждался, как вы говорите, в постоянном присмотре, контроле... Простите, Светлана Сергеевна, это как-то странно. А может, причина в том, что вы до сих пор не можете простить ему брак с Тамарой?..

- Ну, знаете! - Голос ее осекся, и Логвинов неожиданно увидел, как повлажнели глаза Светланы Сергеевны. - Не надо меня провоцировать! Свой материнский долг я выполнила, и совесть моя чиста! Лучшие годы я отдала ему, отказывала себе во всем, забыла, что такое личная жизнь. У меня голос, я могла бы петь на профессиональной сцене, могла тысячу раз выйти замуж. Всем пожертвовала ради него. И что же?! Что я получила взамен? У этого негодяя было все, чтобы вести честную, красивую жизнь, так нет нашкодит, как приблудный кот, и в кусты, а ты за него отдувайся. Вылитый отец!.. - Красильникова перевела дыхание. - Да, я не могу видеть его жену, ненавижу всю их семейку! Они чужие для меня люди, и я не вижу причин скрывать это. Я сознательно устранилась, перестала вмешиваться в жизнь Игоря. Сам заварил кашу - сам пусть и расхлебывает, а у меня, простите, своих проблем по горло. - Последние слова Светлана Сергеевна произнесла почти спокойно.

Вспышка была сильной, но короткой.

- Скажите, а как у Игоря обстояло с деньгами? - спросил Логвинов.

- Не знаю. Думаю, хватало. Если бы нуждался - давно бы обратился ко мне, не из стеснительных.

- Он работал в ателье "Оптика". Это вы его туда устроили?

- Да, я.

- Работа ему нравилась?

- Наверно. Иначе давно бы ушел. - Она окончательно успокоилась и отвечала, по-прежнему вперив взгляд в невидимую точку между собой и собеседником. - Недавно хвастал, что скоро ему дадут свою мастерскую, то есть мастерскую, где он будет работать один, самостоятельно.

- Игорь жаловался на семейные неурядицы? Как он относился к жене?

- Вряд ли он был доволен своей семейной жизнью, - после долгой паузы сказала Красильникова. - Однажды я застала его у себя дома с посторонней девушкой. Смазливая такая, молоденькая... Значит, изменял жене, так надо понимать?

- Вы знаете эту девушку? Как ее зовут?

- Не помню. Кажется, Таня. Я ее тогда первый раз видела.

- Давно это было?

- Не очень. За несколько дней до Нового года. Я отпросилась с работы, уже не помню зачем. Пришла домой, стала открывать дверь, а ключ не проходит в скважину. Начала стучать. Он открыл. С ним была эта девица.

- Больше вы его с ней не встречали?

- Нет. Я отобрала у него ключ, чтобы неповадно было водить в дом всяких... - Осекшись, она так и не смогла подобрать подходящего определения.

- А кто она, где работает или учится?

- Игорь пытался представить ее мне, но я немедленно прогнала обоих. Светлана Сергеевна сдвинула брови, и на ее лбу обозначилась глубокая поперечная складка. - Да, точно, ее звали Таней, вспомнила. А вот учится она или работает - не знаю... Игорь просил меня, чтобы я случайно не проговорилась Тамаре, сказал, что у него с этой девушкой все очень серьезно...

- Но если у них действительно было серьезно, почему он боялся, что вы проговоритесь Тамаре?

- Я не вникала в его интимные отношения с женой, - последовал ставший универсальным ответ.

- Они часто ссорились?

- Кажется, да.

- Ну, а к тестю он как относился?

Красильникова поморщилась:

- Повторяю, я не вникала в их внутренние дела.

- Восемнадцатого января была восьмая годовщина свадьбы, - сменил тему Логвинов. - Игорь не приглашал вас?

- Нет. Он знал, что я не приду.

- Вы что же, вконец рассорились?

Светлана Сергеевна подумала, прежде чем ответить.

- Не совсем. Но отношения были прохладные, это верно. Последние годы мы с сыном виделись все реже.

- Вечером восемнадцатого Игорь поссорился с Федором Константиновичем. Вы не подскажете, хотя бы в порядке предположения, из-за чего могла произойти эта ссора?

- Понятия не имею. Отношения между ними настолько запутаны...

Логвинов оторвался от протокола и, отложив ручку, подвигал пальцами.

- Еще один вопрос, Светлана Сергеевна, - сказал он. - Скажите, когда вы видели сына в последний раз?

Он не ожидал услышать что-то мало-мальски интересное, но Светлана Сергеевна удивила его:

- Девятнадцатого января.

- Девятнадцатого? - Логвинов мгновенно прикинул в уме: по словам жены, Игорь в тот день в половине девятого ушел на работу. Заведующий ателье подтвердил, что он пришел без опоздания, к девяти, и никуда не отлучался. А во время перерыва Красильников уже был арестован. - А вы не путаете, Светлана Сергеевна?

- Да нет, не так уж давно это было.

- Вы говорили, что отобрали у него ключ. Он что, пришел наобум, ведь вас могло не оказаться дома?

- Я работаю через день, и он отлично знает график моих дежурств, тем более что был у меня в гостях то ли шестнадцатого, то ли пятнадцатого.

- И в котором часу он пришел?

- Утром, не было еще девяти. Сказал, что на улице его ждет такси. В руках у него был пакет.

- Пакет? Большой?

Красильникова развела руки:

- Ну, размером со среднюю хозяйственную сумку. Довольно большой. Он сказал, что оставит его у меня. Был возбужден, взволнован. Я заподозрила неладное, потому что всегда жду от него подвоха, и спросила, что в пакете. Он замялся, ответил, что мне это знать не обязательно, пусть полежит, а вечером он его заберет. Тогда я схватилась за обертку, но Игорь успел вырвать сверток и, не попрощавшись, ушел.

- Вы не разобрались, что в нем было? Может быть, на ощупь?

- Что-то твердое, с прямыми гранями, похожее на коробку...

ТИХОЙВАНОВ

Два часа, как он сидит у следователя, а тот не исписал и половины страницы, все слушает. "Скаргин, кажется, - припомнил Федор Константинович фамилию, а вот имя и отчество, как ни старался, вспомнить не мог. Серьезный, по всей видимости, человек, внимательный. Может, и разберется".

Воспользовавшись заминкой в разговоре, Тихойванов мысленно посетовал, что оказался не в состоянии сказать о зяте ничего путного, так за восемь лет и не постиг его характера.

В войну, пожалуй, проще было: не то что за восемь лет, в считанные дни, а то и часы успевал и познакомиться с человеком, и привыкнуть к нему, и сродниться, доверять, как брату, и, случалось, как брата, потерять. Одно слово - война: жизнь и смерть, солдатская спайка, зависимость от товарища, чей локоть вплотную к твоему... А что, разве сейчас иначе? Разве люди перестали зависеть друг от друга? Да нет, так же связаны, и друзья есть, и враги, как прежде, только что название у врага другое - хамство, подлость, равнодушие, и ранят они иначе - не тело, а душу...

"Чем же ему помочь? - подумал он. - И рад бы, но чем?"

- А теперь, Федор Константинович, вспомните, пожалуйста, что произошло между вами и Игорем в последнюю вашу встречу, когда вы праздновали восьмую годовщину свадьбы дочери, - попросил следователь и прибавил, улыбнувшись: - Только постарайтесь не взваливать всю вину на себя.

Тихойванов удрученно взглянул на полную окурков пепельницу и решил, что курить еще одну папиросу неприлично.

Просьба следователя заставила вернуться к тому, что уже много дней тяжелым грузом лежало на сердце: он вспомнил вечер, такую же, как и здесь, пепельницу на столе, Игоря, вошедшего с мороза с бутылками под мышкой, возившуюся у плиты Тамару...

Федор Константинович помог зятю разгрузиться, поставил шампанское на сервант, водку - на стол и, задымив "Казбеком", полез за шахматами.

Ничто не предвещало чудовищной ссоры, разразившейся получасом позже. Игорь ходил по комнате в приподнятом настроении, насвистывал какую-то мелодию, дочь была весела и добродушна. Слегка пожурив мужа за то, что он, не дождавшись, когда будет накрыт стол, открыл бутылку "Пшеничной" и налил две рюмки, себе и тестю, она освободила угол стола для шахматной доски, достала третью рюмку и тоже налила водки.

От батареи парового отопления несло жаром, под потолком горела пыльная старая люстра с оторванными стеклянными подвесками, за белым от мороза окном чуть слышно свистел ветер. Федор Константинович раскрыл доску и начал расставлять фигуры.

- За упокой души рабы божьей Нины свет Ивановны, - провозгласил зять.

Он чокнулся своей рюмкой о рюмку тестя, зажмурился, одним махом выпил и, морщась, двинул пешку вперед. Тамара тоже выпила.

- А ты что ж? - спросила она, обращаясь к отцу. Ее щеки горели ярким румянцем - видно, ей передалось приподнятое настроение мужа.

- Мне спешить некуда, - буркнул Федор Константинович и сделал первый ход.

Ему не понравился тон, которым Игорь произнес тост: "За упокой души рабы божьей... свет Ивановны". Он знал цену жизни и потому не переносил, когда о смерти говорили без особой на то необходимости, пренебрежительно, а тем более в шутку. Кроме того, Щетинникова была его соседкой много лет, знала покойную жену, нянчила, хотя и не часто, дочь. Он хотел было сделать замечание, но в последний момент удержался, промолчал, опасаясь нарушить мир и покой, в кои-то веки снизошедший на эту семью.

А Игорь, вяло переставляя фигуры, продолжал упражняться в остроумии.

- Любопытно, куда попадет ее душа: в рай или в ад? разглагольствовал он. - Как вы считаете, Федор Константинович? Я лично думаю, ее душа останется на нейтральной полосе; знаете, как в песне: "А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты". Грехов за ней особых не водилось, следовательно, в ад не пустят, но подвигов за старушенцией тоже не числилось. За что же в рай? Получается, ни в рай, ни в ад. Куда же приткнуться, что остается? Дырка от бублика? Бермудский треугольник? Глядя на шахматную доску, он пробубнил под нос отрывок из военного марша, потом передвинул фигуру и потянулся, отводя руки назад. - Ох и холодно ей сейчас на кладбище...

- Прекрати, Игорь, - не оборачиваясь, сказала возившаяся у плиты Тамара. - Ты же к ней неплохо относился.

- Я? - Он длинно, широко открыв рот, зевнул. - А что я? Я ничего. Я, как все, отдаю должное, чту, так сказать, память.

- Однако поглупел ты, зятек, - сказал Федор Константинович. Он выиграл фигуру, но слова его относились не к игре. Игорь уловил это и почувствовал себя задетым.

- Между прочим, все там будем, - раздраженно сказал он. - И умные и глупые.

- Вот ты бы о себе и говорил, а она свое отжила.

- А, ладно, - отмахнулся зять. - Далась вам эта старуха!

- Она ненамного старше твоей матери. - Тихойванов почувствовал закипающую внутри злость. - И имя у этой старухи тоже имеется!

Игорь ответить не успел.

- Слушайте, какая муха вас укусила? Мы что, поминки справляем? вмешалась Тамара. Она была похожа на пожарника, почуявшего запах дыма. - А ну-ка, убирайте свои шахматы, я на стол накрывать буду. Несите тарелки.

Не успев начаться, скандал затух, но атмосфера сделалась взрывоопасной - это стало ясно всем, за исключением, может быть, Тамары. Она наполнила свою рюмку и рюмку мужа, выпила, далеко запрокинув голову, и, не обращая внимания на их хмурые, насупленные лица, взялась за вилку.

Ели молча. Зять - уткнувшись в тарелку. Федор Константинович упершись взглядом в скатерть.

- Да, Игорь, я тебе говорила? Пока ты ездил на кладбище, домоуправление опечатало ее комнату, - сказала Тамара, вопреки логике надеясь таким образом разрядить обстановку. - Предупредили, чтоб ничего не трогали и никого не впускали.

- Знаю, - хмуро бросил Игорь.

Помолчали.

- Лампа в коридоре перегорела, - посетовала Тамара, переводя тревожный взгляд с мужа на отца. - Надо бы новую вкрутить, а, Игорь?

Игорь не ответил.

В окно ударил комок снега, и он вздрогнул.

- Может, телевизор включить? - спросила Тамара.

- Включи, но без звука. - Он повернулся к тестю и сказал, пережевывая кусок мяса: - Вот так и живем, Федор Константинович, хлеб жуем.

Вызова в его словах не было, но и сказаны они были вряд ли случайно.

- Вижу. - Тихойванов уже раскаивался в том, что так глупо сорвался за шахматами.

- Не нравится? - Зять не ждал ответа. Он искал повод высказаться и громче, чем, наверное, самому хотелось, добавил: - Мне, представьте, тоже!

Тамара насторожилась.

- Ты чего, Игорь?

- Да так. Хочу внести ясность в один вопрос. Знаешь, пьеса есть такая, "Без вины виноватые" называется". Островский написал. Не тот, что про сталь, а другой... Ты пей, пей... Так вот там, говорят, было виновато общество. - Он открыто, с вызовом посмотрел на тестя. - Ну а в нашем случае?

Федор Константинович сжал кулаки. Он понял, куда гнет Игорь, и это отозвалось в нем давней, никогда не утихавшей обидой. Зять действовал безошибочно, бил в самое больное место.

Недобро улыбаясь, он постучал вилкой о край тарелки и, будто обращаясь к многочисленной публике, воскликнул:

- Минуточку внимания, господа! У меня есть несколько слов... В эту славную годовщину мне хочется поговорить о супружестве. О супружестве вообще и о нас с Тамарой в частности. Вы, дорогой Федор Константинович, стояли, так сказать, у истоков наших отношений, вы в свое время настояли на нашем браке, и вам я задаю волнующий меня вопрос: вы довольны? Заметьте, я не обвиняю, не упрекаю, я тактично и вежливо спрашиваю: вы довольны?

Сколько раз Тиховайнов казнил себя за тот, восьмилетней давности, визит к Красильниковым, но никогда еще ему не было так горько и обидно за себя, за дочь, за ее отравленную семейными неурядицами жизнь.

- Вы человек положительный, - продолжал Игорь, - заслуженный, медалист, так сказать, и почетный пенсионер, но, простите, мне иногда кажется, что вы так и прожили всю жизнь, не сходя со своего любимого локомотива, просидели все годы в тендере, или как он там у вас называется...

Тамара истерично хохотнула и тут же прикрыла рот ладонью.

- Ну, хорошо, каждый сам находит место, где ему лучше - это понятно. Но зачем вы подцепили к своему составу меня? Катили бы своей дорогой на своем электровозе, а я бы свою и пешком прошел...

- Хватит, я ухожу. - Тиховайнов хотел подняться.

- Нет, постойте. Это не все. У меня еще вопрос. - С лица Игоря сползла напряженная улыбка. Он со злостью рубанул воздух рукой: - Чем, скажите на милость, я заслужил жену-грязнулю, квартиру хуже нужника? Чем? Это же общий вагон, уважаемый, общий! У меня были возможности, планы, перспективы, я жил полнокровной жизнью, под ясным небом, для меня светило солнце, понимаете вы - солнце...

- В плевке солнце тоже отражается, - не выдержал Федор Константинович.

- Вот-вот! Вы всегда презирали меня, - почти радостно подтвердил Игорь. - А чем, спрашивается, я хуже вас, хуже вашей дочери?! В чем я перед вами провинился?

- В чем?! - Тихойванов взглянул на дочь, увидел ее покрытое красными пятнами лицо, и его пронзило острое чувство жалости. - Ты спрашиваешь в чем? Хотя бы в том, что до замужества она не знала вкуса спиртного.

Тамара фыркнула:

- Ладно тебе, папа... - Глаза ее пьяно блестели. - И вообще, чего вы завелись?

Но Федор Константинович уже не мог остановиться:

- Чтобы ублажить тебя, она так и не поступила на работу, не смогла учиться, как мечтала до замужества. Восемь лет сиднем сидит в четырех стенах, готовит, обстирывает тебя и опускается, да, опускается все ниже! Посмотри на нее... - Он перевел дыхание, и зять воспользовался этим.

- Восемь лет назад, - выпалил он, - ваша дочь отдалась мне чуть ли не в подъезде первого попавшегося дома. Куда же еще опускаться?!

- Мерзавец! - задохнулся в приступе гнева Тихойванов. - Ты всегда был и остался мерзавцем!

- Отлично! - нервно улыбнулся Игорь. - Вот мы и разобрались, кто виноват.

Федор Константинович поднялся.

- Наталью можете привозить по-прежнему, - сказал он. - А моей ноги здесь больше не будет.

Тамара уткнулась лбом в скрещенные руки и заплакала. Игорь похлопал ее по спине.

- "Не плачь, девчонка, пройдут дожди..." Есть у меня одна идейка: что, если тебе отдохнуть от меня? А что? Поживешь одна, устроишься на работу, в институт поступишь и начнешь подниматься все выше и выше. Слышала, что говорил твой папаша? Я с ним полностью согласен. А вы, Федор Константинович, - обратился он к Тихойванову, - переезжайте сюда. Ведь вы этого добивались? Переезжайте, переезжайте, и Наташу возить не придется. Заживете одной дружной семьей. А мне, злодею...

В дверь настойчиво позвонили.

Игорь осекся, нерешительно привстал и тут же опустился на стул. Но раздались еще более требовательные звонки, и он кинулся открывать.

Федор Константинович снял с вешалки пальто.

- Не обращай внимания, он пошутил, - всхлипнула Тамара, тяжело подняв опухшее от слез лицо. - Он всегда так: наговорит, потом отходит...

Тихойванов не нашел что ответить, оделся и вышел в темную прихожую.

Дверь в подъезд была открыта. Двое, стоявшие у лестницы, отпрянули друг от друга. Похоже было, что они ругались и даже собирались драться. Игорь демонстративно отвернулся, а Волонтир - вторым был он - поздоровался с Федором Константиновичем и, покачнувшись, сделал несколько шагов в сторону Игоря.

Тихойванов прошел мимо и громко хлопнул дверью...

- Вот такой была последняя наша встреча, - сказал он Скаргину.

- Вы не задерживались в подъезде? - спросил Владимир Николаевич.

- Нет, сразу ушел. У меня сложилось впечатление, что они либо выясняли отношения, либо сводили счеты. Хотя, если вдуматься, какие у них могли быть счеты?

- А вы попробуйте представить, что счеты были, - ухватился за эту мысль следователь. - Попробуйте. Вдруг получится?

Тихойванов подумал и отрицательно мотнул головой.

- Даже не знаю...

- Вспомните, Игорь никогда при вас не заводил разговора о Волонтире?

Федор Константинович помялся: разговор такой был, это верно, но не с Игорем, а с самим Волонтиром. Только стоит ли выносить сор из избы, тем более что ничего определенного об отношениях с Игорем Волонтир тогда не сказал.

Тихойванов решил промолчать.

- Так что? - переспросил следователь. - Как все-таки ваш зять относился к Георгию Васильевичу? Приятелями они были? Друзьями?

- У них слишком большая разница в возрасте и вообще...

- Что вообще?

- Игорь парень молодой, современный, а Георгий... Я знаю его много лет...

- А старшего брата тоже знали?

- И старшего тоже.

- Расскажите о нем, - неожиданно попросил Скаргин.

- О Дмитрии? - удивился Тихойванов.

Ему было что рассказать, но смущала та же мысль: нужно ли? Неужто это и впрямь интересует следователя?

- Зачем вам это? - неуверенно спросил он.

- А вы не находите, Федор Константинович, что настоящее зачастую определяется прошлым? - туманно произнес Скаргин, и пусть эти слова мало что Тихойванову объяснили, он подумал: "Что ж, надо так надо. Ему видней..."

За год до начала войны в их дворе появился коренастый парень с ярко-синими, глубоко посаженными глазами. Вместе со своим младшим братом Жоркой он поселился во флигеле, который раньше занимал дворник дядя Миша, и на следующий день уже мел улицу, нацепив на себя широкий дворницкий фартук.

Ходили слухи, будто их родители до революции имели мельницу, будто были раскулачены и высланы куда-то в Сибирь, но слухи смутные, неопределенные, и многие в них не верили.

Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка, по вечерам, у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины. Он выгонял младшего брата и запирался во флигеле. Жорка стучал в дверь, просил впустить, чуть ли не скулил под окном, а иногда так и засыпал, сидя на приступке, ожидая, когда разойдется компания.

Тринадцатилетний Жорка вел себя не так, как брат: набивался в друзья к каждому, дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал, а ребята постарше относились к нему равнодушно, в лучшем случае терпели его присутствие.

О брате он отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум, находчивость и смелость, а то вдруг начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его "хромым", срывался на крик, оскорблял, говорил, что ненавидит его и всю его компанию картежников. Непонятно было, ревнует он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу. Скорее все же причина была в хромоте - любимым его словечком было "бугай", в которое он вкладывал особо обидный, оскорбительный смысл и вместе с тем откровенную зависть.

Старшего Волонтира видели редко - либо рано утром, когда, надев фартук, он невозмутимо возился у мусорника, деловито стучал ведрами, подметал улицу, либо вечером, в тех редких случаях, когда, принарядившись, он подсаживался к ребятам и рассеянно, думая о своем, слушал песни и их разговоры о линии Маннергейма, о Молотове, о мирном договоре с Германией. Несмотря на разницу в возрасте - ему уже исполнилось двадцать шесть, Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином, а для тех, кто внушал ему особое доверие, предварительно взяв клятву молчать, вытаскивал из-под клеенки, как величайшее сокровище, несколько потрепанных и замусоленных порнографических открыток.

Изредка братья дрались: из-за двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще не известно, кому больше досталось. И это было не хвастовство, не пустые слова: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это случилось зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от него, от его зубов и ногтей; с трудом отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб. Дергаясь всем телом, пачкая снег розовой слюной, стекавшей с разбитой губы, он истерично вопил: "Не подходи, бугай, не подходи! Зарежу гада!" Однако старший изловчился и несколько раз ударил брата ногой. Его схватили за руки, оттащили от Жорки, и тот, секундой раньше замерший в нелепой позе, словно убитый, легко вскочил на ноги и, прихрамывая, опрометью кинулся со двора.

На следующий день стало известно, что драка произошла из-за Нины Щетинниковой - тридцатидвухлетней вдовы погибшего в финскую кампанию Егора Щетинникова, весельчака и балагура, всеобщего дворового любимца...

- Из-за вашей соседки? - уточнил следователь.

- Ну да, - подтвердил Тихойванов.

Он испытывал двойственное чувство: с одной стороны, воспоминания о событиях тех лет были необычайно свежи в памяти, с другой - он продолжал считать интерес следователя к ним случайным и потому говорил неохотно, как бы через силу.

- Дмитрий Волонтир встречался с ней, - добавил он. - Собирался жениться.

- А при чем здесь младший брат?

- Наверно, не хотел, чтобы Дмитрий привел ее к ним в дом. А может, ревновал - она, Щетинникова, красавицей была... - Федор Константинович собрал на лбу морщины. - Мы, ребята, все были в нее немного влюблены...

- Скажите, а какие отношения с братьями были у вас лично?

- В общем-то, никаких. Дмитрий поначалу приглашал меня к себе, но я не ходил.

- Почему?

- К нему мало кто ходил. Мы, знаете, вином не увлекались, в карты тоже... Несколько раз он предлагал мне купить кое-что из одежды, отрезы на костюм, но я... не знаю, брезговал, что ли...

- А с младшим Волонтиром?

Федор Константинович вздохнул:

- Ему не позавидуешь - несчастный человек...

- В каком смысле?

- Так всю жизнь и прожил в тени брата, опозоренный... После войны стало известно, что Дмитрий изменил Родине. Сами понимаете, как к этому отнеслись.

- А вы?

- Я с ним не здоровался... Года четыре назад Дмитрия нашли скрывался где-то. Военный трибунал судил. В газетах писали, что приговорили к расстрелу. Так Георгий после этого окончательно себя потерял, спился. Еще злее стал...

Скаргин долго молчал, обдумывая что-то, потом спросил таким тоном, будто не был уверен, что поступает правильно, спрашивая об этом:

- Ваш отец погиб здесь, в городе, верно?

- Да, зимой сорок третьего.

- Скажите, вам известно, при каких обстоятельствах это случилось?

- Я вам уже рассказывал. Его схватили в январе и расстреляли за городом, у рва...

- Да-да... - подтвердил следователь. - Вы говорили, что его взяли как героя гражданской войны. Об этом знали многие, не правда ли?

Тихойванов напрягся.

- Да, многие...

Скаргин встал, прошелся вдоль стены и остановился рядом со стулом, на котором сидел Федор Константинович.

- А ведь в сорок третьем, в январе, Дмитрий Волонтир был здесь... Следователь постоял еще немного и вернулся на свое место.

Тихойванов провел рукой по лицу. Вспомнился незначительный, полузабытый эпизод - стычка, которая произошла с Дмитрием летом сорок первого года, сразу после начала войны.

Сам он в то время безрезультатно обивал пороги райкома комсомола, военкомата, ходил даже в профком завода, на котором работал, с просьбой посодействовать, чтобы его призвали в армию на два месяца раньше, чем ему было положено. Как-то, возвращаясь домой, он встретил в подворотне Дмитрия. Тот был навеселе. Пьяно покачиваясь, преградил дорогу и с напускным добродушием, как бы между прочим, попросил: "Слышь, Федька, ты скажи своему пахану, чтоб не задевал меня, а?" Тихойванов хотел обойти его стороной, но Дмитрий ухватил его за лацканы куртки и совсем другим, трезвым голосом, сплюнув в сторону, пригрозил: "Я не шучу, слышь, кореш. Не его ума дело, с кем я живу да почему добровольцем не прошусь. Пусть вон тобой командирствует. А будет нос совать не в свои дела, не посмотрю, что герой..." Тихойванов оттолкнул его, а Дмитрий вроде только того и ждал: размахнулся, и, целясь в подбородок, двинул кулаком в лицо. Они схватились, упали на землю, но борьба была короткой. Тихойванов положил его на обе лопатки, прижал к булыжной мостовой. "Ну, подожди, - процедил, задыхаясь, Волонтир. - Мы еще сквитаемся!"

Отца дома не было, и к вечеру инцидент забылся, потому что и раньше отношения с Дмитрием были натянутыми...

- Не знаю, не знаю... - тихо, как бы в забытьи, пробормотал Федор Константинович, однако, повторяя это, чувствовал, как в сознание проникает и укореняется там страшная мысль о том, что в сорок третьем в занятом немцами городе среди огромного количества человеческих трагедий разыгралась еще одна и участниками ее были его отец, прятавшийся в сапожной мастерской, и Дмитрий Волонтир, получивший при "новом порядке" почти безграничную власть над людьми... При мысли об этом по коже пробежал мороз.

Следователь молчал. Наверное, думал о том же. Потом, придвинувшись к столу, сказал:

- Это предположение, Федор Константинович. Фактов у меня нет, у вас, вижу, тоже, так что оставим на время эту тему. - Он покрутил в руке карандаш и отбросил его в сторону. - Вернемся ко дню сегодняшнему. Скажите, вы помогали дочери деньгами?

- Какая там помощь... - подавленно отозвался Тихойванов. - Давал сколько мог...

- Когда и сколько в последний раз?

- Не стоит об этом, - сказал Тихойванов, но, увидев, что следователь ждет, ответил: - В начале января дал семьдесят рублей. Это для внучки, на фрукты.

- А в декабре сколько дали? В ноябре? - Не дождавшись ответа, Скаргин спросил: - Зачем вы это делали, Федор Константинович?

- А на кого мне тратить? Пенсия-то немаленькая. На себя и половины не уходит, а у Тамары вечно не хватает. Что ж тут плохого?

- В общем-то ничего, конечно... А Игорь, как он относился к деньгам?

- Зарплату вроде Тамаре отдавал... А почему вы спрашиваете?

- Есть у меня одно соображение, - уклончиво ответил следователь. Хочу проверить.

- Жадным его вроде не назовешь, но цену деньгам знал.

- Ну, например, мог он занять близкому другу сто рублей, зная, что тот очень нуждается и отдаст деньги не скоро?

Вопрос оказался трудным: Тихойванов замялся.

- Другу, - подчеркнул следователь, - самому близкому.

- Может быть, но вряд ли, - нашел компромиссный ответ Федор Константинович.

- А если бы знал, что друг сильно болен и может вовсе не вернуть долг? Как тогда?

- Исключено, - без колебаний ответил Тихойванов.

- Федор Константинович, забудьте на минутку тот последний вечер, вашу ссору, отбросьте эмоции и скажите: как Игорь на самом деле относился к соседке? Ладил с ней? Мирно они жили, не скандалили?

- Со Щетинниковой? - удивился Федор Константинович. - Да он ее просто не замечал.

- Ваша дочь сообщила нам, что последнее время Игорь хлопотал о санаторной путевке для Нины Ивановны. Правда это?

- Вы это серьезно? - не поверил Тихойванов. - Это какая-то ошибка...

- Почему вы так думаете?

- Да не приспособлен он для таких чувств! - воскликнул Тихойванов. Путевку! Да он пальцем бесплатно не пошевельнет, копейку без выгоды не потратит, а вы говорите - путевку. Он даже пил с прицелом на то, чтобы бутылку окупить. Был я у него как-то в ателье, видел. Чуть со стыда не сгорел. Приходит к нему знакомый - поздоровались за руку, по имени друг друга назвали, может, друзья даже. Так он с него пятерку за обыкновенную вставку стекол содрал. А по прейскуранту меньше рубля стоит!

- Вы хотите сказать, что у него не было настоящих друзей? Следователь истолковал его слова по-своему.

Тихойванов задумался.

- Вроде был один. Скуластый такой, в очках. Давно это, правда, было...

Он вспомнил свадьбу, худенького однокурсника Игоря в строгом, не по возрасту, костюме, с тонким, как шнурок, галстуком, болтающимся на худой шее, его попытки произнести тост, чтобы сказать о товарище что-то хорошее, проникновенное, вспомнил и то, как ждал этих слов он, отец невесты, чтобы укрепить свою веру в чистоту помыслов жениха...

- ...Манжула! Манжула его фамилия. Учились они с Игорем на одном факультете...

ЩЕБЕНКИН

Заведующий ателье уехал в командировку на два дня, и Сотниченко допрашивал работников "Оптики" в его кабинете.

Первым вошел Щебенкин. Он поправил каштановые вьющиеся вихры, одернул ношеный, видавший виды халат и присел на краешек стула. Сообщая анкетные данные, он беспричинно улыбался, а когда Сотниченко начал задавать вопросы, рассмеялся:

- Да вы не обращайте внимания на журнал. Там расписываются все кому не лень. Вы его видели, журнал этот? Проставлен час прихода - девять часов, а под ним подписи. Опоздал на десять минут, а расписываешься там же, где все, в той же графе, под той же девяткой, что и все.

- Но там есть несколько подписей с указанием времени опоздания, возразил Сотниченко.

- Это Кротов, не иначе. Записал пару раз для хохмы...

- Выходит, журнал - пустая формальность?

- Это как посмотреть, - жизнерадостно улыбнулся Щебенкин. - Можно и очковтирательством назвать, а можно и борьбой за дисциплину. У нас борьбой называют. - Заправив непокорные локоны за уши, он рассудил: - С другой стороны, все вроде правильно. У нас опоздавших практически не бывает: народ сознательный, да и заинтересованный - работа-то стоит, кто ж ее за тебя сделает?

- Значит, вы пришли, расписались под девяткой и пошли себе на рабочее место?

- Точно.

- И если кто-то опоздал, узнать об этом можно только по очередности подписей в журнале?

- Как - по очередности? - не понял Щебенкин.

- Подпись опоздавшего должна стоять последней, правильно?

- Ну да, верно. Я не сообразил.

- В графе за девятнадцатое января подпись Красильникова стоит в конце.

- Да зачем вам подпись? - удивился Щебенкин. - Я и так могу сказать: он пришел не раньше одиннадцати. Это точно. Я хорошо помню, его в этот день милиция забрала.

- Почему же ваш заведующий сказал, что Красильников пришел на работу без опоздания, ровно к девяти?

- Честь мундира бережет. - У Щебенкина на все был готов ответ. - И потому, его самого не было, откуда же ему знать, что Игорь опоздал? Девятнадцатого у нас что? Среда! А по средам у Харагезова планерка в управлении. До одиннадцати.

- Вы это точно знаете или предполагаете?

- Чего тут предполагать, если Игорь, когда пришел, у меня лично спросил: "Начальство на месте?" Я сказал, что нет, еще в управлении. Он и пошел на приемку.

- Красильников пришел ровно в одиннадцать?

- В одиннадцать приехал Харагезов. А Игорь - в половине. Может быть, без двадцати, где-то так. Подъехал на такси. Я еще сказал ребятам: "Глядите, наш министр задержался".

- А почему "министр"?

- Ну, он у нас аристократ, голубая кровь: точку отдельную должен был получить...

- А что, не заслужил?

Щебенкин впервые затруднился ответить сразу.

- Кто его знает... Работать индивидуально - это выдержку надо иметь, я так считаю. А у Игоря на деньги слабость была.

- То есть?

- Он же постоянно в зале крутился, так и вился около приемщицы. Клиент, он ведь какой - ему поскорее очки нужны. Видят: человек в халате, ну и обращаются к нему. Сделай, мол, отблагодарим. И дают, конечно, сверху, за срочность. Игорь брал.

- Что ж вы на него не воздействовали?

- Почему не воздействовали? Говорили с ним, предупреждали, да ведь за руку не поймаешь. К тому же он даже не комсомолец...

- Ясно. Скажите, а восемнадцатого он был на работе?

- Нет. Харагезов его отпустил.

- Не знаете зачем?

- На похороны. Соседка у него вроде умерла...

МАНЖУЛА

Отпустив сотрудников лаборатории, Антон снял трубку, разыскал в справочнике нужный телефон и позвонил в прокуратуру.

- Назовите номер дела, - попросил его женский голос. - Он проставлен на повестке.

Манжула назвал.

- Следователя зовут Владимир Николаевич. Соединяю...

В трубке щелкнуло, раздался мужской голос:

- Скаргин слушает.

Представившись и объяснив, что в одиннадцать ноль-ноль он вызывается свидетелем по делу Красильникова, Манжула начал сбивчиво рассказывать об испытании нового бактерийного препарата, о смеси, которая вот уже двадцать четыре дня находится в заданном режиме, о предстоящей в двенадцать часов выемке из муфеля...

- Вы хотите присутствовать при завершении опыта? - спросил следователь. - Хорошо, приезжайте сейчас, постараемся успеть до двенадцати.

Антон вздохнул с облегчением и, поблагодарив, повесил трубку.

Двадцать минут спустя он сидел в кабинете Скаргина и добросовестно вспоминал все, что знал об Игоре. Начав говорить, Антон удивился: давняя история их с Красильниковым отношений вдруг представилась не такой уж давней; оказывается, она еще могла волновать и даже наталкивала на размышления более глубокие, чем десять лет назад.

Первый раз они с Игорем встретились на вступительных экзаменах в университет. Попали в одну группу. Но, как это обычно бывает, контакты между абитуриентами сводились к минимуму - ходили порознь, напустив на себя таинственность: то ли стеснялись, то ли видели друг в друге потенциальных соперников; шатались по коридорам, лихорадочно листали учебники и как по команде кучей бросались к счастливчикам, успевшим отмучиться: что получил? О чем спрашивали? Здорово гоняли? На чем засыпался?

По-настоящему познакомились позже, через несколько дней, у щитов со списками принятых. Оба, продравшись сквозь толпу, с замиранием сердца скользили глазами по густо исписанным страницам в поисках своих фамилий, и оба нашли их почти рядом: Красильников... Манжула. Из толпы жаждущих узнать свою судьбу выбирались вместе. Жали друг другу руки, поздравляли. Немного стесняясь своей радости, юркнули в ближайшее кафе-мороженое и взяли сразу по двести пятьдесят граммов пломбира в шоколаде.

- Понимаешь, старик, - возбужденно говорил Игорь, - все зависело от русского устного. Если б трояк - я б пролетал. Представляешь положеньице? Приплелся на экзамен, захожу, сажусь и смотрю на экзаменаторшу, изучаю. Вижу - мучает одного, дополнительными вопросами засыпала прямо, а тот понимает, что все равно горит, возьми и состри что-то. Ну, такое, чему и смеяться-то лень. А она, экзаменаторша, аж закатилась от смеха. Ну, я, конечно, мотаю на ус. Выхожу отвечать. На первый вопрос - слабо, на второй - еще хуже. Пара светит! Но третий знал хорошо: вводные слова и предложения. Отбарабанил ей, она и спрашивает: "Есть у вас пример на вводное слово в начале предложения?" Я делаю вид, что усиленно ищу, а у самого этот пример давно готов, у меня на него вся ставка была. Ты слушай, старик, слушай... - Игорь отправил в рот огромную порцию пломбира. - Она уже начинает нервничать, а я ей: "Минуточку, сейчас... Такой пример: "КОНЕЧНО, ВЫ МОЖЕТЕ ПОСТАВИТЬ МНЕ ЛЮБУЮ ОТМЕТКУ..." "Конечно", - говорю, вводное слово, отделяется запятой". Она улыбается: "Правильно, но предложение не закончено, оно у вас, кажется, сложносочиненное?" Тут я опускаю глаза и скромненько так, негромко, говорю: "Вы правы". Она даже руки от удовольствия потерла - так ей интересно. "Хорошо, - говорю, - раз вы требуете, я закончу. И выдаю полностью... - Игорь расплылся в улыбке: "КОНЕЧНО, ВЫ МОЖЕТЕ ПОСТАВИТЬ МНЕ ЛЮБУЮ ОТМЕТКУ, НО МНЕ НЕОБХОДИМА ЧЕТВЕРКА, ИНАЧЕ Я НЕ ПРОЙДУ ПО КОНКУРСУ". Риск, знаешь ли, дело благородное...

- И поставила? - поражаясь находчивости своего нового приятеля, спросил Антон.

- Как видишь, - с выражением некоторого превосходства ответил Игорь. - Посмеялась, поругала, что готовился слабо, но "хор" поставила. Она ведь тоже на этом выиграла: сто лет будет рассказывать этот анекдот своим студентам. Так что я - ей, она - мне.

В августе ездили на уборочную в колхоз. Игорь тоже собирался, но в последний момент не явился на сбор. Позже принес справку об освобождении по болезни.

Длинными летними вечерами Антон жалел, что его нет рядом, могли бы вместе ходить на рыбалку, в кино, на танцы в местный клуб, но очень скоро он втянулся в работу, сдружился с ребятами и до отъезда не вспоминал об Игоре.

А в сентябре начались занятия. Они снова сблизились, подолгу бродили по городу, отчаянно жгли сухие листья в заброшенном студенческом парке, говорили. Мало что сохранилось в памяти, и, наверное, были какие-то разногласия - иначе невозможно объяснить полный разрыв, последовавший за столь близкой дружбой, - но какое это имело значение сейчас, если в целом то время отложилось как самое беззаботное, счастливое и радостное?

Когда оставались вдвоем, Игорь шутил, мог часами говорить о всякой ерунде, строил фантастические проекты переделки мира, но среди сокурсников, в группе, он терялся, держался особняком, становился незаметным, поэтому и друзей у него, кроме Антона, не было. Учился он средне, и то, что Антон часто ходил в библиотеку, часами просиживал в читальне, раздражало его. Правда, вскоре он тоже нашел себе занятие: купил по случаю "Сочинения Козьмы Пруткова", и с тех пор они стали, пожалуй, единственной книгой, которую он читал с удовольствием. Игорь вызубрил ее наизусть, и взял в привычку к месту и не к месту вставлять в речь прутковские афоризмы...

Первая крупная размолвка произошла из-за девушки.

Как-то вечером, возвращаясь с занятий, они познакомились на улице с двумя подружками. Одна была низкорослой и вызывающе некрасивой. Отсутствие восхищенных поклонников, видимо, сказалось на ее характере, он у бедняжки был скверным. Девушка клокотала от злости и охотно изливала свое презрение на всех мужчин подряд. Зато вторая - ее звали Тамарой - была ей полной противоположностью. Стройная, с нежным овалом лица, высокой, взбитой по моде тех лет прической, она сразу понравилась Антону. Игорю тоже. Но классический треугольник не сложился: Антон, заметив, что девушка не спускает зачарованного взгляда с Игоря, забыв обо всем на свете, слушает его украшенную чужими афоризмами болтовню, без борьбы уступил место и весь вечер плелся рядом с невзрачной подружкой, выслушивая ее ядовитые замечания о знакомых, приятелях и просто гуляющих по проспекту ребятах.

С того вечера Игорь начал встречаться с Тамарой. Почти ежедневно он, как сводки с места боевых действий, сообщал другу о своих маленьких победах, а Антон, испытывая легкие уколы ревности, делал вид, что страшно занят, и под любым предлогом сбегал в читальню, где обкладывался учебниками, а сам запоем читал бунинские "Темные аллеи".

Пришел день, и Игорь сказал ему то, о чем Антон предпочел бы не знать. Был первый день занятий после ноябрьских праздников, студенты сонно слушали лекции, а на переменах в коридоре собирались кучками, делясь впечатлениями и строя планы на приближающийся Новый год. Красильников держался еще тише, чем обычно, избегал разговоров о Тамаре, а когда заинтригованный Антон спросил, как он провел праздники, снисходительно процедил сквозь зубы:

- Ничего, терпимо.

- Был в компании?

- Да как тебе сказать, старичок, - неопределенно протянул он. - Не до этого было. Нельзя объять необъятного, как говорили классики.

- А Тамара? - не смог сдержать любопытства Манжула. - Она была с тобой?

Неожиданно схватив его за плечи и рванув к себе, Игорь перешел на шепот:

- Я овладел ею, мой юный друг! В полночь! Когда мои наручные часы пробили двенадцать раз!

И, почти силой увлекая Антона в укромный уголок у запасной лестницы, начал излагать подробности. Говорил, торопясь, избегая смотреть в лицо, скороговоркой и непоследовательно, то забегая вперед, то возвращаясь к началу, посмеиваясь, отпуская остроты. От того, как смачно он описывал детали, как охотно и бесстыдно раздевал перед ним свою девушку, Антону стало не по себе.

- Как ты можешь?! - сорвался он. - Говорить о таких вещах вслух пошло. Цинично, наконец!

Игорь ошарашенно уставился на него:

- Ты что? Ты это серьезно? - И брезгливо выпятил губы: - Эх ты, старичок! Я-то думал, ты мужчина, а ты просто завистливый девственник!

- Ничего подобного...

- Ладно, вегетарианец, катись на лекцию, изучай размножение инфузорий-туфелек - это для тебя в самый раз будет.

С неделю они не разговаривали, но постепенно острота ссоры сгладилась, и Антон стал испытывать угрызения совести. Игорь, безусловно, грубоват, но ведь и он перегнул палку. Подошел, извинился, и все снова стало на свои места.

По-прежнему сидели на занятиях рядом, вместе готовились к сессии. Оба избегали говорить о Тамаре, пока однажды, после обеда в университетской столовой, Красильников не сообщил, что Тамара, кажется, беременна.

- Не забудь пригласить на свадьбу, - предупредил Антон вполне серьезно, но Игорь пропустил его слова мимо ушей, отмахнулся и больше к этой теме не возвращался.

Прошел Новый год. Манжула видел, что Игорь мучается, ходит сам не свой, но не хотел новой ссоры и не вмешивался.

В начале февраля Красильников отозвал его в сторонку.

- Знаешь, старичок, ты был прав - меня окольцевали. Придется тебе раскошеливаться на подарок. Приходи вечером, дам тебе свой новый адрес. И в заключение изрек: - Женатый повеса воробью подобен. Побегу покупать градусы.

На свадьбе Антон не сводил глаз с Тамары. Он не видел ее несколько месяцев, с самого дня их знакомства, и она показалась ему еще прекраснее, чем была. Улучив минуту, Игорь вывел его в прихожую и зашептал горячо, в самое ухо:

- Ну как, старичок, недурна? Правда? А уж в постели... - он плотоядно зажмурил глаза, - это что-то неподражаемое! - И пьяно подмигнул: - Я выбирать умею, будь спок!..

Окончательный разрыв произошел неделю спустя.

Однажды в перерыве между лекциями к ним подошел только что избранный секретарь комсомольской организации - симпатичный, но недалекий парень со спортивной фигурой, вечно куда-то спешащий. Поглядывая на часы, он безапелляционным тоном скомандовал:

- Вот вам, ребятки, бланки заявлений. Заполните и сдайте мне. На следующем собрании прием.

Заметив на их лицах недоумение, пояснил:

- Комсомол - организация массовая. Охватывать надо. Должны понимать, не маленькие...

После занятий Антон возмущался формальным подходом к важному делу, горячо доказывал порочность автоматического приема в комсомол. Игорь с ним соглашался и даже предложил написать в студенческую многотиражку. Обсудили детали. Антон взялся составить письмо. Просидел над ним до полуночи, а утром принес в университет.

Игорь прочел, похвалил.

- Одобряю, старик. Очень даже толково написано, - и протянул письмо Антону.

- Подожди, - остановил его Манжула. - Ты что, не понял? Его подписать надо. Видишь, я поставил свою подпись.

- И напрасно. Напрасно ты это сделал, - сказал Красильников. По-моему, старик, лучше послать анонимно.

- Как? - растерялся Антон. - Почему анонимно?

Игорь замялся:

- Наивный ты человек... Ну, представь последствия, если поймут неправильно. Нам тогда комсомола не видать как своих ушей. Подумай, старик, это дело очень серьезное! Пораскинь мозгами... Как говорится, во время боя сгоряча не стреляй в полкового врача...

- Но это же твоя идея...

- Разве? Что-то не припомню. По-моему, ты что-то путаешь, старичок. Инициатива была твоя. Мне лично этот Жаботинский (нового комсорга прозвали Жаботинским) очень даже симпатичен.

- Значит, не подпишешь? - вскипел Антон, успев наконец понять, куда клонит вчерашний единомышленник.

- И тебе не советую... Не обижайся. - Красильников сунул листок ему в руки. - Ну, будь здоров, некогда мне...

Дальнейшая судьба письма уже не касалась Игоря. Его подписала большая часть группы, оно было напечатано на первой странице многотиражки под заголовком "Комсомол: формальность или выбор цели", вызвало многочисленные отклики, повлекло за собой перевыборы комсорга.

То, что Игорь не захотел подписать письмо, каким-то образом стало известно всему курсу, он оказался в изоляции и вскоре ушел из университета.

Разумеется, уход Игоря был связан с какими-то более серьезными причинами, но он не удержался, чтобы напоследок не сказать Манжуле язвительно и обидно:

- Спасибо, старичок, удружил. Я, признаться, недооценил тебя. Вегетарианцы, оказывается, тоже питаются мясом.

Последний раз Антон видел его в том же году на первомайской демонстрации. Университетская колонна двигалась к площади. Звуки маршей мешались с веселым гамом, шутками, смехом. В воздух, цепляясь за разноцветные, украшенные рисунками шары, откуда-то выпустили стайку голубей, и они трепещущими белыми комками поднялись над крышами и исчезли, будто растворились, в чистой лазури неба.

Антон заметил Красильникова где-то сбоку колонны, но подходить не хотел. Перед выходом на площадь колонна начала перестраиваться, и Игорь оказался в одном с ним ряду.

- Привет будущему члену-корреспонденту, - сказал он. - Как жизнь, старичок?

- Спасибо, ничего, - ответил Антон. - А ты с нами?

Наверное, в его вопросе прозвучал отголосок старой обиды, потому что Игорь насторожился:

- Да нет, шел вот мимо, увидел знакомых... - И надменно, видимо, из желания самоутвердиться, добавил: - У меня, старик, есть дела поважней.

- Ну-ну...

После этого оставаться в колонне Игорь уже не мог и решил сорвать зло:

- Эх, с каким удовольствием я врезал бы тебе по морде, старик, ты себе даже не представляешь!

- А ты попробуй. - Антон сделал шаг вперед.

Игорь с опаской посмотрел на ребят, начинавших прислушиваться к их разговору.

- Да катись ты... очкарик. Вместе со своими ублюдками-друзьями.

Он коротко сплюнул под ноги и, круто повернувшись, стал пробираться сквозь толпу.

Это был уже другой Красильников, незнакомый, чужой, - Красильников, которого Антон Манжула совсем не знал...

Глава 5

12 февраля

СКАРГИН

С тех пор как Красильников признался в неосторожном убийстве, не меньше недели мы топтались на одном месте, делая непрерывные, но тщетные попытки выбраться на оперативный простор. Тянулись дни, заполненные беготней, сбором различных справок, сведений, запросами, допросами, и все это к вечеру неизменно оборачивалось впустую или почти впустую затраченным временем.

Должно быть, я несколько сгустил краски, говоря о бесполезно потраченном времени, потому что благодаря этим запросам и справкам к концу второй недели у нас сложилось более или менее полное представление о личности обвиняемого, однако обстоятельства дела по-прежнему оставались далеко не ясными.

Красильников упорно держался за свое, твердил одно и то же, с той лишь разницей, что для каждой следующей встречи придумывал новые живописные подробности то относительно Волонтира, то относительно себя. За неимением лучшего приходилось выслушивать его фантасмагории (будь моя воля, водил бы на такие допросы режиссеров детективных фильмов, чтобы лишать их иллюзий о киногеничности работы следователя: прежде чем найти Рембрандта, иногда приходится изрядно попотеть).

Он попросту водил нас за нос, и то, что со временем суд расценит его поведение как отягчающее вину обстоятельство, меня лично утешало весьма слабо - это было все равно что ставить горчичники при открытом переломе ноги.

- Я проснулся среди ночи, - "откровенничал" он на одном из допросов, - и вроде даже вспомнил, что оставил газ открытым. Смутно так, туманно. Но тут же снова заснул - знаете, как бывает: проснешься и не поймешь - сон это был или явь. А ведь стоило мне тогда встать, и я мог бы спасти его и не сидел бы сейчас перед вами. Разве не обидно? И вот еще что удивительно: утром, когда увидел во дворе милицейскую машину, даже мысли не допустил, что с Жорой что-то случилось. Прошел мимо. А стоило мне подойти, поинтересоваться, и я сам заявил бы о случившемся. Это потом мне страшно было, а тогда точно бы рассказал все как на духу. Как вы считаете, гражданин следователь, зачли бы мне явку с повинной?

- Удивляюсь, - разглагольствовал он на другой день. - Почему я не заметил спичек? Вы говорите, они у самой плиты лежали? Просто поразительное невезение. Я ведь часто ношу спички с собой, так, на всякий случай, а в этот раз, как назло, не взял. Нет-нет, мне все-таки крупно не везет: если бы тогда не отлетела сера, если бы в коробке была еще хоть одна спичка, я зажег бы конфорку, подогрел бы чай, выпил бы да и пошел себе спать... А следы! - восклицал он с хорошо разыгранным удивлением. Куда могли подеваться следы? Уму непостижимо! Я же брался за ручки, значит, должны были остаться следы, отпечатки пальцев, правильно я говорю? Куда же они делись? - И Красильников смотрел на меня с наивным удивлением, словно следы с ручек стер не он, а я.

В следующий раз высказался о Волонтире:

- Не думаю, что Георгий Васильевич большая потеря для общества. Суд должен учесть, что он был одинок, а у меня все-таки семья и несовершеннолетний ребенок, которого надо воспитывать... Это, конечно, не значит, что я не раскаиваюсь и мне его не жалко. Нет. Я виноват в его смерти и каюсь. Но справедливость требует, чтобы вы учитывали и личность потерпевшего... - Убитого им Волонтира Красильников тактично называл потерпевшим. - Жора был далеко не идеальным человеком. Вы, к примеру, знаете, что время от времени у него случались запои? Несколько раз в году он напивался прямо-таки до бесчувственного состояния, и это могло длиться неделю, а то и больше. Не представляю, что могло меня с ним связывать, ведь ничего общего... Я вот думаю: может, спаивал он меня специально?.. Красильников понял, что хватил лишку, и поспешил вернуться к более безопасной теме: - Другой на его месте тысячу раз проснулся бы и почувствовал запах газа, а он... Согласитесь, при таких обстоятельствах часть вины падает и на потерпевшего...

И так до бесконечности.

Я слушал внимательно, не перебивая, отсеивал лишнее, по крупицам собирал нужное, вникал в подтекст. Красильников упрямо гнул свое: убил случайно, по неосторожности, я в это не верил, и чем больше он старался меня убедить, тем меньше сомнений у меня оставалось.

Сомнения - привилегия следователя. Я вовсе не стремился злоупотреблять этим своим правом, но в то же время из головы никак не шли слова Тихойванова о встрече с Игорем и Волонтиром вечером, накануне убийства. "Они или выясняли отношения, или сводили счеты", - сказал он. В отличие от меня Федор Константинович не знал, что буквально через несколько минут после того, как он встретил в подъезде эту парочку, Игорь ушел в гости к Волонтиру и там началось то, что привело к смерти Георгия Васильевича.

Интуиция подсказывала мне: Тихойванов прав, они сводили счеты. Но какие?

Причины столкновения могли крыться в прошлом этих людей, но прошлое Красильникова было как на ладони. Идеальным его не назовешь - это верно: незначительные проступки, потом кража, мелкий мещанский цинизм, моральная нечистоплотность, измена другу. Но до убийства от этого - путь, пожалуй, слишком длинный... Впрочем, такой ли уж длинный? Товарища ли он предал, пойдя восемь лет назад на сделку с собственной совестью?.. Нет-нет, жизнь так или иначе складывается из отдельных поступков; моральный крах - это не обусловленный врожденными преступными наклонностями срыв, это итог, к которому чаще всего идут окольными путями, совершая огромное количество микроуступок, микрокомпромиссов, малозаметных окружающим микропредательств, и только в конце этого долгого пути наступает критический момент, когда человек, попав в чрезвычайные обстоятельства, вынужден выбрать, принять решение, и вдруг оказывается, что решение давно принято, предопределено всей прошлой жизнью...

После встречи с Манжулой я сделал еще одну попытку поглубже разобраться в прошлом моего подследственного.

- Как долго вы были знакомы с Волонтиром? - спросил я на очередном допросе.

- По-соседски знал около восьми лет, - без запинки ответил он. - А близко познакомились года три назад, не больше.

- Вы говорили, что были с ним в дружеских отношениях. Объясните, что вас связывало? О чем, например, вы говорили при встречах или когда бывали у него в гостях? Кстати, он сам к вам в гости приходил?

- Нет, - ответил Красильников и пояснил: - У меня семья, ребенок...

- Хорошо. Так о чем вы беседовали?

Игорь пожал плечами:

- Да о разном. Разве сейчас вспомнишь?

- Допустим. Ну а в ночь на девятнадцатое?

- Ей-богу, не припомню.

- Но прошло не так уж много времени.

- Кажется, о спорте.

- Вы любите спорт?

- Кто ж его не любит?! Хоккей, бокс, фигурное катание, марафонский бег...

- Марафонский бег? - заинтересовался я.

- А что? Очень на жизнь похоже.

- Каким же это образом?

- А таким: стартуешь вместе со всеми и бежишь сломя голову к финишу. Дистанция вроде длинная, а времени не хватает. Каждый старается в лидеры попасть, вперед вырваться. - Игорь ухватился за возможность поговорить на отвлеченную тему и сам не заметил, как увлекся. - А все почему? Там, впереди, - слава, почет. Впереди три призовых места. Всего три, на всех не разделишь. Попал в тройку - твое счастье, забирай золото, серебро, в худшем случае - бронзу, а не попал - считай, что и не бежал вовсе, зря только силы расходовал. По мне, так лучшее... - Красильников замолчал, недосказав, и, сощурившись, посмотрел на меня. - Что-то не о том мы с вами говорим, гражданин следователь.

- Почему же, продолжайте - это очень интересно.

- Вот выйду отсюда, - он кивнул на стены кабинета, - тогда можно и о жизни порассуждать, если у вас желание не пропадет, а сейчас, извините, не то настроение.

Будто на миг случайно приоткрылся край занавеса, и тотчас чья-то невидимая рука поправила его и наглухо отрезала происходящее по ту сторону. Игорь сболтнул лишнее и теперь жалел об этом.

- Вот, стало быть, о чем вы говорили с Волонтиром, - сказал я, - о марафоне?

- Не обязательно. Может, о боксе или о футболе...

- О футболе? Зимой? - удивился я. - Да вы, я вижу, заядлый болельщик.

- Есть грех, - подыграл он мне. - Игра динамичная, интересно понаблюдать, это как-то отвлекает.

- И когда, если не секрет, вы в последний раз ходили на стадион?

Он не ожидал, что я буду копаться в таких подробностях. Ответил неуверенно:

- В октябре или ноябре...

- Вы могли бы напомнить мне, какое место в турнирной таблице занимает местная команда?

Он смешался, но все же выкрутился:

- Удивляюсь, гражданин следователь, почему вы мне не верите? Разве я дал вам повод?

- Это сложный вопрос, Красильников, мы еще к нему вернемся. В данном случае мне просто любопытно: вы были в гостях у Волонтира больше четырех часов. Неужели ни о чем, кроме спорта, не говорили?

- Говорили, конечно.

- О чем же? Не помните?

- Очень смутно. Мы много выпили, - последовал ставший традиционным ответ.

"Не помню", "забыл", "мы много выпили". Красильников возвел укрепления под стать крепостным сооружениям Трои. Пробить в них брешь казалось непосильной задачей - ответ был готов буквально на все. Но и вопросы, которые накопились у меня за две недели, были не из легких.

- Сколько вы получали в месяц, Красильников? - начал я издалека, зная заранее, что он не рискнет соврать. В деле имелась справка из бухгалтерии.

- В зависимости от выработки. Когда сто сорок, когда сто шестьдесят.

Это соответствовало действительности.

- Вам хватало?

- С трудом, - ответил он, и я догадался: Игорь подозревает, что нам известно о сберегательной книжке, и хочет на всякий случай перестраховаться. Моя догадка тут же подтвердилась: - Часть денег я относил в сберкассу, собирал на машину.

- Жена знает о сберкнижке? - спросил я.

Он пожал плечами:

- Нет, мы как-то не говорили об этом.

- И много вы собрали?

- Четыре тысячи.

Характерная для Красильникова черта: соврать хотя бы в малом, если нельзя в большом. Согласно нашим данным он собрал более пяти, но я не стал уточнять: в мою задачу не входило спорить о величине вклада.

- Мать оказывала вам материальную помощь?

- Нет.

- А тесть?

Не понимая причин моей настойчивости, он забеспокоился:

- Ну да, я же говорю, что нам приходилось туго, денег не хватало, иногда он давал для внучки.

Именно такой ответ я и хотел услышать.

- Значит, ваш семейный бюджет не отличался большим размахом? - Это был последний уточняющий вопрос, перед тем как навести первый удар.

- Да, иной раз приходилось экономить, - с легким вызовом ответил он. - Даже в мелочах.

- Объясните тогда, как вам удалось выкроить деньги на похороны Нины Ивановны Щетинниковой, вашей соседки?

Удар попал в цель. Красильников растерялся и опрометчиво ляпнул первое, что пришло на ум:

- Похороны обошлись недорого...

Это была ошибка.

- Но и не так уж дешево. У нас есть справка, что они стоили вам сто тридцать семь рублей пятьдесят копеек. Ваш полный месячный заработок.

Он допустил еще одну грубую ошибку:

- Кажется, я снял деньги с книжки.

- Пусть вам это не кажется. В лицевом счете значится, что за последний год вы только вкладывали деньги и не сняли ни одной копейки.

Я не обольщался насчет результатов допроса, но продолжал наступление по всему фронту.

- В каких отношениях вы состояли с Щетинниковой?

- Ни в каких! - выпалил он чересчур поспешно. - В соседских, не больше.

- Она ваша родственница?

- Нет.

- И вы ничем ей не обязаны?

- Абсолютно!

У меня возникло четкое ощущение, что мы подошли к чему-то важному, что имело непосредственное отношение к убийству, но, к сожалению, дальше ощущений дело не пошло.

- Я не был ей обязан абсолютно ничем, - повторил Красильников.

- Тем более непонятно, по какой причине вы при столь жестком семейном бюджете пошли на столь значительную трату.

- Она была одинока...

- Но заботы о похоронах в таких случаях берет на себя государство. Куда вы торопились, почему не подождали? Или у вас были лишние деньги?

- Нет, - промямлил он.

- И зачем вы выкрутили лампочку в прихожей? Только не говорите, что у вас от света болели глаза...

Это был момент, когда я почувствовал, что самообладание покидает Красильникова, - он сник, как надувная кукла, из которой выпустили воздух. На лице проступили глубокие морщины - раньше я их не замечал.

- Вам плохо? - вынужден был спросить я.

- Да, мне нездоровится, гражданин следователь, - невнятно проговорил он. - Позвольте вернуться в камеру.

Я нажал на кнопку, вмонтированную в крышку стола. В дверях тотчас появился дежурный.

- Заключенному плохо. Вызовите, пожалуйста, врача.

Красильников поднял голову.

- Подождите, - несколько живее попросил он. - Наверное, не стоит... Не надо врача...

- Что так?

- Мне уже лучше.

Я отослал дежурного, но момент был упущен: Красильников действительно пришел в себя и последствия не замедлили сказаться - без видимых усилий он вернулся к обычному своему тону, довольно удачно имитируя человека недалекого, прямого и чуждого хитрости.

- Что я могу сказать, гражданин следователь. С лампочкой что-то не припомню, забыл, а насчет похорон вы правы - подозрительно. Но войдите в мое положение: рядом в квартире мертвая лежит, а у меня дочь-первоклассница... Да и старушку жалко. Разве за это можно осуждать? Жили по соседству, душа в душу, кому ж позаботиться, если не мне?

- Вы, я слышал, даже путевку в санаторий ей доставали?

- Не было этого, - резко ответил он.

Что ж, не было, значит, не было. Разберемся в этом вопросе без его помощи. Нам не привыкать.

Второй удар я нанес без подготовки:

- У вас, Красильников, была знакомая по имени Таня. Расскажите, пожалуйста о ней поподробнее.

- Вы что-то путаете, - не очень уверенно возразил он. - Не знаю я никаких Тань.

- Вы уверены? - переспросил я.

- Да, уверен, - гораздо тверже, чем в первый раз, сказал Игорь.

Это была не ошибка. Это был почти подарок. О Тане говорила его мать, говорила Ямпольская; существование Тани не вызывало никаких сомнений, скорее наоборот: я боялся, что Таня Ямпольской и Таня Светланы Сергеевны два разных человека, мало ли как бывает. После ответа Красильникова стало очевидным: речь идет об одной и той же девушке, сознаться в знакомстве с которой ему невыгодно. Почему? Надо будет выяснить. Отрицая сам факт существования знакомой по имени Таня, он невольно наводил на мысль, что это важно, заострил на ней наше внимание, я ловил его таким приемом не впервые, поймал и на этот раз.

- Значит, знакомство с девушкой по имени Таня вы категорически отрицаете?

- У меня такой знакомой нет.

Я зафиксировал его ответ в протоколе и, чтобы не спугнуть удачу, прекратил расспросы о Тане. Была на это и более серьезная причина: мы слишком мало о ней знали...

На очереди оставалось еще одно противоречие, на мой взгляд, самое серьезное. И я снова пошел на приступ:

- Вы можете описать, как провели утро девятнадцатого января?

- Я уже рассказывал. - Красильников ожидал ловушки и теперь отвечал осторожно, хотя и продолжал сохранять вид человека, которому нечего скрывать.

- Ничего, повторите. Возможно, припомните что-нибудь.

- А что именно вас интересует?

- Меня интересует все: в котором часу встали, когда вышли из дому...

- Встал в восемь. Умылся, привел себя в порядок и в половине девятого пошел на работу.

- Не опоздали?

- Куда? - Он мучительно искал в моих словах подвох, и это отражалось на его лице.

- На работу.

- Вроде нет...

- До сих пор вы утверждали, что пришли вовремя, а теперь что сомневаетесь?

- Вроде нет, - повторил он.

- И чем же вы занимались с утра?

Все-таки его выдержка имела пределы: он откровенно выжидательно смотрел на меня, смотрел жалостливо, с просящим выражением, будто заклиная не произносить больше ни слова, закончить на этом разговор.

- Как это - чем? Работал...

- А вот ваши сослуживцы говорят, что вы опоздали больше чем на час. Неувязочка получается, Красильников.

- Я расписался в журнале явки на работу, - нашел он не самый сильный ход. - Проверьте.

- Уже проверили, - сообщил я. - Но Щебенкин... вы знаете Щебенкина?

- Знаю.

- Так вот Щебенкин продолжает утверждать, что видел, как вы подъезжали к ателье в такси в половине одиннадцатого. То же самое говорят и другие ваши сослуживцы. Кому же верить: записи в журнале или живым свидетелям?

- В девять меня видел на работе заведующий ателье Харагезов. Не верите мне - спросите у него.

Разговор с Харагезовым был еще впереди. Сейчас мне важно было, что он скажет о своем визите к Светлане Сергеевне.

- Обязательно спросим. А как быть с вашей матерью? Ее мы уже спросили.

- Ну и что? - Голос Красильникова был лишен всякой окраски, не голос, а идущий из глубины выдох.

- Она видела вас в девять утра у себя дома с пакетом, который вы хотели оставить ей до вечера. Как же так: были на работе и одновременно были у нее? Вам это не кажется странным?

Я не спускал с него глаз, видел, как снова теряется твердость его черт, безжизненно опускаются плечи. Передо мной сидел зажатый в угол преступник, но даже сфотографируй я его в то мгновение со всеми признаками слабости на лице и предъяви снимки суду, они не служили бы доказательством по делу. К великому сожалению, все это не имело ни малейшего практического значения и только лишний раз убеждало меня в собственной правоте: он убил, сводя счеты, из корысти, из мести, из чего угодно, но не случайно!

- Повторяю, - глухо сказал Красильников. - Я был на работе в девять.

- Если не желаете рассказывать о своей поездке к матери, может быть, скажете, что было в пакете и куда вы его все-таки пристроили? - Вопрос чисто риторический, учитывая наши диаметрально противоположные интересы и позиции.

- Я не понимаю, о чем вы говорите, - подтвердил мою мысль Красильников.

Примерно теми же словами он ответил еще на несколько вопросов, и мы, как говорится, расстались до новых встреч: он вернулся в свою камеру, чтобы подготовиться к следующему допросу, я с той же целью вернулся к материалам дела.

Итак, причина ссоры с Волонтиром могла уходить корнями в прошлое - на этом я прервал свои размышления после разговора с Антоном Манжулой, с нее и начал очередную, не помню какую по счету, попытку разобраться в происшедшем...

Если прошлое Красильникова внешне представлялось сравнительно ясным, то с Георгием Васильевичем было несколько сложнее: во-первых, он прожил дольше, а во-вторых, интересовал нас до сих пор значительно меньше, чем Игорь. О нем мы не знали ничего, кроме того, что сообщили Воскобойников и Тихойванов. Правда, Сотниченко наскоро проверил факты его биографии и не нашел расхождений с личным делом, хранящимся в отделе кадров, но я давно привык к тому, что интересующие нас частности имеют странное свойство они теряются между строк официальных документов. Невозможно представить себе заверенную печатью справку, подтверждающую, что несколько десятков лет назад во дворе дома по улице Первомайской корчился на снегу подросток с рассеченной губой и его бил ногами старший брат, - такое оставляет след не на бумаге, а в памяти очевидцев, только в ней, потому и нет задачи сложнее, чем понять и объяснить прошлое.

Это ощущение не покидало меня по пути в военный трибунал, где я надеялся добыть дополнительную информацию. Речь шла об архивном деле по обвинению Дмитрия Волонтира, старшего брата нашего, как его называет Красильников, потерпевшего.

Архивариус, строгая сухонькая женщина с седыми, будто присыпанными пудрой буклями, отобрала выданное мне разрешение, бесшумно нырнула в коридор между стеллажами и так же бесшумно вернулась, сгибаясь под тяжестью пятитомного дела.

Стол мне отвели здесь же, в архиве, у выходящего на тихую улочку окна. Архивариус поставила передо мной стакан с остроотточенными карандашами, пачку бумаги для заметок и растворилась в закоулках архива.

С головой уйдя в работу, я постепенно начал терять представление о времени, о том, где нахожусь и зачем пришел: пять томов, аккуратно переплетенных в вощеный, цвета картофельной шелухи, картон, содержали огромный материал; их страницы были полны живой памятью о войне, ее ужасах и трагедиях. Лето сорок второго, зима сорок третьего, оккупация - слова, ставшие черными символами для тех, чьи свидетельские показания лежали передо мной. Леденящие сердце подробности дополняли документы, фотографии тех лет. Из закоулков памяти - мне приходилось видеть освобожденные от гитлеровцев города - всплывали жуткие картины того времени: заросшие бурьяном мостовые, трупы на безлюдных улицах, отброшенные от побуревших рельсов трамваи с разбитыми стеклами, обугленные, покрытые серой чешуей пепла заборы. Мои личные воспоминания были неотъемлемой частью воспоминаний людей, чьи свидетельства хранились в деле. Атмосфера тех лет так плотно обволокла меня, что минутами казалось, будто за окном, у которого я сижу, не тихая, мирная улочка, по которой неторопливо шествуют прохожие, а тревожная, полная смертельной опасности тишина замершего в оккупацию города, и там, за углом, - стоит выглянуть и увидишь протягивают к небу ветви искалеченные осколками деревья, стоят черные от копоти скелеты зданий, красные, как сгустки крови, раскачиваются на уцелевшей арматуре кирпичные болванки. Развалины, бывшие до бомбежек жилищем, домом, Родиной...

Мне невольно пришло на память: морозная ночь сорок третьего, пустынная, продуваемая сквозным ветром улица и приближающиеся шаги немецкого патруля...

Нас было трое, ребят с одной улицы, бывших учеников шестого "Б" класса. Старший из нас, Валерка, стоял на углу, метрах в тридцати, чтобы предупредить в случае опасности, а мы с Юрой, царапая ногтями холодную штукатурку стен, срывали большие, размером с театральную афишу, приказы оккупационных властей. На их место, согревая дыханием застывшие на морозе пальцы, клеили листовки - листки из ученических тетрадей с написанным от руки текстом собственного сочинения. Иногда переписывали сводки Совинформбюро - их с таинственным видом приносил нам Валерка. Он верховодил нами, строил из себя настоящего партизана, опытного подпольщика, но мы прощали ему это, потому что был он взрослее, рассудительнее и степеннее нас с Юркой и связи у него кое-какие все же имелись, раз сводки попадали ему в руки... В два-три дня раз, дождавшись комендантского часа, я прятал под телогрейку банку с клеем, проходными дворами пробирался к зданию бывшей библиотеки, где гитлеровцы устроили ремонтную мастерскую, и оттуда все трое мы шли на улицы, прилегающие к базарной площади...

В ту январскую ночь патруль появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда мы ждали, - из-за противоположного от Валерки угла. Мы с Юркой услышали их раньше. Характерное "я-а-а, я-а-а", звяканье подков о булыжную мостовую и оборвавшийся смех, когда они увидели нас. "Бежим!" крикнул Юрка, и мы кинулись в подворотню. Тишину вспорола автоматная очередь, за ней грянули винтовочные выстрелы. Пули с визгом рикошетили в темный колодец подворотни, гнали нас через незнакомый двор к забору, заставляя бежать и бежать без оглядки, петлять по развалинам, прятаться в развороченных тяжелыми авиационными бомбами подвалах. Нам удалось уйти. Валерке - нет.

Наутро у той самой школы, в которую мы вместе ходили до войны, стыл на лютом морозе труп худенького мальчишки со взъерошенными, слипшимися от крови рыжими вихрами. На его груди висела табличка, на которой корявыми, далеко отстоящими друг от друга буквами было написано одно слово: "Бандит"...

Память людей, переживших войну, - неспокойная память. Она оживает от малейшего толчка, загорается от малейшей искры, а если перед тобой пять томов жестокой правды тех лет - она дает о себе знать неизбывной болью старых ран...

Два дня я работал с многотомным делом. В нем содержались неопровержимые доказательства вины бывших фашистских прихвостней из зондеркоманды СД "Эйзатцкоманда-6". Обвиняемых было трое: Волонтир-старший служил немцам в звании ефрейтора, двое других - рядовыми карателями.

Немногие из оставшихся в живых жертвы и очевидцы злодеяний свидетельствовали перед трибуналом о палаческих "подвигах" этих выродков. Охрана заключенных, облавы, участие в массовых расстрелах советских граждан - вот сухой перечень их предательских деяний. Усилиями гитлеровцев и их пособников город превратился в огромный концентрационный лагерь, где по малейшему подозрению в связях с партизанами, в нелояльности или непослушании убивали и жгли, насиловали и истязали...

Георгий Васильевич в отличие от старшего брата прямого отношения к этим зверствам не имел. Оккупантам он не служил, видимо, по двум причинам: не подходил по возрасту и из-за хромоты. В свидетели попал потому, что, живя в тот период под одной крышей с братом, многое видел, о многом мог рассказать трибуналу. Однако в протоколе судебного заседания его допрос умещался всего на полутора страницах, причем львиную долю занимали ответы на вопросы членов трибунала, прокурора и адвоката. Постороннему глазу такое соотношение не говорило ни о чем, но человеку, искушенному в судопроизводстве, позволяло сделать определенные выводы.

Была, например, в протоколе такая строчка: "Председательствующий оглашает лист дела 87, том 1". Открываю нужный том, читаю. Показания, данные свидетелем Волонтиром на предварительном следствии. Это значит, что в суде Георгий Васильевич был пойман на противоречиях, и возникла необходимость напомнить ему его собственные, более ранние высказывания. Читаю внимательнее, сравниваю. Противоречия действительно имеются. Сначала он говорил, что брат часто возвращался домой среди ночи и приносил имущество, награбленное у расстрелянных за городом людей. В суде от этих показаний Волонтир-младший отказался.

ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Свидетель, когда вы говорили правду тогда или сейчас?

ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Сейчас.

ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Ваш старший брат не приносил с собой ценности, золото, одежду расстрелянных у рва людей?

ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Нет, не приносил.

ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Почему же вы утверждали, что приносил, и даже называли конкретные вещи и предметы из награбленного?

ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Объяснить не могу. Прошло много лет.

Далее. Оглашается лист дела 201, том 3.

Открываю третий том, сравниваю. На следствии Георгий Васильевич утверждал, что их дом часто посещали немецкие офицеры, которых с его братом связывали какие-то темные дела: то ли покупали у него что-то, то ли продавали - он точно не знал.

Председательствующий спросил: "Вы подтверждаете факты посещения немецкими офицерами вашей квартиры в декабре сорок второго - январе сорок третьего года?"

Следует краткий ответ Волонтира: "Нет, к нам никто не приходил".

"Чем вызвано изменение в ваших показаниях?"

На этот вопрос председательствующего ответа не последовало.

Поведение Волонтира в трибунале мало чем отличалось от поведения Красильникова на следствии, а его "не помню", "прошло много лет" было сродни красильниковскому "забыл, потому что был пьян". Я не искал сходства, да и о каком, казалось бы, сходстве может идти речь, если один из них убийца, а другой - его жертва. Тем не менее что-то общее между ними все-таки было - в манере держать себя, в настойчивом, безоглядном желании уйти от ответа, в упорстве, с которым оба стремились выдать желаемое за действительное...

Я вспоминал наши самодельные листовки - исписанные лиловыми чернилами странички из ученических тетрадок, вспоминал нескладный Валеркин силуэт на углу улицы, его ярко-рыжую голову, неподвижно лежавшую на снегу у школы, вспоминал и думал, что дело, наверное, не в возрасте, не в обстоятельствах, не в том, идет ли война или наступило время мира: независимо от того, сколько тебе лет, шестьдесят или пятнадцать, жизнь заставляет делать выбор, заставляет отличать, что есть добро, а что зло, и это в конечном счете определяет, к а к жил и д л я ч е г о жил; дело в самом человеке, его совести, чувстве долга, в его жизненной позиции, а позиция эта вырабатывается не в момент принятия решения, а всей предшествующей жизнью...

Не исключено, что именно эта последняя мысль повлияла на мое настроение, когда второго февраля, сдав архивариусу дело, я вышел на промозглый, но уже пахнувший весной воздух и не обнаружил за углом ни разрушенных домов, ни окон, крест-накрест заклеенных полосками бумаги, ни воронья, рассевшегося на дороге в предвкушении поживы.

В кармане моего пальто лежали заметки. С ними еще предстояло работать, однако смысл записанного я не смог бы передать лучше, чем это сделал Сотниченко. Доложив о результатах проверки, он заметил об убитом: "А прошлое-то у него с душком, Владимир Николаевич".

Да, прошлое Георгия Васильевича выглядело весьма неприглядно. Прав был Тихойванов: кровавые преступления фашистского прихвостня бросали на Волонтира-младшего тень, и избавиться от ощущения, что он, живя бок о бок со своим братцем-ефрейтором, пусть косвенно, пусть чисто умозрительно был связан с чудовищными его преступлениями, невозможно. На этом этапе расследования я не видел прямой связи между событиями военных лет, оккупацией и убийством Волонтира, но связь эта, несомненно, была. Чтобы понять, в чем именно она состоит, надо было понять не только настоящее, но и прошлое. Судьбы Георгия и Дмитрия Волонтиров, Щетинниковой, Тихойванова и Красильникова сплелись в такой тугой узел, что, не распутав его, нечего было и мечтать о раскрытии убийства.

Была среди моих заметок одна, особая, которую мне предстояло показать Федору Константиновичу. Это выдержка из показаний Божко - одного из обвиняемых по делу. Пять лет назад, на следствии, он показал:

"В январе сорок третьего, числа не помню, Дмитрий Волонтир лично задержал и поместил в следственную тюрьму однорукого мужчину. Говорил, что это герой гражданской войны, бывший буденовец. Фамилии его не знаю, знаю только, что он прятался в сапожной мастерской и кто-то его выдал. Через день мужчину вместе с другими арестованными вывезли за город и расстреляли".

Федор Константинович скорее всего не знал о показаниях Божко, но если допустить, что ему из другого источника - от той же Щетинниковой, например, - стало известно, кто был виновником гибели отца, то у него имелись все основания желать смерти Георгия Васильевича... Неожиданный оборот, но, признаться, я верил Тихойванову и не допускал мысли, что Волонтира убил он. Почему? Во-первых, потому, что уже знал имя убийцы. Другая причина в способе, которым был убит Георгий Васильевич. Способ этот исключал элемент случайности, свидетельствовал о трусости (убийца дождался, когда Волонтир заснет, а потом пустил газ), цинизме преступника, а Тихойванову эти качества явно не присущи.

Любые два факта в принципе можно как-то увязать друг с другом, выстроить правдоподобный логический ряд, объясняющий поступки и действия всех участников этой истории. Скажем, разве нельзя предположить, что братья в годы войны были связаны с Щетинниковой некой условной тайной или обязательством, а в январе этого года пришел срок исполнения. Известно, что Нина Ивановна умерла от сердечной недостаточности, но ведь ее могли намеренно довести до критического состояния. Много ли надо больному человеку: острое объяснение, ссора - вот сердце и подвело. Дав волю фантазии, допустим, что в ее смерти виновен Волонтир. Красильников же, узнав об этом, убил Георгия Васильевича из мести; правда, в таком случае его со Щетинниковой должны были связывать особые отношения: месть - дело нешуточное. Что ж, возможно, и связывали. Что мы знаем об их отношениях? Да ничего. Они могли быть совершенно другими, нежели представлялось Тамаре, Тихойванову, всем нам. Во всяком случае, т е о р е т и ч е с к и могли быть другими. Чем, спрашивается, не версия? Есть мотивы, соблюдена последовательность событий, и все же... все же я не мог принимать ее всерьез. Кто знает, может быть, потому, что в ней не оставалось места Тане - таинственной приятельнице Игоря, знакомство с которой он так настойчиво отрицал.

Из архивного дела было выписано все, что так или иначе касалось Георгия Васильевича, но этого явно не хватало. Нужны были свидетели, участники процесса, и самым идеальным в этом плане, на мой взгляд, являлся адвокат, защищавший в суде интересы Дмитрия Волонтира. Им был бывший член областной коллегии адвокатов, а ныне пенсионер, Яков Александрович Аронов.

КРАСИЛЬНИКОВ

Они приближались к обитой железом двери.

В который раз приходилось проделывать этот путь! Он знаком до мельчайших подробностей: вот пятно протаявшего у порога снега, вот ребристая решетка для чистки обуви, вот кнопка, на которую надо нажать, чтобы открылся глазок, их увидели и впустили внутрь.

Красильников безучастно наблюдал, как конвоир проделывает эту несложную процедуру. "Ему что?! Отведет, перекурит, вечером - домой, а каково мне?" - и мельком подумал: хорошо, если бы можно было поменяться. Конвоиром стал бы он, Красильников, а заключенным - прапорщик в отутюженной форме. Власть, что ни говори, дает много преимуществ, в том числе веру в себя. А сейчас ни в чем другом он не нуждался больше, чем в душевном равновесии, в твердости и уверенности, но обрести их не мог - не находил способа. Смутно догадываясь, что надежд на благополучный исход практически не осталось, Игорь вопреки здравому смыслу не хотел в это верить и всеми средствами старался скрыть свою слабость и если не чувствовать себя, то хотя бы выглядеть на встречах со следователем собранным, готовым к отпору. Он придавал этому большое значение, но вынужден был признать, что с каждым разом играть невозмутимость и твердость духа становится все труднее. Все чаще простые, невинные на первый взгляд вопросы застигали его врасплох, выбивали из колеи, а каждый его хитрый, заранее выверенный и тщательно обдуманный ход вопреки ожиданиям пропадал впустую, не спасал, а скорее еще больше затягивал петлю.

У кого не сдадут нервы?! Отмалчивался - плохо, начинал говорить - еще хуже: путался в мелочах, сам себе противоречил и в результате шаг за шагом сдавал позиции. А ведь, казалось, предусмотрел все: еще в день ареста, отъезжая от ателье в милицейской машине, он, поборов первый испуг, заранее распределил роли, разработал сценарий. Действие первое: невзирая ни на что, отрицать свою вину, дать понять, что им попался не слабачок, готовый распустить нюни при виде милиционера, а сильный и умный человек, который будет защищаться до последнего. Был и второй вариант, на случай, если все же припрут к стенке: признаться, но свалить все на неосторожность, случайность - с кем не бывает? По его расчетам, такая развязка должна была устроить обе стороны. Следователь будет доволен тем, что удалось раскрыть преступление, и он тоже внакладе не останется. Много не дадут - умысла-то не было, - а уж два-три года отсидит, не растает. Хорошего, конечно, мало, да ведь сухим из воды все равно не выбраться. Он даже представлял себе, как в колонии станет налаживать работу по оптической части. Ничего, не пропадет, с его-то специальностью! В заключении тоже хватает людей с плохим зрением, он предложит свои услуги, и, может, все еще обернется сравнительно благополучно.

Оба варианта просты, как все гениальное, и поначалу вроде шло нормально, как по писаному: вопрос - ответ, вопрос - ответ, в общем ничья. Но с какого-то момента - пожалуй, после очной ставки с Ямпольской он вдруг начал замечать, что роли меняются: ни следователь, ни свидетели не желают произносить предназначавшийся им текст, сам он теряется под напором улик, предварительно заготовленные реплики отдают фальшью, а происходящее все больше становится похожим на детскую игру в "горячо холодно", когда тот, кто ищет, все ближе подбирается к цели.

Да, все началось с Ленки. Ну разве мог он предполагать, что эта полуночница увидит его из своей "кельи"? Нет, конечно. Ох и струхнул он тогда на очной ставке. Вот когда было "горячо"! Чудом удалось повернуть разговор так, чтобы Ленка не проболталась о Тане. Следователь не обратил внимания на его трюк, благодаря чему он продержался лишних несколько дней. Но Ямпольскую вызвали еще раз, и она, стерва, разоткровенничалась, выложила все про встречу в кафе. Ничего страшного в ближайшие дни не произошло - Таней не заинтересовались, однако ее имя уже фигурировало в протоколе, и это значило, что рано или поздно Скаргин за нее зацепится. Как пить дать, зацепится. Игорь успел изучить следователя и не заблуждался на его счет. Так оно и случилось. Мамаша подвела, чтоб ей пусто было! После ее показаний Скаргин вспомнил о кафе, связал ту встречу с прошлогодним инцидентом у матери и стал допытываться: что за Таня, кто она да где живет? Ну кто тянул мать за язык?! Что он ей плохого сделал, зачем было вытаскивать на свет всю подноготную - и про посещение девятнадцатого, и про Таню, и про пакет.

Добра от нее он никогда не видел. Еще с тех пор, как увели они с приятелем тот несчастный магнитофон из клуба. Она, правда, помогла, замяла дело, но потом предупредила: все, в последний раз, надоело, мол, с тобой нянчиться, выкручивайся, мол, сам. Он и выкручивался, на нее не рассчитывал, знал: слов на ветер она не бросает. Разошлись их дороги видно, ни он ей, ни она ему нужны не были, а после женитьбы на Тамаре совсем как чужие встречались: "Здравствуй - до свиданья" - и все, больше говорить не о чем. На второй день после свадьбы так прямо и заявила: "Ты сам этого хотел, так что сам и расхлебывай. Теперь у тебя своя жизнь, а у меня своя". Ну и черт с тобой, пой в своем хоре, солируй на своих концертах, куй свое личное счастье. Только вряд ли что из этого выйдет: раз пять уже собиралась замуж, а так и не вышла, бросали мужики, не выдерживали твоих закидонов. Но это дело твое, зачем другим гадить, зачем? Знала же, что арестован, что дело пахнет тюрьмой...

А Манжула?! Святоша! Такое на свет божий вытянул - ахнешь! Неужели было это: университет, биофак, история с Тамарой, когда по недомыслию и из боязни неприятностей подал заявление в загс? Неужели была дружба с Антоном, комсомол, письмо в газету? Даже не верится. Все же прав был Волонтир, когда говорил: все они одним миром мазаны. Они - это и Манжула, и Лена, и тесть-правдолюбец, и подлец Щебенкин... Щебенкин особенно! Ну ему-то не все ли равно, кто и во сколько пришел на работу? Ведь даже не представляет, какое это имеет значение, сболтнул не иначе как сдуру, не ради же абстрактной правды?! Да нет, какая там правда - из зависти скорее всего: обидно стало, что сам не может шустрить, не может вышибить лишний рубль из клиента. Рвань! Подонок! Его бы, гада, сюда, в камеру, поглядели бы, как запел! А теперь по его милости ссылайся хоть на Харагезова, хоть на черта лысого, хоть во всю глотку кричи "холодно" - не поможет. Как там у Козьмы Пруткова? "Единожды солгавши, кто тебе поверит?" В самую точку! Изоврался, нагородил и все без толку. Игра, судя по всему, близится к концу. Если и оставалась надежда - только на Таньку: случится чудо, не найдут ее - он спасен, отыщут - пропал окончательно и бесповоротно. Шансов маловато, что и говорить. Разве что повезет. Ведь, кроме имени, им пока ничего не известно. Сколько всяких Тань разбросано по городу - не сосчитать. Пойди поищи. Это для него она единственная, одна из тысячи...

Войдя следом за сопровождающим в спецприемник и усевшись на табурет в ожидании, пока оформляются нужные документы, Красильников мысленно вернулся на полгода назад, к тому дню, когда впервые увидел Таню на железнодорожном вокзале среди провожающих, - там она тоже была одной из тысячи, но что-то отличало ее от других, даже в толпе. А может быть, ему только казалось? Зачем он тогда пришел на вокзал? Дело, помнится, было, но какое? Ах да: передавал через проводника партию дымчатых стекол большого диаметра для знакомого оптика из Тбилиси. Выгодная была сделка - заработал на этом полторы сотни...

За четверть часа до прибытия поезда он поднялся на второй этаж, прошел через зал ожидания и по стеклянной галерее направился к выходу на третью платформу, На полпути задержался: внизу, на забитом до отказа перроне, ждали отправления поезда стройотрядовцы. Ребята - это были, как он потом узнал, студенты педагогического института - теснились у вагонов, передавали через открытые окна рюкзаки и чемоданы.

Со стороны смотреть на это было забавно - похоже на киносъемку: перрон освещали мощные прожекторы; кто-то играл на гитаре в плотном кольце одетых в защитные куртки товарищей; кого-то под дружный смех девушек высоко подбрасывали на руках; широкоплечий парень в обтягивающем свитере размахивал кумачовым самодельным плакатом "Школы для Камы - своими руками!". Игорю вспомнилось, как много лет назад вот так же, гурьбой, шумно и весело, уезжали в колхоз его сокурсники, среди которых был и Антон. Мать устроила тогда справку о болезни, но он не выдержал, пришел проводить ребят. Однако в последнюю минуту побоялся чего-то и, прячась, с другой стороны улицы смотрел вслед отъезжающим грузовикам со смешанным чувством вины, сожаления, но и смутной радости, что один со всего курса смог перехитрить всех, увильнуть от практики...

Внизу, на перроне вокзала, среди провожающих он заметил девушку, выделил ее из толпы. Она стояла рядом с долговязым, длинноруким студентом, слушала его с преувеличенным вниманием, поправляла лямки рюкзака, врезавшиеся в его худые плечи. Делала она это не совсем естественно, жеманно, скорее демонстрируя окружающим свои права на долговязого, чем действительно о нем заботясь.

Началось с пустяка - по своей давнишней привычке наблюдать обратил внимание на красивую девушку, а потом и на стоявшего поодаль от заинтересовавшей его парочки солидного мужчину в роговых очках. Того теснила молодежь, он выказывал все признаки нетерпения, что-то кричал парню с рюкзаком, поглядывал на часы и, Игорь заметил это сразу, был как две капли воды похож на долговязого. "Отец", - решил он и, услышав объявление диктора о прибытии поезда, не без сожаления покинул свой наблюдательный пост.

Оглядываясь, он пошел к выходу на платформу, куда подали тбилисский состав. От нечего делать на ходу легко дорисовал в воображении, какие отношения могут связывать этих трех человек. Получалось складно. Шагая вдоль состава, Игорь фантазировал: отец - профессор, мужик солидный и состоятельный, мог бы устроить сыну отдых где-нибудь в Ялте или в Дубултах, но из педагогических соображений отправляет его в тмутаракань со студенческим отрядом строить коровники, а сыночка-хлюпика с самыми серьезными намерениями успела заарканить пронырливая девица, похожая на пантеру. На его взгляд, она и вправду была похожа на пантеру из мультфильма о Маугли: движения мягкие, вкрадчивые, волосы черные, густые, гладко зачесаны назад, отчего голова казалась непропорционально маленькой даже по сравнению с невысокой, стройной фигурой (это ее совсем не портило, скорее придавало какую-то особую прелесть), а черные джинсы и рубашка дополняли сходство.

Отдав коробку со стеклами толстому, лоснящемуся от пота проводнику и заплатив ему за услуги два рубля, Красильников не спеша поднялся на стеклянную галерею.

Платформа опустела. Вдали, за семафорами, виднелся хвост уходящего поезда. Но, как говорил Прутков, ничто существующее исчезнуть не может: на привокзальной площади Игорь нос к носу столкнулся с "отцом-профессором" и "девушкой-пантерой". Приостановился и услышал, как "профессор" предлагает девушке подвезти ее на своей машине. Она поблагодарила, но отказалась под тем предлогом, что ее ждут подруги. "Звоните, Таня, - сказал на прощание "профессор". - Скорее всего мой обормот напишет вам раньше, чем мне, так вы уж не сочтите за труд - звякните, хорошо?" Он махнул рукой и пошел к автостоянке, а "пантера" тем временем поспешила в привокзальный скверик, где под темневшими в наступающих сумерках липами ее ждала "подружка" длинноволосый усатый парень в потертом джинсовом костюме.

Видя во всем этом подтверждение своей придуманной между делом схеме, Игорь ощутил знакомое чувство подъема, которое приходило всегда, когда он был особенно доволен собой. Обычно в такие минуты он испытывал прилив сил, уверенности, чувствовал себя необыкновенно удачливым, проницательным, способным на многое, даже на поступки, кажущиеся необыкновенными или рискованными. Тогда, на привокзальной площади, произошло то же самое: ему захотелось выкинуть экспромтом что-нибудь неожиданное, выбивающее из ритма обычных дел и забот. Дома, терпеливая и приторно-заботливая, ждала Тамара, по уши погрязшая в домашних делах, а к Лене не тянуло - роман, вначале обещавший быть легким, необременительным, затянулся и, по сути, превратился в муку, мало чем отличавшуюся от его семейной жизни: те же претензии, те же обязанности да еще и требования определенности в отношениях. Связь с Леной тяготила не меньше, чем нудная, однообразная и давно набившая оскомину жизнь с Тамарой, с той лишь разницей, что жена за восемь лет привыкла к тому, что он ее не замечает, а Лена нет.

Полагаясь на везение, действуя, как это часто с ним бывало, по наитию, он решительно вошел в скверик и вклинился между девушкой и парнем.

- Таня, мне надо срочно поговорить с вами, - начал он, соображая, как бы половчее нейтрализовать "подружку". - По очень важному делу.

Девушка подняла на него свои немного сонные, оттененные тушью глаза. В них не было удивления, только любопытство.

- Кто вы? Я вас не знаю.

- Я и хочу исправить это недоразумение. Давайте отойдем в сторону.

Длинноволосый сделал движение навстречу, но Игорь с самого начала был готов к такому повороту, решительно перехватил на лету руку и с силой сжал пальцы. Парень был на голову выше, но явно слабее.

- Не горячитесь, молодой человек, - сказал он и, импровизируя на ходу, многозначительно предупредил: - Знаете, что бывает за сопротивление работнику милиции?

- А в чем дело? - неуверенно спросил парень.

- Сейчас пройдем в отделение - там я тебе все объясню.

Напор и резкий переход на "ты" подействовали в тот же миг: длинноволосый отступил, безвольно расслабил руку.

- Извините, - промямлил он и просительно, подвывая, добавил: - Что я такое сделал?

- Ничего? Тогда проваливай, - великодушно разрешил Игорь, довольный тем, что так легко справился с соперником. - Иди и не оглядывайся, пока я не передумал.

- По какому праву вы пристаете к незнакомым людям? - с опозданием поинтересовалась Таня.

Ее знакомый резвой трусцой удалялся к троллейбусной остановке.

- Что вам, собственно, нужно? - В ее глазах по-прежнему не было удивления, только любопытство. Ничего, кроме любопытства. И это понравилось Игорю.

Он взял девушку под локоть, но она отвела руку. Надо было срочно менять тактику.

- Между прочим, я могу рассказать "профессору" о вашей "подружке". Игорь выдержал паузу. - Я так думаю, что "профессору" это не очень понравится.

- Какому профессору? - Было видно, что она смутно догадывается, кого он имеет в виду.

- Этому, с машиной.

- Блефуете? - понимающе улыбнулась Таня. - Он такой же профессор, как вы работник милиции.

- Разве?

- Иван Денисыч - управляющий строительным трестом, если вас это очень интересует.

- Ну, неважно. Он отец того самого "обормота", которого вы провожали. Скажете - нет?

- Я скажу, что у вас прекрасный слух, - Таня посмотрела на него чуть внимательнее, чем раньше, и сказала, будто делая одолжение: - Да, мы учимся с его сыном на одном факультете. И что из этого следует?

Она капризно скривила губы, но Игорь чутьем угадал, что они уже говорят на одном языке. Он сделал еще одну попытку взять ее под руку, но она снова уклонилась.

- Мне нравится ваш оптимизм, Таня, - выдал он вычитанную где-то фразу. - Но не заставляйте меня описывать муки отца, узнавшего, что невеста его сына встречается с усатой подружкой. - Игорь кивнул в сторону троллейбусной остановки. - Мы должны быть гуманными к пожилым людям. Зачем разбивать отцовское сердце? Ведь у вас с его сыном серьезные отношения, я угадал?

- Глупый шантаж, - небрежно бросила Таня и, дернув плечом, пошла из сквера. Но само собой как бы подразумевалось, что Игорю разрешается ее сопровождать. - И что же вы хотите в награду за вашу, так сказать, проницательность?

- Сущие пустяки. - И снова блеснул где-то вычитанной репликой: Хочу, чтобы мы узнали друг друга поближе, бесценная.

- Только и всего? - Она улыбнулась. - У меня такое впечатление, что я вас уже давно знаю...

Случайные слова, сказанные вряд ли всерьез, оказались тем не менее провидческими: они не только нашли общий язык, но уже через несколько дней научились понимать друг друга с полувзгляда.

Это были те странные отношения, когда полная, идущая из самых глубин откровенность - Таня, например, скоро призналась, что делает на своего студента крупную ставку: сама она приезжая, и надеяться на постороннюю помощь ей не приходится, а брак с Валеркой, или, как она его называла, Леркой, сулил множество преимуществ, квартиру от строительного треста, которым руководил Иван Денисович, и прочие материальные и нематериальные блага - так вот эта откровенность удивительным образом сочеталась с осторожностью, недоверием, соперничеством, будто оба задались целью перехитрить друг друга, взять верх в единоборстве, в сложном переплетении взаимных интересов. Интересы были. Таня дала понять, что Игорь ей нравится и что она не остановится перед тем, чтобы откорректировать или даже полностью изменить свои планы на ближайшее будущее. Все зависит от Игоря... Пока же она держала Игоря на расстоянии. Хладнокровно контролировала и его и себя, рассчитывала каждую уступку со своей стороны - только на вторую неделю их знакомства она позволила ему поцеловать себя. Игорь, не отличавшийся особым терпением в подобных ситуациях, видел и понимал искусственную заданность ее поведения и все же привязывался к ней все сильнее, мало того - находил естественным ее желание присмотреться, взвесить все "за" и "против". Возможно, это объяснялось тем, что и сам он тоже взвешивал, тоже прикидывал, как быть, потому что догадывался: Таня не относится к категории Тамар или Лен, то есть она не из тех, кого выбирают, а из тех, кто выбирает сам.

По нескольку раз в неделю они ходили в ресторан, где Игорь оставлял свой дневной "приработок" - десять-двадцать рублей, а потом ехали на такси к Тане и по часу простаивали в подъезде - к себе она не приглашала, ссылаясь на строгость хозяйки, у которой снимает комнату, но туманно намекала на предстоящий ее отъезд к родственникам на целый месяц. Здесь начиналось то, что они между собой называли маленькой войной: легкие, как бы случайные прикосновения, полушутливые препирательства из-за поцелуя, а заканчивалось какой-то вакханалией. В тесном, глухом подъезде, где пахло борщами и подгнившим луком, они жадно и упоенно ласкали друг друга, Игорь настойчиво, почти грубо прижимал к себе ее невесомое, упругое тело. Таня бурно дышала, не забывая, однако, в самую критическую минуту вырваться из его рук. Она отбегала на несколько шагов, поправляла на себе одежду. "Все. На сегодня хватит. Не подходи больше. Мне пора". Он вновь привлекал ее к себе, говорил что-то. Всерьез, искренне, позабыв о своих выкладках, о предполагаемых расчетах Тани. И она слушала, внимательная, точно завороженная, тесно прижавшись к его плечу. Никогда прежде он не говорил таких слов, простых и нежных. Никогда и никому. Даже Тамаре в самый разгар их романа. Нет, с Таней все было иначе. Ее-то он любил по-настоящему, потому и упрашивал не уходить, побыть еще хоть пять минут. А она... она все же умела держать себя в руках. И себя, и его тоже. "Нет, мне пора, милый. Не обижайся, ты просто не знаешь мою хозяйку. Цербер, а не женщина".

Случалось расставаться и по-другому. Время от времени наступали кризисы, когда оба испытывали безотчетную неприязнь друг к другу, взаимное отталкивание, почти враждебность.

- А ты злой, - говорила она, выскальзывая из его объятий. - Ты даже не замечаешь, какой ты злой.

Игорь силой ломал ее сопротивление, это не удавалось, и он отвечал колкостями, упрекал; выходило наружу недовольство, подспудно копившееся неделями, и тогда путаный клубок их взаимоотношений представлялся ему элементарно простым: Таня ничем не отличается от Лены, так же давит на психику, так же беззастенчиво стремится замуж.

Он выходил на улицу, прислушивался к отрывистому, ленивому лаю окраинные дома кишели собаками - и чувствовал, как дрожат руки. В полупустом автобусе, которым он добирался до центра, Игорь садился на свободное место кондуктора, смотрел на свое отражение в черном подрагивающем окне и думал, что надо что-то делать, что-то решать; глупо таскаться в такую даль ради ушлой, расчетливой девки... Иногда она рассказывала ему о неуклюжих ухаживаниях Валерки, вернувшегося к тому времени из стройотряда, о том, как принимали ее в доме Ивана Денисовича, как быстро она нашла контакт с Валеркиной мамой. Делала это не без умысла, напоминала, торопила, набивала себе цену. Все так, но, как ни крутил, выходило, что без Тани он не может. Значит, разводиться? Но к Тамаре привык, о ней все-таки удобнее. Да и дочка. К Наташе Игорь относился особо: любил, приятно было, когда называла "папочкой", ластилась, но ведь в любом случае дочь останется дочерью. Ну, разведется - что такого? Будет навещать, платить алименты - все как положено...

Приходил домой поздно, голодный. Чмокал Тамару в щеку, наскоро прожевывал мясо с вермишелью - любимое свое блюдо - и ложился в прохладную мятую постель. Решал, что на Тане надо поставить крест. Но наступало утро, и, собираясь на работу, он принимался вычислять время окончания ее лекций, чтобы не опоздать на свидание.

Снова встречались, снова занозой сидела мысль о Валерке, его могущественном отце, снова переживал все перипетии игры, в которую сознательно втянулся, погряз по уши.

- Что у нас сегодня, крошка? - спрашивал он, придя на очередное свидание. - Обсуждение достоинств жениха? Или его всесильного папаши Ивана ибн Денисовича? А может, невинные ласки под лунным сиянием? Выбирай, дорогая, все в твоей власти.

Таня возмущалась:

- Послушай, ты ведь, кажется, оптик, а интеллектуальничаешь, будто преподаватель на лекциях. - Она тоже любила щегольнуть новым словцом, услышанным в институте. - Не занудствуй, веди себя проще.

- Проще?! Милая, да разве по нашим временам есть простые люди? Все сложные, все грамотные. Прости, но даже ты, уроженка какого-то там сельского уезда малознакомой губернии, ведешь игру на два фронта и считаешь это нормальным. Ублажаешь интеллектуала Валеру и нас, грешных оптиков, не обходишь вниманием. Так что упрек твой, дорогая, попал не по адресу.

- Не смей, - уже не на шутку злилась Таня, и он понимал, что напоминание о деревне, откуда она приехала, больно ее задевает, воспринимается как личное оскорбление.

Однажды - это случилось в октябре, когда он окончательно решил: годик поработаю на себя в отдельной мастерской, подсоберу деньжат и махну с Танькой в Крым, - она наконец пригласила его к себе, в однокомнатную изолированную квартиру...

Никакой хозяйки, как выяснилось, не было и в помине - квартиру для Тани уже два года снимали родители...

Идея с Крымом вообще-то принадлежала Тане: там теплее, там не будет ни ее Валерки, ни Игоревой жены, а оптики везде нужны; кстати, и ей нетрудно перевестись в Симферопольский университет. Запивая чаем бутерброды с мясистым свежим окороком - его прислали из деревни Танины родители, - они прикидывали, сколько понадобится денег, чтобы купить дом, мебель, машину. Таня обещала помощь со стороны родственников.

У Игоря тоже скопилась энная сумма, и, кроме всего прочего, имелась возможность, о которой он до поры помалкивал, боясь сглазить: необыкновенная, сулящая колоссальные деньги волонтировская идея после каждой новой встречи с Жорой обретала черты реальности. Если сначала она казалась не более чем утопическим бредом одичавшего от одиночества, вечно полупьяного соседа, то в дальнейшем фанатическая уверенность Волонтира в шансе на мгновенное обогащение постепенно заразила и его. Не вдаваясь в подробности, он намекнул Тане на некие чрезвычайные обстоятельства, заставляющие отложить на некоторое время развод и поездку на юг, и она довольствовалась тем немногим, что он сказал. Ей достаточно было сознания, что речь идет о деле серьезном, и она решила не настаивать на немедленном оформлении брака, только взяла с Игоря слово, что при первой возможности он посвятит ее в свои планы. Он обещал.

На дни их "медового месяца" пришлась встреча с Леной в молодежном кафе - несколько неприятных минут, наполненных отчасти жалостью, отчасти возмущением ее настырностью, а отчасти и удивлением: как мог он не замечать мелкой сети морщинок на ее щеках и шее, нездорового цвета лица, психопатического характера? Позже испытал еще и гордость: как-никак, а Лена любит его всерьез, готова пойти на все, лишь бы вернуть - этим может похвастать не каждый! Сунулся даже по старой памяти, позвонил среди ночи условным звонком, но Ленка, чудачка, не открыла - вот и пойми после этого женщин. "Ну и черт с тобой", - решил Игорь.

Он вычеркнул ее из жизни, тем более что, похоже, наступил период общего, сказочного, какого-то безграничного везения: что ни задумывал, все удавалось. Впереди отличные перспективы, наладилась надежная связь с человеком, через которого доставал дефицитные стекла, импортные оправы. В семье - затишье. С Таней - он безоговорочно верил в ее чутье на удачу и втихомолку радовался, что выбор между ним и Валеркой оказался в его пользу, - полный порядок. Даже Харагезов, мнящий себя умнее всех, фактически попался ему на крючок - пошел на взятку и тем самым повязал себя по рукам и ногам...

Золотая пора! Узкий круг близких, знакомых людей виделся ему театром марионеток, единственным хозяином которого был он: потянешь за ниточку кукла делает то, что ты хочешь. Главное, не пережимать, делать это незаметно, чтобы ниточка не оборвалась. Одна идея занять деньги у Волонтира чего стоит! Такого монстра сумел прижать, загнать в угол! Причем не пугал, не уговаривал, просто попросил и, пожалуйста, - как миленький выложил четыре сотни, не пикнул даже. Только после этого Игорь окончательно поверил соседу, догадался: его уступчивость убедительнее любых доказательств...

Сейчас, сидя на жестком табурете и рассеянно, одними глазами наблюдая за прапорщиком, оформляющим документы, Красильников мучительно искал ответа на вопрос: когда и где произошла осечка, с какого момента счастье изменило ему, с какой минуты началось падение, закончившееся этим домом с решетками на окнах и приставленной к нему персональной охраной? Искал и не мог найти.

Кто-то из знакомых - кажется, Толик, дружок, подбивший бросить университет, приятель, с которым совершил кражу, знакомый, чей след затерялся то ли в колонии, то ли еще где, - сравнивал жизнь с бегом на длинную дистанцию. Дураки, говорил он, бегут по правилам, забывая, что победителем может стать только один из них, а умный воспользуется случаем, удобным моментом - срежет путь, вырвется вперед и станет лидером. Так ли?

Глава 6

2 - 9 февраля

АРОНОВ

Звонок в дверь обрадовал Якова Александровича. В его утреннем ничегонеделании наступил момент, когда поливка домашней оранжереи - так он называл угол, отведенный для настурции, плюща, традесканции, - была позади, хождение вдоль стеллажей, до отказа забитых книгами, надоело, и он, раскачиваясь с пяток на носки, стоял у окна, смотрел на припорошенные снегом крыши и решал, включать или не включать телевизор. Смотреть еще раз вчерашнюю кинокомедию большого желания не было, но других занятий в это утро не предвиделось.

Год назад Аронов, семидесятилетний адвокат с внушительным стажем, ушел на пенсию и с тех пор, не в силах примириться со своим новым положением, перепробовал десятки способов заполнить свободное время: бегал трусцой, ездил на рыбалку, становился заядлым театралом, от безделья начинал придерживаться строжайшего режима, пробовал читать запоем, как в юности, и даже писать дневник - все напрасно. От пробежек начинало колоть сердце, от чтения болели глаза, театр быстро надоел, а писать не хватало усидчивости. Единственным светлым пятном в его пенсионной жизни были посещения юридической консультации. Там, в родной стихии, среди коллег-адвокатов, он блаженствовал. Но бывшие сослуживцы в отличие от него находились на работе, занимались ежедневной текучкой и к одиннадцати часам, как правило, расходились по судам. Лишенный собеседников, Яков Александрович возвращался в свою кооперативную квартиру на девятом этаже нового дома и садился за разбор шахматной партии или, зевая до хруста в костях, смотрел передачи для поступающих в вузы. Случалось, к нему за консультацией обращались соседи, и тогда он ненадолго воскресал: переворачивал гору справочной литературы, копался в периодике, а потом, расхаживая по пушистой глади ковра, подолгу объяснял, давал советы, втолковывал правильное понимание законов.

Утром второго февраля, услышав звонок, Аронов обрадовался. Бегло осмотрел себя в зеркало, поправил галстук, с которым не расставался, дабы чувствовать себя в форме, одернул гусарского покроя домашнюю куртку и поспешил к двери.

Осмотрев посетителя с ног до головы, а заодно и его служебное удостоверение, Яков Александрович обрадовался еще больше, поскольку пришедший был следователем и разговор обещал быть профессиональным, а стало быть, и интересным. Он так и сказал плотному, представительному мужчине, приглашая его войти, однако несколько приуныл, узнав о цели посещения: интересовавший следователя процесс над Дмитрием Волонтиром он помнил смутно.

- Знаете что, - задумчиво сказал он, сняв с гостя пальто и усадив его в кресло у особенно пышного куста китайской розы. - Я пороюсь в бумагах, что-нибудь должно сохраниться. Это мне поможет вспомнить подробности. Только вы меня не торопите, хорошо?

Аронов имел привычку оставлять у себя различные заметки, записки, лишние экземпляры справок, копии документов - все, что месяцами собиралось в карманах, в портфеле, в ящиках письменного стола, и сейчас в специально отведенном отделении секретера у него скопился целый домашний архив.

- Минуточку, - говорил он, одну за другой вытаскивая пухлые папки. Не все делается скоро. Я складывал документы бессистемно, поэтому придется смотреть все подряд.

Яков Александрович развязал тесемки той папки, в которой, по его мнению, должны были храниться документы четырехлетней давности. Разворачивая листки, он узнавал свой почерк, читал первые строчки, не без сожаления откладывал - вот чем давно пора заняться! - и продолжал поиски. Не то... снова не то... За каждой бумажкой дело, за каждой его труды. Вот кассационная жалоба по делу Пинчука - приговор тогда изменили в пользу осужденного. А вот сразу два исковых заявления о расторжении брака и разделе имущества. В руки ему попалась стопка страниц в двадцать, отпечатанных на папиросной бумаге. Ага, кажется, оно, обвинительное заключение. Сколько их было на его веку! Сотни! Волонтир Дмитрий Васильевич. Идет первым по списку. Всего обвиняемых трое. Да, это оно.

Аронов погрузился в чтение и, по мере того как читал - о волшебные свойства памяти! - вспомнил низкорослого, стриженного под машинку подзащитного, его темное, землистого цвета, лицо, выцветшие, глубоко запавшие глаза, вспомнил свои собственные сомнения накануне процесса. Непростой была его задача - защищать изменника Родины, палача, матерого фашистского прихвостня, руки которого обагрены кровью советских военнопленных, стариков, женщин и детей.

Яков Александрович вспомнил, что тогда, в ходе заседания трибунала, впервые и единственный раз за свою многолетнюю адвокатскую практику усомнился в гуманной миссии защитника, хотел оказаться на месте прокурора, общественного обвинителя, судебного секретаря, только не адвоката, ибо его собственная роль была во всех отношениях незавидной. Но он сделал все возможное, чтобы выполнить свой профессиональный долг. Добросовестно следил за ходом судебного заседания, активно задавал вопросы, просил приобщить к делу справки о состоянии здоровья подзащитного...

К обвинительному заключению канцелярской скрепкой приколоты тезисы его защитительной речи, куцый перечень смягчающих вину обстоятельств: "Слепой исполнитель", "Обработка в спецшколе СД", "Трудовая деятельность после войны", "Преклонный возраст". В глубине души желая максимальной меры наказания убийце, внешне он оставался бесстрастным, держал свои чувства под семью замками и даже добился исключения, как недоказанного, одного из эпизодов обвинения. Скромная адвокатская победа. Вот заметка, сделанная его рукой на полях обвинительного заключения: "Присвоением и спекуляцией имуществом казненных В. не занимался". Выступая в прениях, прокурор спорил с ним, но трибунал посчитал доводы защиты более убедительными. Пусть это не отразилось на резолютивной части приговора, зато его совесть была чиста.

Уловив, что этот эпизод особенно интересует гостя, Аронов рассказал подробности: подзащитный, признавая вину по целому ряду пунктов, почему-то настойчиво отрицал присвоение имущества казненных за городом людей. Возможно, он преувеличивал значение этого факта, питал надежду на смягчение приговора? Ничего подобного. Он был на редкость хладокровным человеком, впрочем, скорее циником с извращенной психикой. Прекрасно сознавая, что ему грозит смертная казнь, он в беседах с Яковом Александровичем, своим адвокатом, часто и с каким-то мазохистским спокойствием говорил, что ждет расстрела как избавления, как заслуженной кары, не боится смерти, готов к ней в любую минуту. И это были не пустые слова, не бравада. Атмосфера зала, в котором шел суд, как он признавался Якову Александровичу, действовала на него убийственнее даже, чем предстоящий приговор. Клуб машиностроительного завода был заполнен до отказа, и реакция присутствующих, свидетельские показания, просмотр кинохроники тех лет привели к тому, что на четвертый день Дмитрий Волонтир не выдержал очной ставки с прошлым, не вынес столкновения с настоящим. Он предпринял попытку покончить с собой.

- Вы не допускаете мысли, что он симулировал? - спросил следователь.

Аронов покачал головой:

- Нет, врачи едва выходили его. Волонтир перерезал вены на обеих руках, но сосед по камере вовремя поднял тревогу, и кровь успели остановить. Процесс возобновился только через несколько дней.

Его подзащитный пожелтел, высох, стал прятаться за барьером, огораживающим скамью подсудимых, чтобы не видеть лиц сидящих в зале людей. Он нехотя, с большими оговорками признавался в том, что забрасывал гранатами заключенных в следственной тюрьме, в том, что участвовал в облавах, что стрелял из карабина в безоружных женщин и детей у рва, но продолжал отрицать присвоение имущества убитых - факт хотя и не из самых ужасных и отвратительных по этому делу, но в моральном аспекте весьма значительный.

- Вы спросите, как это совместить с чувством обреченности, которым он бравировал? Отвечу. Одно дело приватно говорить со своим адвокатом и совсем другое - в присутствии тысячи сидящих в зале людей признаваться в грабеже убитых. Мародерства даже гитлеровцы открыто не поощряли. Кроме того, в действиях утопающего есть своя логика: любая соломинка кажется ему спасательным кругом, потому он за нее и хватается. Волонтир признавался только в тех эпизодах, которые были полностью доказаны в ходе предварительного следствия. Обвинение же в спекуляции имуществом казненных людей держалось на показаниях только одного свидетеля.

- Им был младший брат вашего подзащитного, - уточнил следователь.

- Совершенно верно. Вот его фамилия в списке свидетелей - Волонтир Георгий Васильевич.

- Он-то нас и интересует больше всего. Вы не помните, как он вел себя на суде?

- Как же, как же. Ведь эпизод с грабежом я просил исключить из обвинения как недоказанный, поэтому особенно внимательно слушал этого свидетеля. Он изменил показания. Возможно, сознательно, возможно, и нет не берусь утверждать. В сорок втором, в декабре, он был совсем мальчишкой, мог что-то напутать, забыть. Нужно отметить, мой подзащитный был настроен по отношению к нему агрессивно. Обмолвился как-то: "Братишку бы сюда, на скамейку, для компании". Но его можно понять: на предварительном следствии младший брат говорил о спекуляциях золотыми вещами, о немецких офицерах, которые захаживали к ним домой, то есть, фигурально выражаясь, подвел брата...

Аронов, поощряемый следователем, силился вспомнить еще какие-то подробности, но четыре года - немалый срок, да и возраст давал себя знать - не вспомнил. Впрочем... Подзащитный что-то говорил о Жоре - так, кажется, он называл своего брата. Что именно он говорил? Волонтир просил передать ему привет. Да-да, Яков Александрович припоминает, как во время одного из перерывов он перекинулся парой слов с Георгием Васильевичем, внешне очень похожим на его подзащитного, но вот о чем - выпало вчистую. Обидно, конечно, да что поделаешь...

Может быть, следователя интересует послевоенная судьба Дмитрия Волонтира? Или как его нашли через столько лет после войны? Он долго скрывался, жил где-то за Уралом, под чужой фамилией, работал в леспромхозе, на валке леса.

- Вы случайно не знаете, - вернулся следователь к интересовавшей его теме, - где жили Волонтиры во время оккупации?

Яков Александрович полистал обвинительное заключение и развел руками:

- Мой подзащитный имел квартиру в доме, где находилась казарма для солдат зондеркоманды, а вот где находилась казарма - сказать затрудняюсь. Вроде бы рядом со зданием следственной тюрьмы, потому что, по рассказам очевидцев, в декабре сорок второго целый взвод полицаев в считанные минуты прибыл на усмирение поднявшегося в тюрьме восстания. Но, как ни обидно, где находилась следственная тюрьма, я тоже не знаю... Есть памятник жертвам, есть мемориал, есть Вечный огонь - туда мы все знаем дорогу, потому что это действительно вечно, а вот спросите, где находилось гестапо или комендатура, - мало кто скажет...

- Пока жив хоть один из числа подобных вашему подзащитному, боюсь, придется вспоминать и казармы... - задумчиво возразил следователь. Скажите, Яков Александрович, во время процесса или после него Георгий Волонтир не проявлял интереса к судьбе брата?

- Никакой... Он, как родственник, имел право ходатайствовать о свидании, но я не припомню, чтобы кто-нибудь обращался в трибунал с подобной просьбой. Сам я с Дмитрием Волонтиром встречался - хотел узнать, будет он обжаловать приговор или нет, предлагал ему подать прошение о помиловании, но он отказался. Через два месяца приговор привели в исполнение...

Аронов не без сожаления смотрел, как его гость поднимается с кресла, но делать было нечего, и он пошел открывать дверь...

ТАМАРА КРАСИЛЬНИКОВА

Она сидела посреди комнаты на перетянутом ремнями чемодане. Одна в пустой квартире. Со двора сквозь приоткрытую форточку доносилось завывание ветра и далекий, то утихавший, то нарастающий стрекот работающего двигателя - наверное, к соседнему дому подгоняли бульдозер. Ходили слухи, что строители ждут, когда выедут последние жильцы, чтобы ломать оба дома сразу. Выходит, через день-два начнут.

"Вот и все, - равнодушно подумала Тамара. - Уезжаем". Опершись локтями о колени, она опустила подбородок в ладони и обвела взглядом комнату. "Странно. Здесь родилась, здесь жила с Игорем, сюда привезла из роддома Наташку. И вот уезжаю. И совсем не грустно. Ни плакать не хочется, ни смеяться. Все равно". Смотрела на знакомые с детства розовые стены, украшенные выцветшими серебряными цветами, на старомодные стулья, на квадратный стол со вздувшейся местами фанерой и не верила, что все это навсегда уходит из ее жизин. "Навсегда. И жалеть как будто не о чем..."

Через дверь в спальню была видна гора сумок и тюков с посудой и одеждой, свернутый и завязанный бельевой веревкой матрац. "Как на вокзале", - подумала она.

В углу - упакованный в коробку телевизор, скатанный рулоном ковер. Холодильник, обтянутый серой мешковиной, отодвинут от стены - его вынесут первым. На нем - забытый в предотъездной суете будильник. Тамара собралась было встать, чтобы сунуть его в какой-нибудь узел, но передумала, махнула рукой: успеется, да и за временем следить легче. Отец просил выйти через полчаса, встретить грузчиков с машиной. "А зачем они? Сами бы справились грузить-то, считай, нечего".

Мебель решили не брать, только самое необходимое. Собственно, решил отец - Тамара не вмешивалась, молча помогала ему складывать вещи и безучастно кивала, глядя, как он ходит по комнате и нарочито бодрым тоном, вроде бы обращаясь к внучке, говорит о новом мебельном гарнитуре, выставленном в витрине магазина недалеко от их новой квартиры: там и кресло, и полированный шифоньер, и диван-кровать с тумбочкой для белья, и письменный стол для Наташки.

- Сделаю вам подарок на новоселье, - говорил он, расхаживая перед сидевшей за столом внучкой, а сам украдкой бросал взгляды на дочь. - Чего рухлядь эту старую с собой тащить? Она свое отслужила. Правильно я говорю, Наталья? Будешь ты свой кабинет со столом иметь. Все новое будет: мебель, квартира, жизнь новая! Разве плохо?

- Хорошо, деда, - в тон ему отвечала внучка.

Тамара отлично понимала, ради кого он старается, к кому обращены его слова, в глубине души была ему благодарна. И все же неуклюжая попытка утешить, смягчить ее горе вызывала еще и жалость к отцу, досаду и даже злость на него. Как уживались в ней эти, казалось бы, взаимоисключающие чувства, неизвестно, но, сколько она себя помнила, уживались. Бывало, особенно в детстве, приливы любви к отцу были так сильны, что, едва дождавшись его возвращения с работы, она бросалась в его объятия, беспричинно плакала, и ее маленькое сердечко стучало так сильно, что она всерьез боялась, как бы оно не выскочило из груди. Но, бывало, и злилась...

Вот он ходит из угла в угол, рассуждает о мебели, об отдельной комнате для Наташи, а подумал, как больно ей, Тамаре, слышать это?! Кабинет для Наташи в переводе на нормальный взрослый язык означает, что дочь займет комнату, предназначавшуюся для их с Игорем спальни - так планировали раньше. Когда это было? И месяца не прошло - с ума сойти!..

А отец продолжал описывать квартиру, лоджию, ванную с голубым кафелем. Господи, ну о какой новой жизни он говорит?! Кому нужен его показной оптимизм? Зачем делать вид, будто ничего не случилось, - ведь случилось же, случилось! Она осталась без мужа, Наташка - без отца, и никуда от этого не уйдешь, не спрячешься.

Злилась еще и оттого, что интуиция подсказывала: отец прав, начинается - да что начинается, уже началась - другая жизнь. С арестом мужа что-то надломилось в ней, изменив отношение к Игорю. Все восставало против такого исхода, между тем опыт всей прежней жизни говорил о том, что отец в конечном счете всегда оказывался правым. На все сто процентов.

После смерти матери, еще девчонкой, она научилась понимать, когда он одобряет ее поступки, когда нет, и не со слов - он никогда не отличался красноречием, к тому же жалел ее сверх всякой меры, вероятно, боялся услышать упрек в грубости, обидеть слишком категоричным "нельзя", - а по выражению лица, по взгляду, по случайно оброненной фразе. Привыкшая за время его частых и продолжительных отлучек к самостоятельности, она нередко поступала наперекор его молчаливому неодобрению. Делала это из духа противоречия, и, надо признать, не раз обжигалась на этом, и тогда злилась еще больше, винила отца, а он, вместо того чтобы приструнить, отругать, поставить на место, как назло, упрекал не ее, а себя, находил в ее неудачах свою вину и этим, случалось, доводил ее до истерики: жалость к самой себе мешалась с пронзительной жалостью к отцу, и вместо облегчения она испытывала дополнительные муки, угрызения совести из-за собственной несправедливости. В таких случаях он терялся, не знал, что предпринять, и чаще всего уходил на несколько часов из дому, чтобы дать ей время успокоиться. Бедный отец! Каким терпением надо обладать, чтобы безропотно сносить ее капризы, причуды взбалмошного характера, как надо любить, чтобы прощать обиды, бездумно наносимые не раз и не два, а годами, изо дня в день.

Неужели, повзрослев, Наташка будет к ней так же беспощадна?

Утром, помогая укладывать вещи, Тамара впервые за последние недели смогла отвлечься от постоянно гнетущих мыслей о муже, о неожиданно свалившемся на ее плечи несчастье. Словно вернувшись после долгой разлуки, она смотрела на отца и едва узнавала его.

Как он постарел! Мужественное, перечеркнутое глубоким шрамом лицо покрылось сетью морщин. Седина перекинулась с висков на всю голову, даже в бровях серебрились белые волоски. Он наклонился над чемоданом, и Тамара рассмотрела светло-коричневые пятна на его руках, худую, старчески незащищенную шею, склеротические жилки на скулах, прядь пепельного цвета волос. Она смотрела на него со смешанным чувством удивления и стыда и ощутила, как к горлу подкатывается мягкий, парализующий дыхание комок. Вдруг совершенно отчетливо и неожиданно для себя подумала: "Сколько же часов, дней, а может быть, и лет отняла я у него, насколько усложнила его и без того нелегкую жизнь?" Захотелось прижаться к нему, выплакаться, как в детстве, на его груди, но что-то мешало сделать это - незримая, ставшая за последние годы непреодолимой преграда.

Не в силах сдержать рыдания, она успела выскочить в прихожую, оттуда в подъезд и там заплакала громко, навзрыд, прислонившись к холодной батарее парового отопления. По лицу катились слезы - не облегчающие, очищающие душу, не приносящие в конечном счете успокоение, а горькие слезы раскаяния. Припомнилось все: ссоры, взаимное непонимание, препирательства по пустякам, стычки, все те раны, что наносила ему своей черствостью, эгоизмом, и самая большая из них - ее отношения с Игорем.

С самого начала, с первой минуты знала, что отцу он не понравится откуда была эта уверенность? - и сознательно не знакомила их, оттягивала встречу. Даже после того как они стали близки, не привела Игоря домой, а ведь чувствовала: отец все замечает, догадывается, ждет. И только когда пришел тот злосчастный вечер и Игорь с обычными своими шуточками, но достаточно твердо заявил, что начисто лишен родительского инстинкта и намекнул, уже более осторожно, что через знакомых устроит так, чтобы без лишнего шума избавиться от ребенка, - вот тогда первый, о ком она подумала, был отец. Бежала по пустынным улицам, падала в снег, поднималась и снова бежала навстречу слепящим фарам автомашин, чтобы пожаловаться единственному во всем мире человеку, способному понять, пожалеть, простить. И он понял, не упрекнул и утром, чуть свет, не сказав ни слова, пошел к Игорю.

Не успела за ним захлопнуться дверь, ей стало не по себе: отец, всегда служивший для нее эталоном мужества, честности, принципиальности, вынужден идти к чужим для него людям чуть ли не на поклон, выступать в роли просителя. И пусть понимала, что пошел он не по своей воле, а угадывая ее желание (кстати, пользуясь адресом, который она же ему и дала), - авторитет отца пошатнулся. Его визит к Красильниковым представился ей постыдным, унижающим и ее и его достоинство. Собственное бессилие породило в ней стойкое, впоследствии долго не проходившее чувство, что она безоружна перед Игорем, который в отличие от нее всегда знает, как себя вести, как поступить, всегда уверен в себе, прекрасно приспособился к жестким законам, по которым течет жизнь. Быть может, тогда, сравнивая этих двух одинаково дорогих ей, но таких непохожих друг на друга людей, она выбрала Игоря? В сумбуре лихорадочного ожидания была и такая мысль, но она отбросила ее: глупости, Игорь - это Игорь, а отец это отец. Зачем устраивать трагедию? Она любит отца, это верно, но и Игоря она тоже любит, не мыслит без него жизни. У них будет ребенок, их ребенок!..

Восемь лет назад, вьюжным февральским утром, она и думать не могла, что наступит день и прошлое покажется ей темной дорогой, по которой брела, будто слепая. Впрочем, слепая ли? Зачем кривить душой? Игоря она любила как раз за те качества, которых не было в отце: за уверенность, легкость в общении, ироничность. Она видела и недостатки, подозревала, что с ним будет нелегко, но чувство ее походило на неизвестную медицине болезнь: знаешь, что заболел, а лекарства нет. Имя этой болезни было любовь...

После ухода отца она заново вспомнила весь разговор с Игорем и постепенно убедила себя, что все еще может измениться, все может быть хорошо: Игорь одумается, осознает свою ошибку, у них родится ребенок, отец найдет с зятем общий язык, заживут весело и дружно, и, кто знает, возможно, она исполнит свою заветную мечту - поступит в медицинский институт. Не сразу, конечно, ведь Игорь тоже учится... В таком просветлении и встретила она известие о согласии Игоря на брак.

Несколько дней спустя, когда уже было обговорено время свадьбы, Тамара убедилась, что предчувствия не обманули ее.

Отец, как всегда, был в отъезде, и Игорь, успевший перенести к ним свой небогатый студенческий скарб, восседал на отцовской кровати, накинув на себя его полосатый махровый халат. Она лежала рядом, положив голову ему на колени.

- Не представляю, - сказал Игорь, перебирая ее волосы, - как мы будем жить под одной крышей с твоим отцом. Может, лучше сразу квартиру снять?

- А что тебя беспокоит? - спросила она.

- Тесно здесь. Квадратов маловато. А наследник появится, что будем делать?

- Ничего, как-нибудь устроимся, - вздохнула она. - Всем места хватит.

- Да и предок у тебя, извини, не того... - продолжал Игорь, - не дворянских кровей. - Заметив, что она хочет возразить, поправился: Ну-ну, ладно, не так выразился, не кипятись. Просто он не из тех особ, с кем вечерком под рюмочку наливки можно уютненько сыграть в подкидного. Согласна?

- Сам ты у меня подкидной, - пробормотала она.

- Нет-нет, что там ни говори, он железнодорожник. - Игорь подул ей в лицо, поцеловал в висок. - Ты только вслушайся: железный дорожник! По-моему, этим все сказано...

Она не осадила его, промолчала, завороженная теплом, исходящим от его мягких ладоней...

Если бы знать, как мало впереди таких мгновений, как редко будут ласковы и нежны его ладони. Не минуло и года, и в пылу ссоры Игорь впервые поднял на нее руку, и она отлетела на ту самую кровать, чувствуя на щеке ожог от хлесткого, злого удара. "Все, конец!" - мелькнуло в помутившемся сознании, но прошла минута, час, день, и в слабости своей, в неизбывной надежде на перемены к лучшему она простила, постаралась забыть и снова готова была на все, лишь бы удержать его рядом. Любой ценой. Как оказалось, даже ценой любви к отцу.

В марте отец переехал к сестре. Игорь бросил университет и поступил на работу. Родилась Наташа. Ни о каком институте, конечно, не могло быть и речи. На веревках, как флаги о ее капитуляции, висели непросыхающие Наташкины пеленки, на плите постоянно что-то кипело, из выварки клубами валил пар, а по всей квартире валялись погремушки, резиновые зайчики и слоны, которые в огромных количествах покупал и приносил отец. Изнурительно-трудные, но и полные мелких радостей полетели дни. Тамаре было не до мужа - она засыпала, едва ее голова касалась подушки, по нескольку раз за ночь вскакивала, услышав Наташкин крик, часами просиживала у кроватки, а утром, пошатываясь от недосыпания, наскоро кормила Игоря и снова бралась за нескончаемые стирки.

Он все позже возвращался домой, все чаще приходил навеселе, оправдываясь деловыми свиданиями, необходимостью, как он говорил, наладить и закрепить контакты, и она, поглощенная заботами о дочери, упустила момент, когда еще могла что-то предпринять, а заметила - было уже поздно. То немногое, что связывало их до рождения дочери, оборвалось. Тамара по инерции еще делала слабые попытки наладить отношения, но наступало время Наташа подросла, ходила в детский садик, дел поубавилось, - и стало до жути ясно, что опоздала: у Игоря появилась своя, обособленная и недоступная ей жизнь, в которой не было места ни ее любви, ни их счастливому, как ей теперь представлялось, прошлому.

Однажды, выйдя из магазина, она увидела его идущим под руку с девушкой в длинном кожаном "макси". Хотела устроить скандал прямо здесь, на улице, но, представив, как смешно будет выглядеть рядом с ними со своей перегруженной продуктами сумкой, отложила разговор на вечер. А дома, стоило ей заикнуться, Игорь с наглой ухмылкой предложил: "Давай разведемся. Расходы, так и быть, возьму на себя".

Что было делать? Подавать на развод? Мало что осталось от ее прежней любви к нему, и все же слишком многое было позади, слишком большой ценой достался ей Игорь. И главное: была еще Наташка - дочь, называвшая его папой. Невзирая ни на что, Тамара продолжала делать уступку за уступкой: все, что угодно, только не развод. Он заночует у товарища - пусть, она промолчит; он пьет - она тоже будет пить!

Так в нижнем ящике серванта появился потаенный графинчик с портвейном. Вечерами, в ожидании мужа, Тамара, морщась, выпивала рюмку-другую и, чтобы как-то заглушить в себе чувство одиночества, подолгу простаивала у зеркала, один за другим примеряя все свои наряды. Многое из недавно купленного жало, не сходилось в поясе, многое успело выйти из моды, однако она с одинаковой аккуратностью вешала одежду на плечики и прятала в шифоньер до следующей примерки. Иногда за этим занятием ее заставал Игорь.

- Все любуешься? - спрашивал он и вытаскивал из портфеля бутылку. Ладно, хоть ты и не заслужила, держи. Купил по случаю - специально для знатоков! "Стременная"!

На ее слабость он смотрел сквозь пальцы. А может, она его даже устраивала. Если дома не было Наташи, они пили вместе, и тогда ненадолго возвращалось что-то отдаленно похожее на прежнюю близость...

Сколько могло длиться такое существование, сказать трудно. Одно она понимала четко: бесконечно это продолжаться не может - за стенами их квартиры шла иная, настоящая жизнь, люди работали, любили, приносили какую-то пользу. Даже семилетняя Наташка как-то спросила: "Мама, почему у нас не так, как у всех?" - "Да потому, - чуть было не ответила ей Тамара, - что у всех семья, а у нас общежитие, куда твой папа приходит только переночевать..." Для нее уже не было секретом, что Игорь нечист на руку, приносит домой гораздо больше, чем выдают в зарплату, да еще умудряется собирать. О сбережениях мужа она узнала совершенно случайно нашла сберегательную книжку, спрятанную в потайном отделении тумбочки. Ее поразило не то, что он это делает втайне от нее, - к этому привыкла, а вопрос: откуда Игорь берет деньги? Ворует?! Что же делать?! С кем посоветоваться? С отцом - не позволяла совесть, сама оттолкнула его. Со Светланой Сергеевной - исключено, та давно потеряла всякий интерес к делам сына. Не идти же самой заявлять в милицию. В прошлом году, обнаружив у него в кармане конверт с тысячью рублями, совсем уже было собралась пойти к его матери, да все откладывала со дня на день, пока грянувшие после Нового года события не избавили ее от этой необходимости. Девятнадцатого Игоря арестовали. Первые дни она крепилась, Наташе сказала, что папа в командировке. С отцом на эту тему не разговаривала. Он сам не выдержал пошел, разузнал, что к чему. Потом несколько раз и ее вызывали в прокуратуру. Вчера тоже...

Тамара почувствовала, как кто-то коснулся ее плеча.

- Не стой на сквозняке, простынешь, - сказал отец, отводя глаза от ее заплаканного лица.

Похоже, все это время он стоял в подъезде рядом с ней. Она отвернулась, вытирая щеки подолом фартука.

- Не надо, доченька, - пробормотал он, - успокойся. Пойдем в комнату, здесь холодно.

Она послушно направилась к двери, у порога приостановилась, намереваясь сказать ему что-то важное, необходимое, но слов не было.

- Ничего, ничего, - смешался он и тут же, изменив интонацию, командирским голосом, чтобы его услышала внучка, распорядился: - Наталья, я беру тебя с собой. А ты, - он повернулся к Тамаре, - через полчасика выгляни во двор. Приедут грузчики с машиной. Без нас не приступайте.

Испытывая безотчетное облегчение, к которому примешивалась робкая радость от мимолетно возникшей былой близости к отцу, она проводила их на прогулку и, подойдя к окну, прижалась к холодному стеклу, чтобы ненадолго увидеть удалявшиеся к воротам фигуры - одну высокую, в тяжелом драповом пальто, другую вдвое ниже, в коротенькой цигейковой шубке...

Будильник показывал четверть десятого.

Тамара обошла квартиру, проверила, все ли собрано, и присела на чемодан. Мысли ее незаметно вернулись к последней встрече со следователем. Все, что она узнала об Игоре за три предшествующие недели, отложилось в сознании одной страшной фразой: он обвиняется в убийстве!

Поначалу в голове не укладывалось: как он оказался способным пойти на такое? Должно же быть какое-то объяснение. Очень скоро ответ нашелся. Она поняла, что это и есть та самая изнанка его жизни, о существовании которой она догадывалась, та скрытая деятельность, доступ к которой Игорь закрыл ей раз и навсегда. Суета, манипуляции с дефицитными оправами, его "контакты", лишние рубли, деловые и неделовые свидания - все, чем он занимался последние годы, на поверку обернулось не знанием законов, по которым складывается жизнь, а полнейшим крахом.

Поэтому Тамара не удивилась, узнав о нечистых делах, связывавших мужа с Волонтиром. О соседе следователь расспрашивал ее особенно подробно. А что она знала? Что он пил беспробудно? Об этом знали все. Летом, бывало, так и засыпал пьяным, сидя на лавочке у своего флигеля. Что работал сторожем? Это тоже известно.

Припомнилось, как несколько лет назад Нина Ивановна, соседка, говорила, что Волонтир предлагает ей обмен, и советовалась: меняться ей с ним квартирами или нет? Тамара ужаснулась, представив, что, возможно, придется жить дверь в дверь с запойным пьяницей, и отсоветовала Щетинниковой. Правда, старушка и сама вряд ли серьезно относилась к волонтировскому предложению, скорее поделилась по-соседски новостью, и все же Тамара успокоилась только после того, как Игорь сообщил, что обмен окончательно расстроился.

Следователь заинтересовался, каким образом Игорь оказался причастным к обмену квартирами. Может быть, у него был свой, особый интерес, комиссионные, например?

Этого она не знала.

Обе предыдущие встречи со следователем изобиловали не совсем понятными, ненужными и пустыми, на ее взгляд, вопросами, но последняя, третья по счету, окончательно поставила в тупик. Ее спросили, не приходилось ли ей слышать, где проживал Волонтир во время войны. Да, она слышала, но какое это имеет отношение к Игорю?

- И все-таки, что вы об этом знаете? - более настойчиво спросили ее.

- Он проживал в нашей квартире, - ответила она. - Кажется, вместе с братом.

- Откуда вам это стало известно?

- Отец говорил. И соседи тоже.

- Кто из соседей?

Тамара задумалась.

- По-моему, Щетинникова. - Она напрягла память. - Да, Нина Ивановна. А вот по какому поводу и когда - забыла.

- А ей откуда известно, не знаете?

- Наверно, жила в этом доме, - предположила она, - или была знакома с Волонтиром.

Следователь многозначительно переглянулся с сидевшим в кабинете лейтенантом.

- Простите, - извинился он, - это наши внутренние дела. Вам, вероятно, неизвестно, кто жил в этом доме во время оккупации?

Ну откуда ей знать? Нет, конечно. И вообще, при чем здесь оккупация?

Следующий вопрос тоже показался ей праздным.

- Если вы помните, девятнадцатого января я сменил в вашей прихожей лампочку, - сказал следователь. - Не заметили, когда она перегорела?

Час от часу не легче! При чем тут лампочка?

- Я их часто меняю, - пожала она плечами. - Знаете, какое качество...

- Ну, а восемнадцатого, к примеру, она еще горела? - Он улыбнулся, как бы извиняясь за ничтожность вопроса. - Я вам попробую помочь. В тот день около трех часов ваш муж вернулся с кладбища после похорон Щетинниковой и отослал вас с дочерью к отцу. Вы собрались, оделись и вышли в прихожую...

- Да, лампа горела, - вспомнила Тамара.

- Прошло три часа, - продолжал следователь. - Ровно в шесть вы вернулись. Помните, вы говорили о будильнике? Дверь открыл Игорь. Темно было в прихожей?

- Темно. Еще пришлось зажечь спичку.

- Получается, что лампа перегорела в период вашего отсутствия?

- Получается так.

- А кто зажигал спички - отец или Игорь?

- Игорь.

- Любопытно... Он всегда носит с собой спички или коробок случайно оказался у него под рукой?

Ну вот и до спичек добрались!

- Даже не знаю. Он вообще-то некурящий.

- Вы не просили его вкрутить новую лампочку?

- Просила.

- И что он вам сказал?

- Не помню. Кажется, сказал, что вкрутит завтра.

- После ссоры, когда ушел ваш отец, Игорь снова выходил. К Георгию Васильевичу. Как же он пробирался в темноте через прихожую?

- Не знаю...

Вечером восемнадцатого января ей в самом деле было не до этого. Доведенная до отчаяния ссорой Игоря с отцом, его оскорблениями, угрозой бросить семью, Тамара, оставшись одна, кинулась на кровать и зашлась в плаче. Она не заметила, как Игорь возвращался за водкой, как ушел к Волонтиру. Так и уснула, не раздеваясь, лишь среди ночи услышала, что он укладывается спать...

- На следующий день утром вы провожали мужа на работу? - настойчиво допытывался следователь.

- Нет, утром меня разбудил ваш звонок.

- И больше вы его не видели?

- Не видела.

Тамара почти автоматически ответила на этот и на многие другие вопросы. И чем больше ее расспрашивали об Игоре, тем сильнее становилось чувство, что речь идет не о ее муже, а о чужом, малознакомом человеке, о котором ей ничего не известно, разве что имя.

В конце беседы, когда разговор вновь зашел о Волонтире, произошло нечто странное: ей вдруг показалось, что оба эти человека, Волонтир и Игорь, неуловимо похожи друг на друга, что постепенно, со временем, через много лет Игорь превратится в такого же замкнутого, обособленного от людей бирюка с недобрым огоньком в глазах, каким был Волонтир, станет его точной копией. С чего это ей почудилось, Тамара сказать не могла, только ощущение, будто заглянула в будущее, не исчезало еще долго.

Она посмотрела на будильник и тут же услышала автомобильные гудки.

"Пора", - подумала она и встала с чемодана.

ТИХОЙВАНОВ

Он мог и не отпрашиваться: во-первых, на пенсии и приходит в депо по своей собственной инициативе, а во-вторых, пэтэушники - группа из четырех мальчишек-практикантов, которых по согласованию с парткомом он, как ветеран производства, взялся натаскивать, - слушались своего наставника беспрекословно. Федор Константинович был абсолютно уверен: если сказал ребятам, чтобы сегодня они безвылазно сидели в ремонтном у Егорова, значит, будут сидеть и, как промокашки, впитывать премудрости своей будущей профессии. Однако, прощаясь с Егоровым, на попечение которого оставил практикантов, он все же попросил:

- Ты, Кузьмич, выкрой минутку, передай начальству, что меня сегодня не будет.

- Что, новоселье? - подмигнул Егоров. - Не забудь пригласить. - И дружески подтолкнул в спину: - Иди-иди, не беспокойся. И за пацанами твоими пригляжу...

Тихойванова беспокоил не переезд на новую квартиру, хотя мороки с ним было предостаточно: предстояло перевезти вещи, купить мебель да еще и со школой что-то решать - переводить внучку в новую, поближе к дому, или оставить в старой, где привычнее. Беспокоило другое. Все последнее время он непрерывно думал о Скаргине, вернее, не о нем, а о разговоре, который между ними состоялся. С тех пор не оставляли думы об обстоятельствах смерти отца - следователь вернул его к мучительным сомнениям, начало которым с месяц назад положила Щетинникова.

Сейчас, направляясь в прокуратуру, он думал о том же и испытывал глухое чувство вины: в прошлый раз, самонадеянно решив, что дело это глубоко личное, не рассказал следователю о встрече с Георгием и разговоре с Ниной Ивановной...

А дело было так.

Незадолго до Нового года Тамара пожаловалась ему, что Игорь все чаще приходит домой пьяный и что виноват в этом сосед, Георгий Васильевич, - он якобы спаивает мужа, плохо на него влияет. Федор Константинович не забыл, что так уже было однажды - с дружком, Толиком, который, по словам дочери, тоже плохо влиял на зятя, но решил все же зайти к Волонтиру.

Отношения с ним были не особо хорошими. За все послевоенные годы они не перемолвились и парой слов: Федор Константинович едва отвечал на его приветствия, а Георгий при встречах с ним почему-то держался заискивающе, здоровался чуть ли не подобострастно.

Сразу после праздников Тихойванов постучал в наглухо закрытые ставни его флигеля. Подошел к порогу.

Дверь открыл Георгий.

- Вы? - спросил он, отступая в глубину прихожей, и Тихойванову показалось, что он чем-то напуган.

- Поговорить надо. - Федор Константинович продолжал стоять у порога.

- О чем это? - глухо спросил Георгий.

- Предупредить хочу... Ты вот что: не можешь не пить - пей, а других не спаивай. Ищи себе других собутыльников.

- Что-то не пойму я, о чем ты?

- О зяте своем, об Игоре... Оставь его в покое, добром прошу, слышишь?

Волонтир приблизился, все еще настороженно глядя из-под густых, нависших над глазницами бровей.

- Теперь понял?

- Теперь понял. Чего ж не понять? - ответил он и шагнул навстречу. Да ты проходи, Федор, чего у порога стоять. Посидим, потолкуем, как люди.

- Не о чем нам с тобой толковать. Я тебя предупредил, а ты думай.

- Все такой же бедовый, - усмехнулся Волонтир, будто обращаясь к кому-то третьему, находящемуся внутри дома, и пошире раскрыл дверь. - А ты все-таки войди, Федя, не гнушайся. Здесь у меня, поди, и не был ни разу?

Тихойванов переступил порог - было в тоне соседа что-то такое, что заставило его остаться.

- Вот ведь как получается, - скороговоркой, почти радостно ворковал за его спиной Волонтир, провожая к столу. - В кои-то веки зашел, и то по делу. Нет чтобы просто по-соседски заглянуть, ведь соседи мы с тобой, а, Федор? Ты извини, что я тебя по имени - разница-то небольшая, мизерная, можно сказать, и знакомы целый век... Ты садись, я сей момент чайку организую...

- Не надо чая, - отказался Тихойванов, но Волонтир уже суетился у газовой плиты.

- То есть как не надо? Обязательно надо. Тут у меня чекушка завалялась, но я не предлагаю. Ты, знаю, пить не будешь. Зять твой на это дело падкий, это ты верно сказал, любит приложиться. Но я понял, понял... Хоть и не силком его к себе затаскивал, а предупрежу, чтоб не ходил. По старой дружбе.

- Друзьями мы с тобой никогда не были, - осадил его Тихойванов.

- Ну, нет так нет, - легко согласился Георгий. - Я, правду сказать, никудышный товарищ был. А почему, знаешь? Слишком хромоту свою переживал, злость да зависть к вам, здоровым, заедала. Кабы не это, у меня, может, вся жизнь по-другому сложилась бы. Это сейчас мудрости поприбавилось...

Тихойванов присел на шаткий стул, осмотрелся. Взгляд его задержался на длинной, узкой вазе с пыльным бумажным цветком, прикрученным к проволочному стеблю.

- Что смотришь? - издали заметил Волонтир. - У вас, кажется, такая же была? Она, ваза-то, довоенная еще, но не ваша, ты не сомневайся. Я ее днями на свалке подобрал. Жиреть люди стали, такое добро выбрасывают. А мне она приглянулась, взял на память.

- На память?

- Ну да. До войны такие в каждом доме были. Как посмотрю на нее, время то вспоминаю, молодость свою. - Он хмыкнул и покачал головой. Помнишь, как меня Митька до крови избил? Да что спрашивать, помнишь, конечно. Я ведь тогда влюбленным ходил в эту... ну, Нинку-то Щетинникову. Смешно... К брату ревновал. Он с ней тогда амуры крутил, любился до войны. А меня завидки брали. Люто завидовал, ох, люто! Господи, думал, ну почему у меня, а не у него нога увечная, почему?! - Волонтир замолчал, искоса посмотрел на гостя. - Неприятно тебе слушать? Ты скажи, если что...

Тихойванов промолчал.

- Да... так вот я и говорю: смотрю на вазу эту и жизнь свою непутевую вспоминаю, ребят наших дворовых. Мало нас осталось: ты, да я, да мы с тобой. Ну, Нинка еще... Хорошие хлопцы были, а, Федор?

- Хорошие, да не все, - сухо откликнулся Федор Константинович.

Волонтир поставил чайник на огонь.

- Знал, что упрекнешь. - Он подошел к дивану, но не сел, а втиснулся между диваном и этажеркой, от чего слоники, стоявшие на верхней полке, пошатнулись. - Съеду я отсюда, Федор, в другой город съеду. - Он пощупал карман рубашки, вынул оттуда мятую пачку "Севера", но она была пустой, и Волонтир смял ее совсем, отбросил в угол. - Думал, доживу свой век здесь, да невмоготу стало, уеду.

- Может, это и к лучшему.

- Ты б хоть поинтересовался почему?

- Неинтересно.

- А я все же скажу. Причина, Федя, в том, что надоело мне косые взгляды ловить. - Настроение Волонтира резко упало. - Жестокий ты человек, пойми, что в такой срок любую вину простить можно, а ты без всякой моей вины волком смотришь. Спросить, за что - не ответишь. Меня вон в сорок девятом привлекали, дело завели, как на пособника, а какой из меня пособник, если мне тогда пятнадцать всего стукнуло? Как завели, так и прикрыли, чист я оказался - и юридически, и с любых других сторон. Я это к чему, Федор? К тому, что не ответчик я за брата и не хочу, чтоб вину его мне приписывали.

- Не пойму, зачем ты мне все это говоришь?

- Не поймешь? - с сомнением спросил Волонтир, изучающе глядя на гостя. - Ну, пусть... Не понимаешь - мое, значит, счастье. Одно тебе честно скажу, ты уж не обижайся: страшно мне с тобой встречаться.

- Это почему же?

- Пострадавший ты от войны человек, а того понять не хочешь, что и я пострадал, может, еще пуще твоего пострадал. Думаешь, легко мне было кошмары эти видеть?

- Ну, ты! Говори, да не заговаривайся. Не мое дело навоз с твоей совести счищать. Я воевал с немцем, а ты с братцем служил ему...

- Вот-вот, - перебил Волонтир. - Выходит, не ошибся я. Таким, как ты, твердолобым, сроков давности не существует. Ничего вам не докажешь. Ты, наверно, до сих пор войну эту проклятую во сне видишь. Потому и боюсь я тебя, таких, как ты, боюсь. У вас, у пострадавших, свой закон - закон мести.

- Совести, а не мести. - Тихойванов поднялся со стула. - Все, поговорили - хватит. Пойду я. А насчет Игоря имей в виду: не оставишь парня, я с тобой иначе говорить буду.

Волонтир, понурившись, пошел вместе с ним к двери, но в прихожей остановился.

- Постой, Федор. - Он нерешительно коснулся рукава его пальто. Сказать тебе хотел. Давно. Еще когда ты с фронта вернулся, да все не решался...

- Ну, говори, - полуобернулся к нему Тихойванов.

- Ты, конечно, относись ко мне как хочешь, я не в обиде, ко всему привык, но не верь, если что... не верь, если на меня наговаривать тебе станут...

- Кто? - не понял Федор Константинович.

- Я ведь и сегодня думал, что Нинка тебе натрепалась...

Свет падал на Волонтира сзади, и лица его не было видно.

Несколько дней спустя Тихойванов пошел к соседке. Он не придал большого значения разговору с Волонтиром, счел его неудачной и ненужной попыткой спустя четыре десятка лет выяснить отношения, но последняя фраза заинтриговала его, и он пожалел, что не расспросил подробнее.

С Щетинниковой они жили в одной коммунальной квартире, но общались мало. Первые годы отношения с соседкой поддерживала жена, после ее смерти - сестра и дочь. Сам Федор Константинович всего несколько раз обращался к ней с просьбой присмотреть за Тамарой на время своих отлучек, а последние восемь лет, после того как перешел жить к сестре, практически с ней не виделся.

Нина Ивановна болела, но приняла его охотно и совсем не удивилась, когда он вкратце передал ей свой разговор с Георгием. Она даже не спросила, чего он, собственно, ждет от нее, что хочет услышать, только покачала головой и, накрыв его руку своей сухой старушечьей ладонью, усадила на край кровати.

- Не знаю, как и сказать тебе, Федя, - начала она. - Путаная это история, туман один, а у тебя и без того жизнь нелегкая, уж я знаю. Ты когда на фронт-то ушел?

- В октябре сорок первого.

- Вот, - не очень твердым голосом сказала Щетинникова, словно он сам нашел ответ на мучивший его вопрос. - Ты там горюшка хлебнул, а мы здесь, под немцами, в оккупацию. Всем досталось. - Она глубоко вздохнула, помолчала. - Знаю я, о чем он печется, и давно бы тебе рассказала, но ведь нет у меня доказательств. Это бы еще полбеды. Уверенности у меня нет, Федя, оттого и молчала. Сама не знаю, как оно было на самом деле... Ты Дмитрия-то помнишь?

- Помню.

- Вот, - она снова вздохнула. - Мы ведь с ним расписаться собирались. Война помешала. Призвали его как человека. Я, дура, все весточки с фронта от него ждала. - Нина Ивановна убрала руку, положила ее поверх одеяла. Знаешь, что предал он?

Тихойванов кивнул.

- Так вот, в сорок третьем нашел он меня. Из наших, дворовых, тогда мало кто остался: кто эвакуироваться успел, кого немцы потом в Германию угнали, а остальные попрятались кто куда. Я недалеко отсюда жила, у тетки. Ты слушаешь?

- Слушаю.

- В январе это было. Сразу после Нового года. Иду как-то по улице. Вдруг сзади меня кто-то хватает за руку. Обернулась - Жорка Волонтир. "Ты что ж, - говорит, - знакомых не узнаешь? Радуйся, Митька приехал, тебя по всему городу ищет". Я тогда не знала еще, что он в холуях у немцев, удивилась. "Как, - спрашиваю, - ищет? Он же в армии". - "В армии, говорит Жорка, - да только не в той, что ты думаешь". Смотрю: на нем пилотка немецкая, сапоги новые. Тут я сообразила, что к чему, и аж похолодело у меня внутри. А он вроде хвастает: "Ну, как видик у меня, говорит, - подходящий? Это Митька, бугай, подарил. Обещал и парабеллум с кобурой дать". Я слушаю, а самой бежать хочется, и ноги от страха подкашиваются. "Знаешь, - прошу, - Жорка, ты ему не говори, что меня встретил, ладно?" - "Почему это?" - спрашивает. Я не ответила, пошла, еле с места сдвинулась, а он за мной хромает. "Ты что ж, - спрашивает, - не рада, что ли? Неужто и видеть его не желаешь? Так напрасно, он теперь петухом ходит, в начальниках, и денег у него чемодан, везет гаду. Слушай, - говорит, - а может, ты с этими заодно, с теми, кого на площади у исполкома вешают?" Я молчу, слово боюсь вымолвить, а он не отстает. "Ты, гляди, не прогадай. Хана вам, товарищам, пришла, так что поберегись. Героя нашего, Тихойванова, помнишь, с орденом все ходил, - у сапожника прячется, думает, не знает никто, а стоит мне словечко Митьке шепнуть, от него вместе с орденом мокрого места не останется". Я прибавила шаг. "Да не боись, так и быть, не скажу", - крикнул он вдогонку и приотстал, видно, уморился за мной бежать. А через день-два старший Волонтир пожаловал. Хорошо, меня дома не было. Вечером тетка сказала. Отвела к знакомой, спрятала. - Голос Щетинниковой дрогнул. Она снова накрыла его руку ладонью. - Не знаю, Феденька, Жорка ли выследил, сам ли Дмитрий отыскал, или совпадение это было - врать не буду. Только отца твоего взяли тогда...

Больше месяца после той встречи прошло. Последовавшие вскоре события - смерть Щетинниковой, убийство Волонтира, арест зятя - вытеснили на время мысли о нем, но разговор у Скаргина вернул Тихойванова к словам Нины Ивановны, и он, еще не зная о показаниях Божко, сопоставляя факты, пришел к убеждению: в смерти отца замешаны оба брата. Следователь был прав: прошлое действительно не может существовать само по себе, в отрыве от настоящего, не может хотя бы потому, что подлость, совершенная более трех десятков лет назад, отзывается болью в живущих сегодня...

ХАРАГЕЗОВ

Заведующий ателье поминутно прикладывал ко лбу свой щегольской, под цвет галстука, платок, после чего нервно, по-женски, комкал его в руках. При этом взгляд его карих выпуклых глаз красноречивее слов говорил об испытываемых страданиях. Вызов в прокуратуру был чреват крупными неприятностями. Увольнение с работы - вопрос времени, с ним Харагезов успел смириться, внутренне к нему подготовился. Злоупотребление служебным положением, мелкие нарушения финансовой дисциплины, отпуск товаров "налево", а теперь еще взятки... Тут легким испугом не отделаешься, придется отвечать. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Значит, арест, суд, конфискация! Ужас!.. Сколько же ему дадут? Год? Два? Больше? Наверняка больше.

Экскурс в недалекое будущее прервал следователь:

- Как же нам быть, Алексей Михайлович? Несолидно получается. Мы вас предупреждаем об ответственности, а вы...

- Я готов, - поспешно заверил Харагезов, для убедительности приложив руку к груди. - Вы мне только намекните, что вас интересует, и я со всей душой.

- Ну, если вы не понимаете прямых вопросов, придется говорить намеками. Вы не забыли свои первые показания?

- Да-да, глупо получилось, - согласился он, как будто речь шла не о нем, а о ком-то отсутствующем. - Не сориентировался, недооценил всей важности момента. Оказывается, вопрос с нашим работником Красильниковым стоит очень остро. - И более доверительно добавил: - Прошу вас, не придавайте моим словам значения.

- Каким? Тем, что вы говорите сейчас, или тем, что вы сказали в прошлый раз?

- Ну что вы? - Изобразив на лице жалкое подобие улыбки, Харагезов как можно тверже пообещал: - Сейчас я скажу все как есть. Зачем мне покрывать преступника?

- Вот и я думаю: зачем?

- Мой прямой долг говорить правду, - храбрился Алексей Михайлович.

- Совершенно верно.

- И я скажу!

- Прекрасно. Пожалуйста, я вас слушаю.

- Красильников выполнял плановые задания - это истина, не скрою. Но когда работаешь в коллективе, этого мало. Надо еще ладить с людьми, считаться с мнением общественности, и вот этого-то Игорю Михайловичу недоставало. В общественной работе он участия не принимал, пренебрегал культурно-массовыми мероприятиями, в общении с товарищами держал себя высокомерно, иногда допускал грубость...

- И поэтому вы приняли решение перевести его в отдельную мастерскую?

Харагезов на мгновение замер, словно позируя невидимому фотографу, но через секунду снова заговорил, обильно уснащая свою речь округлыми казенными оборотами:

- Боюсь, что произошло недоразумение. У отдельных наших товарищей, у Щебенкина, например, и у некоторых других тоже сложилось не совсем правильное, я бы сказал, извращенное представление о методах работы руководства. Они считают перевод на индивидуальную работу поощрением, фактом признания особо высокой квалификации отдельных работников, в то время как...

- ...это не так, - продолжил за него следователь.

- Это не всегда так, - осторожно поправил заведующий. - Увы, в случае с Красильниковым произошло наоборот: уволить его по своей инициативе мы не могли, не было достаточных оснований. Но, простите за откровенность, избавиться от такого, с позволения сказать, работничка хотели. Вот и пришлось изыскивать средства, ставить вопрос о переводе. В целях изоляции от коллектива. - Чтобы придать вес своим словам, он сослался на начальство: - Прежде чем принять это решение, я советовался в управлении, и там меня поддержали.

- Интересно, - заметил следователь. - И кто именно?

Харагезов снова стал неподвижен и шевельнулся только после паузы, которой с лихвой бы хватило, чтобы навести объектив на резкость и щелкнуть затвором.

- Простите, как - кто?

- Кто поддержал?

- Ах кто? - Он вперил удивленный взгляд в собственный носовой платок. - Знаете, вопрос решался еще в прошлом году, так что мне потребуется время, чтобы...

- Хорошо, оставим это. Продолжайте.

Харагезов замялся.

- Если вы настаиваете, я могу позвонить в управление и уточнить, предложил он.

- Не надо, мы сами разберемся.

От уверенно произнесенного "разберемся" Алексея Михайловича бросило в холодный пот. Он заерзал на стуле, представив, что значит "разберемся" и какие это "разберемся" повлечет последствия лично для него. "Они разберутся, - с тоской подумал он. - Они во всем разберутся. И устроят тебе, дорогой товарищ, показательный суд с общественным обвинителем в лице того же Щебенкина..."

А пока ему продолжали задавать вопросы.

- Скажите, Красильников не жаловался вам на низкую зарплату, на нехватку денег?

- Ну что вы, он получал до ста шестидесяти рублей плюс премиальные.

- А сверху?

- Простите, не понял?

- Брал он "левые" заказы?

- Вообще-то мы боремся с этим позорным явлением. В целом коллектив у нас здоровый...

- Значит, не брал?

- Ну, за всем разве уследишь, - уклончиво ответил Харагезов. - Ходил у нас слушок, что он занимался частными заказами, но за руку в таких случаях поймать трудно. И потом, борьбой с преступностью занимаются специальные, уполномоченные на то органы, мы не вправе вмешиваться в их деятельность. Существует милиция, народный контроль...

- А как он вообще относился к деньгам?

- Я не припомню случая, чтобы у нас с ним заходил разговор о деньгах.

- Мы договаривались, что вы будете откровенны, - напомнил следователь. - Так что постарайтесь вспомнить. Мог он, к примеру, одолжить деньги товарищу?

Харагезов собрался с духом и выпалил:

- Не думаю. Не тот он человек, чтобы вкладывать деньги, не предусмотрев процентов прибыли.

Заявление плохо вязалось со сказанным раньше, но сидевший за столом следователь не подал виду.

- Понятно. А его семейные отношения? Что вам, как руководителю, известно о его личной жизни?

- Трудный вопрос. - Харагезов искал, за что бы зацепиться, так как тема личной жизни Красильникова непосредственно его не касалась и была сравнительно безопасной. - У него есть дочь. Учится во втором классе. Жена не работает. - Видя, что следователь ждет продолжения, добавил: - Мы с ним были не настолько близки, чтобы делиться своими семейными проблемами. Как там у него с женой складывалось - я не в курсе, но на днях мне звонила девушка, интересовалась Игорем. И это не в первый раз. Раньше ему тоже звонили.

- Вы уверены, что звонила посторонняя девушка, а не жена Красильникова?

- Конечно, посторонняя, - оживился Харагезов. - Жену зовут Тамара, а звонила Таня.

- Она что же, назвала себя?

- Нет. Просто я слышал, как кто-то во время разговора позвал ее, обращаясь по имени, и она ответила, что через минуту освободится.

- Так когда вам звонила эта самая Таня?

- Позавчера, кажется. Да, позавчера. В первой половине дня. Спросила, вышел ли на работу Красильников. Я сказал, что нет. Тогда она поинтересовалась, не болеет ли он и если болеет, то когда выйдет... Харагезов запнулся.

- И вы ответили, что он арестован?

- Но ведь меня никто не предупреждал, - потупив взгляд, повинился он. - Я бы ни за что не сказал, если бы знал, что нельзя.

- Больше она ни о чем не спрашивала?

- Ни о чем, - подтвердил Харагезов. - Сразу повесила трубку. Напугалась, наверно.

- Алексей Михайлович, когда-нибудь Красильников обращался к вам с просьбой достать санаторную путевку?

- Обращался.

- Когда?

- В ноябре. Я объяснил ему, что это не так просто, но он очень просил, и я обещал помочь. У нас в управлении иногда бывают "горящие" путевки, особенно зимой. В декабре он справлялся, как обстоят дела.

- Не говорил он вам, для кого нужна путевка, в какой именно санаторий?

- Нет, Сказал только, что желательно в санаторий для сердечников, а если не будет для сердечников, то в любой.

- Еще вопрос. Он вам давал деньги на путевку?

- Ну что вы! Если бы я выбил ее в управлении, то все оформили бы законным путем через местный комитет. - И, порозовев, негромко закончил: Мой долг соблюдать соцзаконность на вверенном мне участке работ.

Следователь зашелестел бумагами, и Харагезов, готовясь к худшему, тоскливо посмотрел в окно на голубое безоблачное небо. Он вдруг представил, как его выведут из кабинета и на виду у всех подчиненных поведут к милицейской машине.

- Вернемся к январским событиям, - сказал следователь, отрываясь от своих записей.

Харагезов облегченно вздохнул, взятку он взял в прошлом году, значит, пока пронесло, но опасность еще оставалась. Если его спросят про девятнадцатое, почему он сказал, что Игорь пришел на работу вовремя, тогда...

- Восемнадцатого января... - начал следователь.

- ...Восемнадцатого Красильников отпросился у меня на похороны соседки, - торопливо заверил Харагезов. - Честное слово, так и было! Он приехал к девяти, сказал, что у него большое несчастье и что он хочет взять отгул. Соседка якобы женщина одинокая, ни родных, ни близких. Я и разрешил - причина-то уважительная.

- А девятнадцатого?

"Все, дождался! Они все знают! Теперь хочешь не хочешь - придется говорить. - Харагезов вытер взмокший лоб. - Я не виноват: сам горю, как швед под Полтавой..."

Девятнадцатого около одиннадцати часов - только он приехал из управления - к нему без стука вошел возбужденный Игорь. Он плотно прикрыл за собой дверь и не допускающим возражений тоном предупредил: "Для всех, кто бы ни спрашивал, сегодня с самого утра я был на работе. Ты понял?"

Ошарашенный его наглостью, Харагезов потерял дар речи, хотел возмутиться, поставить подчиненного на место: что это он себе позволяет? Влип в какую-то грязную историю, по роже видно, что в грязную, и диктует свои условия. Думает, непонятно, что речь идет об алиби. Дурака нашел!.. Но Красильников будто читал его мысли: "Не подтвердишь - расскажу о взятке. Вылетишь из своего кресла под фанфары. Мне, сам понимаешь, терять нечего". Да, волчий прикус у парня, а все овечкой прикидывался! Куда было деваться, пришлось пообещать. Уже уходя, Игорь подмигнул и небрежно, как милостыню, бросил: "Не мандражируй, может, и не понадобится твоя защита".

Однако понадобилась. И очень скоро. Часа не прошло - ну и темпы у милиции! - Красильникова арестовали, а его самого на следующий день взяли в оборот, изволь отдуваться. Был соблазн выложить все начистоту, отмежеваться от неприятностей, все равно Игорю крышка - это и коню понятно. Но удержал взаимный интерес: если он промолчит о просьбе Игоря, Красильников промолчит о взятке - глядишь, и пронесет.

Целый месяц ходил в страхе. Теперь чувствовал: не пронесет. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Видно, спета его песенка. Конец карьере. Э-эх, денег ему, что ли, не хватало? Ведь хватало! Дом полная чаша, с книжки одних процентов по пятьсот рублей в год набегает, дачу недавно купил с бассейном! Что ж еще надо? Так нет, связался с этим уголовником?! Возможности упускать не хотел, власть свою показать, благодетелем всесильным перед подчиненным представиться, чтобы восхищался и кланялся, кланялся и восхищался...

- Так как же девятнадцатого, Алексей Михайлович?

- Чистосердечно признаюсь, товарищ следователь, напутал кое-что в спешке, с кем не бывает...

Глава 7

12 февраля

СКАРГИН

Изучение пяти томов архивного дела, как и следовало ожидать, не прошло бесследно. Снова и снова я возвращался к нему, чтобы до конца разобраться в отношениях, связывающих убийцу и его жертву. Георгий Волонтир и Игорь Красильников - чем больше я о них думал, тем очевиднее становилась эта связь. Они были людьми не только разного возраста, но, по сути, и разных поколений, это верно. И все же что-то объединяло их, притягивало друг к другу, по неуловимым для окружающих признакам они узнавали "своего" и отличали его от "чужого"...

Это "что-то", несомненно, существует, думал я. И еще думал, что много лет назад, в сороковом, там, на Первомайской, вряд ли кто обращал особое внимание на Дмитрия Волонтира. Знали за ним недостатки, слабости, осуждали за пьянки, за грубое обращение с младшим братом, но никому - я уверен, никому - и в голову не приходило, что парень с их двора, утром усердно метущий улицу, вечером слушающий, как в беседке задушевно поют под мандолину, а в сорок первом вместе с другими ушедший на фронт, спустя год вернется в город с оккупантами и будет хладнокровно уничтожать беззащитных стариков, женщин и детей - своих сограждан, соседей. И дело тут не в маске, за которой, дескать, скрывался хитрый, вероломный враг. Суть в другом: задолго до того, как он предал, в душе его уже зрели ростки алчности, трусости, жестокости - того, что мы привыкли называть емким словом "пережитки", забывая, впрочем, как смертельно опасны порой бывают их носители. Что говорить - иной раз внешняя, так сказать, анкетная благополучность подобных людей вводит в заблуждение: чувствуешь червоточину, а разобраться в человеке, понять его успеваешь далеко не всегда...

Но вернемся к Красильникову. Несмотря на разницу в возрасте, он имел много общего со своей жертвой: оба нечисты на руку - один по мелочи воровал на базе, другой выколачивал "левые" с клиентов в ателье, - оба пили, оба были равнодушны к делам общественным и активны в личных и, как результат, оба, быть может, не отдавая себе отчета, были внутренне готовы стать на скользкий путь, ведущий к предательству, измене, преступлению. Нет, не внешнее, бросающееся в глаза сходство объединяло их, а тайное, спрятанное глубоко внутри. В этой их похожести, наверное, и крылась разгадка расследуемого дела...

Размышления размышлениями, а следствие продолжало идти своим чередом. На прошлой неделе мы предприняли выезд на место происшествия.

С первых минут в доме Георгия Васильевича Красильников повел себя по классической схеме "Убийца на месте преступления". Сначала впал в заторможенное состояние, потом стал озираться по сторонам, нервничать, а во время эксперимента с газовой плитой даже порывался бежать. За этим не последовало признания (втайне я немного надеялся на него), но пищи для размышлений эксперимент дал предостаточно. Во всяком случае, все мы пришли к твердому убеждению: случайно оставить газ открытым было просто невозможно - через минуту в тесной кухоньке начинал ощущаться сильный запах, а ведь Красильников, по его собственным словам, искал спички довольно долго. Кроме того, в полной тишине - Игорь подтвердил, что в доме было исключительно тихо, - становился слышен звук, с которым вытекал газ.

Так удалось отмести еще один пункт "легенды" Красильникова. Факт преднамеренного убийства оказался доказуемым, но мотив... мотив продолжал оставаться загадкой.

Все вместе, включая последние показания Тихойванова, Аронова, Харагезова и других, наталкивало на мысль о сложной и глубокой связи между прошлым покойного, путевкой для Нины Ивановны, вывернутой в прихожей лампочкой и утренним опозданием Красильникова на работу. Даже последовавшее за новыми показаниями Харагезова признание Игоря о взятке, которую он дал заведующему ателье, тоже, пусть косвенно, относилось к этой цепи. У меня не оставалось сомнений: каждая из перечисленных деталей имеет отношение к делу, случайных звеньев здесь нет. Скажу больше: я не сомневался, что мы стоим на самом пороге разгадки, хотя шли довольно сложным путем - через выяснение обстоятельств смерти Волонтира к мотиву его убийства. Количество рано или поздно переходит в качество, так получилось и с нашим делом.

Перелом в ходе следствия произошел на следующий день после выезда на место происшествия, то есть четыре дня назад...

Я сидел у себя в кабинете. Время близилось к шести.

Дневная работа была закончена, и в ожидании последней сводки из уголовного розыска я потихоньку собирал со стола бумаги. Не знаю почему возможно, потому, что ждал звонка, а скорее всего без всякой связи - мне вспомнился фильм, который мы с женой смотрели неделю назад, вспомнился неправдоподобно закрученный сюжет, благообразный седовласый сыщик, лазавший по чужим чердакам в поисках всемирно известных шедевров живописи. Наверное, по аналогии с забитым хламом чердаком в сознании всплыла прихожая в квартире Красильниковых, а от нее мысли перекинулись на Нину Ивановну - безобидную старушку, которой так и не довелось съездить в санаторий за счет необъяснимой щедрости соседа. Необъяснимой... Мне бы способности киношного сыщика, вот для кого не существовало тайн!

И все же: зачем Красильникову понадобилось доставать путевку для Щетинниковой?

В бескорыстие его не то чтобы не верилось, я его просто исключал. "Не тот он человек, чтобы вкладывать деньги, не предусмотрев процента прибыли", - думал я словами Харагезова. Действительно, не тот. Но для чего же тогда? Какие проценты могло принести ему здоровье Нины Ивановны? Да никаких!.. А что, если поставить вопрос иначе: какие проценты мог принести ему отъезд соседки?..

И вот тут меня осенило - с нами, следователями, это случается; правда, не так часто, как с киногероями. Удивительно, как это я раньше не догадался?! Еще тогда, в день убийства, когда менял в прихожей лампочку?! И Красильникову и Волонтиру нужна была квартира Щетинниковой! П у с т а я квартира! И лампочка - она тоже... Ну, конечно!

Не медля ни секунды, я вызвал дежурную машину, соединился с отделом внутренних дел и спустя пять минут, прихватив двух понятых, вместе со своими ребятами выехал на Первомайскую. Уже по дороге вспомнил: за месяц, что мы возились с делом, жильцов дома успели выселить, предоставив им новые квартиры, и сейчас в доме наверняка никого нет, двери могут оказаться запертыми. Сотниченко, догадавшись о моих сомнениях, успокоил, показав никелированную отмычку, с которой, вероятно, расставался только на время сна.

Когда мы свернули на Первомайскую, в боковое окошко я мельком увидел Тихойванова с дочерью. Они стояли на трамвайной остановке. Федор Константинович что-то говорил Тамаре, и та, слушая его, кивала и слабо улыбалась чему-то. Между ними, взявшись за руки деда и матери, стояла Наташа, дочь Красильникова, - самый таинственный, но в определенном смысле и самый главный участник этой истории. Главный потому, что любой поворот в судьбе близких ей людей в первую очередь и больнее всего отзовется на ее жизни. Как ни громко звучат эти слова, но часть ответственности за ее будущее ложилась и на мои плечи - я ни на секунду не забывал об этом.

КРАСИЛЬНИКОВ

Сменивший прапорщика старшина повел его вверх по лестнице. Ребра ступеней были окантованы металлическими полосами, в средней части они стерлись до блеска и отражали дневной свет, льющийся сверху.

Всякий раз, поднимаясь на четвертый этаж, Игорь принимался считать ступени, но всегда сбивался, потому что по мере приближения к кабинету следователя совсем другие мысли овладевали им. И сегодня, гадая, что ждет его за обитой дерматином дверью, он вспомнил, как на прошлой неделе его неожиданно вызвали из камеры, посадили в машину и повезли к домику Волонтира, чтобы предложить ему воспроизвести все свои действия, показать и рассказать еще раз, что и в какой последовательности происходило в ту ночь. На их языке это называлось: "Выезд на место происшествия". Сидя между одетыми в длинные шинели конвойными, он не подозревал, что это будет так трудно и опасно, и даже обрадовался возможности хоть ненадолго сменить обстановку.

На Первомайскую приехали вечером. Вышли из крытого "газика" на злой, колючий от мороза воздух, через пустую подворотню прошли во двор.

Слева высилась черная громада пустого строения. Справа сиял огнями его дом. Мелкая снежная крупа плясала в падающих из окон пятнах света, холодной пылью оседала на шапках и пальто молча идущих по двору людей. На подсвеченной изнутри занавеске в окне первого этажа мелькнул знакомый Тамарин силуэт. Там было тепло и уютно, за столом, склонившись над тетрадкой, наверное, сидела Наташка или зубрила что-то, готовясь к занятиям. Хотелось остановиться, хоть одним глазком посмотреть на дочку, но его быстро ввели в нетопленый тесный коридорчик, где все еще ощущался легкий запах газа. Сзади захлопнулась дверь. Гулко забилось сердце. "Ловушка", - подумал он, оглядываясь по сторонам.

Знакомые предметы, оставшиеся на своих прежних местах, обступили со всех сторон и как будто злобно радовались его появлению. То, что он хотел считать безвозвратно канувшим в прошлое, о чем, сидя в своей камере, избегал думать, а если и думал, то, обманывая себя, как о постороннем, не имеющем к нему никакого отношения, оказывается, существовало все это время и ожидало его прихода, чтобы напомнить о себе парализующим волю страхом. Сознавая, что психологически не подготовлен к предстоящему испытанию, он изо всех сил сопротивлялся давящей атмосфере дома, в то же время завороженно смотрел на синие, с голубыми кольцами, обои, на календарь с не оторванным за январь листком, на газовую плиту, на колченогий венский стул, прижатый гнутой спинкой к стене, - смотрел и, не желая того, "видел" Волонтира.

Призрачный, видимый лишь одному ему, он выходил, припадая на левую ногу, из комнаты, почесывая поросшую седым волосом грудь, и ухмылялся. Совсем как в тот последний вечер. "Ничего, потолкуем. Вот попьем чайку и потолкуем..."

Мимо двигались люди, следователь отдавал какие-то распоряжения, а он застыл у проема, соединявшего коридор с комнатой, и не мог оторвать глаз от этажерки со старомодными слониками, безделушками, от круглого, покрытого пестрой клеенкой стола, рядом с которым стоял обтянутый коричневой кожей диван. Оставаясь невидимым для присутствовавших, Волонтир сидел на потертом диванном валике и скалился, обнажая свой желтые от табака зубы. Это до такой степени было похоже и на сон и на явь одновременно, что на миг поверил в живого Волонтира и даже услышал его знакомый испитой голос. "Мальчишка, щенок, - прозвучало в ушах. - Я тебя насквозь вижу, все твои куриные потроха. Вздумаешь обмануть - подохнешь. С того света достану..."

Следователь тронул его за рукав телогрейки:

- Красильников, вы меня слышите?

- Да-да... - Он перевел дух.

Рожденный воображением призрак пропал. На диване сидел молоденький лейтенант в милицейской форме и заполнял бланк протокола.

Неизвестно, что было хуже - плод его фантазии или действительность, во всяком случае, Игорь постарался сосредоточиться на происходящем, и ненадолго ему это удалось.

- Мы приступаем, - сказал Скаргин. - Красильников, покажите, пожалуйста, где располагались вы и где находился Волонтир в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое января.

- Я? - Он неуверенно подошел к столу. - Я весь вечер просидел тут, на стуле. Волонтир - напротив, на диване. - Разрываясь между желанием не вспоминать подробности и необходимостью отвечать на вопросы, он указал на центр стола: - Здесь стояла закуска, бутылки, стаканы.

- С вашего места были видны часы. - Следователь остановился у этажерки. - Вы смотрели на них?

- Нет. У меня были свои, наручные.

- Уточните, в котором часу вы пришли к Георгию Васильевичу.

- В половине девятого.

"Да, это было в половине девятого", - подумал Игорь. Врать не было никакого смысла: тесть видел их с Жорой в подъезде, а сразу после его ухода, забежав домой за бутылкой, он, как и обещал, пошел к соседу.

- И больше временем не интересовались?

- Нет.

- На свои часы тоже не смотрели?

- Не смотрел.

Хотелось отвечать легко, непринужденно, а получилось сухо и скованно: продолжала давить обстановка, слова застревали в горле. Особенно избегал он смотреть в сторону дивана - излюбленного места Волонтира.

- Что пили? - продолжал следователь.

- Сначала мою "Пшеничную", потом Жора вытащил из холодильника "Экстру".

- На холодильнике отпечатки ваших пальцев.

- Да, извините, "Экстру" доставал я.

- Пили одинаково, поровну?

Игорь вспомнил, как, пользуясь любой возможностью, подливал водку в стакан Волонтира, подливал до тех пор, пока у того глаза на лоб не полезли.

- Поровну, - сказал он.

- О чем беседовали?

- Я же говорил - о разном.

- Точнее не можете сказать?

- Не могу.

- Присядьте на свое место. - Следователь подвинул ему т о т с а м ы й стул.

Подчиняясь чужой воле, он, как сомнамбула, присел, и сразу же произошло то, чего больше всего боялся: снова "увидел" Волонтира. Продолжением кошмарного сна промелькнула его зеленая байковая рубашка, его смазанное движением лицо с насупленными, черными как смоль бровями. Разом всплыло все, что исподволь наслаивалось в течение нескольких последних лет, всплыли полузабытые детали, некогда составлявшие нечто целое, значимое, но со временем выпавшие из памяти как мелкие и ненужные, потому что все разговоры, встречи были только прелюдией к главному - о б щ е й ц е л и, а она появилась не сразу, лишь на второй год знакомства.

С чего же все-таки началось?

А началось со странной просьбы.

Волонтир подстерег после работы, зазвал к себе, угостил вином и сказал, что давно к нему присматривается.

- Ну и что? - Привыкший у себя в ателье к конкретным просьбам заказчиков, Игорь не склонен был затягивать разговор без необходимости. Надо чего?

В том, что у соседа просьба, не сомневался - иначе зачем дармовое вино?

Волонтир усмехнулся:

- Торопишься, парень...

Но тут же перешел к делу. Он хочет поменяться квартирами с их соседкой Ниной Ивановной, но она будто бы против, хотя условия выгодные: он предлагает сделать у себя капитальный ремонт и даже доплатить ей небольшую сумму - так, в виде компенсации.

- Какая же компенсация? - удивился Игорь. - У нее и площадь поменьше, и сторона несолнечная.

- Неважно. Мне больше нравится ее квартира, - отрубил Георгий Васильевич.

Игорь почуял: дело нечистое, но вникать не стал - своих дел по горло - и, чтобы отвязаться, отработать дармовое угощение, пообещал при встрече перемолвиться с соседкой, походатайствовать. На том и порешили.

Случай вскоре представился, однако Щетинникова - болезненная, еле передвигавшаяся старушка - наотрез отказалась: "Переезд - все равно что пожар, да еще в моем возрасте. Нет-нет, умру здесь, тут привычней". Игорь не особенно настаивал, не был заинтересован: Щетинникова как соседка его вполне устраивала - тихая, спокойная, неделями не выходила из своей комнаты, одним словом, божий одуванчик. Передал результат разговора Волонтиру. Тот расстроился и попросил повторить предложение. Игорь согласился, но на этот раз ничего делать не стал.

Настойчивость Жоры - они перешли на "ты" после нескольких совместных попоек - укрепила Игоря в мыслях о нечистой сделке. Он был совсем не прочь проникнуть в настоящие планы своего нового дружка и даже предпринимал что-то в этом направлении, расспрашивал, но Жора, или, как он его иногда называл, Джордж, не поддавался. "Ну и черт с тобой", - отступился тогда Игорь. Он был занят сколачиванием своей первой тысячи, которую тайком, от жены собирал из "левых" рублевок и трешек, и чужие секреты интересовали его постольку поскольку.

Со временем как-то само собой между ними стало считаться, что у Волонтира есть свой хитрый интерес в обмене, какая-то своя выгода. Сам он на эту тему не распространялся, но Игорю говорить не мешал, ему вроде даже нравилось слушать его треп о Щетинниковой.

Так повелось, что раз, а то и два в неделю они посиживали в волонтировской мазанке, ни о чем особенно не говоря, но и не скучая. Игоря устраивало новое, вскоре перешедшее в привязанность знакомство, тем более - и это немаловажно - что в большинстве случаев спиртным угощал сосед.

Привычка рождает доверие. Постепенно - на это ушли месяцы - Игорь многое рассказал о себе, и Волонтир, в свою очередь, стал откровеннее. Но прошло еще много времени, прежде чем Игорь понял все до конца. А пока "Джордж" сначала скупо и урывками, потом все подробнее говорил о своей жизни, о том, как в двадцатых годах его раскулаченные родители навсегда сгинули, уехав куда-то в Сибирь, как жили они со старшим братом на окраине, как собирались у них вечерами какие-то подозрительные типы, пили самогонку, играли в карты, делили барахло, а в сороковом брат устроился работать дворником, и они перебрались во флигель, откуда год спустя Дмитрия призвали в армию...

Однажды - это было уже совсем недавно, в ноябре, - разомлев от выпитого, Волонтир рассказал, как мальчишкой, оставшись в оккупированном городе, трусил, спасаясь от бомбежек в подвале дома, как в июле сорок второго после жестоких боев и вселяющих ужас артналетов в разрушенный город на мотоциклах и пятнистых танках ворвались немцы, а вместе с ними его брат Дмитрий, служивший в зондеркоманде.

- Так он предатель, изменник Родины? - поразился Игорь, впервые услышав эту историю.

- Идиот! - рассердился Волонтир. - Ты что ж думаешь, предателями рождаются, в роддоме их метят: этот героем будет, а этот предателем? Дмитрий свое получил. Расстреляли его по приговору трибунала. Думаешь, хотел он этого? Глуп ты, парень, жизни еще не нюхал настоящей. Повернулась фортуна задом - вот и пошел служить. Не по своей воле - заставили: не ты убьешь, так тебя прихлопнут. Разговор у немцев короткий был...

Игорь слушал вполуха, удивляясь и довольно слабо представляя, как могло случиться, что находившийся перед ним не старый еще мужик, оказывается, самолично видел то, что ему было знакомо только из книжек и кино: видел живых гитлеровцев, жил под одной крышей с братом-изменником, а теперь, спустя много лет, т о т ж е с а м ы й человек, взяв в гастрономе пол-литра и накачавшись, расселся на диване, спокойно разглагольствует об этом, и он, Игорь, пьет с ним, называет Джорджем. Уму непостижимо!

- Время такое было, - не унимался задетый за живое Волонтир. - Это сейчас все умные стали да волевые. Ты вот думаешь, из тебя непременно Александр Матросов вышел бы, случись что? А я так разумею: жидковат ты для этого в кости, парень...

- Но-но, полегче! - возмутился Игорь, и разговор на этом оборвался.

Допив бутылку, разошлись.

В течение последующих нескольких дней он то и дело возвращался к словам Волонтира, хотел даже порвать с ним, не здороваться при встречах, но острота ситуации сгладилась, потускнели новизна и необычность узнанного. Да и в чем, собственно, Жора виноват? Брата судили и расстреляли, а его-то не привлекли, не тронули, следовательно, ничего опасного в знакомстве с ним нет. К тому же возникла какая-то нужда в нем кажется, Тане пришла блажь полакомиться бананом, а на овощебазе они были, - и отношения возобновились.

Позже они не раз и уже безболезненно возвращались к этой скользкой теме. Встречались часто, почти каждый день; вышло так, что не развела, а, наоборот, вмертвую соединила их история, рассказанная Волонтиром. Игорь будто чувствовал, что за сказанным стоит еще что-то очень важное, важное для него лично. Жора упорно проповедовал свои взгляды, сводившиеся к примитивной формуле: пятерка всегда была и есть лучше трояка.

- Жизнь одна, - философствовал он, - и, если повезет, выжимай из нее все, что можешь.

- Не много же ты из нее выжал, - поддевал его Игорь.

- Мой день еще не пришел, - многозначительно отвечал Волонтир.

Намеки на какие-то не осуществленные пока возможности, на имеющийся в запасе шанс разжигали любопытство Игоря, будили фантазию, придавали смысл и какое-то особое значение их отношениям. Он и не заметил, как постепенно "Джордж" занял в его жизни чуть ли не первое после Тани место...

Чего бы он ни отдал сейчас, чтобы вернуть те дни: ушел бы, забыл, вычеркнул, как кошмарный сон. Откуда он взялся на его голову, этот потомок раскулаченного мельника?! Откуда, будь он трижды проклят!

- Красильников, очнитесь...

Игорь вздрогнул.

- Вы что, не слышите? Почему не отвечаете? - громко спросил следователь.

- Простите, я задумался и не расслышал вопроса.

- От какого места вы тащили Волонтира к дивану?

- От какого... от какого места, - медленно приходя в себя, повторил он за следователем и встал со стула. - Потерпевший стоял в проходе между комнатой и кухней. Я заметил, что ему стало плохо...

- Как вы это определили?

"Как, как! - раздраженно подумал он. - От такого количества спиртного другой свалился бы с ног еще до двенадцати! Фактически он выпил не меньше чем полторы бутылки, да еще и на работе приложился, не иначе..."

- Он зашатался, оперся спиной о косяк двери и начал сползать на пол.

- Что сделали вы?

- Подхватил его и повел к дивану.

- Положили, а дальше? Георгий Васильевич говорил вам что-нибудь?

"Говорил! Конечно, говорил, а то как же! Может, вам стенограмму представить, гражданин следователь?"

- Бормотал что-то, но я слов не расслышал.

- Уложив его на диван, вы пошли ставить чайник?

Игорь со скрытой ненавистью посмотрел на Скаргина: "Сколько будет продолжаться эта экзекуция? Неужели он надеется, что я выложу все как есть: нет, мол, пришлось подождать, пока эта скотина не отключится окончательно, и только потом..."

- Вы сразу пошли ставить чайник?

- Да, я пошел к плите.

- В чайнике была вода?

"Господи, ну откуда мне знать, была она там или нет?! Что ответить? Вдруг не угадаю?"

- Кажется, была. - И тут же, поймав взгляд следователя, поправился, чувствуя, как до предела напряглись нервы. - Точно была.

Следователь, видимо, понял, в чем дело, но виду не подал и жестом пригласил его выйти в коридор.

- Постарайтесь вспомнить: в доме не было слышно никакого шума? Музыки, например...

- Нет, было тихо.

- А репродуктор?

"Ну, на этом ты меня не поймаешь", - подумал он, не понимая, куда клонит Скаргин.

- Программа давно закончилась. Шел второй час ночи.

Следователь подождал, пока его ответ занесут в протокол, и кивнул на плиту:

- Включайте.

- Но ведь газ... - растерялся Игорь.

- Включайте смело. Газ перекрыт.

Фотограф навел на него свой объектив. Черная, с никелированной полоской, ручка легко повернулась на девяносто градусов. Послышалось шипение.

- Он не отключен! - воскликнул Игорь, и тут же мелькнула мысль: "Подловил, гад! Опять подловил!"

Взгляды всех присутствующих были направлены на него. Он ощущал это кожей, каждым нервом и оттого испытал неодолимое желание бежать, исчезнуть, оказаться где угодно, только не здесь, в ставшей безмерно огромной кухне, рядом с газовой плитой, из которой с мышиным свистом непрерывно вытекал газ.

- Слышите? - нарушил молчание Скаргин.

- Да.

- А тогда не слышали?

- Нет, не слышал! - поспешно выкрикнул он и взорвался: - Считайте, что у меня заложило уши, что я оглох, считайте, что хотите, только оставьте в покое!

- Слух у вас, прямо скажем, неважный, - холодно заметил Скаргин. - Ну а со зрением как? Взгляните прямо перед собой - на кухонной полке перед вашими глазами лежат спички. Тридцать шесть коробок...

Одновременно с фотовспышкой щелкнул затвор аппарата.

Скаргин, не дождавшись ответа, спросил:

- Покажите, где нашли коробок с одной спичкой?

- На столе. Я же говорил. - Взгляд Игоря был прикован к конфорке.

- Вы много чего говорили. - В тоне следователя впервые прозвучала неприязнь, но он справился с собой и по-прежнему сухо и подчеркнуто официально предложил: - Пройдите к столу, как если бы шли за коробком, и вернитесь сюда.

Игорь выполнил просьбу. Когда он снова подошел к плите, в нос ударил тухлый, вызывающий тошноту запах. С ужасом прислушиваясь к шипению газа, теряя над собой контроль, Игорь инстинктивно сделал шаг назад.

- Чувствуете запах? - следователь в упор смотрел на него.

- Нет, - едва выговорил он.

- Откройте вторую конфорку. Как тогда.

- Нет!

- Открывайте! - потребовал Скаргин.

- Нет! Не могу! - сорвался он на крик и в панике рванулся к двери.

Кто-то удержал его за руку, преодолевая сопротивление, вернул в комнату.

Он с облегчением отметил, что газ перекрыли, и лишь после этого спрятал лицо в ладони. Провал! Полный провал! Они привели его сюда, в волонтировский флигель, где еще бродит призрак хозяина, где еще звучит его голос, привели, чтобы он своим поведением выдал себя, и добились своего, добились, добились!..

Боясь отнять руки от лица, он раздвинул пальцы и сквозь узкий просвет увидел, что никто не обращает на него никакого внимания - каждый занят своим делом: лейтенант заполняет протокол, фотограф перезаряжает кассету, следователь диктует, прохаживаясь из угла в угол. Но это не успокоило. Он понимал: если и оставались возможности бороться за себя, то лишь формальные, потому что после сегодняшнего эксперимента морально он был уже уничтожен. Волонтир мстил ему, выполняя давнюю свою угрозу расквитаться за предательство. И, словно в подтверждение этой странной мысли, он вновь "увидел" сидящего почти рядом приятеля...

- Деньги я дам, парень. - Жора хлопнул заранее извлеченным из шифоньера бумажником. - Я ведь не так, как ты, в сберкассу не хожу. Держу свои наличными. Так спокойней. Сколько, ты сказал, надо? Четыреста?

Он послюнявил пальцы и отсчитал деньги.

- На, держи. Потом рассчитаемся. - Он снова полез в бумажник. - И вот тебе еще двести на путевку.

Игорь потянулся за деньгами, но Жора отвел руку.

- Погоди. Даю с условием, что отправишь эту каргу в санаторий не позже января, лады?

Разговор происходил в последних числах ноября, спустя месяц после того, как Игорь был посвящен в тайну.

Три года выжидал Волонтир: то боялся милиции, то сомневался. На четвертый начал строить планы, изобретал способы проникновения в чужую квартиру, но лучшее, что мог придумать, - обменяться со Щетинниковой. Обмен не состоялся. Нина Ивановна уперлась. И Волонтир растерялся. Прикидывал и так и этак, в конце концов сообразил: одному не справиться. Стал думать, кого взять в напарники, остановил свой выбор на Игоре. Тот устраивал его по всем статьям: в семье неблагополучен, собирается развестись с женой и уехать из города, не прочь выпить, в меру труслив, но за приличные деньги пойдет на риск, а главное - единственный сосед Нины Ивановны. Без него никак не обойтись. Делиться, конечно, не хотелось, но другого выхода не было, и он не торопясь стал готовить компаньона: осторожно прощупал, рассказал о Дмитрии, о его службе в зондеркоманде, потом о спекуляциях с имуществом, описал золото, драгоценные камни...

Как и ожидал, Игорь загорелся:

- Вот это размах, я понимаю!

- Ты, парень, еще не представляешь того размаха. Он, Дмитрий-то, в немцев не шибко верил, знал: будут деньги, будет и сила, и власть - все будет, потому и рассчитывал только на себя. Представь: сотни обручальных колец, перстни, монеты царской чеканки, часы с браслетами! Возьмешь такой - рука отвиснет.

- А ты не преувеличиваешь? - засомневался Игорь.

- Дурак. Знаешь, сколько народу в сорок втором ко рву поставили?..

- Так он с расстрелянных снимал?!

- И снова ты дурак, парень. Ну какая тебе разница, с кого снимал? Ты, что ли, этим занимался? Да и не знаю я точно. Может, и не снимал вовсе, может, ему немцы приносили. Среди них тоже спекулянтов хватало.

- В принципе верно, но...

- Что "но", что "но"? Отказался бы ты, к примеру, от килограмма золота? А?

Игорь ухмыльнулся:

- Чего зря языком молоть: отказался - не отказался. Был бы этот килограммчик в натуре, а уж я бы нашел ему применение, будь спокоен.

- Ну а если есть? - спросил Волонтир, невольно понизив голос, так как впервые открыто произносил то, что не давало покоя все три года. - Если есть такой килограммчик, что скажешь?

И подробно, пугаясь и одновременно удивляясь своей откровенности, рассказал, как часто в послевоенные годы вспоминал вещички, попадавшие в их дом от немецких офицеров, как удивился, узнав, что Дмитрий жив и привлечен к уголовной ответственности.

На допросах он не стал скрывать темные делишки брата в оккупацию, но при рассмотрении дела в трибунале изменил показания в его пользу. Произошло это по следующей причине. В один из первых дней судебного заседания его разыскал среди свидетелей словоохотливый адвокат, защищавший брата, и, отозвав в сторонку, передал привет от Дмитрия и его слова: "Если все обойдется благополучно, он сможет забрать себе все". При этом адвокат поинтересовался, не идет ли речь о деньгах. Волонтир поспешил ответить отрицательно, хотя сразу понял, что имеет в виду старший брат, понял так ясно, что, разволновавшись, вышел на улицу, чтобы никто не видел его дрожащих рук. Догадаться было и в самом деле несложно, так как ни на что другое, кроме ценностей из железного ящика, старший брат намекать не мог.

"Значит, не увез, спрятал", - ликовал Волонтир, прикуривая от вздрагивающей в пальцах спички. Стал перебирать в памяти полузабытые узелки с перстнями, монетами, массивными часами из тусклого желтого металла и только полчаса спустя, немного успокоившись, подумал: надо еще узнать, где спрятано. Дмитрий дал ему понять, что скажет, если все будет б л а г о п о л у ч н о. Значит, из кожи вон надо заслужить, сделать что-то для него! Но что? Над трибуналом не властен, свидетелей не подкупишь, остается изменить собственные показания. Скорее всего на это он и намекал, желая смягчить свою вину.

- Ну и ну, - удивился Игорь, слушавший внимательно, заинтересованно. - Много же ты выжал из одной фразы.

- На то и голова к плечам привешена, а не тыква, парень, - усмехнулся польщенный Волонтир.

- И что, сказал он тебе, где ящик?

- Прежде с меня семь потов сошло. Хотели даже к суду привлечь за ложные показания, но обошлось, сослался на память. Зато после приговора Дмитрий передал, что, мол, в печке кафель сменить надо. Там, значит, спрятана коробка.

- И известно, где печка-то?

- Не было бы известно, не затевал бы разговора. Но сначала скажи: поможешь?

- А ты уверен, что не соврал он тебе?

- Перед смертью? Его ж к расстрелу приговорили!

- Вот именно, что перед смертью.

Волонтир подозрительно повел глазами.

- Не юли! Говори прямо, согласен или нет?

- Ну согласен.

- Без "ну". В случае чего с того света достану, парень, так и знай. Со мной не шути, обожжешься!

Игорь успел догадаться: ценности спрятаны в квартире Щетинниковой, недаром Жора так "болел" обменом. Догадался, но не стал забегать вперед и терпеливо выслушал историю о том, что во время оккупации в их двухэтажном доме располагалась казарма зондеркоманды. В доме напротив - следственная тюрьма. На фасаде, со стороны улицы, висел флаг со свастикой, а перед домом ходили с карабинами часовые. Старший брат Волонтира занимал комнату на первом этаже, ту самую, в которой живет Щетинникова. Печь находится в этой комнате, вернее, не печь, а выложенная кафелем стенка, когда-то протапливавшаяся из другой квартиры.

В тот вечер они расстались поздно. Сошлись на такой идее - ее подсказал Игорь: достать старухе путевку в санаторий, уговорить ехать и в ее отсутствие обделать дело. Для осуществления этого плана Игорю следовало войти в доверие к Нине Ивановне, проявлять всяческую заботу и внимание, чтобы затея с путевкой не показалась ей подозрительной. Ценности решили разделить поровну.

Трудно сказать, принимал ли Игорь всерьез историю с кладом. Были, конечно, сомнения. Но в ноябре, когда Жора так легко согласился одолжить ему четыреста рублей, пошедших на взятку Харагезову, да еще прибавил двести на путевку, он поверил окончательно. Щедрость приятеля, значительность суммы - аргументы, против которых Красильников устоять не мог. На следующий день он нанес визит соседке и с тех пор заходил каждый вечер. Харагезов обещал достать путевку, и, если бы не смерть Щетинниковой, возможно, все повернулось бы по-другому.

Около восьми вечера семнадцатого января у Нины Ивановны случился сильнейший приступ. Она попыталась встать с кровати, кликнула ослабевшим от боли голосом соседей, но тромб, подобравшийся к сердечному клапану, в секунду оборвал ее жизнь.

К девяти, слегка поссорившись с Таней, домой вернулся Игорь и по установившейся за последние два-три месяца привычке постучал к Щетинниковой. Не дождавшись ответа, толкнул дверь, вошел и обнаружил труп соседки. Был соблазн сразу взяться за поиски, но шум могла услышать Тамара. Игорь рисковать не хотел. Он позвал жену, а сам выскочил к Волонтиру. Того дома не было - ушел на суточное дежурство. Игорь вернулся, отослал плачущую Тамару звонить в "Скорую помощь", собрался было, пока никого нет, простучать стенку, но помешала дочь...

Дальнейшее он помнил как в тумане. Приехали врачи, сидели, писали что-то. Игорь сказал, что он берет хлопоты с похоронами на себя. "Скорая" уехала. Приходили соседки, причитали вполголоса, плакали. Ушли. В одиннадцать, улегшись в постель с Тамарой, он стал обдумывать создавшееся положение. Жена долго ворочалась, мешая сосредоточиться, а когда заснула, он понял, что идти среди ночи в комнату, где лежит покойница, не сможет.

Наутро проснулся с готовым планом. Съездил на работу предупредить начальство, оттуда - в похоронное бюро, на кладбище, снова в бюро, и к часу дня все было в ажуре: соседки уложили старуху, гроб снесли в машину, отвезли, закопали. Около трех он уже был дома.

- Приходили из домоуправления и опечатали квартиру, - огорошила новостью Тамара и спросила: - Ты не забыл? Сегодня восемнадцатое.

- Ну и что?

- Годовщина нашей свадьбы.

Он ругнулся, удивляясь ее простодушию, но слова жены натолкнули на спасительную мысль.

- Значит так, собирай Наташку и езжай к отцу. - Знал, что дорога туда и обратно с транспортом, разговорами у тетки о житье-бытье займет, как минимум, три часа. - Оставишь Наташу и возвращайся с Федором Константиновичем. Отпразднуем. А я отдохну, устал что-то.

Едва дождавшись, когда хлопнет дверь в подъезде, подошел к двери в комнату Щетинниковой.

Поперек створок была приклеена четвертинка листа с чьей-то подписью и круглой домоуправленческой печатью. Сбегал к себе за бритвенным лезвием, попробовал поддеть - бумага надорвалась. Снова попробовал - опять надрыв. Кое-как справился. Сунул в замочную скважину ключ, висевший у входа на гвоздике, повернул. Дверь отворилась.

Внутрь через щели в ставнях падали полоски света. Пустая кровать, наспех застеленная шелковым покрывалом, стояла справа, слева - торшер.

Игорь действовал так уверенно, словно давно отрепетировал каждое движение: зажег свет, осмотрелся, присел на низкую скамеечку у кафельной стены и легонько стукнул молотком по плите. Звук получился слишком звонким. Тогда принес из дому стамеску и тыльной стороной ручки снова стукнул. Глухо. Ударил рядом. Глухо. Еще раз - то же самое.

Передвигая следом за собой скамеечку, добрался до середины. И вдруг звук изменился. Под кафелем, несомненно, была пустота. Под соседней плиткой - тоже. И еще под четырьмя. Игорь вытер капли пота, выступившие на лбу, стал на колени, приложил стамеску острым срезом к щели и ударил по ручке. По молочной белизне плитки побежали трещины. Он ударил сильнее. Стамеска, кроша сухую известь, на треть вошла в зазор между кирпичами. Брызнуло красное крошево.

Последующие удары он наносил, не целясь, стараясь лишь придерживаться намеченного прямоугольника. Острые осколки кафеля впивались в лицо, известковая пыль ела глаза, оседала во рту, но Игорь не замечал этого. Только когда преграда была сметена, он отбросил молоток и стамеску, заглянул внутрь. Там лежал ящик. Он вытащил его, попробовал на вес тяжелый! Дернул за приваренную к плоской крышке ручку, ковырнул пальцем отверстие для ключа. Взгляд случайно упал на часы. До прихода жены и тестя оставалось чуть больше часа! Он удивился: неужели столько прошло?! Отнес металлический ящик к себе, положил под кровать, потом передумал, вытащил и задвинул под сервант, заложив банками с консервированными огурцами. Проверил, чтобы не было видно. Видно не было.

Целый час ушел на возню с дырой. Он заложил ее обломками кирпича, наскоро замазал разведенным на воде алебастром и на всякий случай придвинул к стене кровать.

Оставалось подклеить бумажку на двери. Как ни старался, получалось заметно, а времени было совсем мало. Он вынес из комнаты стул, поставил на него табурет и, забравшись наверх, выкрутил из патрона лампочку...

Четыре дня прошло после выезда на место происшествия, и все четыре дня, вспоминая свою позорную слабость, свое граничащее с полным признанием вины поведение, Красильников не находил себе места. Что-то изменилось в отношении к нему следователя - он чувствовал это совершенно отчетливо. Всего лишь раз, на следующий день после выезда, тот вызвал его к себе, но не строил, как обычно, ловушек, не ловил на противоречиях, а ограничился уточнением малозначительных, казалось, деталей: спрашивал о лампочке, о Щетинниковой, о ссоре с тестем, о времени его ухода. За всем этим что-то стояло: не то формальности последней стадии следствия, не то подготовка к последнему, решающему разговору. Игорь надеялся на первое и не хотел верить во второе. Создавшуюся расстановку сил предпочитал расценивать как патовую позицию, когда с его стороны не было ни малейшего желания сдаваться, а со стороны Скаргина не хватало данных для предъявления обвинения в умышленном убийстве.

"Ничего, пусть помучается, - думал Игорь, поднимаясь по ступенькам административного корпуса. - Пусть ищет. А я подожду, мне торопиться некуда - впереди два-три года в местах не столь отдаленных. Зато вернусь заживу! Небесам жарко станет!" На возвращение после отбытия наказания он возлагал большие надежды, лелеял планы беззаботной, материально обеспеченной, или, как он называл, платежеспособной, жизни у Черного моря. И сейчас, в считанные минуты перед встречей со Скаргиным, ему вспомнился последний разговор в волонтировском доме в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое. Разговор, крепивший зыбкую почву его надежд...

Началось с угроз. Жора затащил его в комнату, швырнул на диван, придвинулся, дыша перегаром, разъяренно сверля глазами.

- Ты что ж, падла, в прятки со мной играешь? - Он схватил со стола кухонный нож. - Кровь пущу!!! - и приставил острие к горлу. - Где сейф? Говори, гаденыш, не то пырну!

- На работе спрятал, - выдавил из себя Игорь. Соврал сознательно, побоялся, что на самом деле пырнет, если принести ящик немедленно.

- Как - на работе?! - взревел Волонтир. - Зачем? Почему не принес мне? Вильнуть вздумал, гнида?!

- Тебя не было, я заходил... - Игорь изо всех сил давил затылком в спинку дивана, чтобы ослабить укол лезвия. - А дома держать побоялся. Вдруг жена найдет. Все дело насмарку...

Волонтир ослабил хватку.

- Сам должен понимать, не маленький, - оживился Красильников. - Ты подумай, подумай своей дурной башкой, куда мне его девать?! С собой носить? Или в камеру хранения на вокзал сдать? Усек?!

- Рассказывай. - Жора плюхнулся на валик. - Все рассказывай, гад! - И потянулся к бутылке.

Трогая саднящую ранку на шее, Игорь подробно описал весь день: хлопоты с похоронами, отправку жены с дочерью к тестю, поиски тайника. Когда дошел до сейфа, Жора, успевший проглотить полстакана водки, перебил:

- Ручка есть на крышке?

- Есть, есть, - успокоил его Игорь.

- А эмблемка с орлом?

- С орлом и свастикой. Сбоку пришлепана. Фирма!

- Он! Это он! - Волонтир опрокинул в себя стакан, крякнул, закусил огурцом. - Ну, парень, давай еще - за успех!

Выпили.

- Ты, видать, в рубашке родился, - повеселел Жора. - Тяжелый ящик-то?

- Килограммов пять-шесть будет.

- Господи! - Он сорвался с места, суетливо забегал по комнате. Господи, шесть килограммов! Да ты соображаешь, что значит шесть килограммов?! - Внезапно остановился, пошатнулся, осел на диван. - Ты, конечно, открыл?

Игорь догадался, о чем подумал напарник.

- Да не бойся, не взял я оттуда ничего.

Волонтир сощурил глаза:

- Ты не бойсь, я проверю. - И слегка заплетающимся языком повторил: Проверю... Думаешь, забыл я? Все помню, сколько чего...

Разлив оставшуюся водку, Игорь заглянул в холодильник и достал еще одну бутылку.

- Не волнуйся, все на месте. Разделим по-честному, Джордж, как договаривались...

С каждой минутой Волонтир хмелел все сильнее. Спустя полчаса, обнимая Игоря, допытывался:

- Ну скажи, скажи, колец много?

- Не считал, - отвечал Красильников, стараясь освободиться от его цепких объятий.

- Да я не спрашиваю, сколько штук. Ты только скажи: много? Только не ври, я помню. Они в связках были, на шпагат продеты.

Игорь, не вскрывавший ящик, мысленно прикидывая его вес, поддакивал:

- Много, много. Нам с тобой хватит.

- А камешки в парусиновом мешочке есть?

- Есть.

- А десятки золотые?

- Навалом, - говорил он и сам почти наяву видел россыпь золотых монет.

В половине второго ночи Жора, едва двигавшийся от выпитого, неожиданно резво кинулся к двери, запер ее, а ключ опустил в брючный карман.

- Ты вот что... не обижайся, парень... Будешь сидеть тут, со мной. До утра... Вместе пойдем... Вместе...

Он свалился на диван и, похоже было, потерял сознание.

Игорь, чуть не плача от досады, с ненавистью смотрел на полуоткрытый Жоркин рот, из которого вырывалось хриплое, нездоровое дыхание, искал выход, и когда решение пришло, оно показалось ему единственно разумным, снимающим все проблемы. Да, это и есть финиш, его финиш. Бег на длинную дистанцию закончился, позади остались Антоны и Тамары, Лены и Жоры, а ему наградой - золото...

Не колеблясь, он вытащил из кармана лежавшего без движения Волонтира ключ, отпер входную дверь и, обернув носовым платком пальцы, крутанул до отказа ручки газовой плиты...

СКАРГИН

Дом, как и ожидалось, был пуст. Теперь он стал точной копией второго - таким же заброшенным и обветшалым. По двору, повернувшись к нам мордой, пробежала собака с уныло опущенным хвостом. Холодная пустота подъезда была наполнена звуками, и каждый из них будто напоминал, что во всем здании не оставалось ни души. Где-то на втором этаже вовсю гуляли сквозняки, стукнула оконная рама - может, в квартире Ямпольской?..

В прихожей я первым делом подошел к двери справа. При ярком свете переносной лампы, которую притащил из машины Логвинов, увидел то, что из-за темноты не разглядел в первый раз - листок с росписью и круглой печатью. Края его были надорваны.

Несколько вспышек блица, и мы прошли в квартиру Щетинниковой. Странно было видеть единственную меблированную комнату в покинутом жильцами доме. Сбоку стоял торшер, вплотную к нему - столик, шкаф для одежды. По другую сторону - швейная машинка и кровать. Четкого представления, что именно следует искать, я не имел, подсказала сама обстановка: при осмотре в глаза бросились четыре лунки на полу, свидетельствовавшие, что на этом месте долгое время стояла кровать. Ее передвинули к противоположной стене, и передвинули, по некоторым безошибочным признакам, совсем недавно.

Логвинов уже занимался отпечатками пальцев, а я внимательно осмотрел мебель и пол. Ничего подозрительного, кроме крошечных осколков кирпича в разных углах комнаты, не обнаружил. С помощью понятых мы отодвинули кровать, и здесь, в кафельном монолите стены, увидели нечто интересное. В пятнадцати сантиметрах от плинтуса кафель был выбит и место это неаккуратно замазано белым веществом.

- Алебастр, - определил Сотниченко, когда мы, выполнив формальности, стали ковырять слой замазки.

Он был тонким, этот слой, зато тайник, скрывавшийся за ним, оказался прочным и вместительным, сделанным на совесть. Никто из нас не надеялся найти в нем что-либо; напротив, с первой минуты было ясно, что до нас здесь уже побывал кто-то. Собственно, гадать не приходилось: Красильников!

Оставалось узнать, за чем так долго и настойчиво охотились наши "кладоискатели", за что поплатился жизнью Георгий Волонтир.

На обратном пути я обдумывал создавшееся положение. Утром девятнадцатого Красильников ездил к матери, чтобы оставить у нее "коробку". Надо полагать, "коробка" и была тем искомым кладом из тайника. Светлана Сергеевна отказала ему. И он уехал. Куда? На что ушло у него время между девятью и половиной одиннадцатого? Где провел Красильников полтора часа? Где спрятал свою "коробку"?

Все замыкалось на Тане - таинственной знакомой Игоря.

Она занимала меня и раньше - девушка, промелькнувшая в свое время перед заплаканными глазами Елены Ямпольской, проскользнувшая мимо рассерженной Светланы Сергеевны, звонившая в ателье Харагезову...

Совместными усилиями уголовного розыска и народной дружины удалось отыскать шофера такси, в машине которого утром девятнадцатого января Красильников прикатил на работу. Шофер хорошо запомнил маршрут - они ездили в пригородную зону, и там, у девятиэтажного блочного дома, он больше сорока минут ожидал парня в пальто из искусственного меха. По фотографии шофер, не колеблясь, опознал Красильникова.

Установить личность Тани, располагая такими данными, было делом одного часа. Но посетить мы ее не успели. Вчера студентка третьего курса педагогического института Татьяна Филипченко лично явилась в районный отдел внутренних дел. Ее, как мне потом говорили, сопровождал долговязый светловолосый парень. Он и нес тяжелый, обернутый двумя листами ватмана пакет. Поступок Тани Филипченко понять нетрудно: месяц она выжидала, опасаясь наводить справки о внезапно исчезнувшем Игоре, потом все же решилась и, когда узнала, где в настоящее время находится ее приятель, струсила и принесла "коробку" нам...

Поздно вечером мы собрались в кабинете прокурора.

Отмычка плавно вошла в замочную скважину, послышался щелчок, и тяжелая крышка стального, украшенного свастикой и орлом сейфа открылась.

Злую шутку сыграл напоследок со своим младшим братом бывший ефрейтор. Внутри лежали толстые пачки банкнотов. Здесь были итальянские лиры, довоенные сторублевки, немецкие марки и даже американские доллары - валюта на все случаи жизни...

Сейчас у окна, выходящего на тюремный двор, все кажется предельно понятным.

Самое любопытное в этой истории то, что человек, который с минуты на минуту войдет в мой кабинет, до сих пор не знает, что убил человека из-за бумажек, давно потерявших всякую ценность.

Стоило ли, спрашиваю я себя, тратить время, прилагать столько сил, чтобы разобраться в грязной возне, поднятой двумя нечистоплотными людьми вокруг старого сейфа - наследства, оставшегося от фашистского прихвостня Дмитрия Волонтира? Я вспоминаю инвалида-буденовца, расстрелянного во рву за городом, вспоминаю своего друга Валерку, лежащего на испачканном кровью снегу, вспоминаю других участников этой истории. Да, стоило! Конечно, не ради Красильникова. Ради Тамары, ее отца, ради маленькой Наташи...

Я не спеша перелистываю томик с сочинениями Козьмы Пруткова. Не буду кривить душой - ношу его с собой не случайно. Еще в первые дни, стараясь лучше понять своего подследственного, я перечитывал эту книгу в надежде найти в ней ответы на одолевавшие меня вопросы. Ответов не нашел. Зато нашел другое - строчки, показавшиеся мне интересными: "Магнит показывает и на север и на юг; от человека зависит избрать хороший или дурной путь жизни".

На этом месте меня прерывает стук в дверь.

- Войдите, - говорю я, не вставая из-за стола.

В дверной щели появляется гладко выбритое лицо Красильникова...

__________

Николай Сергеевич Оганесов - прозаик, член Союза писателей СССР. Автор остросюжетных повестей "Визит после полуночи", "Лицо в кадре", "Мальчик на качелях", "Двое из прошлого", опубликованных в Ростове и в Москве.

Н. Оганесов родился в 1947 году в Ростове-на-Дону. Окончил юридический факультет Ростовского государственного университета. Печататься начал в 1972 году.

По сценарию Оганесова Ленинградским телевидением снят двухсерийный телевизионный спектакль. Повести "Двое из прошлого" и "Мальчик на качелях" переведены на иностранные языки.

Дважды - в 1980 и 1984 годах - Н. Оганесов становился лауреатом литературной премии журнала "Смена". За большую работу по коммунистическому воспитанию молодежи Н. Оганесов награжден Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ.