"Офицер. Сильные впечатления" - читать интересную книгу автора (Морозов Сергей)

XXIII

На Анне Варфоломеевне Петровой было зеленое вязаное платье и тряпичные тапочки с резиновыми подметками. Толстые ноги почти до самых колен замотаны эластичными бинтами. Седые волосы заплетены в серую косичку и уложены вокруг головы. Она кряхтя спускалась по узкой лестнице, направляясь к соседке играть в лото, и они как раз наткнулись на нее. Она запечатлела звонкий материнский поцелуй на сыновней щеке и громко сказала:

— Я иду к Марье Федоровне. Кажется, у тебя опять гости?

— Добрый вечер, Анна Варфоломеевна, — сказала Маша.

Ей показалось, что слепые глаза скользнули в ее сторону.

— Ах, это ты, Маша, — поджала губы маменька. — Здравствуй, здравствуй.

Маша автоматически улыбнулась.

— Как здоровье, Анна Варфоломеевна?

Нет ли, мол, признаков СПИДа.

— Хорошо, милая, хорошо. А вот Боренька сильно устает на работе. Ему бы поменьше таскаться.

— Я в полном порядке, мама, — бодро заверил Борис Петров. — Кроме того, мы собираемся смотреть телевизор.

— Ты не обижайся на нас, старух, Маша, но мне кажется, что ты себе позволяешь по телевизору уж очень развязный тон. Вот и Марья Федоровна того же мнения. Она говорит, что у тебя под блузкой даже нет бюстгальтера.

— Я подарю ей бюстгальтер, мама, — пошутил Борис.

— Ну конечно, ты же у нас миллионер! Она вот давеча рассказывала, что вы, милиционеры, все взятки берете. Наверное, и сегодня успел хапнуть, а?

— Сегодня только две канистры бензина, — ответил сын.

— И то дело, — кивнула Анна Варфоломеевна и продолжила движение вниз по лестнице. Потом, словно вспомнив о чем-то, она крякнула и, обернувшись, поинтересовалась: — А правда, что там у вас на телевидении одни евреи?

— Почему, есть и полуевреи, — честно призналась Маша.

Анна Варфоломеевна пожала плечами, как будто хотела сказать: «Ну это одно и то же». На что, конечно же, Маша бы решительно возразила, что ничего подобного — это две большие разницы.

— Можно еще вопрос? — проговорила въедливая маменька и, не дожидаясь позволения, громко спросила: — Так у тебя, оказывается, есть муж?

Последнее слово как-то особенно звучно прокатилось по гулкому подъезду, рикошетируя от ободранных бетонных стен.

Она могла, конечно, как-то извернуться, двусмысленно отшутиться или даже съязвить (что мол да, есть, и не только муж), но, во-первых, ее изворотливость тогда трактовалась бы в контексте предыдущего вопроса, а во-вторых, она действительно ощутила в этот момент характерную вселенскую скорбь и поэтому просто ответила:

— Да, есть.

И никаких придаточных предложений.

— Ну я пошла, сынок. Надеюсь, вы не будете слишком долго… — сурово сказала Анна Варфоломеевна.

И хотя последнее пожелание явно касалось и Маши, сама Маша снова предпочла отмолчаться.

При всей проницательности незрячей маменьки, последняя никак не могла судить о том, что такое «слишком долго» или «не слишком долго». Во всяком случае, кажется, не ей, не Маше Семеновой, было суждено заездить этого пресловутого Сивку-бурку. Немножко покататься, это да. Но не более того.

— Не беспокойся, мамочка, — сказал Борис Петров. — Привет Марье Федоровне.

В том, что он был хорошим сыном, Маши не было сомневалась.

Весь вечер они слушали один и тот же альбом «Лед Зеппелин». А, а, а! А, а, а!.. Лишь бы не вылезать из постели и не менять кассету. Маша лежала на животе, а Борис пристроился сверху. Сивка-бурка имел завидное чувство ритма. Маша чувствовала у себя на шее обжигающее дыхание. Две плоти извивались, терлись друг о друга, пока, наконец, прерывисто не ударила жидкость. Потом оба замерли на мокрых простынях, переводя дыхание. Потом он соскользнул на бок и, обняв ее сзади, прижался пахом к ее ягодицам. Он продолжал целовать ее в шею, пробегая языком по ее плечам.

— Грустная музыка, — сказала Маша. — Как будто про нас.

— Разве нам грустно? — удивился он.

Она почувствовала, что он медленно, осторожно и глубоко проникает в нее.

— Ну про меня… — с трудом поправилась она.

Ей показалось, что еще немного — и от наслаждения у нее отнимется язык.

— Борис, — торопливо выдохнула она, — я решила развестись с Эдиком.

Сивку-бурку словно подкосили. Он дрогнул. Поник. Превратился в жалкую клячу. Превратился в нечто такое, чему и название подобрать невозможно. Словом, момент был упущен навсегда.

— Ты что, хочешь, чтобы я на тебе женился? — сев на краю постели, тихо спросил Борис.

— Я вовсе не имела это в виду, — сказала Маша, подтягивая колени к подбородку.

— То есть я хочу сказать, что ты мне, конечно, нравишься, но… я не собирался жениться…

А часами трахаться он, значит, собирался. Если бы он, по крайней мере, как-то иначе это сформулировал, может быть, Маша не так остро чувствовала боль потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: «Я тебя люблю, обожаю, но мы разные люди. Ты — творческая личность, тебе нужна слава, ты предана своей работе, телевидению, а мне нужна тихая домашняя женщина — неплохо, конечно, если бы в постели она гоняла моего Сивку-бурку, как ты, — но главное, мне хочется, чтобы моя жена была просто матерью моих детей и чтобы ждала, когда я вернусь с моей трудной и опасной службы…»

Тогда другое дело. Тогда бы Маша его поняла. И у нее даже не повернулся бы язык, чтобы, поддавшись мимолетному соблазну, воскликнуть: «Любимый! Возьми меня! Я брошу все и буду, буду такой женой, как ты мечтаешь!..»

Такой, как он мечтает, она, конечно, никогда не будет. И они действительно разные люди. Она — полуеврейка, с детства мучающаяся идиотскими комплексами. Он в детстве — нормальный, счастливый паренек. Девочка мастурбировала, имея в виду задолбанного во всех отношениях Казанову. При этом ей казалось, что она совершает смертельный грех. Но тем острее было наслаждение. Мальчик имел в виду целку Елену Прекрасную и с радостным усердием осеменял носки, пионерские галстуки, стены и полы, полагая, что это что-то вроде физзарядки. Ни угрызений тебе совести, ни маломальского чувства вины. Конечно, они были разные.

И она это прекрасно понимала. Ей даже не нужно было ни о чем его расспрашивать. Он весь как на ладони. Никаких угрызений совести. Главное — родину не предавал, как некоторые. В детстве играл в футбол, в ножички. В отрочестве драл одноклассниц в лифтах. В юности ушел в армию. Вернулся — похоронил отца, умершего от цирроза, и принял на иждивение ослепшую маменьку. Пошел в школу милиции. Заочно закончил юридический институт. Все было и правда очень простым. Если, конечно, играть по правилам. Не нарушать закон и вести здоровый образ жизни. Нынешняя его жизнь тоже шла без зигзагов. Он чувствовал ответственность за младшего брата и за вдовую слепенькую родительницу. Если уж женится, то, естественно, на девушке. Чтоб белая фата и все такое. Чтоб мама порадовалась. Чтоб брату хороший пример. Все как у людей.

После неловкого молчания Маша первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую уж более никогда не ляжет вместе с ним, направилась в ванную. Приняла душ, оделась. Жирное пятно на светлой юбке было по-прежнему очень заметно.

Борис уже оделся и был готов отвезти ее домой. Она приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала «последнее прости». Обоим было ясно, что все кончено.

Двадцать минут спустя он остановил машину около дома на Пятницкой.

— Я тебя любила… — сказала Маша.

Она должна была непременно это ему сказать, поскольку так оно и было.