"Офицер. Сильные впечатления" - читать интересную книгу автора (Морозов Сергей)

VIII

В тот последний день в мятежном городе Грозном Маша и Волк зашли на прощание в крохотное заведение, вероятно, что-то вроде духана, но громко именовавшееся рестораном. Три столика под навесом. Цены как в «Славянском базаре». Само же заведение вполне могло бы называться славяно-кавказским, поскольку в меню были представлены лишь два блюда — окрошка и шашлык. Вообще-то Маша и Волк не были голодны, однако им хотелось побыть вдвоем в обстановке, которая хотя бы призрачно напоминала место романтического свидания. Хозяином, метрдотелем, шеф-поваром и официантом в одном лице был человек совершенно неопределенной в национальном отношении наружности, который, однако ж, говорил с кавказским акцентом. Было душно, и они заказали окрошку. Маша заглянула в тарелку и с изумлением обнаружила в окрошке макаронные изделия.

— По-моему, — заметила она, — окрошка не бывает с лапшой. По крайней мере, в «Славянском базаре» ее готовят иначе…

— Вай! — степенно и звучно отвечал хозяин, презрительно дернув носом. — Что они там понимают в окрошке!

Волк и Маша переглянулись, едва сдерживая смех.

— Принеси-ка, братец, шашлык, — сказал Волк. — И кувшинчик вина.

— А шашлык у вас из говядины? — поинтересовалась Маша.

— Какой говядина, шутишь? — последовал ответ. — Чистый баран!

Они не расставались с того самого момента, когда загрузили в самолет цинковый ящик. Теперь они сидели под навесом, густо окруженным абрикосовыми деревьями, и медленно пили красное виноградное вино. Каждый из них мучился в душе своими сомнениями. Впрочем, мучилась, пожалуй, одна только Маша. Она вспоминала мамины слова.

— Нельзя построить счастье на несчастье другого, — твердила ей та.

— Но мама, — защищалась Маша, — ведь Эдик медленно убивает меня!

— Пусть лучше он, чем ты, — заявила мама. — Пусть он почувствует свою вину.

Но сейчас Маше не хотелось вспоминать о прошлом. Тем более о жизни с Эдиком… Но не хотелось ей думать и о тех счастливых ночах, которые она провела с Волком, когда, разгоряченные и усталые, они засыпали на несколько часов, чтобы, вдруг проснувшись одновременно, снова заключить друг друга в объятия. В течение дня они вместе колесили по городу и окрестностям. В эти дни неожиданно наступило благословенное затишье в войне, как будто специально для того, чтобы они могли насладиться своей любовью. Они много говорили и, казалось, понимали друг друга с полуслова… А сегодня она сообщила, что уже завтра утром должна уехать в Москву. Очередная кавказская командировка закончилась, и когда она снова окажется здесь — неизвестно. Он конечно знал, что скоро ей придется уехать, но не догадывался о том, что она не собирается возвращаться назад. Со времени начала чеченского конфликта ее командировки были столь частыми и длительными, что, казалось, она находилась здесь безвыездно. На этот раз она твердо решила, что ей не следует возвращаться — из-за него, вернее, к нему.

Маша была чуть жива после кошмара, через который ей довелось пройти, когда у нее на глазах погиб Рома Иванов. Теперь в ее жизнь ворвался этот чудесный полковник Волк. Он до того смутил ее, бедную, что она потеряла всякую способность сосредоточиваться на самом главном в ее жизни — своей работе…

Но в данный момент Маша прохлаждалась в обществе своего полковника, который церемонно раскурил уже знакомую ей маленькую черную трубку и со счастливым видом выпускал через ноздри струйки вкусного табачного дыма. Словно беспечные и праздные влюбленные, они вели задушевную и откровенную беседу, совершенно забыв и о времени, и о пространстве.

— Наверное, ты не очень старался, чтобы твоя семейная жизнь протекала нормально? — предположила Маша, сделав глоток вина.

Она словно подыскивала для себя новую роль, вжившись в которую можно было бы без потерь выпутаться из этого военно-полевого приключения. Показать себя женщиной мудрой и способствующей восстановлению семейного мира — значило бы успешно самоустраниться из наметившегося любовного треугольника и избежать очередных душевных терзаний, ощущая себя злой и коварной разлучницей, которая сравняла с землей счастливый семейный очаг. Ее уже сейчас легко покалывали угрызения совести.

— Так, как же, Волк? Ты с женой испробовал все средства?

Она почувствовала себя добрым доктором-сексопатологом, который самоотверженно заботится о своем сбившемся с истинного пути подопечном. Нужно поучить его уму-разуму, прочесть соответствующие наставления, дать ценные советы касательно интимной сферы и отправить домой для вдумчивого и самоотверженного исполнения супружеских обязанностей. Иначе говоря, убедить полковника, чтобы тот занялся любовью с собственной женой. И желательно — со всей возможной нежностью и лаской, вместо того чтобы растрачивать их на стороне…

В какой-то момент Маша даже успокоилась, упиваясь своей мудростью и проницательностью. Однако если она такая умная, то почему бы ей не позаботиться немного и о себе самой?.. Вот всегда так — она была готова заботиться о ком угодно, только не о себе.

Полковник сначала улыбнулся, а потом посмотрел на Машу долгим взглядом, в котором засквозила подозрительность. И зачем это ей понадобилось заводить разговор о его неудачном супружеском опыте? Зачем омрачать воспоминаниями эти счастливые минуты?.. Тем не менее он ответил.

— Понимаешь, — сказал он, взяв Машу за руку, — не то чтобы я совсем не старался, чтобы у нас с Оксаной все было хорошо. Я старался. Я даже очень старался. Лет десять я честно пытался сделаться примерным мужем, хотя с самого начала знал, что ничего хорошего не получится.

— Тогда зачем же ты на ней женился?

— Да вот женился… Зачем женятся? — он пожал плечами. — Наверное, видел, что ей этого хочется — и покорился. Я только что получил свое первое серьезное назначение. Тогда еще в звании лейтенанта. Наверное, мне хотелось, чтобы меня ждала женщина. Вот я и пообещал, что, когда вернусь, мы поженимся. Я уезжал очень далеко, и там было очень жарко.

— В Афганистан?

— Куда же еще…

— Ну конечно, я так и думала, — сказала Маша, отводя глаза.

— Что ты думала? — насторожился он, но Маша не ответила.

— Господи, — лишь воскликнула она, — почему это случилось именно со мной?!

Он тоже ничего не сказал, только снова набил свою маленькую черную трубку и изящно закурил, спокойно поглядывая на Машу.

— Что же потом? — нетерпеливо спросила она.

— Потом началась долгая-предолгая война, и у меня даже не было времени толком задуматься о том, что я делаю. Впрочем, кажется, когда я уехал, я уже точно знал, что не хочу на ней жениться. Честное слово, знал. И знал… что женюсь. Была в этом какая-то тупая неотвратимость. Это должно было случиться — вот и все. Разве что если бы я погиб…

— Но ведь ты ее все-таки любил? — настаивала Маша. Он слегка покраснел.

— Мне было двадцать пять лет. Что я понимал в любви? Но, наверное, любил. Мы были в разлуке несколько месяцев, и, когда я приехал в отпуск, она показалась мне самой красивой девушкой, которую я когда-нибудь видел. Я представил, что мне скоро возвращаться в часть и что, если мы поженимся, я смогу взять ее, такую красивую девушку, с собой. Вот и вся любовь.

— И она с тобой согласилась ехать…

— А что тут такого? Она всегда была неподалеку, где бы я ни служил. Не так уж это было опасно, как некоторые думают. По крайней мере, в нашем случае. А преимуществ — масса…

Разглядывая полковника, Маша подумала о том, что, пожалуй, никто из них, из мужчин, не способен внятно рассказать о своих чувствах, о любви к женщине. Особенно, если любовь уже умерла. Им кажется, что ее никогда и не было. Они словно боятся, что если признаются в своем прежнем чувстве, то на новое уже не будут способны. Поэтому всякий раз убеждают себя и потом искренне верят, что полюбили впервые. Как будто прежняя любовь помеха новой…

— Я думаю, она смотрела на это по-другому, — сказала Маша.

— Может быть, — пожал плечами он. — Я вовсе не оправдываюсь. Да и не в чем, кажется. Просто с самого начала мы не стали друг другу близки. Не было той близости, которая превращает незнакомого человека в самого родного. Война продолжалась, разрасталась, превращалась в бесконечную и очень хлопотную работу…

— Не понимаю… Какое все это имеет отношение к твоему браку?

— Самое непосредственное, — терпеливо ответил он. — Я был так поглощен службой, что у меня не было ни времени, ни желания копаться в своих собственных переживаниях. Меня быстро повышали в звании и должностях. Приходилось заниматься очень серьезными и ответственными делами. От меня зависели жизни очень многих людей…

— Но ведь у тебя стали появляться другие женщины. Твои серьезные и ответственные дела этому не мешали? Или это тоже был вопрос жизни или смерти?

Волк даже не улыбнулся ее иронии.

— Я думаю, — серьезно сказал он, — что сначала я сходился с женщинами только для того, чтобы снять напряжение. Потом что-то изменилось. Я стал искать близости с теми женщинами, которые могли дать мне то, чего не могла или не хотела дать Оксана. Но… я всегда ненавидел себя за то, что приходилось ей врать. А потом начал ненавидеть ее — за то, что она подтолкнула меня к этому…

— Значит, ты возненавидел ее, — тихо проговорила Маша. — А если бы я не смогла дать тебе то, что тебе нужно, ты бы меня тоже возненавидел? — спросила она. — Думаешь, я устроена иначе, чем она? Что у меня другая душа?

Слово «душа» она выговорила с особенным удовольствием.

Вместо ответа он взял ее за руки и поднес ее пальцы к своим губам. Закрыв глаза, она ощутила тяжесть мгновенного и горячего прилива в низу живота. Она непроизвольно напрягла бедра и ягодицы, и тут же у нее закружилась голова. Ей показалось, что у нее между ног забил горячий родник. Господи, как хорошо-то!

Он хотел что-то сказать, но она порывисто остановила его.

— Подожди!

А через несколько секунд взглянула на него рассеянными, затуманенными глазами.

— Ты что-то хотел сказать?

Он наклонился к ней и привлек к себе, устроив ее голову у себя на плече.

— Все, о чем ты говоришь, отвлеченные рассуждения. Ты любишь философствовать, — неясно прошептал он. — Да, ты другая. И мне никто не нужен, кроме тебя. Ты даешь мне то, о чем я и мечтать не мог. Мне почти сорок лет, я устал от двойной жизни. Мне хочется, чтобы у нас с тобой все получилось…

Она отстранилась от него. Теперь она не чувствовала ничего, кроме пустоты. Вернее, чувствовала, что обязана вернуть далекой Оксане ее мужчину, который сделался любовником очередной случайной женщины, хотя и уверяет, что та едва ли не воскресила его из мертвых, сделала самым счастливым человеком на земле. Нет, Маша не станет строить своего счастья на несчастье другой.

— Волк, — сказала она как можно спокойнее, — я тебе не подхожу. Ты из тех мужчин, которым нужна женщина, способная посвятить мужу всю свою жизнь… Мне кажется, что именно такой женщиной старалась стать твоя Оксана. И еще станет! А я просто неспособна на это.

— Нет, — не менее спокойно возразил он и коснулся кончиками пальцев ее дрогнувших губ, — мне нужна именно ты. Я так хочу. Хочу тебя.

Ох уж эти мужчины! Уж если они чего возжелали, то будут хотеть — хоть ты тресни. Ничто их не отвратит. Вот и Волку вздумалось возжелать Машу. Ту самую Машу, которая с детства была неблагодарным и своевольным созданием. Она портила кровь папе и маме, которые всего-то и мечтали, как только о том, чтобы девочка выросла воспитанной и культурной. Ту самую Машу, которая восстала против мужа, разъезжавшего с охраной на пресловутом серебристом «БМВ» и не мечтавшего ни о чем другом, как только о том, чтобы сделать ее жизнь красивой и счастливой, а она — нечего сказать, отблагодарила — родила мертвого ребенка!.. И вот теперь Маша делала все возможное, чтобы отвадить от себя полковника, а тот… все еще хотел ее.

— Ты не мыслишь себя без армии. Ты решил посвятить себя войне. А я жить не могу без своей работы, — заявила она, отстраняясь от его руки. — К тому же я никогда не смогу привыкнуть к войне, как привык к ней ты. Я ее ненавижу, я…

— Нет, — по-прежнему спокойно возразил он, — ты тоже привыкла к войне. Только войну ты ведешь с самой собой.

Маша сделала вид, что пропустила мимо ушей эту последнюю реплику, которая на самом деле чрезвычайно ее уязвила.

— Я, конечно, уважаю твою преданность армии, — забормотала она. — Но жертвовать жизнью в наше время и ради разложившегося государства — все-таки, согласись, выглядит и странно, и дико. Особенно, в этой войне…

Он хотел что-то сказать, но она была так взволнованна, что нетерпеливо прижала ладонь к его губам. Он улыбнулся.

— А вот интересно, — продолжала Маша, — ты, который так привык воевать, ты бы смог уважать мою преданность журналистике, мое призвание?

Кажется, ей вовсе не нужно было, чтобы он отвечал. Но он ответил.

— Я понимаю тебя, а это больше, чем просто уважение.

И снова улыбнулся, а она взглянула на него почти враждебно.

— Кроме того, — добавил он, — ни государство, ни моя служба, ни даже эта война никак не связаны с тем, что я чувствую к тебе. Ты — моя душа. Вот и все.

Вот и все… Маша досадливо поморщилась. Что правда, то правда — если уж мужчины что-то вобьют себе в голову, то потом этого ничем не выбьешь. Тут, наверное, повинна физиология. Они склонны загораться. Сначала загораются пониже пояса и повыше колен. Железа начинает работать, как мощный генератор. Стоит только подумать об объекте вожделения, как начинает ныть мошонка. На удивление скоро все, что еще недавно казалось первостепенным, отходит на второй план. Отфильтровывается одна ключевая идея. Они хотят, а прочее не имеет никакого значения.

— Все, что ты делаешь, кажется тебе совершенно естественным и правильным, — устало сказала Маша. — Тебе, к примеру, и в голову не приходит, что даже пролитая русская кровь не может оправдать того, что здесь происходит. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Вот ваш главный принцип. Раз уж влезли в драку, то нужно во что бы то ни стало выйти победителями…

— Отчего же, — вздохнул полковник, — ведь ушли же мы из Афганистана.

— Ушли! — качнула головой Маша. — Разве это так называется? Вы убрались восвояси едва волоча ноги. Знаешь, ваши войны чрезвычайно напоминают половое упорство патологического самца, который тупо долбит самку до тех пор, пока не задолбит до полусмерти или не измочалится сам. Армия наваливается на страну, как мужчина на женщину, и очень скоро мы становимся свидетелями безрезультатного, но оттого не менее прискорбного изнасилования. Мы наблюдаем, как сжигаемый вожделением импотент снова и снова пытается добиться хоть какого-то результата… Впрочем, все последние войны в мире похожи одна на другую…

Полковник дождался, пока Маша выговорится, а потом задумчиво проговорил:

— Все правильно. Но, что касается армии, позволь одно уточнение… — Он смущенно улыбнулся. — Дай только подобрать слова. Уж больно лихие у тебя аллегории. Сразу видно образованного человека… Армию, а тем более ту ее часть, которая непосредственно участвует в боевых действиях, никак нельзя сравнить с патологическим, как ты говоришь, самцом. Уж если кто и патологический самец, так только не армия. Может, это государство, правительство… не знаю… А армия… — он снова улыбнулся, — это, скорее, несчастный намозоленный член этого самого самца, которым всю дорогу и пашут, и куют, и груши околачивают…

Маша только руками развела. Может быть, и так. Однако война на Кавказе продолжалась. Продолжалась война и в ее собственной душе.

— Полковник Волк, завтра я улетаю в Москву, — наконец сказала она. — На некоторое время мне придется расстаться с кавказским сюжетом.

— Знаю, — ответил он, ласково погладив Машу по щеке. — Я знал это еще неделю назад.

Полковник Александр Вовк прошел отличную армейскую школу, но его никто не научил распознавать дальнейшие намерения женщины, которая так легко позволила ему овладеть ею в гостиничном номере. Маша, напротив, понятия не имела ни о тактике, ни о стратегии, однако, вымуштрованная строгой мамочкой, прекрасно ориентировалась на местности и преуспела в искусстве рекогносцировки.

Пусть уж лучше он считает ее стервой.

— И не требуй от меня никаких обещаний, — предупредила она, уверенная, что именно это сейчас последует. — Ты должен понять, что я никогда не смогу дать тебе то, в чем ты нуждаешься и чего безусловно заслуживаешь.

Он не ответил. И, кажется, даже не удивился. Просто сидел и попыхивал трубкой. А поскольку он молчал, Маше снова пришлось заговорить и развивать предыдущую свою мысль.

Он как бы даже снисходительно слушал ее сбивчивый женский бред о том, как и что она не сможет для него сделать. Он лучше нее понимал, что если только она допустит для себя возможность противоположного, то значит допустит возможность своего женского счастья. Не могла же она, в конце концов, собственноручно поколебать равновесное состояние своей души, которое ей удалось обрести, примирившись с мыслью, что вся ее жизнь — это борьба и страдание. Признание собственной слабости для женщины — худшая зараза.

— Ты только не подумай, что это из-за нездорового тщеславия или потому, что я такого уж высокого мнения о своей профессии и работе на телевидении… — добавила Маша. Все-таки ей не хотелось, чтобы в результате он счел ее законченной дурой. — Конечно, я безумно люблю свою работу, но это не значит, что я синий чулок… Хотя и это не важно… В общем, я уверена, что в конце концов ты бы просто сам от меня устал и я была бы тебе в тягость, как теперь Оксана-Маша демонстративно вздохнула. Пусть думает о ней, что хочет.

— Это все? — поинтересовался он, внимательно разглядывая Машу своими большими добрыми глазами.

Ей захотелось броситься к нему в объятия, но вместо этого она проворчала:

— Нет, не все… Кстати, скажи, почему у вас с Оксаной нет детей? С ее стороны это, кажется, было не слишком мудро.

— Дело не в ней, — спокойно ответил он. — Думаю, ты понимаешь, что не так-то просто заиметь ребенка от мужчины, который почти не появляется дома.

— Но ведь ты говорил, что она повсюду следовала за тобой. Из гарнизона в гарнизон…

— Так и есть. Но я-то находился то в поле, то на учениях.

— А где она сейчас? — спросила Маша.

— В Минеральных Водах.

Вот как. Значит там, где они впервые увидели друг друга.

— Очень хорошо, — покраснев, сказала Маша. — Я хочу, чтобы ты знал: я не собираюсь еще раз ломать свою жизнь. С меня и прошлых впечатлений довольно. Я ничего не собираюсь менять и не пытаюсь стать другой. Да я и не смогу стать другой, если это требует от меня человек, который меня не понимает…

Он улыбнулся.

— На самом деле ты совсем не такая, какой хочешь быть. Ты гораздо лучше.

Она снова хотела возразить, но на этот раз он решительно ее остановил.

— Я тебя выслушал. Теперь, пожалуйста, послушай меня. — Он нежно взял ее руку в свои ладони и бережно погладил. — Я хорошо понял, мне нельзя даже намекать о том, чтобы мы были вместе. Иначе ты просто сбежишь. Если мне потребуется проникнуть в твою жизнь, я должен соблюдать величайшую осторожность. Как разведчик в тылу противника.

— Ты слышал, что я сказала? — воскликнула Маша, потому что уже чувствовала на глазах слезы. — Я ничего не собираюсь менять, и поэтому тебе лучше вернуться к своей Оксане.

— Разве я против того, чтобы ты ездила по самым опасным дорогам, гуляла по минным полям и горным ущельям? Я не собираюсь даже заикаться об этом. Я прекрасно понимаю, что в этом состоит твоя работа, твоя жизнь… А значит, и моя.

— Ты не понимаешь одного. Я всегда буду такой. Подумай об этом!

Она быстро смахнула слезы тыльной стороной ладони.

— Уже подумал. В первый же момент, как только увидел и полюбил тебя. Не такая уж это была для меня неожиданность, — сказал он, прижимая ее ладонь к своим губам.

— Это сегодня. А завтра ты захочешь, чтобы я стала примерной женой, которую первый же начнешь презирать.

— Завтра ты улетаешь в Москву, — мягко напомнил он.

— Я не шучу!

— А я никогда не буду пытаться тебя изменить и никогда не буду тебя презирать.

— Ты и сам не заметишь. Сначала тебе захочется, чтобы я сидела дома, потом…

Он погладил ее по волосам, словно капризную девочку, и покачал головой.

— Нет, это твой верный полковник Волк будет мирно поджидать тебя дома. Ты будешь возвращаться из командировки, а я буду укладывать тебя, уставшую, в постельку и нежно убаюкивать.

Маша оттолкнула его руку, и это действительно был жест капризной девчонки.

— Я знаю, чего ты добиваешься, — заявила она. — Ты хочешь, чтобы я оценила, какого неотразимого мужчину я могу потерять в твоем лице! Чтобы мне побольнее было!

— И вовсе ты меня не потеряешь. А вот я и правда боюсь тебя потерять!

Она внимательно всматривалась в него: шутит он или говорит серьезно, а он взял ее заплаканное лицо в свои ладони.

— Если бы ты так нянчился с Оксаной, то был бы для нее самым родным человеком, — всхлипнула Маша. — И не жаловался бы другой женщине на отчужденность жены.

— Не нужно больше говорить о ней. Я ведь и так о ней все знаю. Она всегда старалась не усложнять мне жизнь. И вообще была очень терпелива.

— А я, значит, усложняю жизнь?

Впервые полковник действительно погрустнел, поднял глаза и обвел взглядом далекие горы и высокие белоснежные облака. Потом медленно кивнул.

— В ней я был совершенно уверен, а в тебе нет.

— Вот и правильно, — вдруг искренне обиделась Маша.

— Ты переменчива, как эти облака, и далека, как те горы, — продолжал он, как будто не слыша ее.

— Тогда зачем я тебе? — воскликнула она. Его губы почти касались ее губ.

— Я люблю тебя, — сказал он. — И буду ждать, пока и ты привыкнешь к мысли, что любишь меня.

— Почему ты решил, что я тебя люблю? — резко спросила она, только теперь осознав, как далеко у них все зашло.

Он прищурился на солнце.

— Но если ты меня не любишь и тебе не хочется думать о том, что мы могли бы жить вместе, жить нормальной, счастливой жизнью, то тогда ты, конечно, уедешь, а я не буду пытаться вернуть тебя.

— Наконец я тебя поняла, — сказала Маша, вставая. — Если женщина не в состоянии создать тебе то, что тебе кажется нормальной жизнью, то ты начинаешь ею тяготиться, а потом просто избавляешься, как от ненужного хлама. Зачем тратить время, полковник Волк?

— А что ты считаешь нормальной жизнью? — вдруг вспылил он.

— Вряд ли стоит объяснять. Ты все равно бы не понял, — вздохнула она. — Как не понял того, что едва я смогла чего-то добиться в жизни, как явился ты и все разрушил.

— Пожалуйста, давай не будем ссориться, — попросил он смиренно.

— Отвези меня домой, Волк. Мне еще нужно собраться.

— Если бы только знать, где твой дом, Маша, — грустно сказал полковник. — Если бы ты сама это знала!

На следующее утро он провожал ее до самолета. Самолет был военным, но на посадку прибыло много гражданских пассажиров, которых тщательно проверяли перед вылетом. Это были беженцы, некоторые с детьми, — редкие счастливцы, которым удалось пробиться на прямой рейс, однако на их лицах не было заметно особой радости. Когда наконец объявили посадку и все торопливо бросились к самолету, полковник обнял Машу и шепнул ей на ухо:

— Если хочешь, скажи мне прощай… Все равно это будет неправдой.

Она ничего не сказала, но, когда поднималась по трапу, быстро оглянулась — в надежде еще раз увидеть его влюбленный взгляд и запомнить его навсегда. Однако полковник уже успел вскочить в машину, которая помчалась наискосок через летное поле.