"Мой Карфаген обязан быть разрушен" - читать интересную книгу автора (Новодворская Валерия)

Лекция № 1. Какого теленка мы у Бога съели?

Русская история еще не написана, потому что не закончена.

История – это стадион с ленточкой старта, но без ленточки финиша, со множеством беговых дорожек, с судьями-историками, со спортивными комментаторами, которые пристально следят за тем, кто – впереди, кто – отстал. Это тоже историки, публицисты, политологи, советологи и вообще всякая вспомогательная историческая рать.

Со зрителями, которые болеют за свою команду. Но, в отличие от спорта, на этом стадионе никто не заботится о равных стартовых условиях.

Когда вы начинали – это ваше личное дело. Сигнал стартового пистолета – от сотворения мира, дальше – как вам повезет. Когда подтянетесь. Ваше опоздание на геологическую эпоху, на век, на 10 веков, на 20 веков абсолютно никого не волнует. Это не учитывается ни судьями, ни зрителями, ни спортивными комментаторами. Главное – бежать. Главное – бежать впереди. Когда вы начали, это ваши личные трудности.

На этом стадионе у нас неважные дела, многие начали свой забег гораздо раньше нас. Мы еще футболки не надели, кроссовки не зашнуровали и вообще еще до стадиона не дошли, а Эллада и Рим пробежали чуть ли не всю дистанцию от начала до конца. Кто-то начинал с нами вместе – Чехия, Польша. Кто-то начинал чуточку раньше – Франция, Великобритания, Испания. Но наступило время, когда нас просто сняли с соревнований, когда мы перестали бежать (в XIII веке), а когда в XVI веке мы вышли на стадион снова и стали догонять, оказалось, что все, кто начал забег с нами или на исторический час или на два раньше нас, как Франция н Великобритания, убежали настолько вперед, что мы видим одну клубящуюся пыль – и ничего впереди.

И вот с тех пор, с XVI века, наша история состоит из того, что мы догоняем. Мы бежим по знаменитой формуле: догонит ли Ахиллес черепаху, – но поскольку они – не черепаха, а мы все-таки не Ахиллес, мы пробегаем какую-то дистанцию, а они за это время убегают очень и очень далеко вперед. И можно сказать, что мы с большим трудом видим след или тень от кроссовок спортсмена, который бежит впереди нас. Это с точки зрения спорта.

С военной точки зрения, история России – это Столетняя война, в которой, как вы помните, для Франции все началось очень плохо. Был так называемый период, который французские историки называют «pйriode de revers», т. е. период сплошных поражений.

Казалось, вообще все кончено. Англичане оставили от Франции одни рожки да ножки. Били, как только могли. И при Азинкуре и при Креси французская армия ни к черту не годилась, французские короли вообще не тянули, французский народ пребывал в полной депрессии. Вдруг где-то на последней четверти началось странное дело. Франция стала отыгрываться. Она отыгрывалась, отыгрывалась и в конце концов получилось, что она выиграла Столетнюю войну. Так вот, история России – это такая Столетняя война, в которой для нас период поражений длится уже чуть ли не 6 веков. И можно сказать, что только с 1991 года, за очень редкими исключениями, у нас начался период частичных побед, т. е. окопная, позиционная война.

Всем все осточертело, все кормят вшей в окопах. Уже не понятно, с чего это началось. И чем это кончится. На западном фронте – без перемен. На восточном фронте – тоже. Идет Столетняя война.

С точки зрения шахмат, история России – это отложенная партия. Если вы помните замечательный фильм Бергмана «Рыцарь и Смерть», там на какую-то очень важную вещь рыцарь играет со Смертью в шахматы. Если он проиграет, смерть его заберет; пока он выигрывает какую-то часть партии, пока смерть получает шах, он еще живет.

И вот, начиная с XVI века, каждое поколение россиян, играя черными (потому что белыми играет Смерть, играет Рок), садится и пытается доиграть эту партию, пытается отыграться. Мы все время проигрываем. В XVII веке, в XVIII-ом, казалось, что выиграем, потом – ничего не получилось, немножко выигрываем в ХIХ-ом, там пешки были на нашей стороне, очень много пешек мы съели.

Потом – все равно. Потом все равно был шах, потом чуть мат не получили. И вот мы каждый раз, можно считать, каждый новый день пытаемся доиграть эту партию. Пытаемся выиграть у Рока то, что мы ему проиграли за прошедшие века.

Есть такая современная пародия на знаменитую сказку о Золушке. В этой сказке умная мачеха, которая хотела повредить своей падчерице, не стала держать ее в черном теле, не стала перед нею раскладывать мешок проса и мешок золы, которые она должна была отделить друг от друга. Она сделала все наоборот.

Она свою дочку, родную дочку, заставила работать, научила домашнему хозяйству, сделала ее спортивной, тренированной, подготовила, словом, к жизни, к жизненным трудностям. А падчерицу она уложила в постель, накрыла шелковым одеялом, кормила ее восемь раз в день, не давала пылинке на нее упасть. В конце концов, когда пришел принц, он обнаружил спортивную, в джинсах, в кедах родную дочку, молодую, стройную, красивую, которая все умела, у которой все в руках горело, и эту так называемую Золушку, раскормленную, как домашняя индюшка, которая уже рукой пошевелить не могла, которая лежала в постели, у которой глаза заплыли. Тщетно было бы спрашивать, на ком женился принц. По-моему, это и так ясно. Потому что ноги у Золушки распухли, и никакая хрустальная туфелька уже на нее не налезала. Спортом надо было заниматься.

То же самое происходит с Россией. Казалось, природа нас одарила щедро. У кого еще есть такое дикое, неумеренное, на троих, на четверых, на пятерых количество природных ресурсов, рек, полезных ископаемых? У кого такие бескрайние равнины? У кого такое количество древесины? У кого такое количество питьевой воды? На самом деле здесь история поступила с нами как мачеха. Она дала нам всего так много, что лишила охоты и способностей добывать что-нибудь своими руками.

Япония, которой история в принципе ничего не дала, кроме нескольких скал в океане, на которых по идее и расти-то ничего не могло, и вообще ни грамма, никаких полезных ископаемых, или Израиль, которому даже пресную воду не отпустили, чуть ли айсберги не приходится ввозить, оказались в положении той самой родной дочери, которую умная мачеха заставила работать. А нам всего дали столько, что это нам впрок не пошло. К сожалению, наши стартовые условия абсолютно никуда не годились.

Смотрите, коммунитарный тип развития, коммунитарное мышление, коммунитарный менталитет, т. е. общинный менталитет, был задан не только исторически, но и географически. На самых ранних стадиях, когда о славянах вообще еще не имели права говорить (нет никаких славян, есть пока еще только протославяне), коммунитарный тип уже прослеживается.

Еще никто не начал считать эти века. Еще идет XV век до нашей эры, еще там кто-то горшки учится обжигать, а уже все ясно.

Скажем, рельеф.

Рельеф – это очень важно. Выше нас, севернее, лежит Скандинавия. С совершенно ужасным климатом. С противнейшим рельефом, изрезанным, прихотливым, там фьорды, от одного населенного пункта до другого там не доберешься иначе как на ладье. Ногу поставить некуда. Распахать что-нибудь – ну разве что клумбу разведешь, да и то цветы не вырастут. Так вот что такое этот самый изрезанный рельеф.

Кстати, изрезанный рельеф Аттики, т. е. будущей Эллады, обеспечил одну очень необходимую для индивидуалистического менталитета вещь. Отсутствие крупных поселений, отсутствие самой возможности жить на общинном уровне. Здесь сама география диктует индивидууму, что он будет жить один, а с соседями видеться по большим праздникам. То же и в Скандинавии.

Невозможно сбиться в стаю, невозможно сбиться в кучу. Нет места. И поэтому такие интересные поселения возникают в Аттике.

Здесь Лакедемон (Спарта) на юге, в Пелопоннесе. Севернее – Афины, потом Фивы, потом Коринф. Сами по себе. На одной горе – Афины, на другой горе – Коринф. Где-то кусочек низменности, и там Фивы оказываются. Лакедемон – вообще на очень много стадий южнее. Крошечные полисы. По нашим стандартам крошечные, ибо невозможно создать крупное централизованное государство. От горы до горы очень неудобная местность.

Японии предначертано, что японцы не будут сеять пшеницу, а будут сеять рис (просто нет места для пшеничных полей). Из этого следует, что не будет у них крупных пекарен, что каждый будет варить рис в собственном горшке, что индивидуалистическая психология, которая потом, конечно, перешла в очень интересные формы, и, заметьте, осталась в кодексе Бусидо, кодексе самурая, будет существовать приоритетно. И это тоже было предопределено.

У нас рельеф абсолютно неизрезанный. Ничто не мешает встретиться, подружиться и вместе зажить единым человечьим общежитьем.

Это очень большое несчастье. Огромное количество низменностей. Но это еще не все. Другое несчастье, пожалуй, даже большее, это то, что мы не знали преград на пути своей экспансии.

У нас не было на западе, на востоке, на севере, на юге сильных соседей, которые просто давали бы по рукам при первой же попытке экспансии. Ну куда могла расширяться древняя Галлия? Куда ей было расширяться, если у нее, простите, на севере были белги, а белги – это был не сахар, (т. е. кельты жили на территории современной Франции, а там дальше у них были белги – тоже кельтская народность), а на востоке, как вы понимаете, германцы. А германцы не отличались очень мягким характером. Кто их обидит, тот дня не проживет. Куда расширишься! Все. На юге – Альпы, на юго-востоке – тоже, а там и вовсе Рим. А потом – лонгобарды, потом – готы. Пиренейский полуостров. Туда расшириться хотите? Не выйдет. Там иберы, баски. С этими и вовсе договориться невозможно. Ну а на западе, как вы понимаете, море. Ла-Манш. Это сейчас такой узенький пролив, через который можно пустить туннели и паромы, а тогда – непреодолимая дистанция. Огромное расстояние до Альбиона. Ну, а там тоже кое-кто живет, там свои кельты, на севере – пикты.

Я уж не говорю про древних шотландцев, про скоттов, у которых был такой характер, что с ними англичане-то управились только к XIX веку. Все, значит, вот тебе твой надел. Это все, что тебе отпущено природой. Ты должен его обиходить, ты должен его удобрять. Ты должен тут снимать урожай.

У тебя не будет никогда ничего другого. Тебе больше некуда идти, и ты должен выжать из этого исторического кусочка земли, которая у тебя есть, все, что ты можешь.

А у нас огромная одна шестая часть суши. И кто там живет? На севере – слабые финно-угорские племена, от одного до другого племени там три дня пути лесом. Еще и не увидишь никого. Дикие племена Сибири, дикие племена Урала. Юг – это особая статья. Когда мы дошли до юга, там особенно противиться было некому.

А пока было кому, этот костер не затухал, а создавал нам другую проблему.

Итак, у нас в этом отношении сплошное неблагополучие. Нам есть, куда идти. Как справедливо заметил Ключевский, у нас всегда есть возможность бросить ключи на стол и сказать хозяину: – «Я отказываюсь от квартиры. Я ухожу. Пожалуйста, предоплату верните». Была возможность поменять квартиру, а когда Родина – это арендованный дом, тогда, как правило, обиходить ее никому не хочется.

История России, по справедливому замечанию того же Ключевского, – это история экспансии, это история вечной колонизации, вечного расширения, которое фактически не знает границ. И это значит, что земля бросалась в очень скверном состоянии. Никто не пытался развивать интенсивные методы. Никто не пытался что-то придумать.

Зачем? Если вокруг тебя лежат богатейшие черноземы, если можно сегодня здесь подсечным земледелием заняться, завтра – на новом месте. Вокруг земля, есть куда уходить. Вот так и уходили. Между прочим, уходили и в XVII веке, когда была возможность бежать сначала на Волгу, потом – на Дон, то к Разину, то к Емельке Пугачеву. Волю искали не у себя дома. Не было смысла устанавливать какой-то общественный договор с властью. Заставлять власть вести себя цивилизованно.

Проще было бежать от власти, куда глаза глядят, было место. На север в темные леса. В скиты, в Раскол.

Были темные леса, были пустые леса, там тебя не достанет никакая государственная власть. Когда некуда уходить, ты защищаешься от власти, ты сам чертишь границы ее домогательств и ты сам устанавливаешь с ней цивилизованные отношения.

Когда есть куда бежать, проще убежать.

Нам, к сожалению, всегда было куда бежать.

А климат! Только такого климата нам еще и не хватало. Надо сказать, что климат – это еще один камень на нашу общую могилу. Климат резко континентальный. Земледелием можно заниматься летом, осенью, поздней весной. Пять месяцев зима. Зимой делать нечего. Что делает славянин зимой? Зимой он лежит на печи и сочиняет сказки.

Безделье рождает демонов и мифы сознания. Мифы такого рода, что ни у кого в истории человеческих племен, цивилизаций, культур этого нет. Никто не додумался до истории с говорящей щукой, которая по щучьему велению, по чьему-то хотению выполняла какие-то спецзадания, избавляла ее хозяина от необходимости работать самому.

Ведь сказки – это очень глубокие пласты менталитета народа.

В долгие зимние месяцы, когда делать было нечего, рождается определенная структура жизни – авралы. Начинают срочно сеять, срочно пахать. Отсюда потом возникнет наша знаменитая пятилетка в четыре года. Это берет начало в климате. Припадочные пятилетки в четыре года – от авралов. Авралы от того, что нужно было успеть за достаточно короткое лето все посеять и все собрать.

Другой возможности заниматься земледелием не было. Сказал же Есенин, что «грустна наша Родина кроткая в июньскую цветень и сочь, и лето такое короткое, как майская теплая ночь». Умеренный климат, более умеренный климат Британии, климат Франции, благодатный климат Италии, Испании заставлял людей крутиться и суетиться фактически весь год. Весь год они что-то делали. Мы пять месяцев не делали ничего.

И мы привыкли к тому, что производственный план тяп-ляп, кое-как можно выполнить в последнюю неделю месяца. Можно сказать, что социализм, как определенная трудовая культура, или, вернее, отсутствие таковой, вырастает из нашего климата.

Это извинительно, но как вы помните, на стадионе под названием История никто не учитывает стартовые условия. Никому это не интересно, все это можно было преодолеть, но мы это не преодолели, потому что это, к сожалению, была не единственная наша проблема. Пока мы лежали на печи и придумывали сказки про ту печь, которая сама ходит, произошли еще кое-какие события.

История – это и эстафета. Древние цивилизации иногда имеют возможность передать факел. Передать Прометеев огонь, передать огонь разума, передать огонь знания, передать огонь государственности, передать огонь права, огонь какого-то порядка тем, кто придет следом за ними. Здесь у нас такое тотальное невезение, как будто кто-то устроил нам это специально, как будто были лоббисты интересов других стран у престола Всевышнего, а наши интересы лоббировать было абсолютно некому.

Посмотрите, что происходит с Францией. V век до н. э., VI век до н. э. На юге появляются поселения финикиян и греков. Появляется Массалия, современный Марсель.

В VI веке до н. э. это уже достаточно крупный город. Потом во II – III вв. до н. э. прибавляется Арль, римское поселение. И эта тоненькая струйка латыни, определенной строительной культуры, истории – древней истории, отягощенной преступлениями, но отягощенной и мыслями, и знанием – идет на север. Она потихонечку цивилизовывает кельтов. То, что Франция принимает в V – VI вв., если считать набело, христианство, а у нас это, как вы понимаете, был X век, – это тоже сказалось.

Вот пять веков, можете их просчитать на этом стадионе. Опоздание на эти пять веков дает нам опоздание на 10 стадий. Ну а потом, простите, Цезарь, да святится имя его… Ему должны ставить статуи и в Париже, и в Лондоне. Он успел завоевать Галлию. А когда римляне пришли в Галлию, это были уже не примитивные потомки Ромула и Рэма, это были люди, которые впитали в себя лучший цвет и сок греческой цивилизации.

Они уже очень много знали, и все это римское управление, благо быть римской провинцией, римское право, римские лингвистические комплексы, язык, письменность достались галлам. Письменность народа, который имел Вергилия, который перевел греческие трагедии, который имел Плавта, который имел свои басни, который издавал законы уже много веков, усваивается кельтами.

То же самое в Испании, правда, там все сильно потом осложнится мавританским фоном. Но тем не менее, они получили римскую прививку.

А про Италию я уж и не говорю. Италии и идти-то никуда не надо было. Они – наследники римлян. Они их потомки, поэтому совершенно не удивительно то, что начатки либерального капитализма появятся в Генуе и Венеции. Они появятся там, у колыбели человеческой цивилизации.

Не говорю и про Элладу, которую сильно испортило на этом стадионе вмешательство турок (они просто развернули эллинов в другую сторону и заставили бежать не туда, куда вообще совершался весь этот забег). Но начало было хорошее.

А что происходит с нами? С нами происходит историческая трагедия. Самая настоящая пессимистическая трагедия.

Если проанализировать наше соприкосновение с древностью, с античными реминисценциями, со всем тем, что дает человечеству античность, получится очень скверный график. А ведь что такое западная цивилизация, что такое индивидуалистический либеральный менталитет? Откуда это взялось? Это перекресток. На этом перекрестке встретились во время оно, во-первых, кельты. Ментальность кельтов – пылкое поэтическое настроение. Они были фантазеры. Как те, что жили в Британии, так и те, что жили в древней Франции. Одни друиды чего стоят. Они были поэтами, они были романтиками, они были гордецами.

Вот посмотрите, чего стоит один такой диалог! Когда Александр Македонский (заметьте, Александр Македонский, IV век до н. э., уже соприкоснулся с кельтами, т. е. кельты были очень пронырливые, они дошли до Македонии) спросил у них: «Чего вы страшитесь?», – они сказали: «Мы страшимся только падения неба и больше ничего». Александр Македонский умел ценить такую гордыню, он заключил с ними союз и никогда не пытался их завоевать. Гордыня, помноженная на фантазию – это кельтская традиция.

Вторым к перекрестку подходит Рим и дает ясную четкую рациональную традицию Рима! Традиция не культуры, а цивилизации. Традиция государственности. Традиция права. Традиция, которая потом будет выражена Декартом, картезианский подход, если хотите: «Познай самого себя и подвергай все сомнению». Рацио. Без него невозможно создание современной либеральной цивилизации.

Это рацио приходит с Римом, приходит рано, приходит в I, во II веке до н.э. И приходит надолго, приходит тотально. Приходит до того времени, пока не рождается новый народ, пока не рождается новая культура.

И, наконец, третий, кто подходит к перекрестку западной цивилизации. К перекрестку западной цивилизации третьими подходят скандинавы, подходят варяги. Что эти-то могли дать? Культура у них была в зачаточном состоянии, рационального подхода не было вовсе. Что они могли дать при таком раскладе? Они дают, может быть, самый ценный элемент. Они дают абсолютно индивидуалистический склад. Это будет предопределено их ландшафтом, их климатом. Чистый индивидуализм, такой свирепый индивидуализм! И страсть к свободе…

Безграничная страсть к свободе, к свободе и к противостоянию, потому что свобода по Хайдеггеру и Ясперсу – это определенное отношение к себе подобным, когда ты все время отстаиваешь эту свободу. Свобода возникает тогда – настоящая свобода! – когда кто-то на нее покушается; свободы в той ситуации, когда на нее не покушается никто, фактически не существует.

Свобода рождается в противостоянии. Все экзистенциальные коммуникации между людьми существуют на некоем стыке. На стыке человеческих воль. На стыке человеческих судеб. То есть абсолютная тяга к свободе дана скандинавами. Они успевают завоевать и Францию. Что значит завоевать? Они проникают туда, они дают своих герцогов. Они дают этот инстинкт. Инстинкт рожденных свободными.

Потом те норманны, которые будут завоевывать с Вильгельмом Завоевателем Британию, проникнутся этим. Прививка свободы была сделана. Они принесут это в Англию. Поэтому Великая Хартия Вольностей будет написана в 1215 году. XIII век! И поэтому Парламент с Палатой Общин возникнет в 1265 году, в конце XIII века.

Ну а что происходит с нами? Нам-то что досталось? Вот смотрите: V век до н.э. У нас очень много лишней пшеницы. Славяне были борисфениты, которых Геродот назвал сколотами, чтобы как-то отличить их от диких ирано-язычных скифов. (Крайне неприятный народ. Народ, который не имел ни к кому мягкого человеческого подхода, так свойственного славянам, в тоже время и свободу ничью не признавал, кроме своей собственной, и дать ничего не мог, кроме смерти и порабощения.)

Бывают совершенно бесплодные племена, которые ничего не могут принести. Скифы не приносят ничего и, чтобы отличить их от сколотов (которые занимаются земледелием, у которых символы – золотая чаша, золотой топор, золотой плуг и золотое ярмо, которые якобы упали с неба в руки к Колоксаю, их предку, который потом родил Светозара, мифического героя типа Геракла или вообще божество), Геродот называет их иначе. Наши сколоты выращивают много лишней пшеницы. Черноземы, богатейшие черноземы Днепра. Можно сказать, что мы становимся житницей Европы в V веке до н. э. По Днепру сплавляются ладьи с пшеницей, сплавляются в Крым, в Ольвию, сплавляются иногда вплоть до Херсонеса, но главные торги идут в Ольвии в Причерноморье.

Туда являются эллины. Ну а поскольку есть-то Элладе что-то надо, а пшеница там не растет (Я по ней поездила, там она и сейчас не растет. Там посадить ее негде. Там в лучшем случае на склоне горы можно поставить овечку, чтобы она попаслась.), хлеб у них привозной. Поэтому понятно, почему они покупали пшеницу у славян. Торговля – это означает, что будут строиться города. И что те самые славяне, которые продают пшеницу, получат доступ к древнегреческой письменности, к Эсхилу, к Софоклу, ко всем греческим трагедиям, к греческой истории, к греческой цивилизации и культуре.

И вот потихоньку, тоненькой золотой струйкой все это начинает сочиться к нам. Славянская знать одевается в греческие туники, начинает носить греческие украшения, покупать оливковое масло и вино. И, самое главное, начинает покупать книги. Начинает говорить по-гречески. На древнегреческом языке! Не на новоязе… Начинает потихоньку читать Ксенофонта, Эсхила, того же Геродота.

Мы не дышим, чтобы пламя этой свечи случайно не погасить. V век до н.э. – надежда, которой не суждено было сбыться. Пик проникновения античных влияний в нашу с вами несчастную, достаточно лесную и дикую среду. До III века до н. э. продолжается это счастье. Два века. Два века – это немного. За два века весь народ древнегреческому языку не обучишь. Своих философов завести не успеешь. Климат у нас на Севере не тот. Это усложняет ситуацию. Эллинские учителя не едут дальше этой самой Ольвии. Приходится возить детей туда, на юг, чтобы они там учились.

В III веке до н. э. это окно в Европу, эта форточка, открытая случайно, захлопывается с треском.

Сарматы. Нашествие сарматов. В III веке на Русь приходят сарматы. Русь тогда еще не называется Русью. Имени не будет очень долго, оно появится где-то в VIII – IX вв. К славянам приходят сарматы. Что они с собой приносят на хвостах своих коней? Они приносят дикость. Эти копыта растопчут начала греческой цивилизации. Славяне забиваются в леса, где завоеватели их достать не могут. А знаете, жизнь в шалашах – это исключает Эсхила, Софокла и греческих философов. И все это постепенно стирается.

Зачем они пришли, откуда, куда потом уйдут – про то история не ведает. У Льва Гумилева есть теория экспансии кочевников в зависимости от урожая или неурожая трав в степях. Он даже некие закономерности в своей книге «В поисках вымышленного царства» устанавливает. Но мы же не могли отправить туда полеводческую бригаду посадить им травку, чтобы они никуда не ходили. У нас же не было этого опыта. И они приходят. Они приходят очень надолго.

Пять веков, пять темных веков. Пять веков, в которые не происходит ровным счетом ничего. Наступает глубочайшая тьма. Вот был пик, а теперь спад на нашем графике. Следующий подъем – II век нашей эры. Пять веков прошли попусту. А это очень много – пять веков.

II век, века Траяновы, даже автор «Слова о полку Игореве», который скорбит вместе с нами, отметил это. Надежда, еще одна надежда, форточка открывается опять. Римлянам тоже нужна пшеница. А мы можем эту пшеницу продать. А взамен пшеницы мы можем получить законы, латынь, право, золотую прививку римской цивилизации к нашему дереву. Все вроде бы налаживается. Римляне покупают пшеницу, славянская знать начинает одеваться в тоги, начинает изучать латынь; даже мера – весовая мера квадрантал – настолько прививается у славян, что в виде четверика она доживет до 1924 года.

Это достаточно глубокое проникновение, если до 1924 года сохраняется римская мера веса; значит, римское купечество хорошо походило к славянам, и мы хорошо покорыстовались их обучением. Ну вот, кажется, еще немножко, и мы, как даки, которые очень долго (это нынешние румыны) сопротивлялись римлянам неизвестно почему, а в конце концов боролись за право именоваться римской провинцией, выйдем в люди.

Кажется, мы получим право быть римскими провинциями. У нас будет и римское право, и еще немножко и у нас будет свой Форум. У нас будет свой Сенат. Начнут развиваться политические традиции свободы.

IV век. На этот раз расцвет длился два века.

IV век. Сначала приходят готы, потом приходят гунны. Поражение славянского князя Буса. Сопротивляться невозможно. Это как лава вулкана. Она разливается.

Когда приходят кочевники, только современная цивилизация может противится этим нашествиям. Когда идет орда, под копытами коней не выживает ничего.

И опять, опять все погребено. Под пеплом этого нашествия. И надежда на римскую цивилизацию, на проникновение ее к нам, и надежда на то, что мы заговорим по-латыни, и надежда на римское право, и надежда на то, что мы приобщимся к этому источнику и напьемся из него вволю.

Опять захлопывается форточка. Опять глухо. И теперь уже навсегда…

Форточка захлопывается в IV веке. Дальше что происходит? Дальше славяне, начиная с VI века, знакомятся с Ромейской цивилизацией. Ромейская цивилизация – это уже не римская цивилизация. Это Византия. Что можно было приобресть в Византии?

Того, что нам было нужно: законы, римское право, рацио, идеи политической и гражданской свободы, – там уже не было. Более того, никто из славян не бежит в Константинополь. Наоборот, из Константинополя бегут на славянские земли.

Потому что, во-первых, славяне сыты, по крайней мере.

А народ в Константинополе, который теперь уже доведен до положения черни, вечно голоден. Дикое социальное расслоение. Дикая тирания. Пытки, казни. Славяне вообще не знали пыток. Для них это было дико. Они не могли понять, что это такое. Они не знали смертной казни очень долго.

А когда инакомыслящих пекут в бронзовых быках на площади, то инакомыслящие начинают бежать на Русь к славянам. К сожалению, не все добегали. Если бы беглецов было много, может быть, мы получили бы от них письменность на несколько веков раньше.

Может, мы получили бы какие-то угасающие воспоминания о Риме. Но сами беглецы ничего не помнят. Человеческая жизнь коротка, а после того как Восточная часть Империи отпала от Западной, там никакой свободы уже не было. Ромеи могли нам дать лучшее оружие, могли дать и украшенные богатые одежды, могли научить строить храмы. Это было ничто по сравнению с тем, что мы могли получить от Рима. От Рима мы ничего не получили.

Это было еще не все. Вы видите, какой камнепад. Как история старается нас похоронить под этими камнями, засыпать так, чтобы уже и руки нельзя было высунуть из этой могилы. И это еще не все. Есть еще один фактор, может быть, самый неприятный.

Дикое поле. Славянская традиция, как мы видим, это традиция, к сожалению, коммунитарная, потому что традиция закрытого общества всегда коммунитарна. Всегда люди собираются в стаи, живут сообща. Сейчас мы поймем, почему не было никаких шансов сохранить индивидуалистическую форму существования.

Дикое поле. Очень глубока память об этом кошмаре, об этом ветре, который выдувал плоды человеческого труда. Потому что сегодня ты что-то посеешь – завтра налетят кочевники, они ничего не пощадят. Они увезут тебя в рабство, они вытопчут твои посевы, и даже нет смысла что-то строить, потому что все разрушат и все сожгут.

Это сохраняется, считайте, с X века до н.э. и буквально до Орды, пока вообще крышка гроба не захлопнется.

До XIII века, т. е. двадцать три века будет действовать фактор Дикого Поля.

Есть смутные воспоминания, сказка, миф, которые вообще не вошли ни в какие детские хрестоматии, но тем не менее, они очень важны – об огненном змее и о двух кузнецах. Козьме и Демьяне. Эти кузнецы боролись с огненным змеем, который все время куда-то полз. И вот этот огненный змей был ими обезврежен следующим образом.

Они, во– первых, построили валы от этого змея, через которые он не мог переползти. Во-вторых, в один прекрасный день Козьма и Демьян сковали клещи, сковали меч. И клещами Козьма вытянул у змея язык, а мечом этот язык змею отсекли.

Что означает эта сказка? Что означает эта легенда? Было Дикое поле. Нашествие кочевников. Огненная река. Сплошные пожары. Нашествие. И вот для того, чтобы оградить Русь от этих нашествий, все время нужно было ковать оружие и строить оборонительные укрепления. Но как вы понимаете, из чего мы могли строить оборонительные укрепления? У нас здесь ничего для этого не было.

Вот вам равнины. Вот неудобство равнин. Гладкая равнина, по которой прекрасно проходят кони кочевников от начала до конца. Нет гор. В горы не очень-то они могли бы подняться. Горы могли бы оградить нас от этой напасти. Но не было никаких гор. Они проникали свободно со всех концов. Значит, единственный способ защиты – это был бой, потому что укрепления строить было даже не из чего. Никакого карарского мрамора не было. Славяне фактически не знают каменных укреплений. Кремли появляются позже, когда уже все, по сути дела, кончено. Строить в XI или в X веке укрепления, после того как двадцать веков длился этот набег, по меньшей мере, поздно. Надо было спасаться раньше, все уже произошло.

Кто приходит с Дикого поля? Вот VIII век до н. э. Киммерийцы. О них мы знаем меньше всего. Но хороших воспоминаний они о себе не оставили.

Дальше – V век до н. э. Скифы возникают. Скифы набегали время от времени. Поэтому, в отличие от сарматов, они не могли нам помешать общаться с Элладой, но все, что могли, они, конечно, сделали нам. Разорили, сожгли.

После скифов приходят сарматы, как вы помните, на пять веков. Сарматы – это III век. Потом что начинается? Потом начинаются, как вы сами понимаете, хазары, те самые, которым пытался отмстить Вещий Олег. Хазары были единственными полезными завоевателями. Они хотя бы защищали караванные пути. Хазары были разумными людьми, у них была достаточно высокая культура. Они были финикийцами наших равнин. Ту роль, которую играла Финикия для Древнего мира, хазары пытались сыграть в наших лесах.

Они верили в единого Бога, в принципе, они были иудеями по своим религиозным убеждениям. Они очень много торговали. Со славян они взяли мягкую дань оружием. Они никого не угнетали, ничего не уничтожали, ничего не жгли, они защищали караванные пути. Их главный интерес был в торговле. Поэтому с хазарами еще можно было как-то жить.

Но за хазарами начинаются печенеги. Это дикая, безумная и бездумная сила. Это носороги, с которыми договориться невозможно. И если бы это было все! После печенегов придут половцы, а после половцев, как вы понимаете, будет монголо-татарское нашествие.

Вот что у нас была за жизнь. Об этом прекрасно написал Сергей Марков, один из лучших поэтов, катакомбных историков, потому что он пишет исключительно о русской истории, и, мне кажется, у него это получается совершенно замечательно. Вот как он описывает жизнь древних славян где-то в начале нашей эры.

"Пожарища алая дрожь роится в глухом суходоле,

И стрелы, как черная рожь, растут на истоптанном поле.

Развалины в теплой золе. Замолкли и цеп и телега.

Стоит на славянской земле косматый шатер печенега.

Свалив убиенных в овраг, придвинув котлы к пепелищу,

Пирует безжалостный враг, глотая нечистую пищу.

И прахом покрыты труды, заботы и промыслы наши,

Звенят и сверкают меды и льются в поганые чаши.

С зарею сливается чад. Кусты одиноки и голы.

Под каждой пятою трещат сучки и погибшие пчелы.

Идем среди сохлой травы, расправив могучие груди,

И князь, и седые волхвы, лесные и пчельные люди.

Секиры подъемлются вновь. Теплы и красны топорища.

Шипит печенежская кровь на серой золе пепелища.

Мы ведать мгновенья должны извечной охотничьей дрожи,

Мечи опуская в ножны из бычьей скоробленной кожи.

Мы знаем, что время придет, свершатся труды и заботы,

И снова сверкающий мед наполнит глубокие соты".

Теперь вы понимаете, почему возникла коммунитарная традиция, почему славянская традиция становится коммунитарной. Как-то сопротивляться можно было только сообща. Поэтому славяне (фактически до прихода на Русь скандинавов) живут в городищах. Они вынуждены их укреплять.

Никакого индивидуального земледелия, как там, на Севере, у скандинавов, быть не может. Один не выживет никто. Более того, приходится постоянно держать слободу. Представители разных родов, разных городищ складываются. Дают своих лучших юношей, и эта маленькая армия живет в слободе, первой встречает нашествие, но каждый помнит, из какого он поселения, и время от времени возвращается на побывку. То есть жизнь в военном стане. Постоянный военный стан. Каждый день нужно смотреть, не дымятся ли курганы, на которых зажигаются огни в случае нашествия, не передают ли весть о набеге. И эта постоянная судорога тоже не дает возможности работать.

И рождается определенная славянская традиция. История предопределила, что славяне (ну это уже природа такая!) будут великодушны, добры. Славянская традиция, может быть, самая человечная из всех традиций Древнего мира. Славяне не знают пыток, не знают казней. Славяне никогда не делают того, что делают северные скандинавские народы. Если на севере в какой-нибудь будущей норвежской семье (хотя тогда и слова такого не было – Норвегия) рождается ребенок, а семья не может его прокормить, отец ребенка уносит его в лес. Славяне никогда этого не делали. В голодное время у скандинавов уносят в лес девочек, потому что мальчики ценятся больше. Мальчики – будущие воины.

У славян этого нет. Славяне никогда этого не будут делать. Славяне – воины. Но это воины добрые. Они защищаются, но пока не нападают ни на кого. Им хватает проблем самозащиты. Да, когда рождается ребенок, отец кладет ему в колыбель свой меч, чтобы показать, что это его сын, чтобы показать, что этот сын будет воином. Но славяне судорожно пытаются между набегами что-то вырастить.

А поскольку, как правило, это получается уже очень плохо, славяне становятся беспечными, и возникает та часть нашей традиции, которая называется «авось».

А.Вознесенский это прекрасно выразил в своей поэме о Рязанове, который пытался завоевать для России Калифорнию, И фактически Калифорния у нас была. Но традиция была уже такая прочная, что мы ее выпустили из рук. Помните, у Марка Захарова в «Юноне и Авось» есть куплеты, которые Вознесенский сложил для того, чтобы выразить суть этой традиции.

"Вместе с флейтой поднимем флягу, чтобы смелей жилось под российским андреевским флагом и с девизом «Авось».

Появляется девиз «Авось». От тебя мало что зависит. Мы живем на авось. Слишком много огня с этого Дикого поля, из этого дикого ветра, из этого вулкана извергается, чтобы мы могли с этим бороться.

Славяне перестают думать о завтрашнем дне. От горя и бедствий они лишаются заботы о будущем. Потому что они знают, что будущее не зависит от них. Завтра случится такая напасть… Ключевский это называет жизнью без третьего мешка, т. е. жизнью без запасов. Невозможно ничего накопить.

Невозможно приобретать стране богатства, потому что все это обращается в прах завоевателями. Славянская традиция – это традиция беспечная. Традиция, к сожалению, коммунитарная, традиция, исключающая индивидуалистический подход к жизни. Потому что жизнь просто не может уцелеть, если остается одна.

Что дает Дикое поле? Ведь Дикое поле не приходит и не уходит. К сожалению, Дикое поле входит в нашу плоть и кровь, входит в наши гены. Славяне смешиваются с кочевниками. Этого, конечно, не следовало делать. Эта традиция – не то, что нам нужно было приобретать. Римляне никогда не смешивались со своими завоевателями. Не было случая, чтобы во время войны Рима с Карфагеном, которая длилась худо-бедно три века, происходило какое-то смешение. Галлы пришли и ушли. Смешение начинается уже потом, не с IV-го века до н.э., но когда Рим становится властелином мира, тогдашней Ойкумены. А в I – II вв. смешение уже не страшно. Это уже полезно. Новая молодая кровь, новые территории, новые идеи, которые рождаются на новых местах.

Но вначале, когда выковывается традиция, когда рождается национальный характер, смешение с неблагоприятной традицией может стать роковым. А у нас это происходит в слишком ранний период. Мы в колыбели, мы не можем сопротивляться. И традиции Дикого поля разбавляют славянскую традицию.

Что такое традиция Дикого поля? Это традиция абсолютного пренебрежения к жизни и к труду. Это беспечная традиция дикой, ничем не ограниченной воли, когда проще отнять, чем заработать. Это традиция просто исключает какие-либо целенаправленные трудовые усилия. Это традиция вечной степной тоски, вечного горизонта, к которому ты идешь. Это очень поэтичная традиция, она красива. Ее много в нашей поэзии. Без этой традиции у нас не было бы Блока, без этой традиции у нас не было бы Пастернака, вообще у нас не было бы нашей литературы. Эта традиция есть и в Достоевском. Она дает нам наше великое искусство. Но она не дает нам возможности цивилизованно жить. Потому что вы помните: славяне беспечны, их трудовые усилия постоянно превращаются в прах и пепел, и тут еще прибавляется традиция этой дикой воли. Дикое поле, кочевники, которые смешиваются с нами.

После нас хоть не расти трава. После нас хоть потоп. И вот эти традиции, вдвоем, создают очень опасный тип национального характера, когда человек не живет, а грезит о жизни. Потому что реальная жизнь не благоприятствует ему, и он живет в состоянии постоянного наркотического опьянения. Когда искусство становится сублимацией. Когда искусство заменяет жизнь. Это очень заметно и нашем русском искусстве: оно было призвано заменить жизнь. Поэтому оно такое мощное, поэтому оно такое богатое.

Оно должно было заменить реальную действительность, но, к сожалению, вы помните тот стадион и судей. Они судят не по эстетическим показателям. Им абсолютно плевать на то, что я сейчас вам перечисляю. Вольно же было Блоку жаловаться и писать своих «Скифов», и призывать Европу учесть все эти факторы, и угрожать, что «мы повернемся к вам своей азиатской рожей», и просить снисхождения за то, что «мы держали щит меж двух враждебных рас». На стадионе это не учитывается. Не добежал – и все. История безжалостна.

Итак, славянское общество – это закрытое общество. Оно закрыто, как наши леса. Оно закрыто, как наши городища, потому что ничто доброе снаружи не придет. Снаружи придет смерть. С копьем, с арканом и с факелом. И когда извне можно ждать только смерть, народ замыкается в самом себе. Народ начинает жить своими внутренними ресурсами. Он захлопывает все форточки, законопачивает все щели. Он чувствует, что живет в осажденном лагере. Если хотите знать, сталинизм берет начало отсюда. С VI века н. э. Через четырнадцать веков это все будет выстроено на политическом уровне. Считайте, что на генетическом уровне это все уже выстроено, поэтому это так легко прошло. Поэтому это нигде больше не случилось, а у нас это находит опору в страшных воспоминаниях. Когда никто тебе не поможет, когда ты один с этим вечным вторжением, с этим вечным нашествием, с этим ледяным ветром из степи или, наоборот, с раскаленным – с сирокко.

Общество (это и в прямом, и в переносном смысле слова) закрылось, и ничего уже не приходило извне. Ни чужие языки, ни чужое право, а своего не было. И здесь возникает одна ужасная патология, которая нас будет передавать из рук в руки вплоть до XX века, – сельская община. Вы думаете, колхозы на пустом месте появились, вы думаете, община, которая предшествовала колхозам и которую никак не мог разогнать Столыпин, случайна? Он, бедный, удивлялся, что дал право на выход из общины, создал все условия, а крестьяне берут и не выходят. Вот было разочарование, когда не все вышли из общины. Петр Аркадьевич думал: что же мешает им выйти? Они все жаждут свободы, жаждут своей земли, он дал возможность, а большая часть взяла и осталась.

Точно так же, как сейчас. Пожалуйста, выходите из колхозов, вам дают землю. Сколько фермеров, сколько колхозников? Так вот, это все начинается где-то в I-ом веке нашей эры. Тогда возникают верви. Вервь – это круговая порука, поселение типа такого древнего колхоза, где все члены отвечают друг за друга.

Вервь – она и живет вместе, и работает вместе, и защищается вместе. Вервь. Не удивительно, что термин такой! Веревка, из которой нельзя выдернуть звено, веревка, которая нас задушит. Эту вервь застанет Ольга (или Хельга).

Она обнаружит, что есть такая удобная штука, и что, действительно, можно взять штрафы со всех, раз есть круговая порука. Скажем, найдут убитого в пределах этой верви, ну и платить будут все коллективно. Вервь заплатит; то есть исключается индивидуальная ответственность. Вервь отвечает за то, что делается в ее пределах, даже за убийство. Смотрите, это уже XII век. К этому моменту таких поселений, такой формы сельской жизни давно уже нет в Западной Европе. В Польше тоже нет. У западных славян ее не будет.

Все когда-то, конечно, жили в городищах и поселениях. Но они жили так где-то в XV в. до н.э. А мы в XII в. н.э. в них жили, и мы доживаем до XX века в верви. В ней возникает что-то вроде кассы взаимопомощи. Она называется «дикая вира», и тот, кто входит в эту дикую виру, платит взносы, конечно, не деньгами – мехами, пшеницей. Он имеет право на то, что община (вервь) за него выплатит штрафы и вообще за него заступится. Тот, кто в эту дикую виру не входит, тот, кто в кассе взаимопомощи не состоит, на эту взаимопомощь не имеет права. То есть это все усложняется и идет на абсолютно коммунитарном уровне. Вервь – древний колхоз или древняя община. Разницы абсолютно никакой. И надо признать, что никакие десятитысячники, никакие Давыдовы и Нагульновы это не организовывали.

Было хуже. Добровольная форма организации общества. Это форма, продиктованная условиями жизни. Верви, колхозы, общины образуются у древних славян в силу обстоятельств. А то, что образовано на добровольном уровне, к сожалению, сохраняется очень долго.

В силу всего этого славянская традиция приобретает уже в очень ранние времена, хотя и необходимый, но нестерпимо обскурантский характер. Все, что служит сохранению жизни и бытия, приемлется, то, что не служит, – отбрасывается как лишнее, либо просто запрещается как вредное. Если бы был какой-то Сократ на Руси, он бы до 70 лет не дожил (он и в Афинах не своей смертью умер). Но, как вы понимаете, в славянской верви-поселении он бы не успел дать пищу Платону даже для одного тома диалогов. Потому что он задавал лишние вопросы, вызывал сомнения, колебал умы. Нет. Жизнь тяжелая, суровая, выжить сложно. Коммунитарное устройство предписывается инстинктом самосохранения, поэтому все лишнее очень жестко отметается. Заметьте, что еще не начался тот период, который называется «наша эра», а уже все предопределено.

Вот видите, как начинается наша история. Она начинается так, что от ее конца, возможно, будет зависеть ее начало. История России, в отличие от историй более благополучных, все время переписывается. Все время делаются попытки ее переписать. Эти забеги, которые совершаются с XVI века, призваны дать нам возможность догнать тех, кто убежал вперед. Это, если перевести в литературный аспект, в аспект письменной традиции, если хотите знать, попытки переписать историю. То есть мы гоняем на машине времени вдоль и поперек нашей истории и пытаемся научить нашего дедушку тому, чего он не знал. Внуки пытаются преподать дедушке урок, чтобы он жил не так, как он прожил свою жизнь, чтобы жизнь внуков не была такой исковерканной. И это заметно во всех эпохах и во всех веках, и поскольку русская история еще не дописана (как вы помните, Столетняя война еще не доиграна, а шахматная партия отложена), завтра будет новый день, и мы сядем опять играть с Роком, со Смертью. Тот, кто допишет эту историю, возможно, изменит ее ход. Если нам удастся выиграть, история изменится. Она будет освещена другим светом, она будет написана иначе. От нас зависит не только конец нашей истории, но от нас еще зависит ее начало. Потому что наша история не таблица децемвиров, написанная на бронзе.

Наша история – это следы на снегу. Очень много следов. Непонятная картина. Картина станет понятной только тогда, когда охотник придет к концу этой тропы, к концу следов. А мы еще не пришли к концу. Вот когда придем, тогда мы узнаем, что эти следы означают. Поэтому Олег Чухонцев, как мне кажется, очень хорошо определил, что такое наша история, в одном своем совершенно замечательном стихотворении. Обратите внимание на Олега Чухонцева, он очень тонко понимает эти вещи.

Я сойду на последней странице,

Где березы обступят кругом,

Где взлетит ошалевшая птица,

Капли с ветки сметая крылом.

Я войду в край боярской измены,

В ту страну, где секира и мох.

Вы до мозга костей современны,

Реставраторы темных эпох.

Где ваш дом? У чужого предела

Запрокинется в ров голова,

И лежит бездыханное тело,

И в зенит прорастает трава.

Красна девица в черном платочке…

Чем помочь, не отпишешь пером.

Это, как говорится, цветочки,

То– то ягодки будут потом.

И не вопль долетит до столицы,

А глухой человеческий вздох.

Я сойду на последней странице,

Где беспамятство глуше, чем мох.

О история! Дело и Слово!

Славословье тебе не к лицу.

Я живу. Это право живого -

Имя дать и творцу, и глупцу.