Нотомб АлелиДрожь и оцепенение

Амели Нотомб

Дрожь и оцепенение

Alexandra Tchourakova ([email protected]), перевод с французского

Гран-При Французской Академии за лучший роман 1999 года.

Господин Ганеда был начальником господина Омоши, который в свою очередь был начальником господина Саито, который являлся начальником мадемуазель Мори, которая была моей начальницей. Я же не была начальником ни у кого.

Можно было сказать и по-другому. Я была подчиненной мадемуазель Мори, которая была подчиненной господина Саито, и так далее, с одним уточнением, что распоряжения, двигаясь сверху вниз, могли перепрыгивать иерархические ступени.

Таким образом, в компании Юмимото я была в подчинении у всех.

8 января 1990 года лифт выплюнул меня на последнем этаже здания Юмимото. Окно в конце холла притянуло меня, словно разбитый иллюминатор самолета. Далеко, очень далеко был город -- так далеко, как будто я там никогда не бывала.

Я даже не подумала о том, что следовало предупредить о своем приходе в приемной. Честно говоря, у меня в голове не было ни единой мысли, ничего, кроме очарования пустоты за оконным стеклом.

Хриплый голос сзади произнес мое имя. Я повернулась. Маленький, худой, некрасивый мужчина лет пятидесяти недовольно смотрел на меня.

- Почему вы не предупредили администратора о своем приходе? -- спросил он.

Я не знала, что ответить, и промолчала. Потом сгорбилась, понимая, что за десять минут, не произнеся ни слова, уже произвела дурное впечатление в день моего поступления на работу в компанию Юмимото.

Мужчина сказал, что его зовут господином Саито. Он провел меня через бесконечные огромные офисы, по дороге представляя несметному числу людей, чьи имена я забывала по мере того, как он их называл.

Затем он ввел меня в кабинет, где располагался мой начальник господин Омоши, огромный и устрашающий, всем своим видом подтверждавший звание вице-президента.

Потом господин Саито показал мне на одну дверь и с торжественным видом объявил, что за ней находится господин Ганеда, президент. Само собой разумеется, нечего было и помышлять о встрече с ним.

Наконец, он проводил меня в огромную комнату, где работало около сорока человек. Он указал мне мое место, находившееся прямо напротив моей непосредственной начальницы мадемуазель Мори. Она была на совещании и должна была встретиться со мной после обеда.

Господин Саито кратко представил меня всему собранию. После чего спросил меня, люблю ли я преодоление трудностей. Было ясно, что я не имела права ответить отрицательно.

- Да, - сказала я.

Это было первое слово, произнесенное мной в стенах компании. До сих пор я ограничивалась кивком.

"Трудность", предложенная мне господин Саито, состояла в принятии приглашения некоего Адама Джонсона поиграть с ним в гольф в следующее воскресенье. Мне нужно было написать этому господину письмо по-английски, чтобы сообщить ему об этом.

- Кто такой Адам Джонсон? -- имела я глупость спросить.

Мой начальник безнадежно вздохнул и не ответил. Было ли нелепым не знать, кем был господин Джонсон, или же мой вопрос был бестактен? Я никогда этого не узнала, как и не узнала того, кто такой Адам Джонсон.

Задание показалось мне простым. Я села и написала сердечное письмо: господин Саито был счастлив поиграть в гольф в будущее воскресение с господином Джонсоном, и посылал ему уверения в своей дружбе. Потом я отнесла письмо шефу.

Господин Саито прочел мою работу, презрительно вскрикнул и порвал листок:

- Начните заново.

Я подумала, что была слишком любезной и фамильярной с Адамом Джонсоном, и составила холодный и отстраненный текст: господин Саито подчиняется воле господина Джонсона и согласно его желанию, поиграет с ним в гольф.

Мой начальник прочел, презрительно вскрикнул и снова все порвал:

- Начните заново.

Мне захотелось спросить, что здесь не так, но было ясно, что мой шеф не выносил вопросов, как уже показала его реакция на мою попытку выяснить личность получателя. А значит, я должна была сама догадаться, как следует обращаться к таинственному Адаму Джонсону.

Я просиживала часами за составлением посланий этому игроку в гольф. Господин Саито придавал ритм моей работе, всякий раз разрывая лист без каких-либо объяснений, кроме тех вскрикиваний, которые повторялись как припев. Мне приходилось с каждым разом изобретать новую формулировку.

В этом упражнении что-то было: "Прекрасная маркиза, глядя в ваши красивые глаза, я умираю от любви", фраза не лишена остроумия. Я подвергала грамматические категории мутации: "А что если Адам Джонсон станет глаголом, будущее воскресенье подлежащим, игрок в гольф дополнением, а господин Саито наречием? Будущее воскресенье согласно прийти господинсаитно адамджонсовать игрока в гольф. Получи, Аристотель!"

Я здорово развлекалась, когда мой начальник остановил меня. Он порвал энное письмо и сказал, что пришла мадемуазель Мори.

- Сегодня после обеда вы работаете с ней. А пока принесите мне кофе.

Было уже 14 часов. Мои эпистолярные гаммы настолько поглотили меня, что я не подумала сделать ни малейшего перерыва.

Поставив чашку на стол господина Саито, я повернулась. Ко мне направлялась высокая, долгая словно лук, девушка.

Всегда, когда я думаю о Фубуки, я представляю японский лук выше человеческого роста. Потому я и нарекла это предприятие "Юмимото", что означало "лук и компания".

И когда я вижу лук, я снова думаю о Фубуки, ростом выше любого мужчины.

- Мадемуазель Мори?

- Зовите меня Фубуки.

Я уже не слушала того, что она говорила мне. Мадемуазель Мори была ростом один метр восемьдесят сантиметров, рост, которого редко достигал японский мужчина. Она была восхитительно стройна и грациозна, несмотря на японскую несгибаемость, которой ей пришлось принести себя в жертву. Но более всего меня ошеломило великолепие ее лица.

Она разговаривала со мной, я слышала звук ее мягкого интеллигентного голоса. Она показывала мне папки, объясняла, о чем шла речь, улыбалась. Я не замечала, что не слушаю ее.

Затем, она предложила мне прочесть документы, которые приготовила на моем столе, стоящем напротив ее собственного, и принялась за работу. Я послушно листала бумажки, которые она дала мне просмотреть. Речь шла о регламентах и перечнях.

От вида ее лица в двух метрах передо мной у меня захватывало дух. Ее опущенные над цифрами веки мешали ей увидеть, что я ее изучала. У нее был самый красивый в мире нос, японский нос, этот неповторимый нос с тонкими деликатными ноздрями, узнаваемыми среди тысяч. Не каждый японец обладает таким носом, но если кто-нибудь имеет такой нос, он может быть только японского происхождения. Если бы у Клеопатры был такой нос, география планеты претерпела бы серьезные изменения.

К вечеру было бы мелочным полагать, что ни одно из моих знаний, благодаря которым меня приняли на работу, не послужили мне. В конце концов, я хотела работать на японском предприятии, и я добилась своего.

Первый день на работе показался мне восхитительным. Последующие дни подтвердили это впечатление.

Я все еще не понимала, какова была моя роль на этом предприятии, мне было все равно. Кажется, на господина Саито мое присутствие действовало угнетающе, но меня это не волновало. Я была очарована своей коллегой. Ее дружба казалась мне более чем достаточным предлогом для того, чтобы оставаться по десять часов подряд в стенах компании Юмимото.

Матово-белый цвет ее лица был в точности таким, о котором говорил Танидзаки*. Фубуки в совершенстве воплощала японскую красоту, ошеломительным исключением являлся лишь ее рост. Ее лицо было сродни "гвоздике древней Японии", символу благородной девушки прошедших времен, венчавшее ее долгий силуэт, ему было суждено царить над миром.

Юмимото была одной из самых крупных компаний мира. Господин Ганеда руководил отделением Импорта-Экспорта, который покупал и продавал все, что существовало на планете.

Импортно-экспортный каталог Юмимото был титанической версией книги Превера: от финского эмменталя* до сингапурской соды, мимоходом через канадское оптическое волокно, французские шины и тоголезский джут, все было охвачено каталогом.

Деньги в Юмимото превосходили человеческое воображение. Начиная с некоторого нагромождения нулей, суммы покидали мир чисел, чтобы войти в область абстрактного искусства. Я спрашивала себя, существовал ли в компании индивидуум, способный обрадоваться выигрышу в сто миллионов йен или оплакивать потерю этой же суммы.

Служащие Юмимото, так же, как и нули, приобретали свое значение, только стоя позади других цифр. Все, кроме меня, потому что я не достигала даже значения нуля.

Шли дни, а от меня до сих пор не было никакой пользы. Меня это совершенно не беспокоило. У меня было впечатление, что обо мне забыли, и в этом была своя прелесть. Сидя за своим столом, я читала и перечитывала документы, которые Фубуки предоставила в мое распоряжение. Они были чудовищно неинтересны, за исключением одного, в котором перечислялись служащие Юмимото: там были вписаны фамилии, имена, дата и место рождения.

Сами по себе эти сведения не содержали ничего завораживающего. Но когда голоден, то и краюшка хлеба выглядит аппетитно: в состоянии бездействия и поста, в котором находился мой мозг, этот список показался мне столь же пикантным, как какой-нибудь журнал скандалов. По правде говоря, это было единственным документом, который я понимала.

Чтобы иметь вид работающего человека, я решила заучить список наизусть. В нем было около сотни имен. Большинство служащих состояло в браке и являлось отцами и матерями семейств, что усложняло мою задачу.

Я зубрила, моя голова раз за разом склонялась над папкой, потом поднималась для того, чтобы я могла повторить про себя. Когда я поднимала голову, то каждый раз видела Фубуки, сидевшую напротив.

Господин Саито больше не просил меня писать писем Адаму Джонсону, да и никому другому. Впрочем, он не просил меня ни о чем, кроме того, чтобы принести ему кофе.

Нет ничего более естественного для того, кто впервые работает в японской фирме, чем начинать с ошакуми -- "почтенной чайной церемонии". Я отнеслась к этой обязанности тем более серьезно, поскольку это было единственным делом, порученным мне.

Очень быстро я узнала привычки каждого: черный кофе господину Саито в восемь тридцать. Господину Унадзи кофе с молоком и двумя кусочками сахара в десять часов. Господину Мидзуно стакан кока-колы через каждый час. Господину Окада английский чай, слегка разбавленный молоком, в семнадцать часов. Для Фубуки -- зеленый чай в девять часов, черный кофе в двенадцать часов, зеленый чай в пятнадцать часов и завершающий черный кофе в девятнадцать часов. Каждый раз она благодарила меня с обворожительной вежливостью.

Это скромное занятие оказалось первым шагом в череде моих неудач.

Однажды утром господин Саито объявил мне, что вице-президент принимал в своем офисе важную делегацию из дружественной фирмы:

- Кофе на двадцать персон.

Я вошла к господину Омоши со своим большим подносом и исполнила все наилучшим образом: я подавала каждую чашку с подчеркнутым смирением, бормоча самые изысканные фразы, опуская глаза и кланяясь. Если бы существовал орден за заслуги в ошакуми, я по праву могла претендовать на него.

Несколько часов спустя делегация удалилась. А потом раздался грохочущий голос огромного господина Омоши:

- Саито-сан!

Я увидела, как господин Саито подскочил и, мертвенно побледнев, побежал в логово вице-президента. За стеной раздались вопли толстяка. Нельзя было понять, о чем шла речь, но видимо это было что-то не слишком приятное.

Господин Саито вышел с искаженным лицом. Я почувствовала глупый прилив нежности к нему, думая о том, что его вес составлял третью часть от веса его противника. И тут он сердито позвал меня.

Я последовала за ним в пустой кабинет. Он заговорил со мной, заикаясь от гнева:

- Вы поставили в глубочайше неловкое положение делегацию дружественной фирмы! Вы подавали кофе, выражаясь такими фразами, как будто вы владеете японским в совершенстве!

- Но я не так уже плохо им владею, Саито-сан.

- Замолчите! По какому праву вы защищаетесь? Господин Омоши очень сердит на вас. Вы создали отвратительную атмосферу на совещании сегодня утром. Как наши партнеры могли чувствовать себя доверительно в присутствии белой, которая понимает их язык? С этого момента вы больше не говорите по-японски.

Я посмотрела на него с удивлением:

- Простите?

- Вы больше не знаете японского языка. Ясно?

- Но, в конце концов, компания Юмимото наняла меня именно за знание вашего языка!

- Мне все равно. Приказываю вам больше не понимать японского.

- Это невозможно. Никто не смог бы подчиниться подобному приказу.

- Всегда есть возможность подчиниться. Это то, что западные умы должны были бы понять.

"Ах, вот вы о чем", подумала я прежде чем ответить:

- Вероятно, японский мозг способен заставить себя забыть какой-то язык. Западный мозг не имеет такой возможности.

Этот необычный аргумент показался господину Саито вполне приемлемым.

- Все же попытайтесь. По крайней мере, сделайте вид. Я получил распоряжение на ваш счет. Итак, решено?

Тон был сухим и резким.

Вероятно, когда я вернулась в свой кабинет, у меня было такое вытянутое лицо, что Фубуки посмотрела на меня мягко и взволнованно. Я долго чувствовала себя подавленной, размышляя как поступить.

Самым логичным было бы написать заявление об уходе. Однако, я не могла решиться на это. В глазах жителя запада в этом не было ничего бесчестящего, в глазах же японца это означало потерять лицо. Я работала в компании от силы месяц. Однако, контракт был подписан на год. Уйти через столь короткое время, значило покрыть себя позором в их глазах, также как и в моих.

Тем более, что у меня не было никакого желания уходить. Все-таки мне стоило кое-каких усилий быть принятой на работу в эту компанию: я изучила токийскую административную лексику, прошла тесты. Конечно, мои амбиции не простирались до того, чтобы сделаться великим полководцем международной торговли, но я всегда хотела жить в стране, перед которой преклонялась со времен первых идиллических воспоминаний, которые хранила с раннего детства.

Я решила остаться.

Но для этого я должна была найти средство выполнить приказ господина Саито. Я прозондировала свой мозг в поисках возможных залежей амнезии: не было ли каких-нибудь темных пещер в моей нейронной крепости? Увы, здание имело сильные и слабые стороны, башни и трещины, ямы и рвы, но ничего, что позволило бы мне похоронить язык, который ежедневно был у меня на слуху.

Если я не могла его забыть, то можно ли было, по крайней мере, его утаить? Если сравнить речь с лесом, можно ли было за французскими буками, английскими липами, латинскими дубами и греческими оливами спрятать гигантские японские криптомерии, которые в данном случае имели самое подходящее название?

Мори, фамилия Фубуки, означала "лес". Потому ли я смотрела на нее такими растерянными глазами? Я заметила, что она тоже смотрит на меня вопросительно.

Она поднялась и сделала мне знак следовать за ней. В кухне я рухнула на стул.

- Что он вам сказал? -- спросила она меня.

Я открыла свое сердце. Мой голос дрожал, я чуть не расплакалась. Теперь я не смогла сдержать опасных слов:

- Я ненавижу господина Саито. Он дурак и подлец.

Фубуки слегка улыбнулась:

- Нет. Вы ошибаетесь.

- Конечно. Вы добрая, вы не видите дурного. В конце концов, чтобы отдать подобное распоряжение можно быть только...

- Успокойтесь. Приказ исходил не от него. Он передал вам распоряжение господина Омоши. У него не было выбора.

- В таком случае это господин Омоши...

- Этот человек далеко не простой, - оборвала она меня. - Что вы хотите? Он вице-президент. Здесь ничего не поделаешь.

- Я могла бы поговорить об этом с господином Ганеда. Что он за человек?

- Господин Ганеда замечательный человек. Очень умный и добрый. Увы, об этом не может быть и речи, чтобы вы пошли жаловаться ему.

Она была права, я это знала. Двигаясь вверх по течению, было недопустимо перескочить хотя бы один иерархический эшелон -- тем более таким образом. Я имела право обращаться только к моему непосредственному руководителю, которым была мадемуазель Мори.

- Вы мое единственное спасение Фубуки. Я знаю, что вы мало, что можете сделать для меня. Но я благодарю вас. Ваша простая человечность мне так помогает.

Она улыбнулась.

Я спросила, какова была идеограмма ее имени. Она показала мне свою визитную карточку. Я посмотрела на канжи* и воскликнула:

- Снежная буря! Фубуки означает "снежная буря"! Это очень красивое имя.

- Я родилась во время снежной бури. Мои родители увидели в этом знамение.

Я вспомнила список служащих Юмимото: "Мори Фубуки, родилась в Наре 18 января 1961 года..." Она была ребенком зимы. Я вдруг представила эту снежную бурю над величественным городом Нара* и его бесчисленными колоколами -- не было ли совершенно логичным то, что эта восхитительная девушка родилась в день, когда красота неба обрушилась на красоту земли?

Она рассказала мне о своем детстве в Кансае. Я говорила ей о своем, оно началось в той же провинции, недалеко от Нары, в деревне Сюкугава, около горы Кабуто, - при воспоминании об этих мифологических местах слезы выступили у меня на глазах.

- Как я рада, что мы обе дети Кансая! Ведь именно там бьется сердце старой Японии.

Именно там билось мое сердце с тех пор, когда в возрасте пяти лет я покинула японские горы ради китайской пустыни. Это первое изгнание оставило во мне столь глубокий след, что я чувствовала себя способной на все лишь бы воссоединиться с той страной, которую я так долго считала своей родиной.

Когда мы вернулись к нашим рабочим столам, стоявшим друг против друга, я все еще так и не придумала, как поступить. Еще меньше, чем когда-либо я понимала, каково было мое место в компании Юмимото. Но я испытывала огромное успокоение от того, что была коллегой Фубуки Мори.

Мне нужно было делать вид, что я занята, не показывая при этом, что я понимаю, о чем говорят вокруг меня. С этих пор я разносила чашки с чаем и кофе, не употребляя ни единой вежливой фразы и не отвечая на благодарность служащих. Они не были в курсе новых инструкций, данных мне, и удивлялись, почему вдруг любезная белая гейша превратилась в грубиянку янки.

Увы, ошакуми не занимало у меня много времени. Тогда, никого не спросив, я решила разносить почту.

Нужно было возить огромную металлическую тележку по многочисленным гигантским офисам и отдавать служащим их письма. Эта работа подходила мне как нельзя лучше. Прежде всего, здесь требовались мои лингвистические познания, поскольку большинство адресов были написаны в форме идеограмм, когда господин Саито был далеко, я не скрывала того, что знаю японский. И потом я поняла, что не зря заучила наизусть штатное расписание Юмимото: я могла не только узнать самого мелкого служащего, но также, в случае необходимости, воспользоваться моментом, чтобы поздравить его с днем рождения, либо его супругу или детей.

С улыбкой и поклоном я говорила:

- Вот ваша почта господин Сиранэ. С днем рождения вашего маленького Йосиро, которому сегодня исполняется 3 года.

Каждый раз это стоило мне озадаченного взгляда.

Эта должность занимала у меня много времени, так как мне приходилось циркулировать по всей компании, которая располагалась на двух этажах. Со своей тележкой, придававшей мне важный вид, я не переставала пользоваться лифтом. Мне нравилось это, потому что совсем рядом с тем местом, где я его ждала, находилось огромное окно. Там я играла в игру, которую называла "бросаться в пустоту". Я прислоняла нос к стеклу и мысленно падала. Город был так далеко подо мной, и прежде чем я разбивалась о землю, мне было дозволено рассмотреть множество разных вещей.

Я нашла свое призвание. Мой мозг расцветал на этом несложном поприще, полезном, человечном и благоприятствующем созерцанию. Я предпочла бы заниматься этим всю свою жизнь.

Господин Саито вызвал меня к себе в кабинет. Я имела право на заслуженную головомойку: в вину мне вменялось тяжкое преступление -инициатива. Я присвоила себе должность, не спросив на то разрешения моего непосредственного начальства. Более того, настоящий почтальон фирмы, приходящий после обеда, был на грани нервного срыва, полагая, что его собираются уволить.

- Украсть у кого-нибудь его работу это очень дурно, - резонно заявил мне господин Саито.

Я пожалела о таком быстром прекращении многообещающей карьеры. В то же время снова вставал вопрос о моей занятости.

Мне пришла в голову мысль, которая по наивности показалась мне блестящей. Во время своих прогулок по предприятию я заметила, что в каждом офисе было множество календарей, которые почти никогда не показывали верную дату, либо красный квадратик не был передвинут на нужное число, либо лист месяца не был перевернут.

На этот раз я не забыла спросить разрешения:

- Можно мне ставить дату на календарях, господин Саито?

Он неосторожно ответил мне да. Я решила, что теперь у меня есть работа.

Утром я проходила по всем кабинетам и переставляла маленький красный квадратик на текущую дату. У меня было рабочее место: я была передвигальщицей-переворачивательницей календарей.

Мало по малу, служащие Юмимото заметили мои маневры. Это их чрезвычайно развеселило.

Меня спрашивали:

- Как дела? Вы не слишком устаете на этой изнурительной должности?

Я отвечала с улыбкой:

- Это ужасно. Я принимаю витамины.

Мне нравилась моя работа. Неудобство состояло в том, что она отнимала мало времени, но я могла пользоваться лифтом, а, следовательно, отдаваться виду. А также это развлекало публику.

Кульминация наступила, когда февраль сменился мартом. Теперь недостаточно было передвинуть красный квадратик: мне нужно было перевернуть, то есть оторвать страницу февраля.

Служащие из различных офисов встречали меня, как встречают спортсмена. Я уничтожала феврали широким жестом самурая, изображая на лице беспощадную борьбу с гигантской фотографией заснеженной горы Фудзи, которая иллюстрировала этот период в календаре Юмимото. Затем я покидала поле битвы с изможденным видом и сдержанной гордостью воина-победителя под "банзай" очарованных зрителей.

Слух о моей славе достиг ушей господина Саито. Я ожидала основательного нагоняя за свое паясничанье и подготовила защиту:

- Вы позволили мне переставлять дату на календарях, - начала я прежде, чем он смог обрушиться на меня.

Он ответил мне без всякого гнева тоном обычного недовольства, который был ему свойствен:

- Да. Вы можете продолжать. Но не устраивайте больше спектаклей: вы отвлекаете служащих.

Я была удивлена легкостью выговора. Господин Саито снова сказал:

- Сделайте мне ксерокопии этих документов.

И протянул мне огромную пачку страниц формата А4. Должно быть, их было около тысячи.

Я положила пачку в поглотитель бумаги копировальной машины, который справился со своей задачей с замечательной учтивостью и быстротой. Потом я принесла моему начальнику оригиналы и копии.

Он снова вызвал меня:

- Ваши копии немного неровные, - сказал он, показывая лист, - начните снова.

Я вернулась к ксероксу, думая, что, вероятно, я плохо уложила листы в поглотитель. На этот раз я постаралась сделать все очень аккуратно: результат был отличным. Я снова принесла свою работу господину Саито.

- Они снова неровные, - сказал мне он.

- Это неправда! -- воскликнула я.

- Очень грубо разговаривать так со своим руководителем.

- Извините. Но я постаралась, чтобы мои копии были прекрасны.

- Однако, они не таковы. Посмотрите.

Он показал мне с виду безупречный лист.

- Чем он плох?

- Здесь, видите: текст не параллелен полям.

- Вы находите?

- Раз я вам это сказал!

Он бросил пачку в корзину и снова заметил:

- Вы работаете с устройством автоматической подачи бумаги?

- Да.

- Тогда ясно. Не нужно им пользоваться. Оно дает не совсем точный результат.

- Господин Саито, без этого мне понадобится несколько часов, чтобы справиться с работой.

- Ну, и в чем проблема? -- улыбнулся он. -- Вам ведь и так нечего делать.

Я поняла, что это было моим наказанием за историю с календарями, и отправилась к ксероксу как на каторгу. Каждый раз мне нужно было поднимать крышку, аккуратно класть страницу, нажимать на кнопку, затем проверять результат. Было пятнадцать часов, когда я прибыла в мой эргастул*. В девятнадцать часов моя работа еще не была закончена. Время от времени приходили служащие, если им нужно было сделать более десяти копий, я смиренно просила их воспользоваться машиной, установленной в другом конце коридора.

Взглянув на содержимое документов, я подумала, что умру со смеху, увидев, что речь шла о правилах гольф-клуба, членом которого являлся господин Саито.

Мгновение спустя, я уже готова была заплакать при мысли о бедных невинных деревьях, которые губил мой начальник, подвергая меня наказанию. Я представляла японские леса моего детства, клены, криптомерии и гинкго, срубленные с единственной целью наказать такое незначительное существо, как я. И я вспомнила, что фамилия Фубуки означала "лес".

Однажды пришел господин Тенси, который руководил отделом молочных продуктов. Его должность равнялась по статусу должности господина Саито, который в свою очередь являлся руководителем бухгалтерии. Я посмотрела на него с удивлением: неужели начальник его ранга не мог поручить кому-нибудь сделать ксерокопии?

Он ответил на мой немой вопрос:

- Уже восемь вечера. Я единственный из моего отдела, кто еще на работе. Скажите, почему вы не пользуетесь поглотителем?

Вежливо улыбаясь, я объяснила ему, что таковы были экстренные инструкции господина Саито.

- Понимаю, - ответил он сочувственным тоном.

Немного поразмыслив, он спросил меня:

1. Вы бельгийка, не правда ли?

- Да.

- Удачно складывается. У меня очень интересный проект с вашей страной. Не согласились бы вы провести для меня кое-какие исследования?

Я посмотрела на него как на мессию. Он объяснил, что один бельгийский кооператив разработал новый метод по удалению жиров из сливочного масла.

- Я верю в облегченное масло, - сказал он. -- За ним будущее.

Я тут же сочинила себе точку зрения:

- Я сама всегда так думала!

- Зайдите завтра ко мне в кабинет.

Не помню, как я закончила свою работу. Великая карьера открывалась передо мной. Я положила стопку листов А4 на стол господина Саито и с триумфом удалилась.

На следующий день, когда я явилась в компанию Юмимото, Фубуки сказала мне с испуганным видом:

- Господин Саито хочет, чтобы вы снова сделали копии. Он находит их неровными.

Я расхохоталась и объяснила моей коллеге ту игру, которую затеял наш шеф.

- Я уверена, что он даже не взглянул на новые ксерокопии. Я сделала их по одной, выверяя до миллиметра. Не знаю, сколько часов у меня это заняло, и все это правила гольф-клуба!

Фубуки мягко и возмущенно посочувствовала мне:

- Он вас мучает!

Я успокоила ее.

- Не волнуйтесь. Он меня забавляет.

Я вернулась к копировальному аппарату, с которым была почти уже на "ты" и доверила свою работу автоматике: я была уверена, что господин Саито вынес свой вердикт, даже не взглянув на мою работу. Взволнованно улыбнувшись, я подумала о Фубуки: "Как она добра! Какое счастье, что она работает здесь!"

Честно говоря, новое поручение господина Саито было как нельзя кстати: накануне я провела семь часов, копируя по одной тысячу страниц. Это предоставляло мне превосходное алиби на то время, что я проведу в офисе господина Тенси. Поглотитель выполнил свою задачу за десять минут. Я отнесла кипу листов в кабинет шефа и удрала в отдел молочных продуктов.

Господин Тенси вручил мне координаты бельгийского кооператива.

- Мне понадобится полный отчет, по возможности самый подробный, в том, что касается этого облегченного масла. Вы можете расположиться в кабинете господина Саитамы, он в служебной командировке.

"Тенси" означает "ангел": я подумала, что господину Тенси прекрасно подходило его имя. Он не только давал мне шанс, но и не обременял меня никакими инструкциями, тем самым, предоставляя мне карт-бланш, что в Японии является исключительной вещью. Он проявил инициативу, не спросив ничьего мнения, для него это был огромный риск.

Я прекрасно отдавала себе в этом отчет. Потому-то я сразу почувствовала безграничную преданность господину Тенси, преданность, которую каждый японец обязан испытывать по отношению к своему начальнику и которую я была не в силах испытывать к господину Саито и господину Омоши. Господин Тенси внезапно стал моим капитаном, моим военачальником, я была готова драться за него до конца, как самурай.

Итак, я вступила в бой с облегченным маслом. Разница во времени не позволяла мне сразу же позвонить в Бельгию, и я начала наводить справки о японских центрах потребления и прочих министерствах здравоохранения, чтобы узнать, как развивались гастрономические вкусы населения по отношению к сливочному маслу и какое влияние оказывали эти изменения на содержание холестерина в крови нации. Выходило, что японцы потребляли все больше и больше масла, а полнота и сердечные болезни не переставали захватывать территорию страны восходящего солнца.

Когда подошло время, я позвонила в маленький бельгийский кооператив. Родной акцент на другом конце провода несказанно взволновал меня. Мой соотечественник, польщенный звонком из Японии, продемонстрировал прекрасную компетенцию. Десять минут спустя я получала двадцать страниц факса с подробным описанием на французском языке нового метода по производству облегченного масла, права на который принадлежали бельгийскому кооперативу.

Я составила отчет века. Начинался он исследованием рынка: потребление японцами сливочного масла, развитие с 1950 года, параллельное ухудшение здоровья, связанное с чрезмерным усвоением масляных жиров. Затем, я описывала устаревшие методы извлечения жиров, новую бельгийскую технологию, значительные преимущества и т.д. Поскольку я должна была написать все это по-английски, то унесла работу домой: мне нужен был словарь, чтобы перевести технические термины. Всю ночь я не спала.

На следующее утро я прибыла в Юмимото на два часа раньше, чтобы напечатать отчет, вручить его господину Тенси и не опоздать на свое рабочее место в офисе господина Саито.

Тот тут же вызвал меня:

- Я проверил ваши ксерокопии, которые вы вчера оставили у меня на столе. Вы делаете успехи, но это все еще не отличный результат. Возобновите вашу работу.

И он бросил пачку в мусорную корзину.

Я кивнула и подчинилась, с трудом сдерживая смех.

Господин Тенси навестил меня у ксерокса. Он поздравил меня со всем пылом, который позволяла ему вежливость и уважительная сдержанность:

- Ваш отчет великолепен, и вы составили его чрезвычайно быстро. Вы хотите, чтобы на совещании я назвал его автора?

Это был человек редкого благородства: он был готов пойти на профессиональное нарушение, если бы я его попросила.

- Вовсе нет, господин Тенси. Это повредило бы как вам, так и мне.

- Вы правы. Однако, на следующем совещании я мог бы сказать господину Саито и господину Омоши, что вы можете быть мне полезны. Как вы думаете, господин Саито станет возражать?

- Напротив. Посмотрите на эту кучу ксерокопий, которую он приказывает мне сделать, а все для того, чтобы удалить меня из офиса, он хочет отделаться от меня, это ясно. Он будет рад, если вы предоставите ему такую возможность, он меня не выносит.

- Значит, вы не обидитесь, если я припишу себе авторство вашего отчета?

Меня изумило его поведение: обращаться с подобным уважением с такой мелкой сошкой как я.

- Да что вы, господин Тенси, для меня большая честь то, что вы хотите этим воспользоваться.

Мы расстались с чувством глубокого взаимоуважения. Я смотрела в будущее с доверием. Скоро будет покончено с абсурдными придирками господина Саито, с ксероксом и запрещением говорить на моем втором языке.

Драма разразилась несколько дней спустя. Меня вызвали в кабинет господина Омоши: я отправилась туда без малейшего опасения, не ведая, чего он от меня хотел.

Когда я вошла в логово вице-президента, то увидела господина Тенси, сидящего на стуле. Он повернулся ко мне и улыбнулся: это была самая человечная улыбка из всех, которые мне довелось узнать. В ней читалось: "нас ждет скверное испытание, но мы переживем его вместе".

Я думала, что знаю, что такое брань, но то, что мне пришлось вытерпеть, открыло мне мое полное неведение по этому вопросу. Господин Тенси и я выслушали безумные вопли. Я не могла решить, что было хуже, форма или содержание.

Содержание было невероятно оскорбительным. Меня и моего товарища по несчастью обозвали всем, чем только можно: мы были предателями, ничтожествами, змеями, мошенниками и, -- верх проклятия, -индивидуалистами.

Форма объясняла многочисленные аспекты японской истории: чтобы эти отвратительные крики прекратились, я готова была на худшее -- завоевать Маньчжурию, растерзать тысячу китайцев, покончить с собой во имя императора, бросить свой самолет на американский линкор, и даже может быть работать на две компании Юмимото сразу.

Самым невыносимым было видеть моего благодетеля униженным по моей вине. Господин Тенси был умным и добросовестным человеком: ради меня он пошел на огромный риск, полностью осознавая это. Никакой личный интерес не руководил его действиями, он поступил так из чистого альтруизма. И в благодарность за его доброту его смешали с грязью.

Я старалась брать с него пример: он опускал голову и горбился. Его лицо выражало смирение и стыд. Я подражала ему. Но вот толстяк сказал ему:

- Вашей единственной целью было саботировать компанию!

Мысли пронеслись очень быстро в моей голове: нельзя, чтобы этот инцидент испортил карьеру моему ангелу-хранителю. Я бросилась в грохочущую волну криков вице-президента:

- Господин Тенси не хотел саботировать компанию. Это я уговорила его доверить мне досье. Я единственная во всем виновата.

Я лишь успела заметить растерянный взгляд моего товарища по несчастью устремленный на меня. В его глазах я прочла: "Ради бога молчите!" -- но увы, было слишком поздно.

Господин Омоши застыл на мгновение, потом приблизился и крикнул мне в лицо:

- Вы смеете защищаться!

- Нет, напротив, я признаю свою вину и все беру на себя. Меня одну нужно наказать.

- Вы осмеливаетесь защищать эту змею!

- Господин Тенси не нуждается ни в чьей защите. Ваши обвинения на его счет лишены основания.

Я видела, как мой благодетель закрыл глаза, и поняла, что произнесла непоправимое.

- Вы смеете утверждать, что мои слова ложны? Неслыханная наглость!

- Я никогда бы не осмелилась на такое. Я просто считаю, что господин Тенси оговорил себя, чтобы защитить меня.

С видом, говорящим о том, что в нашем положении бояться уже нечего, мой товарищ по несчастью взял слово. Все унижение человечества звучало в его голосе:

- Умоляю вас, не упрекайте ее, она не знает, что говорит, она жительница запада, молода, у нее никакого опыта. Я совершил непростительную ошибку. Раскаяние мое не знает границ.

- В самом деле, вы не достойны прощения! -- взревел толстяк.

- Мои заблуждения столь велики, но, однако, я должен подчеркнуть великолепную работу Амели-сан и замечательную быстроту, с которой она составила отчет.

- Это тут ни при чем! Работу должен был выполнить господин Саитама.

- Он был в служебной командировке.

- Нужно было дождаться его возвращения.

- Это новое облегченное масло без сомнения интересует других, так же как нас. За то время пока господин Саитама вернулся бы из поездки и составил отчет, нас могли обойти.

- А вы случайно не сомневаетесь в компетенции господина Саитамы?

- Вовсе нет. Но господин Саитама не говорит по-французски и не знает Бельгию. Ему было бы гораздо сложнее справиться с этой работой, чем Амели-сан.

- Замолчите. Такой отвратительный прагматизм достоин жителя запада!

Я решила, что это было сказано чересчур беспардонно в моем присутствии.

- Извините мою западную недостойность. Да, мы совершили ошибку. Однако, из этого можно было бы извлечь пользу...

Господин Омоши подошел ко мне с устрашающим видом, не дав мне договорить:

- А вас я предупреждаю: это был ваш первый и последний отчет. Вы себе сильно повредили. Уходите! Я больше не хочу вас видеть!

Я не заставила орать на себя дважды. В коридоре я снова услышала вопли этой горы плоти и удрученное молчание жертвы. Затем дверь снова растворилась, и господин Тенси присоединился ко мне. Мы вместе пошли в кухню, раздавленные проклятиями, обрушившимися на наши головы.

- Извините меня за то, что я втянул вас в эту историю, - сказал он мне наконец.

- Ради бога, господин Тенси, не извиняйтесь! Всю мою жизнь я буду вам признательна. Вы единственный здесь, кто дал мне шанс. Это было смело и благородно с вашей стороны. Я это знала с самого начала, и я осознала это гораздо лучше с тех пор, как увидела, что вам пришлось из-за этого вытерпеть. Вы их переоценили: вы не должны были говорить, что отчет был мой.

Он посмотрел на меня в замешательстве.

- Это не я им сказал. Вспомните наш разговор, я рассчитывал поговорить об этом на высшем уровне, с господином Ганедой, без огласки: это было единственной возможностью добиться какого-то результата. Рассказав обо всем господину Омоши, мы не смогли бы избежать катастрофы.

- Тогда это господин Саито сказал вице-президенту? Какой негодяй, какой мерзавец: он мог бы избавиться от меня, устроив мое счастье, но нет же, он предпочел...

- Не говорите слишком плохо о господине Саито. Он лучше, чем вы думаете. И это не он донес на нас. Я видел докладную записку на столе господина Омоши и видел, кто ее написал.

- Господин Саитама?

- Нет. Вы действительно хотите, чтобы я вам сказал?

- Да!

Он вздохнул:

- На докладной записке подпись мадемуазель Мори.

Меня словно дубинкой по голове ударили.

- Фубуки? Это невозможно.

Мой товарищ по несчастью промолчал.

- Я в это не верю! -- снова сказала я. -- Конечно, этот трус Саито приказал ей написать эту записку, - у него даже не хватило смелости донести самому, свои кляузы он отсылает через подчиненных!

- Вы ошибаетесь на счет господина Саито, он угрюм, закомплексован, немного туповат, но он не злой. Он никогда не подставил бы вас под гнев вице-президента.

- Фубуки не способна на такое!

Господин Тенси лишь снова вздохнул.

- Зачем ей это понадобилось? -- продолжала я. -- Она вас ненавидит?

- О нет. Она сделала это не с целью повредить мне. В конечном счете, эта история хуже для вас, чем для меня. Я ничего не потерял. Вы же теряете возможность продвижения на очень и очень долгое время.

- В конце концов, я не понимаю! Она всегда по-дружески относилась ко мне.

- Да. До тех пор пока ваша задача заключалась в переворачивании календарей и ксерокопировании правил гольф-клуба.

- Но ведь невозможно, чтобы я могла занять ее место!

- В самом деле. Она этого никогда не опасалась.

- Но тогда почему она донесла на меня? Чем ей грозила моя работа на вас?

- Мадемуазель Мори много выстрадала прежде, чем добиться своего теперешнего поста. Вероятно, она нашла нетерпимым факт вашего повышения по службе после всего лишь десяти недель работы в компании Юмимото.

- Я не могу в это поверить. Это было бы так гнусно с ее стороны.

- Все, что я могу вам сказать это то, что она действительно много, очень много выстрадала во время своих первых лет работы здесь.

- И теперь она хочет, чтобы меня постигла та же участь! Это слишком низко. Мне нужно с ней поговорить.

- Вы действительно так думаете?

- Конечно. Как можно улаживать проблемы, если не говорить о них?

- Только что вы говорили с господином Омоши, когда он осыпал нас проклятиями. По-вашему, все уладилось после этого?

- Что верно, так это то, что если не поговорить, то проблема не решится.

- А мне кажется еще гораздо более верным то, что когда мы говорим, мы рискуем ухудшить ситуацию.

- Не волнуйтесь, я не буду вмешивать вас в эти истории. Но мне надо поговорить с Фубуки. Если я этого не сделаю, я просто взорвусь.

Мадемуазель Мори приняла мое приглашение с удивленно-вежливым видом. Она последовала за мной. Зал заседаний был пуст, и мы обосновались там.

Я начала мягким уравновешенным голосом:

- Я думала, что мы друзья. Я не понимаю.

- Чего вы не понимаете?

- Вы станете отрицать, что донесли на меня?

- Мне нечего отрицать. Я выполнила предписание.

- Предписание было гораздо важнее дружбы?

- Дружба слишком громкое слово. Я бы скорее назвала это "хорошими отношениями между коллегами".

Она произнесла эти ужасные слова с невинно-любезным спокойствием.

- Понимаю. И вы полагаете, что наши отношения смогут оставаться хорошими после вашего поступка?

- Если вы извинитесь, я обещаю все забыть.

- Вам не откажешь в чувстве юмора, Фубуки.

- Это поразительно. Вы ведете себя так, словно вы обижены, в то время, как совершили серьезный проступок.

Я имела неосторожность выдать:

- Любопытно. Я полагала, что японцы отличаются от китайцев.

Она посмотрела на меня, не понимая. Я снова сказала:

- Да. Доносительство не дожидалось коммунизма, чтобы стать в Китае добродетелью. И даже сегодня сингапурские китайцы поощряют своих детей доносить на своих товарищей. Я думала, что у японцев еще сохранилось чувство чести.

Без сомнения, я задела ее, и это было моей ошибкой.

Она улыбнулась.

- Вы считаете себя в праве читать мне уроки морали?

- По вашему, Фубуки, почему я захотела поговорить с вами?

- Из-за несознательности.

- Вы не допускаете, что я это сделала из желания помириться?

- Допустим. Извинитесь, и мы помиримся.

Я вздохнула.

- Вы умная и утонченная. Почему вы делаете вид, что не понимаете?

- Не будьте претенциозны, понять вас очень легко.

- Тем лучше. В таком случае, вам понятно мое возмущение.

- Я понимаю его и осуждаю. Это у меня были причины возмущаться вашим поведением. Вы добивались повышения, на которое не имели права.

- Допустим, я не имела на это права. Но вам-то, лично, что до этого? Моя удача ни в чем вас не ущемляла.

- Мне двадцать девять лет, а вам двадцать два. Я занимаю мой пост с прошлого года. Я боролась годами, чтобы его получить. А вы, вы мечтаете получить такой же статус за несколько недель?

- Так вот оно что! Вам нужно, чтобы я страдала. Вам не выносим чужой успех. Какое ребячество!

Она презрительно рассмеялась:

- А усугублять свое положение, как это делаете вы, по-вашему, признак зрелости? Я ваш руководитель. Вы полагаете, что имеете право так грубо разговаривать со мной?

- Вы мой руководитель, это верно. У меня нет никакого права, я знаю. Но я хотела, чтобы вы знали, как я разочарована. Я вас так уважала.

Она элегантно усмехнулась:

- Ну, я-то не разочарована. Я не питала к вам никакого уважения.

На следующее утро, когда я пришла в компанию Юмимото, мадемуазель Мори объявила мне о моем новом назначении:

- Вы будете работать здесь же, в бухгалтерии.

Мне стало смешно:

- Я, бухгалтер? Почему не воздушный гимнаст?

- Бухгалтер было бы слишком громко сказано. Я не считаю вас способной к бухгалтерской работе, - сказала она мне с жалостливой улыбкой.

Она показала мне большой ящик, в котором хранились счета за последние недели. Затем указала на шкаф, где были сложены огромные папки, на каждой из которой значилось название одной из одиннадцати отделений компании "Юмимото".

- У вас будет очень легкая работа, а значит, вполне вам доступная, объяснила она мне педагогическим тоном. -- Сначала вы должны будете сложить счета в хронологическом порядке. Затем вы определите по каждому счету, к какому из отделов он относится. Возьмем, к примеру, вот этот: одиннадцать миллионов за финский эмменталь -- о, как забавно, это относится к отделу молочных продуктов. Вы берете книгу счетов ДП и переписываете в каждую колонку дату, название компании и сумму. Когда все счета будут переписаны и разложены, сложите их в этот ящик.

Приходилось признать, что это было несложно. Я удивилась:

- Данные не вводятся в компьютер?

- Вводятся. В конце месяца господин Унадзи сделает это. Ему придется просто скопировать вашу работу: это займет у него мало времени.

В первые дни я иногда колебалась в выборе поставщика. Я задавала Фубуки вопросы, и она всякий раз отвечала мне раздраженно-вежливо:

1. Реминг Лтд, это что? 2. Железонесодержащие металлы. Отдел ММ. 3. Гюнцер ГМБХ, это что? 4. Химические продукты. Отдел СП.

Очень быстро я запомнила наизусть все компании и отделы, с которыми они работали. Задача казалась мне все более легкой. Работа была очень скучной, но меня это не огорчало, потому что это позволяло мне занять свой мозг чем-нибудь иным. Так, классифицируя счета, я частенько поднимала голову, чтобы помечтать, любуясь прекрасными чертами моей доносчицы.

Проходили недели, и я становилась все спокойнее. Я называла это "счетной безмятежностью". Было мало различий между работой монаха переписчика в средние века и моей: я проводила дни напролет, переписывая буквы и цифры. За всю жизнь мой мозг не был менее задействован, чем теперь, и я познала абсолютное спокойствие. Это был дзен счетных книг. Я удивлялась самой себе, думая, что если бы мне пришлось провести сорок лет за этим замечательным отупляющим занятием, меня бы это вполне устроило.

Кстати сказать, я уже имела глупость получить высшее образование. Но теперь мой мозг прекрасно обходился без интеллекта, он расцветал на почве бестолковых повторений. Я была обречена на созерцательную деятельность, теперь я знала это. Переписывать числа, любуясь красавицей, было счастьем.

Фубуки была совершенно права. С господином Тенси я ошиблась дорогой. Мой отчет о масле подтверждал это. Мой мозг не был из породы завоевателей, а скорее относился к жвачным животным, пасущимся на лоне счетов в ожидании манны небесной. Как хорошо было жить без гордыни и интеллекта. Я впала в спячку.

В конце месяца господин Унадзи пришел, чтобы ввести мою работу в компьютер. Ему понадобилось два дня, чтобы скопировать мои колонны цифр и букв. Я испытывала смешную гордость от сознания, что являюсь нужным звеном в цепи.

Случаю, - или судьбе, - было угодно, чтобы господин Унадзи оставил папку отдела СП напоследок. Как и с первыми десятью книгами счетов он начал невозмутимо стучать по клавишам. Несколько минут спустя я услышала, как он воскликнул:

- Невероятно! Это просто невероятно!

Он быстро листал страницы. Затем его охватил приступ нервического хохота, который мало-помалу превратился в прерывистые вскрикивания. Сорок служащих офиса смотрели на него в недоумении.

Мне стало дурно.

Фубуки встала и побежала к нему. Он показал ей разные строчки счетной книги, захлебываясь от смеха, и она повернулась ко мне. Фубуки не разделяла болезненной веселости своего коллеги. Сильно побледнев, она позвала меня.

- Что это такое? -- сухо спросила она меня, показывая преступные строки.

- Ну, это счет фирмы ГМБХ от...

- Фирмы ГМБХ? Фирмы ГМБХ! -- вспылила она.

Сорок служащих бухгалтерии разразились хохотом. Я недоумевала.

- Можете вы мне объяснить, что такое ГМБХ? -- спросила меня моя начальница, скрестив руки.

- Это немецкое химическое предприятие, с которым мы часто сотрудничаем.

Взрывы хохота удвоились.

- А вы не заметили, что перед ГМБХ всегда стоит одно или несколько названий? -- продолжала Фубуки.

- Да. Это, я думаю, названия ее многочисленных филиалов. Я решила, что не стоит загромождать книгу счетов этими подробностями.

Даже сдержанный господин Саито дал волю своей веселости. Фубуки же не собиралась смеяться. На лице ее был написан ужасный гнев. Если бы она могла дать мне пощечину, она бы сделала это. Режущим словно сабля голосом она бросила мне:

- Идиотка! Запомните, что ГМБХ является немецким эквивалентом английского термина Лтд и французского С.А. Компании, которые вы столь блестяще смешали под именем ГМБХ, не имеют ничего общего друг с другом! Это то же самое, как если бы вы записали под именем Лтд все английские, американские и австралийские компании, с которыми мы работаем! Сколько времени нам понадобится, чтобы исправить ваши ошибки?

Я выбрала самый глупый способ защиты из всех возможных:

- И с чего эти немцы вздумали обозначать таким длинным словом термин С.А.!

- Ну, да! Может это немцы виноваты в вашей глупости?

- Успокойтесь, Фубуки, я не могла этого знать...

- Вы не могли? Ваша страна имеет общую границу с Германией, и вы не могли знать того, что знаем мы на другом конце планеты?

Я чуть не сказала ужасную вещь, которую, слава богу, сохранила про себя: "Бельгия может и имеет общую границу с Германией, но Япония во время второй мировой войны имела с ней больше общего, чем граница"!

Я лишь ограничилась покорным кивком.

- Не стойте тут! Идите искать счета за месяц, которые ваша светлость сложила в отдел химических продуктов.

Открыв ящик, мне стало почти смешно, когда я обнаружила, что после моей сортировки, папка химических продуктов достигла колоссальных размеров.

Господин Унадзи, мадемуазель Мори и я принялись за работу. Нам понадобилось три дня, чтобы привести в порядок одиннадцать поставщиков. Я и так уже была на плохом счету, когда произошло еще более страшное.

Первым знаком этого было подергивание широких плеч бравого Унадзи, что у него означало хохот. Вибрация достигла его груди, затем гортани. Наконец смех брызнул ключом, а я покрылась мурашками.

Фубуки, заранее бледная от гнева, спросила:

- Что она опять натворила?

Господин Унадзи показал ей счет и книгу.

Она закрыла лицо руками. Мне сделалось дурно при мысли о том, что меня ожидало.

Затем они перелистали страницы и пометили многие счета. Фубуки молча схватила меня за руку и показала на суммы, переписанные моим неподражаемым почерком.

- Как только идут подряд четыре нуля, вы не в состоянии правильно переписать сумму! Вы всякий раз добавляете или отнимаете один ноль!

- Смотри-ка, верно.

- Вы соображаеете? Сколько недель нам теперь понадобится, чтобы отследить и исправить ваши ошибки?

- Не так-то просто с этими нулями, которые идут один за другим...

- Замолчите!

Схватив мою руку, Фубуки вывела меня из комнаты. Мы вошли в пустое помещение, и она заперла дверь.

- Вам не стыдно?

- Я сожалею, - жалко промямлила я.

- Нет, вы не сожалеете! Думаете, я не понимаю? Вы сделали все эти неслыханные ошибки, чтобы отомстить мне!

- Я вам клянусь, что нет!

- Я это прекрасно знаю. Вы настолько злы на меня за то, что я донесла на вас вице-президенту о вашем деле с молочными продуктами, что решили меня публично выставить на посмешище.

- Я себя выставила на посмешище, а не вас.

- Я ваш прямой начальник, и все знают, что это я дала вам вашу работу. Значит, это я отвечаю за ваши действия. И вы это прекрасно знаете. Вы ведете себя также низко, как и прочие на западе: ваше личное тщеславие вы ставите выше интересов компании. Чтобы отомстить мне за мое отношение к вам, вы не постеснялись саботировать бухгалтерию Юмимото, зная изначально, что ваши промахи падут на меня!

- Я ничего этого не знала, я не нарочно сделала эти ошибки.

- Да что вы! Я знала, что вы не блещете умом. Однако, никто не может быть настолько глуп, чтобы сделать подобные ошибки!

- Я могу.

- Перестаньте! Я знаю, что вы лжете.

- Фубуки, я даю вам слово чести, что я не делала ошибок нарочно.

- Чести! Что вы знаете о чести?

Она презрительно засмеялась.

- Представьте себе, понятие чести существует и на западе.

- А! И вы находите достойным уважения бесстыдно утверждать, что вы последняя дурочка?

- Я не думаю, что так уж глупа.

- Либо вы предательница, либо тупая: третьего варианта не существует.

- Существует: я это я. Есть нормальные люди, не способные переписывать колонны цифр.

- В Японии такой категории людей не существует.

- Кто же оспаривает превосходство Японии? -- сказала я, принимая сокрушенный вид.

- Если вы принадлежите к категории умственно-отсталых, надо было мне об этом сказать, вместо того, чтобы позволять мне доверять вам такую работу.

- Я не знала, что принадлежу к этой категории. Я в жизни еще не переписывала столько цифр.

- И, тем не менее, ваш случай любопытен. Ведь, чтобы переписывать цифры не требуется особого ума.

- Это точно. Я думаю, что это проблема всех людей моего типа. Если наш мозг не задействован, он засыпает. Отсюда и мои ошибки.

Фубуки оставила наконец свой воинственный вид, чтобы принять вид веселого удивления:

1. Ваш мозг должен быть задействован? Как это необычно!

- Это более, чем обычно.

- Ладно. Я подумаю о работе, которая задействует ваш мозг, - повторила моя начальница, явно забавляясь этим выражением.

- А пока, могу я помочь господину Унадзи исправить мои ошибки?

1. Ну, уж нет! Вы уже и так достаточно натворили!

Не знаю, сколько времени понадобилось моему злополучному коллеге, чтобы восстановить порядок в счетах, разрозненных моими стараниями, но мадемуазель Мори потребовалось два дня, чтобы найти занятие мне по силам.

Огромная папка ждала меня на столе.

- Вы проверите суммы командировочных расходов, - сказала она мне.

- Опять бухгалтерия? Я же вас предупредила о моей ограниченности.

- Это не имеет ничего общего с бухгалтерией. Эта работа задействует ваш мозг, - уточнила она с насмешливой улыбкой.

Она открыла папку.

- Вот, к примеру, отчет, который составил господин Сиранэ о своих командировочных расходах во время поездки в Дюссельдорф для того, чтобы компания возместила ему деньги. Вы должны пересчитать все до мельчайших сумм и установить, получается ли у вас тот же результат, что и у него, с точностью до йены. Поскольку многие счета выставлены в марках, вы должны производить расчет на базе курса марки на указанную на документе дату. Не забывайте, что курс меняется каждый день.

Так начался худший кошмар в моей жизни. С момента, когда мне была поручена эта задача, понятие времени исчезло из моей жизни, чтобы уступить место вечной муке. Никогда, ни одного раза мне не удалось прийти к результату, если не идентичному, то хотя бы сравнимому с тем, который мне приходилось проверять. Например, если служащий насчитывал, что Юмимото должна ему 93.327 йен, у меня выходило 15.211 йен или 172.045 йен. Ошибки просто преследовали меня.

В конце первого дня я сказала Фубуки:

- Я не думаю, что способна справиться с этой задачей.

- И, однако, эта работа задействует мозги! -- ответила она неумолимо.

- У меня не получается, - жалко призналась я.

- Вы привыкнете.

Но я не привыкла. Оказалось, что, не смотря на ожесточенные усилия, я была абсолютно не способна выполнить эту операцию.

Моя начальница завладела папкой, чтобы доказать мне, что это было легко. Она взяла досье и принялась с молниеносной скоростью стучать по калькулятору, даже не смотря на кнопки. Через четыре минуты, она сделала заключение:

- У меня получается тот же результат, что и у господина Саитамы, до единой йены.

И она поставила на отчет свою печать.

Подчиняясь этой новой несправедливости судьбы, я вновь принялась за свой труд. За двенадцать часов мне не удалось справиться с тем, что Фубуки осуществила за три минуты пятьдесят секунд.

Не знаю, сколько времени прошло, когда она заметила, что я не проверила ни одного досье.

- Ни одного! -- воскликнула она.

- Это правда, - сказала я, ожидая наказания.

На мое несчастье она ограничилась тем, что указала мне на календарь:

- Не забудьте, что папка должна быть закончена к концу месяца.

Уж лучше бы она выбранила меня.

Прошло еще несколько дней. Я была словно в аду: числа с запятыми и десятыми долями вихрем неслись мне в лицо. В моем мозгу они превращались в сумрачную магму, и я уже не могла отличить их друг от друга. Окулист сказал мне, что зрение тут было ни при чем.

Раньше я всегда восхищалась спокойствием и пифагорейской красотой цифр, теперь же они стали моими врагами. Калькулятор тоже желал мне зла. В числе моих психомоторных дефектов был следующий: когда мне приходилось нажимать на кнопки более пяти минут, моя рука вдруг становилась вялой, словно я погружала ее в густое и липкое картофельное пюре. Четыре моих пальца совершенно переставали двигаться, и только указательный палец еще как-то удерживался на поверхности, касался кнопок со странной неловкостью и медлительностью, словно копаясь в невидимом картофеле.

А поскольку, более того, этот феномен усугублялся моей редкой бестолковостью к цифрам, зрелище, которое являла собой моя склоненная над калькулятором фигура, могло позабавить кого угодно. На каждую новую цифру я начинала смотреть с таким же удивлением, как Робинзон, встретивший индейца на необитаемом острове, затем моя окоченевшая рука пыталась воспроизвести ее на клавиатуре. Для этого я то и дело смотрела то на бумагу, то на экран, чтобы удостовериться, что ни одна запятая или ноль не затерялись по дороге, но тщательные проверки не мешали появлению колоссальных ошибок.

Однажды, с трудом стуча по кнопкам, я подняла глаза и увидела удивленный взгляд моей начальницы.

- В чем ваша проблема? -- спросила она меня.

Чтобы ее успокоить, я рассказала ей о синдроме картофельного пюре, парализующего мои пальцы, решив, что эта история вызовет симпатию ко мне.

Но единственным результатом моей исповеди был вывод, читавшийся в величественном взгляде Фубуки: "Теперь я поняла, она действительно умственно-отсталая, этим все объясняется".

Приближался конец месяца, а папка оставалась все такой же толстой.

- Вы уверены, что не делаете этого нарочно?

- Абсолютно уверена.

- Скажите, много ли... в вашей стране таких людей, как вы?

Я была первой бельгийкой, которую она встретила. Всплеск национальной гордости заставил меня сказать правду:

- Ни один бельгиец на меня не похож.

- Меня это успокаивает.

Я засмеялась.

- Вы находите это смешным?

- Вам никогда не говорили, Фубуки, что мучить умственно отсталых стыдно?

- Говорили. Но меня никто не предупреждал, что один из них окажется у меня в подчинении.

Я еще пуще рассмеялась.

- Я все-таки не понимаю, что вас так веселит.

- Моя веселость также результат моего психомоторного заболевания.

- Сосредоточьтесь лучше на вашей работе.

28 числа я объявила о своем решении не уходить вечером домой:

- С вашего разрешения я проведу несколько ночей на своем рабочем месте.

- Ваш мозг более эффективно работает в темноте?

- Будем надеяться. Возможно, в новых условиях я буду трудиться более производительно.

Я получила ее разрешение без всяких затруднений. Случаи, когда работники оставались на работе по ночам были нередки, если необходимо было уложиться в срок.

- По-вашему, одной ночи будет достаточно?

- Конечно, нет. Я рассчитываю вернуться домой не раньше 31-го.

Я показала ей рюкзак:

- Я принесла все, что мне нужно.

Когда я оказалась одна в стенах Юмимото, меня охватило легкое опьянение. Оно быстро прошло, когда стало ясно, что ночью мой мозг работал не лучше. Я трудилась без передышки, но мое рвение не давало никакого результата.

В четыре часа утра я быстро умылась и переоделась в туалете. Выпила крепкого чаю и вернулась на рабочее место.

Первые служащие прибыли в семь утра. Час спустя пришла Фубуки. Она кинула быстрый взгляд на папку затрат с проверенными досье и, увидев, что она также пуста, покачала головой.

Одна бессонная ночь сменилась другой. Ситуация оставалась прежней. В голове у меня был все такой же туман. Однако, я не отчаивалась. Необъяснимый оптимизм придавал мне храбрости. Так, не отрываясь от моих расчетов, я затевала разговоры с моей начальницей на совершенно отвлеченные темы:

- В вашем имени есть слово "снег". В японской версии моего имени есть слово "дождь". Мне кажется это знаменательным. Между вами и мной такая же разница, как между снегом и дождем, что не мешает им обоим состоять из одной и той же материи.

- Вы действительно думаете, что вас и меня можно сравнивать?

Я смеялась. На самом деле, это был нервный смех от недосыпания. Иной раз меня охватывала усталость, приступы безнадежности, но, в конце концов, все заканчивалось смехом.

Бочка Данаид не переставала заполняться цифрами, утекавшими сквозь мой дырявый мозг. Я была Сизифом бухгалтерии, этаким мифическим персонажем, я никогда не отчаивалась и в сотый и тысячный раз бралась за неумолимые вычисления. Между тем в этом было какое-то колдовство: я ошиблась тысячу раз, это напоминало повторение одной и той же мелодии, если бы мои ошибки не были каждый раз разными, при каждом пересчете я получала разный результат. Я была гением.

Нередко между двумя расчетами я поднимала голову, чтобы посмотреть на ту, что обрекла меня на этот каторжный труд. Ее красота захватывала меня. Единственная вещь, вызывающая у меня сожаление, были ее опрятно прилизанные средней длины волосы, уложенные неподвижной волной, их непреклонность, казалось, говорила: "Я -- исполнительная женщина". Тогда, я предавалась моему любимому занятию: мысленно ерошила ей волосы. Я давала свободу этой иссиня-черной шевелюре. Мои невидимые пальцы придавали ей изящно-небрежный вид. Иногда, я, совсем расшалившись, приводила ее прическу в такой состояние, словно она только что провела бурную ночь любви. Такая жестокость придавала ее красоте возвышенность.

Однажды Фубуки застала меня за моим воображаемым причесыванием:

- Почему вы на меня так смотрите?

- Я думала о том, что по-японски слова "волосы" и "бог" звучат одинаково.

- "Бумага" тоже, не забывайте. Займитесь своим досье.

Мой мозг все более размягчался. Я все меньше и меньше понимала, что можно говорить, а что нельзя. Однажды когда я пыталась найти курс шведской кроны на двадцатое февраля 1990 года, мой рот заговорил сам по себе:

- Кем вы хотели стать в детстве?

- Чемпионом по стрельбе из лука.

- Вам бы это очень пошло!

Поскольку она не спросила у меня о том же, я заговорила сама:

- А я, когда была маленькой, хотела стать Богом. Богом христиан с большой буквы "Б". В пять лет я поняла, что мои амбиции неосуществимы. Тогда я, слегка разбавив вино водой, решила стать Христом. Я воображала свою смерть на кресте на глазах у всего человечества. В возрасте семи лет я осознала, что и этого со мной не произойдет. Тогда я скромно решила стать мучеником. На таком выборе я остановилась на долгие годы, но этого тоже не случилось.

- А потом?

- Вы знаете: я стала бухгалтером в компании Юмимото. И думаю, что ниже пасть я уже не могла.

- Вы так думаете? -- спросила она со странной улыбкой.

Наступила ночь с тридцатого на тридцать первое. Фубуки ушла последней. Я не понимала, почему она не отпустила меня, ведь было ясно, что мне не справиться и с сотой долей моей работы?

Я осталась одна. Эта была моя третья бессонная ночь подряд в гигантском офисе. Я считала на калькуляторе и записывала все более и более нелепые результаты.

И тогда со мной произошла странная вещь: мой дух покинул тело.

Внезапно, я перестала чувствовать себя скованной. Я встала. Меня охватило чувство свободы. Никогда я не была столь свободной. Я подошла к окну. Далеко подо мной были огни города. Я была Богом и парила над миром. С моим телом я расквиталась, выбросив его из окна.

Я погасила неоновые лампы. Далеких огней города было достаточно, чтобы все различать. Я пошла на кухню, налила стакан колы и залпом выпила ее. Вернувшись в бухгалтерию, я развязала ботинки и закинула их подальше. Я прыгала со стола на стол, крича от радости.

Я была так легка, что одежды тяготили меня. Тогда я стала снимать одно за другим и разбрасывать вокруг. Оставшись совсем голой, я сделала стойку на руках, хотя раньше никогда не была на это способна. Я прошла на руках по соседним столам. Затем, выполнив великолепный кульбит, я прыгнула и приземлилась на место моей руководительницы.

Фубуки, я Бог. Даже, если ты не веришь в меня, я Бог. Ты руководишь, но это не имеет значения. Я царю. Власть меня не интересует. Царить -- это так прекрасно. Тебе и не снилась моя слава. Слава прекрасна. Ангелы трубят в мою честь. Этой ночью я на вершине славы и все благодаря тебе. Если бы ты только знала, что трудишься во славу мне!

Понтий Пилат также не ведал, что творил во славу Христа. Существовал Христос оливковых рощ, я же Христос компьютеров. В окружающей меня темноте возвышается корабельная роща мониторов.

Я смотрю на твой компьютер, Фубуки. Он большой и красивый. В потемках он похож на статую с острова Пасхи. Минула полночь, сегодня пятница, моя святая пятница, по-французски -- день Венеры, по-японски -- день золота, и мне сложно понять, какая связь между иудейско-христианским мучением, латинским сладострастьем и японским обожанием нетленного металла.

С тех пор, как я покинула мирскую жизнь, чтобы стать служителем культа, время потеряло для меня свое значение и превратилось в калькулятор, на котором я набирала неправильные числа. Думаю, сейчас Пасха. С высоты моей Вавилонской башни я смотрю на парк Уэно и вижу заснеженные деревья: цветущие вишни -- да, вероятно, это Пасха.

Насколько Рождество наводит на меня тоску, настолько Пасха делает меня счастливой. Бог, становящийся младенцем, - удручающее зрелище. Бедняга, становящийся Богом, - нечто совсем иное. Я обнимаю компьютер Фубуки и покрываю его поцелуями. Я тоже мученик на кресте. Что мне нравится в распятии, это конец. Я, наконец, перестану страдать. Все мое тело сплошь приколотили гвоздями так, что не остается ни малейшей частички. Мне отсекут голову ударом сабли, и я больше ничего не буду чувствовать.

Знать, когда умрешь, это великая вещь. Можно создать из своего последнего дня произведение искусства. Утром мои мучители придут, и я скажу им: "Я сдаюсь! Убейте меня, но исполните мою последнюю волю: пусть Фубуки предаст меня смерти. Пусть свернет мне голову, как перец. Черным перцем потечет моя кровь. Берите и ешьте, потому что мой перец был пролит за вас, за толпу, перец нового вечного альянса. Вы будете чихать в память обо мне".

Внезапно, меня охватил холод. Напрасно я сжимала в объятиях компьютер, меня это не согревало. Я оделась, стуча зубами, легла на пол и, опрокинув на себя мусорную корзину, потеряла сознание.

Надо мной раздался крик. Я открыла глаза, увидела мусор, снова закрыла и провалилась в бездну.

Я слышу мягкий голос Фубуки:

- Я ее узнаю. Она покрыла себя мусором, чтобы к ней не посмели прикоснуться. Сделала себя неприкасаемой. Это в ее стиле. У нее никакого чувства собственного достоинства. Когда я говорю ей, что она глупа, она отвечает, что все гораздо хуже, что она умственно отсталая. И ей понадобилось пасть еще ниже. Она думает, что сделала себя недоступной, но она ошибается.

Я хочу объяснить, что сделала это, чтобы защититься от холода, но у меня нет сил разговаривать. Мне тепло под мусором Юмимото. Я снова впадаю в забытье.

Я подняла голову. Сквозь скомканную бумагу, пивные бутылки, окурки, мокрые от колы, я увидела часы, показывающие десять утра.

Я встала. Никто не осмеливался взглянуть на меня, кроме Фубуки, которая холодно сказала мне:

- В следующий раз, когда захотите прикинуться нищенкой, не делайте этого на нашем предприятии. Для этого есть станции метро.

Больная от стыда я схватила рюкзак и побежала в туалет, чтобы переодеться и вымыть голову под умывальником. Когда я вернулась, уборщица уже убрала следы моего безумия.

- Я хотела сама это сделать, - сказала я, потупившись.

- Да, - отозвалась Фубуки, - уж, по крайней мере, на это вы может быть были бы способны.

- Я предполагаю, что вы намекаете на проверку затрат. Вы правы, это выше моих возможностей. Я вам торжественно заявляю, что отказываюсь от этой задачи.

- Долго же вы думали, - насмешливо заметила она.

"Понятно, подумала я. Она хотела, чтобы я сама это сказала. Конечно, это гораздо более унизительно".

- Срок истекает сегодня вечером, - снова сказала я.

- Дайте мне папку.

Она справилась с ней за двадцать минут.

Весь день я провела, словно зомби. У меня было ощущение тяжкого похмелья. На моем столе валялись бумажки с неверными расчетами. Я выбрасывала их одну за другой.

Когда я видела Фубуки, работающую за своим компьютером, мне было тяжело удержаться от смеха при воспоминании, как вчера я сидела голой на клавиатуре, обнимая машину руками и ногами. А теперь эта девушка касалась клавиш своими пальцами. Я впервые заинтересовалась информатикой.

Нескольких часов сна среди мусора оказалось недостаточно для реабилитации моего мозга, разжиженного в борьбе с цифрами. И я, барахтаясь в этой каше, пыталась отыскать под обломками останки моих мыслительных ориентиров. Тем не менее, было чему порадоваться: впервые за много недель я не работала с калькулятором.

Я снова жила в мире без цифр. Поскольку существуют люди неграмотные, то, вероятно, есть и неарифметичные, такие как я.

Я вернулась в реальный мир. Может показаться странным, что после моей безумной ночи, все осталось, как было, словно ничего серьезного не произошло. Конечно, никто не видел, как я бегала по офису голышом, ходила на руках и обнималась с компьютером. И все-таки меня нашли спящей под кучей мусора. В другой стране за подобное поведение меня, возможно, вышвырнули бы за дверь.

В этом есть своя логика: наиболее авторитарные системы порождают в поведении нации самые невероятные отклонения от нормы, а потому там и наблюдается относительная терпимость к самым ошеломительным человеческим странностям. Нельзя понять, что такое эксцентричность, если вы не встречали эксцентричного японца. Я заснула в куче мусора? Здесь видели и не такое. Япония -- это страна, где хорошо известно значение слова "сломаться".

Я снова приступила к своим нехитрым обязанностям. Мне трудно выразить, с каким наслаждением я готовила чай и кофе: эти несложные действия успокаивали мой бедный мозг и лечили душу.

Как можно более ненавязчиво я опять принялась выставлять точную дату на календарях. Я старалась казаться очень занятой из боязни, как бы меня снова не приставили к цифрам.

Однажды, произошло невероятное событие: я повстречала Бога. Омерзительный вице-президент приказал принести ему пива, вероятно, полагая, что он еще недостаточно толст. Я выполнила поручение с вежливым отвращением. Когда я покидала логово толстяка, дверь соседней комнаты отворилась, и я столкнулась нос к носу с президентом.

Мы взглянули друг на друга с удивлением. С моей стороны это было понятно, ведь мне довелось лицезреть Бога компании Юмимото. С его стороны это было менее очевидно: знал ли он вообще о моем существовании? Кажется, знал, потому что воскликнул приятным, мягким голосом:

- Вы, конечно, Амели-сан!

Потом улыбнулся и протянул мне руку. Я была ослеплена и не произнесла ни звука. Господин Ганеда был мужчиной лет пятидесяти, стройным, с очень элегантными чертами лица. От него веяло добротой и гармонией. Он с таким искренним дружелюбием взглянул на меня, что я окончательно смутилась.

Он удалился, а я осталась одна в коридоре не в силах сдвинуться с места. Так вот каков президент этой камеры пыток, места, где я ежедневно подвергалась абсурдному унижению и была объектом презрения. Хозяин этой геенны был исключительным существом, благороднейшей душой.

В этом было нечто загадочное. Предприятие, которым руководил такой великодушный человек, должно было быть сущим раем, обителью доброты и процветания. В чем же тут секрет? Возможно ли, чтобы Бог царил в аду?

Я все еще стояла в оцепенении, когда загадка разрешилась сама собой. Дверь кабинета чудовища Омоши распахнулась, и отвратительный голос проревел:

- Чего ради вы здесь торчите? Вам платят не за то, чтобы вы слонялись по коридорам!

Все стало ясно: в компании Юмимото Бог был президентом, а вице-президентом Дьяволом.

Фубуки не была ни Дьяволом, ни Богом, она была японкой.

Не все японки красивы. Но если японка красавица, тогда держитесь.

Любая красота потрясает, но японская красота поражает вдвойне. Этот подобный лилии цвет лица, эти пленительные глаза, этот нос с неподражаемыми ноздрями, этот четко прорисованный контур губ, эта мягкость черт могут затмить любое самое красивое лицо.

Ее манера держать себя делает из нее произведение искусства, неподдающееся описанию.

И эта красота, сумевшая противостоять всем физическим и нравственным корсетам, давлениям, абсурдным запретам, догмам, удушью, разочарованиям, садизму, притворству и унижению, поистине является чудом героизма.

Японка вовсе не жертва, это далеко не так. Среди прочих женщин планеты, участь ее не из худших. Ее власть значительна, уж я-то знаю, о чем говорю.

Если и есть за что восхищаться японкой, а не восхищаться ею невозможно, то за то, что она до сих пор не покончила с собой. С самого раннего детства на ее мозг по капле накладывается гипс: "Если к двадцати пяти годам ты не вышла замуж, стыдись", "если ты смеешься, никто не назовет тебя изысканной", "если твое лицо выражает какое-либо чувство, ты вульгарна", "если на твоем теле есть хоть один волосок, ты непристойна", "если молодой человек целует тебя в щеку на людях, ты шлюха", "если ты ешь с удовольствием, ты свинья", "если любишь поспать, ты корова", и т.д. Эти наставления могли бы показаться смешными, если бы они не владели умами.

Потому что, в конечном счете, смысл этих нелепых догм, внушаемых японке, состоит в следующем: не стоит надеяться ни на что хорошее. Не надейся на радость, твое удовольствие повредит тебе. Не надейся на любовь, она того не стоит, тебя полюбят за то, чем ты кажешься, а не за то, какая ты на самом деле. Не надейся, что жизнь одарит тебя, чем бы то ни было, потому что каждый год она будет у тебя что-нибудь отнимать. Не надейся даже на такую простую вещь, как спокойствие, т.к. у тебя нет причин оставаться спокойной.

Надейся на то, что будешь работать. Учитывая твой пол, у тебя мало шансов достичь высот, но надейся послужить своему предприятию. Работа принесет тебе деньги, и ты не извлечешь из этого никакой удовольствия, но, возможно, это придаст тебе вес в случае замужества -- поскольку, ты ведь не так глупа, чтобы полагать, будто тебя могут выбрать за твою действительную стоимость.

Кроме того, ты можешь надеяться дожить до старости, в чем нет совершенно никакого интереса, и не познать бесчестья, что само по себе уже конец. На этом заканчивается список дозволенных тебе надежд.

А теперь начинается бесконечная череда твоих бесплодных обязанностей. Ты должна быть безупречна только потому, что это наименьшее из предъявляемых к тебе требований. Безупречность не принесет тебе ничего, кроме безупречности, здесь нет причин ни для гордости, ни, еще того менее, для удовольствия.

Я никогда не смогу перечислить все твои обязанности, потому что в твоей жизни не будет ни минуты, когда ты не будешь подчиняться одной из них. Например, даже когда ты уединишься в туалете ради унизительной нужды облегчить свой мочевой пузырь, ты должна будешь следить за тем, чтобы никто не услышал звон твоего ручейка, а, значит, тебе придется беспрерывно спускать воду.

Я останавливаюсь на этом для того, чтобы ты поняла, что если даже самые интимные и незначительные моменты твоего существования будут подчинены предписаниям, стоит тем более задуматься над тем, какого размаха принуждения будут давить на тебя всю жизнь.

Ты голодна? Ешь мало, потому что ты должна оставаться худой, не ради удовольствия увидеть обращенные на тебя на улице взгляды, -- их не будет, а потому, что иметь округлые формы стыдно.

Ты обязана быть красивой. Если тебе это удается, твоя красота не принесет тебе никакой радости. Единственные комплименты, которые ты услышишь, прозвучат из уст жителей запада, а всем хорошо известно, что они лишены всякого вкуса. Если ты созерцаешь в зеркале свою красоту, пусть причиной тому будет страх, а не удовольствие, потому что красота не принесет тебе ничего, кроме опасения потерять ее. Если ты красивая девушка, ты не представляешь собой ничего особенного. Если ты некрасива, ты еще меньше, чем ничего.

Ты обязана выйти замуж, предпочтительнее до двадцати пяти лет, даты истечения твоего срока годности. Твой муж не будет любить тебя, если только он не идиот. А быть любимой идиотом глупо. В любом случае, будет он тебя любить или нет, ты его не увидишь. В два часа ночи домой вернется изнуренный и зачастую пьяный мужчина, чтобы рухнуть на семейное ложе, которое он покинет в шесть утра, не обмолвившись с тобой словечком.

Ты обязана иметь детей, с которыми будешь обращаться как с божествами до трех лет, возраста, когда одним махом ты изгонишь их из рая, чтобы отдать на военную службу, которая продлится от трех до восемнадцати лет и затем от двадцати пяти лет до смерти. Ты обязана производить на свет создания, которые будут столь же несчастны, насколько счастливыми будут первые три года их жизни.

Тебе кажется это ужасным? Ты не первая, кто так думает. Тебе подобные думают так с 1960 года. И ты прекрасно видишь, что это ни к чему не привело. Некоторые из них бунтовали. Ты тоже, может быть, взбунтуешься во время единственного свободного периода твоей жизни, от восемнадцати до двадцати пяти лет. Но в двадцать пять ты вдруг увидишь, что до сих пор не вышла замуж, и тебе станет стыдно. И тогда ты расстанешься со своим эксцентричным нарядом, чтобы облачиться в опрятный костюмчик, белые колготки и смешные туфельки, ты подчинишь свою великолепную гладкую шевелюру жалкой укладке и почувствуешь облегчение, если кто-нибудь -- муж или коллега -- захочет тебя.

Маловероятно, что ты выйдешь замуж по любви, но если это произойдет, ты будешь несчастна, потому что увидишь, как страдает твой муж. Лучше тебе не любить его: это позволит остаться равнодушной к крушению его идеалов, у твоего мужа они еще сохранились. К примеру, он надеялся, что будет любим женщиной. Однако же, он быстро заметит, что ты его не любишь. Можешь ли ты любить кого-нибудь, если твое сердце в гипсе? Слишком много норм тебе внушили, чтобы ты могла полюбить. Если ты кого-то любишь, значит, ты дурно воспитана. В первые дни после свадьбы ты будешь притворяться. И нужно признать, что ни одна женщина не способна притворяться столь же талантливо, как ты.

Ты обязана жертвовать собой ради других. Но не думай, что те, кому ты приносишь себя в жертву, станут от этого счастливее. Это лишь позволит им не краснеть за тебя. У тебя нет ни малейшего шанса ни самой быть счастливой, ни осчастливить кого-нибудь.

А если вдруг по какой-то случайности ты избегнешь одного из предписаний, не думай, что ты победила, знай, что ты ошибаешься. Впрочем, ты и сама скоро это поймешь, поскольку иллюзия победы лишь временна. Не радуйся мгновению, оставь эти бредни жителям запада. Мгновение ничтожно, твоя жизнь ничто. Только десятки тысячелетий могут иметь значение.

Если это тебя утешит, то знай, что никто не считает тебя глупее мужчины. Ты великолепна, это бросается в глаза даже тем, кто унижает тебя. Однако, если подумать, так ли уж это утешительно? Если бы, по крайней мере, с тобой обращались, как с низшей, твой ад был бы легко объясним, и ты могла бы бороться с этим по законам логики с помощью твоего блестящего ума. Но тебя считают равной, даже вышестоящей, а потому мысль о геенне абсурдна, и, следовательно, нет и средств, чтобы покончить с этим.

Хотя нет, одно все-таки есть. Одно единственное, но на него ты имеешь полное право. Если ты не была столь глупа, чтобы обратиться в христианство, ты имеешь право на самоубийство. В Японии это большая честь. Не думай только, что в ином мире тебя ждут райские кущи, описанные симпатичными европейцами. По ту сторону нет ничего замечательного. Подумай лучше о своей посмертной репутации, вот что важнее. Если ты покончишь с собой, она будет блестящей, а твои близкие смогут тобой гордиться. У тебя будет почетное место в фамильном склепе, а это самое высшее упование, дарованное человеку.

Конечно, ты можешь и не убивать себя. Но тогда рано или поздно ты не выдержишь и чем-нибудь обесчестишь себя: или ты заведешь любовника, или растолстеешь, или станешь ленивой, кто знает. Давно замечено, что люди в целом и женщины в частности не способны прожить долгое время, не поддавшись какому-либо из плотских удовольствий. И если мы избегаем этого, то вовсе не из пуританских принципов, нам чужда эта американская одержимость.

В действительности, сладострастия нужно избегать потому, что от него потеют. Нет ничего постыднее пота. Если ты с жадностью глотаешь свою чашку горячей лапши, если ты предаешься безумствам секса, если зимой ты дремлешь у сковородки, ты вспотеешь. И тогда никто уже не усомнится в твоей вульгарности.

Не стоит колебаться между потоотделением и самоубийством. Пролить свою кровь настолько же почетно, насколько отвратительно истекать потом. Если ты предашь себя смерти, ты больше никогда не вспотеешь, и твоя тревога уляжется навсегда.

Я не думаю, что удел японца завиднее. Судя по фактам, совсем наоборот. Японка может распрощаться с адской работой, выйдя замуж. А не работать на японском предприятии уже само по себе означает конец.

Но японец еще не задушен. В юном возрасте в нем не уничтожили веру в свои идеалы. У него есть основополагающее человеческое право: мечтать и надеяться. И он не лишает себя этого. Он живет в вымышленном мире, в котором он свободен и сам себе господин.

Японка лишена этой отдушины, если она хорошо воспитана, а таковыми являются большинство японских девушек. Ей, если можно так выразиться, в детстве ампутировали способность предаваться иллюзиям. И поэтому я глубоко преклоняюсь перед всякой японкой, еще не покончившей с собой. С ее стороны оставаться в живых является актом сопротивления, исполненным мужества сколь бескорыстного столь и возвышенного.

Так думала я, глядя на Фубуки.

- Можно узнать, что вы делаете? -- спросила она меня резким тоном.

- Мечтаю. С вами никогда такого не бывает?

- Никогда.

Я улыбнулась. Господин Саито совсем недавно стал отцом второго ребенка, мальчика. Японский язык обладает чудесной возможностью создавать имена без ограничений, используя любые части речи. И благодаря этой странности, а японская культура изобилует странностями, те, кто не имеет права мечтать, носят самые поэтичные имена, как Фубуки. Родители могут позволить себе самый тонкий лиризм, если речь идет об имени девочки. В отместку, если нужно дать имя мальчику, ономастическое творчество впадает в самые смехотворные крайности.

Поскольку совершенно законным образом можно было использовать в качестве имени глагол в неопределенной форме, господин Саито назвал своего сына Цутомеру, что означает "работать". Мысль о том, что в качестве имени парень получал жизненную программу, рассмешила меня.

Я представляла, как через несколько лет, ребенок вернется из школы, и мать скажет ему: "Работать! Иди работать!" А если он окажется безработным?

Фубуки была безупречна. Ее единственным недостатком было то, что в свои двадцать девять лет, она еще не вышла замуж. Нет никакого сомнения в том, что она стыдилась этого. Хотя, если поразмыслить, то такая красивая девушка до сих пор не нашла себе мужа только потому, что она была безупречна. Потому что она приложила максимум усилий к выполнению того первостепенного правила, которое послужило именем сыну господина Саито. Вот уже семь лет она полностью посвящала себя работе. И не безуспешно, поскольку она сделала карьеру редкую для представительниц женского пола.

За этим занятием у нее совершенно не оставалось времени на замужество. Однако, нельзя было сказать, что она работала слишком много, поскольку по мнению японца, невозможно работать "слишком много". Таким образом, в правилах поведения для женщин было противоречие: оставаться безупречной, работая на износ, приводило к тому, что девушка достигала возраста двадцати пяти лет, так и не выйдя замуж, а потому переставала быть безупречной. Верхом садизма подобной системы была ее непоследовательность: соблюдение правил вело к их нарушению.

Стыдилась ли Фубуки своего затянувшегося девичества? Без сомнения. Она была слишком озабочена собственным совершенством, чтобы манкировать малейшим предписанием. Меня интересовало, бывают ли у нее любовники, но можно было точно сказать, что она не стала бы хвастаться грехом леснадешико (надешико, "гвоздика", символизирует ностальгический идеал молодой японской девственницы). Я знала, чем занято ее время, и не представляла, чтобы она могла позволить себе банальную авантюру.

Я наблюдала за ее поведением, когда ей приходилось иметь дело с холостяком, красивым или уродливым, молодым или старым, приятным или отвратительным, умным или глупым, не важно, лишь бы он не был ниже ее по рангу; манеры моей начальницы внезапно становились подчеркнуто мягкими, даже чуть агрессивными. Ее руки начинали нервно поправлять широкий пояс, пряжка которого все время сдвигалась с центра. Ее голос становился ласкающим настолько, что почти напоминал стон.

Про себя я называла это "брачными играми" мадемуазель Мори. Было забавно наблюдать, как моя мучительница принималась за эти обезьяньи ужимки, так портившие ее красоту и унижавшие ее достоинство. И все же у меня сжималось сердце, когда я видела, как эти самцы, ради которых она совершала свои патетические попытки соблазнения, абсолютно ничего не замечали и оставались бесчувственными. Иногда мне хотелось встряхнуть их и крикнуть:

- Ну, давай же, будь хоть немного галантнее! Ты не видишь, на что она идет ради тебя? Я согласна, ее это не красит, но если бы ты знал, как она красива, когда не жеманничает. Впрочем, она слишком хороша для тебя. Ты должен плакать от радости, потому что эта жемчужина остановила на тебе свой выбор.

Что до Фубуки, то мне хотелось сказать ей:

- Прекрати! Ты действительно думаешь, что твое кривлянье привлекательно? Ты настолько более соблазнительна, когда ругаешь меня и обращаешься со мной, как с собакой. Если тебе это поможет, вообрази, что он, это я. Говори с ним так же, как со мной, тогда ты будешь высокомерной и презрительной, ты скажешь ему, что он тупое ничтожество, и увидишь, что он не останется равнодушным.

И еще мне хотелось шепнуть ей:

- Не лучше ли в сто раз оставаться всю жизнь незамужней, чем обременять себя этим никчемным субъектом. Что ты будешь делать с таким мужем? И как можно стыдиться того, что ты не вышла замуж ни за одного из них, ты, такая возвышенная, богиня, сошедшая с Олимпа, шедевр этой планеты? Они почти все ниже тебя ростом, может в этом есть предзнаменование? Ты слишком высокий лук для этих жалких стрелков.

Когда добыча ускользала, выражение лица моей начальницы молниеносно сменялось с манерного на безразлично-холодное. Бывало, что она замечала мой насмешливый взгляд, и тогда ее губы сжимались от ненависти.

В дружественной Юмимото компании работал голландец двадцати семи лет по имени Пит Крамер. Не смотря на то, что он не был японцем, он достиг должности равной по статусу должности моей мучительницы. Поскольку его рост равнялся одному метру девяноста сантиметрам, я подумала, что он мог бы стать неплохой партией для Фубуки. И действительно, когда ему приходилось бывать в нашем офисе, она пускалась в неистовые брачные игры, беспрестанно теребя свой ремень.

Это был статный, хорошо сложенный молодой человек. Тем более он был голландцем: это наполовину германское происхождение делало простительной его принадлежность к белой расе.

Однажды он сказал мне:

- Вам повезло, что вы работаете с мадемуазель Мори. Она так добра!

Это признание меня позабавило. Я решила воспользоваться этим, и повторила то же самое моей коллеге, не без ироничной улыбки, говоря про ее доброту. Потом я добавила:

- Это значит, что он влюблен в вас.

Она посмотрела на меня в замешательстве.

- Это правда?

- Совершенно определенно, - заверила я.

На несколько мгновений это ее озадачило. Вот, что она должна была думать: "Она белая, а, значит, знает обычаи белых. Один раз можно ей довериться, но только нельзя, чтобы она догадалась".

Приняв равнодушный вид, она сказала:

- Он слишком молод для меня.

- Он на два года моложе вас. По японской традиции, это прекрасная разница для того, чтобы вы стали его анезан ниобо, "супругой-старшей сестрой". По японским меркам это наилучший брак: у женщины чуть больше жизненного опыта. Таким образом, она удовлетворена.

- Знаю, знаю.

- В таком случае, чем он вам не подходит?

Она замолчала. Было ясно, что подобная перспектива кружила ей голову.

Несколько дней спустя объявили о приходе Пита Крамера. Молодую женщину охватило жестокое волнение.

К несчастью, было очень жарко. Голландец снял пиджак, и на его рубашке выступили широкие пятна пота вокруг подмышек. Я увидела, как Фубуки изменилась в лице. Она попыталась вести разговор как обычно, словно ничего не заметила. Но слова ее звучали фальшиво, и чтобы выдавливать из себя звуки, ей приходилось вытягивать шею вперед. Она, которая всегда была так красива и невозмутима, теперь походила на вспугнутую куропатку.

Продолжая вести себя столь жалким образом, она исподтишка наблюдала за коллегами. Ее последняя надежда была на то, что никто ничего не заметил, но, увы, невозможно было узнать, заметил ли кто-то что-либо. Тем более, невозможно это определить по лицу японца. Лица служащих Юмимото выражали невозмутимую благожелательность, типичное выражение, свойственное им во время встреч с представителями дружественной фирмы.

Самым смешным было то, что Пит Крамер даже не заметил того, что стал объектом скандального происшествия и причиной потери душевного равновесия милой мадемуазель Мори. Ее ноздри трепетали, и причину этого не трудно было угадать. Ей необходимо было определить, был ли замечен подмышечный позор голландца.

И вот тут-то наш симпатичный батав*, сам того не подозревая, нанес урон процветанию евроазиатской расы: заметив в небе дирижабль, он подбежал к окну. От этого быстрого перемещения по воздуху разлился душистый шлейф, а сквозняк разнес запах по всей комнате. Не осталось никакого сомнения, от Пита Крамера пахло потом.

Никто в огромном офисе не мог этого не знать. И никого не умилил детский восторг паренька при виде рекламного дирижабля, который регулярно пролетал над городом.

Когда пахучий иностранец удалился, моя начальница была бледна. Однако, ей предстояло худшее. Начальник отдела господин Саито первым кинул камень:

- Я бы не выдержал ни минуты дольше!

Таким образом, было разрешено позлословить. Остальные тотчас же этим воспользовались:

- Да понимают ли эти белые, что от них пахнет мертвечиной?

- Если бы только нам удалось объяснить им, как от них воняет, мы бы озолотились на продаже качественных дезодорантов на западном рынке!

- Мы могли бы помочь им пахнуть получше, но невозможно помешать им потеть. Такова их раса!

- У них даже красивые женщины потеют.

Они были очень довольны. Мысль о том, что их слова могли меня обидеть, никому не пришла в голову. Сначала мне это польстило: может быть они не воспринимали меня, как Белую. Однако, прозрение быстро снизошло на меня: если они позволяли себя такие речи в моем присутствии, то просто потому, что со мной можно было не считаться.

Никто из них не догадался, что означал этот эпизод для моей начальницы: если бы никто не обнаружил подмышечный позор голландца, она бы еще могла тешить себя иллюзией и закрыть глаза на врожденный изъян возможного жениха.

Отныне она знала, что ничто невозможно между ней и Питом Крамером: иметь малейшую связь с ним было бы страшнее, чем уронить свою репутацию, это означало потерять лицо. Она могла быть счастлива от того, что никто кроме меня, а я была вне игры, не знал о видах, которые она строила на этого холостяка.

Высоко подняв голову и сжав челюсти, она принялась за работу. По ее напряженному лицу я могла судить о том, сколько надежд возлагала она на этого мужчину, и это было не без моего участия. Я подбадривала ее. Разве без меня, она бы задумалась над этим всерьез?

Таким образом, если она страдала, то большей частью по моей вине. Я подумала, что должна была бы испытывать от этого удовольствие, но я его не испытывала.

Чуть больше двух недель прошло с тех пор, как я рассталась с должностью бухгалтера, когда разразилась драма.

Казалось, в компании Юмимото забыли обо мне. Это было самым лучшим, что со мной могло произойти. Я начинала наслаждаться своим положением. Благодаря полному отсутствию всяких амбиций, я не представляла себе более прекрасной доли, чем сидеть за столом, созерцая смену настроений на лице моей начальницы. Готовить чай и кофе, периодически выбрасываться из окна и не пользоваться калькулятором, были занятиями, которые удовлетворяли мою более чем скромную потребность в поиске работы в компании.

Моя персона так и оставалась бы под паром до скончания времен, если бы однажды я не совершила то, что принято называть оплошностью.

В конце концов, я заслуживала свое положение. Я доказала своим начальникам, что при всех моих благих намерениях, способна быть настоящим бедствием. Теперь они это поняли. Их молчаливым соглашением было примерно следующее: "Пусть она больше ни к чему не притрагивается!" И я с блеском справлялась с моей новой миссией.

В один прекрасный день мы услышали гром в горах: это вопил господин Омоши. Гул приближался. Мы смотрели друг на друга, предчувствуя недоброе.

Дверь бухгалтерии поддалась, как ветхая плотина, под давлением массы плоти вице-президента, который ввалился к нам. Он остановился посреди комнаты и крикнул голосом людоеда, требующего свой обед:

- Фубуки-сан!

И мы узнали, кто будет принесен в жертву карфагенскому идолу чревоугодия. За несколько секунд облегчение тех, кто временно избежал расправы, сменилось коллективным трепетом искреннего сопереживания.

Моя начальница тут же встала и напряглась. Она смотрела прямо перед собой, то есть в мою сторону, но, однако, не видя меня. Великолепная в своем затаенном ужасе, она ожидала своей участи.

На мгновение мне показалось, что сейчас Омоши вытащит саблю, спрятанную в складках жира, и снесет ей голову. Если голова упадет в мою сторону, я подхвачу ее и буду бережно хранить до конца моих дней.

"Да нет, успокоила я себя, это методы других веков. Он будет действовать как обычно: отведет ее в кабинет и устроит ей большую головомойку".

Он поступил гораздо хуже. Был ли он настроен более садистки, чем обычно? Или это произошло, потому что его жертвой была женщина, тем более, очень красивая молодая женщина? Он не отвел ее в кабинет, чтобы задать ей трепку, расправа произошла на месте на виду у сорока служащих бухгалтерии.

Нет ничего более унизительного для любого человека, тем более для японца, а еще того более для гордой и возвышенной мадемуазель Мори, чем подобный публичный разнос. Монстр хотел, чтобы она потеряла лицо, это было ясно.

Он медленно приблизился к ней, словно для того, чтобы заранее насладиться эффектом своей разрушительной власти. У Фубуки не дрогнула ни одна ресница. Она была прекрасна, как никогда. Потом одутловатые губы Омоши задрожали, и из них залпом стали извергаться вопли, которым не было конца.

Токийцы имеют особенность говорить со сверхзвуковой скоростью, особенно когда ругаются. Вице-президенту было мало того, что он являлся жителем столицы, он был еще толстяком холерического темперамента, что загромождало его голос отбросами жирной ярости: вследствие этих множественных факторов я почти ничего не поняла из той бесконечной словесной атаки, которой подверглась моя начальница.

В данном случае, даже если бы я не владела японским языком, я могла бы понять, что происходит: в трех метрах от меня измывались над человеческим существом. Зрелище было отвратительное. Я бы дорого дала, чтобы он это прекратил, но он не прекращал, и рычанию, исходившему из его чрева, не было конца.

Какое преступление совершила Фубуки, чтобы заслужить такое наказание? Я никогда этого не узнала. Но я знала свою коллегу: ее компетенция, ее пыл в работе и профессиональная ответственность были исключительны. Каковы бы ни были ее прегрешения, без сомнения, их можно было простить. И даже если они были непростительны, можно было проявить снисхождение к этой выдающейся женщине.

С моей стороны было наивным задавать себе вопрос, в чем состояла ошибка моей начальницы. Вероятнее всего, ей не в чем было себя упрекнуть. Господин Омоши был ее шефом и имел право, если ему хотелось, найти незначительный предлог, чтобы удовлетворить свой аппетит садиста за счет этой девушки с внешностью манекенщицы. Ему не в чем было оправдываться.

Внезапно, мне в голову пришла мысль, что я наблюдала эпизод из сексуальной жизни вице-президента, которая вполне заслуживала свое название: с такими необъятными физическими данными, как у него, был ли он еще способен спать с женщиной? Зато за счет своих внушительных размеров он был вполне способен драть глотку и этими криками заставлял содрогаться хрупкий силуэт красавицы. На самом деле, он сейчас насиловал мадемуазель Мори, и если он предавался своим низменным инстинктам в присутствии сорока человек, то только затем, чтобы прибавить к своему оргазму наслаждение эксгибициониста.

Это было справедливое замечание, потому, что я увидела, как сгибается тело моей начальницы. А ведь она была несгибаемой натурой, монументом гордыни, и если теперь ее тело дрогнуло, это доказывало, что она подвергалась сексуальному насилию. Ее ноги, словно ноги измученной любовницы, не удержали ее, и она рухнула на стул.

Если бы мне пришлось быть синхронным переводчиком господина Омоши, вот, как я бы перевела:

- Да, я вешу сто пятьдесят килограмм, а ты пятьдесят, вдвоем мы весим два центнера, и это меня возбуждает. Мой жир стесняет мои движения, и мне тяжело было бы довести тебя до оргазма, но благодаря моей массе, я могу опрокинуть тебя, раздавить, и мне это нравится, особенно в присутствии этих кретинов, которые на нас смотрят. Я обожаю смотреть, как страдает твое самолюбие, мне нравится, что ты не имеешь права защищаться, я обожаю такой вид насилия.

Я не была единственной, кто понимал, что происходит. Окружающие меня коллеги были глубоко уязвлены. Насколько это было возможно, они отводили взгляд и скрывали свой стыд за своими досье или экранами компьютеров.

Теперь Фубуки была согнута пополам. Ее тонкие локти лежали на столе, сжатые кулаки подпирали лоб. Словесная стрельба вице-президента заставляла ритмично вздрагивать ее хрупкую спину.

К счастью, я не была столь глупа, чтобы позволить себе не сдержаться, в данных обстоятельствах это означало поддаться рефлексу и вмешаться. Без всякого сомнения, это ухудшило бы судьбу жертвы, не говоря уже о моей собственной. Однако, я не могла гордиться своей мудрой осмотрительностью. Понятие чести чаще всего толкает на идиотские поступки. И не лучше ли вести себя по-идиотски, чем потерять честь? До сегодняшнего дня я жалею о том, что предпочла мудрость благопристойности. Кто-то должен был вмешаться, а поскольку не приходилось рассчитывать, что кто-нибудь рискнет, я должна была принести себя в жертву.

Конечно, моя начальница никогда бы мне этого не простила, но она была бы не права: не было ли гораздо худшим то, как мы повели себя, пассивно присутствуя при отвратительном спектакле, -- не состояло ли худшее в нашем абсолютном подчинении вышестоящему?

Надо было мне засечь время этой ругани. У мучителя была луженая глотка. Мне даже показалось, что чем дольше это длилось, тем сильнее он орал. Это доказывало, если в этом еще была необходимость, гормональную природу всей этой сцены: подобно искателю наслаждений, силы которого восстанавливаются и удесятеряются от собственного сексуального пыла, вице-президент все более ожесточался, его вопли становились все энергичнее, и своим физическим воздействием все более подавляли несчастную жертву.

В конце был совершенно обезоруживающий момент. Поскольку речь шла о насилии, то оказалось, что Фубуки сдалась. Я была единственной, кто слышал, как слабый голосок, голос восьмилетней девочки дважды простонал:

- Окоруна. Окоруна.

На языке виноватого ребенка, самом безыскусном, таком, каким воспользовалась бы маленькая девочка, чтобы защититься от гнева отца, и к которому никогда не прибегала мадемуазель Мори для обращения к своему начальнику, это означало:

- Не сердись. Не сердись.

Смехотворная мольба полурастерзанной и полусъеденной газели к хищнику о пощаде. А тем более это было чудовищным нарушением правила повиновения, запрета на защиту перед вышестоящим. Казалось, господин Омоши немного растерялся, услышав этот странный голос, что, впрочем, не помешало ему еще пуще разразиться бранью: возможно, он даже нашел в этой детской выходке лишний повод для самоудовлетворения.

Спустя целую вечность, то ли чудовищу наскучила игрушка, а, может быть, это поднимающее тонус упражнение вызвало в нем чувство голода, и ему захотелось съесть двойной гамбургер с майонезом, он наконец удалился.

В бухгалтерии воцарилась мертвая тишина. Никто кроме меня не осмеливался смотреть на жертву. Несколько минут она еще сидела обессиленная. Когда силы вернулись, и она смогла встать, она молча убежала.

Я совершенно не сомневалась относительно места, в которое она направилась: куда идут изнасилованные женщины? Туда, где течет вода, туда, где можно блевать, туда, где никого нет. В компании Юмимото такому месту лучше всего соответствовал туалет.

И вот тут-то я и совершила свою оплошность.

Я была потрясена: надо бежать успокоить ее. Напрасно я попыталась себя урезонить, вспоминая о том, как она унижала и оскорбляла меня, мое смешное сострадание одержало верх. Смешное, я подчеркиваю: поскольку, если уж действовать вопреки здравому смыслу, мне следовало бы встать между ней и Омоши. Это было бы по крайней мере храбро. А мое последующее поведение стало просто по-дружески глупым.

Я побежала в туалет. Она плакала перед умывальником. Думаю, она не заметила, как я вошла. К несчастью, она услышала, как я ей сказала:

- Фубуки, мне жаль! Я всем сердцем с вами. Я с вами.

Я уже приближалась к ней, протягивая дрожащую руку дружбы, когда увидела обращенный на меня ее взгляд, переполненный гневом. Ее голос, неузнаваемый в охватившей ее ярости, прорычал:

- Как вы смеете? Как вы смеете?

Должно быть, я совершенно не блистала умом в этот день, потому что принялась объяснять ей:

- Я не хотела вам надоедать, я просто хотела выразить вам свою дружбу...

В припадке ненависти, она оттолкнула мою руку, как турникет и крикнула:

- Да замолчите ли вы? Да уйдете ли вы, наконец?

Делать этого я явно не собиралась, потому что застыла на месте.

Она шагнула ко мне, Хиросима была в ее правом глазу и Нагасаки в левом. Я уверена: если бы она могла убить меня, она бы не колебалась.

Наконец, до меня дошло, что мне нужно было делать, и убралась восвояси.

Вернувшись в офис, я провела остаток дня, симулируя ничтожное занятие и анализируя собственную глупость, обширную область для размышления, если она действительно имела место.

Фубуки была глубоко унижена на глазах своих коллег. Единственную вещь, которую она могла от нас скрыть, последний бастион чести, который она смогла сохранить, были ее слезы. Она нашла силы, чтобы не заплакать в нашем присутствии.

И я, ума-палата, побежала смотреть на ее рыдания. Как будто я хотела до конца упиться ее позором. Она никогда не смогла бы понять, поверить, допустить, что мой поступок был продиктован нелепым сочувствием.

Час спустя несчастная снова сидела за своим столом. Никто не взглянул на нее. Она посмотрела на меня, и ее сухие глаза сверкали ненавистью. В них было написано: "Ты-то ничего не теряешь от ожидания".

Потом она принялась за свою работу, как ни в чем не бывало, предоставив мне истолковывать сентенцию.

Было ясно, что по ее мнению, мое поведение являлось мщением чистой воды. Она знала, что в прошлом дурно обращалась со мной. Для нее не было сомнений, что моей единственной целью была месть. Если я пришла посмотреть на ее слезы в туалете, значит, хотела получить то, что мне причиталось.

Мне так хотелось разуверить ее, сказать ей: "Хорошо, это было глупо и неловко, но заклинаю вас верить мне: у меня не было иного мотива, кроме доброго, смелого и глупого сострадания. Совсем недавно я злилась на вас, это правда, но, однако, когда я увидела вас так глубоко униженной, во мне не осталось места ни для чего, кроме сочувствия. И вы, такая утонченная, можете ли вы сомневаться в том, что на этом предприятии, нет, на этой планете, есть кто-нибудь, кто восхищается вами так же, как я?"

Я никогда не узнаю, как бы она отреагировала на такое заявление.

На следующий день Фубуки встретила меня олимпийским спокойствием. "Она пришла в себя, ей лучше", подумала я.

Она степенно объявила мне:

- У меня для вас новая должность. Следуйте за мной.

Мы вместе вышли из кабинета. Меня это слегка взволновало: моя новая работа не связана с бухгалтерией? Что бы это могло быть? И куда она меня ведет?

Просветление снизошло на меня, когда я увидела, что мы движемся в сторону туалетов. Да нет, подумала я. В последнюю секунду мы, конечно, повернем направо или налево, чтобы пройти в другой кабинет.

Мы не свернули ни вправо, ни влево. Она отвела меня прямо в туалет.

"Наверное, она привела меня в это уединенное место, чтобы поговорить о вчерашнем", подумала я.

Опять нет. Она невозмутимо провозгласила:

- Вот ваше новое место работы.

С уверенным видом она очень профессионально продемонстрировала мне те жесты, которые мне предстояло усвоить. Нужно было менять полотенце для рук на "чистое и сухое", когда оно было полностью использовано; нужно было следить за наличием туалетной бумаги в кабинках, - для этого она вручила мне драгоценный ключ от чуланчика, где хранились эти сокровища под охраной от посягательств служащих Юмимото, предметом вожделения которых они, без сомнения, являлись.

Гвоздем программы стал момент, когда это прелестное создание, деликатно обхватив ладонью щетку для унитаза, стала со всей серьезностью объяснять мне, как с ней обращаться, - неужели она думала, что мне это неизвестно? Никогда бы не подумала, что мне придется однажды лицезреть эту богиню с подобным инструментом в руках. А уж тем более при вручении мне этого скипетра.

Совершенно ошеломленная я спросила:

- На чье место я заступаю?

- Ни на чье. Горничные делают эту работу вечером.

- Они уволились?

- Нет. Но вы должны были заметить, что их ночной работы не достаточно. Нередко в течение дня не хватает чистого полотенца или туалетной бумаги в кабинках, или унитаз остается не вымытым до вечера. Это ставит нас в неловкое положение, когда мы принимаем у себя представителей других компаний.

На мгновение я задумалась, что больше стесняло служащих Юмимото: вид унитаза, испачканного его коллегой или гостем. Я не успела найти ответ на этот вопрос, касающийся правил этикета, потому что Фубуки сказала, мило улыбаясь:

- Отныне, благодаря вам мы больше не будем испытывать неудобств.

И она ушла. Я стояла одна на месте моего повышения, изумленная, опустив руки. И тогда дверь опять распахнулась, и снова появилась Фубуки. Как в спектакле, она вернулась, чтобы добить меня:

- Я забыла: само собой разумеется, что ваши обязанности распространяются также на мужские туалеты.

Резюмируем ситуацию. В детстве я хотела стать Богом. Очень быстро я поняла, что это было слишком и, слегка разбавив вино благословенной водой, решила стать Иисусом. Скоро я осознала, что и здесь завысила свои амбиции, и согласилась стать мучеником, когда вырасту.

Став взрослой, я убедила себя поумерить манию величия и решила поработать переводчицей в японской фирме. Увы, для меня это было слишком хорошо, мне пришлось спуститься ниже и стать бухгалтером. Но мое молниеносное социальное падение совершенно не имело тормозов. И я была переведена на самый ничтожный пост. К сожалению, - и я должна была это предвидеть, - самый ничтожный пост был еще слишком хорош для меня. И тогда я получила свое последнее назначение: я стала мойщицей унитазов.

Можно восхищаться столь стремительным перемещением от божества к туалетной кабинке. Про певицу, способную перейти от сопрано к контральто говорят, что у нее широкая тесситура. Позволю себе подчеркнуть чрезвычайную тесситуру моих талантов, способных к пению на любом регистре, от Бога до мадам Пипи.

Когда я оправилась от ошеломления, первое, что я ощутила, было чувство странного облегчения. Преимущество грязных писсуаров в том, что рядом с ними не боишься возможности пасть еще ниже.

То, о чем думала Фубуки, можно было бы интерпретировать так: "Ты преследовала меня в туалете? Прекрасно. Здесь ты и останешься".

И я осталась там.

Думаю, что любой другой на моем месте, уволился бы. Любой другой, но не японец. Назначив меня на этот пост, моя начальница хотела вынудить меня уйти. Однако, уволиться, означало потерять лицо. Чистка унитазов, в глазах японца не была почетным занятием, но при этом не терялось лицо.

Из двух зол нужно выбирать меньшее. Я подписала годовой контракт. Его срок истекал 7 января 1991 года. Сейчас был июнь. Я выдержу. Я поведу себя так, как повел бы себя японец.

В данном случае я следовала правилу: всякий иноземец, пожелавший обосноваться в Японии, считает для себя делом чести уважать обычаи Империи. Примечательно то, что обратный порядок был бы абсолютно ложным: японцы возмущаются нарушением их правил поведения со стороны прочих наций, тогда как сами ничуть не заботятся о соблюдении чужих обычаев.

Я знала об этой несправедливости и все-таки полностью ей подчинялась. Зачастую самые непонятные человеческие поступки являются результатом юношеской восторженности: в детстве я была настолько потрясена красотой моей японской вселенной, что это восхищение до сих пор питало меня эмоционально. Теперь мне открылся весь ужас той системы, которая отрицала все, что мне было дорого и, однако, я оставалась верна ценностям, в которые больше не верила.

Я не потеряла лица. В течение семи месяцев я работала в туалетах компании Юмимото.

Так началась моя новая жизнь. Какой бы странной она ни казалась, у меня не было ощущения, что я коснулась дна. Не смотря ни на что, эта работа была не так ужасна, как работа бухгалтера, я имею в виду мое задание по проверке командировочных затрат. Между ежедневным извлечением из калькулятора умопомрачительных чисел и извлечением из чуланчика рулонов туалетной бумаги, я не колеблюсь в выборе.

На своем новом посту я уже не чувствовала себя не справляющейся с положением. Моему ущербному уму были вполне доступны возложенные на него задачи. Больше не нужно было находить курс марки на 19 марта, чтобы переводить в йены счет за номер в отеле и сравнивать свой результат с результатом такого-то господина, удивляясь, почему у него получалось 23254, а у меня 499212. Нужно было переводить грязь в чистоту, а отсутствие бумаги в ее присутствие.

Санитарная гигиена невозможна без гигиены мысли. Тем, кто не преминет счесть мою покорность недостойной, я обязана заявить следующее: ни разу за семь месяцев я не испытала чувства унижения.

В момент получения этого невероятного назначения я погрузилась в другое измерение: теперь я на все смотрела с усмешкой. Думаю, что подобное состояние явилось рефлекторной реакцией: чтобы выдержать семь месяцев, которые мне предстояло провести здесь, я должна была пересмотреть свои жизненные ориентиры.

И благодаря инстинкту самосохранения внутренний переворот свершился незамедлительно. Тут же в моих мыслях грязь стала чистотой, позор славой, мучитель жертвой, а мерзкое - комичным.

Я настаиваю на этом последнем слове. Я прожила в этом месте (об этом необходимо упомянуть) самый забавный период своей жизни, хотя там бывало всякое. Утром, когда метро привозило меня к зданию Юмимото, меня разбирал смех при одной мысли о том, что меня там ожидало. И позже, когда я уже заседала в своем министерстве, мне приходилось бороться с приступами безумной веселости.

На предприятии на сотню мужчин приходилось около пяти женщин, среди которых одна Фубуки достигла статуса начальника. Оставались еще три сотрудницы, которые работали на других этажах, за мной же были закреплены только туалеты на сорок четвертом этаже. Следовательно, дамская уборная 44 этажа находилась, если можно так выразиться, в безраздельном владении у меня и моей начальницы.

Нужно ли говорить, что ограничение моих обязанностей 44 этажом доказывало абсолютную бесцельность моего назначения. Если то, что военные элегантно называют "следами торможения", так стесняло посетителей, я не понимаю, почему на 43 и 45 этажах они испытывали меньшее неудобство.

Я не воспользовалась этим аргументом. Если бы я позволила себе это, мне бы без сомнения ответили: "Совершенно справедливо. Отныне уборные на других этажах также поступают в вашу юрисдикцию". Мои амбиции ограничились 44 этажом.

Мой пересмотр жизненных ценностей не прошел даром. Фубуки была оскорблена тем, что, вероятно, сочла проявлением инертности с моей стороны. Было ясно, что она рассчитывала на мое увольнение. Оставшись, я спутала ей карты. Бесчестие пало на нее самое.

Естественно, ее поражение ни разу не воплотилось в слова, но у меня были и другие тому доказательства.

Так, однажды, мне пришлось столкнуться в мужском туалете с самим господином Ганедой. Эта встреча произвела на нас обоих сильное впечатление. На меня потому, что я не представляла себе Бога в подобном месте. А на него потому, что он не был в курсе моего продвижения по службе.

Мгновение спустя он улыбнулся, полагая, что из-за моей известной рассеянности, я ошиблась уборной. Он перестал улыбаться, когда увидел, как я сняла мокрое и грязное полотенце и заменила его новым. Тогда он все понял и больше не осмелился взглянуть на меня. Вид у него был весьма сконфуженный.

Я не ждала, что этот эпизод изменит мою судьбу. Господин Ганеда был слишком хорошим президентом, чтобы пересматривать приказы своих подчиненных, тем более, если они исходили от единственного на предприятии начальника женского пола. Однако, у меня есть причины полагать, что Фубуки пришлось объясняться с ним по поводу моего назначения.

В самом деле, на следующий день она зашла в женскую уборную и сказала мне с важным видом:

- Если у вас есть жалобы, вы должны с ними обращаться ко мне.

- Я никому не жаловалась.

- Вы хорошо понимаете, что я имею в виду.

Я не так уж хорошо это понимала. Что мне нужно делать, чтобы не думали, что я жалуюсь. Выбегать из мужского туалета, будто я зашла туда по ошибке?

Меня умилила фраза моей начальницы "если у вас есть жалобы..." Особенно в данной формулировке мне понравилось слово "если": предполагалось, что жаловаться мне не на что.

Согласно действующей служебной иерархии существовало два человека, в чьей власти было вызволить меня оттуда: господин Омоши и господин Саито.

Само собой, вице-президента не заботила моя судьба. Напротив, он принял мое продвижение с большим энтузиазмом. Столкнувшись со мной в уборной, он весело воскликнул:

- Ну что, хорошо иметь работу?

Он говорил это без всякой иронии. Возможно, подобное занятие было необходимо для моего развития, а развивает только труд. Тот факт, что для столь никчемного существа, как я, нашлось, наконец, свое место на предприятии, был в его глазах безусловно положительным. Впрочем, он должен был быть также доволен и тем, что я теперь не зря получала свои деньги.

Если бы кто-нибудь сказал ему, что подобная работа меня унижает, он бы воскликнул:

- Еще чего! Это ниже ее достоинства? Она должна быть счастлива уже тем, что может работать на нас.

В случае с господином Саито все было иначе. Казалось, вся эта история была ему крайне неприятна. Я заметила, что он очень боится Фубуки, от которой исходило в 40 раз больше силы и авторитета, чем от него. Ни за что на свете он не осмелился бы вмешаться.

Когда он встречался со мной в уборной, на его тщедушном лице появлялась нервная гримаса. Моя начальница была права, говоря о человечности господина Саито. Он был добр, но малодушен.

Самой неприятной была моя встреча с господином Тенси. Он вошел, увидел меня и изменился в лице. Когда прошло первое удивление, лицо его стало оранжевым. Он пробормотал:

- Амели-сан...

Тут он умолк, понимая, что сказать больше нечего. Тогда он повел себя странным образом: он тут же вышел, не осуществив ни одну из функций, предусмотренных в этом месте.

Я так и не узнала, то ли нужда его исчезла, то ли он воспользовался туалетом на другом этаже. Я узнала, что господин Тенси нашел наиболее благородный способ решения проблемы: его манерой осуждения начальства за мое унижение стал бойкот уборной на 44 этаже. Я больше никогда не видела его там, а каким бы ангельским не был его характер, он все же не мог быть бесплотным духом.

Я быстро поняла, что он проповедовал такую манеру поведения и среди своих подчиненных. Вскоре все работники отдела молочных продуктов перестали появляться в моем логове. Мало-помалу я констатировала охлаждение к мужскому туалету и со стороны работников других отделов.

Я благословила господина Тенси. Более того, этот бойкот стал настоящей местью Юмимото. Служащие, предпочитающие пользоваться туалетами на других этажах, тратили время на ожидание лифта, в то время, как они могли употребить его с пользой для предприятия. В Японии это называется саботажем. Это одно из тягчайших преступлений, настолько отвратительное, что для его обозначения употребляют французское слово. Потому что нужно быть иностранцем, чтобы вообразить подобную низость.

Такая солидарность тронула меня и всколыхнула мою страсть к филологии: если слово "бойкот" происходит от имени ирландского помещика Бойкота, можно предположить, что в этимологии его фамилии есть намек на мальчика*. И действительно, мое министерство игнорировали исключительно мужчины.

Гелкота* не существовало. Зато Фубуки стала как никогда часто появляться в уборной. Она даже взяла в привычку чистить зубы утром и вечером. Кто бы мог подумать, что ее ненависть так благотворно повлияет на гигиену ротовой полости.

Она так злилась на меня за то, что я не уволилась, что под любым предлогом приходила поиздеваться надо мной.

Такое поведение смешило меня. Фубуки думала, что досаждает мне, в то время, как напротив, я была счастлива так часто созерцать ее грозную красоту в нашем гинекее*. Ни один будуар в мире не был таким интимным местом, как женский туалет на 44 этаже. Когда открывалась дверь, я заранее знала, что это моя начальница, поскольку другие женщины работали на другом этаже. Таким образом, это было заповедным расиновским местом, где две героини трагедии встречались по несколько раз в день, чтобы написать очередной эпизод яростного побоища.

Мало-помалу игнорирование мужского туалета на 44 этаже стало слишком очевидным. Теперь я встречала там лишь двух трех удивленных коллег да еще вице-президента. Думаю, что это он возмутился таким положением дел и доложил начальству.

Таким образом, возникла настоящая тактическая проблема. Какой бы властью ни обладало руководство компании, оно не могло приказать своим служащим отправлять их надобности на своем этаже, а не на чужом. В то же время подобный акт саботажа был абсолютно нетерпим. Нужно было реагировать. Но как?

Само собой, ответственность за весь этот позор легла на меня. Фубуки вошла в гинекей и сказала мне с ужасным видом:

- Так дальше продолжаться не может. Вы опять ставите окружающих в неловкое положение.

- В чем я снова провинилась?

- Вам это прекрасно известно.

- Я вам клянусь, что нет.

- Вы не заметили, что мужчины не решаются пользоваться туалетом на 44 этаже? Они тратят время на то, чтобы ходить на другой этаж. Ваше присутствие их стесняет.

- Понимаю. Но не я выбрала себе это занятие, и вам это известно.

- Нахалка! Если бы вы были способны вести себя с достоинством, этого бы не случилось.

Я нахмурила брови.

- Не понимаю, при чем здесь мое достоинство.

- Если вы смотрите на мужчин так же, как на меня, их поведение легко объяснить.

Я рассмеялась.

- Не волнуйтесь, я на них вовсе не смотрю.

- Почему же они чувствуют себя неловко?

- Это естественно. Их смущает присутствие лица противоположного пола.

- И почему же вы не делаете из этого никаких выводов?

- Какой вывод я должна сделать?

- Вы не должны там больше находиться!

- Я освобождена от работы в мужском туалете? О, спасибо!

- Я этого не говорила!

- Тогда я не понимаю.

- Когда мужчина входит, вы должны выйти и дождаться его ухода, чтобы снова зайти.

- Хорошо. Но когда я в женском туалете, я не могу знать, есть ли кто-нибудь в мужском. Если только...

- Что?

- У меня идея! Достаточно установить камеру в мужском туалете с экраном наблюдения в женском. Так я всегда буду знать, могу ли я туда зайти!

Фубуки посмотрела на меня с ужасом:

- Камера в мужском туалете? Вы иногда думаете, о чем говорите?

- Мужчины не будут об этом знать! -- продолжала я с невинным видом.

- Замолчите! Вы просто дурочка!

- Надо думать. Представьте себе, если бы вы поручили такую работу кому-то умному.

- По какому праву вы мне отвечаете?

- А чем я рискую? Вы не можете меня больше понизить в должности.

Здесь я зашла слишком далеко. Я думала у моей начальницы случится инфаркт. Она пронзила меня взглядом.

- Будьте осторожны! Вы не знаете, что с вами еще может случиться.

- Скажите мне, что.

- Берегитесь! И постарайтесь не показываться в мужском туалете, когда там кто-нибудь есть.

Она вышла. Я спросила себя, была ли эта угроза настоящей, или она блефовала.

Я подчинилась новому предписанию, радуясь возможности реже посещать то место, где я имела тягостную привилегию узнать о том, что японский мужчина отнюдь не обладал изысканными манерами. Насколько японка боялась малейшего шума, производимого собственной персоной, настолько же мало это заботило японца самца.

Не смотря на то, что я теперь реже бывала в мужской уборной, служащие отдела молочных продуктов продолжали избегать посещения туалета на 44 этаже.

Под давлением их шефа, бойкот продолжался. Да снизойдет на господина Тенси вечная благодать.

По правде говоря, со времени моего назначения на этот пост, посещение туалетов на предприятии превратилось в политический акт.

Мужчина, который продолжал посещать уборную на 44 этаже, рассуждал так: "Я во всем подчиняюсь начальству, и меня не интересует, унижают ли здесь иностранцев. Впрочем, им нечего делать в Юмимото."

Тот, кто отказывался посещать родной туалет, выражал следующую точку зрения: "При всем моем уважении к начальству, я позволяю себе критически относиться к некоторым его решениям. Я также думаю, что было бы выгоднее использовать иностранцев на более ответственных постах, там, где они могли бы приносить пользу".

Никогда еще отхожее место не становилось ареной столь ожесточенных идеологических споров.

У каждого в жизни однажды случается первый шок, который потом делит жизнь на "до" и "после", и одного мимолетного воспоминания о котором достаточно, чтобы снова испытать безотчетный и неизлечимый животный ужас.

Женский туалет компании Юмимото был замечателен тем, что в нем было большое застекленное окно. В моей жизни оно занимало огромное место, я часами простаивала, прислонившись лбом к стеклу, бросаясь в пустоту. Я видела, как падает мое тело, ощущение этого падения было так сильно, что у меня кружилась голова. Именно по этой причине я утверждаю, что никогда не скучала на своем рабочем месте.

Я была полностью поглощена дефенестрацией*, когда разразилась новая драма. Я услышала, как позади меня отворилась дверь. Это могла быть только Фубуки, однако, это был не тот быстрый и отчетливый звук, с которым моя начальница толкала калитку. И шаги, которые затем последовали, не были шагами туфель. Это был тяжелый топот снежного человека в период гона.

Все произошло очень быстро, и я едва успела повернуться, чтобы увидеть нависшую надо мной тушу вице-президента.

На мгновение я была ошеломлена ("Боже! Мужчина -- если этот жирный кусок сала можно назвать мужчиной -- в дамской комнате!"), затем меня охватила паника.

Он схватил меня, как Кинг-Конг блондинку, и выволок наружу. Я была игрушкой в его руках. Мой страх достиг предела, когда я увидела, что он тащит меня в мужской туалет.

Я вспомнила угрозу Фубуки: "Вы еще не знаете, что с вами может случиться". Она не блефовала. Настал час расплаты за мои грехи. Мое сердце замерло. Мой мозг составил завещание.

Помню, я подумала: "Он изнасилует тебя и убьет. Да, но в какой последовательности? Хорошо бы сначала убил!"

Какой-то мужчина мыл руки. Увы, его присутствие ничего не изменило в намерениях господина Омоши. Он открыл дверь одной из кабинок и толкнул меня к унитазу.

"Твой час настал", - подумала я.

А он принялся конвульсивно выкрикивать три слога. Мой ужас был так велик, что я его не понимала, но, должно быть, это было нечто вроде крика "банзай" для камикадзе во время сексуального насилия.

В безумной ярости он продолжал выкрикивать эти три звука. Внезапно, на меня снизошло просветление, и я смогла расшифровать это урчание:

- Но пепа! Но пепа!

На японо-американском это означало:

- No paper! No paper!

Такую деликатную манеру избрал вице-президент, чтобы оповестить меня о том, что в кабинке не было бумаги.

Я без лишних слов побежала к чуланчику, ключи от которого хранились у меня, и бегом вернулась обратно. Ноги мои дрожали, руки были увешаны рулонами туалетной бумаги. Господин Омоши наблюдал за тем, как я ее вешаю, затем прорычал что-то не очень лестное, вытолкнул меня наружу и уединился во вновь оборудованной кабинке.

В совершенно растрепанных чувствах я скрылась в женской уборной. Там я присела на корточки в уголке и залилась горькими слезами.

Как нарочно, Фубуки выбрала именно этот момент, чтобы почистить зубы. Я увидела в зеркало, как она с полным пастой ртом смотрела на мои рыдания. В глазах ее светилось ликование.

На одно мгновение я так возненавидела свою начальницу, что пожелала ей смерти. Внезапно подумав о созвучии ее фамилии с подходящим латинским словом, я чуть не крикнула ей: "Memento mori!"*

Шесть лет назад я смотрела японский фильм, который мне очень понравился. Назывался он "Фурио", а в английском варианте "С рождеством, мистер Лоуренс". Действие разворачивалось во время войны в Тихом океане в 1944 году. Отряд английских солдат содержался в плену в японском лагере. Между англичанином (Дэвидом Боуи) и японским командиром (Рюиши Сакамото) завязывались отношения, которые некоторые школьные учебники называют "парадоксальными".

Может быть потому, что я была тогда очень юной, фильм Осимы очень взволновал меня, особенно волнующие сцены очных ставок между двумя героями. В конце японец выносит англичанину смертный приговор.

Самой потрясающей сценой в фильме была концовка, когда японец приходит посмотреть на свою полумертвую жертву. Тело заключенного было закопано в землю так, что на поверхности оставалась только голова, выставленная на солнце. Столь изощренная казнь умерщвляла пленника тремя способами: голодом, жаждой и жарой.

Это было тем эффективнее, что цвет кожи англичанина был очень чувствителен к загару. И когда гордый и непреклонный военачальник приходил, чтобы предаться самосозерцанию над объектом своих "парадоксальных отношений", лицо умирающего имело черноватый цвет подгорелого ростбифа. Мне было шестнадцать лет, и такая смерть казалась мне прекрасным доказательством любви.

Я не могла не увидеть сходства между этой историей и моими злоключениями в компании Юмимото. Конечно, мое наказание была иным. Но я все-таки была пленницей в японском лагере, а красота моей мучительницы была подобна красоте Рюиши Сакамото.

Однажды, когда она мыла руки, я спросила ее, видела ли она этот фильм. Она кивнула. Должно быть, в этот день у меня был прилив смелости, потому что я продолжила:

- Вам понравилось?

- Музыка хорошая. Жаль, что история лживая.

(Сама того не зная, Фубуки была сторонницей умеренного ревизионизма, как и многие молодые люди сейчас в стране Восходящего Солнца. Ее соотечественникам не в чем было себя упрекнуть во время последней войны, а их вторжения в Азию имели целью защитить бедняков от нацистов. Мне не хотелось с ней спорить.)

Я ограничилась замечанием:

- Я думаю, что в этом можно увидеть метафору.

- Какую метафору?

- Метафору отношений. Например, между вами и мной.

Она озадаченно посмотрела на меня, словно спрашивая себя, что там еще выдумала эта умственно-отсталая.

- Да, - продолжала я, - между вами и мной та же разница, что и между Рюиши Сакамото и Дэвидом Боуи. Восток и Запад. За внешним конфликтом то же взаимное любопытство, то же недопонимание, скрывающее искреннее желание найти общий язык.

Несмотря на мои старания подбирать наиболее нейтральные сравнения, я чувствовала, что зашла слишком далеко.

- Нет, - сдержанно ответила моя начальница.

- Почему?

Что она возразит? Выбор был большой: "Я не испытываю к вам никакого любопытства", или "у меня нет никакого желания найти с вами общий язык", или "какая наглость сравнивать ваше положение с участью военнопленного!", или "между этими двумя персонажами были неоднозначные отношения, а такого я ни в коем случае не приму на свой счет".

Но нет. Фубуки была слишком хитра. Бесстрастным вежливым голосом она дала потрясающий по своей учтивости ответ:

- Я нахожу, что вы не похожи на Дэвида Боуи.

Приходилось признать ее правоту.

Я очень редко пускалась в разговоры на своем новом посту. Это не было запрещено, но неписаное правило удерживало меня от этого. Странно, но когда занимаешься столь малопривлекательным делом, единственным способом сохранить достоинство является молчание.

В самом деле, если мойщица унитазов болтлива, можно подумать, что ей нравится ее работа, что здесь она на своем месте, и что эта должность придает ей веселый вид и заставляет без умолку щебетать.

Если же она молчит, это значит, что ее работа для нее то же самое, что умерщвление плоти для монаха. Незаметная в своей немоте, она исполняет свою миссию во искупление грехов человечества. Бернанос* говорит об удручающей банальности зла; мойщице унитазов знакома удручающая банальность испражнений, всегда одних и тех же, несмотря на их отвратительные диспропорции.

Ее молчание говорит о ее подавленности. Она кармелитка отхожих мест.

Таким образом, я молчала и размышляла. Например, несмотря на отсутствие сходства с Дэвидом Боуи, я находила мое сравнение уместным. Оба наши положения были сродни друг другу. Фубуки не могла бы обречь меня на столь грязную работу, если бы ее чувства ко мне были абсолютно нейтральными.

У нее были другие подчиненные кроме меня. Я была не единственной, кого она ненавидела и презирала. Она могла мучить и других. Однако, она упражнялась в своем жестокости только на мне. Должно быть, в этом была привилегия.

Я сочла себя избранной.

Эти страницы могут внушить мысль, что у меня не было иной жизни вне стен Юмимото. Это не так. Моя жизнь вне компании была очень содержательной.

Однако, я решила не рассказывать здесь о ней. Прежде всего, потому что речь не об этом. И потом, учитывая количество моих рабочих часов, время на эту личную жизнь было достаточно ограничено.

Но основной шизофренической причиной была следующая: когда я, пребывая на своем посту в туалетах 44 этажа, убирала нечистоты после посещения какого-нибудь служащего, я не могла представить себе, что где-то там, вне этого здания, через 11 остановок метро, было место, где меня любили, уважали и не видели никакой связи между мной и щеткой для унитазов.

Когда во время работы ночная часть моей жизни всплывала у меня в мозгу, я могла думать только одно: "Нет. Ты выдумала этот дом и этих людей. Если ты думаешь, что они существовали до того, как тебя сюда назначили, ты ошибаешься. Открой глаза: что значит плоть человеческая в сравнении с вечностью фаянсовой сантехники? Вспомни фотографии разбомбленных городов: люди мертвы, дома скошены, но унитазы гордо возвышаются к небу, рассевшись на насестах водопроводных труб в состоянии эрекции. Когда произойдет апокалипсис, города превратятся в сплошные леса из унитазов. Тихая комната, где ты проводишь ночь, люди, которых ты любишь, все это успокоительные иллюзии. Существам, выполняющим столь жалкую работу, по мнению Ницше, свойственно создавать себе иллюзорный мир, земной или небесный рай, в который они пытаются верить, чтобы найти утешение в своих зловонных условиях. Их воображаемый эдем настолько прекрасен, насколько гнусна их работенка. Поверь мне: кроме уборных на 44 этаже ничего больше не существует. Все только здесь и сейчас".

Тогда я подходила к окну, пробегала глазами одиннадцать станций метро и смотрела в конец пути. Там невозможно было ни разглядеть, ни вообразить себе никакого жилища. "Ты прекрасно видишь: эта тихая обитель -- плод твоего воображения".

Мне оставалось только прислониться лбом к стеклу и выброситься из окна. Я единственный человек, с которым произошло такое чудо. Дефенестрация спасла мне жизнь.

Должно быть, и по сей день по городу разбросаны мои останки.

Прошли месяцы. С каждым днем время теряло свой смысл. Я уже была не способна определить, тянулось ли оно медленно или быстро. Моя память стала похожа на рычаг для спуска воды. Вечером я его нажимала. Воображаемая щетка устраняла остатки нечистот.

Некое ритуальное очищение, не приводившее ни к чему, поскольку каждое утро мой мозговой унитаз вновь обретал ту грязь, с которой расставался вечером.

Большинство смертных верно подметило, что туалеты -- благоприятное место для медитации. Для меня, ставшей туалетной кармелиткой, представился случай для размышлений. И я поняла там одну важную вещь: жизнь в Японии -это работа.

Конечно, эта истина была уже неоднократно описана в экономических трактатах, посвященных этой стране. Но одно дело прочесть, другое дело -прожить. Я могла реально ощутить, что это значило для служащих компании Юмимото и для меня самой.

Моя участь была не хуже участи других. Просто она была более унизительной. Но этого было не достаточно, чтобы я позавидовала положению остальных. Оно было столь же ничтожно, как и мое.

Бухгалтера, проводящие по десять часов в день за переписываем цифр, были в моих глазах жертвами, положенными на алтарь божества, лишенного всякого величия и таинственности. На протяжении вечности покорные рабы посвящали свою жизнь действительности, обгонявшей их: раньше, по крайней мере, они думали, что в этом есть нечто мистическое. Теперь же они не могли больше себя обманывать. Они зря проживали свою жизнь.

Япония -- страна, в которой самый высокий процент самоубийств. Я лично удивляюсь тому, что самоубийства не происходят там еще чаще.

Что ожидало бухгалтера с мозгом, иссушенным цифрами, вне стен предприятия? Обязательная кружка пива в компании таких же измученных, как и он сам, коллег, часы в переполненном метро, уже заснувшая супруга, усталые дети, сон, засасывающий подобно водовороту, редкий отпуск, с которым никто не знает, что делать: во всем этом нет ничего, что заслуживает название жизни.

Самое большое заблуждение -- считать этих людей привилегированными по отношению к другим нациям.

Наступил декабрь, месяц моего увольнения. Это слово могло бы удивить: мой контракт заканчивался, а значит, речь об увольнении не шла. И все-таки это было так. Я не могла дождаться вечера 7 января 1991 и уйти, ограничившись несколькими рукопожатиями. В стране, где до недавнего времени, по контракту или нет, нанимались на работу навсегда, невозможно было покинуть рабочее место, не исполнив при этом всех формальностей.

Чтобы соблюсти традиции я должна была заявить о моем уходе на каждой ступени иерархической структуры, то есть четыре раза, начиная с подножия пирамиды: сначала Фубуки, затем господин Саито, потом господин Омоши и, наконец, господин Ганеда.

Я мысленно подготовилась к этой миссии. Само собой разумеется, необходимо было соблюсти главное правило, а именно: ни на что не жаловаться.

К тому же, я получила отцовские инструкции: эта история не должна была ни в коем случае повлиять на хорошие отношения между Бельгией и страной Восходящего Солнца. Значит, нельзя было дать понять, что хотя бы один японец повел себя некорректно по отношению ко мне. Единственная причина, которую я имела право назвать, - поскольку мне необходимо было объяснить причину, по которой я покидала столь завидный пост, - могла быть передана только от первого лица единственного числа.

Логически это было совсем не трудно сделать, я должна была принять все заблуждения на свой счет. Это было смешно, но я решила, что служащие Юмимото были бы только признательны мне за то, что таким образом они не теряли лица и сразу опровергли бы меня, протестуя: "Не говорите о себе так плохо, вы очень хороший человек!"

Я попросила мою начальницу об аудиенции. Она назначила мне встречу после обеда в пустом кабинете. В тот момент, когда я увидела ее, бес шепнул мне: "Скажи ей, что в качестве мадам Пипи ты можешь заработать больше в другом месте". Мне пришлось побороться с нечистым, чтобы усмирить его, и я уже готова была расхохотаться, когда уселась напротив красавицы.

Бес выбрал этот момент, чтобы снова шепнуть мне: "Скажи ей, что останешься только при условии, что возле унитазов поставят тарелочку, куда каждый будет бросать по 50 йен".

Я укусила себя за щеку изнутри, чтобы сохранить серьезность. Это было так нелегко, что я не могла заговорить.

Фубуки вздохнула:

- Итак? Вы хотели мне что-то сказать?

Чтобы скрыть свой кривившийся рот, я опустила голову насколько возможно, что придало мне смиренный вид, который должен был удовлетворить мою начальницу.

- Срок моего контракта заканчивается, и я хотела сообщить вам, со всем сожалением, на которое только способна, что не смогу возобновить его.

Мой робкий покорный голос соответствовал голосу существа низшего типа.

- Да? И почему же? -- сухо спросила она.

Что за великолепный вопрос! Значит, я не одна здесь ломала комедию. Я вторила ей карикатурным ответом:

- Компания Юмимото предоставила мне много разных возможностей проявить себя. Я буду ей бесконечно за это благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не смогла оправдать чести, оказанной мне.

Мне пришлось остановиться и снова закусить внутренность щек, настолько то, что я несла, казалось мне смешным. Фубуки же не видела в этом ничего смешного, поскольку она сказала мне:

- Это верно. Как по-вашему, отчего вы оказались не на высоте?

Я не смогла удержаться, чтобы не поднять голову и не посмотреть на нее с изумлением. Как можно спрашивать, почему я оказалась не на высоте в уборной? Неужели ее желание унизить меня было столь сильно? И если так, то каковы были ее настоящие чувства, которые она испытывала ко мне?

Следя за ее глазами, чтобы не упустить ее реакцию, я произнесла следующую грандиозную чушь:

- У меня не хватило на это умственных способностей.

Мне было не так важно знать, какими умственными способностями необходимо обладать, чтобы чистить загаженный унитаз, как увидеть, придется ли по вкусу моей мучительнице такое гротескное доказательство моей покорности.

Ее лицо хорошо воспитанной японки осталось бесстрастным и непроницаемым, мне понадобился бы сейсмограф, чтобы уловить легкое сжатие ее челюстей, произведенное моим ответом: она наслаждалась.

Не собираясь останавливаться на пути к наслаждению, она продолжила:

- Я тоже так думаю. Каковы, по-вашему, причины этой ограниченности?

Ответ был под стать вопросу. Я жутко забавлялась:

- Причина в неполноценности западного мозга по сравнению с японским мозгом.

Очарованная моей покорностью, отвечающей ее желаниям, Фубуки нашла справедливый ответ:

- Без сомнения, этот так и есть. Однако, не стоит преувеличивать неполноценность среднего западного мозга. Не думаете ли вы, что причина этой недееспособности проистекает из ограниченности вашего собственного мозга?

- Конечно.

- В начале я думала, что вы хотели саботировать Юмимото. Поклянитесь, что вы не симулировали свою глупость.

- Клянусь вам.

- Вы отдаете себе отчет в вашей ограниченности?

- Да. Компания Юмимото раскрыла мне на это глаза.

Лицо моей начальницы оставалось непроницаемым, но я чувствовала по голосу, что в горле у нее пересохло. Я была счастлива, наконец, подарить ей момент удовольствия.

- Таким образом, предприятие оказало вам большую услугу.

- Я буду ему за это вечно благодарна.

Мне очень нравился сюрреалистический оттенок, который приняла наша беседа, и который неожиданно доставил Фубуки такую радость. Это был очень волнующий момент.

"Дорогая снежная буря, если мне так просто послужить причиной твоего наслаждения, не стесняйся, забросай меня жесткими твердыми комьями, градинами, заточенными как кремень. Твои тучи отяжелели от ярости. Я согласна быть смертной, затерянной в горах, на которые они извергают свой гнев, брызги ледяной слюны летят мне прямо в лицо. Мне это не вредит, а зрелище это прекрасно. Ты хочешь изрезать мою кожу градом оскорблений, но ты стреляешь холостыми, милая снежная буря. Я отказалась завязать глаза перед твоим войском, потому что я так давно жаждала увидеть наслаждение в твоем взоре".

Я решила, что Фубуки достигла удовлетворения, потому что она задала мне вопрос, показавшийся мне простой формальностью:

- Чем вы думаете заняться после?

Мне не хотелось говорит ей о рукописи, над которой я работала. Я отделалась банальным ответом:

- Я могла бы преподавать французский.

Моя начальница презрительно рассмеялась:

- Преподавать! Вы! Вы считаете себя способной преподавать!

Черт возьми, снежная буря, твои боеприпасы не иссякают!

Я поняла, что это был вопрос мне, но я не совершила глупости и не призналась в том, что имела диплом преподавателя.

Я опустила голову.

- Вы правы. Я еще не до конца осознала предел моих возможностей.

- В самом деле. Скажите прямо, чем вы могли бы заниматься?

Я должна была заставить ее достичь полного экстаза.

В старинном японском императорском своде правил поведения оговорено, что обращаться к Императору нужно с "дрожью и оцепенением". Меня всегда очаровывала эта формулировка, которая так хорошо соответствовала игре актеров в фильмах про самураев, когда они обращались к своему начальству голосом, искаженным сверхчеловеческим почтением.

Я надела маску оцепенения и задрожала. Со страхом взглянув в глаза молодой женщины, я пролепетала:

- Вы полагаете, что меня возьмут убирать мусор?

- Да! -- воскликнула она, выказав при этом несколько больше энтузиазма, чем нужно.

Она глубоко вздохнула. Я выиграла.

Потом мне нужно было объявить о своем увольнении господину Саито. Он тоже назначил мне встречу в пустом кабинете, но в отличие от Фубуки, ему было не по себе, когда я села напротив.

- Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением объявить о том, что не смогу его возобновить.

Лицо господина Саито исказилось множеством тиков. Поскольку мне не удавалось интерпретировать эту мимику, я продолжила свою речь:

- Компания Юмимото предоставила мне множество возможностей проявить себя. Я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала большой чести, оказанной мне.

Маленькое тщедушное тело господина Саито нервно задергалось. То, что я говорила, явно смущало его.

- Амели-сан...

Его глаза шарили по углам комнаты, словно пытаясь там найти нужные слова. Я пожалела его.

- Саито-сан?

- Я... мы... мне жаль. Мне не хотелось, чтобы все так произошло.

Увидеть искренне извиняющегося японца можно примерно раз в столетие. Я испугалась при мысли о том, что господин Саито пошел ради меня на такое унижение. Это было тем более несправедливо, поскольку он не имел никакого отношения к моим последовательным понижениям в должности.

- Вам не о чем сожалеть. Все к лучшему. И моя работа на вашем предприятии меня многому научила.

И тут я действительно не лгала.

- У вас есть планы? -- спросил он меня с натянутой любезной улыбкой.

- Не беспокойтесь за меня. Я себе что-нибудь подыщу.

Бедный господин Саито! Это мне пришлось успокаивать его. Несмотря на некоторый профессиональный рост, он оставался японцем, одним из миллионов, одновременно являясь рабом и неумелым палачом той системы, которую, конечно, не любил, но не осмеливался критиковать из-за слабохарактерности и отсутствия воображения.

Наступила очередь господина Омоши. Я умирала от страха при мысли оказаться с ним наедине в его кабинете. Но я была не права. Вице-президент пребывал в прекрасном расположении духа.

Завидев меня, он воскликнул:

- Амели-сан!

Он произнес это с той восхитительной японской манерой, когда говорящий, называя человека по имени, подтверждает тем самым его существование.

Он говорил с полным ртом. Я попыталась по его голосу определить, что он ел. Это было что-то вязкое, клейкое, что-то, что нужно потом отдирать от зубов при помощи языка в течение нескольких минут. Однако, недостаточно липкое, чтобы прилепиться к небу, как карамель. Слишком жирное, чтобы быть ленточкой лакрицы. Слишком густое для маршмеллоу*. В общем, загадка.

Я снова нудно забубнила хорошо заученную речь:

- Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением объявить о том, что не смогу его возобновить.

Лакомство лежало у него на коленях, скрытое от меня столом. Он поднес ко рту новую порцию: толстые пальцы скрывали то, что несли, оно было проглочено, а я не смогла разглядеть его цвет. Меня это огорчило.

Должно быть, толстяк заметил мое любопытство. Он достал пакетик и бросил его ко мне поближе. К моему великому удивлению, я увидела шоколад бледно-зеленого цвета.

Я озадаченно и с опаской посмотрела на вице-президента:

- Это шоколад с планеты Марс?

Он разразился хохотом. Конвульсивно икая, он произнес:

- Кассеи но шокорето! Кассеи но шокорето!

Что означало: "Марсианский шоколад! Марсианский шоколад!"

Я удивилась такой реакции на мое увольнение. И эта холестерольная веселость была мне весьма неприятна. Она все нарастала, и я уже представляла момент, когда сердечный приступ сразит вице-президента прямо у меня на глазах.

Как я объясню это начальству? "Я пришла объявить о своем увольнении, и это его убило." Ни один человек в Юмимото не поверил бы такому: я была из того разряда служащих, чей уход мог быть воспринят только как великолепная новость.

Что касается истории с зеленым шоколадом, никто бы ей не поверил. От одной шоколадки не умирают, даже если у нее цвет хлорофилла. Версия об убийстве была бы гораздо более правдоподобной. Мотивов у меня хватало.

Короче говоря, оставалось надеяться, что господин Омоши не околеет, а то я могла бы оказаться идеальным убийцей.

Я уже приготовилась пропеть второй куплет, чтобы остановить этот тайфун смеха, когда толстяк выговорил:

- Это белый шоколад с зеленой дыней, его делают на Хоккайдо. Отменный вкус. Они великолепно воссоздали вкус японской дыни. Возьмите, попробуйте.

- Нет, спасибо.

Я любила японскую дыню, но мне была отвратительна мысль о том, что ее вкус смешали со вкусом белого шоколада.

Мой отказ почему-то рассердил вице-президента. Он повторил свой приказ в вежливой форме:

- Месьягатте кудасаи.

То есть: "Пожалуйста, попробуйте, сделайте одолжение".

Я отказалась.

Он начал спускаться ниже по языковым уровням.

- Табете.

Что значит: "Ешьте".

Я отказалась.

Он крикнул:

- Таберу!

Что означало: "Жри!"

Я отказалась.

Он задыхался от гнева:

- Пока срок вашего контракта не истек, вы обязаны мне подчиняться!

- Да какая вам разница, съем я или нет?

- Какая наглость! Не смейте задавать мне вопросы! Вы должны подчиняться моим приказам.

- А чем я рискую, если не подчинюсь? Меня вышвырнут за дверь? Меня бы это вполне устроило.

В следующее мгновение я поняла, что зашла слишком далеко. Стоило лишь взглянуть на выражение лица господина Омоши, чтобы понять, что дружественные бельгийско-японские отношения дали трещину.

Инфаркт казался неотвратимым. Я пошла на попятный:

- Прошу меня извинить.

Ему хватило дыхания, чтобы рыкнуть:

- Жри!

Это было моим наказанием. Кто бы мог поверить, что дегустация зеленого шоколада могла стать политическим актом?

Я протянула руку к пакетику, думая, что возможно в саду Эдема все происходило также: у Евы не было никакого желания есть яблоко, но жирный змей в неожиданном и необъяснимом приступе садизма, заставил ее это сделать.

Я отломила зеленоватый квадратик и поднесла ко рту. Больше всего у меня вызывал отвращение его цвет. Я стала жевать, и к моему великому стыду это оказалось совсем не так уж противно.

- Очень вкусно, - сказала я скрепя сердце.

- Ага! Вкусный все-таки шоколад с планеты Марс?

Он ликовал. Японско-бельгийские отношения снова были великолепными.

Проглотив причину казуса белли*, я перешла ко второй части моей речи:

- Компания Юмимото предоставила мне массу возможностей проявить себя. Я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала чести, оказанной мне.

Господин Омоши вначале опешил, вероятно, потому, что уже совершенно забыл о цели моего визита, а потом расхохотался.

В своей наивности я полагала, что, унижая себя ради спасения их репутации, пресмыкаясь, чтобы не дай бог не упрекнуть их ни в чем, я вызову вежливый протест, нечто вроде: "Да нет же, вы были на высоте!"

Однако, вот уже третий раз я заканчивала свою нудную речь, а протест так и не прозвучал. Фубуки, вообще не собиравшаяся оправдывать мои промахи, сказала, что со мной все обстояло гораздо хуже. Господин Саито, как бы он ни был смущен моими злоключениями, не опроверг моей самокритики. Что же касается вице-президента, то он не только не собирался возражать мне, но и воспринимал мои слова с веселым энтузиазмом.

Все это напомнило мне слова Андре Моруа: "Не говорите о себе слишком плохо, вам поверят".

Людоед вытащил из кармана носовой платок, вытер выступившие от смеха слезы и, к моему великому удивлению, высморкался, что в Японии считается верхом неприличия.

Стало быть, я так низко пала, что передо мной можно сморкаться не стесняясь?

Потом он вздохнул:

- Амели-сан!

И больше ничего не сказал. Я поняла, что для него вопрос был исчерпан, встала, попрощалась и молча вышла.

Оставалась только встреча с Богом.

Никогда еще я настолько не чувствовала себя японкой, как тогда, когда пришла объявить о своей отставке президенту. Перед ним мое смущение было искренним и выражалось вымученной улыбкой и сдавленным иканием.

Господин Ганеда принял меня с чрезвычайной учтивостью в своем огромном, залитом светом кабинете.

- Срок моего контракта подходить к концу, и я хотела с сожалением сообщить о том, что не смогу его продлить.

- Конечно. Я вас понимаю.

Он был первым, кто отреагировал на мое решение по-человечески.

- Компания Юмимото предоставила мне множество возможностей проявить себя. Увы, я оказалась не на высоте и не оправдала оказанной мне великой чести.

Он сразу же ответил:

- Это не правда, вы это прекрасно знаете. Ваше сотрудничество с господином Тенси продемонстрировало ваши прекрасные способности в той области, где вы могли себя проявить.

Ага, все-таки вот как!

Вздохнув, он добавил:

- Вам не повезло, вы пришли в неподходящий момент. Я принимаю вашу отставку, но знайте, что если однажды вы решите вернуться, вам здесь всегда рады. И, конечно, я не единственный, кому вас будет не доставать.

Я уверена, что в последнем случае он ошибался. Однако, я не была от этого менее взволнована. Он говорил с такой подкупающей добротой, что мне стало почти грустно покидать это предприятие.

Новый год: три дня ритуального и обязательного отдыха. В подобной праздности для японца есть нечто драматичное.

В течение трех дней и трех ночей не разрешается даже готовить пищу. Все едят холодные блюда, заранее приготовленные и сложенные в великолепные лаковые коробочки.

Среди праздничных блюд есть одно, которое называется омоши: рисовое печенье, которое я раньше обожала. В этом году, из ономастических соображений, я не смогла проглотить ни крошки.

Когда я подносила к своему рту омоши, я была уверена, что оно сейчас прорычит: "Амели-сан!" и разразиться жирным смехом.

Затем последовало возвращение на работу в компанию на три дня. Взоры всего мира были прикованы к Кувейту, и все думали только о 15 января.

Мои глаза были прикованы к оконному стеклу в туалете, и я думала только о 7 января, это был срок моего ультиматума.

Утром 7 января я не могла поверить, что этот день все-таки настал, так долго я его ждала. Мне казалось, что я работаю в Юмимото по меньшей мере лет десять.

Я провела этот день в уборной на 44 этаже в атмосфере религиозности: малейшую работу я исполняла с торжественностью жреца. Мне даже почти было жаль, что я не смогу проверить на деле слова старой кармелитки: "Быть кармелиткой тяжело только первые тридцать лет".

В шесть часов вечера, я умылась и пошла пожать руки тех немногих, кто каждый на свой лад давал мне понять, что считает меня за человеческое существо. Руки Фубуки среди них не было. Я сожалела об этом тем более, что совсем не держала на нее зла, но из самолюбия я заставила себя не прощаться с ней. В дальнейшем я сочла это глупостью: пожертвовать созерцанием небесной красоты ради собственной гордыни, это было нелепо.

В половине седьмого я в последний раз вернулась в свою келью. Женский туалет был пуст. Уродливое неоновое освещение не помешало мне испытать волнение: семь месяцев моей жизни, нет, моего времени на этой планете протекли здесь. Не из-за чего испытывать ностальгию. И, однако, у меня был ком в горле.

Я инстинктивно шагнула к окну. Прислонив лоб к стеклу, я поняла, что это именно то, чего мне будет не хватать: не каждому дано парить над городом на высоте 44 этажа.

Окно было границей между ужасным светом и восхитительной темнотой, между помещением и бесконечностью, между гигиеной и ее невозможностью, между рычагом для спуска воды и небом. До тех пор пока будут существовать окна, самый последний из людей всегда будет хранить свою частичку свободы.

Последний раз я выбросилась из окна. Я увидела, как падает мое тело.

Удовлетворив свою жажду падения, я покинула компанию Юмимото. Больше меня там никогда не видели.

Несколько дней спустя я вернулась в Европу.

14 января 1991 года я начала рукопись под названием "Гигиена убийцы".

15 января истек срок ультиматума, предъявленного американцами Ираку. 17 января началась война.

18 января на другом конце планеты Фубуки Мори исполнилось тридцать лет.

Время, согласно своей давней привычке, прошло.

В 1992 году был опубликован мой первый роман.

В 1993 году я получила письмо из Токио. Текст был такой:

"Амели-сан, поздравляю. Мори Фубуки".

Эта записка доставила мне удовольствие. Но она содержала одну деталь, которая восхитила меня больше всего остального: она была написана по-японски.

Примечания

* Танидзаки Дзюнъитиро (1886-1965) -- японский писатель.

* Эмменталь -- сорт финского сыра.

* Слоги японского языка.

* Нара -- город в западной части Японии в районе Кансай, в VШ в. был первой постоянной столицей японского государства, известен сохранившимися там памятниками древней архитектуры, живописи, скульптуры

* Эргастул -- подземная тюрьма в Риме.

* Голландец

* Boy (англ.) -- мальчик.

* Girl (англ.) - девочка

* Гинекей (гр.) -- в древней Греции женская половина в доме.

* Дефенестрация -- выбрасывание из окна.

* Memento mori (лат.) -- помни о смерти.

* Жорж Бернанос (1888-1948) -- французский писатель.

* Сорт зефира.

* Casus belli (лат.) -- повод к войне.