"Джентльмен что надо" - читать интересную книгу автора (Лофтс Нора)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ГВИАНА. 1595 ГОД

Еще немного — и они поймут. Трещали от напряжения мускулы на груди гребцов, когда они налегали на весла; их голые торсы блестели от пота, и его прогорклый запах смешивался с запахом тухлых продуктов на барже.

Ралей встал и помахал руками.

— Это большая река, ребята. Это Ориноко.

— Все тридцать миль шириной, если измерить! — испуганно прокричал Кеймис,

— Зато она ведет в самое сердце «золотого города»! — крикнул Ралей.

Баржа и лодки вышли на сверкающее лоно великой реки, и все, в том числе и их лидер, облегченно вздохнули. Это была настоящая река, можно теперь и в «золотой город» поверить. День за днем, многие дни их мучили сомнения, а есть ли вообще большая река. Они блуждали среди бесконечных протоков, которые, казалось, текли во всех направлениях, даже вспять, по плоским, заросшим джунглями землям. Они задыхались, пробираясь на своих лодках сквозь зеленые туннели мрачной растительности, огромные деревья смыкались своими вершинами у них над головами, неба не видно было за множеством лиан, которые сплели живую, цветущую крышу из своих ветвей, переброшенных с одного берега на другой. Встречались такие места в этих протоках, где приходилось прорубать топорами путь через сплетение лиан. Но эта большая река протекала по открытой местности, и у людей, которые сникли было от недостатка воздуха, теперь захватило дух от жуткой радости, и они продолжали продвигаться вперед.

Неожиданно их развлек вид голых индейцев, плывших на каноэ впереди них.

— Догоните их, — приказал Ралей, — они могут указать нам путь или по крайней мере продать свежие продукты.

Индейцы, явно смертельно напуганные, гребли что было силы, но, поняв, что от белых пришельцев им не уйти, выгребли быстро к берегу, вскарабкались на него и исчезли.

Лодки подошли вплотную к брошенному каноэ, и гребцы увидели, что в нем полным-полно каких-то плоских лепешек, напоминающих хлебные изделия, и сверкающей чешуей рыбы, еще копошащейся на дне лодки серебряной живой массой.

— Я выйду на берег, — сказал Ралей, — и осмотрю все вокруг. Вы тоже можете высадиться, разжечь костер и пожарить на нем рыбу. Если найду аборигенов, расплачусь с ними за нее.

— Не ходите один, — настаивал юный Гилберт, собираясь последовать за Ралеем, — они очень коварны.

— Если я пойду один, они увидят, что я не собираюсь им навредить, — возразил Ралей. — Оставайтесь здесь и проследите, чтобы справедливо распределили еду. И мне немного оставьте, — добавил он, потому что его соратники уже с жадностью набросились на плоские лепешки после нескольких недель диеты, состоявшей из нашпигованных долгоносиками сухарей и жестких, как полено, кусков солонины.

Взбираясь на берег, он заметил, как менялся цвет почвы из темно-красного в голубоватый. Он сделал зарубку в своей памяти, отметив про себя, что именно в таком грунте они должны искать золото. Ралей легко забрался на берег и совсем близко от него обнаружил индейскую деревню, очень хитро расположенную в расщелине, так что с реки ее невозможно было увидать. Грязные маленькие хижины напоминали ульи и по размеру были ненамного больше них. Возле некоторых из них, у низкого лаза горели небольшие дымящиеся костры, вокруг валялись разукрашенные глиняные горшки, там, где их в ужасе побросали обитатели домишек, когда всего пять минут назад подняли тревогу прибежавшие с реки рыбаки.

Ралей огляделся. Все дома пустовали, но он знал, что у индейцев не было времени уйти далеко, и он кожей ощущал, что из-за каждого куста, из-за каждого дерева, окружавших поляну, за ним наблюдают. Он сел на обугленный пенек и подумал, что дерево, которое за отсутствием топора свалили с помощью огня, теперь, возможно, было тем самым каноэ, которое они оставили на плаву возле берега. Он разложил перед собой ножи и резаки, которые принес в знак доброй воли, и закурил трубку. Прежде чем она раскурилась, из-за кустов осторожно высунулись сначала одно коричневое лицо, за ним второе, потом еще и еще и уставились на него.

Вдруг откуда-то вылетел камень и ударил его прямо в висок. Он приложил руку к месту удара и, окровавленную, снова опустил ее, потом протянул обе руки, показывая, что безоружен, хотя у него под рукой блестели резаки. Он постарался улыбнуться предполагаемому противнику. Снова наступила пауза.

Наконец из кустарника на открытую поляну вышел человек, робея, но исполненный любопытства. Ралей не шевельнулся, хотя теплая, липкая струйка крови из пораненного виска стекала ему за воротник.

Скоро образовался круг голых, коричневых зрителей. Тогда Ралей сказал по-испански:

— Я пришел к вам как друг.

Но при звуках этого вызывавшего ужас языка почти на всех лицах отразился испуг. Он отрицательно покачал головой и повторил те же слова по-английски. При этом Уолтер улыбался и, снова Протянув обе руки, показывал им на разложенные на земле подношения.

Никто даже не шевельнулся. Тогда он встал и отошел на некоторое расстояние, снова сел и наблюдал за ними. То один, то другой, потихоньку, индейцы подобрались к разложенным на земле товарам и стали с явным интересом и удовольствием рассматривать ножи и топоры. Но когда он опять поднялся и направился к ним, они быстро побросали вещи и разбежались.

Ралей поднял один из ножей и, держа его за лезвие ручкой вперед, предложил его таким образом ближайшему к нему человеку. После продолжительного Колебания тот осторожно потянулся рукой за ножом Рука еще повисела нерешительно в воздухе, потом обхватила ручку ножа и, когда Ралей отпустил лезвие, рванула его к себе. Индеец с любопытством рассматривал подарок. Его соплеменники окружили его, быстро лопоча что-то на своем языке. Он дал одному из них подержать нож, а сам бросился к своему дому.

Индеец тут же вернулся с клохчущей курицей под мышкой. Приблизившись к Ралею, он открутил ей голову и, еще трепыхавшуюся, положил к его ногам. Затем он отступил на насколько шагов и стал наблюдать. Радей поднял курицу и знаками показал, как он ее ощипывает, ест и после этого, улыбаясь, стал поглаживать свой живот, проявляя при этом все признаки истинного наслаждения. Тут наконец и индеец улыбнулся и что-то прокудахтал по-своему — мол, понял вас. Осмелели и все остальные, и скоро на месте ножей, резаков и топоров, мгновенно исчезнувших, лежал разнообразный набор рыбы, лепешек, кур и кусков свинины.

Затем индейцы собрались в большую толпу, как подумал Ралей, для того, чтобы представить ему свои подношения, но спустя некоторое время, в течение которого они что-то кричали и чуть ли не дрались, из толпы вышли два человека, держа за руки третьего. Пленник бурно и многословно протестовал. Один из державших его за руки наклонился и поднял с земли камень, которым недавно ударили в висок Ралея. Он вложил его в руку пленника, потом быстро несколько раз ткнул пальцем в индейца, потом в камень, потом показал на камень и на рану, причиненную им, досконально, жестами доказывая вину захваченного ими человека. Затем два надзирателя дали такого пинка виновному, что тот отлетел и упал на колени прямо в ноги англичанина. Индеец дико вращал глазами, испуганно смотрел на пришельца и что-то без конца тараторил. Ралей вытащил из-за пояса маленький кинжал с серебряной ручкой, несчастный страшно завопил и поднял руки, но не сделал никакой попытки как-то защититься или убежать. Гладкая серебряная ручка кинжала мягко легла в его распростертую руку, Ралей дружески похлопал индейца по дрожащему плечу. Индеец робко поднялся на ноги и кинулся бежать, а за ним и все остальные индейцы вскочили и с криками, как зайцы, пустились в другой конец поляны. Там они выстроились в круг и прошлись, кланяясь и отбивая голыми пятками ритм. Потом круг распался, и жители деревни последовали за другой группой людей, которая медленно направлялась к Ралею.

Во главе шествия выступал старик. Годы сильно согнули его, и он шел, опираясь на искусно расписанный посох. Его длинные волосы, белые как лунь, свисали ему на плечи, образуя удивительную рамку для его коричневого, испещренного морщинами, как яблоко двухлетней давности, лица. Хотя все следовавшие за ним индейцы были абсолютно голы, он носил набедренную повязку, а плечи его покрывала материя того же цвета, что и набедренная повязка. На макушке у него развевался пучок из разноцветных перьев. Без страха и без любопытства направлялся он прямо к Ралею, и ни его голые, покрытые пылью голени, ни явная дряхлость не могли унизить определенного достоинства, свойственного ему. Старик остановился в пяти шагах от Ралея и на довольно сносном испанском языке проговорил:

— Я есть Топиавари, король Арромайи, Если ты пришел с миром, будь желанным гостем.

— Я пришел с миром, — очень серьезно ответил Ралей.

— От испанцев?

— Нет. Я из Англии.

— Ага. Я слышал об этой стране и о королеве, которая правит там. Она — враг Испании.

— Это верно. Думаю, это не помещает мне быть вашим желанным гостем, Топиавари.

Старик покачал головой, но продолжал настойчиво следить за ним.

— Незнакомец, который приходит к нам с миром, всегда наш желанный гость. Ты один?

— Тут недалеко еще с сотню моих людей, но все они мирные люди. Они едят вашу пищу.

— Вели им подняться сюда, — сказал старик, обернувшись в ту сторону, куда указывал Ралей, — и мы поедим все вместе, как принято у друзей.

Он повернулся к своим подданным, которые во время беседы тихо стояли в стороне, и сказал им что-то на своем языке. Индейцы кинулись к своим домам, кое-кто из них стал дуть на угли затухающих костров, другие взяли глиняные кувшины и отправились за водой, остальные убивали и ощипывали цыплят, нанизывали их на острые палки и держали над огнем. Скоро над всей деревней распространился аромат готовящейся пищи. Английские моряки оставили внизу свои лодки и поднялись в деревню. Старый Топиавари с раздувающимися как у хорошей гончей ноздрями ходил среди них, рассматривая их одежду, оружие, даже деньги в поисках признаков их испанского происхождения. Он склонял голову набок, прислушиваясь к их разговорам, в расчете уловить какое-нибудь испанское слово или выражение, которое выдало бы их. Но к тому времени, когда зашло солнце и все было готово к празднику, он, казалось, успокоился, вернулся к Ралею, и разговор между ними пошел уже более доверительный.

Праздник устроили на открытом воздухе, потому что в Деревне не было дома, который мог бы вместить всех местных жителей и восемьдесят человек гостей, и, хотя преобладали дружественные чувства, оказалось, что как индейцы, так и белые лучше чувствовали себя в компании себе подобных. Ралей, Топиавари и Кеймис с двумя индейцами, которые пришли сюда вместе с королем, уселись немного в стороне от всех, и их обслуживали первыми и приносили им отборные блюда. И рыбу, и цыплят, и свинину раскладывали на разложенных на земле листьях или на круглых глиняных плошках. Глиняная посуда, на которой лежали лепешки и в которой подавали вино, была раскрашена в тех же тонах, что и первая трубка Ралея. Маленькие, тоже расписанные орнаментами плошки, наполненные маслом с плавающими в нем фитилями, освещали эту фантастическую сцену.

Выбирая самые простые испанские слова, понятные старому королю, Ралей рассказывал ему о взятии города Сент-Джозеф.

При упоминании имени Беррео старик нахмурился и плюнул в темноту за своей спиной. Когда он услышал, что город Беррео был разрушен, он засмеялся; а когда Ралей сказал ему, что испанец теперь его пленник, он стукнул кулаками по земле и захихикал.

— Беррео плохой человек. И жестокий. Он убил моего племянника, который был как сын мне. Конечно, никакой индеец не станет воевать за него. Он крал наших девушек или покупал их за дрянные топоры; которые после первого же удара ломались, а потом самых красивых и молодых продавал на Островах по сто пятьдесят песо. Все испанцы плохие и жестокие. Я, как видишь, старый человек. Каждый день я слышу зов смерти, но однажды они держали меня, как собаку, на цепи семнадцать дней, три из них — без воды.

Ралей посмотрел на старика, такого трогательного в своей дряхлости и наделенного таким достоинством. Его поразительная фраза «каждый день я слышу зов смерти» запала в сердце Ралея-поэта. Он подумал о том, какому жестокому обращению подвергались тысячи таких, как Топиавари. Припомнил он и давние рассказы Харкесса о том, как индейцев загоняли во мрак подземных шахт, откуда они уже никогда не возвращались на свет Божий.

Сидя на зеленой поляне с куриной ногой в одной руке и лепешкой в другой, Уолтер окончательно решил, что когда эти земли будут заселены и он станет управлять ими — а Ралей был уверен, что наступит такой день, — с индейцами будут обращаться со всей возможной добротой и справедливостью.

— Вы что-нибудь слышали о золотом городе на западе? — опросил он Топиавари, вспомнив о своей настоящей миссии при мысли о планах на будущее.

— О да. Славный золотой город инков, в садах которого все цветы и листья из металла, который белые люди ценят выше всего. Это город Маноа, которым сейчас владеют испанцы.

— Вы уверены, что это действительно город?

— Насколько я знаю, да. Но мне говорили те, кто знает, что дальше на запад есть город, еще богаче этого. Они говорили, что он принадлежит умершему племени. Но у всех народов есть такие сказки. Когда я был у испанцев, я слышал о таком городе, они называли его Рай, там души праведников летают На крыльях, как птицы, над цветами, у которых никогда не опадают лепестки, а дороги на улицах вымощены жемчугом. Слышал я и о другом городе, в котором все улицы пылают огнем и души грешников день и ночь ходят по пламени и не сгорают. Этот город называется Ад. Вы, наверное, слышали о нем?

— Я слышал о них обоих, — совершенно серьезно ответил Ралей. — Но мы попадаем в них только после смерти. А Маноа — реально существующий город. Я читал о нем в книге Мартинеса. Я буду рад посетить его.

— До него далеко отсюда, и, черт бы его побрал, в нем много испанцев. Я бы не хотел посетить его.

Ралей наклонился поближе к королю и, глядя ему прямо в глаза, заговорил тоном, самым убедительным, на какой только он был способен:

— Пошлите людей во все подчиненные вам племена и деревни, соберите всех ваших воинов, в том числе и женщин, которые владеют копьем, и тогда мы с вами, Топиавари. Ваши люди и мои, вместе мы сметем всех испанцев до единого с земли Маноа. И в обмен на золото ваш народ обретет мир.

Старик покачал головой.

— Это невозможно. Твоих людей, пусть они храбрые и хорошо вооруженные, слишком мало, и они состоят всего лишь из плоти и крови. Моих людей больше, но они стали слабы духом. Они, так же как и я, столкнулись со свирепостью и жестокостью испанцев и боятся их до смерти. И я слишком стар, чтобы сражаться, а моего племянника, который мог бы возглавить войско, убил Беррео. Это невозможно.

— Для смелого нет ничего невозможного.

— Так говорит человек, которого никогда не били. Мы не посмеем выступить против испанцев, даже ради того, чтобы воздать им за несправедливость. Арромайа теперь может рассчитывать только на то, чтобы за то время, что ей осталось жить, не было войны и чтобы не осталось наших детей на страдания. Друг, посмотри внимательно вокруг. Много ли ты видишь малышей? Никого. Но наши мужчины здоровые, сильные, и наши женщины очень добрые. Но мы не пускаем пчелу на цветок, не пускаем все эти двенадцать лет. Лучше совсем не родиться, чем родиться и жить рабом, говорим мы. К тому времени, когда он, — король указал пальцем на одного из индейцев из его свиты, — достигнет моего возраста, Арромайи не будет. А ведь мои прапрапраотцы правили племенем еще тогда, когда луна была не больше звездочки.

Голос его задрожал, и он умолк. Вождь отвернулся от англичанина и тихо плакал. Ралей был потрясен, он положил свою руку на дрожащую руку старика.

— Держитесь, друг, и поведем наших воинов на Маноа. Клянусь, вы станете свободными, и еще успеете увидеть столько детей возле себя, сколько звезд на небе.

Снова Топиавари затряс головой, но теперь в его глазах был непреоборимый страх.

— Нет-нет. Мы битые люди. Юные народы, как солнце, поднимаются на Востоке, и как солнце, старые народы умирают на Западе. Где теперь инки, или ацтеки, которые были до них, или майя? Их больше нет. Не будет и Арромайи. Вы можете разбить испанцев и стать правителями вместо них; Но придет более молодой народ и разобьет англичан, И тогда, увидев тело сына своего, вы поймете, что то, что я сказал тебе сегодня вечером, правда. Не неволь меня больше.

— В моей стране говорят, что старый конь борозды не портит, Топиавари, и урожай бывает хороший. Я предлагаю тебе оружие и мужество молодой нации. Немного мужества — и вы получите свободу для своего народа.

Но Топиавари сказал свое последнее слово:

— Не неволь меня больше.

И теперь страх переполнял его голос. Настойчивость Ралея подавляла его. Он, по всей видимости, чувствовал, что его втягивают в бессмысленную авантюру, которая лишит его народ даже той крохи мира, которая сохраняется лишь благодаря их кротости и безвестности.

Но, несмотря на то, что его чувства были омрачены страхом, по отношению к Ралею они оставались дружественными.

Масло в плошках кончалось, и ночь неумолимо надвигалась на их крохотный круг света. Топиавари коснулся своим коричневым пальцем виска Ралея в том месте, куда попал брошенный индейцем камень. Он обратился к одному из своих приближенных и что-то сказал ему на своем языке. Тот встал и поспешил в один из домиков. Он вернулся с глиняным, закупоренным пробкой кувшином в руках — изумительно раскрашенным и разрисованным изделием. Индеец осторожно вложил сосуд в руку короля, и снова присел рядом. Топиавари откупорил сосуд и понюхал его содержимое.

— Это секретная мазь, — сказал он и протянул его Ралею. — Не скупясь наложи ее на рану или на места укусов насекомых, которые ты и твои спутники так по-глупому расчесываете, что превращаете их в гнойники. Я расскажу тебе, как приготовить такую мазь. Об этом мы никогда не говорим испанцам. У них один клич — золото, и они, ради того чтобы выудить из нас будто бы известные нам сведения, пытали нас самым мучительным образом. Но они никогда не спрашивали у нас, что мы знаем о травах, и мы никогда не говорили им об этом, хотя это могло бы спасти жизнь многим из них, это надежное средство против ран, способных разбить сосуд жизни. Есть у меня еще и смесь, которая излечивает все болезни тела, а родить ребенка с его помощью все равно что сорвать с дерева зрелый плод. И про это лекарство я расскажу тебе, потому что ты разочаровался во мне за то, что я отказался отправиться с тобой в это отчаянное путешествие, и для того, чтобы, когда ты вернешься в свою страну, ты вспоминал Топиавари и не совсем презирал его при этом.

И человек, который сделал все — сначала чтобы установить дружеские отношения с индейцами, а затем обратить их в своих союзников, сел писать под диктовку Топиавари способы изготовления различных снадобий. Обманутый в своих ожиданиях, Ралей страдал и от разочарования, и от усталости, но, видя перед собой в гаснувшем, неверном свете лицо старика, он понимал, что индеец делится с ним чем-то очень ценным для себя; и отчасти из жалости к старику, отчасти из простого любопытства заставлял себя аккуратно записывать рецепты лекарств и переспрашивал индейца, просил объяснить ему всё, что сразу не схватывал.

Но даже это показалось старому вождю мало для возмещения нанесенной им, как он полагал, обиды. Так что, когда наконец Праздник закончился и индейцы, обитавшие в этой деревне, стали делиться своими одеялами и циновками с теми, кто пришел к ним вместе с Топиавари посмотреть на странного белого человека, король подошел к Ралею и сказал:

— Пойдем со мной.

Он привел его в хижину, стоявшую немного поодаль от остальных, и, пригнувшись, они прошли в низкую дверь. Три маленьких светильника слабо освещали ее внутренность, но казались при этом яркими бриллиантами после царившей снаружи кромешной тьмы. На грязном полу сидела юная индианка и нанизывала на нитку алые бусы. Поднимаясь с пола, она уронила их на пол, и они рассыпались у ее ног. Индианка робко приблизилась к Ралею.

— Испанцы забирают наших женщин и страшно оскорбляют нас, — сказал Топиавари. — Но эта девушка принадлежит мне, и я приготовил ее для тебя. Было время, когда я предложил бы тебе выбрать любую из дюжины, но едва ли найдутся теперь среди них девственницы. Однако возьми. Она твоя. — Перейдя с испанского на родной язык, он тут же что-то сказал девушке. Она кивнула в ответ и прошептала несколько слов. Топиавари взял ее за подбородок и приподнял ее голову. — Она прекрасна, — сказал он, удивляясь молчанию Ралея.

— Да, она прекрасна, — повторил за ним Ралей.

Он смотрел не на ее плоское испуганное коричневое лицо. В желтом свете ее только что умащенное маслами тело блестело, подобное бронзе, у нее были стройные коричневые ноги, а бедра и грудь были как у той девушки, которая когда-то давно на постоялом дворе лишила его невинности. Лиз была далеко от него, да и, возможно, пройдут месяцы, прежде чем он вновь увидит ее. Ралей почувствовал, аромат масел, которые делали ее тело таким блестящим, и от сладострастного запаха у него закружилась голова. Он уже не был мальчиком и, хотя его любовь к Лиз одержала верх над его амбициями, не относился к числу тех мужчин, для которых женщины значили все. Но здесь, в этой чужой стране, в компании с королем, для которого подарить девственницу гостю значило то же, что в знак гостеприимства накормить его хорошенько мясом и напоить крепкими местными напитками, он вдруг ощутил в себе дикаря, который как-то умудрялся прятаться за одеждой и речами цивилизованного человека. С какой вековой мудростью готовили ее для него! Каким крепким и податливым будет ее тело! В какое-то мгновение он возжелал ее, готов был, как говорил сам Христос, на прелюбодеяние. Но не воспоминание о Лиз остановило его, его остановила мысль о его миссии.

— Я не один, со мною восемьдесят мужчин, Топиавари, и наша цель стать друзьями индейцев, Ради достижения этой цели я запретил всем моим товарищам, как бы их ни соблазняли, дотрагиваться хотя бы пальцем до ваших женщин, И я не могу нарушать правила, которые установил для всех остальных. И тем не менее оттого, что я не могу принять вашего подарка, моя благодарность не станет от этого меньше.

— Кто узнает? — лукаво спросил старик.

— Я сам буду это знать, Топиавари, и тогда в моих приказаниях будет недоставать убедительности.

— Из таких, как ты, выходят короли, — сказал индеец просто.

Девушка стояла, наблюдая за ними. Она не понимала, о чем они говорят, но каким-то образом. до нее дошло, что ту обязанность, о которой говорил ей Топиавари, ей не придется выполнять. Она склонилась над полом и стала подбирать рассыпавшиеся алые бусы. Вид узкой коричневой спины и согнутых маленьких коленок побудил Ралея опять обратиться к старику.

— Скажите ей, что виновато табу, а не она, что она вполне пригожа, — попросил он.

Топиавари перевел ей слова Ралея, и она одарила его ослепительной улыбкой в ответ.

Они вышли из хижины, и король пожелал доброй ночи своему гостю.

Ралей долго не мог уснуть. Он лежал на спине на мягкой шкуре, которую ему постелил один из индейцев, и глядел в усеянное звездами небо, В темноте из-за деревьев слева поднялась луна, большая и красная, потом она пожелтела, поплыла над поляной и, наконец, скрылась за деревьями справа. Он думал о Лиз, о том, как лежит она теперь в одиночестве, бледненькая, беспомощная и далекая, как цветок, утопленный в глубоком пруде. Но в то же время она была менее реальной для него сейчас, чем манящий к себе город на не обозначенной ни на каких картах реке или королева, которую он видел внимающей его рассказам о взятии города. Он думал о Топиавари и его печальном смирении перед падением его народа. Так и сам он мог остаться в ожидании своего смертного часа в Шерборне. Что же это такое, что так неодолимо влечет к себе некоторых людей? Была ли это жажда похвал со стороны соотечественников, такая банальная и проходящая, как с горечью отзывалась о ней Лиз? А может, это предначертание, согласно которому они должны сыграть свою роль в драме человечества? Предположим, Колумб предпочел бы остаться на одной из узких улочек Генуи, чинить там сети и попивать винцо или Христос удовлетворился бы жизнью сапожника в лавочке Назарета… Нет, его жизнь, образец всех человеческих жизней, была предначертана во всех ее деталях, с самого ее зарождения, со всеми странствиями, со всеми трапезами, со всеми произнесенными им словами она была предопределена и известна где-то там, кому-то, даже еще до того, как Мария почувствовала всколыхнувшуюся в ее чреве жизнь. Если это мог один, почему не могут все? И кто же этот режиссер, который наделяет некоторых людей такими трудными ролями? Например, этих индейцев; или рабов из Марокко на галерах; или гугенотов во Франции. Уж не для развлечения ли все это какого-нибудь бессмертного театрала, который и сейчас смотрит на эту Богом забытую поляну среди диких лесов и, видя, что он не спит, думает: «Ралей разговаривает сам с собой»?

От старания разгадать непостижимое голова у него пошла кругом. Он оставил свои тщетные попытки, как до него делали многие другие философы, перевернулся на бок и заснул.

Ралей не слышал, как индейцы Топиавари тихо перебирались от хижины к хижине, поднимая спавших, не слышал и их крадущихся шагов, когда они, нагруженные едой и скарбом, пробирались мимо него на тропу, ведущую через скалы и заросли кустов в деревню короля. Когда проснулся первый из англичан, весь поселок был пуст. Топиавари ненавидел испанцев и готов был полюбить Ралея, но любовь его не была настолько сильной, чтобы победить страх, и ни один из его индейцев не проявил желания сесть в одну из лодок англичан для похода с ними вверх по реке и тем самым навлечь на свое племя гнев испанцев.

— Простите, сэр Уолтер, — сказал Кеймис, — но так думают все, и я согласен с ними.

Ралей, трясущимися руками удерживая подбородок и стараясь не стучать зубами, с трудом проговорил:

— Прошу, еще один только день, Кеймис. Город не дальше, чем на расстоянии одного дня пути. В конце концов, это всего лишь дождь, ну и гром иногда. Это не может повредить им.

— Ну хорошо, доберемся мы туда, и что потом? Половина наших людей больна, и все мы умираем от голода. И подумайте о себе наконец: при такой лихорадке вам надо лежать в постели.

— Мне необходимо там побывать. Кроме нескольких мешков с золотом я должен привезти в Англию еще кое-что. Ну пожалуйста, еще один день, Кеймис. Я бы сам поговорил с матросами, но мне ненавистна сама мысль, что они увидят меня в таком состоянии.

Кеймис посмотрел на вздувшиеся воды реки, мчавшиеся мимо их лодок, которые не могли продвинуться вперед против течения ни на дюйм. «Он совсем сошел с ума, — подумал Кеймис, — но надо как-то успокоить этого сумасшедшего».

— Ладно, сделаю все возможное, — сказал он.

Ралей сжал обеими руками голову и продолжал неотрывно смотреть вверх по течению реки.

Прошли сутки.

Кеймис заявил:

— Простите, но с нас хватит. Последний шторм окончательно доконал нас. На каждого человека осталось по полпорции хлеба, и если вы не отдадите приказ поворачивать назад, я сделаю это за вас. С нашей стороны было безумием разрешить вам так далеко завлечь нас.

Ралей встал. Дрожащим голосом, перекрывая рев реки и шум дождя, он прокричал:

— Вам кажется, что вы пропадете здесь и умрете с голоду? Я докажу вам, что вы не правы. Я пешком доберусь до Маноа и принесу вам еду. Кто со мной?

Ни один голос не раздался в ответ, только по-прежнему ревела река и шумел дождь. И вдруг юный Гилберт, пока еще не растерявший ни чувства жалости, ни фанатизма, встал:

— Я пойду.

И вслед за ним бас старого Уиддона:

— Раз уж ты такой дурень, я с тобой.

Прошло еще шесть часов.

— Вон там, впереди. Неужели не видите? Хрустальные и гиацинтовые ворота, и двадцать четыре башни из слоновой кости, и серебряные колокола на них. Они звонят, приветствуя нас. Маноа, Маноа!

— Бери его за ноги, Гилберт. И Бог нам в помощь! Мы с тобой вымотались окончательно.

Они вытащили Ралея из грязи, уже засасывавшей с бульканьем его тело, и, по колено в этой хляби, а иногда и проваливаясь в нее по грудь, побрели к берегу и притащили командира к лодкам, которые уже выстроились, чтобы плыть вниз по реке.

Через три дня бушующие коричневые воды реки вернули их к месту расположения индейской деревни.

— Гребите к берегу, — велел Ралей, — цепляйтесь за него с помощью весел, веток и всего, что под руку попадет. Тут мы по крайней мере достанем еду.

Весь дрожа с головы до пят от лихорадки, он кое-как выбрался с баржи и вскарабкался на берег.

На маленькой поляне стояла знакомая деревня, абсолютно пустая. «Индейцы, вероятно, бежали от реки подальше на время дождей», — подумал он и содрогнулся от ужаса. Если так, он стал невольным убийцей восьмидесяти человек, доверивших ему все, вплоть до своей жизни. До Тринидада, несмотря на бешеную скорость речного потока, они доберутся не раньше, чем умрут с голода. И все-таки стремительный поток стал их спасителем. Он пронес их со скоростью больше ста миль в день вниз по реке, с ужасающей силой швыряя суденышки от берега к берегу, грозя каждую минуту поглотить их.

Ралей пригнулся у входа в крайнюю из хижин и приподнял край соломенной циновки, спасавшей ее от непрекращающегося ливня. Он ничего не смог разглядеть: воздух внутри хижины был такой спертый и продымленный, что Ралей почти ослеп от слез и уже подался было назад в отчаянии от вновь постигшего его разочарования, когда раздался голос женщины. При этом звуке Ралей чуть не зарыдал от радости. «Топиавари», — сказал он. Это было единственное слово на их языке, которое он знал, и оно должно было помочь ему объяснить ей, пусть даже на английском языке, что он не совсем, чужой им. Но и на этот раз фортуна была на его стороне. Не сказав ни слова, женщина отвязала циновку от притолоки и, укрыв ею голову, словно большой, квадратный гриб, вышла наружу и знаком предложила Ралею следовать за ней. Они прошлепали по грязи до какой-то хижины, женщина остановилась и указала англичанину на дверь. Ралей приподнял циновку и лицом к лицу столкнулся с королем.

— Мой друг, — воскликнул старик, — как ты поживал?

— Дьявольски плохо, — сказал Ралей, — и если вы, Топиавари, не накормите нас, мы все умрем с голоду.

— Это счастье, что я оказался здесь. Я пришел сюда двенадцать дней назад, чтобы уладить тут кое-какие споры, и не смог уехать из-за дождя. Но расскажи мне, как ты поживал.

— Мои люди с неимоверным трудом удерживают лодки у берега, — сказал Ралей.

Топиавари тут же встал.

— Я прикажу, чтобы каждый дом выделил по горсти муки, — сказал он. — О большем я не могу просить их. У них самих осталось очень мало, а в такую погоду мужчины не могут выйти на охоту. Боюсь, ни мяса, ни рыбы не будет.

Он подошел к двери и прокричал что-то. Появился человек с циновкой на голове и тут же убежал выполнять поручение.

— Ну а теперь скажи мне — дошли вы до города? — спросил король.

Ралей покачал головой.

— Нет. У нас кончилась еда, и пошли дожди. Люди были напуганы — и не мне винить их за это. Я попытался дойти до него по суше, пешком. Я точно знал его местоположение. Но меня свалила лихорадка, и если бы два верных товарища не притащили меня обратно к лодкам, я бы умер там. Но все это уже позади. В будущем году я приду сюда с более солидными запасами продовольствия и с большим количеством людей и снова буду у вас, Топиавари, и вы присоединитесь ко мне.

Старик покачал головой.

— Для такого старого человека, как я, глупо строить планы на год вперед. В будущем году я встречусь со своими покойниками. А за своих соплеменников я ничего не могу обещать. Пуганый бык ярма не сбросит. А ты даже можешь навлечь на нас беду. В присутствии какого-нибудь испанца, который понимает твой язык, ты случайно можешь сказать: «Топиавари накормил нас. Он был беден, но дал нам то, что сам имел». И тогда испанцы сразу же нападут на нас со словами: «У вас хватает еды, чтобы раздавать ее налево-направо? Тогда отдайте ее нам». Или: «Такое гостеприимство говорит, что ты богат, Топиавари; покажи нам, откуда берутся твои богатства, или мы выколем тебе глаза». И когда в будущем году ты вернешься, ты не найдешь среди моего народа ни одного человека, который пожелает тебе добра. А, ладно, ты, должно быть, не видишь в нас ничего другого, кроме радушно предложенной тебе горстки еды или, возможно, нашего ночного набега на твоих врагов.

Сидя на полу, он сложил свои тонкие руки у себя на груди и, казалось, целиком погрузился в себя. В его голосе, позе, полных безысходности, было для Ралея что-то невыразимо трагичное. Его чувства, обостренные собственными неудачами и физической слабостью, натолкнули его на мысль, что король индейцев взвалил на свои тщедушные плечи груз всех просчетов его племени, вопли всех потерпевших крушение на этой земле. Дождь продолжал шелестеть по крыше, просачиваясь через дырки на глиняный пол хижины. Казалось, опустел весь мир и остались только манившие в трясину болотные огни.

Индеец, посланный королем за милостыней для Ралея, вернулся, неся в каждой руке по полной корзине. Он поставил их перед англичанином, и они немного посторонились, чтобы Ралей мог разглядеть темную маисовую муку, находившуюся в них.

— Не могу передать вам, как я благодарен. Но я за нее заплачу, если не вам, то вашему народу, — сказал Ралей.

— Не за что, — сказал Топиавари, его удрученное лицо осветилось улыбкой.

Ралей вдруг вообразил себя в своем кабинете в Шерборне, горели свечи, Лиз сидела за своим вышиванием, и на мягкой шкуре медведя перед ярким огнем очага играл маленький Уолтер. Даже если королева отвергнет его поползновения и с презрением откажет ему в своем обществе, все это останется при нем, а также его поля, его книги, его друзья и его неистребимые надежды. У Топиавари не было ничего. Ни его доброта, ни его необычайный интеллект, ни его врожденное достоинство — ничто не могло утаить того факта, что он всего лишь почти абсолютно голый дикарь, восседающий в грязи в ожидании собственной смерти. И, однако, будучи сам беден как церковная крыса, он наделил едой пришельцев, которые не могли ему дать взамен ничего, даже слабой надежды.

Самый саркастический и тонкий человек Англии, бывший любимец Елизаветы, завсегдатай самого блестящего, циничного двора Европы, видел мысленным взором, как горсти грубой, темной муки сыпались из рук людей, настолько нищих, что ни один европеец не смог бы по-настоящему понять это слово в применении к индейцам. Он вообразил, как коричневые руки голодных индейцев горстями вынимают свои сокровища из полупустых кувшинов, возносят их над корзинами и разжимают ладони. Подобно мучившей его тело лихорадке, что-то больно сдавило ему горло. Ралей снял со своего похудевшего пальца кольцо со своей печатью и, приподняв трясущуюся руку Топиавари, надел его на один из его грязных пальцев. Потом он обнял сутулые плечи короля и поцеловал его в обе щеки.

— Друг мой Топиавари, я вернусь в будущем году. И со мной будет большое войско, и я освобожу тебя. Живи ради меня и ради этого дня.

— Да расцветут все твои надежды, да будет каждый твой день радостным для тебя, и да почиешь ты в мире! — сказал ему старик.

Подняв с пола нагруженные корзины, Ралей наклонил голову, выбираясь наружу через низкую дверь хижины. Слеза — то ли от слабости, то ли от только что пережитого — скатилась по его щеке. Ему нечем было смахнуть ее — обе руки были заняты, — и дождь поглотил ее, как и его следы, оставленные им на обратном пути к барже.

Наблюдая за своими жадно поглощавшими мокрую муку и при этом не прекращавшими борьбу со взбесившейся рекой соратниками, он подумал о том, что у него есть что предъявить королеве и обществу в доказательство его трудов: его карты, образцы золота, налаженные с индейцами дружеские отношения. Нельзя считать их экспедицию полностью провалившейся. И всегда остается еще и завтрашний день.

Корабли стояли там, где он оставил их. Когда Ралей поднялся на борт, его встретил Флаудье.

— Все в порядке, сэр, и мы готовы отплыть. Докладывать не о чем, кроме…

— Кроме чего еще? Не держите меня в неведении.

— Сбежал Беррео, сэр. Трое наших спустили лодку, чтобы пойти порыбачить. Разразился шторм, и они укрылись от него на берегу. Когда шторм кончился, они не нашли ни лодки, ни пленника. Мне ужасно жаль…

— Да ладно, — сказал Ралей, — я и так не знал, что с ним делать. Формально мы не находимся с испанцами в состоянии войны, и у нас нет права брать пленных. Так что — скорее в путь!

И он бросился на свою узкую койку. И не было в мире постели мягче этой.