"Дневник матери" - читать интересную книгу автора (Нефедова Нина Васильевна)

ПРОСТУПКИ ДЕТЕЙ

Следует ли десяти-двенадцатилетнему ребёнку давать деньги и можно ли предоставлять ему право свободно распоряжаться ими?

Этот вопрос часто возникал в нашей семье. Иван Николаевич и я придерживались одного мнения, что слишком раннее знакомство с деньгами действует на детей развращающе. Не зная цены деньгам, получая их без всякого трудового усилия, ребёнок с малых лет приучается к мотовству.

Иногда любящая мать, желая побаловать ребёнка, даёт ему в школу на завтрак сумму, значительно превышающую стоимость завтрака. Такой «счастливчик» на глазах у остальных, более скромно наделённых ребят, хозяином подходит к школьному буфету, покупает пирожное, дорогие конфеты и прочие сладости, и все это с хвастливым видом уничтожает на глазах товарищей. Его деморализующее влияние на остальных детей очевидно. Я знаю случай, когда дочка швырнула матери (уборщице той же школы) в лицо деньги:

– Не нужен мне ваш нищенский завтрак!

Невольно вспоминаются мне завтраки в нашей сельской школе, где я училась. На большой перемене мы рассаживались вдоль длинного, во весь коридор, стола, и кухарка (она же сторожиха, она же уборщица школы) наливала нам по чашке картофельной похлёбки, горячей, ароматной, приправленной луком и мукой, поджаренными в конопляном масле. Кажется, ничего вкуснее этой похлёбки не было на свете!

Конечно, в сельской школе, где всех учащихся-то была сотня – полторы, легче было организовать горячие завтраки. Но и в городской школе я бы ввела единый для всех детей завтрак. Пусть это будет булочка и стакан простокваши. Совершенно незачем превращать школьный буфет в «торговую точку».

По возможности я избегаю давать своим «малышам» – Оле и Вале – деньги. Не давала я их и старшим девочкам, когда те учились в младших классах. Я предпочитала давать им с собой хороший кусок чёрного хлеба, намазанный маслом или повидлом, иногда котлету, разрезанную пополам и проложенную между ломтями хлеба.

И вдруг девочки стали отказываться от такого завтрака! Я настаивала, они упорствовали, дело доходило до слёз. Наконец они признались. Оказывается, в классе смеялись над ними:

– У-у-у! Чёрный хлеб ест!

Я не сразу поверила этому, зная, что дети достаточно чутки. Как выяснилось из разговора с учительницей, дети и в самом деле не думали придавать обидный оттенок своим насмешкам, просто им странным казалось есть чёрный хлеб, когда можно было купить белый. Чёрный хлеб, как и в большинстве южных городов, не был в почёте, ему предпочитали «калач». Для нас же, северян, русские щи без чёрного хлеба были уже не щи. И дети привыкли к нему и, если бы не насмешки товарищей по школе, им бы и в голову не пришло отказываться.

Я решила не упускать этого случая и поговорить с девочками серьёзно. Рассказала о том, как Ивану Николаевичу, когда он был маленьким, надо было обе жать полсела, прося христа ради, прежде чем пойти в школу.

– А вы идёте в школу после сытного завтрака. И стыдиться того куска хлеба, который вам в состоянии дать отец, по меньшей мере некрасиво!

Девочки слушали, опустив головы. Больше вопрос о завтраке не поднимался.

Всё же иногда, скрепя сердце, я давала детям в школу деньги, но всегда очень немного, ровно столько, сколько им было нужно, чтобы купить булочку и стакан молока. Однажды Лида заявила мне, когда я дала ей на булочку:

– А Мире мама дала в пять раз больше…

– Ну что ж, – невозмутимо ответила я, – Мира одна, а вас пятеро…

Мой довод вполне убедил Лиду, но тлетворное влияние денег всё же не миновало её. Однажды утром я обнаружила исчезновение из буфета нескольких рублей. Я спросила о них Лиду. Она, не моргнув глазом, ответила:

– Да что ты, мама, я их и не видела совсем!

Но по тому, как она тут же перевела разговор на другое, я поняла, что это не так. Несколько поколебавшись, ибо в воспитании нет ничего непростительнее незаслуженного обвинения, я велела Лиде принести свой портфель с книгами и поискать в нём пропажу. Лида, притихшая, беспрекословно повиновалась. Деньги оказались в портфеле.

Возмущённая поступком Лиды, а главным образом её ложью («да что ты, мама, я их и не видела совсем!»), я с горечью сказала:

– Не ждала я от тебя этого, Лида. Папу твой поступок страшно огорчит. Я просто даже не знаю, как я скажу ему об этом…

– Мамочка, милая, дорогая, не надо говорить папе! – заплакала Лида. – Я сама не знаю, как это получилось.

Я совсем не хотела их брать. Мамочка, прошу тебя, не говори папе!

Крупные слёзы катились по её лицу.

– Хорошо. Пока я ничего не скажу папе. Мне больно огорчать его. Но в школе я должна рассказать о тебе. Ты пионерка, и пусть на сборе отряда разберут твой проступок.

Лида в отчаянии зарыдала.

– Мамочка, я не смогу тогда пойти в школу! Вот увидишь, не смогу, не смогу! – твердила она в каком-то исступлении.

Я поняла, что дело может зайти дальше, чем я того хотела бы, и сказала:

– Хорошо. И в школу на этот раз я не пойду. Я верю, что деньги ты взяла, не подумав, что искренне жалеешь об этом, и я надеюсь, что больше этой ошибки ты не повторишь…

– Мамочка! Честное-пречестное слово, я никогда больше не сделаю так. Ты веришь мне?

Лида сдержала слово. Больше того, в ней появилась болезненная щепетильность в отношении денег.

Но однажды у меня снова пропали деньги. Были они оставлены в шкафу для покупки теста. В воскресенье я обычно баловала детей пирожками со всевозможной начинкой.

У меня не было оснований подозревать кого-либо из детей, тем более Лиду. Но сам факт пропажи денег был настолько тревожен, что его нельзя было обойти молчанием. Я прежде всего объявила детям, что никаких пирожков не будет.

– Как должно быть стыдно тому из вас, кто всю семью лишил вкусного завтрака…

– Мама! Неужели ты думаешь на меня?! – спросила Лида.

– Я ничего не думаю, – уклончиво ответила я. – Но мне больно, что в семье, где все должны относиться друг к другу с доверием, кто-то не достоин этого доверия…

– Мама! Ну почему ты не веришь мне?! – ясные, открытые глаза Лиды смотрели на меня. В них было отчаяние.

Через три дня деньги нашлись. Они оказались в кармане Валиной курточки. Я стала стирать её, и вдруг из кармана полезли какие-то клочья… Что такое? Ба! Да это та самая трёшница, которая таинственно исчезла, но на что она стала похожа?!

Точно гора с плеч свалилась. Все дни мучил вопрос: «Кто же взял?»

Когда я сказала ребятам, что деньги нашлись, Лида разрыдалась.

– Мама! Это было ужасно… Мне всё казалось, что ты меня подозреваешь…

Счастливые от того, что все так хорошо кончилось, мы принялись тормошить, целовать Валю – виновника злополучной истории. Уж его-то, трёхлетнего малыша, никак нельзя было заподозрить в умышленном присвоении денег. Он слышал, конечно, разговоры об исчезновении их, но не подозревал, что речь идёт о той самой картинке, которую взял из буфета и, положив в карман, тут же забыл о ней. Только увидев в руках у меня мокрую бумажку, собрался было зареветь из-за испорченной «картинки». Но Лида, сияя глазами, потащила его в детскую и щедро наделила конфетами, полученными в подарок на школьной ёлке.

Пословица говорит: «Не вводи вора в грех»… Но я не мыслю семьи, где бы действительно надо было все прятать от детей, закрывать на замок. Ведь есть и другая пословица: «От домашнего вора не убережёшься». Рано или поздно он улучит момент и украдёт…

Нет, я убеждена, что только в обстановке полного доверия можно воспитать честного человека. И жизнь даёт нам сотни примеров этому. Мне хочется рассказать о печальном опыте одной семьи, допустившей ошибку из самых лучших, казалось бы, побуждений.

Семья Ш. взяла на воспитание мальчика из дошкольного детского дома. Это был прелестный ребёнок лет двух. Родители были счастливы, но тень сомнения всё же омрачала их радость:

– Боюсь, – сказала женщина, вздохнув, – у ребёнка отягощённая наследственность: отец в тюрьме, мать скрылась в неизвестном направлении.

– Твоя затея, – отозвался муж. – Скучно, вишь, ей без детей…

– А то весело? – с наболевшей обидой в голосе воскликнула жена. – Много ли радости для себя-то жить? В могилу ляжешь и вспомнить некому. А тут человека вырастим, спасибо добрые люди скажут.

Добрые люди не сказали им спасибо. Воодушевлённые благими намерениями, родители допустили огромную ошибку. Они подошли к ребёнку с предвзятым мнением. Они ни на минуту не забывали, что он сын преступника, что у него «отягощённая наследственность», и, желая предупредить возможные проявления её, окружили мальчика атмосферой недоверия. Выносил ли мальчик из дому игрушку и дарил её товарищу, брал ли он у матери кухонный ножик, а затем оставлял его во дворе по забывчивости, считалось, что он «тащит из дому».

Перепуганные родители ввели систему строжайшего надзора. Мальчик не имел права выйти из дому без того, чтобы карманы его не были обысканы. Выворачивались не только карманы, но осматривались и ботинки. Результаты такой «бдительности» не замедлили сказаться. Мальчик действительно стал тащить из дому. К каким только уловкам не прибегал он, чтобы обмануть родителей. Он стал груб, лжив. Отвечал дерзостями на попрёки отцомпреступником. (Родители были так неумны, что не сочли нужным скрыть этот факт от мальчика. Наоборот, он служил для них отправным пунктом в их воспитательной системе.) Каждое своё назидание они неизменно начинали: «Ты что, как отец, по тюрьмам хочешь шататься?!»

Кончилось тем, что мальчика взяли в исправительнотрудовую колонию для несовершеннолетних. После того как он похитил часы у соседа по квартире, родители отказались от него, но они так и не осознали своей ошибки. Крах своего хорошего начинания они объясняли неудачным выбором. «Яблоко от яблони недалеко падает!» – говорили они и были бы очень удивлены, услышав обвинение в том, что это по их вине мальчик стал таким.

Дальнейшая судьба мальчика поучительна. Ему помогли стать настоящим человеком. Он получил высшее образование и сейчас работает инженером на одном из крупнейших заводов страны. Сделали это люди, которые увидели в нём человека, достойного доверия, и в своих воспитательных приёмах исходившие прежде всего из этого.

Работая воспитательницей в детском доме, я имела возможность десятки раз убедиться в том, что полное доверие, оказанное ребёнку, творит с ним чудеса. У меня в группе был вороватый парень, который органически, если можно так выразиться, не мог удержаться от того, чтобы не стянуть. Во всём остальном это был милый парнишка, весёлый, вихрастый, с лукавой рожицей.

«Вот сидим мы, бывало, с девочками, готовим к выпуску стенную газету. Вахин вертится тут же, около нас. И вдруг со стола исчезает красный карандаш. Девочки возмущены, они убеждены, что карандаш у Вахина. Я тоже так думаю, но говорю: „Зачем Вахину карандаш? Да и не возьмёт он его без разрешения. Упал, наверное, под стол… Вахин! Поищи-ка его на полу!“

Вахин лезет под стол и долго ищет карандаш, он ползает на коленках не только под столом, а и под кроватями. Девочки с ироническим видом наблюдают за ним. Я не тороплю Вахина, я даю ему время и возможность обдумать свой поступок.

«Да вот он!» – натурально обрадованный, восклицает Вахин и подаёт мне карандаш. Я улыбаюсь, смотря на него. В глазах Вахина хитринка. Позже, когда мы остаёмся с ним вдвоём, он говорит: «У вас, Мария Васильевна, разве стыришь! Ведь вы всё равно не поверите…»

Вероятно, под нажимом того же Вахина мальчики устроили налёт на тумбочки девочек; были похищены картинки, цветные карандаши, чернильные резинки, ленточки, словом, все те нехитрые сокровища, которые тщательно собираются девочками и хранятся как зеница ока. В группе был переполох: девочки плакали, мальчишки заговорщически перешёптывались. Я приказала немедля вернуть все. Никто не пошевелился. С тяжёлым сердцем я ушла в тот вечер домой. И ночью мне не спалось, лежала с открытыми глазами и думала, как заставить ребят вернуть вещи и не просто заставить, а раз и навсегда пресечь подобные проступки? Уснула поздно, так и не придя ни к какому решению.

Сон освежил меня. Утром вся эта история в моём представлении уже не выглядела столь мрачной. Я почему-то даже решила, что мальчики вернули похищенное. Шла в детдом по упругому весеннему насту, вдыхала полной грудью чистый морозный воздух и все больше и больше начинала сама верить этому.

Группа встретила меня насторожённым молчанием. Оно лучше всяких слов говорило, что всё осталось попрежнему. Я сдержанно поздоровалась.

– Значит, вы так и не хотите вернуть того, что взяли вчера у девочек? – спросила я и, помедлив, продолжала: – А ведь, я думала о вас, ребята, лучше. Вот шла сейчас к к вам и была убеждена, что всё, что вы вчера взяли у девочек, лежит сейчас на этом столе…

– Хо-хо! – откровенно грубо захохотал Кива, коренастый, с короткой шеей воспитанник. – «Нашла, мол, дураков!»

– Да, я была убеждена в этом, – сказала я, сделав вид, что не слышу Кивы. – Шла и думала: «Нет, хорошие у меня ребята! Стоющие у меня ребята! Настоящими людьми будут! И как хорошо, что они именно в моей группе»… Очень жаль, если я ошибаюсь в вас…

С этими словами я повернулась и пошла в комнату девочек. И во время завтрака и за приготовлением уроков я старалась держаться только с ними и не обращать никакого внимания на мальчиков. Иногда кто-нибудь заглядывал к нам в комнату и спрашивал меня о чем-нибудь, я сдержанно отвечала, но в комнату мальчиков не выходила. Там было сегодня непривычно тихо. Даже Вахин – этот озорной и смешливый парень, который обычно будоражил всех, сегодня сидел смирно, сосредоточенно грыз карандаш, решая задачу. Задача не выходила. Он сунулся было ко мне, но я ответила, что занята.

После обеда дети ушли в школу. На душе у меня было тяжело. Сегодня моя группа должна была пойти в кино, но я ещё днём объявила детям, что в кино мы не пойдём.

Девочки встретили это сообщение возгласами протеста, мальчишки угрюмо молчали.

Но вот и день прошёл. Дети вернулись из Школы, поужинали и занялись своими делами. В комнатах было непривычно тихо. Слышно было, как потрескивают дрова в печках. Я и несколько – девочек сидели перед открытой дверцей печи и смотрели, как мечется в ней жаркое пламя. Мы любили сидеть так. В эти часы наши беседы принимали особенно задушевный характер. Но сегодня и разговаривать не хотелось. Да девочки и не задавали никаких вопросов. Только Неля обняла меня и, прижавшись к уху, прошептала: «Мария Васильевна! Нехай они подавятся нашими картинками и ленточками… Простите их…» Я покачала головой: «Нет, Неля».

Прошло ещё с полчаса. Я уже хотела сказать детям, что спать пора, как вдруг открылась дверь из комнаты мальчиков и Вахин, улыбаясь во всю свою широкую рожицу, позвал меня. Я пошла за ним, зная, что сейчас решится все. И верно. В комнате мальчиков на столе лежало то, что было взято у девочек.

– Все здесь? – спросила я строго, хотя в душе у меня было ликование.

– Все.

– Отнеси, Вахин, девочкам!

Вахин сгрёб в подол рубахи сокровища и отправился в комнату девочек. Оттуда послышались радостные возгласы. Только Неля не могла никак найти свою ленточку, но и она нашлась: Вахин завязал ею вихор на своей голове.

В связи с затронутой темой мне придётся рассказать о тех огорчениях, которые нам причинял Юра. Как я уже упоминала ранее, в эвакуации мы жили очень трудно. Иван Николаевич был на фронте, на моих же плечах, кро ме пяти детей, была ещё и старенькая мама. Только детдом, где я работала и куда дети были прикреплены на питание, как эвакуированные, поддерживал нас.

Однажды, получив зарплату, я оставила её в сумочке, а утром обнаружила, что пятидесяти рублей не хватает. Деньги эти по тем временам были небольшие, если килограмм масла стоил на рынке тысячу рублей, но самый факт пропажи денег был крайне неприятен и тревожен. Кто мог взять их?

Пошла наверх, к маме, поделиться бедой. Здесь же оказался и Юра. Не знаю почему, но я вдруг спросила его:

– Ты взял деньги?

Юра молча опустил голову, лицо стало красным, особенно побагровели уши. У меня застучало в висках, но я сказала, сдержав себя:

– Иди вниз и приготовь ремень!

Юра беспрекословно повиновался. То, что он не пытался протестовать, сразило меня, а когда я спустилась к себе и увидела, что на кровати лежит приготовленный ремень, у меня потемнело в глазах. Сомнений больше не было. Ремень красноречиво говорил о том, что Юра признал свою вину и готов принять кару…

Но на словах он ещё продолжал запираться и даже попробовал свалить вину на Таню:

– Может быть, она взяла… На шаньги…

«Ах, так вот на что ему понадобились деньги! На шаньги!» Теперь мне было всё ясно, надо было только, чтобы Юра сам сознался во всём.

– Ты у кого купил их?! У Марии или у Клавдии? Мария и Клавдия были две сестры, торговавшие картофельными шаньгами на рынке.

– Я спрашиваю, у кого ты купил шаньги? Если ты не скажешь, я пойду на рынок, и как мне ни больно и ни стыдно, что у меня такой сын, сама спрошу…

– У Клавдии… – почти шёпотом сказал Юра.

И вдруг из глаз моих неудержимо хлынули слёзы, точно какая-то плотина прорвалась. Прерывающимся от рыданий голосом я говорила Юре, какое страшное горе причинил он мне своим проступком:

– Ты же знаешь, Юра, что я живу только для вас и как мне трудно одной с вами без папы. Я работаю день и ночь, чтобы вы не умерли с голоду. Я все отдаю вам… Ты видел когда-нибудь, чтобы я вот такую крошечку съела одна? Нет, не видел и не увидишь! А тебе не было стыдно, что ты сыт, а твои сёстры и брат сидят голодные? Ведь ты оставил нас всех без хлеба, теперь нам не на что выкупить паек…

Юра заревел во весь голос. Как мне ни было горько, я не могла не улыбнуться, когда он сказал:

– Мама, давай продадим мой ремень…

Ремень продать Юра предложил не случайно. Это была у него единственная ценная вещь, и он очень им гордился, а пряжку то и дело натирал мелом до блеска.

Да, голод страшная вещь. И почему-то никто из нас так мучительно не переносил его, как Юра. Кажется, не было минуты, когда он не хотел бы есть.

Юра говорил:

– Самое лучшее время года – лето, картошки много. Лучшее время суток – утро, получаем хлеб…

Читая Джека Линдсея, английского писателя, наткнулась на очень интересную фразу:

«Если кто-нибудь из моих детей мне солгал – значит, виноват я сам, потому что лжецов порождает тиранство».

Это верно. Чаще всего дети лгут в тех случаях, когда требования родителей идут вразрез с их желаниями, нос тупками. Предположим, вашему сыну захотелось пойти в кино, он просит разрешения. Но в силу ряда причин, будет ли это беспокойство по поводу того, что мальчик не выучил урока, или нежелание, чтобы он смотрел именно эту картину, или, наконец, виной всему ваше дурное расположение духа – вы отказываете сыну. Ему же трудно устоять перед искушением, и он идёт в кино. Идёт без вашего разрешения, на те деньги, что ему удалось сэкономить от завтрака в школе. Зная, что его за это по головке не погладят, он предпочтёт скрыть свой поступок, умолчит – в лучшем случае, в худшем – будет лгать и уверять, что в кино он не был.

Как быть в таких случаях? Не потворствовать же каждому желанию мальчишки! Конечно, нет. Но требуется немало терпения я находчивости, чтобы доказать сыну, почему ему следует отложить посещение кино, пообещать отпустить его завтра, а может быть, и самому пойти с ним.

Одно время за Валей замечалась слабость тратить деньги не по назначению. Отправишь его за хлебом – он купит мороженое. Придёт домой и объявит:

– Хлеба не было, я купил мороженое… Ничего, мама?

И умильно заглядывает мне в лицо: не очень ли я рассердилась? Но после того как я серьёзно поговорила с ним о том, как дорога для семьи каждая копейка и каких трудов стоит отцу содержать большую семью, непредвиденные траты прекратились.

Теперь я спокойно могу доверить Вале любую сумму. Он добросовестно выполнит поручение и уже дома, отчитываясь в деньгах, сделав просительную рожицу, скажет:

– Мама, можно, я оставлю себе на газировку? Пытался он раньше и лгать: «Нет, я не купался!» или:

«Нет, я не был в кино!» Но жалкое, растерянное лицо выдавало его, и он всегда удивлялся, как это мама узнала обо всём. Когда же Валя убедился, что нет никаких осно ваний скрывать свой проступок, что я не обрушусь на него с упрёками, а спокойно, твёрдо, порой и строго скажу, почему я недовольна им, и что большего порицания он заслужит как раз за свою ложь, он понял, что лгать нет никакой необходимости.

Я все более прихожу к выводу, что в конечном счёте всё сводится к дисциплине. Если дисциплина в семье расшатана, не помогут никакие увещевания, и, наоборот, достаточно бывает одного слова отца или матери, чтобы ребёнок безоговорочно подчинился.

«Не самодурство, не гнев, не крик, не мольба, не упрашивание, а спокойное, серьёзное и деловое распоряжение – вот что должно внешним образом выражать технику семейной дисциплины. Ни у вас, ни у детей не должно возникать сомнения в том, что вы имеете право на такое распоряжение, как один из старших, уполномоченных членов коллектива. Каждый родитель должен научиться отдавать распоряжение, должен уметь не уклоняться от него, не прятаться от него ни за спиной родительской лени, ни из побуждений семейного пацифизма. И тогда распоряжение сделается обычной, принятой и традиционной формой, и тогда вы научитесь придавать ему самые неуловимые оттенки тона, начиная от тона директивы и переходя к тонам совета, указания, иронии, сарказма, просьбы и намёка. А если вы ещё научитесь различать действительные и фиктивные потребности детей, то вы и сами не заметите, как ваше родительское распоряжение сделается самой милой и приятной формой дружбы между вами и ребёнком»[9]

Эти слова принадлежат А. С. Макаренко. Они – итог его многолетней работы с детьми.

Нередко ложь и лицемерие воспитываются самими родителями. Чего стоит такое заявление родителя, когда он говорит: «Будут звонить – меня нет дома!» И со спокойной совестью укладывается на диван всхрапнуть часок. Или мать отказывает соседке в головке лука, говоря, что у самой «ни луковки не осталось», в то время как в кухне за дверью висит целая плетёнка луку.

Однажды я зашла к знакомой. Ещё в передней мне ударил в нос запах яблок.

– Как у вас чудно пахнет антоновкой! – сказала я без всякой задней мысли.

– Ну, что вы, Мария Васильевна! Это вам показалось… Кто же зимой может позволить себе есть яблоки?! Они так дороги!

– Бабушка! А ты забыла, что нам вчера тётя Надя посылку прислала!

И семилетняя внучка распахнула дверцу буфета. Там в больших вазах лежала крупная, жёлтая антоновка…

Или ещё. Ехала я как-то в поезде. Соседями моими по купе была семья: муж, жена и ребёнок – мальчик лет семи. Когда проводница стала отбирать билеты, она удивилась, почему на мальчика нет билета.

– А ему ещё по возрасту полагается ездить без билета, – сказал отец. – Ему всего четыре года…

– Мальчик! Сколько тебе лет?

– Шешть, шедьмой…

– То-то я гляжу, зубов-то у тебя уже нет, выпали… Как же так, папаша? А?

Отец сидел красный, пристыженный:

– Уж вы извините, маленькая неувязка получилась…

– То-то же! Чтобы было это в последний раз! Проводница ушла, а папаша с мамашей дружно напус тились на малыша с упрёками, что подвёл их. Малыш недоумевающе смотрел на них: почему он должен был говорить, что ему четыре года, когда ему «шешть, шедьмой».

Я знаю семью, где ложь ребёнка стала причиной настоящей трагедии для родителей. Всё началось с пустяков как будто. Мать решила за сына задачу, с которой он не мог справиться сам. Мальчик переписал её к себе в тетрадь и, когда уходил в школу, с тревогой спросил мать:

– Мама! А вдруг мне не поверят, что я сам решил? Что мне сказать?

– Дурачок! Скажешь, что сам решил, а я помогла только немножко.

Из школы мальчик прибежал радостно-возбуждённый. Оказывается, весь класс затруднился решить задачу; она была решена только им одним. Учительница похвалила мальчика. Но на следующей контрольной он получил «двойку» и, чтобы скрыть её от матери, порвал тетрадку, а ей сказал, что тетрадь взяла учительница на проверку и не вернула ещё.

Мать дала сыну новую тетрадь, а о старой забыла. И учительница не обратила внимания на то, что мальчик стал писать в новой тетради. Опоздав как-то в школу, мальчик решил совсем не идти в этот день на уроки. Дома ничего не заметили, а в школе он сказал, что у него болела голова и мама не пустила его в школу. В конце концов он так привык лгать, что лгал уже безо всякой причины, просто так. Родители были в отчаянии, недоумевали: откуда это? Может быть, товарищи виноваты? Может быть, влияние улицы?

Не могу не вспомнить ещё об одном поучительном эпизоде. Муж и жена, хорошие советские люди, не имея своих детей, решили взять на воспитание ребёнка. Долго они колебались, потому что относились к вопросу со всей ответственностью, и, наконец, остановили свой выбор на девочке семи лет, воспитаннице детского дома. Чтобы создать между собой и девочкой нормальные отношения, они пошли на ложь. Девочке было сказано, что она их родная дочь, которую они якобы потеряли в годы войны и эвакуации, а затем нашли. К этой лжи были привлечены все окружающие. Все искренне хотели помочь родителям. Все говорили о том, что девочка удивительно похожа на отца, радовались, что родителям удалось найти ребёнка, и так далее. Все, казалось, обстояло хорошо. Девочка была ласкова, внимательна, хорошо училась. Родители одели её как куклу, поговаривали о покупке для дочери пианино, об уроках музыки. По всему было видно, что они счастливы: их жизнь наполнилась новым содержанием.

И вдруг они с тревогой заметили, что девочка часто говорит неправду, причём, казалось бы, без всякой для этого причины. Бояться того, что её накажут за тот или иной поступок, у неё не было оснований. Родители, люди весьма гуманные, далеки были от мысли применять наказание, а тем более меры физического воздействия. А между тем ложь её обнаруживалась на каждом шагу. Заигралась ли она на улице, забыв о том, что надо готовить уроки, поздно ли пришла из школы, на каждый вопрос встревоженных родителей о причинах опоздания она давала на первый взгляд правдоподобный ответ, который при проверке оказывался ложью. Выяснилось, что она завела себе двойные тетради на тот случай, что может получить неудовлетворительные отметки, и матери показывала только те, в которых стояло не ниже «тройки».

Родители были в отчаянии. Чтобы искоренить зло, они стали тщательно следить за девочкой, пресекать всякую попытку ко лжи. Отныне каждое слово девочки бралось на поверку, мать постоянно твердила ей:

– Смотри, Аллочка, говори только правду! Помни, что я всегда имею возможность проверить тебя, в школе я бываю часто, и тебе же будет стыдно, если ты солжёшь!

Когда Аллочка приходила с улицы, мать испытующе глядела на неё и спрашивала:

– Ты во дворе играла?

– Во дворе, – отвечала Аллочка и опускала ресницы. Мать не ленилась спуститься с пятого этажа во двор, проверить и возвращалась рассерженная:

– Ну зачем ты говоришь неправду, Алла?! Ну сказала бы, что сидела у подружки, и ничего тебе не было бы. Ну зачем ты опять солгала?! Зачем!

Я зашла как-то к ним во время очередной сцены. Мать выясняла, почему Аллочка, вместо того чтобы сказать, что была в кино, уверяла, что была на школьном субботнике…

– Я не знаю, Алла, что мне с тобой делать? Я, наверное, с ума сойду от этой твоей лживости! Главное, непонятной совершенно.

В голосе матери звенели слезы. Аллочка, спрятав лицо на груди у матери, раскаянно всхлипывала. Я своими глазами видела, как плечи её вздрагивали от безутешных рыданий. Но когда она, отвернув головку, приподняла лицо, я поразилась: глаза её были совершенно сухи, лицо спокойно, хотя она и продолжала ещё всхлипывать. Мне стало не по себе. И я искренне пожалела мать, по лицу которой катились слёзы умиления от покаянной сцены, столь искусно разыгранной девочкой. Я ничего, конечно, не сказала матери, чтобы ещё более не усугубить её горе, но посоветовала:

– Может быть, не стоит постоянно уличать девочку во лжи? Ведь дети иногда лгут безотчётно, в силу каких-то необъяснимых причин, потом это у них проходит. На вашем месте я больше доверяла бы девочке и подчёркивала бы это доверие. Например, я ни за что не призналась бы ей, что проверяла её, а сказала бы: «Вот хорошо, дочка, что ты была на субботнике. Какая же ты у нас молодчина!»

Женщина замахала на меня руками:

– Да что вы! Смеётесь, что ли?! Она будет мне в глаза врать, а я буду поощрять это?! Нет! Я не намерена! Это палка о двух концах. Вещи надо называть своими именами. Ложь есть ложь! И нечего оправдывать её тем, что детям свойственно лгать… Я не сторонница этих антимоний. Это вы там, педагоги…

Женщина не договорила, видимо решив, что и так была слишком резка со мной, но как не открещивалась она от моего совета, а всё же последовала ему. Месяца два спустя я, встретив её, спросила:

– Как Аллочка?

Она засмеялась, махнула рукой, сказала:

– А! Не обращаю внимания: лжёт так лжёт! И не без смущения добавила:

– И ведь представьте себе, меньше стала лгать! А то ведь прямо психоз какой-то был и у меня и у неё…

Я много думала над этим случаем и пришла к выводу, что лгать девочка стала не случайно. К этому были серьёзные основания. Во-первых, в отношении матери к ней было то самое тиранство, которое разумел Дж. Линдсней. Да, именно тиранство, я не побоюсь утверждать это. Несмотря на большую привязанность к девочке, мать из ложно понятых взглядов на родительский авторитет совершенно не считалась с желаниями девочки, подавляла их: «Нет, ты сядешь за книгу, когда сделаешь уроки!», «Нет, на эту картину ты не пойдёшь!», «Нет, я хочу, чтобы ты надела это платье!»

И так без конца, «нет», «нет» и «нет». Вполне естественно, что девочка, чтобы отстоять своё «я», должна была прибегать ко лжи. Она лгала матери, говоря, что при го товила уроки, между тем как не делала их и наполовину. Шла в кино, уверяя мать, что была на субботнике. И в конце концов эта привычка настолько укоренилась в ней, что она стала лгать уже безо всякой на то нужды, «просто так».

Этому способствовала и та атмосфера недоверия, которой окружили девочку, под сомнение брался каждый её шаг, каждое слово. Не случайно в ответ на слова матери: «Зачем ты мне лжёшь, когда я все равно знаю всю правду?» – девочка ответила: «А что тебе правду говорить, раз ты всё равно никогда не веришь!»

Нет, великая воспитательная сила – доверие! Ничто так не оскорбляет маленького человека, как недоверие к нему. Когда ребёнок видит, что ему доверяют, он готов на все, чтобы это доверие оправдать. Недоверие же вызывает в нём протест, обиду, желание и в другой раз обмануть.

Наконец, немалую роль в лживости девочки сыграло и то обстоятельство, что свои отношения с дочерью родители построили на лжи. Ведь они всячески хотели убедить её, что она их родная дочь. Но разве можно сказать с уверенностью, что семилетняя девочка не помнила, хотя бы смутно, облика своей родной матери? Ведь ей было года три, а может быть, и четыре, когда на её глазах погибла мать. Правда, ей было сказано, что мать выжила, сказано было уже потом. Но кто знает, может быть, в памяти девочки сохранились другие сильные впечатления, связанные с родной матерью. Между тем не проходило дня, чтобы мать не напомнила девочке о том или ином факте из их прошлой «совместной» жизни. Надевая новое платье, она говорила:

– Ты помнишь, Аллочка, до войны у меня было почти такое же платье, с таким же горошком…

Говоря неправду, она невольно и девочку вовлекала в атмосферу лжи. Возможно, девочка видела, что все эти «воспоминания» шиты белыми нитками, но не протестовала, так как довольна была, что «мама» нашлась, что с этой мамой ей жилось хорошо и никакой другой жизни она не хотела бы.

Когда я высказала эту свою догадку, мать Аллочки испугалась и, явно успокаивая себя, сказала:

– Ну что вы! Разве помнит ребёнок трёх лет, какая у него была мать и какое на ней было надето платье? Ведь прошло уже столько лет!

Я всё-таки посоветовала ей не напирать слишком на детали. Она оправдывалась:

– Вы понимаете, мне хочется, чтобы Аллочка сама была убеждена в том, что я её мать. Мне легче тогда будет её воспитывать. Чем позже она узнает правду, тем будет лучше.

Может быть, это и действительно верно. Только в одном я была не согласна с матерью Аллочки – не надо лжи! Если ребёнок чувствует, что его любят, что о нём заботятся и ни в чём не дадут понять, что он «не свой», это открытие для него не будет трагедией.

Дальнейшей судьбы девочки я не знаю. Опасаясь того, что кто-нибудь со временем откроет девочке истину, родители уехали в другой город. Ради её спокойствия и счастья они пошли на то, чтобы оставить работу, друзей и, по существу, начать жизнь заново.

Чаще всего ложь ребёнка вызывается страхом перед наказанием. Именно страх заставляет ребёнка хитрить и лицемерить. Как то раз я стояла на остановке в ожидании автобуса и была свидетельницей такой сцены. Мальчик лет четырнадцати, играя в комнате мячом, попал в окно. Мяч вылетел на улицу, пробив в стекле большую дыру. Мальчишка, вместо того чтобы броситься за ним, стал торопливо собирать стекла по ту сторону окна и разбрасывать их на полу и на подоконнике, стараясь создать впечатление, что стекло было разбито с улицы. Он притащил даже веник и долго сметал им мельчайшие осколки за окном, чтобы они не выдали его.

Автобус что-то задерживался. Все, кто был на остановке, смотрели на этого мальчишку кто с сожалением и жалостью, кто с раздражением, а кто и с явным одобрением: «Не растерялся, мол, парень!».

А какой-то мужчина сказал:

– Видать, зверь у него отец…

Мне хочется привести слова Ф. Э. Дзержинского, который очень любил детей и хорошо знал их психологию. В одном из писем к сестре, давая наставления по поводу воспитания её детей, он писал:

«Любовь проникает в душу, делает её сильной, доброй, отзывчивой, а страх, боль, стыд лишь уродуют её. Любовь творец всего доброго, возвышенного, сильного, тёплого и светлого. Ребёнок умеет любить того, кто его любит. И его можно воспитывать только любовью»[10].