"Король бродяг" - читать интересную книгу автора (Стивенсон Нил)

Амстердам апрель 1685

– Это было фантастически, мадемуазель, лучше францу…

Словно тихий пруд, в который мальчишка швырнул пригоршню камней, красота Монмута, озарённая золотым светом амстердамского вечера, затуманилась рябью мысли. Брови пошли вверх, губы оттопырились, глаза, возможно, немного скосились к носу – трудно сказать, учитывая их с Элизой нынешнюю позу – прямиком с индуистского фриза.

– В чём дело?

– Осуществили ли мы… э… соитие в ходе этого… э… акта?

– Пфу! Вы что, папист, которому надо вести перечень своих грехов?

– Мадемуазель, вы прекрасно знаете, что нет, но…

– Так вы ведёте подсчёт? Как завсегдатай таверны, который гордится записанным на стене рядом с его именем числом пинт и кварт – только в вашем случае это женщины?

Монмут попытался изобразить возмущение. Однако поскольку сейчас его тело содержало меньше жёлтой желчи, чем когда-либо с детства, даже возмущение получилось расслабленным.

– Не вижу ничего дурного в желании узнать, кого я поимел либо не поимел! Мой отец – упокой, Господи, его душу – имел попросту всех! Я всего лишь первый и главный из легиона королевских ублюдков! Негоже было бы терять счёт…

– …вашим королевским ублюдкам?

– Да.

– Тогда успокойтесь: от того, что мы делали, никаких королевских ублюдков произойти не может.

Монмут принял менее экзотическую позу, а именно – сел и нежно уставился на Элизины соски.

– Послушайте, вы не хотели бы стать герцогиней или вроде того?

Элиза выгнула спину и рассмеялась. Монмут перевёл взгляд на её пульсирующий пупок и скорчил обиженную мину.

– Что я должна сделать? Выскочить за какого-нибудь сифилитичного герцога?

– Разумеется, нет. Будьте моей любовницей, когда я стану английским королём. Отец всех своих любовниц сделал герцогинями.

– Зачем?

Монмут, шокированно:

– Так положено!

– У вас уже есть любовница.

– Каждый может иметь одну любовницу…

– А избранные – много?

– Что проку быть королём, если не можешь трахать кучу герцогинь?

– Ваша правда, сэр!

– Хотя не знаю, можно ли назвать траханьем то, что мы делали.

– То, что я делала. Вы только извивались и дёргались.

– Не правда ли, похоже на танец, в котором только один партнёр знает все па? Вы просто должны научить меня моей роли.

– Я польщена, ваша светлость, – означает ли это, что мы ещё увидимся?

Монмут, обиженно и чуть оробело:

– Я искренне предложил сделать вас герцогиней.

– Прежде вы должны сделаться королём.

Герцог Монмутский вздохнул и снова откинулся на матрац, подняв вихрь пыли, соломинок, клопов и мушиного дерьма – всё заискрилось в вечернем воздухе, словно нарисованное на полотне каким-нибудь Брейгелем.

– Знаю, это так утомительно. – Элиза отвела ему волосы со лба и аккуратно убрала за ухо. – Позже будете биться на полях ужасающих сражений. Сейчас мы едем в Оперу!

Монмут скривился.

– По мне, лучше сражаться.

– Там будет Вильгельм.

– Надеюсь, он не собирается ломать утомительную комедию на сцене?

– Кто, принц Оранский?..

– После Бредского мира он увлёкся балетом и появлялся в виде Меркурия, несущего вести об англо-голландском примирении. Ужасно видеть, как неплохой воин выкозюливается, прицепив к щиколоткам пару гусиных крыльев.

– Это было давно – сейчас он солидный человек. Будет просто смотреть из ложи, притворяясь, будто шепчет остроты на ухо Марии, которая будет притворяться, будто их понимает.

– Если он собирается в Оперу, мы можем приехать попозже, – сказал Монмут. – Театр непременно обыщут – не заложена ли гам адская машина.

– В таком случае надо приехать пораньше, – возразила Элиза. – Больше времени на интриги и заговоры.

Человек штудирует книги и слышит рассказы о чужой стране, потом приезжает и видит её своими глазами – это Элиза в Опере. Не столько само место (всего лишь здание), сколько люди, и не столько титулованные или облечённые государственной властью (например, великий пенсионарий Голландии, различные члены городского совета и магистраты с разряженными жёнами), сколько властители рынка.

Элизе, как и большинству тех, кто драл глотку и бил по рукам в толпе, кочующей между Биржей и площадью Дам, собственно акции Голландской Ост-Индской компании были не по карману. Когда она была при деньгах, то покупала и продавала «дукатовые акции», когда на мели – опционы и контракты на их продажу и покупку. Строго говоря, никаких дукатовых акций на самом деле не существовало. То были доли настоящих акций – фикция, созданная для того, чтобы в торгах участвовали не только богатеи.

Однако над теми, кто торговал полными акциями Ост-Индской компании, существовали князья рынка, которые ворочали целыми пакетами акций, а занятые под них деньги ссужали на различные начинания: рудники, дальние плавания, невольничьи порты на гвинейском побережье, колонии, войны и порой, при благоприятном раскладе, и на свержение того или иного монарха. Такому человеку, чтобы изменить ход торгов, вызвать обвал или взлёт, довольно было просто появиться на Бирже – пройтись с определённым выражением лица и оставить за собой хвост продаж и покупок, словно шлейф фимиама за епископским кадилом.

Казалось, все эти люди приехали сегодня в Оперу с жёнами и любовницами. Толпа напоминала внутренность клавесина: каждый, словно натянутая струна, готов был загудеть или зазвенеть от прикосновения. По большей части это порождало какофонию, как если бы кошки спаривались на клавишах, но появление определённых лиц отзывалось вполне ощутимым аккордом.

– У французов есть специальное слово: frisson[43], – прикрываясь лайковой перчаткой, шепнул герцог Монмутский, покуда они пробирались к ложе.

– Я, подобно Орфею, борюсь с желанием обернуться…

– Не стоит: тюрбан упадёт.

Элиза подняла руку и потрогала циклон небесно-голубого шёлка, закреплённый на её волосах разнообразными восточными шпильками и заколками.

– Не упадёт.

– А зачем вы хотите обернуться?

– Увидеть, кто вызвал frisson.

– Вы, глупенькая. – В кои-то веки герцог Монмутский изрёк нечто безусловно верное. На них смотрело столько золочёных, усыпанных драгоценными камнями театральных биноклей, что публика казалась сборищем пучеглазых амфибий на берегу пруда.

– Никогда ещё спутница герцога не была наряжена пышнее, чем он, – предположила Элиза.

– И никогда больше не будет, – буркнул Монмут. – Надеюсь, ваше великолепие не заслонит от них то, что мы хотим показать.

Они стояли у перил ложи, давая возможность собою полюбоваться, ибо пространство, на котором скакали актёры, было лишь одной из сценических площадок Оперы, а действо, которое те разыгрывали, – лишь одной из идущих одновременно пьес. Например, в ложе штатгальтера, всего в нескольких ярдах от Элизы с Монмутом, стражники переворачивали всё вверх дном, ища адскую машину. Это зрелище уже всем прискучило, поэтому внимание большей части зала переключилось на герцога Монмутского и его новую пассию. Взгляды стольких акционеров Голландской Ост-Индской компании через столько вручную отшлифованных стёкол заставили Элизу почувствовать себя букашкой под лупой естествоиспытателя. Она радовалось, что наряд одалиски включает в себя покрывало, закрывающее всё, кроме глаз.

Даже сквозь узкую щёлочку над покрывалом некоторые наблюдатели, возможно, различили мгновенную панику или по крайней мере беспокойство в глазах Элизы, когда frisson сменился общим недоуменным гулом: зрители тыкали друг друга в бок, указывали вверх еле заметным движением век или пальцев в перстнях и перчатках, спутывались париками, делясь на ухо наблюдениями.

Публика не в первое мгновение поняла, кто именно сопровождает Элизу. Наряд Монмута был сугубо функционален, как будто герцог собирается сразу после оперы вскочить на коня и скакать по полям и буеракам навстречу врагу. Даже на боку у него вместо шпаги висела кавалерийская сабля. В этом смысле его вид был достаточно красноречив. Оставался вопрос: в какую сторону поскачет Монмут и чьи конкретно головы он собирается рубить?

– Так я и знал, оголять вам пупок было ошибкой! – прошипел герцог.

– Напротив, он – замочная скважина, открывающая загадку, – ответила Элиза. На «т» и «к» её покрывало сильно колыхалось, однако внутренне она была совсем не так спокойна, как старалась показать. С риском выдать свои намерения она якобы бесцельно обвела взглядом полукруг лож, пока не отыскала ту, в которой граф д'Аво сидел в обществе нескольких амстердамцев, крутящих торговые шуры-муры с Парижем. Среди них был и предатель Слёйс.

Д'Аво отнял от глаз золотой театральный бинокль и десять секунд кряду смотрел Элизе в лицо.

Потом перевёл взгляд на ложу Вильгельма, где бесконечно громыхали стражники.

Снова взглянул на Элизу. Вуаль прятала улыбку, но в глазах ясно читалось приглашение.

– Не работает, – проворчал Монмут.

– Работает безупречно, – отвечала Элиза.

Д'Аво встал, извинился перед соседями по ложе: Слёйсом, одним из членов городского совета и молодым французским дворянином, вероятно, очень высокопоставленным, ибо д'Аво отвесил ему низкий поклон.

Через несколько минут он так же низко поклонился Монмуту и поцеловал руку Элизе.

– В следующий раз, мадемуазель, когда вы осчастливите Оперу своим посещением, стражникам придётся обыскивать и вашу ложу – ибо, не сомневайтесь, сегодня вы затмили всех дам. Ни одна из них вам этого не простит. – Обращаясь к Элизе, он тем временем с любопытством оглядывал Монмута, ища подсказок.

На герцоге были различные эмблемы и значки, рассмотреть которые можно было только с близкого расстояния: в частности, простой красный крест крестоносца и герб Священной Лиги – союза Польши, Австрии и Венеции, который сейчас теснил остатки турецкой армии из Венгрии.

– Ваша светлость, – сказал д'Аво, – путь на Восток опасен.

– Путь на Запад закрыт навеки, во всяком случае, для меня, – отвечал Монмут, – а моё присутствие в Голландии даёт пищу отвратительным слухам.

– Вам всегда будут рады во Франции…

– Единственное, что я умею хорошо, это сражаться… – начал Монмут.

– Ну, не только… милорд, – сладострастно проговорила Элиза.

Д'Аво вздрогнул и облизнул губы. Монмут слегка покраснел и продолжил:

– Поскольку мой дядя[44] принёс мир Европе, мне придётся искать славы на Востоке.

Что-то происходило на периферии Элизиного зрения: Мария и Вильгельм вошли в ложу. Все встали и захлопали; впрочем, аплодисменты длились недолго. Граф д'Аво шагнул вперёд и расцеловал Монмута в обе щеки. Видели это не все, но кое-кто видел – достаточно, чтобы зазвучала новая струна, низкий гул, вскоре заглушивший первые такты увертюры.

Амстердамские дамы и господа усаживались в кресла, но их слуги и лакеи оставались в тени за ложами. Сейчас хозяева подзывали некоторых из них жестами, что-то шептали им на ухо или совали в руку торопливую записку.

Рынок стронулся. Элиза двинула его тюрбаном и оголённым пупком, д'Аво – более чем обычной теплотой к Монмуту. Взятое вместе, это означало одно: Монмут отказался от притязаний на английский престол и берёт курс на Константинополь.

Рынок стронулся. Больше всего Элизе хотелось быть на площади Дам и двигаться вместе с ним, однако сейчас её место было здесь. Д'Аво вернулся в ложу и сел. Актёры на сцене уже запели, однако соседи д'Аво, склонившись к нему, что-то шептали и выслушивали ответы. Молодой французский дворянин кивнул, повернулся к Монмуту, осенил себя крестным знамением и раскрыл ладонь, словно посылая герцогу молитву. Элиза почти ожидала, что из рукава у него вылетит голубок. Монмут сделал вид, будто ловит и целует послание.

Господин Слёйс был не в настроении молиться. Он думал. Даже в полутьме, за миазмами табачного и свечного дыма, Элиза могла прочесть мысли на его лице: «Раз Монмут собрался рубить турок в Венгрии, значит, он не воспользуется Голландией как плацдармом для высадки в Англии – англо-голландские отношения не испортятся – английский флот не станет топить голландские купеческие суда – акции Ост-Индской компании пойдут вверх». Слуга навис над его плечом, что-то записывая и загибая пальцы. Потом резко кивнул, словно чайка, пикирующая на добычу, и пропал.

Элиза завела руки за голову и развязала вуаль. Потом стала слушать оперу.

В ста футах от неё Авраам де ла Вега прятался за кулисами с подзорной трубой, стёкла для которой отшлифовал его троюродный брат Барухде Спиноза. Через эти стёкла он видел, как соскользнуло покрывало. Авраам де ла Вега, девяти лет от роду, тенью птицы в ночи шмыгнул через заднюю дверь на улицу, где дожидался верхом на резвом коне его дядя Аарон де ла Вега.

– Он уже предложил сделать вас герцогиней? – спросил в антракте д'Аво.

– Сказал, что сделал бы, если бы не отказался от претензий на трон, – отвечала Элиза.

Д'Аво позабавила её осторожность.

– Поскольку ваш кавалер возобновил платоническую дружбу с принцессой, не позволите ли сопроводить вас в ложу господина Слёйса? Мне больно видеть вас в небрежении.

Элиза взглянула на штатгальтерскую ложу. Мария была там, но Вильгельм уже ускользнул, уступив поле боя Монмуту. Мария чуть ли не плакала: весть, что доблестный Монмут уезжает сражаться с турками, разбила ей сердце.

– Я так и не увидела принца, – посетовала Элиза, – только его затылок, когда он уходил.

– Поверьте, мадемуазель, смотреть особенно не на что. – Д'Аво подал Элизе руку. – Коли правда, что ваш кавалер вскоре отбывает на Восток, вам потребуются новые воздыхатели. Сказать по чести, давно пора. Франция изо всех сил старалась цивилизовать Монмута, но англосаксонский дух выветрить нелегко. Он так и не научился французской сдержанности в словах.

– Монмут сболтнул лишнее? Какой ужас! – весело произнесла Элиза.

– Весь Амстердам и примерно половина Лондона и Парижа наслышаны о ваших чарах. Однако, хотя описания герцога невыразимо скабрезны – когда не совершенно бессвязны, – культурные господа способны заглянуть дальше непотребства и понять, что вы обладаете и другими достоинствами помимо чисто гинекологических.

– Говоря «культурные», вы разумеете «французские»?

– Знаю, что вы меня дразните. Вы ждёте, что я отвечу: «Все французские господа культурны». Увы, это не так.

– Мсье д'Аво, мне удивительно слышать от вас такие слова.

Они были уже почти у входа в ложу.

– Как правило, в ложе, куда мы с вами войдём, в обществе таких, как Слёйс, встречаются французские господа самого низкого разбора. Однако сегодняшний вечер – исключение.

– Людовик Великий – как он сам себя теперь именует – выстроил новый дворец под Парижем, в месте под названием Версаль, – сказал ей Аарон де ла Вега несколько дней назад, во время одной из встреч в тесном еврейском квартале Амстердама, который, по совпадению, примыкал к Опере. – И перенёс туда свой двор.

– Я слышал об этом, но не поверил, – сказал тогда Гомер Болструд. С евреями он явно чувствовал себя свободнее, чем с англичанами. – Перевезти столько людей из Парижа – безумие какое-то!

– Напротив – гениальный ход, – возразил ему тогда дела Вега. – Помните греческий миф об Антее? Для французской знати Париж – земля-матерь: там у них есть власть, информация, деньги. Людовик, переселив их в Версаль, уподобился Геркулесу, который оторвал Антея от земли и тем принудил покориться.

– Очаровательное сравнение, – сказала тогда Элиза, – но какое отношение оно имеет к нашим делам с господином Слёйсом?

Де ла Вега позволил себе улыбнуться и взглянул на Болструда, решительно не настроенного на веселье.

– Слёйс – из тех богатых голландцев, которые заигрывают с французами. Он прикармливал их с войны 1672 года – по большей части безуспешно, ибо они находили его грубым и неотёсанным. Теперь всё переменилось. Французские аристократы кормились от своих поместий; Людовик заставил их держать дом не только в Париже, но и в Версале, разъезжать в каретах, носить роскошные наряды и парики…

– Они отчаянно нуждаются в деньгах, – сказал тогда Болструд.

В Опере, перед дверью в ложу Слёйса, Элиза спросила:

– Вы о тех французских дворянах, что, не довольствуясь обычаем, хотят играть на амстердамской бирже, дабы содержать выезд и любовницу?

– Вы меня развращаете, мадемуазель, – отвечал д'Аво. – Как я смогу вернуться к обычным женщинам – тупым и невежественным – после бесед с вами? Да, как правило, ложа Слёйса переполнена такого рода французскими дворянами. Однако сегодня он принимает молодого человека, который получил своё состояние как положено.

– То есть?..

– Унаследовал… вернее, унаследует от отца, герцога д'Аркашона.

– Не будет ли вульгарностью поинтересоваться, как герцог д'Аркашон приобрёл это состояние?

– Кольбер увеличил французский флот с двадцати кораблей до трех сотен. Герцог д'Аркашон – адмирал этого флота. Он руководил почти всем строительством.

Пол у кресла господина Слёйса был усеян мятыми бумажками. Элизе очень хотелось разгладить их и прочесть, однако его брутальное веселье и то, как он разливал шампанское, говорили ей, что вечерние торги идут успешно – во всяком случае, так полагает Слёйс.

– Евреи не ходят в Оперу – вера не позволяет! Аарон де ла Вега пропустил замечательное зрелище!

– «Не посещай Оперу»… Это Исход или Второзаконие? – спросила Элиза.

Д'Аво – непривычно нервозный – воспринял её слова как остроту и скривился в улыбке, жидкой, словно спитой чай. Господин Слёйс принял их за глупость и пришёл в сексуальное возбуждение.

– Де ла Вега по-прежнему играет на понижение! И будет делать это до завтра – пока утром не услышит новости и не велит своим брокерам остановиться!

Слёйс был почти возмущён, что так легко огребёт кучу денег.

Казалось, он готов сколько угодно пить шампанское и зариться на Элизин пупок под пение толстых дам, но вынужден был отвлечься на очень грубую возню в своей собственной ложе. Элиза обернулась и увидела, что молодой французский дворянин – сын герцога д'Аркашона – стоит у перил ложи, а его обнимает – страстно и, быть может, чересчур сильно – лысый человек с расквашенным носом.

Мамочка всегда учила Элизу не пялиться на посторонних, но сейчас она просто не могла удержаться. Молодой Аркашон перекинул ногу через перила, словно хочет сигануть в пустоту. На тех же перилах опасно балансировал большой и довольно хороший парик. Элиза шагнула вперёд и подхватила его. Это определённо был парик Жана-Антуана де Месма, графа д'Аво, а значит, лысый человек, удерживающий молодого Аркашона от самоубийства, мог быть только послом.

Д'Аво, с неожиданной в столь рафинированном господине силой, отшвырнул наконец молодого человека назад в кресло, ловко срежиссировав это па так, чтобы самому оказаться рядом на коленях. Он вытащил из кармана носовой платок и, держа его под носом, чтобы унять кровь, принялся жарко увещевать молодого человека, который сидел, закрыв руками лицо. Говоря, посол то и дело искоса поглядывал на Элизу.

– Молодой Аркашон играл на понижение акций Ост-Индской компании? – спросила та Слёйса.

– Отнюдь, мадемуазель…

– Ах, забыла. Он не из тех, кто балуется спекуляциями. Но зачем ещё сыну французского герцога приезжать в Амстердам?

У Слёйса стало такое лицо, будто он поперхнулся костью.

– Не важно, – беспечно проговорила Элиза. – Уверена, что это ужасно сложно – я ничего не смыслю в таких делах.

Слёйс успокоился.

– Я только пытаюсь понять, из-за чего он хотел покончить с собой – если таково было его намерение.

– Этьенн д'Аркашон – самый учтивый человек во Франции, – выразительно проговорил Слёйс.

– Надо же!

– Тс-с! – Слёйс украдкой затряс мясистыми лапищами.

– Господин Слёйс! Не хотите же вы сказать, что этот спектакль как-то связан с моим появлением в вашей ложе?

Слёйс наконец поднялся на ноги. Он был слегка пьян и весьма тучен, поэтому, наклоняясь, крепко держался за перила ложи.

– Вы всех выручите, если скажете мне, что расцените самоубийство Этьенна Аркашона как личный афронт.

– Господин Слёйс! Если он покончит с собой на моих глазах, то испортит мне весь вечер.

– Спасибо, мадемуазель. Я ваш неоплатный должник.

– Ах, вы сами не понимаете, что говорите, господин Слёйс.

До конца вечера в тёмных уголках шептались, передавали записки, перемигивались или обменивались еле заметными жестами, что было и к лучшему, поскольку опера оказалась невыносимо скучной.

Д'Аво каким-то образом сумел подсесть в карету к Монмуту и Элизе. Покуда они тряслись, подпрыгивали и грохотали по тёмным набережным и разводным мостам, он объяснил:

– Ложа принадлежит Слёйсу. Следовательно, он и должен был представить вас Этьенну д'Аркашону. Однако где уж голландцу, тем более пьяному и занятому другими заботами, выполнить хозяйский долг. Ни разу в жизни я не прочищал горло столько раз подряд – всё тщетно. Мсье д'Аркашон попал в невозможную ситуацию.

– И попытался покончить с собой?

– Это был единственный достойный выход, – просто отвечал д'Аво.

– Он самый учтивый человек во Франции, – добавил Монмут.

– Вы всех спасли, – заметил д'Аво.

– Полноте… мне подсказал господин Слёйс.

При упоминании Слёйса посол брезгливо скривил лицо.

– Он кругом виноват. Как можно было испортить такой вечер!

Аарон де ла Вега, который сегодня определённо не ехал в гости, относился к гроссбухам и акциям Ост-Индской компании, как учёный – к инкунабулам и пергаментам. Соответственно, Элиза застала его трезвым и серьёзным донельзя. Однако и он был не прочь кое над чем посмеяться, в частности, над домами господина Слёйса, а точнее, над их всевозрастающим числом. По мере того как первый дом тянул соседние вниз, превращал в параллелограммы, выдавливал оконные рамы и заклинивал двери, Слёйс вынужден был их приобретать. Сейчас он владел пятью домами в ряд и мог себе это позволить, поскольку управлял капиталами половины обитателей Версаля. Средний дом, тот, в котором господин Слёйс прятал бремя свинца и вины, был сейчас по меньшей мере на фут ниже, чем в 1672-м, и Аарон де ла Вега на своем родном языке шутливо назвал его «embarazado», то есть беременным.

Когда герцог Монмутский помогал Элизе выйти из кареты перед этим самым домом, та подумала, что эпитет подобран исключительно метко. Сейчас, когда господин Слёйс жёг тысячи свечей и свет их лился через подозрительно перекошенные оконные рамы, невольно напрашивалось сравнение с женщиной на восьмом месяце, которая пытается скрыть свой секрет при помощи портновских ухищрений.

Дамы и господа в одежде парижского покроя входили в беременный дом почти непрерывной чередой. Господин Слёйс, запоздало вошедший в роль радушного хозяина, каждые несколько секунд утирал взопревший лоб, словно боялся, что дополнительный вес стольких гостей, словно удар кувалдой, окончательно загонит здание в мокрый суглинок.

Элиза вошла внутрь, вытерпела, что господин Слёйс приложился к её руке, и огляделась, весело игнорируя ядовитые взгляды благочестивых голландских матрон и разряженных француженок. Она ясно увидела, что господин Слёйс прибег к помощи горных инженеров. Потолочные балки, хоть и спрятанные под гирляндами и фестонами барочной лепнины, были невероятно толсты, а поддерживающие их столбы, пусть рифлёные и с капителями на римский манер, – обхватом с грот-мачту. И всё же в очертаниях потолка мерещилась беременная округлость…

– Не говорите, что хотите купить свинец, – скажите, что желали бы облегчить его бремя… а ещё лучше, что хотели бы насильственно переложить его на плечи турок… или что-нибудь в таком роде, – рассеянно шепнула Элиза на ухо Монмуту, когда они заканчивали танцевать первую гальярду. Герцог повернулся с некоторой досадой, но все-таки зашагал к Слёйсу. Элиза на миг пожалела, что принизила его умственные способности или, во всяком случае, воспитание. Однако ей было не до чувств Монмута из-за внезапно накатившей тревоги. Дом, со всей своей лепниной и свечами, напомнил ей гарцские рудники доктора: дыру в земле, которой не дают рухнуть лишь постоянные ухищрения и подпорки.

Вес свинца передавался доскам пола, от них – балкам, от балок – поперечинам, от поперечин – столбам, а от столбов – бревенчатым сваям, держащимся за счёт сцепления с суглинком, в который они вбиты. Итог бухгалтерии таков: если сцепление достаточно прочно, то, что над ним, – здание; если нет – медленный оползень.

– Удивительно, мадемуазель: студёные ветра Гааги лишь добавляли вам румянца, а здесь, в тёплом помещении, вы вся в мурашках и обнимаете себя за плечи…

– Зябкие мысли, мсье д'Аво.

– Немудрено – ваш кавалер отбывает в Венгрию. Вам нужны новые друзья – быть может, из тех, кто живёт в более теплом климате?

Нет. Безумие. Я принадлежу Амстердаму. Это признал даже Джек, который меня любит.

Из угла, полускрытого коловращением людей и табачного дыма, донёсся громогласный хохот господина Слёйса. Элиза взглянула туда и увидела, как Монмут обхаживает хозяина – возможно, произносит те самые слова, которые подсказала она. Слёйс слушал, шалый от радости, что сбудет с рук ненавистное бремя, и страха, что сделка почему-нибудь сорвётся. Тем временем рынок бурлил: Аарон де ла Вега играл на понижение. В итоге Монмут вторгнется в Англию. Сегодня всё стронулось. Не время застывать на месте.

У одного из танцующих на шляпе было страусовое перо, и Элизе вспомнился Джек. Когда они ехали через Германию, при ней были только её перья, его сабля и их общая смекалка, и все-таки она чувствовала себя куда безопаснее, чем теперь. Что надо, чтобы вновь почувствовать себя в безопасности?

– Хорошо иметь друзей в тёплых краях, – рассеянно отвечала она, – однако я там никому не нужна. Вам прекрасно известно, что я не знатного и даже не благородного происхождения. Для голландцев я чересчур диковинна, для французов – слишком заурядна.

– Королевская фаворитка родилась в тюрьме, а теперь она маркиза, – напомнил д'Аво. – Как видите, важны только ум и красота.

– Увы, ум подводит, а красота вянет. Я не хочу жить в доме на сваях, который с каждым днём немного погружается в болото, – сказала Элиза. – Мне надо за что-то зацепиться. Найти незыблемое основание.

– И где же на земле сыщется подобное чудо?

– Деньги, – отвечала Элиза. – Здесь я могу сделать деньги.

– Деньги, о которых вы говорите, не более чем химера, порождённая воображением нескольких тысяч евреев и голодранцев, орущих друг на друга посреди площади Дам.

– И все же мало-помалу я смогу обратить их в золото.

– Неужели это все, к чему вы стремитесь? Не забывайте, мадемуазель, золото имеет цену лишь постольку, поскольку некоторые люди говорят, что оно ею обладает. Позвольте рассказать вам кое-что из современной истории: мой король отправился в место под названия Оранж… слышали про такое?

– Княжество на юге Франции, неподалёку от Авиньона, – земли Вильгельма, насколько я понимаю.

– Мой король отправился в Оранж – вотчину принца Вильгельма – три года назад. Каким бы воителем ни воображал себя Вильгельм, король вошёл в его земли без боя. Он поднялся на городскую стену, отколупнул крошечный кусок отвалившейся кладки – не больше вашего мизинца, мадемуазель, – и бросил на землю. Потом ушёл. Через несколько дней полки короля сровняли стены и укрепления Оранжа с землёй, и Франция проглотила княжество так же легко, как господин Слёйс – дольку спелого апельсина.

– Зачем вы рассказали это историю, если не из желания объяснить, откуда в Амстердаме столько беженцев из Оранжа и за что Вильгельм так ненавидит вашего короля?

– Завтра король может взять кусок гауды и бросить его псам.

– Вы хотите сказать, Амстердам падёт, а мое золото станет добычей пьяной солдатни?

– Ваше золото – и вы, мадемуазель.

– Я понимаю это куда лучше, нежели вы думаете, мсье, но не понимаю другого: зачем вы притворяетесь, будто вам интересна моя судьба. В Гааге вы увидели во мне смазливую девчонку, которая умеет кататься на коньках и потому способна привлечь внимание Монмута, причинить Марии боль и внести раздор в семейство Вильгельма. Тогда всё вышло по-вашему. Однако чем я могу быть полезна вам теперь?

– Живите интересной и прекрасной жизнью… и время от времени беседуйте со мной.

Элиза рассмеялась – громко, от души, вызвав неодобрительные взгляды женщин, которые никогда не смеялись так или не смеялись вообще.

– Вы хотите, чтобы я стала вашей шпионкой?

– Нет, мадемуазель. Я хочу, чтобы вы были моим другом, – просто и почти грустно проговорил д'Аво.

Элиза растерялась. В этот миг д'Аво ловко развернулся на каблуках и схватил её под локоть. Элизе ничего не оставалось, кроме как пойти с ним, и постепенно стало ясно, что они направляются к Этьенну д'Аркашону. А тем временем в самом дымном и тёмном углу комнаты все смеялся и смеялся господин Слёйс.