"Бедлам в огне" - читать интересную книгу автора (Николсон Джефф)

4

В поезде до Брайтона меня изводила нервозность, но не страх. У меня было предчувствие, что все пройдет удачно. Я отобрал несколько отрывков для чтения, вполголоса отрепетировал их в тесном уединении своей жуткой комнатенки и понял, что справлюсь запросто. Так что первая часть вечера – собственно чтение отрывков из книги – совершенно не беспокоила меня. А вот с ответами на вопросы наверняка придется сложнее, тут нужна немалая доля импровизации. Ответы – по поводу писательских приемов, источников вдохновения, любимых авторов – я продумал заранее, так что в поезде ощущал душевный подъем. Я ничего не выдумывал, нет – я обратился к первоисточнику: поговорил с Грегори Коллинзом, но его взгляды оказались такими ходульными и унылыми, что мне пришлось как следует потрудиться над его ответами, дабы придать им выразительности и необычности, в то же время не искажая сути.

Самым сложным я считал не само выступление перед публикой, а непринужденную болтовню с хозяйкой магазина и неформальные беседы с поклонниками во время дружеской выпивки. Вот где потребуется импровизация. Дело могло оказаться не столь уж простым, но все же особого страха я не испытывал. Напротив, чувствовал себя спокойно, уверенно и нисколько не сомневался, что справлюсь. Для себя я решил: сделаю все возможное, чтобы убедительно сыграть Грегори Коллинза, ну а в самом худшем случае – сыграю самого себя.

На станции меня встречала женщина, которая и устраивала встречу с читателями, ее звали Рут Харрис, она-то и была единоличной владелицей “Книжного магазина Рут Харрис”. Очень любезно с ее стороны встретить меня на станции. Я с удовольствием и сам бы нашел дорогу до ее магазина, но такое отношение было приятно. Понятное дело, я не знал, как Рут выглядит, но едва вышел за барьер брайтонского вокзала, как услышал сзади бойкий женский голос:

– Я вижу, фотография вовсе не льстила автору. Живьем ты полный очаровашка.

После чего меня шлепнули по заду.

Я обернулся и увидел перед собой женщину вполне определенного возраста – скажем, лет пятидесяти; некогда она, наверное, была очаровательной, в богемном смысле этого слова. У нее были белокурые волосы – наверняка крашеные, губы и веки покрывал изрядный слой темной косметики, а глубокий вырез выставлял напоказ ложбинку между грудями. Женщина курила тонкую сигару.

Я еще пребывал в том возрасте, когда люди не представляют, что после сорока возможна сексуальная жизнь, не говоря уж о сексуальной привлекательности, но, оглядываясь назад, я понимаю теперь, что Рут Харрис была привлекательной и миловидной женщиной и многие мужчины с превеликой радостью получили бы от нее шлепок по заду. Но тогда я немного испугался.

– Меня зовут Рут Харрис, – сказала она. – Рада, что вы смогли приехать.

– Грегори Коллинз, – представился я и протянул руку, изо всех сил стараясь выглядеть уверенно, решительно и профессионально. Я помнил, что впервые в жизни называюсь не своим именем.

– Надеюсь, вас не смутят мои слова, но, по мне, так не очень-то вы похожи на писателя.

Но слова ее меня смутили. Вдруг показалось, что вся моя затея лопнула, – на самом же деле то был всего лишь очередной комплимент.

– Да-да, для писателя вы чересчур уж красавчик, – продолжала Рут Харрис. – Мне попадались только бородатые пузаны все в перхоти и с запахом изо рта.

– Правда? – спросил я. – А я думал, что у всех писателей романтичная наружность, всклокоченные волосы и развевающиеся накидки.

– Только в моих мечтах, – туманно ответила она.

Рут повела меня через привокзальную стоянку, и мы сели в старенький потрепанный “вольво” – рассадить слушателей. Увидев мое замешательство, Рут Харрис невозможно узкими проходами между стеллажами потащила меня в заднюю комнату, точнее – в хлипкую пристройку с односкатной крышей, прилепившуюся к тыльной стене магазина. Пол был из проржавевших железных листов, а стены – из плохо подогнанной вагонки. Из многочисленных щелей тянуло холодом, и единственная лампочка под самым потолком непрерывно раскачивалась. На небольшом пространстве жались друг к другу штук двадцать раскладных стульев, табуретов и упаковочных ящиков, расставленных в несколько рядов так, чтобы человек мог с трудом втиснуть между ними ноги. В углах и на полках громоздился совсем уж никудышный ассортимент: журналы “Друг народа” и “Пикантные новости”, мятые футбольные программки, поваренные книги с коростой засохшего теста.

– Я понимаю, что это не “Палладиум”[17], – сказала Рут Харрис, – но мы провели несколько на редкость успешных литературных вечеров. Особенно удались чтения из Джона Фаулза.

Мы вернулись в основное помещение магазина – дожидаться наплыва публики. Я уже предчувствовал катастрофу, но утешался, что масштабы ее будут умеренны. Слишком убога и провинциальна обстановка, чтобы представлять серьезную угрозу. Назначенный час близился, и я тихо радовался, что публика не торопится. Я даже стал надеяться, что никто так и не появится и я спокойно уеду ближайшим лондонским поездом. Конечно, это было бы слишком унылым финалом моей авантюры, но внимание Рут Харрис тяготило все больше: она то пыталась напоить меня травяным чаем и скормить булочки с инжиром, то размышляла вслух, где можно после выступления перекусить и поболтать тет-а-тет. Бесславное возвращение начинало казаться мне все более желанным.

Внезапно дверь магазина распахнулась и внутрь ворвалась молодая женщина в расстегнутом красном пальто – она пристально смотрела на меня, не замечая стопок книг и журналов, сшибаемых по дороге. То была женщина, которой предстояло самым драматичным образом изменить всю мою жизнь. Если бы это было кино, тут зазвучала бы соответствующая музыка: нарастающие аккорды, предвестники грядущих перемен и безграничных возможностей. А так у меня не возникло даже предчувствия. Я лишь подумал, что она ослепительно красива.

Подозреваю, труднее всего описывать тех людей, которые тебе особенно нравятся. Ты хочешь, чтобы другие прониклись к ним теми же чувствами, а это, конечно, чересчур серьезное требование. Например, ты находишь женщину очень привлекательной и пытаешься ее описать, пышные рыжие волосы, карие глаза, стройное гибкое тело (все это наличествовало у незнакомки). Но быть может, читателю совсем не нравятся рыжие волосы, карие глаза или стройные гибкие тела, поэтому для него (или для нее) ты описываешь человека, который заведомо лишен и намека на привлекательность.

Тогда ты решаешь описать ее в более туманных выражениях: говоришь, что у нее тонкие черты лица, изящное тело, приятная наружность – ведь утонченность, изящество и приятность по душе почти всем. Но проблема в том, что ты описываешь уже не реальную женщину, а лишь идею женщины.

Тогда ты, быть может, обратишься к поэзии и скажешь, что глаза ее подобны звездам или ясным озерам. Впрочем, я не очень понимаю, как должны выглядеть подобные звездам глаза, но такое описание вроде не должно вызывать возражений. Что такое ясные глаза, я понимаю еще хуже, но точно знаю, что так говорят сплошь и рядом. Однако вкус к поэзии развит не у всех, к тому же звездоподобные и ясноозерные глаза звучат слишком штампованно.

Может, выход в том, чтобы наделить внешние черты человека моральными характеристиками? И ты говоришь, что у женщины горделивая грудь, благородный подбородок и мудрые глаза. Разве станет кто-то возражать против гордости, благородства и мудрости? Возможно, в эту же категорию входит и просто слово “красивая”. Возможно, следует сказать, что женщина была красива, и на этом остановиться. Пусть читатель сам завершит этот абрис, распишет мой сдержанный набросок собственными представлениями о красоте. Но это довольно тоскливый путь.

Может, стоит сосредоточиться на какой-нибудь одной, особенно приметной детали. Первое, на что я обратил внимание – после распахнутого красного пальто, рыжих волос и всего прочего, – очки. Отвратительные, уродливые очки в роговой оправе. Но даже они не портили незнакомку, – во всяком случае, в моих глазах. Очки подчеркивали ее серьезность, придавали ее внешности весомость. Для меня, жившего с ощущением собственной несерьезности и несущественности, эта черта показалась особенно притягательной. В женщине не чувствовалось никакой мягкости, никакой нерешительности. Она выглядела сильной во всех смыслах этого слова: сильная внешность и сильная личность.

Мы с Рут Харрис во все глаза пялились на женщину, но она и не собиралась смущаться.

– Я не опоздала к началу? – громко спросила она, не обращаясь ни к кому из нас конкретно, а затем узнала меня, очевидно по фотографии на обложке, и добавила: – Вот уж действительно попала в звездное общество, правда?

Я одарил ее своей самой чарующей улыбкой. Она была из тех женщин, которых я бы с удовольствием очаровал. Я уже решил, что даже если больше никто не придет, все равно с радостью почитаю отрывки. Одно присутствие этой женщины стоило всех моих усилий. Я посмотрел на часы. Мы уже задерживались с началом, но Рут Харрис попросила подождать еще несколько минут. И вскоре пришли еще два человека. Грегори Коллинз и Никола.

– Простите за опоздание, – оживленно сказала Никола, словно ее появление само собой разумелось. – Я заблудилась. А потом встретила этого приятного человека и спросила у него дорогу. Оказалось, что он тоже идет сюда и тоже заблудился, но все-таки мы здесь.

Мы с Грегори переглянулись и попытались найти какие-нибудь слова.

– Меня зовут Грегори Коллинз, – вымолвил я наконец, пожимая ему руку.

– А меня Боб, – ответил Грегори не моргнув глазом, – Боб Бернс.

Ничего себе имя.

– Приятно познакомиться, Боб.

– Не Робби Бернс, случаем? – спросила Рут Харрис, коротко хихикнув.

– Нет. Робби Бернс – это шотландский поэт восемнадцатого века, который скончался в тысяча семьсот девяносто шестом году. Так что, очевидно, я – не он, – сказал Грегори, и никто не понял, смеяться или нет.

Оставалось только гадать, какие мотивы привели Грегори и Николу на этот вечер. Грегори, наверное, надеялся погреться в отраженных, если не сказать преломленных, лучах славы. Возможно, хотел увидеть масштабы своей популярности, посмотреть, что у него за поклонники. Не повезло тебе, Грегори. Но вполне возможно, он хотел приглядеть за мной, убедиться, что я не стану искажать его мысли. Если так, то не очень-то он мне доверял.

Игру Николы понять было труднее. Она догадывалась – по меньшей мере, – что в ее присутствии я буду чувствовать себя скованно, и это Николу, безусловно, устраивало, но если то была единственная ее цель, то она проделала слишком уж длинный путь. Мне подумалось, что, возможно, Никола собирается публично меня разоблачить, и если так, хорошо бы знать, сделает она это во время или после выступления. До выступления я не дал ей ни единой возможности. Как только они с Грегори пришли, мы перебрались в заднюю комнату, и я сразу принялся читать.

Я заранее определился, что лучше начать с самых непристойных отрывков. Хотя эти куски и могли кого-то оскорбить, равнодушными они точно никого не оставят. Мой расчет строился на том, что аудитория будет мне незнакома, но с нынешним составом слушателей – кого я мог оскорбить и кто мог остаться равнодушным? А потом я решил прочесть длинный философский отрывок о языке и молчании, явно подражательный, но однозначно свидетельствующий о крайней серьезности автора.

Зачем мне было демонстрировать серьезность Грегори Коллинза? Зачем я хотел выставить его в выгодном свете? Почему, к примеру, не прочел самые слабые, самые неудачные, самые дурно написанные места? Простейший ответ – потому что я не из таких людей. Хотя я затаил обиду на Грегори и немного завидовал ему, зачем выставлять его перед миром полным дерьмом? Беспричинная злоба – это не по мне. Но еще важнее: выступал-то я, а не Грегори, и мне вовсе не улыбалось, чтобы кто-нибудь подумал, будто вот этот человек из плоти и крови является полнейшим дерьмом.

Если учесть все обстоятельства, вечер протекал вполне гладко. Публика явно не испытывала неприязни ко мне, хотя доброжелательной и внимательной ее тоже назвать было трудно. Рут Харрис мельтешила у дальней стены, суетливая и беспокойная, с лица ее не сходила лучезарная улыбка. По ее мнению – пусть только по ее, – она организовала очередной литературный триумф, и я всерьез опасался, что подобная восторженность выльется в попытку соблазнения приглашенной звезды. Грегори Коллинз наслаждался собой не меньше, чем Рут. Он вслушивался в каждое мое слово, иногда беззвучно проговаривая их вместе со мной. Я невольно подумал, что Грегори, наверное, впервые слышит, как его роман читают вслух. Он никогда не казался мне человеком, которому нравится звук собственного голоса, но звучание собственных слов ему явно нравилось.

Никола, конечно же, не получала того удовольствия, что двое других, но, похоже, и ей вечер доставлял определенное наслаждение, пусть даже извращенное. Я, разумеется, не имею в виду самый очевидный вариант: что ей нравилось лицезреть своего приятеля – или бывшего приятеля – на сцене. Я по-прежнему подозревал, что она вынашивает некий план мести и главное ждет меня впереди.

Так что, учитывая столь откровенно шкурные интересы трех своих слушателей, обращался я в основном к единственному представителю публики, который пришел ради самого выступления, – к женщине в роговых очках. Поначалу она закуталась в пальто, подняла воротник, закрыла глаза и увлеченно слушала непристойности, которые я читал. Затем, когда очередь дошла до философских кусков, достала блокнот и принялась делать пометки. Ее поведение выглядело очень странно, но вскоре я сообразил, что она, должно быть, – репортерша местной газетки, а вовсе не честный представитель публики, но если так, то Грегори сумел привлечь внимание прессы. И на том спасибо.

Читал я чуть больше сорока минут. Выступление казалось нескончаемым, но когда оно все же завершилось, я удовлетворенно перевел дух. Конечно, можно было сожалеть о качестве и количестве аудитории, но сам я неплохо потрудился – как от имени Грегори, так и от своего собственного. Настало время вопросов из зала. Я предполагал, что таковых будет немного.

Рут Харрис немедленно взялась за дело:

– Я вот что хотела бы спросить: в какой степени роман является автобиографичным?

– Ну, – ответил я с учтивой улыбкой, – вообще-то я никогда не застревал в глыбе воска.

Ответ ее не развеселил.

– Это понятно, – отрезала она. – Я имею в виду эротические места: бисексуальные оргии, эпизоды в турецкой бане, групповой секс с пожилыми женщинами.

На мой взгляд, сексуальные эпизоды в книге были самыми неубедительными. О личной жизни Грегори Коллинза я не знал ничего, но не верил, что он прошел через все это. Упоминание о сексе с пожилыми женщинами имело вполне очевидный подтекст, и я решил задавить поползновения Рут Харрис в зародыше.

– Знаете, всегда существует некое расстояние между опытом автора и его произведением. Думаю, будет к лучшему, если эта дистанция останется загадкой.

Я покосился на Грегори, он согласно кивнул. Ему понравился мой ответ. Рут Харрис – нет. Она задала еще несколько вопросов, призванных вскрыть истинные масштабы многоликой извращенности автора. Я постарался разочаровать ее по максимуму.

Затем несколько вопросов задал сам Грегори; точнее, то были не вопросы, а скорее хвалебные размышления.

– Хочу заметить, что, на мой взгляд, вы написали чертовски отличную книгу, – сказал Грегори. – Своевременную и современную, но отнюдь не сиюминутную. И я полагаю, что вы совершенно верно противопоставляете чистый и холодный мир духа, мир знания и незнания, миру чувственных излишеств и сексуальных фантасмагорий.

В том же ключе он произнес еще несколько “вопросов”, по счастью не требовавших ответов. На какое-то мгновение у меня возникло искушение возразить – просто из озорства сказать, что он совершенно не понял книгу, но я прекрасно отдавал себе отчет, что так можно зайти очень далеко. А потому сдержанно поблагодарил Грегори за теплые слова, словно природная скромность не позволяла мне согласиться с оценкой моего гения. Женщина в роговых очках конспектировала реплики Грегори, что показалось мне излишним. Я надеялся, что она тоже задаст какой-нибудь вопрос и тогда я смогу пустить в ход все свое обаяние. Заодно я мог и позлить Николу. От Николы я ждал неприятной реплики или наглого вопроса, который поставит меня в тупик, но она хранила хладнокровное молчание, и ее неодобрение было очевидным лишь для меня одного. Неужели она пришла сюда не ради мести?

Возможно, Никола все же что-нибудь и сказала бы, если б Рут Харрис не попыталась закруглить встречу словами:

– Вы были замечательными слушателями, и прежде чем мы отпустим мистера Коллинза, мне хотелось бы провести небольшое исследование читательских предпочтений: что привело вас сюда?

Она повернулась к Грегори, и тот сказал:

– Я здесь потому, что считаю Грегори Коллинза самым ярким молодым писателем современной Англии.

– А что скажут дамы? – вопросила Рут.

Первой заговорила Никола. Я напрягся. На лице ее появилась знакомая, чуть заметная гримаса.

– Я здесь потому, что спала с автором.

Означает ли прошедшее время, что больше она со мной спать не будет? Такой исход казался мне вполне вероятным, и я расстроился оттого, сколь мало меня расстроила эта мысль. Однако ответ пришелся по душе Рут Харрис, поскольку в нем содержался намек, что я, Грегори Коллинз, все же являюсь развратником. Рут повернулась к женщине в очках, повторила свой вопрос, и та ответила:

– Я здесь потому, что рассчитываю спать с автором в ближайшем будущем.

Я понятия не имел, что она имеет в виду, но фраза получилась отличной и запросто могла вызвать бурные аплодисменты, если бы тут было кому хлопать. Рут Харрис бросила на меня убийственный взгляд и быстро завершила вечер. На меня она теперь поглядывала с довольно кислым выражением и, слава богу, больше не предлагала поужинать тет-а-тет.

С одной стороны, я считал, что должен поехать домой вместе с Грегори и Николой, представив их и объяснив ей, кто тут настоящий автор. Тогда Никола, может, и отыщет во всей этой истории смешную сторону и поймет, что Грегори – не чудовище, а я не совершил ничего ужасного. Особого желания мириться у меня не возникло, но я был вполне тщеславен и не хотел, чтобы Никола плохо обо мне думала. Недостаток такого плана крылся в том, что тогда пришлось бы оставить женщину в роговых очках, которая выразила намерение спать со мной в ближайшем будущем. Я вряд ли мог объясняться в ее присутствии, а ее присутствия я желал очень сильно.

Но оказалось, что ни Грегори, ни Никола и секунды не собирались задерживаться сверх того, что требовали приличия, и ни один из них не выказал желания возвращаться в моей компании. Точнее, они ушли вместе, и это смутило меня еще больше. Действительно ли Грегори встретился с Николой по пути в магазин? И не отправились ли они сейчас выпить вместе и пофлиртовать? Зная обоих, такой поворот я считал маловероятным, но если они просто отправились вместе на вокзал, то я даже отдаленно не мог вообразить, о чем они станут говорить.

Никола все еще не ведала, кто ее спутник. Скажет ли она ему, что я обманщик? Скажет ли он ей, что осведомлен об этом, что он-то сам все и устроил, что именно за него я себя выдавал? Рассердится ли она на Грегори, как рассердилась на меня? И что тогда? Я понятия не имел, что случится, да и кроме того, мои мысли были заняты совсем другим – женщиной в роговых очках. Отправились ли мы выпить вместе и пофлиртовать? И да и нет. Она представилась Алисией Кроу, и меня поразило, насколько это имя ей не идет; она сказала, что хотела бы поговорить со мной на профессиональные темы. Я решил, что она хочет взять у меня интервью для статьи в местную газету, и потому через несколько минут мы действительно сидели в пабе, умудрившись избавиться от раздосадованной Рут Харрис. Я задал единственный вопрос, который меня интересовал:

– Вы действительно имели в виду то, что сказали?

– Не слишком ли это поверхностно – спать с человеком только потому, что тебе нравится его книга? – спросила она вместо ответа.

– Ну…

– Ведь почти так же поверхностно, как спать с человеком только потому, что у него красивые волосы и приятные скулы, вы не согласны? Почему вообще один человек спит с другим? В силу привычки? Или животного инстинкта? Или чтобы удовлетворить свое тщеславие?

Я счел вопрос риторическим, но она так настойчиво смотрела на меня сквозь свои очки в роговой оправе, что было ясно: нужен ответ. На какую-то секунду я подумал, сколь замечательную пару мы могли бы составить, даже еще более замечательную, чем мы с Николой, но, возможно, именно это она понимала под тщеславием.

– Наверное, люди спят друг с другом, потому что ищут возбуждения, развлечения, теплоты, близости, уюта, любви, – сказал я.

– О да, – согласилась она, – всего этого они ищут, но можно ли все это получить через секс?

– Если повезет.

Она задумчиво кивнула, словно ответ мой прозвучал каким-то откровением.

– Вы не перестаете меня удивлять, – сказала она. – Вот уж не думала, что автора “Воскового человека” интересуют человеческое тепло и близость.

– Доверяй рассказчику, а не рассказу, – заметил я.

Она уже раскусила, что я вполне словоохотлив, и, возможно, это открытие изрядно ее удивило. У “Воскового человека” хватало недостатков, но в болтливости книгу не обвинишь.

– Похоже, мои слова о том, что я надеюсь переспать с автором, угодили в больное место. Я всего лишь хотела привлечь ваше внимание и вовсе не предлагала заняться сексом. На самом деле я хотела поговорить о работе.

Я понятия не имел, о чем она толкует. Неужто считает, будто я способен дать ей работу? Уж не набивается ли она ко мне в секретарши? Или же думает, что я помогу ей выбраться из местной газетенки и обосноваться на Флит-стрит?

– И что? – спросил я. – Вас не устраивает нынешняя работа?

– Я не ищу работу, – ответила она. – Я вам ее предлагаю. Возможно.

Вот тут я обрадовался. Перспектива вырваться из торговли редкими книгами представлялась очень заманчивой, но пришлось напомнить себе, что эта женщина не знает, что я торгую редкими книгами, а работу она предлагает вовсе не мне, а Грегори Коллинзу.

– Какого рода работу?

– Преподавателя литературной композиции.

Отлично – может, она все-таки не журналистка, а преподаватель в колледже.

– Да? И где я должен преподавать?

Она глянула на часы и сказала:

– Допивайте. Еще довольно рано. Я хочу кое с кем вас познакомить.

– Я бы предпочел остаться здесь, выпить с вами, поболтать.

– Для этого еще будет время.

– Да?

– Да. Мы сможем поужинать, после того как вы встретитесь с моим начальником.

Я прикинул в уме: к тому времени, как я встречусь с ее боссом и вернусь в ресторан, будет уже довольно поздно, и я наверняка опоздаю на последний лондонский поезд – в точности как Грегори Коллинз, который не успел на последний поезд, чтобы вернуться к себе на север. И мне придется заночевать здесь, а она почувствует себя обязанной предложить мне ночлег, что открывает весьма широкие возможности. Вот она, богемная жизнь, – точнее, как она представляется человеку, далекому от богемы.

– Давайте поговорим начистоту, – сказал я. – Вы журналистка, преподаватель или что-то в этом роде, верно?

– Я врач, – ответила она. – Психиатр.

– А. – Это меня обескуражило. – И с кем вы хотите меня познакомить?

– Его зовут доктор Эрик Линсейд. Возможно, вы о нем слышали. Он гений.

Естественно, я никогда не слышал о докторе Эрике Линсейде, но Алисия, или доктор Кроу, как, наверное, теперь полагалось ее называть, говорила о нем с таким пиететом, что я попытался убедить себя, будто слышал это имя. С другой стороны, по ее словам, он точно слышал обо мне – то есть о Грегори Коллинзе. Алисия сказала, что доктор Линсейд прочел “Воскового человека” и горит желанием со мной познакомиться. Это казалось невероятным, но мне ли было сомневаться? Я не вполне понимал, что произойдет, если я с ним познакомлюсь. Хочет ли этот человек провести со мной собеседование перед приемом на странноватую должность преподавателя литературной композиции, или меня приглашают ради развлечения – в качестве любопытного объекта для исследований? В любом случае надо было делать ноги, но я не стал. Мы поймали такси, и вот я сижу в одной машине с необычной, очень серьезной и несомненно сексуальной женщиной, да еще при довольно странных обстоятельствах, и чувствую себя совсем не так уж плохо. Моя авантюра вырулила на новый виток, но я считал, что по-прежнему контролирую ситуацию. Как бы все ни закончилось, приключение доставляло мне гораздо больше удовольствия, чем моя обычная жизнь.

И вдруг меня осенило, что как только два психиатра соберутся вместе и примутся задавать вопросы, они тут же раскусят, что я выдаю себя за другого. Разоблачение грозило унижением – ну и что с того? Какое это имеет значение? Я не знаю этих людей, они не знают меня. Я не прочь сблизиться с Алисией Кроу, но вполне вероятно, что после нынешнего вечера я больше не рискну посмотреть ей в глаза. А раз так, то почему бы не насладиться ее обществом, пока есть такая возможность? Именно поэтому я согласился с ней поехать.

– А где именно я должен преподавать? – спросил я.

– В клинике Линсейда.

– Это что-то вроде больницы?

– Лечебница для душевнобольных. Сумасшедший дом. Психбольница. Желтый дом. Психушка. Дурдом. Не удивляйтесь.

Но я полагал, что для удивления у меня есть причины. До этой минуты я не ведал, что психушки нанимают преподавателей литературной композиции, поэтому усомнился вслух, что это приятная и легкая работа.

– Подождите встречи с доктором Линсейдом, – сказала Алисия. – Все разъяснится.

Я в этом сомневался – как и в том, действительно ли я жажду, чтобы разъяснилось. Путаница устраивала меня куда больше. Тем временем такси подъехало к внушительному, даже величественному зданию Викторианской эпохи на самой окраине Брайтона. Выглядело оно солидным и одновременно суровым, но для больницы маловато: здание скорее походило на переоборудованный особняк священника или сельскую школу, лишь отдаленно отвечая моим представлениям о психиатрической лечебнице. Фасад был причудлив: многочисленные фронтоны и эркеры, слуховые окошки и наличники с замысловатой резьбой. Дом был очевидно выстроен в готическом стиле – но не в том, который привычен для фильмов ужасов. На самом деле здание выглядело вполне добродушно, и я не сразу заметил, что ограда вокруг дома гораздо выше обычного, а высокие чугунные ворота снабжены электронным замком. Алисия извлекла ультрасовременную коробочку, махнула ею в сторону ворот, и те автоматически открылись. Эта футуристическая картина произвела на меня немалое впечатление.

Мы прошли за ограду и направились к главному входу. Наверное, по ночам психбольница с ее запертыми воротами и высокими стенами навевает мрачные фантазии и дурные сны, но сейчас я не чувствовал никакой угрозы. В вестибюле за стойкой сидела санитарка, лицо у нее было грубое, словно его вырубили топором. Она безучастно посмотрела на нас. Я обвел вестибюль глазами и поразился суровой белизне интерьера: сплошь белоснежные поверхности, залитые безжалостным сиянием ламп дневного света. Именно такое освещение отгоняет тени и призраков. Алисия провела меня к своему боссу, и в его кабинете я увидел то же самое, – нарочитую больничную белизну и безликость.

Доктор Эрик Линсейд сидел за пустым металлическим столом. Чернокожий человек, за сорок, Я удивился, но лишь чуть-чуть. Куда больше я бы удивился, если бы руководителем психиатрической клиники оказалась женщина. Или если бы доктор говорил с сильным акцентом. Но в речи доктора Линсейда не слышалось и намека на акцент. Голос у него был густой, низкий, чуть хрипловатый. Если в нем и таился намек на тропическую легкость, то он был умело замаскирован. У доктора Линсейда был очень авторитетный голос – голос влиятельных кругов.

В докторе вообще чувствовалась какая-то основательность, масштабность. Человек он был довольно грузный, но при том подвижный, и все в нем казалось мягким и округлым. Мясистые запястья и шея были слишком плотно стянуты манжетами и воротом, которые он периодически подергивал, пытаясь ослабить давление. Лысая голова напоминала отполированный купол со вмятинами; живот, этот ком плоти, туго натягивал белый халат; короткие приплюснутые пальцы казались очень сильными. Доктор Линсейд излучал спокойствие, достоинство и компетентность, быть может даже мудрость, – или я просто поддался обычному заблуждению, наделяющему всех врачей могуществом и харизмой? Походил ли он на гения? А как должен выглядеть гений? Как безумный ученый, этакий чокнутый профессор, наподобие Эйнштейна? По таким меркам Линсейд выглядел вполне заурядно.

– Мистер Коллинз, – произнес он. – Очень рад наконец познакомиться с вами. Алисия много о вас рассказывала.

Алисия перехватила мой взгляд и победоносно кивнула, понуждая меня плыть по течению и просто слушать Линсейда. Словно давала понять, что позже все разъяснится. Неужели она действительно рассказывала ему о Грегори Коллинзе? И что же она могла сказать?

– Приятно познакомиться, – отозвался я.

– Не стану кривить душой, – продолжал Линсейд, – я не прочел вашу книгу от корки до корки, но весьма внимательно ее просмотрел, и у меня появилась уверенность, что мы сработаемся.

Странно, откуда бы ей взяться? Тем не менее у меня тоже появилась уверенность – что он заблуждается.

– Из вашего труда со всей очевидностью следует, что вы очень точно и очень тонко понимаете извивы неустойчивого человеческого разума. Похоже, вы немало времени провели с душевнобольными, так?

– Я провел три года в Кембридже.

Несколько секунд он обдумывал мои слова и лишь затем рассмеялся. Смех зарождался где-то в недрах живота, а наружу вырывался пронзительным присвистом. Затем и Алисия решила, что ей тоже надо бы рассмеяться. Профессиональная вежливость соблюдена.

– Вижу, мы отлично поладим, – сказал Линсейд.

Я улыбнулся – как можно более неопределенно, официально, непроницаемо. Внезапно мне захотелось поскорее выбраться отсюда, но я не знал, как быстрее это сделать: тупо соглашаться или хранить молчание.

– У вас много обязательств, Грегори?

– Нет, – ответил я.

А что еще я мог сказать?

– Значит, вы можете приступить к работе с первого числа следующего месяца?

– Наверное, – сказал я.

– Тогда будем считать, что вы так и сделаете. Приятно видеть вас в наших рядах, Грегори.

В рядах? В каком это смысле? Я рассчитывал в лучшем случае обсудить теоретическую возможность моей работы в клинике, но Линсейд говорил так, словно я уже согласился. На такой вывод могла навести его только Алисия, и я не понимал, зачем ей это понадобилось. Я хотел было запротестовать, но тут же вспомнил, что протестовать бесполезно, да и умоляющий взгляд Алисии заставил меня воздержаться от каких-либо слов. Мне вовсе не хотелось причинять ей неприятности, не хотелось выставлять ее перед начальством в невыгодном свете. Поэтому я постарался внушить Линсейду мысль, будто согласен занять место преподавателя литературной композиции с первого числа следующего месяца. Мое согласие выглядело достаточно туманным и одновременно вполне определенным – чтобы Алисия потом нашла способ выбраться из унизительного положения, в которое сама себя загнала. Если она пожелает свалить все на Грегори Коллинза и заявит, что этот мерзавец ее подвел, я возражать не стану.

– Ну вот и хорошо, – сказал Линсейд. – Я поручу Алисии познакомить вас с нашими владениями, разъяснить условия работы, показать, где вы будете жить. Естественно, жить вам придется при клинике. Знаете, вы, писатели, – странные существа. Алисия предполагала, что вы скорее всего станете артачиться и вас придется долго уговаривать, но она, по своему обыкновению, оказалась чересчур осторожной. Что ж. Увидимся в следующем месяце. Вам понравится у нас. До свидания.

Мы обменялись символическим рукопожатием, после чего я ушел, сопровождаемый Алисией. У нее хватило совести напустить на себя пристыженный вид.

– Умеете вы манипулировать, – сказал я.

– Разве?

– Точнее, мошенничать.

– Это так ужасно?

– Да, – сказал я, – а еще – очень смешно.

Очевидно, явно и несомненно – это был тот самый момент, когда мне следовало во всем признаться, сказать, что я тоже мошенник и лишь выдаю себя за Грегори Коллинза. Мы бы вместе посмеялись над нелепостью и глупостью ситуации, поняли бы, что мы родственные души, и слились бы в объятиях, предавшись на одну ночь невероятному сексуальному блаженству, которому никогда не суждено повториться. Но я не признался. Я остался подлым и лживым, и оправдание у меня было стопроцентным: мне не дали возможности признаться.

Мы вышли из кабинета Линсейда, и Алисия повела меня осматривать клинику. Когда мы были в середине коридора – длинного прохода с низкими потолками и десятком одинаковых серых дверей, – одна из дверей с силой распахнулась и прямо к нам кинулась голая и абсолютно безумная с виду женщина. Честно говоря, более голой женщины я прежде не видел: тощая, ребра и сухожилия проступают под бледной кожей, бритая голова, тело, начисто лишенное волос. Вела она себя буйно и даже угрожающе, но глаза ее не выражали ничего, кроме пустоты. Голая женщина таращилась на нас с Алисией, и хотя выглядела она вполне зловеще, я не вполне был уверен, что она вообще нас видит. У меня возникло чувство, что в ее представлении мы запросто могли быть жуткой галлюцинацией.

– Спокойно, спокойно, – сказала Алисия.

Я не понял, к кому она обращается – ко мне, к безумной пациентке или к себе, но слова ее пропали втуне. Никто из нас даже отдаленно не был спокоен. Алисия тихо назвала голую женщину по имени – Черити, несколько раз ласково повторила имя, надеясь утихомирить ее, но даже такому профану, как я, было очевидно, что все это впустую. Черити и не собиралась успокаиваться. Напротив, она все более возбуждалась. Черити подпрыгивала на месте, беспорядочно и как-то причудливо размахивая руками.

– Кто это? – спросила она, ткнув в меня. – Новый знахарь?

– Это Грегори, – сказала Алисия. – Он будет здесь работать. Вы будете часто с ним встречаться.

Я решил, что сейчас не время возражать и говорить, что не собираюсь здесь работать. Солидарность с Алисией важнее. А еще я решил, что не время озвучивать и другую мысль, посетившую меня в тот момент: какое бы лечение ни требовалось Черити и в чем бы ни заключался ее душевный недуг, вряд ли его сможет излечить преподаватель литературной композиции. Какое-то время Черити взирала на нас с безучастной враждебностью, а потом вдруг проворно и стремительно рванулась к Алисии.

Дальнейшее было путаной и скоротечной импровизацией моего инстинкта. Когда Черити прыгнула к Алисии, я прыгнул к Черити и, по какому-то счастливому стечению обстоятельств, оказался проворнее. Я обхватил Черити за шею – как делают регбисты во время схватки. Мы рухнули на твердый холодный пол, хотя думаю, для голой Черити он оказался холоднее и тверже, чем для меня, и довольно долго – неприлично долго – возились. Мои руки хватали запретные части тела, но я и не думал останавливаться. Черити была противником неистовым и скользким, но и у меня имелись свои аргументы – я был больше и сильнее, так что смог протянуть до гулких шагов спешащих на подмогу санитаров. Они высвободили Черити из моей хватки, подняли ее и отнесли обратно в комнату, словно она была громоздкой складной мебелью, вроде шезлонга или гладильной доски. Серая дверь закрылась за ними с вкрадчивой мягкостью. Я ожидал услышать крики и шум борьбы, но из-за двери не донеслось ни звука.

– Вам не следовало тревожиться, – сказала Алисия. – Она всего лишь плясала.

– Плясала?

– Да. Пляска имеет для Черити религиозное значение. Иногда танец бывает несколько откровенным, но всегда абсолютно безобидным.

Конечно, Алисия знала о состоянии Черити много больше, чем я, но ее слова показались мне сомнительными. По-моему, “пляска” Черити выглядела весьма угрожающей и не особо религиозной.

– Видели бы вы ее в одежде. Она хиппи в душе.

– Да?

– Ну, если не считать волос.

Я был потрясен. Борьба с голой безумицей, пусть даже с голой безумицей-хиппи, не входила в список развлечений, на которые я рассчитывал в Брайтоне. Происшествие было из ряда вон, но столь стремительным и скоротечным, что я почти верил, будто оно мне пригрезилось. Неожиданно я заметил, что у меня дрожат руки.

– Вам нужно сесть, – сказала Алисия. – Давайте я покажу вам, где вы будете жить, если примете наше предложение.

Я был благодарен за то, что она сказала “если”, а не “когда”, но осматривать будущее жилье мне почему-то не захотелось. Я знал, что начну завидовать. Как бы ни были скромны здешние апартаменты, они наверняка лучше моей жалкой лондонской каморки. Какой смысл себя терзать? И все же я не нашел в себе сил отказать Алисии. И мы пошли.

– Чем именно страдают ваши пациенты? – спросил я.

– Они в сумасшедшем доме. В этом преимущественно и заключается их болезнь.

– Но что у них? Шизофрения, маниакально-депрессивный психоз или?..

Честно говоря, на этом я почти исчерпал список известных мне психических заболеваний.

– Все это лишь слова, Грегори, – сказала Алисия. – “Шизофрения”, “маниакально-депрессивный психоз” или “паранойя” – всего лишь ярлыки, узкие, ограничивающие термины для явлений, которых мы по-настоящему не понимаем. Называя их, мы делаем вид, будто столь же всемогущи, как Адам в Эдеме. То, что мы сейчас называем шизофренией, еще недавно называлось ранним слабоумием. А еще раньше вы могли бы назвать ее одержимостью бесами. Возможно, когда-нибудь мы назовем ее синдромом Линсейда или, кто знает, болезнью Грегори Коллинза.

Мне стало любопытно, каково человеку, именем которого названо заболевание. Неужели есть люди, которые хотели бы дать свое имя недугу? И называют ли болезнь по имени врача или же того несчастного, который ею страдает? Или в ход идет имя умника, который ее “открыл”? Кто были эти люди? Кем был Туретт? Кем был Даун? И как звали собаку Павлова?

– Скажем так, Грегори, – продолжала Алисия, – вот если бы вы были больным и поступили сюда с обострением, вы бы хотели, чтобы я сказала: “Ах да, я знаю, что у вас! Перед нами случай пляски Святого Витта, болезни Маркиафавы – Биньями или синдром Стала – Ричардсона – Ольшевского”? Или вы бы предпочли, чтобы мы просто вам помогли?

– А разве одно обязательно исключает другое?

– Вам еще много предстоит узнать, Грегори. А мне приятно будет учить вас.

Мы вышли из клиники. Жилище писателя находилось, судя по всему, вне главного здания. Теперь я видел, что клиника занимает весьма обширную территорию. После заброшенных цветочных клумб начинался большой заросший участок, который тянулся до самой внешней стены. Кроме того, я увидел несколько строений: надворные постройки, растрескавшийся и неухоженный теннисный корт, высохший фонтан, в центре которого высилась щербатая бетонная русалка.

Мы миновали русалку, и за гигантским кустом рододендрона обнаружился самый аккуратный, самый необычный, самый приятный домик, какой мне только доводилось видеть. Он был построен в том же стиле, что и главное здание, но здесь все достоинства проявлялись в чистом, концентрированном виде. В этот домик нельзя было не влюбиться.

– Вот ваше жилище, – сказала Алисия. – Мы всегда называли его хижиной писателя. Недоставало только писателя.

Алисия отперла дверь, и мы вошли. Внутри отдавало затхлостью, словно от заплесневелых фруктов. Старая ротанговая мебель была не в лучшем состоянии, желтые обои пузырились, лампочка под самым потолком едва светила, но в комнате чувствовалось несомненное очарование. Тут имелся письменный стол, куда можно было поставить пишущую машинку, стул, потертый ковер, пузатая печка. В единственной комнате стоял и диван-кровать: ни спальни, ни кухни, ни ванной. Алисия объяснила, что принимать душ мне, как и всем остальным, придется в главном здании, но это не показалось мне серьезным неудобством. В колледже я жил в похожих условиях. Вряд ли кто-то решился бы назвать это жилище роскошным, но для меня скромный домик был настоящим дворцом. Я сел на диван-кровать, осмотрелся и, разумеется, тут же подвергся искушению.

В то время я еще не читал “Поэтику пространства” Гастона Башляра[18]. А если бы читал, то знал бы, что он называл жизнь в хижине “стержнем проживания”, и, возможно, это знание помогло бы мне понять, почему меня привлекло это место. А так у меня просто возникло чувство, что я легко могу быть здесь счастливым. Приятное место в приятном городе, а то, что оно расположено на территории сумасшедшего дома, – лишь мелкий недостаток. Меня тянуло к этому месту еще и потому, что рядом будет Алисия, и, кто знает, вдруг она и дальше станет вести себя со мной так же мило, как и сейчас. Алисия сидела рядом на раскладном диване и нежно массировала мне шею. Она объяснила, что это поможет снять напряжение. Я был бы рад, если бы напряжение продлилось дольше.

– Значит, Черити не опасна?

– Нет. Ни один из наших пациентов не опасен, хотя кое-кто способен немножко напугать.

– Это не сексуальные маньяки-убийцы и они не гоняются с топором за своими жертвами?

– Они просто люди, – ответила Алисия неожиданно серьезно. – Об этом нельзя забывать. В прежние времена сумасшедший дом называли музеем безумия. Мы предпочитаем воспринимать клинику Линсейда как художественную галерею или оперный театр.

– И как вы их лечите?

– Как можем. Используем различные методики, иногда традиционные, иногда экспериментальные; проводим комплексное лечение, которое с гордостью называем методом Линсейда. Вы все поймете, если согласитесь работать с нами.

– А что буду делать я?

– Помогать больным использовать язык в качестве защиты от безумия.

– Повторите еще раз.

– Под вашим руководством они будут писать, вот и все.

Это прозвучало до опасного просто.

– Я знаю, о чем вы думаете, – сказала Алисия. – Вас тревожит ответственность. Это хорошо. Но не волнуйтесь. Мы ведь не требуем, чтобы вы лечили, да мы и не верим в лечение, в общепринятом смысле этого слова. Ваша задача не столь сложна. И у вас будет достаточно времени для работы над своей книгой. Нам не нужны ваше тело или ваша душа. Извините, что я позволила себе некоторую вольность. И простите, что сказала доктору Линсейду, будто вы уже согласились. Но мне хочется считать свою выходку всплеском творческого воображения. Если очень-очень верить во что-то, оно станет возможным.

Я не вполне понимал, почему Алисии так хотелось, чтобы Грегори Коллинз преподавал в клинике литературную композицию. Ну да, его книгу, одновременно невыразительную и сенсационную, можно было при желании назвать книгой о безумии – в туманном смысле этого слова, – но вряд ли в этом крылась причина. Более подозрительный человек наверняка усомнился бы в искренности Алисии, а более самонадеянный решил бы, что ей хватило одного взгляда на фотографию автора “Воскового человека”, чтобы страстно влюбиться. Но не будучи излишне подозрительным или чересчур самонадеянным, я испытывал только смущение.

К тому же, сидя на раскладном диване и чувствуя, как пальцы Алисии выводят затейливые узоры на моей шее, я не желал копаться в ее мотивах, скорее мне следовало усомниться в своих собственных. Я даже размечтался: а что, если еще некоторое время не раскрывать обман? Мне доставало глупости считать, будто я смогу обучать литературной композиции кучку безумцев. Интересно, насколько это сложно?

Было ли то чрезмерное самомнение? Не думаю. Тот, кто не умеет ничего делать, – учит; а я точно знал, что писать я не умею, – более того, не хочу. Тем не менее три года я изучал литературу в университете, любил хороший стиль, умел его распознавать, а если стиль у писателя был так себе, я зачастую представлял, как его улучшить. В те времена, в семидесятые годы, многие учебные заведения с распростертыми объятиями приняли бы выпускника, владеющего оксбриджским английским, и разрешили бы ему преподавать практически все, что он захочет; а если бы я поступил в аспирантуру, то наверняка бы курировал кембриджских младшекурсников. В общем, у меня не было сомнений, что я справлюсь с обучением психов. Да и работа, по всей видимости, заключалась не в том, чтобы превратить больных в настоящих писателей. Вряд ли от меня требуется обучить их писать хорошие книги. Я просто стану побуждать их к писательству, а врачи, все эти Алисии и Линсейды, займутся остальным. И до тех пор пока я буду справляться с работой, какое имеет значение, что я фальшивый Грегори Коллинз? Что значит имя?

И тут я наткнулся на очевидное слабое место в своей конструкции. Даже если я справлюсь с работой, даже если клиника доверит ее мне, я не смогу взяться за нее без разрешения Грегори, но как мне добиться его согласия? И что скажет или сделает Никола?..

Я попытался выбросить эти вопросы из головы и сосредоточиться на более неотложном деле. Мои руки обвили Алисию Кроу, и она меня не оттолкнула, а затем мы страстно, хоть и не слишком лихорадочно, целовались. Поцелуи вышли немного подростковые – как утешительные поцелуи в конце вечеринки, но из этого вовсе не следует, что они были неприятны.

– Не обязательно принимать решение сейчас, – проговорила Алисия между поцелуями, но в каком-то смысле я уже все решил.

Наконец Алисия сказала, что уже поздно и ей пора идти, а я почему-то не ощутил никакого разочарования. Я чувствовал себя искушенным, умудренным опытом и очень взрослым, и потому не стал удерживать ее. Ведь так поступил бы незрелый и малоискушенный человек. Я был выше этого.

– Где вы живете? – спросил я.

– У меня квартира в городе, но часто я провожу ночи в клинике. И сегодня у меня дежурство. Мне нужно идти, вдруг я понадоблюсь.

Меня впечатлила ее увлеченность работой. И вот Алисия ушла, а я остался в хижине и провел одинокую ночь на раскладном диване. Спал я необъяснимо хорошо, а когда рано утром проснулся, то с радостью и удивлением обнаружил перед собой Алисию. Не мешкая, она проводила меня до ворот, словно тайком провожала из родительского дома, а за воротами меня уже ждало такси. Алисия еще раз поцеловала меня – пусть не так страстно, как вечером, но грех жаловаться: было совсем рано, да и таксист поглядывал на нас. Но, когда я сел в машину, мне вдруг стало так грустно и одиноко. А еще появилось какое-то странное и зловещее чувство, будто отныне клиника Линсейда – это мой дом.

– Я позвоню, – сказал я.

– Я знаю, – ответила Алисия.