"Куриная слепота" - читать интересную книгу автора (Коляда Николай Владимирович)

Первое действие

ВЕЧЕР

Середина сентября. Двухкомнатная “хрущёвка” Дмитрия Школьникова, или “Мити-Школьника”, как зовут его все.

В комнатах почти ничего нет: в маленькой комнате – шкаф и куча жёлтых осенних листьев на полу. В большой: диван, на нём матрас, прикрытый серой тряпкой, рядом с диваном на тумбочке чёрно-белый телевизор. Тут же стоит старая, пятидесятых годов, “горка” с книгами на полках вместо посуды. На потолке дешёвенькая трех рожковая, с одной работающей лампочкой, люстра. Под люстрой – полированный стол. Три разномастных стула по стенам стоят. Ножки у стульев разъезжаются и, если сесть, то стул совсем может развалиться, надо ногами упираться. На той стене справа, что между двумя комнатами – большая трещина. Она стекает от потолка к полу – будто профиль чей-то нарисован.

В большой комнате балкон. Кухня тоже голая: шкафчик, стол, три табуретки. И здесь в углу листья лежат, прикрытые тряпкой. Вся квартира будто нежилое, сдаваемое в наём, помещение.

Самое интересное за окном, за стенами – как картина, декорация в окне нарисована: далеко-далеко церковь видна, ближе новостройка – кран движется, ещё ближе – дома шлакоблочные, зажавшие между собой трамвайную конечную остановку – “кольцо”, рельсы и навесик с киосочком у остановки. Трамвайные рельсы положены прямо у дома, почти у стен его, даже деревца нету у балкона, у окна, и каждые пять минут крыша трамвая и штанга, прикасающаяся к проводам, с грохотом катит мимо, искры сыпятся, так что кажется, что сейчас в квартире начнётся пожар или что трамвай въедет прямо в комнату.

На окнах первых этажей решётки в виде солнца, в виде символики московской олимпиады, ещё решётки с бутонами и цветами, зайцами и медведями. У всех подъездов лежат большие шины от автомобилей, в которых догорают последние осенние цветы – ноготки и астры.

За трамвайными путями, в доме напротив – молочный магазин. И днём и ночью горит в надписи “Молоко” вторая “о”, мигает, жужжит странно. Правда, днём не слышно, а ночью, когда тихо становится, совсем невмоготу от этого надоедливого потрескивания. У магазина стоят огромные старые тополя, штук пять, листья с них осыпались на асфальт. Листья лежат со всех сторон дома – кучами, дворники их не убирают: будто кто дом поджечь собрался, всё приготовил и только спичкой чиркнуть осталось.

Слева кран: хочет разбить окна и заехать в квартиру всем тем, что поднимает-опускает.

За стенкой справа воет собака. Сверху громко кричит телевизор.

В квартире у стола (стоит, не садится) ЛАРИСА. Она в чёрной шляпке, в чёрном пальто, чёрных очках, с саквояжем, в сиреневой вуали, на ногах туфли – “шпильки”. Лариса плачет, маленьким платочком слёзы вытирает. На стульях у стены с трещиной сидят НАТАЛЬЯ и МИТЯ. Ноги широко расставили, уперлись в пол, чтобы не упасть. ОТЕЦ сидит на диване, низко опустив голову. У двери в коридор стоят две СЕСТРЫ-ЕВРЕЙКИ, старухи-близняшки. Руки одинаково на животе сложили, в одинаковых платочках, в одинаковых зеленого цвета пальто. У обоих чёрные усы. За окном кран грохочет, колокол в церкви звенит, трамваи проезжают.

НАТАЛЬЯ (Негромко.) Дура, съела этот пирог зачем-то, он у меня колом типа того что в горле стоит. (Кашляет.)

ЛАРИСА. Какой разврат, какое распутство.

НАТАЛЬЯ. Ни вздохнуть, ни выдохнуть от этого пирога. И под “мостами” кусок пирога застрял, “мосты” менять надо.

ЛАРИСА. Какое распутство, какой разврат.

НАТАЛЬЯ (Громче.) Я говорю: зачем я, дура, этот пирог съела, он у меня колом в горле стоит, говорю. (Сёстрам.) А ты мне, Сара, типа того что: “Ешь да ешь”. Вот и застрял. Говорила тебе – не надо, а ты – нет. “Мосты” менять надо.

ЛАРИСА. Какие мосты? Кому?

НАТАЛЬЯ. Да вон, Саре и Двойре, у них поминки. Вот с пирогами и ходят по дому. А “мосты” вот эти вот. (Залезла пальцем в рот, другой рукой оттянула щёку, показывает Ларисе, говорит с трудом:) Вы-ды-тэ?

ЛАРИСА. Разврат, распутство. Сара и Двойра. Распутство, разврат.

НАТАЛЬЯ. Я спокойна, другой раз. Я верю в переселение душ. Я была в окружении Петра Лещенко. (Без паузы.) Как? Вы не знаете Петра Лещенко? Ну вот, здрасьте, другой раз.

ЛАРИСА. Кого?

НАТАЛЬЯ (Быстро.) Лещенко. Петра. Я даже его не знала, недавно услышала первый раз и как давай плакать, как давай, как давай, ой, горе, так плакала сильно, как тогда, когда маму хоронила. И чего плачу? И каждый раз плачу, как его слышу. Я даже думала, что я – не я, а я – его душа, в общем-то. Но узнала: он умер в июне, а я родилась в апреле. Не сходится. Жалко. И мне пить нельзя категорически. Лещенко ведь был связан типа того что с ресторанами, а я была в его окружении и это значит – поняли, да? То есть, я могу спиться, если начну пить. То есть, нет – я типа того что выпила свою цистерну в прошлой жизни. Поняли?

ЛАРИСА. Нет.

НАТАЛЬЯ. Ну, просто я заметила, что мне нравится выпивать. Зараза, застрял пирог в глотке и всё. И под зубами что-то мешает, жмёт и жмёт. Мне вот Тольку – жалко. Мне сказали, что он, мол, появился в последний раз. На землю, то есть.

ЛАРИСА. Кто это – Толька? (Смотрит на трещину на стене.)

НАТАЛЬЯ. Толька – мой сын.

ЛАРИСА. То есть, его зовут Анатолий? Толей?

НАТАЛЬЯ. Ну, а я что сказала? Толька, да. А что такое?

ЛАРИСА. Так. Странно.

НАТАЛЬЯ. Это вот – Сара и Двойра. (Сёстры кивают головами.) Это вот Митька. Молчун наш. “Школьников” фамилия, но раз у него такая трагедь в школе ещё произошла, то и зовут “Митя Школьник”. Нет, он нормальный, у него почти все дома. Его дразнили: “Дмитрий-хитрый – насрал в штаны, а говорит, что заржавело!” (Долго хохочет.) Я его в детстве так дразнила. Это – папаша ваш. Я – Наталья. Алексеевна. Вот – вся картина. Всё окружение Лещенко, типа того что. Не к слову чего-то сказала, не то. А Толька, да, помрёт. Восемнадцать, а помрёт. И к ворожее ходить не надо. Он смерти ищет. Через люки открытые на улице другой раз перешагивает. Нет, чтобы отойти в сторону, обойти, нет, возьмёт и перешагнёт. (Заплакала.) Придёт домой другой раз, скажет – скучно мне. А чего скучно? Не знаю. (Хохочет.) Типа того что, мол, всегда скучно ему. Умрёт. Ну, пусть.

ЛАРИСА. Кто?

НАТАЛЬЯ. Да сын мой, сын. Толька. Это сёстры-еврейки Сара и Двойра. А это – Митя. А это – папаша ваш.

ЛАРИСА. Кто эти женщины?

НАТАЛЬЯ. Я ж говорю: сёстры-близняшки. Евреечки. Мама померла у них. Хорошие другой раз, добрые, молчат всё время и ходят ручка об ручку. Только вот пирог заставили съесть.

ЛАРИСА. Они тоже в этой квартире живут?

НАТАЛЬЯ. Как они тут жить будут? Они ведь еврейки. Близняшки. Старухи.

ЛАРИСА. У них усы.

НАТАЛЬЯ. Правда? Вроде, да, есть. Они евреечки. Интернационал у нас в доме тут. Сёстры-близняшки. Они патронажными сёстрами работают в больнице, ходят по городу, по квартирам, заставляют сифилитиков лечиться, ну, кто скрывается, не хочет, типа того что. Им адреса дают в больнице и они ходят. Так вот, за ручку по сифилитикам ходят. Они с прибабахом обе. Сейчас вот мама у них померла, так давай собираться в Израиль. Ждали, когда она помрёт. Сами уж старухи. Я им: кому вы там нужны в Израиле, дуры, типа того что. Там своих евреев-дураков полно. Там люди сифилисом не болеют, что вы там делать-то будете. Евреечки. Сара и Двойра. Подружки мне. Дуры-дурами. Евреечки.

ЛАРИСА. Что вы как попугай одно и то же?

НАТАЛЬЯ. Чтоб вы поняли.

ЛАРИСА. Поняли, дорогая, поняли, поняли. (Рыдает.) “Типа того что, типа того что, другой раз, другой раз”. Мозгами брякает, брякает. Слова-паразиты, Наталья Алексеевна. И не надо передо мной интересничать, мозги запудривать, выдумывать нечто. Я психолог, актриса. Я всё поняла сразу и про вас, и про эту жизнь.

НАТАЛЬЯ. Я разве что-то не то сказала? Кто паразиты? (Пауза.) Да, переселение душ. Так что и ваша мамочка тут где-то, я верю. У меня книжек по этой тематике достаточно, дам почитать вам на вашем досуге если. (Пауза.)

Лариса сняла пальто и оказалась в каком-то чёрном платье с ворсом. Она словно превратилась в щуплого, но мохнатого зверька. Шляпку не снимает.

ЛАРИСА. Пару концертов и на вырученное проведу эксгумацию. Да, да, да.

НАТАЛЬЯ. А?

ЛАРИСА. Вы бы шли домой, по домам, милочка Наталья Алексеевна, и сёстры евреечки ваши с усами идите к своим сифилитикам, я с ним сама поговорю. Мне надо принимать решение, не буду же я стоять, слушать про ваш застрявший в горле пирог весь день. (Сняла очки.) Я поговорю с ним сама.

НАТАЛЬЯ. С кем?

ЛАРИСА. Ну, с этим человеком, который… приютил.(Тычет пальцем в Митю.)

НАТАЛЬЯ. Он немой. Вам переводить надо, как без меня? А папаша вас не узнал.

ЛАРИСА. Ну, всё равно же мне надо что-то делать. (Снимает перчатки.) У меня все бока болят. Восемь часов от Москвы, а самолёты не летают. Так далеко, в смысле, а не летают. Хотя мне сто километров от Москвы – уже провинция. Не мне одной, впрочем, всей Москве так. Мало того – поезда только плацкартные, нет купе. Безобразие. Распутство, разврат. СВ тоже нет. Даже нет купе! Как я ехала в этой грязи. Я забыла уже, что такое плацкарт. Надела чёрные очки, чтоб, не дай Бог, не узнали, легла на вторую полку, грязные носки везде торчат, воняют, блевотные туалеты, какие-то дикие супермаркеты на остановках: татарки или еврейки, грязные бабы с усами такие же вот, пирожки, картошку, курочек предлагают – жуть, что предлагают, и всё грязными руками. Мне надо ванную, кофе. О, горе. В вагоне дают простынь, но её, простынь, всё равно что на грязную лужу сверху положить, простынь белую. Какая белая – серая и сырая. Положить и лечь на неё в эту грязь. О, Россия, о, моя Родина, порвалась связь времён, куда же ты катишься, куда же ты едешь? (Пауза.) Там на диване, на этом пледе – какие-то специфические пятна. Даже страшно становится.

НАТАЛЬЯ (Смотрит на диван.) На накидушке? Какие там пятна? Не поняла?

ЛАРИСА (Кричит.) Спе-ци-фи-чес-ки-е! (Быстро ходит по комнате.) Специфические пятна, чтоб вы поняли, поняли, поняли! И чем набит тот матрас? Листьями? Вы с ума сошли? На дворе конец двадцатого века, а они набили листьями матрас! Нам нужно немедленно в отель, но я боюсь выйти на улицу, поклонники бросятся на меня и снова будут просить автографы. Ужасно, отвратительно, разврат, распутство. (Вдруг кинулась на колени перед отцом, взяла его руки в свои, трясёт их.) Папа! Папочка! Это я, твоя доченька! Папочка?! А наша мамочка умерла, бедненькая, папочка! Это я, знаменитая актриса Лариса Боровицкая, твоя дочь, ну?! (Пауза.) Он такой грязный, на себя не похож, будто не он. Вы почему ему не постираете?

НАТАЛЬЯ. А воды всё лето горячей не было. А как дали – некогда типа того что.

ЛАРИСА. Это что же – он всё лето вот так? Бессовестные. Мы сейчас поедем в отель. Есть тут у вас поблизости?

НАТАЛЬЯ. Чего есть?

ЛАРИСА (кричит.) Отель, отель, отель, милочка, знаете вы такое слово, нет?!

Ходила по комнате и с размаху села на свободный стул. Ножки у стула разъехались, Лариса упала на пол. Наталья, сёстры и Митя кинулись к ней, схватили за ноги, за руки хотят поднять, тянут в разные стороны, Лариса отбивается от них, визжит. Встала, отряхивается, одёргивает платье. Отец незаметно вышмыгнул в дверь, вышел на улицу.

Да что такое, я третий стул меняю сегодня, вы что их не сделаете, безобразие???!!!

НАТАЛЬЯ (Сколачивает руками стул, ставит его на прежнее место.) Надо к стенке прислонять, ногами упираться, он прислонютый, прислонённый был бы и тогда…

ЛАРИСА. Прислонютый, прислонённый, кошмар, кошмар, кошмар, кошмар, милочка, Наталья Алексеевна, русский народ!!!!!! (Быстро ходит по комнате, дёргает пальцы так, что они хрустят.)

НАТАЛЬЯ. А при чём тут типа того, что, мол, русский народ, если стул упал?

ЛАРИСА. Да, впереди эксгумация, вы не знаете, чего мне это стоить будет! Нет, не в денежном плане, а в духовном, духовном, духовном!

Пальцем в окно почему-то указала, на едва виднеющуюся верхушку церкви. И будто по сигналу в церкви снова нудно зазвонил, завёлся колокол. Все слушают его. Молчат.

НАТАЛЬЯ. Я знаю. В духовном. Типа того что.(Улыбается.)

ЛАРИСА. Что? Что вы знаете? Бедная мамочка. Эксгумация – это ужасно, это – больно. Я видела в каком-то фильме про войну, эти кости, эти истлевшие гробы – ужасно. (Вертит головой по сторонам.) Мне надо успокоиться. Я впечатлительный человек, как все люди искусства, а я сама себя завожу, зачем – не надо,Ларочка, всё будет хорошо. Беды от високосного года. Когда он кончится? У меня завтра сорок дней, как умер Анатолий. Погиб. Мой друг. (Молчит.) Надо было взять Алекса с собой, он бы быстро организовал билеты, коробку с фильмом – где тут… Поди достань тут кино это, черт.

Села на стул, уперлась ногами в пол, как Наталья, смотрит на балкон.

Пожалуйста, не шмыгайте так носом, меня это злит, раздражает.

НАТАЛЬЯ. А я всегда. У меня хронический гейморит. А как заплачу другой раз – вообще льётся, льётся из дырок. Гейморит, прокалывание надо, а не хочу, вредно.

ЛАРИСА. Гайморит, милочка, гайморит. Не “гей”, а “гай”. Господи, Господи!

НАТАЛЬЯ. Ну, гой, гай, гей. Плачу и потому бежит. А ещё пирог в горле застрял.

ЛАРИСА. Ну, плачьте, ради Бога, только вот возьмите платок, а не руками.

НАТАЛЬЯ. Я не руками, а пальцами типа того что.

ЛАРИСА. Да что вы мне наперекор говорите, возражаете? Молчите, прошу. Вы не видите, в каком я состоянии? Нет?! (Пауза.) Что это тут на стене? Это рисунок?

НАТАЛЬЯ. Трещина. Старый дом, рушится. Трамвай катает ещё – и трещина.

ЛАРИСА. Будто рисунок. Профиль. Аборигены. Наскальная живопись. Пирамиды Хеопса. (На улице кричит сова, Лариса вздрагивает.) Это что? Что было?

НАТАЛЬЯ. К Люське любовник пришёл. Он её для юмора совой вызывает.

ЛАРИСА. Совой?

НАТАЛЬЯ. Чтоб подъезд ему открыла. У нас на замках подъезды, воров боимся. Что ж вы такая сердитая, я – боюсь сказать чего невпопад типа того что…

ЛАРИСА (Бормочет.) Питекантропы. Другой век. О, Россия. О, моя родина. Совы. Проснись, Россия, очнись, взбодрись. Мозгами тут брякаете и брякаете. Какой разврат, какое распутство. Прилипло вот: разврат, распутство!!! (Оглядывается, ищет отца. Испуганно:) А где папа? Марево, туман, отец, папуля, сидел и – нету?

НАТАЛЬЯ. А вон он. Уже на улке. Напротив. Во-о-он, поглядите туда.

ЛАРИСА. Где напротив? Где на улке?

НАТАЛЬЯ. Да у молочного вон. Он всегда там сидит.

Все идут в ногу к балкону, встали, смотрят на улицу.

Как Митька их подобрал на вокзале, так он сразу стал ходить туда сидеть, а мамаша ваша тут, на стульчике, на него смотрела сквозь стекло, аж прямо жалко их обоих, не знаю, что они были за люди, то ли они, правда, типа того что любили друг друга, что им надо было друг на дружку смотреть всё время. Хотя старики. Я думаю: с ума сошли оба просто и сразу вместе.

ЛАРИСА (Растерянно.) Да как же это… Как же это…

НАТАЛЬЯ. Он сядет там, будто греется на солнце, а ему все дают другой раз, а он возьмёт так гордо, вечером принесет, бросит на стол, а Митька пожрать купит. Они тут типа того что с месяц жили, я и не знала: Митька немой, ваши молчком.

ЛАРИСА. Заберите, невыносимо, я с ним к врачам за границу, невыносимо!!!!

НАТАЛЬЯ. Забрать? Да он посидит дома и уйдёт. Что ж, не в себе раз. Мы же его оттуда забрали, когда вы типа того что приехали вот сегодня.

МОЛЧАНИЕ.

ЛАРИСА. Кто-то подошёл? У меня куриная слепота, я к вечеру хуже вижу.

НАТАЛЬЯ (Смотрит в окно.) Это?

ЛАРИСА. Ну да, да, это, это?!

НАТАЛЬЯ (Молчит.) Негр, типа того что.

ЛАРИСА. Что он делает?

НАТАЛЬЯ. Негр? Да денег даёт ему, наверное. Ну да. Дал и пошёл.

ЛАРИСА. Куда?

НАТАЛЬЯ. В магазин, типа того что.

ЛАРИСА. Зачем?

НАТАЛЬЯ. За молоком, знать-то.

ЛАРИСА. Я говорю – зачем он денег ему дал, “знать-то, знать-то, знать-то”?!

НАТАЛЬЯ. Ну раз он просит, дак и дал.

ЛАРИСА. Я говорю – откуда у вас тут негры?!

НАТАЛЬЯ. Бывает. Хотя правда, откуда? Не знаю. Это переселение душ. Вот.

МОЛЧАНИЕ.

ЛАРИСА. Негритос, негритос, он вчера упал с колёс. Чёрный негр пьёт белое молоко. Белое молоко – чёрный негр. Негритос-море слёз. Нет, это не негр. Не негр.

НАТАЛЬЯ. Да негр, я видела.

ЛАРИСА. Не негр. Не негр, милочка! Не негр.

Посмотрела внимательно на Наталью. Ходит по комнате. Достала из сумочки помаду, красит губы, обливает себя духами. Сёстры наблюдают за Ларисой, глазами провожают.

Да, да, эксгумация. Вам всем я оплачу расходы, все старания, ваши страдания. Почему тут лежат листья? Они спят на них? Тихо, не отвечайте, я поняла, а то я вообще умру сегодня от всего. О, мама, о, папа, папочка, мои родные, милые! Нет, тут не в маме с папой дело. Дело в России. Во всей России. Ей надо сказать: проснись, очнись, пробудись, бессовестная, взгляни на себя. Россия – родина слонов, понимаете? Катастрофа с русским народом, зомбирование, пентаграммы кругом сплошные. А вы всё мозгами брякаете ни о чём.

Подошла к Мите, ткнула ему в живот пальцем, тот, глупо улыбаясь, смотрит на Ларису.

Эй, вы. Я вам заплачу. Алекс привезёт деньги. Слышите? Одеревенел. И не смотрите так, я поняла, что вы меня узнали, я дам вам автограф. Потом в Лондон, нет, в Рим – к врачам. Что? Да, шляпка от Сен-Лорана. Платье от Зайцева. Что?(Пауза.) Зачем тут телефон? Он работает? Зачем телефон, если он немой?

НАТАЛЬЯ. Он инвалид. Он инвалид после того, как папу убил. Ему без очереди.

ЛАРИСА. Кто убил? (Набирает номер телефона.) Что? Кто? Я позвоню в Москву, я оплачу всё, всё. Кто убил? Я заплачу, не смотрите так.

НАТАЛЬЯ. Это всё от переселения душ. Эта квартира порченая. Тут жили сначала трое – мать, отец, сын. Сын взял, застрелился, а мать с отцом тут, в проёме в коридоре типа того что повесились оба. С горя. Это давно было. Квартира тринадцатый номер. Ну, что сделаешь, не оставишь ведь её, квартиру, пустую, вот и жили тут Митя с отцом. Он с бабушкой жил и с матерью сначала, потом мать током убило, в сараюшке цыплята были, она лампу там поправляла и током. (Заплакала.) А потом такое с папой случилось от переселения душ. Пил отец, бил его, он рос, типа того что злобу копил. Ну и вот. Он в той комнате его, ножиком. Семнадцать лет как раз. А я была молоденькая девушка, мы с ним это – понимаете, да? (Смеётся.) Дружила. Зорро не говорите. Ревнует. Девочкам, Саре и Двойре, можно слушать, они не расскажут. Митю в колонию, в детскую сперва, таскали, таскали, отсидел сколько-то там, семь или десять, типа того что, лет. Он психический стал, нездоровый, его даже насильничали в тюрьме там эти гады, он не мужчина уже, у него справка есть. Я его люблю за то, что молодость вспоминаю, как на него погляжу, как мы дружили, когда он здоровый был. Да и Толя-то мой – ну, понимаете, нет?

ЛАРИСА. Нет.

НАТАЛЬЯ. Потом расскажу. Так вот. Да. (Пауза.) Всё бы не так, знать-то, склалося, если бы не папа его, если бы не водка эта. А бабушка его из тюрьмы дождалась и померла. А я другого нашла, как его в тюрьму. Быстро довольно-таки, к счастью. Зорро его зовут. Зорро. Посмотрела вокруг, увидела Зорру, он не кривой, не раненый, с руками-ногами, ну, думаю – выйду за него.

ЛАРИСА (Держит трубку у уха, смотрит поражённо на Наталью, на Митю.) Кого насильничали? Кого, кто, какое Зорро? Что вы мозгами тут брякаете?

НАТАЛЬЯ. Муж, муж мой, Зорро. Так его зовут. Вообще – Петя. Явится сейчас, увидите, он улицы штанами подметает, работать не любит, а пить – в три горла.

ЛАРИСА. Ничего не понимаю. (В трубку.) Алекс?! Соединилось! Как там Москва? Я не кричу, плохо слышно! Я здесь! Не нервничай! Тут мой отец, Алекс! Тут еврейки с усами стоят! Вся синагога собралась! Отец, да! Он, да! Ушёл из дома. Лев Толстой, ети его мать! Я не вру! Вместе ушли! Мама месяц назад умерла, жили у какого-то человека и вообще это всё – кошмар, сон! Алекс, завтра сорок дней, как Толи не стало, а я тут! Надо какой-то обед заказать где-нибудь! Ты слышишь меня? Разве не завтра сорок? Сегодня, я помню! Алекс, помоги, у меня никого нет! Будто каток меня переехал! Тут убийцы, убитые, повешенные, негры, тут ходят негры! Я здорова, у меня всё пойдёт теперь, только разберусь тут. Таблетки? Я здорова! Мне не надо в больницу! Нет, не придумала! Вот люди стоят, они подтвердят, что я тут! Еврейки, подтвердите, ну?! (Сёстры кивают головами.). Что? Отец просит милостыню, подаяние на улице! Отец великой Ларисы Боровицкой просит милостыню! Не пафос! Он у молочного. Ему негры подают. У обоих с мамой массовый психоз был. Меня не узнаёт. Приезжай, привези с собой коробку с фильмом, я концерт дам, буду в клубе, в доме культуры, или где, заработать на эксгумацию! Приезжай! Рано? Тут вечер! Разница во времени! Перезванивай! Телефон?(Наталье.) Номер телефона?!

НАТАЛЬЯ. 4-12-57.

ЛАРИСА. 4-12-57. Пятизначный, это не Москва! Город? Это какой город? (В стенку стучат, Лариса испуганно кинула трубку, отпрыгнула в сторону.) Кто это? Что это?

НАТАЛЬЯ. А это – параллельный. Хоть инвалид, а на блокираторе.

ЛАРИСА. Кто инвалид?

НАТАЛЬЯ. Митька – инвалид.

ЛАРИСА (Молчит.) Какой инвалид? О, Россия, о моя Родина. О чём ты брякаешь мозгами, Россия? Ни о чём. О, русские люди. Проснитесь, очнитесь, встаньте. (Пауза, тихо.) Он убийца, вы же сами только что говорили?!

НАТАЛЬЯ. Убийца? Митька? Да ну. Просто несчастный. А кто счастливый? Да потом всё равно помирать надо, ну, типа того что – переселяться в другое. И отец его тоже переселился. Всё равно старики помирать должны, не так, так иначе.

Лариса села на стул, снова падает, вскрикивает. Ходит по комнате. Сёстры стоят, как мебель, рассматривают Ларису.

ЛАРИСА. Какой концерт. Я чёкнулась совсем. Мозгами брякаю ни о чём. Теперь во всех газетах напишут, по радио передадут, по телевизору покажут: Лариса Боровицкая кинула родителей и… ещё что-то!!!

НАТАЛЬЯ. Зачем они будут такое в газетах писать?

ЛАРИСА (Помолчала.) Зачем тут стоят эти сифилитички, что им надо?

НАТАЛЬЯ. Какие сифилитички? Кто сифилитички? Они не сифилитички.

ЛАРИСА. Вот эти вот. У них же носы горбатые!

НАТАЛЬЯ. Ну не впалые же.

ЛАРИСА. При чём тут впалые?!

НАТАЛЬЯ. Если бы они были типа того что сифилитички – у них носы были бы впалые. Поняли?

ЛАРИСА. Слушайте, ну что он там сидит, заберите его оттуда, заберите!(Открыла дверь на балкон, кричит, боясь выйти:) Папа! Иди домой! На кого ты похож, будто не ты, папочка?! (Пауза.) Господи, какой воздух, пыль на балконе красная.

НАТАЛЬЯ. Промышленность нас загрязняет типа того что.

ЛАРИСА. Ужас. И эта “о” на магазине мигает и мигает, будто орет, что он там сидит, на молоке “о” орет, о! О!! О!!! Днём-то она почему мигает, ну, ну!!?

НАТАЛЬЯ. Закаратило, видно. А мы в газеты не напишем. Если б я ваш адрес знала, то тогда да. Я в газету потому, что мамочка ваша сказала, что вы её дочка и показала фотографию из журнала. Я думала, она – того. А газета нашла героя, ну, типа того что, вас нашла. Я для интересу. Я на марку потратилась. Я так просто, а вы приехали.

ЛАРИСА. Да, милая. Вы на марку потратились, а они прибежали с видеокамерами, за скандалом. Ждите, скоро и к вам заявятся. Им плохая новость – хорошая. Я поеду в гостиницу, в отель, возьму отца, помогите мне его забрать, позовите же его, что ж я буду по улице бегать, кричать, помогите?!!!

НАТАЛЬЯ. Ну что ж, мне покликать его?

Пошла к выходу. Митя мычит. Лариса смотрит на него с ужасом. Митя мычит:

МИТЯ. Па-па… Па-па… Па-па…

НАТАЛЬЯ. Митька… Митенька… Не надо… Не нервничай… Голубчик мой, солнышко, тихо, мой любименький, Митечка, не надо, дорогой мой…

Кинулась к Мите, гладит его по щеке испуганно, слёзы вытирает.

ЛАРИСА (Поражённо.) Это что такое? Это что такое? Так он говорит?! Что случилось? Почему это? Кто он?

Влетает Зорро. Оттолкнув сестёр, кричит с порога Ларисе:

ЗОРРО. Вы ковёр у меня купите, о как. Вам его продам. Никому не продавал, а вот вам – продам. Не подарю. А продам. Обстоятельства форсмажорные, о как.

НАТАЛЬЯ. Явился баран. Вот баран. Вспомни дурака, он и появится. Мой ковёр!

ЗОРРО. Ты, сало колхозное, молчи, монтеклюшка, по колено в землю вгоню! И мой, и твой. Наш! Я не примак тебе! Мой! Ташкент напомнить? Сразу: купите. Зачем после? Отсрочка – воровка времени, ведь так?

ЛАРИСА. Что такое?

ЗОРРО. Я говорю: вы ковёр у меня купите.

ЛАРИСА. Это что, вопрос?

ЗОРРО. Как хотите. И утверждение. И вопрос. Я грамотный, не думайте. “Форсмажорные обстоятельства”, знаете такое слово? Нет. О, как!

НАТАЛЬЯ. Уй, чудо-юдо, рыба-кит, рыба правду говорит! Шик-блеск, в жопе треск. Сядь. Молчать. Ну-ка, тихо. Что вот человек про нас подумает. Архаровец. Вот, не видели дураков, посмотрите. Красный фонарь включили будто, рожа красная, уй, алкаш, не смотри на меня!

ЗОРРО. Молчи! Сама архаровец! А Толька – не мой сын. Не признаётся восемнадцать лет – чей. Про это потом. Короче – ковёр. На нём, знаете, что? Наполеон, о как. Вот так руку сделал, о как. У меня сосед сверху врач, он понимает. Говорит: если Наполеон на ковре руку сделал так вот вперёд, значит – он живой был. Ещё.

ЛАРИСА. Кто?

ЗОРРО. Ковёр. Ковёр значит, сделали, когда Наполеон живой был. Врач сказал!

НАТАЛЬЯ. Да какой врач, санитар в скорой помощи, алкашука такая же, спирт тебе таскает, алкоголик хренов, два дурака, пьяные напились вчера, маски поросячьи понадевали, ходили по двору людей пугать, тьфу, стыд, бессовестный!!!

ЛАРИСА. Это кто?

НАТАЛЬЯ. Зорро. Зорро тот самый и есть. Он и есть.

ЗОРРО. Молчи! Дёшево уступлю. Купите? В театре повесите. Красиво будет!

ЛАРИСА. Я вас не знаю.

ЗОРРО. Познакомимся. Я начальников начальник и мочалок командир. Вот этих мочалок – командир. Зорро. Сам себя так назвал. У богатых беру, бедным раздаю. Жизнь у нас тут ой сладкая в городе: слой повидла, слой говна. Живём, а чего? Как киргизы живём: лет десять в квартирах ремонта не делали, не красили ничего, не белили – денег нету. Есть тут у нас в городе – всё: от угля и до грибов. Но одни Паганэли поганые живут. Люблю их так, что поубивал бы. Эту подружку-подлюжку в первую очередь, тоже. Но терплю: худой мир лучше доброй ссоры. Зорро я, герой, защитник бедных!

НАТАЛЬЯ. Врёт. Из дому ворует, несёт и продаёт за бутылку. Это я богатая? Кормлю тебя, обстирываю! Про ковёр не думай – мой! Мне от мамочки досталось! Может, он и правда типа того что бесценный, а ты?!

ЗОРРО. Вы не девчёшка давно. Цвет волос банановый. По телевизору вы другая.

ЛАРИСА. По телевизору другая. По телевизору стучите, там стекло, видите? – не больно, а тут я живая, постучите по мне – я заплачу. (Заплакала.)

ЗОРРО. Нет, по телевизору я не вас видел. Вас я вообще не видел никогда. Слушай, она кто такая, эта, в мохнатом платье? А? Как суслик мохнатая!

НАТАЛЬЯ. Да тихо ты, распространяется типа того что!

ЗОРРО. Я и говорю всем – тихо! Тихо в лесу, только не спит барсук, завтра барсук поедет на БАМ, вот и не спит барсук! В смысле,у нас телевизор не работает.

НАТАЛЬЯ. У нас телевизора нету, вынес. И этот бы вынес, Митьку уговорил бы, да сломанный, никто не возьмёт. Придурка кусок! Иди, ишак ты, ишак с рогами!

ЗОРРО. Молчи! Вы с ней не дружите. Она человек без принципов. Видели моего Тольку? Её, вернее. Тут вам такие обстоятельства форсмажорные, ого-го.

НАТАЛЬЯ. Опять?

ЗОРРО. Не опять, а снова. Не видели Тольку? Он чёрный. Ей все, и я тоже, говорим: ты с каким узбеком его нажила, нагуляла? А она в Ташкент ездила, оттуда, привезла Тольку, точно. А она: у меня мама была чёрненькая, ну дак, мол, может он в маму. Такой у неё вариант, понимаете? Пусть в чёрненькую маму он будет чёрненький, пусть, я согласен, пусть чёрненький, но! – не до такой же степени.

НАТАЛЬЯ. Да я в Ташкент с классом ещё ездила, в десятом, а за тебя взамуж пошла в двадцать пять, бессовестный, людям такое распространяет, врёт, тьфу! Замолчи, иди домой, Зорро проклятая!

ЗОРРО. Молчи, я помню: сразу после десятого я тебя взял! Не думай, что я заспал, я помню! В Ташкенте в арыках валялась. Тебе узбеки пели: “Будешь есть конфеты Мишка и вертеться на мой шишка!” Она с пузом – и со мной к алтарю.

НАТАЛЬЯ. Какому “алтарю”, тогда райком был! Нас в райкоме регистрировали!

ЗОРРО. Молчи, в райкоме, бледная вошь. Вот, хоть вы мне разрешите тогда спор мой с нею. Усирается спорит, что наши вошли в Афганистан в восемьдесят втором, а я ей говорю – в семьдесят девятом. Ну?

МОЛЧАНИЕ.

ЛАРИСА. Что?

ЗОРРО. В каком?

ЛАРИСА. Я почему это должна помнить?

НАТАЛЬЯ. В восемьдесят втором, конечно! И райком был, а не алтарь!

ЗОРРО (Вдруг начинает кричать, стучать кулаками по стенке.) В семьдесят девятом, в семьдесят девятом, в семьдесят девятом!!!!! Сука?! Мы там десять лет, мы там гибли, десять лет, сука, ты тут в окопах в тылу отсиживалась, жировала, в Ташкент к душманам ездила, по арыкам с ними валялась, а теперь говоришь, что в восемьдесят втором?! Ты, сало колхозное, по колено в землю вгоню!

НАТАЛЬЯ. Вот, всегда такой разговор, видите? По колено в землю и всё, типа того что. В восемьдесят втором!

ЗОРРО. В семьдесят девятом! Да ты хоть одну нашу песню афганскую знаешь, я знаю: “В глухой ложбине он увидел волка, верней, волчицу, а точнее – мать!!!!”

НАТАЛЬЯ. Знаю я. Ты другую свою любимую ещё спой: “Первым делом мы испортим самолеты, ну, а девушек, а девушек потом.” В восемьдесят втором.

ЗОРРО. В семьдесят девятом!!! (Упал на пол, рыдает, бьётся, Наталья крутит пальцем у виска, показывает это Ларисе. Сёстры молчат всё так же, смотрят.)

НАТАЛЬЯ. В восемьдесят втором.

ЗОРРО. В семьдесят девятом!!!!!

НАТАЛЬЯ. Ты служил? Ты? Да у тебя лёгкие больные, врёшь.

ЗОРРО. Я?! Я?! Зорро не служил? Зорро не служил? Не служил Зорро?! Зорро?! (Спокойно.) Да. Я не служил. Но я хотел быть солдат! Я мамке в детстве говорил: солдаты не какают! И потому я хотел быть солдат! Я не служил, да! Фактически не служил. Но мысленно – служил. А главное – мысленно. Вместе с ребятами быть, которые… Которые!!! Поняла?! Признаюсь – видишь, какой честный, при человеке признаюсь: не служил. Признался тебе, ну? И что? В семьдесят девятом?

НАТАЛЬЯ. Ну и всё. Опять за рыбу деньги. В восемьдесят втором.

ЗОРРО. А в КГБ меня не вызывали, скажешь тоже?! Нет?

НАТАЛЬЯ. Отвали, стрекозёл, пристал.

ЗОРРО. Скажи. Вызывали?!

НАТАЛЬЯ. Да вызывали, вызывали.

ЗОРРО. Слышали?! Даже она – признаётся. Я даже подозреваю, что и она – тоже.

НАТАЛЬЯ. Что – тоже? Замолкни!

ЗОРРО (Поманил Ларису к себе.) Она тоже – руку приложила. Стукнула туда. На мне КГБ психотропное оружие испытывали. Я инвалид, практически, о как.

ЛАРИСА (Помолчала.) Если оружие, то психотронное.

ЗОРРО. Психотропное! Потому что операция по такой работе с такими как я называлась: “Психическая тропа”! Мне никто не говорил, но так думаю. Так что – я инвалид психотропный. Оставьте мне папу вашего. Мы табличку напишем: “Папа артистки, подайте”, и нам дадут. А мы бедным раздадим, о как! Я же Зорро, защитник бедных. Я его сберегу. Не оставляйте Митьке, оставьте мне. Ему папу нельзя доверять. Он знаете, что с папой сделал? Я инвалид. Тоже. Психотропное.

НАТАЛЬЯ. Он не врёт, правда. Психотропное, типа того что. У него голоса в голове постоянно. Мне не слышно, но я чувствую, когда рядом с ним сплю, он ворочается. Это связано с переселением душ. Митькиного папы душа тоже тут. Вот негр – не просто так. Что-то с психотропным переселением душ.

ЗОРРО. Не лезь! Что ты знаешь про психотропное? Тебя в КГБ пытали?!

НАТАЛЬЯ. Да кто тебя пытал? Завянь. Не так уж и страшно всё, как он говорит, что вы так испугались, не слушайте его!

ЛАРИСА (Кричит вдруг, что есть силы.) Прекратите все, пожалуйста, все!!!! Молчать! (Тихо.) Что значит – оставьте?!

НАТАЛЬЯ. Кого оставьте?

ЛАРИСА. Он сказал – оставьте нам папу?! Он что вам – вещь?!

ЗОРРО. Ну да. Оставьте. Вам он зачем? Вы там – таскуетесь. А у нас – будет у нас что кушать тогда. А то так – совсем захирели мы уже безо всего.

ЛАРИСА. Без чего?

ЗОРРО. Да без всего.

ЛАРИСА. Кто таскается?

НАТАЛЬЯ. Он хотел сказать: тусуетесь, тасуетесь, как карты. Ну, как по телевизору они в бабочках ходят, и вы там с ними типа того что. Не таскаетесь, нет. Мы откуда знаем – таскаетесь вы там по мужикам или нет. Нам по барабану, вообще-то, типа того что. Он просто сказал, что нам плохо будет без всего.

ЛАРИСА. Без чего, спрашиваю?!

НАТАЛЬЯ. Да без всего, типа того что.

ЛАРИСА (Помолчала.) Детский сад маленьких дебилов, ругающихся матом. Я пойду с папой в отель. Нет, Алекс перезвонит. Я вынуждена здесь сидеть. Ждать денег хотя бы. У меня нет денег. По-моему, меня обокрали в поезде.

ЗОРРО. А сейчас папаша ваш денег принесёт. Ему дают.

ЛАРИСА. Слушайте, вы нормальный?! Вы – идиот? Вы что говорите?! Что?!

ЗОРРО. А что тут понимать? Я что не так сказал?

ЛАРИСА. Так. Всё так. Заберите отца, я поеду. Нет, пойду.

НАТАЛЬЯ. Да сидите. Поговорим, как русские люди. Вы же всё говорите: русские да русские. Ну вот, мы русские, попки узкие, типа того что, Митька, давай бутылочку, у тебя есть, знаю. (Смеётся, суетится.) В честь приезда, по-русскому обычаю, выпьем, отметим, артистка у нас, какая артистка у нас! Сара, Двойра, идите, как русские типа того что сядем, сюда, сюда.

ЛАРИСА. Какая бутылочка? Я не буду, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет.

ЗОРРО. Как не буду, все будем, правильно она говорит, Митька, правильно, правильно, она говорит, угощай же ты гостя, ну?

Митя принёс бутылку, поставил на стол. Сёстры, Зорро и Наталья смотрят на бутылку. Молчат. Лариса повертела головой, сказала неуверенно:

ЛАРИСА. Я не буду пить. Тут всё дезинфицировать надо. (Пауза.) Впрочем, налейте мне немного. Хотя, может быть, у вас есть бренди, коньяк, виски, а не это?

НАТАЛЬЯ. Пейте. Я бы тоже, но нельзя, я была в окружении Лещенко. Пьёшь?

ЗОРРО. Налей – увидишь. Белая – несмелая, красная – напрасная, водка – в сердце прямая наводка, на халяву уксус сладкий, ура!

НАТАЛЬЯ. Зорро чертова, как мне типа того что другой раз в твой стакан плюнуть охота, ух!

Зорро смеётся, налил себе, Ларисе, Мите, сёстрам. Выпили. Лариса молчит. Улыбается. Зорро снова налил, снова выпили. Быстро и молча выпили всё. Едят что-то с тарелок. Сёстры стоят, не садятся.

ЛАРИСА. Нет, не надо еды, тут специфическая грязь. Простите, что я сердита, взволнована, но вы должны понять, вы же согласны, что тут не совсем чисто?

ЗОРРО. Согласны. Тольки нет, а то бы он тоже выпил. Жалею его, наливаю.

ЛАРИСА. Она сказала, что он скоро помрёт. Этот человек по имени Анатолий.

ЗОРРО. Кто помрёт? Толька? Да слушайте её. С чего помрёт? Молодой, здоровый бугай, нигде не работает, на мотоцикле ездит или с собакой по городу шляется. В подвал вон девок таскает. Каждую ночь новая.

НАТАЛЬЯ. Да тихо ты. Разговорится другой раз типа того что.

ЗОРРО. Ну да. Портит их. О как. И правильно, пусть. Что молодому делать? Пусть портит. И я портил. (Смеётся.) Хорошо стало, жизнь цветная стала, а?!

ЛАРИСА (Улыбается.) Прям интересно посмотреть на героя, про которого вы столько рассказываете. У него имя, как у моего друга. Сорок дней назад он разбился в автокатастрофе. Мой муж. Почти. Он был моложе меня. У меня шляпка от Сен-Лорана, вы угадали, что вы так смотрите?

Телефонный звонок, Лариса взяла трубку.

Алё? (Пауза.) Сори. (Положила трубку, молчит, улыбается.) Позвонил какой-то татарин и сказал “Ассалям алейкюм.” Я сказала ему тоже по-иностранному: “Сори”.

НАТАЛЬЯ. Надо было ответить: “Алейкюм ассалям.”

ЗОРРО. Про Тольку не верьте. Врёт, сало колхозное.

НАТАЛЬЯ. Хватит тебе, выпивай и молчи. А вы нам сыграйте, а? Прикиньтесь?

ЛАРИСА. Слушайте, вы кто? Кто вы по профессии?

НАТАЛЬЯ. Регистратор в поликлинике. Не поняла? Я люблю свою работу.

ЛАРИСА. Да любите. (Смеётся.) Я говорю: раз вы регистратор в поликлинике, то вы нам тоже прикиньтесь тут, порегистрируйте нам тут нас. (Расхохоталась.) Что-то мозгами брякаете, брякаете ни о чём. С чего я перед вами должна “Казачок” танцевать? О, Россия, о, моя Родина, проснись, очнись, посмотри на себя в зеркало, куда же ты катишься, мозгами брякаешь, брякаешь, брякаешь, брякаешь?

НАТАЛЬЯ. Не поняла? Что?(Пауза.) Да, регистратор. А вы тут сами-то кто? Приехали, разорались. Сидят, пьют, обзываются типа того что. Да сама не брякай тут, мохноногая какая! В шляпе, в платье мохнатом, ишь! Села, обзывается! А вы дуры, что встали? Вон отсюда! И ты пошли быстро, распился, алкашука проклятая, ишака кусок с рогами, ну?!

Схватила Зорро за руку, утащила, хлопнула дверью. Сёстры развернулись, тоже ушли. Сидят за столом Лариса и Митя. Молчат. Митя глупо улыбается, гладит клеёнку рукой.

ЛАРИСА. Видите? Как только извинилась перед хамами, тут же они идут в наступление. Закон. Я ждала, это должно было произойти! Хамство должно проявиться, несмотря на то, что она говорит про высокие материи, про переселение душ. В ней сидит хамка. Хамит. На “ты” пошла говорить. Узнаю тебя, мой великий могучий русский народ. (Пауза.) Можно, я сяду на эти листья? У меня ноги болят так сидеть. Я подожду папу, он скоро придёт. Меня в сон потянуло, я принимаю лекарство, а его смешивать с алкоголем нельзя, всё перед глазами поехало. (Села на листья.) Половицы визгливые, скрипучие, села и будто кого-то там в листьях раздавила. Ничего, не беспокойтесь, у меня ещё есть платья, запачкаю – так неважно. (Молчит, вертит головой.) Я сижу дома. Где мой дом. Это не мой дом. Где мой дом? Нету моего дома. Я вдруг подумала, что Достоевский был ерунда себе, правда ведь? Ничего особенного. Вы ведь разговариваете, да? Вы понимаете? Вы их обманываете, что вы не можете говорить? Я сразу поняла по глазам, что вы скрываетесь от них, сразу. Удобнее жить, скрывая своё настоящее. Ведь так? Итак, Достоевский. Вот это, куда я попала – дно, вот это жизнь, тут страшно. А он был комнатный философ, комнатная собачка. Придумал или вычитал из газеты что-то про убийство старушки процентщицы и давай мусолить. Не страшен нам Достоевский, правда ведь? Ничего чёрного, тёмного в человеке он не увидел. Ерунда. Вот тут страшно, тут достоевщина настоящая, не комнатная. (Пауза.) Эти разговоры о смертях, убийствах – доконали меня, она ни о чём более рассказывать не может. Переселение душ, похороны, мозгами брякает, будто весь город только и делает, что хоронит и хоронит. Впрочем, мне всё равно, я не вмешиваюсь, я как Швейцария – должна сохранять нейтралитет, я завтра уезжаю. Сидеть невозможно. Нельзя вертеться, усаживаться – скрип половиц, будто там сотня живых существ, и я их давлю и давлю. (Смотрит на трещину на стене.) Кого напоминает мне этот профиль. Негра какого-то. Чёрный человек. Пришел к Моцарту чёрный человек. И к Есенину пришел человек. Друг мой, я очень и очень болен, и откуда взялась эта боль. Чёрный цвет. Много черноты у меня. Черным-черно. Мамочка в чёрную кассу играла когда-то, вспомнила вдруг. Какой разврат, какое распутство. А я хотела в гостиницу. Какая гостиница. Я не вижу ничего. Пелена перед глазами. Правда, поверьте. А у вас лампочка в квартире подслеповатая. Я должна сидеть тут. Помогите мне встать.

Митя подал её руку, поднял с пола, стоят близко-близко друг к другу, он улыбается.

Вы понимаете? Вы меня не тронете? Вы меня не будете насиловать? Нет, конечно. Вас, она сказала, в тюрьме самих насиловали и вы знаете, как это страшно. Я понимаю. Меня много раз насиловали. Нет, я молчать буду. Вы понимаете? Был у меня друг, всего сорок дней назад, так недавно, а теперь нет, он был молоденький, любил не меня, а мою прошлую известность, но мне было всё равно, я была с ним счастлива, три месяца всего, мальчик совсем, умер, он был молодой, а умнее меня, улыбался, говорил мне “вы”, всегда говорил какую-то книжную красивую фразу: “Не кладите руки на плечи первого встречного, впрочем, как и второго тоже”. И ещё повторял всегда, успокаивая: “Всё будет хорошо, Ларочка, всё будет хорошо.” В тот день он уезжал от меня, мы простились, он закрыл стекло на дверце машины, я на нём, на запотевшем стекле, пальцем написала: “Лариса. Любовь”. Милый мальчик, Толечка мой, его раздавила машина, которая перевозила живых свиней – можете себе такое представить? Его машина всмятку, Толя – погиб, шофёр грузовика-убийцы тоже, а все свиньи в перевёрнутой машине остались живы. Потом я приезжала на место катастрофы: стекло разбито, кузнечики в траве верещат, и тихо, тихо на земле – только свиньи хрюкают, они хрюкали, я и сейчас слышу их деловитое такое похрюкивание. (Пауза.) Вот так. Лариса. Любовь. Нет ничего теперь. Тьма в моей жизни. Чёрный человек пришел и забрал моего Толю. Сорок дней назад это было или сорок лет? Потом – известие, что мама умерла. Значит, ещё кто-то умрёт. Есть примета: если кто-то умер и до сорока дней умер ещё один человек, то, значит, будет и третья смерть. Слышите?

Трамвай летит мимо окон. Лариса зажимает уши.

Как страшно, как страшно тут у вас, как тут живёте вы, надо выключить этот трамвай… Не кладите руки, говорил он мне… А я вот, видите, дала бесстрашно вам свои руки. Вы понимаете? Конечно, понимаете. Вы не глухой и вы не немой. Не мой. Не наш, не ваш. Не моё дело. Не моя жизнь. Тут моего нету. Да, да. Я тут временно, быстро укачу. Мне надо в Москву, меня кошка моя ждёт, она одна осталась у меня. Папу заберу. Я буду о папе заботиться. Он спасёт, а я его. Тут моего нету. Это всё – не моё. Не моё. Немое. Немое кино. Немая актриса. Бред какой-то. Отпустите мои руки, мне больно.(Подошла к балкону, говорит негромко через подоконник, в стекло.) Папа, идём домой. Нет, идём в отель. (Пальцем на пыльном стекле написала “Лариса. Любовь.” Молчит, смотрит на трещину на стене.) Милый, спасибо вам, что вы приютили папу и маму. Спасибо! Вы добрый, я вижу, хотя у меня и куриная слепота. Господи, как хорошо мне стало, выпила и спокойно. Как будто я вошла в речку с тёплой водой и хожу по освещённому дну, в сказке будто, водоросли зелёные колышутся вокруг. Надо немного выпить и всё провалится, все несчастья високосного года, и прежнего, несчастного невисокосного, года, и прежних, и прежних. Мне сорок пять, из них тридцать пять были високосными… Мне надо успокоиться… Вы сами предложили выпить, что ж теперь… Кому я говорю, кто понимает… Зачем я говорю… негры одни… как я устала, милый Толечка, как я устала… Толя мой, Толя-доля-воля-больно, ай, ай…

Села на кучу листьев, прижала сумочку к себе, прислонила голову к стене, закрыла глаза. Митя смотрит на неё. Погладил её по щеке рукой. Молчит.

Трамвай грохочет на улице, мимо балкона проезжает, искры сыпятся.

Вошёл старик, кинул на стол деньги, прошёл в свою комнату, лёг, не раздеваясь, на кучу листьев.

Митя смотрит на Ларису.

Темнота.

НОЧЬ

Митя идёт по комнате с ножом. Прошёл мимо Ларисы, профиль на стенке скалится, рожи показывает. Тень от ножа перечеркнула лицо-профиль. Сёстры-еврейки стоят: одна свечку держит, другая усы расчёсывает. Митя подошёл к кровати отца, замахнулся ножом, вонзил его в тело, тело с грохотом, в конвульсиях, упало на пол.

Грохот, будто где что-то взорвалось.

Лариса вскакивает. Перепугано нащупала сумочку, щёлкнула зажигалкой, светит перед собой. Щупая стены, идёт в коридор, бежит из подъезда на улицу. Встала под фонарём у дома, оглядывается, смотрит на небо, на звёзды. Молчит.

В молочном магазине грохочут ящики.

Лариса кинулась назад, дёргает дверь подъезда, но она захлопнулась.

К дому подъехал мотоцикл. Из темноты вышел АНАТОЛИЙ – в тренировочном костюме с надписью “Адидас”, в кроссовках, в каске, с сигаретой в руке.

ЛАРИСА. Кто? Вам что? Что вы? Я тут, я местная, не трогайте меня, идите давайте, я своя, меня испугали, я вышла подышать, я приехала к папе с мамой…

ТОЛЯ. Ключи вот. Я тут живу. Открою подъезд. Холодно, идите в квартиру.

ЛАРИСА. Ничего не холодно, идите, я боюсь вас, вы чёрный, идите, я закалённая, я посидеть хочу.

Толя смотрит на неё. Лариса пошла к трамвайным путям, села на рельсу.

ТОЛЯ. А вы артистка та самая? Прикольно. Мамка написала вам? Ну в подвал пошли, там тепло.

ЛАРИСА. Мамка, какая мамка? Подвал, да, подвал. Мне сегодня про подвал и про вас кто-то говорил. Я хочу тут сидеть. Я буду скоро играть Анну Каренину и мне надо войти в образ.

ТОЛЯ. Чего?

ЛАРИСА. Так. Ничего. (Пауза.)

ТОЛЯ. Ладно. Сидите. Пошёл.

Пошёл к подъезду. Лариса крикнула ему:

ЛАРИСА. Эй, вы? Подойдите на минутку. Пожалуйста. Спичку, а? Нет, закурить даже дайте, у меня нету.

ТОЛЯ. На. (Протянул Ларисе сигарету и чиркнул спичкой.)

ЛАРИСА. Не “на”, а “нате” нужно говорить.

ТОЛЯ. Ну нате.

ЛАРИСА. Дайте мне спичку в руки. (Прикурила, потом осветила лицо Анатолия, негромко, улыбаясь:) Нет, нет. Сорок дней. Там были свиньи, там была кровь, там кузнечики в траве трещали, а свиньи хрюкали…

ТОЛЯ. Чего?

ЛАРИСА. Сорок дней. (Молчит, тряхнула головой.) Посветите ещё себе на лицо? (Улыбается, поёжилась.) Я плохо вижу в темноте. Простите. Обозналась. Это вы, стало быть, чёрненький сын? Как вас зовут? Толя, да? Да, черняв. Негр просто. Негр Толя. Вы похожи очень на одного человека, моего знакомого. Не важно.

ТОЛЯ (Свистит.) Жулик, Жулик, сюда иди, смотри, тут живая артистка! (Смеётся.)

ЛАРИСА. Какой жулик? Кто жулик тут?

ТОЛЯ. Моя собака – Жулик. Так зовут. Жуликом. Подобрал. Придёт сейчас. Он в подъезде спит. На листьях. Заколебал он меня. Бегает за сучками, удирает из дому. Кормлю, кормлю его ишшо, толку нету, подвал мне не сторожит, а там богатство моё. А вы артистка? Ну, прикольно! У нас тут – артистка, блин!(Смеётся.)

ЛАРИСА. Что это за отсветы, блики на деревьях?

ТОЛЯ. Это? Пакеты из-под молока, сока. Я повесил. Для птичек. Кормлю их. А?

ЛАРИСА. Будто ёлка наряжена мусором с помойки. Добрый. Жулика подобрал. Двортерьер. Добрые все, гляжу, доброты неизбывной. Людей подбираете, собак. В дерьме по уши, а чтоб не скучно было – в доброту играете. Всем не поможешь.

ТОЛЯ. Надо же, артистка! У вас платье какое мохнатое, как шкура у Жулика. Можно потрогать? Натуральное, нет?

ЛАРИСА. Да, натуральное. Это Сен-Лоран, дорогой. Причём тут ваш Жулик. Ну, потрогайте, раз хотите. (Пауза.) Видите, приехала, надо было в отель, а я осталась, потому что ничего в потёмках не вижу, куриная слепота. Как я хочу в мою тёплую квартиру в Москве. Боже, куда я попала? (Пауза, Анатолий смеётся.) Что вы смеётесь, что смешного? У меня такая трагедия с мамой, с папой.

ТОЛЯ. Вы так по-московски прикольно разговариваете! Какие они вам мама, папа? У них не все дома были, побирушки оба были, а Митька их подобрал, чтоб они ему попрошайничали, пенсию свою прячет, туйбень, хитрован, артистка, о!

ЛАРИСА. Вы что такое говорите? С ума сошли? Что вы говорите о моих родителях, родителях Ларисы Боровицкой? Молчать! Вы вообще кто тут?

ТОЛЯ. Я? Живу тут. А что? Я вот на мотоцикле ездю, катаюсь вокруг дома. Скучно тут. Девчонки ко мне приходят ишшо, курим в подвале. Можно и дома, да не хочу, в подвале оборудовал так, полочки поставил, там мотоцикл стоит, лампочка, топчан. Будто квартира у меня. Пошли, покажу, сходим туда?

ЛАРИСА. Нет, нет, спасибо. Я, наверное, рядом с вашим Жуликом лягу в подъезде. И под каждым ей кустом был и стол, и дом, и стул. Все помешались на листьях. Вокруг дома листья, будто дом поджечь кто хочет, приготовил, шины разложил, чтобы лучше горело. Зачем шины? Клумбы? Что за грохот?

ТОЛЯ. Надо же, артистка! Я бы тоже артистом стать хотел! Выбражать там по телевизору, прикольно, наверное, ага? И денег ишшо платят, знать-то, кучи? Это ящики пустые грузят. Молока привезли.

ЛАРИСА. А-а, молока привезли. О. О. Анатолий. Одно “о” в слове. А в “молоко” три. Очень прикольно, да?

ТОЛЯ. Надо же, артистка! У меня девчонки знакомые ездили на артисток поступать, назад приехали. Две недели в Москве побыли, а такие стали закидонистые, выбражулистые, прям артистки, не подойди к ним. Ну, потом повыбражали, приходили ко мне в подвал, про Москву рассказывали. Ну, ништяк вообще. Скучно у нас тут. Надо же, артистка! Мохнатая какая, как зверёк какой!

ЛАРИСА. Вы не можете стукнуть по этой “о”, чтобы она не мигала. Заколебала в доску она меня, выражаясь по-вашему.

ТОЛЯ. Пусть горит. Прикольно. Ишшо никому не помешала.

ЛАРИСА. Слушайте, “прикольно”, мне мешает! Я слепая. Он – немой, а я слепая. Калеки. Съезд калек. Калик перехожих. Ящики из-под молока. Молока. Молоко от бешеной коровки. Вы тоже какой-нибудь калека, нет?

ТОЛЯ. Нет, у меня всё на месте. Меня девки любят. У нас девчонки хорошие тут, нам с пацанами нравится, сговорчивые. А артистки пьют? Я слышал – пьют хорошо. Ага? Хотите банку раздавить? Зорро возле дома в листья опохмелку прячет. Я не пью, мне не нравится, только редко, когда прикольно. (Порылся в листьях у подъезда, достал бутылку, протянул Ларисе.)

ЛАРИСА. Почему по-вашему, актрисы должны быть обязательно пьющие? Совсем нет. Наговаривают на нас газетчики, журналисты. Нет, я не буду чужое.(Пауза.) Разве что глоток, согреться. (Взяла бутылку в руки.) У вас нет с собой случайно рюмки или фужера? (Молчит. Пьёт из горлышка, улыбается.) Спрячьте. Нет. Я ему завтра куплю. Я “ишшо” пару глотков. (Пауза.) Я быстро пьянею, потому что пью мало, очень мало. Но для других на Канарские острова слетать – праздник, а мне пятьдесят грамм – Канарские острова. Пятьдесят грамм – мои Канарские острова. Им Канары – отдых, а мне выпить чуть-чуть – мои Канары, снимает стресс… Жизнь актрисы полна стрессов. Что?

ТОЛЯ. Ничего. Я молчу. Слушаю. Пейте. Я с артистками не разговаривал, не пил.

ЛАРИСА. Ах, как согрело внутри, очень приятно. (Пауза.) Вы так же как мама шмыгаете носом. Возьмите платок. Правда, у вас это получается мило, не пошло. Вы не пошлый. У вас речь не развита, вы смешной. (Смеётся.) Как хорошо стало. Ну, развлекайте? Вы не спите, я не сплю, говорите что-то прелестное. Ну?

ТОЛЯ. А что сказать? Я вот, живу тут. Всё путём. Бывает прикольно.

ЛАРИСА. Мамашавас хоронит. Знаете? Говорит: помрет скоро.

ТОЛЯ. Она дура. Я её бил пару раз уже. И Зорру бил. Боятся меня. Она хочет, чтоб я помер, видит, что я их буду держать крепко, как стану большой. Надоели они мне, дураки. Скорей бы в армию, что ли. Или хоть помирай, правда. Скука.

ЛАРИСА. Называется: тешить беса. Сядьте, пожалуйста, рядом, погрейте плечом. (Толя сел рядом, накинул ей на плечи пиджак. Она молчит.) Вы наговариваете на себя. Вы худенький, тоненький, а какие-то гадости про себя говорите, будто вы такой мужик-распромужик. Эй, провинциальный кавалер. Дайте спичку. Погасла сигарета. (Он зажёг спичку, она взяла огонёк в свои руки, смотрит ему в лицо. Улыбается.) Очень похож на моего знакомого. Очень. Только он никогда не ходил в фальшивом “Адидасе”.

ТОЛЯ. Чего?

ЛАРИСА. Так. Давно у меня не было молодых кавалеров. Сорок дней. Ну, маленький гигант большого секса, а где оно, ваше гнездо разврата?

ТОЛЯ. Чего?

ЛАРИСА. Подвал где?

ТОЛЯ. Вон дверь. Сходим?

ЛАРИСА. После. Что ж вы не спали?

ТОЛЯ. Скучно. Гулял. С Жуликом. На небо смотрел.

ЛАРИСА. На небо? Небо и небо. Зачем смотреть? Заболит шея, если её вытягивать. Знаете слово, в котором есть три “е”?

ТОЛЯ. Нет.

ЛАРИСА. Длиннош-е-е-е животное. (Смеётся.)

ТОЛЯ. Митька мне всё про небо заливает. У него в тюрьме крыша поехала. Всё говорит: “Небо. Мы все скоро будем жить на небе. Мы будем небожители. Мы там будем жить. Там всё будет хорошо. ” Может, и правда, думаешь другой раз? А чего? Прикольно, если так. Тогда спокойно тут и не так скучно. Смотрю туда, наверх, и думаю: а может, правда? Там будет другая жизнь. Там всё не так будет, а? Как артистки в Москве про это думают? Тут подвал. Тут грязь. Мать – дура, Зорро ещё дурнее, бабы все – суки, ни одной хорошей нету.

ЛАРИСА. Что ж вы это мне говорите? Я ведь тоже женщина, могу обидеться.

ТОЛЯ. На что? На то, что бабы – суки? Ну, обижайтесь, мне-то? Раз правда.

ЛАРИСА. Сексуально озабоченный мальчуган. Не надо про небо. Боже, как долго вас надо перевоспитывать, даже говорить учить нормально. Вам не идёт про небо говорить, слышите? Подружек в подвал, в антисанитарию таскает. Кто вам сказал это? Этот?

ТОЛЯ. Митька, ага. В детстве так он со мной говорил, сейчас – нет. А может, мне приснилось, что он со мной говорил, не знаю. Вроде говорил такое.

ЛАРИСА. Я же сразу сказала, что он разговаривает, да? Как шпион, предатель, разведчик, молчит, играет в глухонемого. И говорит не со всеми, только с избранными? Прячется. Да. Ага, ага. Небо. Будем лежать в грязной земле. Небожители. Землежители. Болтун, провинциальный философ. И вы, и он.

Сидят рядышком на рельсах, прижавшись друг к другу. Толя берёт листья в горсти, подбрасывает вверх и они падают. Лариса наблюдает за ним, пьёт из горлышка.

Как ваша фамилия?

ТОЛЯ. Ганин. Толя Ганин. Ганины мы.

ЛАРИСА. Ганин. АнатолийГанин и Лариса Боровицкая. Толя “Гэ” и Лариса “Бэ”. Парочка – баран да ярочка. (Смеётся.) Ганины-поганины. У меня был диплом в универе по русским фамилиям. Училась в университете на филологическом факе, хотела стать учительницей, мечтала, писала поурочные планы в тетрадке в клеточку. Стала артисткой. В самоделку пришел режиссер, увидел меня, забрал в один фильм, в другой, и вот – звезда. Короче: про фамилии. Привычка – судить о человеке по фамилии. Ганин – это совсем неплохо. Ваш профиль – как со стенки в той квартире. Ну-ка, голову к небу, посмотрите вверх? Кадык большой. Большой и острый. Прям как у него. Но вы не он. От вас пахнет иначе как-то.

ТОЛЯ. Чего?

ЛАРИСА. У настоящего мужика должен быть большой острый кадык и огромные руки, это говорит о его огромных сексуальных возможностях. Так мне рассказывала одна старая артистка, которая в этом знала ого-го какой толк. (Смеётся.) Пейте тоже, а то мы с вами в разных весовых категориях…

ТОЛЯ. С артистками выпью, прикольно! (Хохочет.) У меня руки маленькие, а ничего идёт, нормалёк, все довольны. Ну, я откровенно, раз вы так говорите.

ЛАРИСА. Прекратите. Какой вы мужик, вы мальчишечка. Мальчишечка глупый, на небо смотрите, банальности голубые про небожительство говорите. Что вы видели. Жизнь груба. Хотя играете, наверняка. Приняли меня за свою подружку, но я – знаменитая актриса, понимаете? Это вы девушкам своим пойте так: сначала многозначительно про небо, мол, как много в вас глуботы, глубины, а потом – раз-раз на матрас, так?

ТОЛЯ (Смеётся, палочкой листья ковыряет.) А чего? На матрас – для здоровья надо.

ЛАРИСА. Пошляк. Это вам тоже Митя сказал? Тихушники. (Встала, прошла к магазину, села на то место, где сидел её отец.) Вот, спасибо этой “о”. Светит и я могу вас рассматривать. С некоторых пор меня успокаивают молодые лица. Я от них беру энергию. Брала. Очень похож. Похож, но не он. Всё равно, что артист играет короля. Но король – есть король, а играющий короля артист, так и останется играющим роль короля артистом.

ТОЛЯ. Чего?

ЛАРИСА. Не важно. С чего они взяли, что вы чернявый – не знаю. Я посижу тут. Вдруг мне придётся играть роль нищенки. Трамваи пойдут в шесть? Декорация какая-то будто, дыму в неё напустили и я сижу, бедная нищенка. (Ноет, кривляясь.) “Подайте бедной нищенки, бедной нищенки, мы погорельцы, у нас дом сгорел…” (Молчит, улыбается, взяла горсть листьев, подбросила их вверх.) Красиво! Листья с колосников бросают пьяные рабочие. Спектакль. Я играю в нём.

ТОЛЯ (Смеётся.) А вы прикольная! Мне нравится! Вам сколько? Вы старая?

ЛАРИСА. Тише! Я говорю! Вы любите театр? Толя, один мой знакомый по имени Толя, очень любил, хотя, вернее сказать, меня в театре любил, когда я играла. Я очень хорошая актриса. Замечательная. Вы не видели фильмов с моим участием?

ТОЛЯ. Нека. А какие?

ЛАРИСА. Не важно. Конечно, не видели. Вы ведь другое поколение. Ну, ничего, и в этом поколении я оставлю след, всё ещё впереди. (За балконным стеклом в полумраке Митя стоит, смотрит на Ларису.) Это наш балкон? В смысле, его балкон?

ТОЛЯ. Ваш. Его.

ЛАРИСА. На балконе растёт укроп в ящике и картошка. Зачем? О, Россия, моя Родина, проснись, очнись, не брякай мозгами. Ну, что он стоит, смотрит, даже я вижу его, что он смотрит? Скажите ему, пусть идет спать. Где ваш Жулик, пусть он его укусит, загавкает на него. Жулик, сюда! “По-о-о-дайте погорельцам…” Стоит и стоит, тень отца Гамлета. Правда, что сказала ваша мамаша?

ТОЛЯ. Про убийство? Правда. А что такого? Ну, чпокнул его. Я своего тоже другой раз хочу. Дурило раз и пьянчуга. Мать говорит, что душа Митькиного отца переселилась в меня. Я верю. Я знаю, что Митька отца любил. Так вышло просто у них. Бывает. Митька хороший. Я Митю люблю.

ЛАРИСА. Кошмар. Люди в грязи любят всякие сентиментальные истории, я заметила. Бред, дорогой. Вы все душами поменялись, вы на небо смотрите, театр, декорация, листья падают, чтоб им игралось легче. Телевизора насмотрелись, да?

ТОЛЯ. Он мой отец. Мать сказала. Зорро не знает ишшо. Митька – отец. Мать с ним спала. Он в тюрьму. Она Зорро нашла. Зорро – гнида. Я его метелю другой раз. Мать запрещает сказать Зорре, что я – Митькин сын, а то бы я сказал. Скажу скоро. А может, знает. Скучно. Так скучно.(Смеётся, палочкой листья ковыряет.)

ЛАРИСА. Вы произносите слово “скучно”, как будто это “кучка”. Все в кучке. Надо говорить “скушно”. И не “ишшо”, а “ещё”. У вас прыщики на лице. Какие страсти. Шекспир. Он ваш отец? Ужасно. И всё к тому же произносится односложными предложениями, как стихи. Не в этом ли подвале они вас и зачали? О, Россия, о, моя Родина, проснись, очнись, не брякай мозгами! Но я тут – Швейцария, сохраняю нейтралитет.

Анатолий лёг между трамвайных рельс, забросал себя листьями.

(Помолчала.) Эй, вы, вы что? Герой штаны с дырой?!

ТОЛЯ. Ложитесь рядом. Тепло тут. Всегда так делаю. И днём. Трамваи надо мной ездят. До утра трамваев не будет. Прикольно, развлекуха!

Лариса помолчала, легла рядом с Анатолием. Анатолий забросал её листьями, потом снова себя. Буква “о” мигает и отсветы от неё прыгают по кучам.

ЛАРИСА (Негромко смеётся.) Авантюрист. Между рельсами положил. Кажется, понимаю, почему к вам в подвал бегают. Вы непредсказуемый забавник, развлекунчик, юморист! Мой Толя тоже… Не буду. Я о вас уже всё про себя решила, а вы взяли и удивили меня. Как хорошо! (Хохочет.) Лежим, две кучки листьев, пепла, две могилки – Ромео и Джульетта. Страшно, когда трамвай сверху едет?

ТОЛЯ. Нет. Чего страшного? Ничего страшного нету. Я думал, страшно кошку убить, шкуру с неё содрать. Попробовал – ничего. Нормально. Даже интересно посмотреть, как она мучается. Смешно даже. Вообще, ничего не страшно. Я думаю, и человека убить не страшно.

ЛАРИСА. Ну-ну, хватит, не наговаривайте на себя. Теперь уже ничему не поверю!

ТОЛЯ. Чему?

ЛАРИСА. Не поверю, что человек, который ложится в листья, может с кошкой так. Не врите. Вы решили на меня, актрису, произвести впечатление своей жестокостью, нравами? У вас не получится! Не поверю! Я же вижу – вы хороший. Хороший, хороший, хороший! Как хорошо! Пахнут листья. (Тихо смеётся.) Завтра уеду, будете писать в мемуарах, как со мной лежали в листьях между рельсами. Смешно! Приключение! Давно у меня не было приключений! (Грохочут ящики в магазине, рабочие в полголоса переговариваются.) В других городах шумы человеческие: дождь, шелест листвы. А тут – собака воет, кран гремит, ящики грузят, буква “о” мигает с шипом, треском, негр ходит, ступая на пятки, бесшумно, колокол звенит. Не думайте, что я московская штучка. Мне приходится ездить, зарабатывать. Спасибо Алексу. Это знакомый, не друг. Друг у меня был один. Но не буду, я выпила, чтоб не помнить. (Выпростала руку из кучи листьев, высунула голову, выпила из горлышка, снова закопалась, смеётся.) Как хорошо в листьях… Будто я какое-то маленькое насекомое, а это мой дом, я тут живу… (Пауза.) Я будто стала маленькой. Мы с отцом ходили в кино в детстве. Старый деревянный клуб, холодно, в нём печка топилась во время сеанса, пригород, мы жили в пригороде, клуб, очень похоже на ваш город. Я маленькая, я сижу возле сцены, на экране – кино. Сначала шли буквы. Читать не умела, кричала на зал: “Буквы, пока ещё буквы, сейчас кино начнётся!” – кричала, сидела на полу. И потом начинала, упреждая события, орать: “Сейчас этот пойдет туда, а там в него выстрелит этот, а она его бросит, а он её полюбит!”, на меня матерились, чтоб молчала, не портила масть! (Смеётся, шевелит руками под листьями.) Когда на экране целовались – голых при коммунизме не показывали, только поцелуи – кинщик проявлял инициативу, устраивал собственную цензуру: рукой водил перед объективом проектора, зал свистел, топал ногами, орал: “Не затемняй! Не затемняй, гад!” Дети ходили в кино по два раза – на взрослый и на детский сеансы, на взрослом поцелуи не затемняли, а детей пускали, по двадцать копеек с каждого была прибыль, и пускали. Зимой мы шли назад домой, по заснеженной дороге, светила луна, березы были в снегу, было светло, я всё вокруг тогда видела, у меня не было куриной слепоты, а мама с ужином ждала нас дома, она с нами не ходила в кино, вязала или ещё что дома делала. (Пауза.) Неужели это когда-то было со мной? Луна и берёзы в снегу. Кино, мама и папа. (Пауза.) Эй, вы, небожитель? Вы что там?

ТОЛЯ. Нет. Слушаю. Листья пахнут.

ЛАРИСА. Приеду в Москву – каждый день буду так ложиться в листья.

ТОЛЯ. Скоро зима. Листьев не будет. В Москве и зимой хорошо, да? Там прикольно. Там магазины, народу полно, девочки красивые ходят, я видел по телику. Там так хорошо, знать-то. Да?

ЛАРИСА. Ну-ну. Во-во. Ес-ес. Знать-то. Девочки. Что вы знаете про Москву, про жизнь артистки – подневольной, униженной, обиженной. Москва. На каждом углу по шакалу зубатому. Я приехала – была ноль. Надо было делать себе имя, знакомиться. Легла, да, легла. С тем, с этим. А сколько спилось нашей сестры. Зараза, это слова из какой-то пьесы, где я это говорила? Последние три месяца был у меня просвет, но в просвет влезла морда свиньи с рогами. Ай, какая я пьяная стала. (Кричит.) Кто мне дышит в ухо, кто тут?!

ТОЛЯ. Жулик прибежал.

ЛАРИСА. Идиот он, ваш Жулик. (Села, отряхивается от листьев.) Ну, хватит. Мне в рот попали грязные листья. Всё время думаю, что играю в пьесе, где я одна положительный герой, а все остальные – мерзавцы. Согласитесь, что эти люди тут все вокруг – весьма странные. Ваш лжепапанька и все, все, особенно этот. (Тычет пальцем в окно на Митю.) Хотя, может быть, он и добрый, но молчит, что-то думает и потому странно. Трамваи встали. Они устали. Сочинилось вдруг. Устала я.

Дверь подъезда со скрипом открылась, вышли сёстры-еврейки, между ними негр. Негр улыбнулся, блеснул в темноте зубами белыми, поднял шляпу, приветствуя Ларису, и скрылся, исчез в темноте. Сёстры хихикнули и тоже убежали. Лариса не двигается.

Вы видели? Видели?

ТОЛЯ. Что?

ЛАРИСА. Вышел…

ТОЛЯ. Кто?

ЛАРИСА. Негр. Негр, негр, негритос, у него зелёный нос.

ТОЛЯ. Никого не было.

ЛАРИСА. Не было? (Молчит, смотрит в темноту.) Толя, Толечка, дайте мне руку, сядьте рядышком, мне страшно стало…

Толя сел рядом с ней на кучу листьев, прижал к себе. Она смотрит ему в глаза.

Еврейки и негр побежали к киоску на трамвайной остановке. Вытащили маскарадные маски – свиные морды, натянули на себя, руками машут, смеются.

(Смотрит в темноту широко открытыми глазами.) Ящики с молоком грузят и потому грохот, да? Милый мальчик, подержите мои руки так. Мне нельзя пить. Вся моя жизнь – набор случайностей, глупостей. У вас руки холодные, как ледышки. Я понимаю ваших девочек. Я актриса. Я бы хотела быть на месте ваших девочек. Что вы такое глупое и гадкое подумали? Совсем не то. Я бы хотела дружить с вами. Мне нужна только маленькая улыбка другого человека в жизни, более ничего. Вы такой хороший. Хорошо, что к кому-то можно прижаться, когда страшно, как к маме в детстве – испугаешь чего-то и прижаться. Он говорил мне: “Ваша трагедия – трагедия доверчивости, вы всегда всем доверяете”. Так говорил мне он. Он был юный, совсем маленький, любил меня за мои роли, он меня не видел, моих героинь любил, глупый, а я играла с ним в этих героинь, лицемерила, как научили, вот и заплатила за это, надо было показать себя всю, сразу, я – плохая, гнусная, я любила его, и потому играла, врала, играла в чистую, честную, я хотела счастья, как я хочу счастья, милый Толечка, счастья, счастья, счастья. Вот вдруг вспомнила про кусочек счастья: я целовала его в живот. Вспомнила ночь, мы лежим рядом две кучки листьев, две могилки, и я думаю: пусть он не просыпается долго, пусть спит он на минутку больше, пусть снится ему рай, райский сад, птицы райские, листья зеленые, желтые, красные, красивые, пусть спит он долго и пусть моё дыхание, моё тело, моя душа не мешают ему, пусть длиться это вечно… Вот, руки ваши взяла в свои и вспомнила это. (Улыбается, смотрит в глаза Толе. Он держит её руки в своих.) Вы как курица худенький. Нет, я курица, куриная слепота у меня. Ничего не вижу. Я так устала, милый. Ну, вот. Уже не страшно. (Смеётся.) Я хочу что-то такое сделать. Раз уж приключение. Чтоб запомнилось и вам, и мне. Вывозились в грязи, в листьях, пьяные, глупые. Стойте на коленях, повернитесь ко мне. Снимите рубашку. Так. Ближе, я вас потрогаю.

Анатолий стоит на коленях, до пояса голый, она гладит его тело руками.

Смешной! Не пугайтесь! Я много раз трогала мужчин, знаю, как они устроены, и не причиню вам боли, что вы так напряглись? С вами никто никогда не был нежен? Вы что, на комиссии в военкомате? Не напрягайтесь. Дайте руки. Вот так. Они уже теплее стали. Мы пьяные. Утром ни вы, ни я не вспомним про это, а сладость на губах останется. Я так хочу. Необычно так. Я хочу вспомнить. Нет, я хочу запомнить хорошенько это. Как будто это с ним. Я вас, милый, поцелую в живот, не дёргайтесь. (Поцеловала.) Первому встречному руки на плечи, говорил мне он книжную фразу… Что же ты сделала, свинья чертова. Эти свиньи в машине там, они были чёрного цвета, да, кажется так, они хрюкали, будто целый кузов чертей рогатых был там… (Пауза.) Ещё полбутылки есть. Выпьем? (Хохочет, ткнула пальцем Толе в живот. Он смеётся тихо, она тоже. Молчит, смотрит на него снизу вверх, грозит пальцем, смеётся.) Ничего не будет! Мадам шутит, веселится, развлекается! Мадам просто видит, что тут так много диких мужчинок! Одевайтесь. Насоблазнялась, старое корыто. Ну? (Толя не двигается.) Что глазки опустили? Ничего не было. Был только один поцелуй на память, поцелуй в пупок, в маленькую ямку на животе, нежное прикосновение одно. Как лист осенний поцеловать, мертвый, жёлтый, холодный… Ночное приключение…

ТОЛЯ (Тихо.) Пойдём, туда пойдём…

ЛАРИСА. Тише, тише, я же тебе как мама…

ТОЛЯ. Ну, ну, мама, хочешь меня, ты же хотела, хотела, не прикалывайся…

Быстро схватил Ларису на руки, прижал к себе, унёс в подвал.

Еврейки на крыше “хрущёвки” появились, вылезли откуда-то, давай танцевать, руками по бокам хлопать. Негр щупает их, хохочут, и хохот этот эхо носит от дома к дому…

Темнота.

УТРО

Мотоцикл всё так же стоит у подъезда. В подвале между трубами – топчан, на стенки повешены полки. На полках детали для мотоцикла, бутылки, банки. Ещё плакаты, на которых киноартисты с бицепсами.

Тут тоже листья лежат кучами по углам. В трубах булькает.

Лариса сидит, прислонив голову к стене, смотрит в маленькое оконце на улицу. Из этого окна падает в подвал лунный свет. В руках у Ларисы спичечный коробок, она время от времени зажигает спички и смотрит на огонь. Толя лежит на куче листьев. Скоро рассвет.

Возле мусорного бака две тени, два человека – ЗОРРО и МУЖЧИНА. У Зорро под мышкой ковёр, в другой руке – ведро помойное.

ЗОРРО. Кошки орут. Покурить пока. Постой, покурим. Да стой ты. Куда бежишь?

МУЖЧИНА. Ковёр хлопать будешь?

ЗОРРО. Поздно. Пусть спят. Проветрю его просто. Моль почакала его. Хотя можно и разбудить, и похлопать. Потому что форсмажорные обстоятельства. С Наполеоном ковёр. С живым. Продам вот ей его. Ей нужнее, поди. Для театра для её. Повесит там и напишут: “Подарок от Зорро – защитника бедных”, о как! И все будут спрашивать: кто такой? О как! Ты почему в четыре утра мусор выносишь?

МУЖЧИНА. Не знаю. Проснусь, сон страшный, до горла достанет как раз в четыре. Как раз тут именно выскочить надо, на улицу бежать и выкинуть, как грязь из себя выкинуть. Ведро заваниваться начинает, ровно в четыре уже дышать нельзя, и от того кошмары снятся. А ты почему?

ЗОРРО. Тоже заванивается. Та же история. А ещё темно на улице и никого нету, не видно никого, не надо придуриваться. А ещё мысли разные, о как. А ещё – звёзды. Тихо. Когда луна – ещё лучше. Я сразу детство вспоминаю. Мы с отцом шли из кина вместе. И зимой, и летом, а луна светила сильно, сильно, он меня за руку держал, чтобы я с тропинки не сбегал и в снег не проваливался. Был маленький, а вот – старый пень уже. И звёзды красивые ночью, да?

МУЖЧИНА. Красивые. И я из кина шёл. Мне в кине не нравилось начало, когда буквы шли. Идут и идут буквы, а надо ближе к делу в кине сразу, я так считаю. А потом ночью шёл из кина. И думал про артистов, что они – небожители, счастливые люди такие. С матерью мы ходили. И звёзды были. И небо. Ты знаешь, да? Мы ведь все скоро там жить будем, на небе. И ты, и я.

ЗОРРО. О, как? Правда? И ты, и я? И они все?

МУЖЧИНА. И они все. Будем там жить.

Смотрят на небо, молчат.

ЗОРРО. Врёшь ты всё. Докурил уже?

МУЖЧИНА. Нет. Не вру. Увидишь. Как мы с тобой по облакам пойдём за руки, так вспомнишь эту помойку и меня тутошнего. И тогда поговорим, и вспомним про эту жизнь, про нашу хрущёвку. Про ведро, про листья. Понял?

ЗОРРО. А как мы там жить будем? Там так же хрущёвки стоят? Так же всё? Я буду маленький или как сейчас, старый мудень? А? Ври давай, ночь, не видно глаз, обычно по глазам видно, что врут, сейчас не видно, что врешь, ври, я тебя знаю, вруна, ты в оперном в хоре поёшь и в церкви в хоре подрабатываешь, врун, ты вообще не русский, ты – негр, да? Давай, рассказывай сказки про Бога, ну?

МУЖЧИНА. Ни в каком я хоре не пою, и про Бога не знаю. Откуда у нас тут оперный, негр? Тебе сон приснился? Я Гена, наладчик на заводе.

ЗОРРО. О, как? Рассказывай, наладчик.

Еврейки с негром прошли мимо, исчезли у трамвайной остановки. Потом снова появились у пивного киоска, над которым лампочка горит. Из киоска рука высовывается, одну за другой подаёт еврейкам стеклянные поллитровые баночки с пивом, три штуки. Стоят, пьют сёстры-еврейки, что-то негру объясняют, на небо пальцем показывают.

МУЖЧИНА. Кто там пошёл?

ЗОРРО. Негр. Ещё один.

МУЖЧИНА. С кем он это?

ЗОРРО. С еврейками.

МУЖЧИНА. Они ж на пенсию пошли недавно, старые?

ЗОРРО. Ну и что старые? Всем охота.

МУЖЧИНА. Ну, пусть. Хлопай ковёр, хлопай. Выхлопаешь, сядь и полети – ковёр-самолет отвезет тебя на небо. Уже пора отчаливать, защитник бедных всех защитил уже, наладил тут порядок, нет? (Засмеялся, ушёл в темноту.)

ЗОРРО. Эй, ты, наладчик? Ты откуда? Ты кто? Куда лететь? На небо лететь?

МУЖЧИНА (Из темноты.) На небо, брат, на небо…

Ушёл. Зорро встал, смотрит на небо, плачет, слёзы глотает. В соседнем дворе кто-то хлопает ковёр и щелчки летят вокруг домов. Жулик завозился в подвальном углу, во сне тявкнул.

ЛАРИСА (Слушала разговор на улице, тихо.) Что там за крестик у забора?

ТОЛЯ. Собаку похоронил.

ЛАРИСА. Жулика? Только что был живой?

ТОЛЯ. До Жулика была. Хлеб со стола украла, я её чпокнул. Много вокруг бегает собак бездомных, даже прикольно. (Курит, пускает кольца в потолок.)

ЛАРИСА. Пошевелиться нельзя, такой грохот от листьев. Высохли, ломаются, трещат. (Пауза.) Надо идти куда-то. Утро скоро. (Пауза.) Завтра в Москву. Возьму папу, и поедем. Сегодня сорок первый день уже.

ТОЛЯ. Поедем. Поедем, ага?

ЛАРИСА (Смотрит на улицу, на тополя.) А для птичек эти коробочки на деревьях ведь не просто так, нет? Там стоят ловушки, да? Я не вижу, чувствую, так?

ТОЛЯ. Сетку ставлю, иногда попадается, потом с ними развлекаюсь, прикольно.

ЛАРИСА. Значит, вы не наговаривали на себя, нет? Тише, молчите. Тут тепло в подвале. В хрущёвках тепло. В хрущёвках всегда было тепло. Смешно. Ужасно. Лариса Боровицкая в подвале. Мало было один раз, решила продолжать, дура. И что на меня нашло. (Хохочет.) Я полюбила человека из народа. ЛарисаБэ с человеком из народа Толей Гэ. Толя Гэ – не народ, Толя Гэ и есть “гэ”. А Лариса Бэ вообще старая “бэ”. Завтра домой. Я пойду домой. Ну, в эту квартиру. Лежите.

ТОЛЯ. Да ладно “тыкать”, “выкать”. После всего-то. (Курит.)

ЛАРИСА (Помолчала.) Расскажу вам. Хотите правду? (Быстро.) Я забыла об их существовании. О маме и папе. Напрочь. Как лоботомия у меня была. Знаете такое? Когда никакой памяти. Забыла. Никакие видеокамеры не прибегали ко мне, когда стало известно, что они тут. Наврала, весу и значимости придать. Камеры, поклонники, да, да! Подружка-пьянчужка – вместе керосиним, два “синих чулка” – работает в отделе писем в этой газете и вот случайно письмо вашей – твоей, твоей! – мамаши попадает ей, она звонит мне, как раз всё это с Толей, я больше месяца пила, ночь, день, пила и пила, потому что забыть, забыть надо было. У Алекса уже другая артистка, её возит, сволочь. Не едет сюда, за мной. Сколько заработал на мне, тварь. Хотел меня в дурдом запрятать или лечиться. Идиот. Что он может понимать в творческой личности, в художнике, во мне. Только деньги считать умеет. Про Алекса, вот. Он возит меня по деревням, где помнят Ларису Боровицкую. Однажды мне сказали после кина моего: “А не надоело старьё возить? Могли бы чего-нибудь и новенькое показать.” Стыдно. Какие концерты. Смесь Мадонны и художественного фильма “Кубанские казаки”. Скатилась с неба, упала, угасла. Скатилась и поломала себе все кости. А что делать? Я ничего другого не умею. Коробку с фильмом в чемодан и вперёд. Работаю вот ещё в театре. Играю мало. Ролей нет. Жду и жду. Знаете, кто единственные люди на свете, которые хотят работать? Артисты. Только артисты. Больше никто. Не знаю почему они всегда хотят ролей, ролей, ролей. Смеялся над Толей. Говорил мне: “Долго ты ему будешь ещё крутить мозги? Хочешь, расскажу ему какая ты на самом деле? ” Так сказал, да. Подонок! От того, что он пару раз в наших турне видел меня в нетрезвом виде, он думает, что понимает меня до донышка. Свинья. Я не списанный материал. Достоевскому не снилось. Комнатный философ. Комнатная собачка. Жулик. Алекс – вор и жулик. Ничего не будет. Ничего. Я спокойно могу сказать, что у меня уже всё было и ничего не будет. Были деньги, были поклонники, теперь всё нищее и нищее во всём. Осталось только мохнатое платье и шляпка от Сен-Лорана, купленная в киоске в аэропорту Орли, в Париже, и окрещенная мною: “От Сен-Лорана”. Хотя Сен-Лоран там рядом и не лежал. Туда я ездила сто лет назад на фестиваль делегацией. У меня всё было, ничего не будет. Я не могу сказать – будет. Ничего не будет. Где бутылка?

ТОЛЯ. Хватит тебе.

ЛАРИСА. Вам, вам!!! Дай выпить, дай мне, дай!!!! (Пьёт, молчит.) Вот, правда вся.

ТОЛЯ. Коню понятно было, без рассказа.

ЛАРИСА (Помолчала, выпила.) Я к тому, что наша встреча была случайной и ничего она не значит ни для вас, ни для меня. Мне надо ехать. (Улыбается.) Ах, милый, хороший, симпатичный, красивый мальчик Толя, Толечка, имя какое, красивое, Толя-доля. Толяшечка, отчего всё так плохо в жизни, почему мир и жизнь так несовершенны, не знаете? Опять слова из пьесы какой-то. Всё как-то некрасиво, гадко. Иногда думаю: повеситься, что ли. Но нетушки. Фигушки-говнигушки вам. Обязательно скажут: пьяная в умат была и потому залезла в петлю. Будут шептаться, сплетничать, хихикать, смеяться. Так что: нетушки. Не доставлю я им, сволочам, этого удовольствия. (Пауза.) Странный подвал. Ловушка. Я в ловушке. (Пауза.) Если листья близко рассматривать, то можно увидеть какие-то профили на них. Будете писать в Москву? Приедете? Впрочем, нет. Я шучу. Я уже не смогу всё с начала. И не хочу играть в чистоту больше. Надоело. Либо такую, какая есть принимаете, либо вообще – адью. Понятно? Будете? Да?

ТОЛЯ. “Будете”, “будете”. Я с тобой поеду.

ЛАРИСА. Хамит мальчик. Со мной ехать? Конечно. Великолепно! Чудная мысль! Вы поедете со мной. Прямо сейчас. Что мы сидим в подвале? Ну да, сейчас пойдём на вокзал. Я поеду на поезде, а вы сзади на мотоцикле – “масасыкле”, и эдак вот въедем в Москву! Нет, я сяду сзади вас, прижмусь крепко и мы – рванём! Покорять первопрестольную! (Хохочет.) Знаешь что, Толечка, давайте я на вас, то есть, вы на мне женитесь? Очень хорошо. Вы молодой, на меня внимание обратят с этим браком, в газетах напишут. Сейчас модно неравные браки. Годик побалуемся, похохочем, потом я вас пристрою, устрою. Мы устроим бешеный бракоразводный процесс. А этот год – не бойтесь! – мы можем даже не спать. Заключим брачный контракт, чтобы вы не претендовали на моё имущество. А можем и спать. Вы не “голубой”, часом? Нет? Ах, да, я ведь только что проверяла, опытным путём “типа того что”, как говорит ваша мама. Ну вот. Я очень люблю “голубых”. Обожаю. У нас в театре мрак от того, что одни натуралы пузатые. А это значит многое. У натуралов – только один путь всегда. А “голубые” говорят: можно так, а можно и иначе; они говорят, что, может быть, это правильно, а может быть, и это. Нет? Не говорите, не важно. Налейте мне, милый. Ах, да. (Пьёт из бутылки.) Как-то я успокоилась. Папа там, спит. Господи, бедные, за что они мучались. Я вас после бракоразводного процесса устрою куда-нибудь танцевать в какую-нибудь рок-банду, они много ездят, зарабатывают. Итак, вы будете танцевать в рок-банде, договорились? Вы хорошо сложены, так похоже тело, ваше тело, на тело того мальчика, моего друга, что даже тут, в этом подвале-ловушке – хорошо сказано! – мне показалось, что… К чёрту, к чёрту! Не думать! Именно так будет: свадьба, развод, танцы. Танцевать умеете? Попробуем? Обниму вас. Два осенних листа танцуют, падая на землю, как красиво!

Обняла Толю. Молчат.

ТОЛЯ. Вот портфель этот – от твоей матери. Это я к тому, что мы дядьку тут оставим, ага? Зачем таскать? Портфель. От матери.

ЛАРИСА. От какой матери?(Хохочет.)

ТОЛЯ. Они приехали с этим. Я сюда принёс. Мне портфель пригодится, складывать чего-нибудь. Тут фуфло было внутри всякое разное такое. Дядьку оставим. Можем и на мотоцикле, можем и на паровозе. Вдвоём только, ага? У тебя квартира сколькикомнатная там?

ЛАРИСА. Квартира? Какая квартира? Это мамин? Я не вижу. Я не понимаю вас? Мамин? (Плачет, гладит портфель, подползла с ним к окошечку, к лунному свету.) Чемоданчик. Портфельчик. Я вспомнила. Я всё-всё вспомнила. С этим, нет, с таким чемоданчиком ходил хромой дядя Гена, слесарь-сантехник, жил в нашем дворе, угрюмый, страшный, им пугали: “Спи, а то дядя Гена Булюляка придёт! ” Булюляка – его фамилия была? Не помню. А по воскресеньям столы во дворе накрывали, выпивали и пели песни. Это его чемоданчик? В нём были железки блестящие, он кран перекроет, отремонтирует, однажды мама высыпала в раковину старое просо и оно, как цемент, забило трубы, и дядя Гена ругался, говорил, что вы врёте, что это просо, говорил, что это – цемент. У него был ключ, разводной, колёсико покрутишь и какую хочешь гайку открутить можно, он говорил про себя, что он не слесарь, а наладчик, наладчик, наладчик. (Щёлкнула замками, вздрогнула.) Когда забивают гвозди в гроб, то такой же страшный звук в тишине. На Западе знают, что это ударяет по нервам, потому сделали винты, шурупы, всё закручивается, разводным ключом, как у дяди Гены-наладчика, а не гвоздями… Почему на похороны Толи не позвали дядю Гену наладчика – не знаю. (Молчит, улыбается.) Ты знаешь, что там лежит?

ТОЛЯ. Жулик, ко мне иди.

ЛАРИСА. Жулик чёрный. Его не видно. Много чёрного цвета. Знаешь, что там?

ТОЛЯ. Знаю, смотрел.

ЛАРИСА. Это чужое. Почему смотрел?

ТОЛЯ. Да ладно ты.

ЛАРИСА. Что значит – “ладно”? Вы что себе позволяете? Тише, ни слова. Боюсь открыть. Дура, думаю, что там сидит маленький негритёночек. Негритос, негритос, папу с мамочкой унёс. (Открыла чемодан. Достала салфетку, полотенце с петухом, коробку из-под чая.) Это мамино. Я вспомнила. Я всё-всё вспомнила. Эти сорок дней меня отрезвили. Всё, прекращаю. Я больше не буду. Я всё-всё помню. Я всё вспомнила, все свои корешки. Я завтра же буду, начну жить иначе. Буду помнить, что я чья-то дочь, что у меня мои родители!!! Вся Россия должна очнуться, взбодриться, не брякать мозгами!!! (Открыла коробку, вынула бумаги, чиркает спичками, читает, улыбается.) А это? Документы?

ТОЛЯ. Документы.

ЛАРИСА. Это чужие. У моих другая фамилия. И у меня не эта фамилия. У меня – Боровицкая. Я диплом, я в универе, это прекрасная фамилия, я знаю, я не могу, это не мои родители…

ТОЛЯ. Не твои, говорю ведь. Я и сказал, чтоб не таскала его за собой. Поедем, да? Поедем вместе, да? Сколькикомнатная у тебя там?

ЛАРИСА. Сколькикомнатная. Многокомнатная. Ловушка многокомнатная. Маленькая, прикольная ловушка. Вы мне “тыкаете”? (Встаёт.) Не повод для знакомства то, что мы с вами тут, в подвале вот это вот сделали… Да, да, в Москву на мотоцикле. Или трёх свиней впряжем в сани и поедем. У меня Алекс, у меня концерты, у меня жизнь. Я это всё ваше тут ненавижу и ненавидела всегда! А это не мои… (Толя стукнул кулаком по портфелю.) Но-но, мальчик, тихо. Тот Толя звал меня на “вы” и не позволял таких слов, какие вы говорите, и вы – не он. Мы с вами только увиделись, что вы злитесь? Я не виновата, что вы вот где, а я вон где. Может быть, что и под фальшивым “Адидасом” бьётся горячее сердце, но я – “Сен-Лоран” люблю, тихо, не возражать мне… Значит, я приехала, я сижу тут…

ТОЛЯ. Старая ты. Врёшь ты всё. Сука, сука, я же говорю – все бабы суки, обещала вот только что…

ЛАРИСА. Кто чего обещал? Я? Я хотела вас всех за доброту отблагодарить! А ты? Ты знал, да? И она знала? Ах ты, Ванька из Криворожья, помесь негра с мотоциклом, свинья! И я приехала?! Вот моя трагедия – трагедия доверчивости, как у Отелло! Я всем и вся доверяю! Боже мой, Боже мой! Я-то думаю, эти люди приютили моего папу, мою маму, а это совсем чужие! Чужие! Я же вижу: не похож на папу, не похож! Что ж я такая глупая? Завтра приедет Алекс, он зачем мучался, мучается сейчас в грязном вагоне? Конечно, это не он, не отец! Мои дома! Они дома, в маленьком бревенчатом домике в восьми часах езды от Москвы, но в другую сторону, а я – тут?! У них нет телефона, как позвонить?! Он знал и не сказал мне!!! Со мной он поедет! Пупок развяжется, милый!! Всё наоборот! Свет! Дайте свет! Почему так темно в этом театре?! (Разбрасывает листья, хохочет.) Пошли, разбудим этого дядечку, чтобы не нарушать ему нервную систему, он меня тоже принял за дочь, рассердился, не здоровался со мной, обиделся, разбудим его, извинимся перед ним! Хорошо, хоть я не поехала на могилку к чужой тёте! Я только и знаю, что езжу по могилам! Хватит! Моё платье всё в листьях, что мне за это Слава Зайцев скажет, шляпка от Сен-Лорана испачкалась! Дура пьяная, приехала, мощи святые собралась выкапывать, идиотка, дура! Впрочем, надо съездить к ней на могилку, надо быть великодушной, доброй ко всем, художники великодушны и добры к своему народу, до свидания, мой дорогой, я многое поняла благодаря этой поездке, я поехала, разбужу его, да, да, я с катушек поехала в этом доме! Будите его! Лариса Боровицкая будет с ним прощаться! Мне надо ехать! Алекс, всё впереди, будем жить, не хороните меня!!!!

Бежит из подвала, падает, поднимается, дёргает за ручку двери подъезда, кричит, колотит руками и ногами в дверь. Из подъезда в ночных рубашках выскочили сёстры-еврейки, Митя, Зорро и Наталья. Лариса кинулась в подъезд, бежит наверх, вбегает в квартиру, бросается к постели, тормошит отца.

Дядечка, дядечка!!!! (Молчит.) Он не шевелится. Дядечка не шевелится… Я говорила вам, что будет третья смерть, говорила, вы не верили, третья смерть, третья смерть, третья смерть!!!!!

Прибежали все, встали у постели отца. В подвале собака завыла. Толя вышел к рельсам, лёг между ними, забросал себя листьями. Во дворе кто-то хлопает ковёр.

Темнота

Занавес

Конец первого действия