Виталий Бабенко Игры на Красной площади _{Монолог импотента}

I

Ну, ребятки, кто угостит меня сегодня? Крепкого не прошу, с с крепкого я никогда не начинаю, стакан-другой бузы — вот все, что нужно для душевного разговора. Ну да, ну да… О-о, и здесь новенькие есть. Оч-чень хорошо, подсаживайтесь, зеленые вы мои, и угощайтесь. А то никакого рассказа не получится. Думаете, я попрошайка? Напрасно думаете. Здесь о все знают, что я не попрошайка. Просто освинцованные трусы очень тяжелые, никак задницу, простите, жопу не оторвать.

(«Полегче, приятель, — просипел треухий, — за такие слова знаешь, что бывает?»)

А ничего не бывает, драгоценный ты мой, мне-то уж ничего не будет, потому как импотент я, чем и горжусь. Это я раньше другим гордился, яйцами, например, а сейчас вся радость — в свободе слова, в ней и только в ней, ну и еще в стаканчике бузы. Закон об импотентах читал? То-то же. А Уголовное уложение доводилось листать? Что там говорится о высшей мере? Вот-вот, кастрация. А мне как раз это и не грозит… Поэтому с удовольствием повторю: жопа, жопа и еще раз жопа!

Премного благодарствуйте. Какая буза у нас сегодня? Желудевая. Прекрасно. Хотя толокняная, конечно, лучше. Пьем, ребята, что рты раскрыли? Импотента давно не видели? Свинцовые трусы вам в диковинку? Да если я без них сюда заявлюсь, тут и минуты не поговоришь — счетчики трещат, индикаторы зашкаливают, народ разбегается. Паника, одним словом. Так что я о вас же и забочусь. А забота требует жертв.

Короче, раскошеливайтесь, отроки и ты, лысый, глаза не опускай, выкладывай, что там у тебя за пазухой, полтина, верно? О, как в воду глядел. Не робей, лысый, полтина не деньги, мои рассказы миллионов стоят. Слушай, а ведь я знаю, почему ты лысый. Трахаешься небось напропалую.

(«Придержи язык-то, — пробурчал гидроцефал с огромным синим пятном во всю щеку. — Из-за тебя нас всех по тридцать пятому параграфу привлекут. Мат, сам знаешь, вне закона!»)

Цыц, синюха! В гробу я видал тридцать пятую, понял? Меня каждый городовой знает, потому как я есть страдалец! И лояльный гражданин к тому же. А ты, лысый, на ус мотай: много будешь трахаться, не только волосы, но и яйца потеряешь. А что за жизнь без яиц? Полный и окончательный пиздец! Это я тебе ответственно заявляю…

О, синюха ушел. Не вынесла душа поэта… Ну и хрен с ним. Садитесь, ребятки, ближе; потеснее, я кричать не люблю. Небось хочется узнать, как я свинец сподобился носить? Это история долгая, интересная и поучительная. Если бузу не повторить, до конца не доберемся. Замечательно! Всем — спасибо.

Было это весной, на праздник Народа. Вон молодежь, видать, и не знает уже, что раньше в этот самый день граждане Великой страны другой праздник отмечали — Первое мая. Тоже все вселились, Красную площадь тоже оцепляли, только Игр тогда не было, тогда по площади толпы Народа регулярно шагали, называлось, — демонстрация. А Игры ввели, когда уже Народное государство образовалось, впрочем, вы это и сами знаете.

И вот на Вторые Игры пошел я на Красную площадь. Шурин мне красную ксиву выправил, с желтой полосой — значит, сидячее место, на трибуне. Если кто не знает, места там не обозначаются — какое место займешь, то твоим и будет. Так что надо вставать спозаранку и петушком бежать на Красную.

Стало быть, поднялся я ни свет ни заря, выпил холодненького обрата, съел хлебца с солью — беленького, заметьте, хлебца, — перекрестился и… Не озирайся, не озирайся, безносый, сейчас ведь я не крещусь, так что опричники не привяжутся, а что тогда перекрестился — так это, может, я для красного словца сказал. Какой же рассказ без красного словца? Так вот, перекрестился и в путь. Живу-то я в Лианозово, дорога неблизкая, а на извозчика денег жалко, лучше их потом в расшиши просадить, деньги-то, или бузы напиться от души. Погода была просто расчудесная. Вы замечали? На праздник Народа всегда хорошая погода выпадает, прямо как на Пасху. Бог — он свое дело знает.

(«Нет, этот освинцованный просто обезумел, — прогнусавил безносый. — То крестится, то Пасху поминает, то этого самого, который на Б… Ей-блин, он нас всех под монастырь подведет!»)

Дурак ты, хотя и безносый. Ежели мозгами пораскинуть — допустим, ты их все-таки приберег, мозги-то, не потерял вместе с носом, — то и монастырь тоже матное слово. Особенно как вспомнишь, что оно означает. Специально для безносых бздунов повторяю — погода была бо-жест-вен-на-я.

Солнышко золотистое, небеса ярко-синие… Весь день накануне крепкий ветерок дул, боролся что было сил с бурым смогом и одолел-таки его, ну а зеленый смог сам собой рассосался. Так что дышать можно было безо всякой опаски. И вонь почти не чувствовалась. Что? Нет, ты не ослышался, лысый. Вонь. И еще раз — вонь! А пускай опричники сбегаются, что они мне сделают?

Словом, трюх-трюх, под солнышком, под ветерком, через Бескудники, мимо развалин Окружной, по Ботанической, мимо Большого Пепелища — молодым уже пора знать, там раньше Ботанический сад был, — мимо Рваного Шпиля, останкинскую башню я всегда по большой дуге обхожу, опасное место, через Марьину рощу, мимо Театра Народной Армии, и вот уже Садовое кольцо, там первый кордон, и Бульварное, еще один кордон, дальше хода по земле нет, поднимаешься до Пушкинской, ныряешь в метро, еще раз показываешь ксиву, подстраиваешься к очереди и — по рельсам, по шпалам, вслед за проводником — до Охотного ряда. Выходишь на свет Божий — слышь, безносый, Божий! — и пожалуйста: Красная площадь, Редовая, так сказать, сквера.

Уффф, утомился я. Где тут моя буза? Ты смотри, стакан давно пуст. Нет, ребятки, так дело не пойдет. Повторить! О-о, хреновина какая, буза на глазах слабеет. Ну ничего, в следующий стакан новокаинчика накапаем, крепенького, — захорошеем…

Так. Где это я остановился? Ага. Сквера. Прошел я на трибуну, выбрал скамейку поближе к Мясоеду, уселся и задремал. И так хорошо мне дремалось — на родной койке лучше не бывает. Проснулся от боя курантов. Эге, думаю, начинается. А Народу привалило — чертова прорва! Раньше я столько Народу только один раз видел — когда в бассейне «Москва» дали горячую воду и весь город туда мыться пришел. Трибуны — битком набиты. Вдоль кремлевской стены — толпа. На зубцах стены — просто гроздья людей. Возле Торжища — целая армия. А сердцевина площади, въезд и выезд оцеплены, там — никого.

Смотрю на трибуну Мясоеда. Батюшки, там уже — ВСЕ: и Сам сидит в окружении рынд, и бояре с боярынями, и префекты, и управляющие, и магистры. Отдельно — думные дьяки, важные-преважные.

Стоит Народ вокруг площади, не шевелится. Тишина — полнейшая. Только редко-редко тонкий писк раздается — значит, прижали в толпе кого-то, ребра хрустнули, дыханье сперло. И вдруг все напряглись, шеи вытянулись, такой странный звук пронесся, вроде как деревянный, — эдак пол-пол-пол, — будто большой хохломской ложкой по лбам прошлись. И в мертвом молчании кто-то истошно завопил: «Коммуняки! Робя, коммуняк ведут!»

Тут же — крики, смех, болботанье, а минутой позже взревели двигатели, и с двух сторон на площадь стали выкатываться бэтээры. Вижу — действительно, коммуняки бредут. Худые такие, печальные, но все в шляпах, в двубортных пиджаках. А громовой голос по радио объясняет нам правила первого раунда Игры. Мол, если кто из коммуняк бутылку с зажигательной смесью выхватит или гранату припас, — смерть на месте. В толпе спасения не искать. Единственный шанс — на броню вскочить. Тот, кто на бэтээре минуту продержится, — счастливчик. Его стрельцы снимают и выдворяют с площади — живи, мол.

Ну и началось. Рев моторов, клубы сизого дыма, глушители стреляют, коммуняки воют, носятся, от бэтээров увертываются, разбегаются, а машины-то юркие, крутятся волчком, с места в карьер берут, тормозят с лязгом… Небось и приблизиться-то к ним страшно, не то что — вскочить! В общем, потеха.

Глядь, на одного коммуняку наехал броневик — хр-р-р-рясь! У другого ногу отхватило. Третьего бэтээры бортами раздавили. Брызги красного, мраморные, с алыми прожилками, мозги, синие змеи кишок, из люка водитель выглядывает, в кепке-восьмиклинке, хорошее открытое лицо, хохочет-заливается… Ор, мат, визг, детишки пальцами показывают, рожи строят…

(«Мат?» — с ужасом спросил двупалый, скорее, клешнерукий.)

Конечно, мат — коммунякам-то что терять? Но стрельцы спуску не давали, в упор расстреливали матершинников. И то — кругом ведь дети, верно?

(«Скажите, вам коммуняк не жалко было?» — вдруг спросил кто-то из юнцов, похоже, тот, что с бельмом.

«Тиш-ш-ш-ше! — страшно зашипел безносый. — Высщую меру захотел?»

А мрачный мужик с гигантской шишкой на шее вдруг пискляво затянул народную:

И вовремя: за окном мелькнули тени. Мимо кабака, бесшумно ступая нижегородскими кроссовками, пробежали опричники.)

Вопроса не слышал, потому не отвечаю. Да. В общем, начало празднику положили хорошее. Трое или четверо коммуняк все же спаслись на бэтээрах. Их пинками прогнали с площади, трупы крючьями растащили, кровушку песком присыпали, машины, урча, уехали. И тут же на скверу выпихнули либералов. С этими все просто было. Городовые раздвинули толпу возле Торжища, чтобы никого из законопослушных ненароком не задело, либералов — шашками по жопам — собрали в кучу, напротив выстроились стрельцы и ну палить резиновыми пулями. Либералы бегают, падают, поднимаются, смешно подпрыгивают, но все же пули их достают, хотя и не всех. Стрельцы — ребята толковые, понимают, что удовольствие растянуть надо, поэтому и поверх голов шмаляют, и по ногам бьют — только и слышно: чпок, чпок, чпок. Народ хлопает. Весело…

Посмеялись — передохнуть надо. Тут на площадь вывезли огромную статую из папье-маше — на груди надпись: ГКЧП. Сейчас уже мало кто знает, что эта надпись обозначает, я и сам вряд ли смогу расшифровать — то ли Государственная Канализация, то ли с Черным Переделом связано, тьфу, прости, Господи, — но традиция обязывает: ГКЧП всегда жечь положено. А пока статую жгли, на площади суетились лотошники: бузу разносили и сухари. Я, конечно, не промахнулся — взял жбан толокняной и жменю обдирных, первого сорта. Ради такого дела — ради праздника! — трех тыщ «реформашек» не жалко.

(«А правда, что раньше „реформашки“ „гайдарками“ назывались?» — снова ляпнул юнец.

«Нет, я тебя убью! — взвился дискантом шишкастый мужик. — Братья, он провокатор, честное-благородное!»

Мужика насилу успокоили.)

Продолжать? Или мне уйти? То-то же. Значит, подкрепился я, а на сквере уже новые декорации. Подъехали золотари и начали Лобное место говном всяким заливать — то-то я раньше заметил, там какой-то сплошной бортик по кругу приделан. Золотарей много, и бочек с говном много — в общем, получился такой говенный бассейн. Для кого? А для демороссов. Их по одному выводили, за руки, за ноги раскачивали и в бассейн швыряли. Уж те там барахтались, отплевывались, носы зажимали — умора! Стрельцы Лобное место в кольцо взяли и пропускали внутрь только тех, у кого ксива с белой полосой. Это сильный допуск — получаешь корпию, затыкаешь ноздри, и — пожалуйста: можешь подойти к Лобному и спихивать в бассейн демороссов, которые норовят вылезти. Им, конечно, ужасно обидно, но ничего поделать не могут — белополосочники в полном праве, а если деморосс какой-нибудь обрызгает кого из Народа — тут же ему пуля в лоб. Жаль, у меня ксива с другой полосой была, я бы тоже у Лобного места порезвился, а так пришлось со своего места наблюдать. Правда, с сидячего места!

Вообще, скажу вам, программа Игр была длинная и просто замечательная. Что за чем шло, сейчас уже и не помню. Анархистов собаками травили, рабочепартийцев из водяных пушек обстреливали, на сепаратистов оголенные провода — под током, конечно же, под током! — сбрасывали.

Да! Очень интересный был раунд с дезабелдами. Сижу я, бузу попиваю, вижу — с крыши Торжища какой-то массивный желоб спускают. Сначала гадал — кто же там трудится? Потом понял — крепостные, больше некому. И так споро работают — загляденье. В считанные минуты и домкраты установили, и железобетонные блоки подогнали. Подъехала телега, а в ней — человек двадцать связанных, и все дезабелды.

(«Кто такие?» — тихо спросил парень, весь усыпанный бородавками.

«Ты что, больной, что ли? — изумился двупалый. — Это любой воспитанник знает — дети защитников Белого дома».)

Свалили их с телеги прямо под желобом. Сразу же раздался грохот — сверху пошла каменная лавина. Кирпичи, булыжники, щебенка, брусчатка, уж и не знаю, какая там машина наверху стояла, только камень сыпался минут пять. А у дезабелдов задача — развязаться, выскочить из-под обвала и еще товарищей оттащить. Трудное дело, тем интереснее наблюдать.

Ох, как же они извивались, как потешно прыгали, связанные, под каменным дождем, как острыми обломками веревки резали, зубами их рвали. Но — прыткие оказались дезабелды. Всего человек пять завалило, остальные сумели выбраться. Кто руки-ноги поломал, кому голову пробило, а один — мыслимо ли, ребятки! — целехоньким выскочил, ни царапинки на нем. Опричники подбежали, скрутили и увезли его куда-то. Все прочие по домам расползлись.

Далее, кажется, был перерыв на обед — нас всех горячей кашей из котлов кормили, кое-кому и щец досталось, обед, между прочим, бесплатный был, хоть мне никто и не верит, — а потом состоялись две драки.

На площадь с двух сторон вывели «памятников» и жидомасонов. Сначала «памятникам» выдали дубинки и мотоциклетные цепи — как поперли патриоты на масонов, только клочья в воздух полетели, кому мозги вышибли, кому зубы выбили до единого. Свисток, сирена, гудок — короткая пауза — и роли поменялись. Теперь цепи и дубины, колья и кирпичи у жидомасонов. Те, в свою очередь, стали «памятников» метелить — любо-дорого смотреть. На счете тридцать пять-пятнадцать на сорок два-двадцать три раунд закончился. По площади пошли уборочные машины.

(«Как этот счет понимать?» — опять не удержался кто-то из юнцов.

«Чего ж тут непонятного? — пожал плечами безногий на тележке и даже утюжками пристукнул по полу в раздражении. — Стало быть, тридцать пять раненых и пятнадцать трупов с одной стороны, сорок два калеки и двадцать три жмурика — с другой. Если по очкам считать, то масоны выиграли».)

Точно, судьи белые плакатики подняли, там все и отразилось. Хорошо помню, уборочные машины потом минут пять крутились. А мы с соседом заспорили. Рядом со мной один гражданин сидел, в лисьей шубе — это первого-то мая! — молчал-молчал, только сухарями хрустел, потом вдруг говорит: «Спорим, сейчас „союзников“ поведут?». Ну нет, отвечаю, «союзники» после интеллигентов будут. «Да-а-а?! — ухмыляется он. — Неправда ваша, батенька, интеллигенты — на закуску, их в самом конце пригонят». Слово за слово, схватились за ножи, ну, думаю, берегись, лисья шуба, сейчас вмиг уши отрежу — и отрезал бы, только радио помешало — объявило следующий раунд. И кто, вы думаете, оказался прав? Я, конечно. Забренчали кандалы, в воздухе повисло «га-га-га-га» — на площадь хлынули интеллигенты. Про ножи мы с соседом враз забыли, все внимание — к площади. А то, что уши не отрезал наглому спорщику, — конечно, жаль.

Правда, одно ухо я с площади все же унес. Но об этом потом.

Ребятки, что-то вы ко мне совсем невнимательны. Вот и новокаинчик наготове, а бузы нет. Есть? Значит, возрадуемся. Десять капелек — и полное осветление мозгов плюс прояснение речи. У-упс, как говорят наши друзья американцы.

(«Кто друзья? — поперхнулся присевший к столу босоногий рикша-волжанин с трофическими язвами на бедрах. — С каких это пор заморские гости стали друзьями?» Рикша сильно волновался, отчего его оканье стало еще заметнее.)

Замолкни, волга. Я называю друзьями всех, кого захочу. А лучшие друзья — те, кто варит хорошую бузу. Например, бузу из американского маиса. Понял связь?

Про кого я рассказывал? А, про интеллигентов. Ну, с этими умниками вообще комедия. Им, значит, глаза завязали, а на площадь вышли асфальтовые катки. Конечно, увернуться от катка — дело плевое, но если глаза ничего не видят и если на площади человек пятьсот мечутся, тогда абзац. Видели, что от человека остается, когда по нему каток пройдет? Нет? А я видел. Очень поучительное зрелище. И звук характерный — когда череп трескается. Все равно что большое крутое яйцо раздавить. О-о-очень большое яйцо. Эй, лысый, ты что опять зарделся? Я совсем другое яйцо имею в виду, куриное, не то, что ты подумал.

Есть, други мои, такое слово — вакханалия. Это когда много пьют. Вот мы пьем — у нас вакханалия. А когда без вина пьянеют — тоже вакханалия, но другая. Так я вам скажу, после интеллигентов на Редовой, то бишь Красной, сквере самая вакханалия и началась. Это когда выволокли проституток, гомиков, лесбиянок, трансвестистов, зоофилов и прочую нечисть. Все извиваются, верещат, чувствуют, что полный кандец настал. Кто-то в толпе крикнул: «Бей блядей!» — и Народ попер на брусчатку. Чем их только не били — кулаками, палками, штырями, арматурой, ножками от табуреток, биллиардными киями — люди у нас запасливые, — одна бабка зонтиком у лежащих глаза выковыривала, какой-то старик педерастов авоськой душил… Словом, пир на весь мир!

А я сижу себе, бузу допиваю. Нет, не потому, что руки марать не хотелось. С удовольствием измарал бы. Просто ясно понимал: встанешь, только ринешься на блядей, а твое место уже какой-нибудь барин занял. Ухо надо востро держать — всегда и везде, поняли, ребятки? Мне с моей скамьи все отлично видно было. И потом — что еще нужно добропорядочному гражданину? Бузы и зрелищ. Зрелищ и бузы. Больше ничего.

Устал Народ… Притомился. Снова все по краям площади разошлись, опять уборочные машины выехали. А для передышки по радио объявили «союзников».

(«Ну совсем разошелся, — проворчал человек с двумя горбами, судя по мундиру, чиновник. — Надо же, Союз… Ты еще эсэсэсэр скажи!»)

Слушай, бактриан, помолчал бы. Надо же понимать: Союз нерушимый — это одно, а «Союз» в кавычках — совсем другое. Тьфу, верблюд чертов, с мысли сбил! Ну-ка, налей бузы лучше, а то вообще рассказывать перестану.

Итак, объявили «союзников». Вышла дюжина мужиков и баб в белых рубахах с петухами крестиками. Игра вот в чем заключалась. «Союзники» должны были за десять минут перекрасить рубахи в свой любимый цвет — красный. Чем? Это их проблема. По истечении контрольного времени рубахи и так окрасятся — стрельцы с автоматами уже выстроились. Ух, как «союзники» стали друг за другом гоняться — любо-дорого смотреть! Догоняет, к примеру, супостат супостата или супостатку, один черт, и ногтями по лицу — взззззз… Кровь хлещет, на рубахе красные пятна, Игра продолжается. Уж и кусались они, и царапались, и, ремни снявши, пряжками секлись, крючками лифчиков полосовали друг друга. Но — молодцы! К концу срока не только рубахи — вся площадка, огороженная канатами, красной стала. Стрельцы расступились, и «союзники» заковыляли восвояси.

Что еще было? Сжигали в заколоченном ларьке кооператора, метили всем миром раскаленными таврами фермеров, распродавали по частям тело биржевика — вот аукцион был! всем аукционам аукцион! — я хотел было глаз купить, да «реформашек» не хватило, на бузу много ушло, пришлось ухом довольствоваться, оно до сих пор у меня дома в стеклянной банке хранится, скукожилось, правда.

Да, интересная игра «Ешь землю!» Насыпали посреди площади кучу чернозема, привезли целую фуру арендаторов, каждому дали по большой деревянной ложке. Ешь, мол, землю, падаль! Покуда всю землю не слопали, арендаторов не выпустили. Но — отдадим торгашам должное. Никто не стал гордыню ломать, никто не отказался.

(«А если бы отказались?» — с интересом просипел крестьянин с калоприемником.)

Если бы отказались? Нет, убивать не стали бы. Там наготове был короб с песком. Чернозем еще трескать можно, если притерпишься, а вот поди попробуй песок жрать. Причем под пулями! Тут не только чернозем — тут назем будешь хватать, давясь и причмокивая от счастья.

Эх, ребятки, ваше здоровье! Чтоб мы так жили! Ммммммммм, вкусненько…

Долго ли, коротко ли, а любой праздник рано или поздно заканчивается. Даже самый радостный. День уже к вечеру клонился, программа почти иссякла, остались всего два раунда. Каждый понимал — надо поторапливаться: в темноте, пусть даже при свете костров и факелов, — какое удовольствие?

Хоть и обессилел Народ от веселья, но сейчас граждане приободрились. Устроители что-то очень интересное под конец приберегли.

Предпоследними вывели националов. И тут на Красную площадь, на старинную нашу Редовую скверу, со всех сторон обрушился рев. На храмах, на зубчатых стенах, на крыше Торжища, на мачте, что возвышалась над Мясоедом, — всюду были установлены звукоизлучатели направленного действия. Хлесткие плети звука ударили по националам.

«Черножопые! Жиды! Косоглазые! Кацо! Москали! Солены уши! Чурки! Педрилы! Говноеды! Хохляндия! Татарва! Ляхи! Кацапы! Мордовские морды! Русские свиньи! Пердуны! Чухня! Обезьяны! Тунгусы! Пеплы! Кугуты! Срань сибирская!» — чего только не кричали репродукторы хорошо поставленными дикторскими голосами.

Националы падали без сознания, затыкали уши, натягивали на головы мешки и пакеты, задыхались, а эхо разносило по всем окрестностям:

«Жиды-ды-ды-ды-ды-ды…»

«Свиньи-иньи-иньи-иньи-иньи…»

«Говноеды-еды-еды-еды…»

(«Не говноеды, а говнодавы! — заорал, вскинув лохматую голову, стрелец-расстрига с могучей кондиломой в уголке рта. — Говнодавы… Златоглавы…» И вдруг запел, с подвываниями, густым баритоном:

Дубина ты, стрелец, а все равно тебя люблю. Только песня у тебя плохая. Дерьмо! И не говори, что народная, ни за что не поверю. Не па-а-а-зволю Народ оскорблять всяким дерьмом! Там в конце не про версты петь надо, а про бузу. Вот так: бузу-у-у-у глотаю за бу-узо-о-о-ой! Наливай! Всем наливай! Всем новокаин накапаю. Гулять так гулять! Близится к концу моя веселая история, а конец у нее грустный. Но ведь, ребятки вы мои разлюбезные, лучше уж грустный конец чем вовсе без конца, правда? Вот у меня никакого конца нет, ни грустного, ни веселого, ни озорного. Беда, вашу мать! А ты, беспалый, нишкни! И нечего культю к своей заячьей губе прикладывать, мы порядок знаем, тишину соблюдаем. Лучше повторяй за мной: беда, вашу мать! Ну! Беда, вашу мать! Мо-ло-дец…

Перед последним раундом Игр… Игрррррррр… была пауза. Менопауза. Пазуха. Уха. Ухххха. Уххххххо. Ухххххххо в банке. Скук-к-к-кожжжженное. Но — уххххожжжженное. И грррром-кий… И громкоговоритель тут говорит. Грррррромкий говоррррри-тель гррррромко так говорит. Как в ц… ц… цирке. А теперрррь, говорит, демокрррраты. Де-мо-крррррра-ты!!! Аты-баты. Шли солдаты. Шли солдаты-демокррраты. На! Фо! Нарь!

Смотррррю, а на Мясоеде рынд вдвое больше. Рррррррынд — втрррррое больше! Что, думаю, в глазах двоится? Трррррроится? Нет. Не-е-е-е-ет, меня не проведешь. Сам-то — как был один, так один и остался. Один Сам. А рррынд… рррррындов… втрррррое больше. Что-ттттто здесь не так, думаю. Что-ттттттто гот… готт… Майн готт! Готттттттовится!

А стрррррельцы какие-тттттто сттттттрррррррранные. Слышь, ребят, что-ттттттто у меня со звуками. Зап… Запппа… Заппппппа-дают. Ей-блин! Бла-бла-бла-бла-бла. Ох, буза хоррррррошшшшшша! Буззззза! Бузззззишщщщщща!

А потому сттттттрррррррельцы стттттттрррррранные, что у них не демокррррррраттттизаттттттторы, а совсем дррррругие штукккк-ки в чехххххлах. Как ррррррракет-т-т-тки.

Рррррррадио тут го-во-рит: вниммммание, верррртолеттттты. Слышу — рррревут. Ввввввинтами машшшшут. А на площади ужж-жже де-мо-крррррра-ты пляшшшшшут. Нет, паррррдон, еще не пляшшшут. Стоят. Стоят! Меррррртво стоят! Пляссссссать. И сссс-ссссать. И сррррррать. Пляссссссать и ссссссать и сррррррать они позжжжже начали.

Тут верррртолет-т-т-ты как прилетят — и давай сссссссы… ссссы-пать на скверррру… на скверррррну… на плошщщщадь, в общщщщ-щем, какую-ттттттто тррррруху. Ухххххху… Уххххуительную! Ннно — неуххххххожжжженную. Совсем неуххххххожжжжжен-ную. Рррррадио — гррррромче, грррррромче, грррррромче — гово-ррррит: вниммммание, говоррррррит, наивысшшшшшая осторрр-рожжжжжность, на площщщщщщадь сбррошшшшшшены оч-чччччень радодддддиоактивные, простттттто-ттттаки смеррррррто-ннннннносные куски урррррана из черрррррнобыльского ррррр-рреактора, говорррррррит, и сейччччас пррррреступ-п-п-ные демм-мммокрррррраты бббббудут их де-зак-ти-ви-ро-вать голллллыми рррруками!

(«Как можно уран голыми руками дезактивировать? — спросил кто-то из юнцов, без видимых следов мутаций на теле. — Это невероятно и… просто дико!»

«О, как пронзительны и дики…» — чистым детским голосом тут же запел, подхватив, калека с утюжками.

Как деззззактиввввввввиррррррррровать? А этттттто не наше деллллллло! Это их деллллллло, демммммокррррррратттттттов ссссучьих! О-о-о-о-о, ка они забе-бе-бе-бегали среди обломмммков. Кто-тттто сссссать начччччал на уррррррран, кто-тттттто про-ссссстттто обббб…. обде… обдеде… обдедеде… обкакался со стрррр-ра-ху-ху-ху.

А один… один г-г-г-гад! Од-д-д-дна… свввввввволочь вдрррруг как возьмет расссссскалллллленный кусссссок урррррана в рррррру-ки да ка-а-а-а-ак швырррррнет его в СССССССамого. Вввввооб-рррраззззите — в СА-МО-ГО!!! Ну, конешшшшшно, ррррынды его врррраззз изззз ка-ла-шей изррррррешшшшшшшеттттттили. И хрррррен с ним!

Но стррррррельцы-тттто, стрррррельцы к-к-к-к-каковы, а? Выхххххватили из своихххххх чехххххлов штукккккковвввввины — а это и впррррррямь рррррракетки! Тенннннисные! И — один — рррраз! — по летяцццщщщщему кусссску! Вторррррой — дваззз-зз! — по нему же. И сссссспасли СА-МО-ГО. А кусссссок этот расссскаленный мне пррррямо на яйцццццца упа-па-па-пал. Или, ессссли кого яйццццца осссссскорбля-бля-бляют, — в лоно.

Яйццццца, мммммежду прочиммммм, срррррразу от-ва-ли-лись. А чллллллен стал ТАК изззззззлучать — спасссссссси и помммммилуй.

Ззззззза вашшшшше зззззззздорррррровье, госпппппппода!