"Фрунзе" - читать интересную книгу автора (Вячеслав Алексеевич Лебедев & Константин...)3. ТРИФОНЫЧВ один из первых дней мая 1905 года по городу Иваново-Вознесенску медленно шел молодой человек в синей косоворотке и простой фуражке. Внимательно осмотрев город, высокие белые каменные дома фабрикантов, торговый ряд, вытянувшуюся вдоль речки Уводи кирпичную линию фабрик, приезжий направился в рабочий пригород — Ямскую слободку. Там ему немало пришлось побродить, пока он нашел то, что было нужно. Ямской слободой называлось место, где жили многие тысячи ивановских текстильщиков. Деревянные кособокие домишки жались один к другому. В узких переулках стояла грязь. Тяжелая копоть фабричных труб густо оседала на крышах, на заборах, на тщедушной траве, летела в окна. Зимой она бурым бархатистым налетом ложилась на сугробы снега. В сильные ветры и метели дрожали, скрипели деревянные хибарки. Ежились под жалкими ситцевыми одеялами детишки на жестких, щелистых, пронизываемых ветром полах. Как раз одна из таких хибарок и была сейчас перед приезжим. — Евлампий дома? — спросил он, когда на его стук открылось кривое окошко. — Ждет гостя? — Ждет… — был ответ. И гость в синен рубашке быстро вошел в калитку. Это был Михаил Фрунзе. Во дворе его встретил худощавый, среднего роста человек с рябоватым лицом и большими возбужденно горящими глазами. Он не улыбался, да и вообще трудно было вообразить улыбку на его суровом лице. Это был знаменитый вожак ивановских рабочих Евлампий Дунаев, или «Бешеный ткач», как его звали фабриканты. — Трифоныч? — спросил он, протянув гостю руку. — Да, — ответил Михаил Фрунзе, подтверждая свою подпольную кличку. У Иваново-Вознесенска была своеобразная история. Уже в XVI веке было известно село Иваново, числившееся в списке «царевых вотчин» и населенное искусными мастерами ручного тканья, поставщиками высококачественных льняных тканей, гладких и набойных, к Московскому царскому двору. Закрепощение крестьян, проведенное Борисом Годуновым, сделало село Иваново собственностью «свояков» Грозного— князей Черкасских, а позднее — могущественного рода Шереметьевых, но ткацкое рукомесло продолжало оставаться основным занятием местных жителей. Наиболее удачливые из них богатели, откупались от крепостной зависимости или переходили на так называемый оброк — платеж постоянных процентов князьям-хозяевам. Такие счастливцы и территориально отселялись от крепостных на другой берег немудрой речки Уводи, где вокруг церкви Вознесения образовывался и разрастался посад (то есть местожительство более или менее свободных людей) Вознесенский; он-то и начал застраиваться сперва мелкими, а потом все более крупными «мануфактурами», фабриками с применением механических ткацких станков. Потомственные ткачи-кустари шли на фабрики, становились пролетариями. Постепенно и в окрестностях этого Иваново-Вознесенского текстильного «гнезда» задымили фабрики быстро богатевших предпринимателей — Ясюнинских, Гарелиных, Дербеневых, Куваевых… Громадные многокорпусные мануфактуры вырастали в разных точках тихого владимирско-костромского захолустья. Середа, Вичуга, Кинешма, Тейково, Кохма, Шуя — обширный край был охвачен властным шествием ткацкой машины. Удобное местоположение Иваново-Шуйского текстильного края — близость к Москве и к Нижнему Новгороду (ныне Горький) со знаменитой ярмаркой, узлом европейско-азиатской торговли — способствовало его стремительному развитию. Быстрое обеднение крестьянства неуклонно и обильно пополняло ряды пролетариата. К началу XX столетия около пятидесяти тысяч рабочих трудилось на фабриках Иваново-Вознесенска и в близлежащих местах. В этом пролетарском крае энергично развивалось и рабочее движение. Одна из первых в России стачек рабочих произошла как раз в Иваново-Вознесенске еще в 1879 году. Впоследствии, вспоминая об ивановском периоде своей деятельности, Фрунзе отмечал, что «все рабочее движение района развивалось под знаком гегемонии партии большевиков». Евлампий Александрович Дунаев считался вожаком ивановских ткачей, но и, кроме него, были там крепкие, закаленные люди: отчаянный, бесстрашный руководитель боевиков Иван Уткин, по прозвищу «Станко», Роман Семенчиков, по прозвищу «Громовой», неутомимый Семен Балашов, по прозвищу «Странник», Федор Самойлов. Особым почетом пользовался Федор Афанасьевич Афанасьев, которого все рабочие-подпольщики звали «Отец». Никаких разногласий не было у этих людей во взглядах на революцию и характер борьбы за нее. Они верили в победу рабочего класса так же, как люди верят в приход весны, в наступление лета, в то, что солнце взойдет после ночи. И борьбу за свои права они вели с непоколебимым упорством, как само собой разумеющееся, повседневно обязательное дело. Одного из таких «прирожденных» большевиков и видел сейчас перед собой Михаил Фрунзе. Фрунзе был прислан в качестве окружного агитатора и ответственного организатора по району одновременно двумя большевистскими комитетами РСДРП — Московским и Северным. Ему предстояла задача почетная, но нелегкая: завоевать среди ивановцев доверие и авторитет, оказаться достойным той миссии, которая была на него возложена партией. — Милости просим, товарищ, как раз ко времени прибыл, — сказал Евлампий Дунаев. — Сейчас Отец придет и другие соберутся. Готовимся к делам серьезным… — Дело идет к революции, товарищи, — начал Фрунзе, когда собрались люди у Дунаева и беседа разгорелась. — Девятое января показало, что царизм не намерен уступить свои позиции без ожесточенного боя… Царя и хозяев слезой не прошибешь, надо готовиться к вооруженной борьбе… Фрунзе рассказал, как по всей России рабочие поднимаются на борьбу. Далеко за полночь просидели собравшиеся, слушая молодого приезжего. Обсуждали, как приступить к стачке. Уже на рассвете разошлись по домам… А вскоре начались небывалые даже и для Иваново-Вознесенска события. 12 мая [10] 1905 года по единому сигналу остановились все фабрики. Тысячи ивановских ткачей двинулись к опушке талкинского подгородного леса. Весенний ветер овевал их лица. В неширокой речке Талке отражались высоченные розовостволые сосны, щетинистые ели. На тенистых полянках молодой папоротник готовился развернуть туго закрученные спирали своих листьев. Место это впоследствии вошло в историю под названием «Талкинский университет». Здесь проводилась подготовка к грандиозной политической стачке, охватившей в эти дни все предприятия Иваново-Вознесенска. Передовые рабочие текстильного города принимали здесь на засекреченных сходках представителей партийных центров: из Ярославля и Костромы приезжали Подвойский и Караваев, из Москвы — Ст. Вольский, из Владимира — Самохвалов. Все они внесли свой вклад в дело сплочения местных пролетарских сил, придали боевое большевистское направление замышляемой стачке. На следующий день, 13 мая, около 32 тысяч рабочих собралось на центральной площади Иваново- Вознесенска, перед зданием городской управы. Здесь, на митинге, после вступительного слова Евлампия Дунаева и ряда горячих, боевых выступлений рабочих были обсуждены и приняты 26 требований к фабрикантам. Эти требования были тут же вручены фабричному инспектору Свирскому для передачи по назначению. Затем начались выборы уполномоченных для переговоров с хозяевами и властями — так возник первый Совет рабочих депутатов. За несколько дней в Иваново-Вознесенский Совет рабочих депутатов было избрано сто пятьдесят человек, большинство среди которых составляли члены РСДРП — большевики, в том числе самые закаленные и уважаемые: С. Балашов, Е. Дунаев, Ф. Самойлов, Н. Жиделев, И. Уткин, Н. Грачев, И. Косяков, М. Лакин и другие, не менее известные и авторитетные товарищи. Первым председателем Совета был избран Авенир Ноздрин, популярный пролетарский поэт, сам в ту пору работавший у станка. Фабриканты, подбадриваемые полицией, отказались удовлетворить предъявленные им требования. Они заявили: — Никакого Совета знать мы не желаем… Если и будем с вами разговаривать, то только в отдельности по каждой фабрике, но никоим образом не с самозванным органом вашей власти! Было ясно, что они распознали политический характер забастовки и по достоинству оценили создание в Иваново-Вознесенске прообраза тех Советов, которым суждено было спустя двенадцать лет взять в свои руки управление всем государством. Как видно, не столь уж плохое чутье было у всех этих Дербеневых, бакулиных, грязновых… Да и большое начальство крепко забеспокоилось. Уже 14 мая в Иваново-Вознесенск прибыл сам владимирский губернатор Леонтьев в сопровождении военных частей. Он опубликовал за своей подписью приказ, строжайше запрещавший какие бы то ни было сборища и сходки рабочих под угрозой суровой расправы. Весть об Ивановской стачке облетела страну. Она дошла и до В. И. Ленина, находившегося за пределами России. Он тотчас откликнулся на это событие: «Посмотрите на центральный промышленный район. Давно ли казался он нам спящим глубоким сном, давно ли считали там возможным только частичное, дробное, мелкое, профессиональное движение? А там уже разгорелась всеобщая стачка». [11] 3 июня, утром, когда Трифоныч и другие, как обычно, занимались в лесу с рабочими политической и военной учебой, к опушке талкинского леса подошли воинские части, пешая и конная полиция. Они оцепили лес и стремительно двинулись вглубь. Солдатам и полицейским был дан приказ во что бы то ни стало схватить рабочих главарей, в том числе и неизвестного агитатора — «синюю косоворотку». Хоть и ждали ткачи подобного набега, но все же были не вполне к нему готовы. Все сидели, как обычно, кто на траве, кто на пеньках, слушали Трифоныча и Дунаева. Вдруг загремели выстрелы. В прогалинах между деревьями показались жандармы. — Боевики, вперед! — крикнул Трифоныч. Боевики развернулись цепью, стали отстреливаться. Закипел настоящий бой. На черничник и папоротник падали зарубленные шашками и подстреленные люди. Под прикрытием боевиков безоружные ткачи и ткачихи старались уйти из-под обстрела. Это была вошедшая в историю Талкинская бойня. Солдат и полиции было больше, чем боевиков. Боевикам пришлось отступать. Началась и за Трифонычем погоня. Он был оттеснен к опушке и выбежал на открытое поле. В полуверсте от опушки леса стоял двухэтажный деревянный барак для рабочих, строивших невдалеке новую фабрику миллионера Витова. Плотники и каменщики, люди деревенские, пришлые, жили в этом бараке. В ответ жандармам, преследовавшим его, Фрунзе посылал пулю за пулей. Но вот, наконец, дверь барака… Фрунзе пробежал между рядами тесно поставленных нар-топчанов. Раскрыв рты, бородатые плотники изумленно смотрели на него. — Ты кто таков?! — крикнул было один. — Прячьте-ка лучше, чем расспрашивать, — отрезал Фрунзе. И вот он исчез. — Где бегляк?! — заорали, вломившись следом, жандармы. — Не знаем, — отвечали жильцы барака. — Как так не знаем? Видали? — Никак нет… — Куда же он делся? В воздухе, что ли, растаял? — Не знаем, не знаем, служивые, — стояли на своем плотники. Пока жандармы шарили под нарами, переворачивали тюфяки, проверяли жильцов по списку, Михаил Фрунзе был уже далеко. Хозяева барака выпустили его через погребной люк. Скрываясь в высоких зарослях лебеды и крапивы, он благополучно перебрался на другую сторону Талки. Плотники не выдали большевика Трифоныча. «Талкинский университет» был на время разгромлен. Но как только по городу разнеслась весть о налете полиции на Талку, рабочие дали, наконец, волю долго сдерживаемой ярости. Загорелись дачи и особняки фабрикантов. Из окон городской управы со звоном полетели стекла. Словно ураган пронесся по ивановским улицам. Фабрикант Бурылин в те дни писал своим родственникам: «То, что произошло за три дня, не поддается описанию. Невиданная картина событий. Я лишен кучера, сам кипячу чай, с фабрики последнего сторожа сняли, сам охраняю фабрику. Начальство растерялось. У наших нет единого мнения. Мое честное убеждение — надо поскорее идти на небольшие уступки рабочим требованиям. Нам угрожают колоссальные убытки. Две партии непромытого вареного товара преют в котлах, в красильной — мокрые ролики. Мне известно из достоверных источников, что руководители забастовки — люди приезжие, с образованием. Руководят хлестко. Чувствуется в городе двоевластие. Рабочие не хотят договариваться на своих фабриках, выставляют общие требования». Недешево обошлась бойня на Талке ивановским фабрикантам. Забастовка продолжалась. Упрямо, со стиснутыми зубами ткачи-ивановцы подтягивали потуже свои пояса. — Не сдадимся на милость… Полиция из кожи лезла вон, стараясь напасть на след Михаила Фрунзе. И в одиночку и патрулями разыскивали полицейские неуловимого Трифоныча, а он был поблизости: то в самом Иванове, то в Кохме, то в Шуе, и всюду продолжал революционную работу. Стачка всколыхнула весь Иваново-Вознесенский район. Она охватила десятки тысяч рабочих и работниц и стойко продолжалась почти два с половиной месяца (начало мая — конец июля). Десятки тысяч участников этой знаменитой стачки, руководимой Московским и Северным комитетами партии большевиков, впервые в истории революционного движения в России создали Совет уполномоченных. Он был, по существу, первым Советом рабочих депутатов, прообразом советской власти. Накануне стачки и в ходе ее Фрунзе неустанно сколачивал боевую дружину из наиболее преданных делу партии рабочих; он обучал их обращению с оружием, организовал доставку огнестрельного оружия и изготовление ручных бомб своими силами. Это была первая военная работа Фрунзе, которую поручила ему партия. В то же время Фрунзе продолжал и пропагандистскую работу. Он удачно вел ее даже среди расположенных в районе воинских команд. Общеизвестно, что царское правительство считало казаков наравне с гвардией, вербовавшейся главным образом из кулачества, самой надежной своей опорой. Но среди казаков встречались и иные люди. Видимо, к числу таких принадлежал и молодой вахмистр фельдшер Воротынцев, с которым Фрунзе познакомил шуйский большевик Сабуров. Обаянием своей личности Фрунзе мог покорить и не такого человека, здесь же сразу почувствовалось, что каждое слово попадало на благоприятную, податливую почву. Первая встреча произошла в так называемой Марьиной роще, близ Шуи. — Неужели вам не претит, — спросил Фрунзе молодого казака, — что казачество считают лютыми церберами вроде опричников былых? Собеседник его заметно сконфузился. — Претит, конечно… — пробормотал он. — Да что поделаешь, служба, присяга. К тому же давно так ведется… — Но ведь и Ермак, и Степан Разин, и Пугачев тоже были из казаков, — возразил Фрунзе. — А какой славой овеяли они русское казачество… Довод был убедительный, доходчивый. Вахмистр- фельдшер выдвинул мысль о встрече уже не с ним одним, а с целой группой молодых казаков на одном из шуйских кладбищ. Это уже пахло немалым риском. Вдруг засада, ловушка? Фрунзе все же пошел. Его сопровождали Сабуров и Балашов, а казаков, приведенных Воротынцевым, оказалось чуть не два десятка — целый митинг получился! Опять вспомнили про Ермака и про Разина, затронули великие жертвы, понесенные казачеством в бездарно проигранной царизмом воине против Японии. — А теперь царь велит вам рабочих пороть нагайками… — подытожил Фрунзе. Смущенно молчали казаки. Воротынцев подал голос: — Казак нагайке хозяин… Пороть не будем… Но вскоре какой-то «слухач» донес о работе Фрунзе среди военных. Казаки и воинские команды были заменены. В эти горячие боевые месяцы 1905 года Фрунзе был также одним из организаторов окружной партийной организации и затем Иваново-Вознесенского союза РСДРП, охватившего весь этот обширный промышленный район. В лесах и оврагах близ Иваново-Вознесенска, в Шуе, Кохме, Середе Фрунзе проводил боевые сборы, готовил рабочих к вооруженной беспощадной борьбе с самодержавием. Простым, доходчивым языком разъяснял ткачам окружной агитатор Трифоныч революционное учение Маркса и Ленина. Легко находил он доступ и к сердцам местных крестьян. Фрунзе хорошо усвоил ленинское указание о том, что победа революции требует союза рабочего класса с крестьянством. Поэтому он считал своим долгом одновременно с работой среди ткачей вести революционную агитацию среди населения деревень и фабрично-земледельческих поселков — Тейкова, Лежнева, Южи, Парского, Горок. Часто, как бы невзначай, он заходил в какую-либо деревню или село и начинал с жителями обстоятельный, заранее продуманный разговор о революции и об отношении к ней крестьян. — Когда грянет час, кого будет правильнее поддерживать крестьянам: фабрикантов и помещиков или своего брата — рабочих, мастеровых? — такой вопрос ставил обычно Трифоныч перед своими собеседниками. Он, разумеется, знал, что из крестьянства, из кулаческого его слоя выходило и немало капита-листов, но вместе с тем огромное большинство выходцев из деревни пополняли ряды пролетариата, кровными узами связывали рабочий класс и маломощное, нещадно эксплуатируемое сельское население. Меньшевики не имели в ту пору в Иваново-Шуйском районе сколько-нибудь заметного влияния, но Фрунзе нередко приходилось сталкиваться с противодействием эсеров, или «социалистов-революционеров», как с важностью именовали себя эти идеологи сельского кулачества, мелкой буржуазии. Эсеры, последыши народовольчества, придерживались принципов индивидуального террора — бросать бомбы в губернаторов, министров, поджигать помещичьи усадьбы, а также пропагандировали индивидуальные, хуторские хозяйства. Все это большевики считали ошибочным, вредным для революции, не приносящим народу никакой пользы. Однажды в помещении школы села Парского был устроен своеобразный, надолго запомнившийся окрестному населению «диспут» между местными интеллигентами: одним, представлявшим что-то среднее между кадетом и меньшевиком, и другим — эсеровским пропагандистом — и выступавшим против них обоих молодым большевистским агитатором Трифонычем. Оба оппонента Фрунзе были вооружены пачками книг, откуда они поочередно вычитывали «убийственные», с их точки зрения, цитаты и «справки»: — Михайловский говорит так… Гильфердинг этак… А Бебель вот как… — обстреливали «ученые мужи» розовощекого, с едва пробивающимися усами и бородкой, веселоглазого, с прищуркой Трифоныча. А тот, хотя и не был вооружен объемистыми томами для контробстрела, все же ни на йоту не уступал своим оппонентам и в эрудиции и в умении ею пользоваться. Особенно досталось в этом «диспуте» первому, которого Трифоныч после этого прозвал «недожаренным двуногим без перьев». — Одна нога у него меньшевистская, другая — монархистская, и на обе хромает… «Мудрецы» такого типа пытались подыгрываться к крестьянству с позиций сохранения в должности «батюшки-царя». Крестьянство еще довольно сильно тяготело к царизму. Известность Трифоныча в деревнях все более росла. Это не на шутку тревожило местную власть. За поимку Трифоныча полицейским была обещана крупная денежная награда и повышение в чине. Однако шли дни, недели и месяцы, а Трифоныч оставался неуловимым. Он продолжал вести настойчивую работу, полную опасностей и лишений. Много раз случалось ему ночевать и в стогу сена и просто в лесу, питаться краюшкой черного хлеба да ключевой водой. Небогата была партийная касса тех времен, в силу этого и жизнь агитатора, пропагандиста была в материальном смысле сплошным подвижничеством. Казначей ивановской организации Федор Афанасьевич Афанасьев строго блюл каждую копейку, причем иной раз дело доходило, как говорится, «до горького смеха». Провожая однажды Трифоныча, которого, кстати сказать, он очень любил и уважал, Федор Афанасьевич протянул ему на ладошке бережно три потертых пятиалтынных, как тогда назывались пятнадцатикопеечные монеты. Поездка Трифонычу предстояла, правда, не очень дальняя, не то в Родники, не то в Кохму, но все-таки железнодорожные билеты туда и обратно стоили не меньше тридцати копеек, да, кроме того, жить там предстояло дня три-четыре… Однако и эта невеликая сумма предназначалась Трифонычу не целиком! — Ты, дружок, дай мне три копейки сдачи… — деловито и строго сказал при этом Отец. — Тебе полагается на поездку ровно сорок две копейки… Фрунзе так же серьезно и деловито развел руками: — Федор Афанасьевич, ей-ей, нечем сдать… Пуст карман! Афанасьев ответу такому нимало не удивился, необыкновенного ничего в этом не было, но он решительно и твердо распорядился: — Тогда изволь сбегать в лавочку на угол, попроси разменять и три копейки все-таки принеси обязательно… Трифоныч, конечно, безропотно выполнил Отцово требование, хотя и представлял вполне отчетливо, каково будет ему в этой «командировке» из расчета по… три копейки в сутки на все про все, и «кормовых», и «квартирных», и на, так сказать, «орграсходы»… Только и можно было уповать на краюшку черного хлеба… В августе 1905 года иваново-шуйская организация партии послала Фрунзе в Казань на подпольную конференцию по весьма важному для революции аграрно-крестьянскому вопросу. Это доказывало, что Трифоныч-Фрунзе обладал уже к этому времени серьезным опытом работы среди крестьян и пользовался у них авторитетом. 17 октября 1905 года под давлением народа Николай II издал так называемый «конституционный манифест» — указ о «даровании» народу ряда политических прав. Но, обещая на словах свободу, царь и его правительство на деле ничего не дали. «Манифест» был обманом. Буквально на другой же день после получения этого «манифеста» в Иваново-Вознесенске полиция и так называемая «черная сотня» устроили избиение рабочих, требовавших освобождения из местной тюрьмы заключенных по политическим делам. Черной сотней были убиты в этот день Федор Афанасьев (Отец) и на одной из станций неподалеку от Иваново-Вознесенска один из популярнейших рабочих трибунов — Михаил Лакин. А несколькими днями позже в Иванове же, возле вокзала, была зверски растерзана черной сотней студентка-связная Ольга Генкина, привезшая в Иваново груз нелегальной политической литературы. Такова была оборотная сторона «всемилостивого» императорского манифеста о пяти «неприкосновенных» свободах — «слова, личности, совести, передвижения и печати…» Стоял ненастный осенний день. Шел мелкий, колючий дождь. Конца не было видно ему. В лесу близ Иваново-Вознесенска, в маленькой лесной сторожке, Фрунзе, обламывая карандаш, писал на клочке бумаги слова, полные возмущения. Он готовил листовку, разоблачающую царский «манифест». Листовка гласила: «…Пусть нас бьют, пусть пытают огнем, пусть по тюрьмам сажают, а мы все будем делать свое дело и кричать: «Проклятие и смерть самодержавцам! Свобода родному народу и вечная слава героям-борцам, погибшим за эту свободу!» Листовка написана, набрана. Оттиск за оттиском слетают с маленького печатного станка, укрытого в не внушающем подозрений лесном домике. Один из помощников стоит на страже у дверей. Остальные двое печатают на станке. Но вот все листовки готовы. Упакованы в пачки. Как только стало смеркаться, Фрунзе и его товарищи вышли из сторожки. Повыше подняли воротники, подвернули полы пальто и двинулись к городу по безлюдному Дуниловскому тракту. Ноги вязли чуть не по колено в глинистой чавкающей грязи. Дождь продолжался… Вышли из леса. Спустились в овражек. По скользкому мостику перебрались через разбухший от дождя ручей. Поравнялись с Витовской фабрикой. В густых сумерках уже видны тускло-желтые мигающие огоньки рабочих хибарок. — Ну, вот и Ямская! — обернулся Фрунзе к спутникам. — Сейчас нырнем в какой-нибудь переулок — и дело сделано. Добрались… Внезапно за поворотом дороги, из темноты, совсем рядом, раздалось хлюпанье копыт по жидкой грязи. Грянул зычный окрик: — Эй, кто там на дороге? Стой! — Полиция! — спутники Фрунзе остановились. Да, это был патруль конной полиции. Четыре верховых стражника с урядником во главе, мокрые и злые, на мокрых от дождя конях вынеслись из темноты, чуть не смяли Фрунзе и его спутников, до шапок забрызгали грязью. Несколько секунд конные и пешие пристально разглядывали друг друга. — Кто такие? — грозно повторил урядник. — Прохожие, — невозмутимо ответил Фрунзе. — Обыскать до нитки, — взмахнул рукой с нагайкой начальник патруля. Стражники соскочили с коней: — А ну, скидай одёжу… Видя, что Фрунзе не подчиняется, один из стражников ударил его нагайкой. Силой содрали пальто. Под синей косовороткой нашли листовки. Чиркая на мокром ветру спичку за спичкой, по складам прочел урядник первые слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — Ого, — радостно загоготал он, — крупная дичь попалась! В аркан! И вот повернули всадники к городу, пошли рысью, а за ними, то падая в липкую глубокую грязь, то снова поднимаясь на ноги, бежали на арканах люди. Ремни арканов впивались им под мышки, в шею, грозя задушить. Малейшая задержка — и конь волоком тащил пленника по камням, по колдобинам дороги. Когда верховые со своей добычей въехали в Ямскую слободу, начальник патруля вдруг остановил коня. — Эй, парень! — крикнул он, обращаясь к Фрунзе. — Устал ты, я вижу. Полезай-ка на изгородь. Я тебя на коня подсажу. С трудом, морщась от боли, Фрунзе сделал то, что ему было сказано. У него теплилась надежда сорвать аркан и, перепрыгнув через изгородь, убежать. — Ну, а теперь петухом пой! — злорадно заржал урядник. — Мерзавец ты! — гневно сказал Фрунзе. Урядник изо всей силы хлестнул коня. Фрунзе зацепился ногами за частокол и с размаху рухнул в грязь, на мокрые камни. От страшного удара он потерял сознание. А когда очнулся в Ямской тюрьме, у него оказалась вывернутой коленная чашечка. Вскоре, при помощи друзей ему удалось освободиться, но к списку его примет прибавилась еще одна: «хромает». На всю жизнь остался у Михаила Фрунзе след этого увечья. С тех пор при быстрой ходьбе ему нередко приходилось на ходу вправлять выпадающую коленную чашечку. Фрунзе был в административном порядке выслан в Казань. Там впервые за долгое время он встретился с братом Константином, кончавшим Казанский университет. Как студент-медик, он был на русско-японской войне и только что оттуда вернулся. На вопрос брата, что у него с ногой, Фрунзе ответил улыбаясь: — Полиция постаралась увеличить список моих особых примет… Но я, со своей стороны, стараюсь не дать им этим воспользоваться… И верно, даже находясь среди товарищей, он старался, чтоб хромота его была не очень заметна. |
||
|