"Сен-Симон" - читать интересную книгу автора (Станислав Вольский)

Учение Сен-Симона

В биографии Сен-Симона мы указывали на ту социально-политическую обстановку, под воздействием которой слагались и развивались его теории. Помимо этой общей обстановки на его мировоззрении сказывалось, конечно, и влияние отдельных мыслителей, главным образом экономистов, — выступавших в этот период. Сен-Симон был хорошо знаком с произведениями политико-экономов А. Смита и Сэя, с теориями французских физиократов, с сочинениями английского философа Бентама, с историческими трудами Юма, с учениями неокатоликов — де Местра, Бональда, Шатобриана, с воззрениями «филантропов» вроде д'Аржансона и Ларошфуко. Наверное, не безызвестными для него остались теории Оуэна и его практические попытки по устройству образцовых мануфактур и «свободных ассоциаций».

В отдельных местах его трудов легко заметить повторение мыслей, высказанных тем или другим из этих писателей, между тем как некоторые его положения являются скрытой полемикой с их основными тезисами (например, его воззрения на христианство). Да и сам он неоднократно заявляет, что его цель — собрать воедино и уложить в рамки общей социальной теории те истины, которые уже установлены и разработаны рядом ученых. Выяснять идейное воздействие на него тех или иных мыслителей было бы поэтому довольно бесплодной задачей, ибо «воздействий» этих имеется почти ровно столько, сколько у него можно найти отдельных мыслей и положений.

Оригинальность его системы заключается не в ее элементах, а в способе их сочетания, в той исторической перспективе, в какой он располагает учения своих современников. Подобно тому, как поэт заставляет по-новому звучать старые слова, ставя их в известном порядке и подчиняя определенному ритму, точно так же и Сен-Симон придает новый смысл старым истинам, связывая их с определенными стадиями человеческой культуры. Каждое открытие, каждый вывод положительных знаний ценны для него постольку, поскольку они раскрывают тот или иной закон истории и дают возможность на основании прошлого набрасывать картину будущего. Выяснение исторической закономерности, а следовательно раскрытие сущности социального процесса, — вот в чем главный интерес его построений и его главная философская заслуга.

Историческая теория Сен-Симона, как и все, что он писал, полна недомолвок, туманностей, кажущихся и действительных противоречий. Это — не законченное и выдержанное в одном стиле здание, а беспорядочная громада, где глаз теряется в массе архитектурных деталей и лишь с трудом улавливает основные контуры. В ней нет даже того внешнего единства, которое придают каждой книге систематический подбор материала и связность изложения.

Все его мысли — это соображения по поводу какого-нибудь злободневного вопроса, высказываемые перед самой разнообразной аудиторией и имеющие в виду самые разнообразные практические цели. Письма его к королю, к присяжным, к промышленникам, к избирателям, к ученым, к земледельцам доводят читателя до отчаяния своими повторениями и отклонениями и нисколько не выигрывают в связности от того, что они объединены общим заглавием («Об индустриальной системе»). Его последние труды «Катехизис индустриалов» и «Новое христианство» страдают теми же недостатками, органически свойственными его характеру и методу мышления. И тем не менее в основе этих хаотических произведений лежит чрезвычайно плодотворное мировоззрение, указавшее дорогу не одному ученому и философу, а многие мысли, брошенные «вскользь» и «по поводу», могут послужить темой целого трактата.

Наша задача — изложить это мировоззрение, досказывая его недомолвки и устраняя его неясности, на основании общего духа сен-симоновской теории.

История, — говорит Сен-Симон, — в сущности еще никем не писалась как следует. Историки Греции и Рима повествовали об отдельных героях, считая их единственными творцами тех или иных учреждений, единственными виновниками тех или иных событий. Государственные деятели разделяли это заблуждение. «Великая ошибка законодателей и философов древности заключалась именно в том, что они хотели подчинить ход истории своим собственным систематическим взглядам, между тем как на самом деле они должны были бы подчинить свои планы истории» («Организатор», т. IV, стр. 118[32]). В ту же ошибку впали и деятели Французской революции, старавшиеся установить не такой режим, который больше всего соответствовал исторической действительности, а такой, который ближе всего подходил к их собственным отвлеченным представлениям о совершенном государстве. «Когда они захотели пойти дальше, они начали разбирать вопрос о наилучшем из всех возможных правительств и, руководимые старыми привычками, рассматривали его как вопрос метафизики и юриспруденции. Ибо теория прав человека, лежавшая в основе всех их общеполитических работ, есть не что иное, как применение высшей метафизики к высшей юриспруденции» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 83).

Представления эти совершенно не отвечают действительности. На самом деле не люди сознательно творят историю, а история управляет сознанием людей. «Ни в какую эпоху цивилизация в своем усовершенствовании не шла по пути, разработанному и заранее задуманному гением и принятому массой. Это невозможно по самой природе вещей, ибо высший закон прогресса человеческого духа все влечет за собой и надо всем господствует: люди являются для него не чем иным, как орудием. Хотя эта сила (сила прогресса. — Ст. В.) проистекает от нас, мы так же бессильны освободиться от ее влияния или подчинить себе ее действие, как изменить по своей воле первоначальный толчок, заставивший нашу планету вращаться вокруг солнца» («Организатор», т. IV, стр. 118–119).

Но чтобы понять закономерность исторического процесса, необходимы определенные условия: накопление большого фактического материала и умение разбираться в нем с помощью научного метода. Этих условий не было ни в эпоху классической древности, ни в последнюю четверть XVIII века: древние писатели не обладали достаточным запасом фактов, а мыслители XVIII века, располагавшие гораздо большими данными, не в состоянии были должным образом их обработать. Задача эта оказалась по силам лишь XIX веку, когда с одной стороны расширился кругозор ученых, а с другой — окончательно утвердились приемы опытного исследования.

Если эти приемы, основанные на наблюдении и здравом смысле, мы применим к изучению истории, мы прежде всего увидим, что смысл всякого человеческого общества заключается в поддержании существования входящих в него людей. А так как средства к существованию можно получить только двумя способами — или непосредственно от природы, путем использования ее сил, или от других людей, путем захвата имеющихся у них продуктов, — то и цели общества сводятся лишь к двум основным задачам. «Для нации, как и для индивида, существует только две цели деятельности, — или завоевание, или труд» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 13). Каждая из этих целей предполагает особую свойственную ей систему учреждений и верований. «Существует и может существовать только две системы общественной организации, действительно отличных друг от друга — это система феодальная или военная и система индустриальная, а в духовной области — система верований и система положительных доказательств. Все существование человечества, сколь бы продолжительно оно ни было, делится между этими двумя общественными системами» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 12–13).

Смену этих двух систем и промежуточные стадии между ними Сен-Симон поясняет на примере двух цивилизаций — цивилизации древнего мира и цивилизации, сложившейся в средние века. Распад римской империи, гибель язычества и возникновение христианства изложены у него настолько обще, что суть его исторического метода почти ускользает от читателя. Поэтому мы не будем излагать его рассуждений на эту тему и прямо перейдем к его анализу средневекового общества, ясно вскрывающему главные мысли сен-симоновской философии истории.

Основной особенностью феодальной системы, которую усвоила себе Западная Европа в начале средних веков, являлось сочетание военного деспотизма и деспотизма церковного. Этот строй вполне соответствовал реальной обстановке того времени.

«Старая политическая система (я имею в виду ту, которая еще господствует в настоящее время и от которой мы хотим освободиться) возникла в эпоху средневековья. Ее образованию способствовали два элемента, весьма различные по своей природе: с самого своего возникновения и в течение всего своего существования, она была смешением системы теократической и системы феодальной. Сочетание физической силы (которой обладали главным образом вооруженные люди) с приемами, основанными на хитрости и обмане и изобретенными священниками, дало вождям духовенства и знати высшую власть и поработило им все остальное население.

Лучшей системы не могло установиться в эту эпоху; ибо с одной стороны все тогдашние знания были поверхностны и сбивчивы, а с другой стороны — в этом состоянии варварства единственным средством обогащения для великого народа являлось завоевание и потому предоставлять руководство делами каждого отдельного государства приходилось военным… Таким образом основной базой старой политической системы было с одной стороны невежество, а с другой — неопытность в области ремесел, которая делала народы неспособными к производству богатств путем улучшения сырья и оставляла им только один способ обогащения — захват сырья, принадлежавшего другим народам» («Организатор», т. IV, стр. 38).

Итак, экономическая отсталость, низкий уровень развития производительных сил, — вот что толкало человечество к созданию феодальной системы. Естественно, что при таком строе, когда люди вынуждены были все время или нападать или защищаться, военное сословие было необходимейшим элементом общественной жизни. На его социальной полезности и зиждились его влияние и власть, ибо «всякое политическое учреждение черпает свои силы в тех услугах, которые оно оказывает большинству общества, а следовательно, наиболее бедному классу» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 167). Из этого военного сословия возникла наследственная знать, единственной профессией которой было военное дело.

В сфере духовной культуры духовенство играло такую же роль, какую играло военное сословие (знать) в сфере гражданской жизни. Духовенство, обладавшее гораздо большим образованием, чем какие бы то ни было другие сословия, было единственным носителем просвещения и цивилизации; с другой стороны, оно прививало населению более высокие моральные понятия, ибо христианская мораль, в противоположность языческой, не считалась с национальными и государственными делениями, проповедовала братство всех людей и таким образом способствовала установлению социальной связи между всеми народами Европы. Наконец, «духовенство оказывало важные услуги низшим классам общества, так как оно внушало богачам и сильным мира сего обязанности, возложенные на них богом и нравственностью» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 169). Таким образом и власть духовенства основывалась на том же, на чем покоилась власть военной аристократии — на пользе, приносимой им обществу, на его социальной необходимости.

Если в основе средневекового государства лежал принцип слепого подчинения вождю, то в основе средневековой религии и средневековой морали лежал принцип слепого подчинения богу и его служителям— священникам и папе.

Постепенно в недрах феодального общества и наряду с его учреждениями начинают развиваться элементы нового строя, которому суждено было заменить собою старый.

С одной стороны, развивается промышленность. Хотя по всем своим принципам она резко противоположна феодализму, ибо целью ее является не завоевание, а труд, — тем не менее феодальные власти вынуждены мириться с нею, так как они получают от нее и средства к жизни, и предметы роскоши, и деньги, необходимые для ведения войн. В конце концов, со времени появления огнестрельного оружия — даже военное дело технически срастается с промышленностью: «военные силы попали в полную зависимость от промышленности, так что в настоящее время военные успехи обеспечены наиболее богатым и наиболее просвещенным народам» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 75).

С другой стороны, постепенно происходит освобождение населения от крепостной зависимости. «Индустриалы, бывшие первоначально рабами, сумели с помощью труда, терпения, экономии и изобретательности увеличить то незначительное имущество, которое их господа позволили им накопить. В конце концов военные, желая с большей легкостью обеспечить себе наслаждения, которые им доставляли новые продукты, создаваемые промышленниками, согласились предоставить им свободное распоряжение их личностью и продуктами их труда. Это освобождение дало возможность промышленности развиваться и с этого времени прогресс ее был непрерывен и все более и более значителен» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 73).

Третьим фактом величайшей важности было проникновение в Европу точных наук, насаждавшихся арабами. «Когда науки, основывавшиеся на наблюдении, были введены в Европе арабами, духовенство начало было заниматься ими, но скоро окончательно бросило их, и они перешли в руки совершенно особого класса, который с тех пор и образовал новый элемент общества. Благодаря огромному прогрессу наук, превосходство в просвещении, которым обладало духовенство и которое было действительной основой его духовного могущества, совершенно исчезло. По мере роста просвещения люди мало-помалу переставали слепо подчиняться теологическим верованиям. А политическое влияние этих верований и даже их моральное влияние были уничтожены в самом корне с того момента, когда за каждым индивидуумом было признано право обсуждать эти верования и принимать или отвергать их сообразно своему личному разумению» («Об индустриальной системе», т. V. стр. 75–76).

Все эти элементы нового общества начали зарождаться уже с XI века. Они отличались настолько своеобразными особенностями, что даже в первые моменты их возникновения можно было бы предсказать весь ход их дальнейшего развития и ту социальную структуру, к которой они впоследствии приведут. «Если бы какой-нибудь гениальный человек, обладающий достаточной степенью просвещения, мог в эту эпоху наблюдать это положение вещей, он безошибочно предсказал бы великую, происшедшую впоследствии, революцию, которая тогда только что зарождалась: он заметил бы, что оба элемента, только что сложившиеся (т. е. свободное индустриальное население и светская наука. — Ст. В.) неизбежно должны привести к низвержению обеих властей, сочетание которых составляло сущность действовавшей тогда системы. Равным образом он смог бы заранее предвидеть, что оба эти элемента, развиваясь, будут наносить все больший и больший ущерб обеим властям (существовавшим тогда. — Ст. В.) и что мало-помалу они создадут систему, которая окончательно заменит собою старую» («Организатор», т. IV, стр. 113).

Постепенно слагавшийся новый строй нашел свое идеологическое выражение в религиозной реформе, провозглашенной Лютером. Суть ее заключалась в том, что каждому человеку предоставлялось право исследовать христианское вероучение с точки зрения разума. С реформации и начинается освободительное движение, постепенно охватившее всю Европу. «Нападение Лютера и его собратьев, реформаторов — на папский авторитет фактически ниспровергло духовную власть как власть европейскую: в этом и заключалось его подлинное политическое значение. В то же время оно окончательно подорвало то влияние, которым еще пользовался теологический авторитет, ибо оно разрушило принцип слепой веры и заменило его правом на свободное исследование…» («Организатор», т. IV, стр. 89).

Лютеранство и родственные ему течения не были результатом одного только развития идей. Указывая на просвещение как на главную причину реформации, Сен-Симон останавливается на влиянии экономического фактора, которому он приписывает большую, но, правда, далеко не решающую роль. «Не стоит говорить о величайшем влиянии, которое прогресс точных наук оказал на реформу Лютера, ибо его в настоящее время никто не оспаривает. Его достаточно только отметить. Что касается до влияния на эту реформу прогресса ремесел, — влияния менее сильного и менее непосредственного, то лучшие историки, писавшие об этой эпохе, привели в этом отношении разительный пример, указав, что этой реформе бесспорно содействовало огромное расширение торговли, а следовательно и промышленности, вызванное открытием Америки и морского пути в Индию через мыс Доброй Надежды, которое в свою очередь было результатом прогресса промышленности и точных наук» («Организатор» т. V, стр. 98).

С тех пор, как в феодальном обществе стали развиваться элементы нового строя, оно вынуждено было отойти от своих первоначальных позиций и сделать ряд уступок новым общественным классам. Возник переходный строй, далеко не изжитый даже в XIX веке. Коммуны (этим термином Сен-Симон называет крестьянство и непривилегированные слои городского населения — купцов, ремесленников и т. д.) не принимали непосредственного участия в этой перемене. Они предпочитали держаться на заднем плане, занимаясь своими непосредственными занятиями, и предоставляли инициативу преобразований тем общественным силам, которые поддерживали их интересы и говорили от их имени, — королевской власти, юристам и «метафизикам».

Королевская власть, отстаивая единство государства, боролась с феодалами. Раздавив феодализм, она учредила на его обломках режим абсолютной монархии. При Людовике XIV наследственная знать окончательно потеряла политическое влияние, сохранив, однако, свои привилегии. Застрельщиками этих реформ были две социальные группы (или два «класса», как их называет Сен-Симон), к которым перешло духовное влияние, принадлежавшее некогда духовенству, — юристы и «метафизики».

Задачей юристов было пересоздание экономических отношений в согласии с принципами римского права. Не выступая открыто против феодалов, а иногда идя даже рука об руку с ними, они тем не менее приспособляли гражданские законы не к феодальному понятию о собственности, основанному на праве завоевания, а к индустриальному понятию о собственности, основанному на идее труда. Таким образом, они мало-помалу вносили в законодательство ряд изменении, соответствующих духу новой эпохи.

В этом же направлении действовали и «метафизики», подвергшие критике существующие учреждения с точки зрения разума и отвлеченных философских принципов.

Последними представителями этой группы были энциклопедисты, боровшиеся с церковью оружием критики и сатиры.

Оба эти «класса» были в свое время столь же полезными и нужными, как некогда феодалы и духовенство, — и оба они оказались не только бесполезными, но и вредными, когда индустриальное общество окончательно сложилось и начало создавать соответствующий ему политический строй. Они и были главными виновниками тех ошибок, которые совершила Французская революция.

Французскую революцию нельзя рассматривать как отрыв от старого, как неожиданный скачок из царства тьмы в царство света, открытое благодаря усилиям философов XVIII века. Она была заключительным звеном всего предыдущего развития, и цель ее состояла лишь в том, чтобы окончательно оформить индустриальный строй, слагавшийся на протяжении всех предыдущих веков. «Уничтожение феодализма, проведенное Учредительным собранием, было только отменой остатков политической власти, которые еще сохранялись за дворянами и которые состояли лишь в нескольких правах, почти ничтожных по своему внутреннему значению, хотя весьма отяготительных для коммун. На самом деле разрушение феодализма совершалось, начиная с Людовика Толстого до Людовика XI, а после этого монарха — до Людовика XIV. То, что революция отняла у феодальной знати, абсолютно неважно по сравнению с тем, что феодальная знать потеряла за этот промежуток» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 88).

«Революционная эпоха была только последним периодом упадка старой социальной системы, упадка, который продолжался в течение пяти-шести столетий и который в этот момент достиг окончательного завершения. Ниспровержение этой системы не было результатом, а тем менее целью революции, — наоборот, оно было истинной причиной этой последней. Настоящей целью революции, предписанной ей ходом цивилизации, было образование новой политической системы. Революция до сих пор не кончилась именно потому, что цель эта не была достигнута» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 89).

В чем же заключалась эта цель?

В том, чтобы обеспечить права индустриалов и путем соответствующего законодательства создать наилучшие условия для экономического развития страны. Если бы идейные вожди революции поняли это, они не стали бы рассуждать о «наиболее совершенных законах», а просто-напросто постарались бы «издать законы, лучше всего обеспечивающие благосостояние земледелия, торговли и промышленности» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 145). Так и произошло бы, если бы революцию возглавили те элементы населения, интересам которых она должна была служить, — фабриканты, финансисты, земледельцы, ученые. Но, поглощенные своими работами, они отстранились от самостоятельной роли и предоставили политическое руководство двум «классам», наименее для этого пригодным, — юристам и отвлеченным мыслителям. Революция сбилась со своего настоящего пути и вместо индустриального строя привела сначала к террору, а потом к Наполеону.

По мнению юристов и отвлеченных философов, — людей, «привыкших принимать форму за содержание и слово за вещь», — истинная задача общества — обеспечить наибольшую свободу его членам. Декларация прав человека и гражданина, ниспровержение королевской власти, — все вытекало из этого общего принципа. А между тем свобода сама по себе никогда не может являться целью человеческого общежития. «Свобода, рассматриваемая с истинной точки зрения, есть следствие цивилизации, прогрессивной, подобно ей, но она не может быть целью этой последней. Люди объединяются не для того, чтобы быть свободными. Дикари объединяются для охоты, для войны, но не для того, чтобы обеспечить себе свободу, ибо в таком случае им лучше было бы остаться одинокими. Нужна цель деятельности, — повторяю я, — а этой целью не может быть свобода, ибо она эту цель предполагает. Истинная свобода заключается не в том, чтобы, состоя в ассоциации, оставаться со скрещенными на груди руками, если этого хочешь… она, наоборот, заключается в том, чтобы без помех и со всей возможной широтой развивать материальные или духовные способности, полезные для ассоциации.

Заметим, что по мере прогресса цивилизации в соответствующей степени увеличивается и разделение труда как в материальной, так и в духовной области. Отсюда неизбежно вытекает, что люди, взятые в отдельности, начинают меньше зависеть друг от друга, но каждый из них начинает тем более зависеть от всей массы… А между тем смутная и метафизическая идея свободы, как ее понимают ныне, чрезвычайно сильно помешала бы воздействию массы на отдельных индивидуумов. С этой точки зрения она оказалась бы враждебной развитию цивилизации и созданию упорядоченной общественной системы, которая требует, чтобы части были тесно связаны с целым и друг с другом» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 16).

Если бы вожди революции понимали истинное значение свободы, они не стали бы гоняться за отвлеченными идеалами, а приспособили бы свои политические лозунги к нуждам и состоянию народного хозяйства. Вместо того, чтобы уничтожить королевскую власть, они постарались бы возвратить ее на старый путь — путь сотрудничества с коммунами — и создали бы конституционное государство, удовлетворяющее требованиям индустриальных классов того времени. Это не значит, что индустриальный строй мог бы уже тогда сложиться во всей своей полноте: история движется вперед постепенными переходами, и потому в 1789 году, точно так же как и в XIX веке, речь шла лишь о временном режиме, подготовляющем будущее общество. Эту задачу, не выполненную революцией, должна выполнить современная эпоха. «Триумф индустриального строя есть необходимый результат всего того прогресса, который совершила цивилизация вплоть до нашего времени не только во Франции, но и во всей Западной Европе; никакая человеческая власть не в силах помешать ему» («Об индустриальной системе», т. VI, стр. 63).

Современное состояние человечества выгодно отличается от революционного периода в том отношении, что теперь индустриальные классы достигли высокой степени экономического развития, а прогресс научных знаний и научных методов дал возможность понять исторические процессы и сознательно идти в указываемом ими направлении. «В настоящее время прогресс человеческого духа позволяет нам видеть, где мы находимся и куда стремимся, а следовательно, позволяет направлять наш путь наиболее выгодным образом. В этом и состоит огромное преимущество нашей эпохи перед первой переходной эпохой (т. е. эпохой распада римской империи и образования христианской Европы — Ст. В.). Мы уже можем знать то, что мы делаем, а это во все социальные эпохи и есть самое трудное…

Мы видим, что мы дошли до последнего периода перехода, что для создания либерального режима нам остается только выполнить философские работы, но мы видим также, что до завершения этих работ и до применения на практике их результатов должно протечь еще много времени. В течение этого промежутка было бы безумием пытаться установить индустриальный строй; нам нужен поэтому строй переходный, каковым является представительная монархия, которая только одна в состоянии мирно привести нас к новому социальному порядку» («Индустрия», т. III, стр. 27).

Такова в общем философия истории, созданная Сен-Симоном. Главная ее мысль — признание исторической необходимости, вызывающей политические изменения, — проведена довольно последовательно. Но насколько последовательно применена она к отдельным звеньям исторического процесса и к его отдельным моментам? Если мы внимательно вчитаемся в приведенные нами выдержки, мы сразу заметим ряд внутренних противоречий, совершенно не укладывающихся в рамки единой системы.

Основная причина этих противоречий заключается в том, что с самого же начала Сен-Симон резко разграничивает две области — мир духовный и мир материальный — и не делает никаких попыток свести их один к другому или хотя бы указать на тот общий источник, из которого оба они произошли. Он прямо называет их «элементами, различными по своей природе». Материальная культура — это одно, духовная культура — это другое. Оба эти ряда явлений идут параллельно, не смешиваясь, и хотя между ними всегда имеется точное соответствие, но нет никакой внутренней связи. Это как бы двое часов, выверенных часовщиком и повешенных на один и тот же гвоздик. Они всегда показывают одно и то же время, но причина этой гармонии заключается не в них самих, а в той посторонней силе, которая подвела их регулятор. Правильность их хода Сен-Симон и называет исторической необходимостью, не замечая, что этим термином следовало бы скорее назвать неизвестного часовщика.

В самом деле. Вот перед нами два человека. Один копает землю лопатой, другой вонзает нож в горло ближнего, один трудится, другой завоевывает, один посвящает свои досуги размышлению о полезных ремеслах, другой в свободное от убийств время читает «Отче наш» и просит у священника отпущения грехов (которые, кстати сказать, для него вовсе и не грехи). Один — индустриал, другой — феодал. Почему эти два человека предаются столь различным видам деятельности, — Сен-Симон объясняет достаточно вразумительно: и того и другого толкает к определенному роду занятий экономическая необходимость, условия той материальной среды, в которой они живут. Но почему один питает пристрастие к христианской религии, а другой к опытному знанию? Чем объясняется такое различие духовных интересов и постепенная смена их в ходе человеческой истории?

Если бы Сен-Симон остался верным своему направлению, он попытался бы вывести эти интересы из той же самой трудовой и общеэкономической обстановки, которая навязала одному лопату, а другому нож. Нет ли связи между процессами труда и складом мышления? Человек социально слабый не будет ли искать помощи у «третьей силы» (бога), а человек социально сильный не попытается ли использовать эту «третью силу» для еще большего порабощения слабого? И не перенесут ли оба они в свои понятия об этой «третьей силе» идеи, непосредственно заимствованные из окружающей их общественной среды?

Эти вопросы как будто естественно навязываются всем мировоззрением Сен-Симона, который уделяет так много места экономическому фактору. Но именно их-то и не задает наш философ. Он проходит мимо них и предпочитает объяснять явления духовной области другими явлениями из той же области. По его мнению, религиозные представления феодального мира возникли благодаря «хитрости и обману» духовенства и «невежеству» масс. Это — тот самый ответ, который в свое время давали Вольтер и его единомышленники и который ни в малейшей мере не объяснял сути проблемы — вопроса о том, почему же священники желали обманывать, а массы обманываться, и почему этих «возвышающих обманов» невежественные люди средневековья искали у католического духовенства, а не у деревенских колдунов.

А между тем, у Сен-Симона есть и другое объяснение, брошенное вскользь, но гораздо более правдоподобное. Оказывается, духовенство имело такое влияние еще и потому, что «оно внушало богачам и сильным мира сего обязанности, возложенные на них богом и нравственностью» и таким образом облегчало положение порабощенных классов общества. Следовательно, его влияние объяснялось его социальной полезностью. Стоило бы провести эту мысль несколько дальше — и перед Сен-Симоном вскрылся бы целый ряд явлений экономического порядка, гораздо лучше объясняющих значение католической церкви в средние века, чем ссылка на «хитрость» духовенства и «невежество» масс. Духовенство было полезно не только тем (а может быть и совсем не тем), что оно внушало феодальной знати милосердие, но и тем, что оно ухаживало за больными, являлось посредником в спорах между цехами, давало в кредит деньги, организовывало хозяйственные процессы (монастырские предприятия) и т. д. Все это порождало экономическую зависимость населения от духовенства и в повседневной жизни играло куда большую роль, чем моральные проповеди.

Сен-Симон не учел этих обстоятельств и предпочел оставаться на дуалистической позиции, раздваивающей всю историческую действительность на две якобы несводимые друг к другу области — область духовных процессов и область материальных процессов.

Ту же двойственность он проявляет и в другом важнейшем вопросе, — вопросе о сущности морали.

Казалось бы, здесь гораздо легче провести единую точку зрения, чем по отношению к религиозной проблеме. Заповеди нравственности настолько тесно связаны с повседневной жизнью людей, с производственными отношениями, с имущественными интересами, что философ сен-симоновского направления как будто не мог не заметить этой зависимости, а раз заметив, не мог не установить причинной связи между «духовной» и «материальной» стороной морали. И действительно, Сен-Симон бросает — по своему обыкновению вскользь и мимоходом — ряд интересных замечаний насчет материальной обусловленности морали. Он говорит о том, что разделение труда усиливает связь между отдельной личностью и массой. Он разъясняет, что мораль христианской религии была социально необходима, ибо в противовес морали языческой, воздвигавшей непереходимую стену между уроженцами различных стран и даже городов, она объединяла все человечество. «При помощи этого единства оказалось возможным организовать общество более обширное и объединить все народы в одну семью» («Индустрия», т. III, стр. 34).

Он утверждает, что индустриальный строй, «заменяющий приказ сотрудничеством», неизбежно должен привести к окончательному утверждению принципа: «поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой». Он подчеркивает, что так как нравственность находится в тесном соответствии с социальным строем, то заповеди ее все время меняются и должны меняться. «Наша мораль может быть только переходной» («Индустрия», т. III, стр. 35).

Даже в одну и ту же эпоху, в недрах одного и того же строя одновременно существуют две морали: мораль правящих и мораль управляемых. «Ясно, что обязанности правительства не могут быть подчинены никакому моральному правилу, пока считается, что правящие должны управлять народом. Какая может быть общая мораль между правящим и управляемым? Один должен приказывать, другой — подчиняться, — вот и все» («Индустрия», т. III, стр. 35).

Отсюда как будто остается один шаг до признания классовой морали, обусловленной общественными отношениями. Наконец, говоря о нравственности будущего, Сен-Симон еще резче подчеркивает не только социальный, но и производственный ее характер. «Чтобы перейти к новой системе, нужно такое соотношение всей морали с производством, какое будет существовать между производством и политикой» («Индустрия», т. III, стр. 39). Другими словами, в будущем мораль будет непосредственно вытекать из условий общественного производства

И тем не менее, несмотря на все эти отдельные указания, Сен-Симон не решается сделать из них сам собою напрашивающийся вывод и объяснить возникновение моральных принципов экономическими отношениями. Мораль древности и средних веков оказывается «основанной на религии», а политика — основанной на морали. «Политика вытекает из морали, и учреждения народа суть только следствия его идей» («Индустрия», т. III, стр. 30). Итак, политика основана на морали, мораль на религии, религия на обмане одних и невежестве других, а обман и невежество неизвестно на чем. Последовательный ряд духовных явлений завершается иксом, приблудным сыном неизвестных родителей. Вопрос о возникновении, а следовательно, и о природе морали остается таким образом неразрешенным, и Сен-Симон отделывается от него канцелярской отпиской: «Происхождение морали неизбежно совпадает с происхождением общества, и первое известно нам не более, чем второе» («Индустрия», т. III, стр. 32). И однако признание морали самостоятельным фактором истории не мешает Сен-Симону всюду подчеркивать ее служебную роль и утверждать, что всякая система нравственности может существовать лишь постольку, поскольку она полезна для данного общественного строя.

Чем объяснить эти внутренние противоречия, эту робость мысли, боящейся развить признанные ею положения? Отчасти, конечно, низким уровнем тогдашних исторических исследований, уделявших слишком много внимания политическим событиям и политическим деятелям, и слишком мало — социально-экономическому укладу прошлых веков. Но это только отчасти, ибо, несмотря на скудость исторических материалов, Сен-Симон все же мог бы извлечь из них данные, свидетельствовавшие о причинной связи между факторами «духовными» и факторами «экономическими».

Главная причина его теоретических шатаний заключается в том, что он не мог вполне избавиться от воззрений энциклопедистов, считавших «идеи» направляющей силой истории. В первых его произведениях эта мысль господствует целиком, и только постепенно, по мере углубления в «индустриальные» проблемы, Сен-Симон начинает признавать наряду с властью идей, другую власть — власть экономических отношений. В его работе «Об индустриальной системе» этим отношениям приписывается даже большее значение, чем религии и морали. «В момент торжества индустриального строя религия вообще отмирает как система верований и заменяется мировоззрением, основанным на положительных, т. е. научных доказательствах» («Об индустриальной системе», т. VI, стр. 60). Но, несмотря на то, что по мере дальнейшей разработки сен-симоновских теорий «индустрия» все более и более выдвигается на первый план, Сен-Симон не решается признать ее единственным двигателем истории, создающим не только материальную, но и духовную культуру. Духовный фактор остается в его глазах самостоятельным элементом бытия, который всегда «совпадает» с экономикой, но никогда не «порождается» ею.

Этой двойственностью объясняется и его до чрезвычайности спутанное понятие о классах.

Если бы решающее значение он придавал идеологии, то общественные классы он определял бы на основании идеологических признаков; наоборот, если бы главным фактором истории он признал экономику, то в основу классовых делений он положил бы признаки экономические. А так как оба эти фактора он считает независимыми друг от друга, то и отдельные группы, на которые распадается общество, он устанавливает то на основании их имущественного положения (класс «собственников» и класс «несобственников») то на основании их роли в производстве (класс «потребителей» и класс «производителей»), то на основании их профессии (класс «юристов»), то на основании их научно-философского направления (класс «метафизиков» и класс «ученых»). Естественно, что при объяснении отдельных исторических событий, это приводит к величайшей путанице.

Так, при анализе Французской революции оказывается, что классы юристов и метафизиков действовали вопреки интересам «индустриалов» и преследовали свои собственные цели, не имевшие ничего общего с подлинными нуждами страны. Вместо конкретных практических задач они возлюбили превыше всего абстрактную свободу и заботились не о благе «индустриального» большинства нации, а о логической выдержанности своих теорий. И хотя это стремление не имело под собой никакой экономической почвы, хотя оно подсказывалось исключительно гибельной привычкой «принимать форму за содержание и слово за вещь», хотя оно было совершенно чуждо здравомыслящим купцам, фабрикантам, ремесленникам, крестьянам, т. е. подавляющему большинству французского народа, — оно все же возобладало над голосом здравого смысла и увлекло за собой Францию. Юристы и метафизики наделали кучу глупостей (провозгласили республику, казнили короля, ограничили накопление капиталов определенным максимумом, ввели режим террора и т. д.) и в конце концов оставили страну у разбитого корыта. Таким образом духовный фактор (вредные мыслительные привычки горсточки людей) оказался сильнее общего хода исторического развития, совершавшегося в течение «пяти-шести предыдущих столетий». Историческую необходимость победил ничем не оправданный произвол дурных законодателей.

Ясно, откуда получился этот неожиданный вывод, опровергающий все мировоззрение Сен-Симона. Если бы сам он не принимал «форму за содержание» и под внешней оболочкой отвлеченных лозунгов разглядел экономические интересы, он совершенно иначе определил бы классы, боровшиеся за власть, иначе взглянул бы на их борьбу, иначе понял бы ее развязку. Тот факт, что во время террора у власти оказался «народ», т. е. неимущие (факт этот признал сам Сен-Симон, и Энгельс вменил ему это в величайшую заслугу), заставил бы его попристальнее вглядеться в экономическую базу политических партий.

Он заметил бы, что «юристы» и «метафизики» не выступали единой сплоченной группой, а разбились на несколько враждующих партий, что каждая из этих партий отстаивала интересы определенных классов и групп (финансовой аристократии, крупной промышленной буржуазии, мелкой буржуазии, крестьянства, городской бедноты и т. д.) и что сущность революции сводилась не к борьбе отвлеченных принципов, а к борьбе социально-экономических программ. Финал Французской революции не свелся бы тогда к победе чудаков над дураками, а предстал бы, как результат существовавших тогда экономических отношений. Такого объяснения Сен-Симон не мог дать потому, что в данном случае «форма» заслонила от него «содержание», и отвлеченные принципы он принял за самостоятельные движущие силы истории, между тем как на самом деле они подсказывались реальными интересами реальных общественных классов. Благодаря этому остались необъясненными и отдельные фазы революции и ее конечный исход.

Из приведенных нами примеров видно, что Сен-Симон не развил основных идей своего философского миросозерцания. Дуализм[33] его системы помешал ему осознать действительное значение экономического фактора, и потому плодотворнейшие мысли — историческая необходимость, развитие новых общественных форм из недр старого строя, связь идеологии с социально-трудовыми отношениями и т. д. — остались недосказанными. Чтобы разработать его философскую систему, надо было предварительно преобразовать ее, выкинув за борт устарелые воззрения и буржуазно-классовые пристрастия. А это могли сделать только люди другого общественного класса, другой научной подготовки, другой эпохи.

В предыдущей главе мы изложили общее философское мировоззрение Сен-Симона. Теперь нам следует перейти к практической части его системы и выяснить программу реформ, которую он развивал перед своей аудиторией. Всего последовательнее и стройнее она разработана в предпоследнем его труде «Катехизис индустриалов», где он начинает с социологического анализа современного ему общества и дает экономическую характеристику каждого из составляющих его классов. Интересно при этом отметить, что характеристики эти, в отличие от его предыдущих работ, основываются не на двух признаках («материальном» и «духовном»), а только на одном: на отношении людей к производственному процессу. Это придает гораздо большую ясность его построениям, но все же понятие «класса» остается шатким и внутренне противоречивым, ибо, сосредоточивая все внимание на роли людей в процессе производства, Сен-Симон совершенно не принимает в расчет их отношения к орудиям производства. Благодаря этому оказывается возможным отнести к одним и тем же социальным группам людей, экономические интересы которых прямо противоположны: рабочие и капиталисты оказываются в одном лагере потому, что и те, и другие работают в предприятиях. О причинах такого смешения мы будем говорить ниже.

Современная Франция, — говорит Сен-Симон, — делится на три класса: наследственную знать, промежуточные классы и класс индустриалов.

О наследственной знати, ее происхождении и политической роли мы уже упоминали. Промежуточные классы — это юристы, землевладельцы, не занимающиеся сельским хозяйством, и рантье, живущие на проценты с капитала. По своему происхождению они, конечно, не принадлежат к феодальной аристократии; в недалеком прошлом они даже боролись с нею и отстаивали лозунги великой революции. Но в настоящее время они, подобно аристократам, не участвующий в каких трудовых процессах, не связаны ни с какой отраслью индустрии, и потому могут быть отнесены к той же социальной категории, что и наследственная знать. Вместе с нею они составляют буржуазный класс, который ныне стоит у кормила правления, занимается политическими интригами и издает законы, не считаясь с интересами производителей. «Ныне буржуазный класс вместе с аристократией давит класс индустриальный. По своему социальному облику буржуа — это мелкие аристократы, и индустриалы заинтересованы в том, чтобы одновременно освободиться и от засилья потомков франков (аристократов. — Ст. В.) и от засилья промежуточного класса, который был создан аристократами и который всегда будет стремиться образовать феодальную знать» («Катехизис индустриалов», т. VIII, стр. 39). Третий класс, оставляющий огромное большинство французской нации, — это класс индустриалов.

«Индустриал — это человек, который работает для того, чтобы произвести или передать в распоряжение отдельных членов общества один или многие предметы, удовлетворяющие их нужды или их физические вкусы; земледелец, сеющий хлеб, разводящий птицу или животных, есть индустриал; извозчик, кузнец, слесарь, плотник — суть индустриалы; фабрикант башмаков, шляп, полотен — тоже индустриал; купец, моряк коммерческих судов — тоже индустриалы. Все индустриалы… образуют три больших класса, которые называют земледельцами, фабрикантами и купцами» («Катехизис индустриалов», т. VIII, стр. 3–4).

К индустриальному классу следует отнести и ученых, ибо суть их работы заключается в установлении физических законов, с помощью которых человечество воздействует на природу и овладевает ею. «Как мы уже говорили, индустриальный класс составляется из двух больших семей: из ученых или теоретических индустриалов и из непосредственных производителей или прикладных ученых… Французская теоретическая индустрия уже получила свое устройство, и организация французских ученых, а именно академия наук, завершена, за исключением философии, которой у ученых нет и пока еще не может быть, но которую они скоро будут иметь. Ученым… не хватает только одного — им необходимо стать свободными и избавиться от всякого правительственного влияния» («Индустрия», т. III, стр. 60).

Между отдельными группами индустриалов существуют некоторые экономические противоречия, но эти противоречия отступают на задний план по сравнению с объединяющей их общей целью — свержением власти непроизводительных классов общества. «Я признаю, что по отношению к налоговому законодательству существует некоторое противоречие между интересами землевладельцев и всех вообще фабрикантов, с одной стороны, и интересами купцов, с другой; но противоречие это бесконечно мало по сравнению с противоречием между интересами индустриалов и интересами старой и новой знати, старого и нового духовенства, праздных землевладельцев и вообще всех тех французов, которые не принадлежат к индустриалам… Индустриалы всех категорий заинтересованы в экономной администрации и в поддержании общественного спокойствия как внутри страны, так и вне ее, между тем как знать, юристы и не занимающиеся хозяйством землевладельцы могут желать, чтобы расхищение (государственных средств. — Ст В.) продолжалось, так как оно им выгодно, и могут желать внешних войн и внутренних революций, так как эти кризисы могут оказаться для них выгодными, обеспечивая им места в общественной администрации» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 140–141). Долгое время индустриалы были бессильны в политическом отношении и не имели голоса при решении общественных вопросов. Это объяснялось главным образом тем, что они были разделены на множество отдельных групп, работавших каждая в своей специальности и не имевших друг с другом никакой связи. В настоящее время положение совершенно иное: через посредство банков промышленность объединена и представляет собою единое целое. В ее распоряжении имеются огромные денежные средства, делающие ее самой мощной экономической силой государства.

«До XVIII века земледельцы, фабриканты и купцы образовывали только отдельные корпорации… Но из потребностей рождаются и средства: вскоре образовалась новая отрасль промышленности, именно банковская промышленность… Для промышленности и для общества учреждение банков привело в общем к тому, что масса товаров, равно как и изящество их весьма увеличились, и индустриальный класс стал обладать гораздо большей денежной силой чем все прочие классы, взятые вместе, и чем даже правительство» («Катехизис индустриалов», т. VIII, стр. 27–30).

Политические цели индустриального класса непосредственно вытекают из его экономических интересов. Для процветания промышленности необходим внешний мир, внутреннее спокойствие, дешевый правительственный аппарат и минимум правительственного вмешательства в частную жизнь. Все это совпадает с интересами огромного большинства народа, следовательно, руководящие индустриалы представляют собою как раз ту общественную группу, которой необходимо вверить управление страной.

«Общая политическая задача огромного большинства заключается в том, чтобы им управляли как можно дешевле и как можно меньше и чтобы во главе правления стояли люди наиболее способные, пользующиеся такими средствами, которые всего лучше обеспечивают общественное спокойствие. Единственное средство удовлетворить все эти желания большинства заключается в том, чтобы поручить наиболее видным индустриалам управление государственными ресурсами, ибо наиболее видные промышленники более всего заинтересованы в поддержании спокойствия, экономии государственных расходов и ограничении правительственного произвола. Наконец, они обнаружили наибольшие способности по части положительной администрации, превосходя в этом отношении всех прочих членов общества, ибо эти способности доказываются успехами их частных предприятий» («Катехизис индустриалов», т. VIII, стр. 7–8). Передача управления государством наиболее влиятельным промышленникам облегчается еще и тем обстоятельством, что владельцы предприятий являются естественными руководителями своих рабочих. Руководя ими на фабрике, они должны руководить ими и политике. «Распорядители общественных работ являются прирожденными покровителями рабочего класса: если же мануфактуристы будут держаться особняком от рабочих, и в области политики будут говорить языком, непонятным для этих последних, то этот многочисленный и еще весьма невежественный класс, не будучи руководим своими естественными вождями, может легко поддаться интриганам, которые желают делать революции, чтобы захватить себе власть» («Катехизис индустриалов», т. VIII, стр. 190–191).

Эта связь между предпринимателями и рабочими покоится на общности их интересов, ибо расцвет промышленности, обеспечивающий благоденствие фабрик и заводов, в то же время уничтожает безработицу и повышает уровень жизни рабочего класса. С другой стороны, фабриканты заинтересованы в поднятии технической квалификации своих рабочих, следовательно, в улучшении системы их образования. Значит, и в области культуры между рабочими и предпринимателями существует та же общность интересов, как и в области производства.

«Люди народа, точно так же как и богачи, имеют два рода потребностей — потребности физические и потребности моральные; им нужны и средства существования и образование… Каким образом можно обеспечить народу возможный максимум работы? Лучшее средство — это доверить руководителям промышленных предприятий составление бюджета, а следовательно, и управление государственной администрацией; ибо по самой природе вещей руководители промышленных предприятий (являющиеся подлинными вождями народа, так как именно они командуют им в сфере его повседневных работ) в своих собственных интересах всегда будут стараться возможно более расширить свои предприятия, а благодаря их усилиям в этом направлении максимально возрастет — в пределах возможного — общая масса работ, выполняемых людьми из народа.

Перехожу к другому вопросу: каково образование, которое должно даваться народу и каким образом оно должно даваться? — Образование наиболее необходимое для народа, — это такое, которое может сделать его наиболее способным к хорошему выполнению поручаемых ему работ. Некоторые понятия из геометрии, физики, химии, гигиены являются бесспорно наиболее полезными для него познаниями, помогающими ему в его жизненном быту; очевидно, что ученые, изучающие физические и математические науки, только одни и могут создать хорошую систему народного образования» («Об индустриальной системе», т. VI, стр. 82–84),

Из всего сказанного вытекает, что политическая реформа, выдвигаемая на очередь всем ходом исторического развития, должна осуществляться сверху, а не снизу.

Ее инициаторами должны быть выдающиеся предприниматели, административные способности которых доказаны на практике их богатством и большим числом рабочих, работающих в их предприятиях. Реформа должна осуществляться постепенно. Первым шагом в этом направлении будет передача бюджетных и финансовых вопросов в ведение наиболее видных индустриалов. В первую очередь бюджет должен будет разрешить две задачи: устранение ненужных расходов и изыскание мер, способствующих преодолению безработицы. «Проект бюджета на 1821 год должен быть составлен министром финансов, принадлежащим к классу профессиональных индустриалов; этот проект должен обсуждаться и изменяться советом, состоящим из самых богатых и наиболее способных земледельцев, купцов и фабрикантов; первый параграф этого бюджета в расходной его части должен гарантировать существование людям, не имеющим собственности, обеспечив работу лицам трудоспособным и материальную помощь инвалидам» («Об индустриальной системе», т. V, стр. 124–125).

Улучшение участи наиболее многочисленного и наиболее бедного класса общества — вот главнейшая цель всех предлагаемых реформ. «Непосредственная цель моего начинания — это наивозможное улучшение участи того класса, у которого нет иных средств существования, кроме собственных рук; моя цель — облегчить участь этого класса не только во Франции, но и в Англии, Бельгии, Португалии, Испании, Италии, во всей остальной Европе и во всем вообще мире.

Несмотря на огромный прогресс цивилизации (со времени освобождения коммун) класс этот является еще и до сих пор наиболее многочисленным во всех цивилизованных странах и во всех нациях земного шара составляет более или менее значительное большинство населения. Именно о нем должны были бы главным образом думать правительства, а между тем они меньше всего заботятся об его интересах: они смотрят на него как на класс, главная задача которого — подчиняться правительству и вносить налоги, и в отношении его заботятся больше всего лишь о том, чтобы держать его в состоянии самого пассивного подчинения» («Об индустриальной системе», т. VI, стр. 81).

При проведении этих реформ индустриалы должны идти рука об руку с королевской властью, для которой они являются самой прочной и надежной опорой.

«При существующем положении вещей Бурбонская династия неизменно почувствует необходимость навсегда изменить свою политическую систему; с одной стороны, она будет вынуждена остановить (реставрационные. — Ст. В.) попытки старой знати…. а с другой — постарается обеспечить себе прочную опору, которую она может найти только в вас…

Если вместо того, чтобы ждать, пока она обратится к вам с предложением союза, вы сами поспешите предложить его ей, она несомненно примет это предложение со всяческой благосклонностью и искренно поддержит его. Затем выразите в адресе твердое и единогласное желание французской промышленности… навсегда гарантировать династии мирное обладание королевской властью, несмотря на стремления всех честолюбцев. В благодарность за столь существенную услугу она с полной готовностью станет во главе вас, усвоит себе индустриальный характер и примет все необходимые меры для того, чтобы бюджет составлялся и обсуждался вами и, следовательно, для вас. Этим начнется органическая работа индустриального режима. С этого момента режим этот станет устанавливаться мало-помалу, законными средствами, без усилий, без кризисов, так сказать сам собой, по мере того как будут образовываться и уясняться (его) идеи» («Об индустриальной системе», т. VI, стр. 66–76).

Индустриальный режим, основанный на мирном сотрудничестве, не может пользоваться для своего утверждения средствами насилия, ибо насилие — особенность феодального строя. В его распоряжении имеется только один способ — мирная пропаганда… «Способ убеждения есть единственный, который мы можем употреблять для достижения нашей цели. Если бы даже нас преследовали так же, как первых христиан, пользование физической силой было бы для нас совершенно исключено» («Об индустриальной системе», т. VI, стр. 106).

После ряда частичных реформ, подготовляющих население к новому строю (устранение наследственной знати, выкуп земель у землевладельцев, не занимающихся сельским хозяйством, расширение экономических прав крестьян-арендаторов и т. д.), можно будет приступить к учреждению индустриального строя в его полном, развернутом виде. Организуют его наиболее талантливые и богатые предприниматели без участия широких масс. «Народ будет устранен. Задача будет разрешена в его интересах, но сам он останется в стороне, пребывая пассивным» («Организатор», т. IV, стр. 158). Политическую сторону индустриального режима Сен-Симон описывает следующим образом.

«Будет учреждена первая палата, носящая имя «палаты изобретений».

Эта палата будет состоять из трехсот членов; она будет разделена на три секции, которые могут собираться отдельно, но работы которых носят официальный характер только в том случае, если они обсуждали их сообща.

Каждая секция может созывать объединенное собрание всех секций.

Первая секция будет состоять из двухсот гражданских инженеров; вторая из пятидесяти поэтов или других творцов в области литературы, а третья из двадцати пяти поэтов, пятнадцати скульпторов или архитекторов и десяти музыкантов.

Эта палата будет заниматься следующими работами:

По истечении первого года своего существования она представит проект общественных работ, имеющих целью увеличение богатств Франции и улучшение жизни ее обитателей во всем том, что касается пользы и удовольствий; затем каждый год она будет давать заключения относительно добавлений к первоначальному плану и возможных в нем улучшений.

Осушение болот, раскорчевка земель, прокладка дорог, постройка каналов будут считаться самыми важными частями этого проекта; намечаемые дороги и каналы не будут рассматриваться только как средство улучшения транспорта, и постройка их должна выполняться таким образом, чтобы сделать их наиболее приятными для путешественников.

Эта палата представит и другую работу, заключающуюся в проекте общественных празднеств.

Празднества будут двух родов: праздники надежды и праздники воспоминания.

………..

Ядро палаты изобретений будет состоять из:

Восьмидесяти шести главных инженеров путей сообщения, работающих в департаментах.

Сорока членов французской академии.

Художников, скульпторов, музыкантов, принадлежащих к Институту.

Каждый год в распоряжение этой палаты будет предоставляться сумма в 12 млн. франков, предназначенная на поощрение полезных изобретений.

Ядро этой палаты само дополнит число членов палаты.

………..

Будет учреждена вторая палата, носящая имя «палаты исследования».

Эта палата будет состоять из трехсот членов: ста физиков, изучающих физику органических тел, ста физиков, изучающих физику неорганических тел, и ста математиков.

Этой палате поручаются три рода работ.

Она рассматривает все проекты, представленные первой палатой, и дает детальное и мотивированное заключение по поводу каждого из них.

Она составляет проект общего государственного образования. План этот разделяется на три степени образования, соответствующие различным степеням достатка граждан. Цель образования — возможно лучше подготовить молодых людей к проектированию полезных работ, к управлению ими и осуществлению их.

Так как каждый гражданин может исповедовать любую религию, какую он хочет, и следовательно, может воспитывать своих детей в той религии, которую он предпочитает, то в плане образования, представляемом этой палатой, никакой речи о религии быть не должно.

Третья работа, поручаемая этой палате, — выработка проектов следующих общественных празднеств:

Праздники мужчин, праздники женщин, праздники мальчиков, праздники девочек, праздники отцов и матерей, праздники маленьких детей, праздники хозяев мастерских, праздники рабочих.

………..

В распоряжение этой палаты будет ежегодно отпускаться сумма в 25 млн. франков на расходы, связанные с государственными школами, и на выдачу поощрительных премий, ускоряющих прогресс физических и математических наук.

Палата исследования будет составляться на основании тех же правил, что и палата изобретений.

Ядром этой палаты будет физическое и математическое отделение Института.

После образования двух первых палат, палата общин реорганизуется и примет название «палаты исполнения».

Эта палата примет меры к тому, чтобы в ней была представлена каждая отрасль промышленности и чтобы каждая такая отрасль имела число депутатов, пропорциональное ее значению.

Члены палаты исполнения не должны получать никакого жалования, ибо все они должны быть богатыми и избираться из среды главных руководителей промышленных предприятий.

Палате исполнения поручается следить за исполнением всех принятых проектов и руководить их выполнением; только ей одной поручается установление налогов и определение способов взимания их.

Все три палаты вместе образуют новый парламент, который будет облечен высшей конституционной и законодательной властью.

Каждая из трех палат будет иметь право созывать парламент.

Палата исполнения может обращать внимание двух прочих палат на цели, кои она сочтет необходимыми. Таким образом каждый проект представляется первой палатой, рассматривается второй и окончательно принимается третьей.

Если какой-либо проект, принятый первой палатой, отвергается второй, то во избежание потери времени он снова направляется в первую палату, не проходя через третью» («Организатор», т. IV, стр. 51 58).

Индустриальный строй, соответствующий современной эпохе исторического развития, не может ограничиться одной нацией. Постепенно он охватит весь земной шар. Но первый толчок в этом смысле должна дать Франция, наиболее подготовленная к реформе и в экономическом, и в политическом отношении. В ней раньше всего образуется индустриальная партия, которая затем начнет действовать и во всех прочих странах Европы, а затем подчинит своему влиянию все цивилизованное человечество. «Как только организуются парижские индустриалы, организация всех французских, а затем и всех западноевропейских индустриалов станет легким делом, а из этого неизбежно последует организация европейских индустриалов в политическую партию, учреждение в Европе индустриальной системы и уничтожение системы феодальной» («Катехизис индустриалов» т. VIII, стр. 52).

Такова социально-политическая платформа Сен-Симона. Она чрезвычайно резко отличается и от утопий его предшественников, и от практических попыток его современников. Во-первых, в основе ее лежит мысль о том, что развитие производительных сил является непременной предпосылкой общественных преобразований. Во-вторых, реформу социального строя Сен-Симон рассматривает как общемировую задачу, которая может быть разрешена не усилиями отдельных реформаторов, а совместной и единовременной деятельностью всех наций земного шара.

Утопические романы конца XVIII века, полусоциалистические идиллии Мабли[34] и коммунистические планы Морелли[35] были посвящены почти исключительно вопросам распределения и упускали из виду вопросы производства. Их авторам казалось, что равное распределение благ само собой приведет к техническому прогрессу и материальному благополучию общества. Социальный вопрос они рассматривали с потребительской точки зрения. Иного подхода не могло и быть у радикально настроенных мелкобуржуазных интеллигентов, не связанных с производством и не имеющих никакого представления о трудовых процессах. Наоборот, для Сен-Симона, прекрасно знакомого с техникой промышленности и близко стоявшего к торгово-промышленным группам, на первом плане стояло производство, ибо степень благосостояния широких масс населения зависела, по его мнению, исключительно от степени развития производительных сил. Этим и объясняется тот пафос, с которым он и его ученики говорили об индустрии и индустриалах. Индустрия в его глазах была преддверием к золотому веку, началом совершенно нового этапа человеческой историй. И хотя он не вскрыл оборотной стороны индустриального строя, не разглядел его внутренних противоречий, все же отход от потребительской точки зрения и перенесение центра тяжести на производственные проблемы было огромным шагом вперед.

Общемировой характер социальных преобразований является второй особенностью его доктрины. Оуэн и Фурье надеялись изменить общественный строй путем насаждения маленьких образцовых общин, пример которых должен был увлечь человечество на новый путь. Сен-Симону была ясна вся несостоятельность подобных мечтаний. Он прекрасно понимал, что капиталистическая промышленность охватила все отрасли труда и все уголки земного шара и что заменить ее маленькими самодовлеющими общинами нельзя. Он стремился поэтому не уничтожить капитализм, а, наоборот, придать ему универсальный характер, преобразовав социальный строй с помощью руководящих групп капиталистического общества («индустриалов», т. е. предпринимателей, и «ученых», т. е. научно-технической интеллигенции).

В полном соответствии со своим философско-историческим мировоззрением Сен-Симон смотрит на социальную реформу, как на долгий процесс, совершающийся в течение многих десятилетий. Он не предрекает своим идеям быстрого торжества. Прежде чем человечество полностью осуществит индустриальный строй, ему придется пройти через длительный переходный период, во время которого наряду с новыми учреждениями будут еще существовать и остатки старого общественного порядка. Поэтому наряду с программой-максимум, осуществляемой в момент окончательной победы индустриальных классов, Сен-Симон набрасывает и программу-минимум, приспособленную к промежуточной исторической эпохе. В этом отношении он также отличается от социалистов-утопистов, которые, выдвигая детально разработанные планы идеальных поселений и коммун, совершенно не считались с исторически сложившейся действительностью. По мнению социалистов-утопистов, социальная проблема решалась силой идеи, по мнению Сен-Симона — неодолимым ходом истории.

Сен-Симон был в гораздо большей степени реалистом, чем прочие современные ему реформаторы. Но все же и в своей практической программе он не смог провести этот реализм до конца, подобно тому, как он не провел его в своем философско-историческом мировоззрении. Социальная сущность индустриализма осталась для него скрытой, а потому и предлагаемый им общественный строй соответствовал не стремлениям рабочей массы, а стремлениям капиталистических слоев.

Буржуазный характер сен-симоновской реформы чрезвычайно ярко проявляется в тех ее пунктах, которые касаются взаимоотношений между классами.

При создании своей политической системы. Сен-Симон исходил из вполне правильного положения, что в основе политических партий лежат определенные экономические интересы. В противоположность либералам того времени, обосновывавшим свои требования отвлеченными моральными принципами, он отчетливо вскрывал экономическую базу политики и выводил из нее все предлагавшиеся им практические реформы. Но экономические интересы он определял с чисто внешней стороны, не вскрывая внутренних противоречий, свойственных капиталистическому производству, и потому как его программа, так и его тактика оказались абсолютно несовместимыми с той конечной целью, которую он себе ставил («улучшение участи самого многочисленного и самого бедного класса»). Его средства сводили на-нет его цель.

Сен-Симона интересует производство, как таковое. По его мнению, все то, что способствует развитию производства, в одинаковой степени выгодно для всех его участников, независимо от того, какую роль они играют в процессе труда. Предприниматель трудится, трудятся и его рабочие, следовательно, они принадлежат к одному и тому же общественному классу («индустриалам») и имеют одни и те же интересы. Различие между первыми и вторыми заключается только в том, что одни руководят работами, а другие исполняют их; организаторы и исполнители одинаково необходимы при всяком трудовом процессе, — следовательно они, как участники общего дела, преследуют общую экономическую цель, единство же экономических целей предполагает и единство целей политических. Поэтому предприниматель — естественный вождь и «прирожденный покровитель» своих рабочих, а рабочие — его естественные и «прирожденные» соратники.

Этот ход мысли был бы понятен при одном маленьком условии: при отсутствии частной собственности на орудия производства. Если бы предприниматель работал не ради своих личных выгод, а ради выгод общества, если бы его цели совпадали с целями общественными, если бы прибыли предприятия попадали не в его собственный карман, а в государственную казну, то естественно, что между ним и его рабочими не могло бы быть никакого антагонизма.

Различие между участниками производственного процесса носило бы тогда чисто технический характер, и политические стремления организатора не могли бы не совпадать с политическими стремлениями людей, работающих под его руководством. Но в условиях капитализма, основанного на частной собственности, и производство и накопление подчинены личным интересам предпринимателя. Рабочие в свою очередь работают не для того, чтобы произвести как можно больше пар башмаков или каких-либо других товаров, а для того, чтобы получить средства к существованию, — другими словами, работают тоже во имя своих личных выгод. Поэтому и взаимоотношения между рабочими и предпринимателями определяются не нуждами производства, не техническими процессами труда, а условиями распределения произведенных предприятием ценностей. Чем большую долю этих ценностей присвоит себе предприниматель, тем хуже для рабочих, и наоборот. Естественно, что при таком положении вещей о гармонии интересов тех и других не может быть никакой речи.

Чтобы понять суть капитализма, надо было понять суть капиталистического производства и в первую очередь природу ценности. Только после того как установлено, что всякая ценность создается трудом, можно понять и процесс накопления, и присвоение капиталистом продуктов общественного труда, а следовательно, и непреодолимый антагонизм между предпринимательским классом с одной стороны и классом рабочих и подавляющим большинством общества — с другой. Лишь гений Маркса оказался в силах одолеть эту задачу. Сен-Симон не смог не только разрешить ее, но даже поставить ее. А поскольку он не понимал природы капиталистического производства, он не мог понять ни внутренних противоречий производственного процесса, ни различия интересов участвующих в нем классов. Естественно, что, выдвигая на первый план отношение людей к процессу труда («классы производительные» и «классы непроизводительные», «бездельники» и «трудящиеся») и упуская из виду их отношение к орудиям труда, он должен был придти к выводу, что капиталист — истинный защитник рабочих, другими словами, что заботу об овцах нужно поручить волкам и никому другому.

Но чем объяснялась такая общая установка Сен-Симона? В первую очередь, конечно, тем, что сам он был выходцем из имущих классов и с ранних лет усвоил себе определенные взгляды на собственность. Все его симпатии были на стороне «самого многочисленного и бедного класса», злоключения которого он испытал на своем собственном опыте в годы лишений и нужды, но симпатии эти не могли преодолеть глубоко вскоренившихся привычек мышления. Да и в той среде финансистов и крупных предпринимателей, в которой он вращался в последний и в теоретическом отношении самый важный период своей жизни, представления о богатстве как «мере способностей», о прибыли как вознаграждении за талант, о фабрикантах как естественных вождях рабочих — были чем-то само собой разумеющимся. Естественно, что такой подход не только затруднял, но и прямо исключал изучение производственных отношений с точки зрения действительного производителя, т. е. рабочего.

Общая обстановка эпохи тоже мало благоприятствовала подобному изучению. Рабочие еще не проявили себя, как особый социальный класс, имеющий собственные задачи и свою собственную тактику. Их борьба с предпринимателями выражалась в ряде отдельных экономических выступлений, но не приняла еще характера политической борьбы, направленной против всех устоев буржуазного общества. Крупное машинное производство, только что начинавшее утверждать свое господство в промышленности, не успело выявить свойственных ему внутренних противоречий. Таким образом сама историческая действительность не предоставляла в распоряжение Сен-Симона того материала, который она два десятилетия спустя в таком изобилии дала Марксу и Энгельсу, и который на всякого вдумчивого исследователя влиял гораздо сильнее, чем самые остроумные теоретические доводы.

Наконец, политические задачи момента выдвигали на первый план не борьбу рабочих и капиталистов, а борьбу торгово-промышленной буржуазии и феодальной знати.

Несмотря на конституционную «хартию» и парламентский режим тогдашней Франции, буржуазный строй далеко еще не утвердился: для завоевания власти и обеспечения гражданских свобод буржуазии надо было предварительно справиться с королем и аристократией. Во имя этой основной задачи даже радикально настроенные элементы общества склонны были затушевывать социальные противоречия, дабы не нарушать единства политического фронта. Теория гармонического сотрудничества промышленных классов, усиленно насаждавшаяся Сэем и прочими экономистами, как нельзя лучше соответствовала этой политической цели и потому охотно принималась на веру даже такими людьми как Сен-Симон, которого вряд ли можно заподозрить в сознательном игнорировании интересов индустриального пролетариата.

Все это вместе взятое помешало Сен-Симону углубить свое исследование и раскрыть подлинный смысл «экономических интересов» отдельных общественных классов. А допустив ошибку в исходном пункте, он неизбежно должен был повторить ее и в своих выводах и выдвинуть такой план реформ, который вместо освобождения сулил рабочим еще большее закабаление.

Его политические планы принадлежат к числу тех немногих утопий, которые полностью осуществились в действительности. В этом заключается с одной стороны их наибольшая ценность, а с другой — их наилучшее опровержение. В самом деле, XIX век сделал почти все то, что рекомендовал Сен-Симон. Ученые и техническая интеллигенция стали экспертной комиссией буржуазии, и хотя никакой «первой палаты» из них не составилось, это не помешало им выполнять свои функции с отменным успехом.

Финансовый (по выражению Сен-Симона «банковский») капитал объединил промышленную буржуазию и стал ее направляющей силой. «Вожди производства», т. е. фабриканты и заводчики, получили во всех парламентах мира господствующее влияние и всюду стали истинными распорядителями национальных судеб. Даже короли переделали себя по его рецепту, и злополучный Вильгельм II стал с одной стороны коммивояжером германской промышленности, а с другой — инициатором пресловутого «социального законодательства». Все произошло в точности так, как указывалось в «Катехизисе индустриалов». А между тем результаты оказались прямо противоположны надеждам; вместо бесперебойного хода производства — кризисы, вместо обилия работы — безработица, вместо объединения промышленников отдельных государств — ожесточенная конкуренция и безудержная борьба за рынки, вместо всеобщего и вечного мира — мировая война, окончание которой служит только преддверием к новой.

Социально-политическая программа Сен-Симона оказалась великолепной как прогноз и никуда негодной как план «улучшения участи масс». Делая честь его историческому предвидению, она вскрывает его несостоятельность в роли политического реформатора, ибо то, что было для Сен-Симона средством (правление выдающихся индустриалов) ни в малейшей мере не соответствовало его «прямой цели» (улучшению положения масс).

В 1825 году, за несколько недель до смерти философа, вышло его последнее произведение — «Новое христианство», которое должно было завершить его систему. У читателя эта книга рождает на первых порах чувство величайшего недоумения, — до такой степени противоречит она главным положениям его предыдущих работ. Там — отрицание «слепых верований» и замена их «положительными доказательствами науки»; здесь — признание «божественности» христианской морали и утверждение, что именно она должна руководить прогрессом человечества; там глашатаями моральных истин объявляются ученые, здесь — воспитанное в сен-симоновской вере духовенство; там благоденствие человечества вытекает из правильно понятых «экономических интересов», здесь оно мыслится, как результат моральной проповеди; там храм науки заменяет собою все прочие, здесь — признается необходимость самых настоящих церквей, с культом, обрядами и соответствующей внешней обстановкой. Что же это такое, как не отрицание всего предыдущего мировоззрения?

Человек, привыкший подчинять все свои философские взгляды одному основному принципу, не может не придти к заключению, что Сен-Симон на старости лет изменил самому себе. Но если мы вспомним, что Сен-Симон был дуалистом и признавал существование двух независимых друг от друга начал — духовного и материального — то внутреннего противоречия в данном случае не окажется.

В предыдущих своих работах он рассматривал жизненные явления главным образом в материальном плане, теперь он перешел к рассмотрению плана духовного и попытался доказать, что историческое развитие духовного начала идет к той же конечной цели, как и мир материальных социально-экономических отношений: феодализму соответствовало католическое христианство, индустральной системе будет соответствовать новое христианство, основанное Анри де Сен-Симоном. «Новое христианство» — не опровержение прежних мыслей, а подтверждение их с другой точки зрения. Повторяя наше прежнее сравнение, можно сказать, что Сен-Симон только проверил одни часы другими и, отметив одинаковость их хода, оставил их висеть на прежнем месте. В данном случае Сен-Симона можно упрекнуть в неправильном подходе к действительности, но не в отказе от своих собственных положений.

Но почему Сен-Симон призывает к обновленному христианству, а не к какой-либо другой религиозной системе, более близкой его научным взглядам? Раз уж без «духовного начала» обойтись никак нельзя, не проще ли было бы облечь его в новую форму, вполне соответствующую индустриальному строю и не имеющую никакой связи с феодальным прошлым? Эта кажущаяся непоследовательность объясняется сен-симоновской теорией исторического развития. В истории не может быть скачков, — все крупные изменения социально-политического строя совершаются постепенно, и каждая новая эпоха неизбежно хранит в себе некоторые элементы старой, пока они не заменятся другими, более совершенными. Этот закон постепенности в одинаковой мере приложим как к политике, так и к религии. Несмотря на то, что экономические основы индустриального строя уже сложились, наряду с ними существуют и более или менее долгое время будут существовать религиозные верования и религиозные общества, возникшие на заре европейской истории. Объявлять им войну и стремиться к их уничтожению — значило бы поступать подобно «метафизикам» XVIII века, которые искореняли христианство, не позаботившись предварительно о его преемнике. Задача заключается, следовательно, не в простом устранении христианства, а в его приспособлении к новым общественным потребностям, в создании переходной религии, соответствующей переходному периоду человеческого общества.

Отношение Сен-Симона к этой переходной религии не может не быть двойственным. Она является для него не внутренней потребностью, а внешней необходимостью, навязанной слишком медленным ходом развития. В «Индустрии» Сен-Симон говорит совершенно прямо, что в будущем духовенство, а следовательно, и религиозный культ — уничтожается, но что до времени их следует терпеть. «С духовенством дело обстоит так же, как с королевской властью: уничтожение его еще невозможно. Эта задача суждена нашим потомкам и она осуществится мирно, сама собой, если мы будем достаточно мудры, чтобы приспособляться к движениям человеческого духа и не стремиться перепрыгнуть через одно поколение» («Индустрия», т. III, стр. 40).

Сам он в религии не нуждается, — с него вполне достаточно тех выводов, которые можно сделать на основании опыта и точных наук. Будущее человечество, воспитанное в обстановке индустриального строя, тоже не будет в ней нуждаться. Но современное поколение, слишком сроднившееся с идеей бога и сверхчувственного мира, пока еще не в силах обойтись без каких-то религиозных верований. Эту потребность нужно удовлетворить наиболее безобидным и наиболее полезным для общества способом: нужно создать такую систему верований, которая не препятствовала бы прогрессу индустриального строя, а наоборот — содействовала бы ему. Поэтому Сен-Симон становится на точку зрения своих отсталых современников и так комбинирует их морально-религиозные взгляды, чтобы образовалось мировоззрение, приемлемое для нового общества. Он поступает в данном случае, так же, как поступил некогда с Наполеоном, подсунув ему, под флагом борьбы с Англией, брошюру о реформе социального устройства. Сен-Симон говорит о религии, а подразумевать под ней надо все ту же «индустрию».

Это, конечно, не есть сознательный обман: Сен-Симон добросовестно старается влезть в душу современника и рассуждать применительно к его умственному уровню. Он убеждает себя, что веры у него если и не очень уж много, то все же хватит на переходный период. Эту веру он обосновывает анализом исторического прошлого. Но чем старательнее он ее обосновывает, тем яснее становится ее внерелигиозный характер. Как мы увидим ниже, его умолчания доказывают это еще убедительнее, чем его доводы. Все его фразы: «бог говорит», «бог приказывает», которые его наивные последователи принимали за откровения нового Мессии, по существу дела — только ораторские приемы. Если мы именно так отнесемся к ним, общий характер его «вероучения» станет для нас гораздо яснее, а многие противоречия окажутся не логическим промахом, а чисто словесным недоразумением.

Титульный лист «Индустриальной системы» 1821

«Новое христианство» Сен-Симон начинает с заявления: «Я верю в бога». В какого именно бога, — он не поясняет: может быть, в иудейского Иегову, может быть в «бога-природу» (deus sive natura) Спинозы, может быть, в безличную Нирвану буддистов, может быть, в «первый двигатель» Леонардо да Винчи. На протяжении всей книги сен-симоновский бог остается великим неизвестным, которое чрезвычайно удобно в том отношении, что оно с одной стороны обезоруживает консервативно настроенных читателей, а с другой — ни к чему не обязывает автора. Но главная его заслуга — это то, что оно избавляет от необходимости рассматривать вопрос о происхождении «духовного фактора истории» — морали: мораль дана людям самим богом, — это значит, что об ее исторических корнях не подобает спрашивать.

«Бог неизбежно должен был все соотнести с одним и тем же принципом и все вывести из одного и того же принципа, ибо в противном случае воля его по отношению к людям не была бы систематической. Утверждать, что всемогущий основал религию на нескольких принципах, было бы кощунством.

Согласно этому принципу, который бог дал людям в качестве правила поведения, они должны организовать общество способом, наиболее выгодным для наибольшего их числа; во всех их работах и действиях целью их должно быть возможно более быстрое и возможно более полное улучшение морального и физического существования самого многочисленного класса. В этом, и только в этом, заключается божественный элемент христианской религии» («Новое христианство», т. VII, стр. 109).

Итак, суть христианства — это христианская мораль. Но мораль есть определенная система отношений между людьми, — следовательно, она неизбежно должна меняться по мере того, как меняются сами люди. Божественная, сверхземная по своему происхождению, она совершенно земная и вполне человеческая в своих реальных проявлениях. А ее реальное проявление — это церковь, предписывающая верующим известные правила поведения и на основании этих правил определяющая свое собственное устройство. Поэтому в процессе исторического развития церковь испытывала ряд перемен, соответствовавших тем задачам, которые выдвигались на очередь в различные эпохи. В каждую эпоху ее деятельность, ее организация, ее средства воздействия, ее социально-политические цели были иными, в зависимости от той обстановки, в которой приходилось практически осуществлять христианскую заповедь любви к ближнему.

Прошлое церкви можно разделить на три периода — период первоначального христианства, период католического средневековья (по XIV век включительно) и период современный, начавшийся с Лютера. Уяснив себе ее постепенную эволюцию, мы уясним и те формы, которые она должна принять в переходный момент, предшествующий полному осуществлению индустриального строя.

«Я верю, что бог сам основал христианскую церковь; я отношусь с величайшим уважением и восторгом к повелению отцов этой церкви. Вожди первоначальной церкви проповедовали всем народам единение, убеждали их жить в мире друг с другом и напрямик, с величайшей энергией говорили могущественным людям, что первый их долг — употреблять все свои средства на возможно более быстрое улучшение морального и физического существования бедняков» («Новое христианство», т. VII, стр. 110).

Католическое духовенство средних веков продолжало дело отцов церкви. Оно боролось со злоупотреблениями светской власти, не признававшей никакого иного права, кроме права сильного. Оно выдвигало на руководящие церковные посты людей из простого народа и таким образом открывало дорогу талантам, не считаясь с их социальным происхождением. Оно служило делу просвещения и было величайшей культурной силой той эпохи. Словом, заповедь о любви к ближнему и об улучшении участи народных масс оно распространило на чрезвычайно широкую область общественных отношений. Но постепенно оно отходит от этих задач, и католицизм принимает совершенно иной облик.

«В конце XIV века святая коллегия (кардиналы, руководившие политикой папского престола. — Ст. В.) становится на другой путь; она отказывается от христианского руководства и усваивает себе вполне светскую политику; духовная власть перестает бороться со светской; она уже не идет заодно с низшими классами общества, не пытается подчинять аристократию рождения аристократии талантов и ставит своей главной целью сохранить влияние и богатства, приобретенные воинствующей церковью… Для достижения этой цели святая коллегия отдает себя под покровительство светской власти… и заключает с королями следующий нечестивый договор: «Все наше влияние на верующих мы будем употреблять на то, чтобы обеспечить вам произвольную власть; мы объявим вас королями божией милостью; мы будем вкоренять догму пассивного подчинения властям; мы учредим инквизицию, в лице которой вы получите трибунал, не связанный никакими формальностями; мы учредим новый религиозный орден под названием общества Иисуса. Это общество установит догму, прямо противоположную догме христианства, и поставит своей задачей отстаивать перед богом интересы богатых и сильных в ущерб интересам бедняков.

В вознаграждение за эти услуги, за признание нашей зависимости от вас, за нашу измену бедному классу, интересы и права которого наш божественный основатель заповедал нам защищать, мы просим, чтобы вы сохранили за нами имущество, полученное благодаря апостольским трудам воинствующей церкви» («Новое христианство», т. VII, стр. 135–136).

Прямым результатом этого вырождения, лишившего католическую церковь всякого влияния на массы, явилась проповедь Лютера. Христианская церковь вступила в критический период — в полосу реформ, которые однако не указали ей нового пути и не обновили ее духа.

Как критик католического фанатизма, как защитник права свободного толкования библии, Лютер оказал огромную услугу человечеству. Но его попытки положительных реформ потерпели полный крах. Вместо того, чтобы убедить церковь приняться за разрешение социально-политических проблем в духе основной заповеди христианства, вместо того, чтобы указать ей новые задачи, вытекающие из всего хода развития, он стал проповедовать возвращение к укладу древнехристианских общин и таким образом отдалил церковь от современности; вместо того, чтобы сблизить ее с бедняками, он безоговорочно капитулировал перед светской властью… «Вместо того, чтобы принять необходимые меры для усиления социального значения христианской религии, он возвратил эту религию к ее исходному пункту; он поместил ее вне социальной организации; он признал, что власть Цезаря (светская власть — Ст. В.) является источником всех остальных, и оставил своему духовенству только право смиренных ходатайств перед светской властью… Таким образом он заключил христианскую мораль в те узкие границы, которые состояние тогдашней цивилизации навязывало первым христианам» («Новое христианство», т. VII, стр. 158). Благодаря всем этим ошибкам ни лютеранство, ни другие рационалистические течения, пошедшие по его стопам, не вывели человечество на новый путь. Отдалившись от своей главной и единственной задачи — облегчения участи бедняков, — христианство выродилось во множество сект, более или менее многочисленных, или, лучше сказать, в ряд ересей, не имеющих ничего общего с моральным учением Иисуса. Возвратить его к первоисточнику и в то же время приспособить деятельность церкви к нуждам современности, — такова цель того нового религиозного учения, которое несет людям Сен-Симон. Он характеризует его следующими словами.

«Новое христианство, подобно еретическим ассоциациям (т. е. католичеству и протестанству — Ст. В.) будет иметь свою мораль, свой культ, и свою догму; у него будет свое духовенство, а у духовенства — свои вожди. Но несмотря на это организационное сходство, новое христианство будет очищено от всех современных ересей; моральная доктрина будет считаться новыми христианами наиболее важной частью учения, а культ и догма будут рассматриваться только как внешние подробности, главная цель которых — сосредоточить на морали внимание верующих всех классов.

В новом христианстве вся мораль будет выводиться из принципа: «по отношению друг к другу люди должны вести себя как братья», и этот принцип, свойственный первоначальному христианству, будет преображен таким образом, что в настоящее время он будет представляться целью всех религиозных работ.

Этот возрожденный принцип будет гласить следующее: «Религия должна направлять общество к великой цели — возможно более быстрому улучшению положения наиболее бедного класса».

Основатели нового христианства и вожди новой церкви — это люди, наиболее способные содействовать своей деятельностью повышению благосостояния самого бедного класса. Функции нового духовенства сведутся к обучению людей новой христианской доктрине, над. усовершенствованием которой будут неустанно работать вожди церкви» («Новое христианство», т. VII, стр. 116–117).

Чтобы основать новую церковь, не нужно быть непременно сен-симонистом. Это может сделать даже сам папа, если он правильно поймет задачи христианства и дух времени. А дух времени требует, чтобы вождь христианства давал работу безработным, обращал пустыни в плодородные поля, проводил хорошие каналы и дороги. Другими словами, папе предлагается перечислиться в сельскохозяйственное ведомство и назначать кардиналами инженеров. Именно к этому и сводится смысл той речи, в которой Сен-Симон, обращаясь к папе, излагает план реформы католицизма:

«Общая цель, о которой вы должны говорить людям, это — улучшение морального и физического существования наиболее многочисленного класса общества, и вы должны создать социальную организацию, которая лучше всего способствовала бы этой отрасли деятельности и дала бы ей перевес над всеми прочими… Чтобы как можно скорее улучшить существование наиболее бедного класса, всего лучше было бы создать такую обстановку, при которой имеется много работ, требующих наибольшего развития человеческого ума. Вы можете создать эту обстановку: поручите ученым, художникам и индустриалам разработать план работ, максимально повышающих производительность принадлежащих человечеству территорий и делающих их наиболее приятными для жизни… Это огромное изобилие работы будет больше содействовать улучшению жизни бедного класса, чем самая обильная милостыня. Таким образом богатые, вместо того, чтобы истощать свои средства денежными пожертвованиями, обогатяться вместе с бедными…

…До настоящего времени духовенство предлагало верующим посвятить всю свою жизнь одной метафизической цели: достижению небесного рая. Результатом этого было то, что духовные лица получили совершенно произвольную власть, которой они злоупотребляли самым странным и нелепым образом… Такое поведение духовенства могло иметь место и должно было иметь место в эпоху детства религии; но ныне, когда наши идеи на этот счет выяснились и уточнились, продолжение подобных мистификаций было бы позорно для римской курии. Конечно, все христиане стремятся к вечной жизни, но единственный способ получить ее заключается в том, чтобы в течение этой жизни трудиться над увеличением благополучия человеческого рода». («Новое христианство», т. VII, стр. 152–154).

Папа должен объединиться с представителями науки, искусства и промышленности. «Благодаря этому объединению, вы скоро и без больших трудностей организуете род человеческий способом, наиболее благоприятным для улучшения физического и морального существования наиболее многочисленного класса. Благодаря этому власть Цезаря, нечестивая по своему происхождению и по своим претензиям, будет окончательно уничтожена» («Новое христианство», т. VII, стр. 155).

Если папа и представители протестантских вероучений не послушаются этого призыва, религия преобразуется помимо них, и на развалинах старых догм возникнет «новое христианство» Сен-Симона. «Я взял на себя задачу восстановить христианство, омолодив его; я стремлюсь к тому, чтобы эту религию (филантропическую по преимуществу) подвергнуть очищению, которое освободит ее от всех бесполезных и суеверных верований и приемов.

Новое христианство призвано обеспечить торжество принципам общей морали в ее борьбе с кликами (combinaisons), стремящимися к личной выгоде за счет выгод общественных; эта омоложенная религия обеспечит всем народам вечный мир, объединив всех их в общий союз против всякой нации, которая захотела бы добиться благ для себя к ущербу для общего блага человечества, и направляя их все против всякого антихристианского правительства, приносящего национальные интересы в жертву частным интересам правителей. Эта религия призвана объединить ученых, художников и индустриалов и сделать их общими руководителями человечества… Наконец, она призвана предать проклятию теологию и объявить нечестивой всякую доктрину, которая учит людей добиваться вечной жизни иными способами, кроме напряженнейшей работы для улучшения существования их ближних» («Новое христианство», т. VII, стр. 164).

Каков же культ этой «омоложенной» религии?

«В настоящее время на культ следует смотреть только как на средство обращать в дни отдыха внимание людей на филантропические мысли и чувства, а догма должна рассматриваться только как сборник пояснительных толкований, имеющих целью на практике применять эти мысли и чувства к великим политическим событиям, которые могут случиться, а равно и облегчать верующим применение морали в их повседневных взаимоотношениях» («Новое христианство», т. VII, стр. 166, 177).

Культ должен полностью использовать в своих целях искусство: «Чтобы произвести (на верующих) наиболее сильное и наиболее полезное действие, нужно сочетать все средства и все ресурсы, которыми располагает искусство» («Новое христианство», т. VII, стр. 160).

Итак, религия целиком сводится к морали. В этом и состоит то «очищение», о котором говорит Сен-Симон. Но как быть с другой стороной христианства, выдвигаемой в Евангелии на первый план и вменяющей в обязанность человеку «любовь к богу» и устремление к «царству небесному»? Казалось бы, на этот вопрос не может не ответить философ, желающий вскрыть сущность христианской религии. Ведь в этом — корень религиозной проблемы, без выяснения которого непонятны фиваидские отшельники, Франциски Ассизские и многие другие явления религиозной истории. Тут нужно ясно сказать «да» или «нет», нужно или отринуть эту мистическую сторону христианства, как иллюзию, и объяснить ее возникновение определенными, чисто земными причинами, или наоборот признать ее и уделить ей соответствующее место в религиозной догме. Сен-Симон не делает ни первого, ни второго. Он просто проходит мимо нее. Его бог появляется на сцене только однажды: он внушает Иисусу заповедь любви к ближнему и заботу об участи бедняка, а затем стыдливо удаляется за кулисы мироздания. Что он делал до этого — неизвестно; что он делал после этого — неизвестно; но зато доподлинно известно, что после пришествия Сен-Симона и провозглашения нового евангелия делать ему на земле больше нечего.

Это умолчание по основному вопросу лучше всего характеризует всю суть сен-симоновской религии. В мышлении Сен-Симона бог и «вечная жизнь» не умещаются, — они не только не рождают в нем никакого отклика, но даже не возбуждают теоретического интереса. Он лично совсем не склонен заниматься этими лишними и ни для кого ненужными темами. Но раз уж о них говорят, — их приходится упомянуть вскользь, так, чтобы они не мешали общим построениям. Их нужно так вдвинуть в систему морали, чтобы они с одной стороны не отвлекали людей от практической деятельности, а с другой — усиливали авторитет моральных заповедей, облекая их ореолом божественного откровения. Если отсталые люди, — а их сейчас большинство, — могут пещись о меньшем брате только по приказу сверхчувственного икса, — было бы неумно отказываться от этого козыря.

Но зачем Сен-Симону понадобилось козырять картой, на которой вместо туза стоит неопределенного вида клякса? Ведь за такие штуки даже в игорных домах выводят из зала, и дают нехорошие прозвища. Сен-Симон идет на это по очень простой причине, — у него не хватает козырей. Он не без внутренних опасений посматривает на «выдающихся индустриалов», которым он вверил попечение о «самом бедном и самом многочисленном классе». Хотя он до точности разъяснил им, что собственные экономические интересы обязывают их к филантропии, он знает, что не всегда и не всеми эти советы будут приняты к исполнению. Многие могут в них усомниться, многие могут истолковать свои интересы совсем не в пользу «многочисленного класса». А если таких «индустриалов» окажется большинство, что станется тогда с главной целью предлагаемой им реформы и не развеются ли, как дым, мечты о благоденствии бедняков? Вот в таком-то случае и пригодится мораль, которая будет действовать еще сильнее, если ее назвать «религией». Это — козырь про запас, далеко не лишний на первых порах «индустриального строя».

Философский дуализм и поиски высшего авторитета, который мог бы смягчить эгоизм правящих классов, — вот теоретические и практические побуждения, заставившие Сен-Симона увенчать свою «индустриальную систему» «новым христианством». Увенчание это не внесло в его теорию ничего кроме путаницы. Людей революционно настроенных оно оттолкнуло, а ближайших его учеников — Родрига, Базара и Анфантена — отвлекло от разработки историко-философских построений, развитых в его предыдущих трудах, и завело на путь крикливой, слащавой и бесплодной религиозной» проповеди. Неудачный конец они приняли за плодотворное начало, закат — за восход, и то, что для самого Сен-Симона было уступкой духу времени, провозгласили исходным пунктом нового вероучения.

Разумеется, дело тут не в одних только личных настроениях Сен-Симона и его учеников. Религиозный элемент появился в сен-симоновской системе не только в силу теоретических соображений, но и под влиянием общественной обстановки того времени, выдвинувшей на сцену новые социальные слои и пробудившей новые идейные течения. Каковы были эти слои и чем объяснялось их тяготение к религии, — мы увидим в следующей главе.