"Моряк в седле: биография Джека Лондона" - читать интересную книгу автора (Ирвинг Стоун)
III
 |
Сколько ни ройся в документах и записях о Джеке Лондоне, поиски ни к чему не приведут: ранее года, проведенного им на дне, среди беднейших из бедных, именуемых на языке социологов «попранная десятая», он и не помышлял о социализме. Он был, как он сам называл себя позже, ярым индивидуалистом. Этот индивидуалист заодно с компанией дружков, не задумываясь, обманом оставил без пищи своих товарищей — армию Келли, потому что «инициатива была в наших руках и мы горячо верили, что «провиант» существует для того, кто пришел за ним первым». Когда этот же индивидуалист был коридорным в «исправилке», он и не думал раздавать излишки хлеба несчастным арестантам — нет; он вынуждал их платить натурой — скудными запасами табака, пива и мяса. Он обладал завидным здоровьем, крепкими мускулами и желудком, способным переварить гвозди. Он буйно радовался своей молодости и никому не уступал ни в работе, ни в драке. Ему казалось, что он будет вечно, как бушующий ураган, нестись по земле, побеждая все и вся своей силой и превосходством. Он гордился долей могучего избранника самой природы.
Потом он узнал, как пополняются ряды «попранной десятой». Это было поразительно. Это открыло ему глаза. Он воображал, что на Дорогу идут по доброй воле, повинуясь лишь тяге к скитаниям, стремлению сбросить с себя бремя ответственности, в поисках приключений. Другие бродяги — бездельники, тупицы, лентяи или пьянчуги. Известная часть этих людей действительно представляла собой отбросы, и тут любая социальная система оказалась бы бессильна. Джек это понимал. Но в большинстве — в этом он убедился очень скоро — это были те же «белокурые бестии», такой же превосходный человеческий материал, как и он сам, рабочие и матросы. Их исковеркала нужда, тяжкий труд и несчастья, а потом их вышвырнули на Дорогу, как старых, отработавших кляч.
И вот они бродяги: нечего есть, нечего надеть, нечем укрыться в непогоду. Вместе с ними Джек месил грязь, шагая по дорогам; вместе просил милостыню с черного хода, ляскал зубами от холода в товарных вагонах и на бульварных скамьях — и слушал их рассказы. Они начинали так же, как он, а кончили этой помойной ямой на дне социальной бездны.
Тут были люди, которых выбросил с работы хозяин, потому что их изувечил ничем не защищенный станок; люди, потерявшие здоровье на фабриках, работавшие по четырнадцати часов без воздуха и уволенные за ненадобностью; люди, состарившиеся в своей лямке и вытесненные другими, молодыми и сильными. Тут были кустари, не сумевшие найти себе применения, когда настали новые времена, и люди, труд которых заменили машины; взрослые мужчины, чье место заняли женщины и дети, получавшие меньше; другие лишились работы из-за кризиса и уж больше никуда не устроились.
Тут были рабочие, у которых не хватало квалификации, чтоб управляться с новым техническим оборудованием; бродячие сезонники, которых сама профессия заставляла четыре-шесть месяцев в году болтаться без дела; были неспособные, посредственные, затравленные рабочие, жертвы конкуренции, шлаки хаотического производства. Они предпочли бродяжничество трущобам. Тут были участники забастовок против непомерно долгого рабочего дня и низких заработков; предприниматели занесли их в черные списки, а их место получили штрейкбрехеры.
Джек увидел, что через пять, десять, двадцать лет и его место займет кто-нибудь сильнее и моложе, а он поневоле станет бродячим или оседлым обитателем трущоб. Он усвоил две вещи: во-первых, нужно получить образование, чтоб работал мозг, а не мускулы — орудие скоропортящееся и легко заменимое. Во-вторых, если экономическая система забирает у человека лучшие годы жизни, а потом выбрасывает на свалку разлагаться заживо и подыхать с голоду, значит, в такой системе кроется порок. Ибо она создает трагическую ситуацию для человека, для семьи, принуждает общество к жестокости и расточительности.
Ко времени возвращения в Окленд он убедился, что его образ мыслей и отношение к жизни изменились; он поверил в нечто новое, впрочем, во что именно, он и сам как следует не понимал. Где найти ответ? Он снова взялся за книги. От рабочих и других попутчиков с Дороги, среди которых попадались люди образованные и начитанные, он немало слышал о профессиональных союзах, о социализме и рабочей солидарности и, таким образом, получил ориентир, указывающий ему, как взяться за поиски.
Прежде всего он узнал, что современный социализм насчитывает всего около семи десятков лет. Значит, это совсем молодое учение, оно появилось на свет па несколько лет раньше его матери. И Джек почувствовал, что ему необычайно повезло, он современник этого учения, он застал его в самом зародыше, можно сказать, совсем немного опоздав, чтобы сделаться одним из его зачинателей. И этого было уже достаточно, чтобы воодушевиться. Он пошел дальше.
Стоп! Оказывается, революция порождается не людьми, а экономическими условиями. Колыбель современного социализма, Франция, восстала, чтоб сбросить непосильное ярмо — прогнившую монархию, и не успела оглянуться, как ей навьючили на спину не менее тяжкое бремя — буржуазию. Машинное производство пришло рука об руку с увеличением рабочего дня, снижением заработной платы и циклической безработицей; трудящиеся очутились в худших условиях, чем при беспутных и расточительных королях. Возникла необходимость новой революции, на этот раз экономической, а не политической. Необходимость породила социалистов-утопистов, подметивших, что лишь немногие утопают в богатстве, в то время как большинство, неустанно трудясь, живет в бедности. Это наблюдение привело к социализму.
Джек обратился к трудам Бабефа, Сен-Симона, Фурье и Прудона, к первым выступлениям в печати против частной собственности. Социалисты-утописты впервые разграничили экономические классы; выдвинули утверждение, что частная собственность покоится на человеческом труде. Они потребовали отмены нетрудовых доходов и наследования богатств, выдвинули революционную концепцию, что социальная реформа должна быть функцией правительства.
За пять центов Джек купил в писчебумажном магазине коричневый блокнот и своим небрежным, размашистым почерком стал записывать, какие цели ставили перед собой эти пионеры социализма, попытавшиеся представить себе систему производства, при которой каждый обязан трудиться и все обеспечены работой. Он отметил, что, подготовив почву для революции, эти люди не указали средства построения социалистического государства, надеясь, что капиталисты из христианских побуждений сами устроят для рабочих социализм.
Как-то на Дороге он услыхал от одного странствующего философа о «Коммунистическом Манифесте». Джек раздобыл «Коммунистический Манифест» и жадно впился в строки с таким ощущением, как будто бы на этих страницах внезапно и чудом заговорили его собственные мозг и сердце. Он безоговорочно сдался перед доводами Карла Маркса, ибо нашел у него метод, который не только дает человеку возможность построить социалистическое государство, но в силу исторической и экономической необходимости заставляет его принять социализм. Джек торопливо записал в своем блокноте:
«Вся история человечества — это история борьбы эксплуататоров и эксплуатируемых; история этих классовых схваток демонстрирует развитие экономической цивилизации, подобно тому как учение Дарвина показывает эволюцию человека. С приходом крупной промышленности и концентрированного капитала достигнута ступень, на которой эксплуатируемые классы могут получить свободу от классов правящих, лишь раз и навсегда освободив общество в целом от всякой эксплуатации, угнетения, классового неравенства и классовой борьбы».
Далее Джек узнал из «Коммунистического Манифеста», что научный социализм требует отмены частной собственности на землю и полной отмены наследственных прав. Заводы, средства производства, средства связи и транспорт являются собственностью государства, и все богатства, за исключением средств потребления, являются общим достоянием коллектива. Жирной чертой он подчеркивает в «Манифесте» призыв социалистов, обращенный к рабочим всего мира:
«Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир.
Так Джек пришел к заключению, что на свете нет ничего более великого, чем социализм.
Решив жить не мускулами, а головой, Джек взялся за дело.
Весь год, проведенный на Дороге, он вел дневник и теперь знал наверняка, что жизнь приобретет смысл и даст ему счастье, только если он напишет свои рассказы, от которых у него раскалывалась голова.
Наметил он себе и учебное заведение, где завершится его образование, — Калифорнийский университет в Беркли, совсем близко от его дома, если добираться трамваем.
Да, но ведь он так и не учился в средней школе! По заведенному порядку ему до университетской скамьи предстоит еще просидеть три года за школьной партой.
Новенькому Оклендской средней школы девятнадцать лет. На нем плохо отглаженный темно-синий костюм явно не по фигуре, шерстяная рубашка с отложным воротником. Крепко сбитый и, очевидно, не из слабеньких, загорелый и вечно растрепанный— то и дело ерошит свою рыжевато-каштановую шевелюру. Жует табак: вернувшись в Окленд, он еще не успел расстаться с привычкой, заведенной на Дороге. Табак заглушал зубную боль, а у Джека все зубы были испорчены. Элиза предложила брату сделку: она платит дантисту, Джеку запломбируют зубы, выдернут гнилые и вставят новые, но он должен бросить жвачку. Джек с готовностью согласился. Довольный блестящими новыми зубами, он приобрел зубною щетку — первую в жизни.
Ходил он сутулясь — еще одна привычка тех времен, когда он обивал чужие пороги. В классе сидел с отсутствующим видом, откинувшись на спинку парты, вытянув ноги во всю длину, заложив руки в карманы. Повернет голову туда-сюда, а по лицу то и дело пробегают тени. Потом спохватится, встряхнется и снова сидит улыбаясь. Когда его вызывали, он приподнимался с явным трудом и отвечал полусидя, опираясь руками о парту, тихо, почти неслышно и как можно короче. Кончив, он сейчас же шлепался обратно на скамейку, как будто окончательно обессилев.
Его окружали четырнадцати-пятнадцатилетние мальчики и девочки, по большей части дети состоятельных родителей, не успевшие еще побывать нигде, кроме Сан-Франциско. Джеку они казались сущими младенцами. И вообще образование, конечно, открывает путь к лучшей жизни, это верно, но уроки, которые он должен отсиживать — французский, история Рима, алгебра, — это для него игрушки. Он и не пытался скрыть от одноклассников, что скучает за этим пустяковым занятием, что его интересуют дела, достойные людей зрелых, — впрочем, они еще в этом не разбираются.
Ему хотелось стать вровень с товарищами, но это как раз и не получалось. Он мог с интересом прислушиваться к общему разговору, но едва кто-нибудь из одноклассников заговаривал с ним, он раздражался и тут же уходил. Здесь снова проявилось основное противоречие его натуры, впервые подмеченное Айной Кулбрит: крайняя самоуверенность, уживавшаяся бок о бок с застенчивостью, скованностью и ощущением своей неполноценности. Школьники считали, что он чем-то обижен, поэтому и сердится, когда они хотят втянуть его в свои дела. Им было просто не под силу его раскусить. Его одноклассница, Джорджия Лоринг Бэмфорд, говорит, что иногда по сияющему улыбкой лицу было видно, что у него нрав милого ребенка. А бывали моменты, когда он выглядел бродягой и, казалось, гордился этим. Шапку он засовывал в карман, а после уроков вытаскивал и, нахлобучив на голову, мчался на улицу, по-матросски размахивая руками.
Но даже если бы школьники Оклендской средней и приняли его в свою среду, он не смог бы уделить им ни минуты. Во время забастовки железнодорожников Джон Лондон устроился в специальную охрану депо, но Джека он содержать не мог. По субботним и воскресным дням Джек старался подрядиться на какую-нибудь случайную работу: стричь газоны, выбивать ковры, бегать по поручениям. Выкраивая ему на еду и на книги, Элиза из своих скромных средств купила велосипед, чтоб он мог ездить в школу. С деньгами у него всегда было туго. Когда привратнику Оклендской средней понадобился помощник, Элиза устроила на это место Джека. После занятий Джек оставался в школе подметать помещение и мыть полы в уборных. Много лет спустя он с гордостью писал своей дочери, что каждое окно в ее школе вымыто его руками.
Как-то раз компания школьниц, видела, как он с парой бродяг — приятелей с Дороги — входил в пивную. Начались разговоры: он-де водится с дурной компанией, он привык пускать в ход кулаки… А тут еще Джек взялся убирать в школе, и стена, отделявшая его от других учащихся, стала совсем неприступной.
Впрочем, в школе обнаружилось нечто стоящее— литературный журнал «Эгида». Когда туда взяли его очерк «Острова Бонин», Джек пришел к заключению, что школа в конце концов неплохая штука. Очерк, вышедший в январском и февральском номерах 1895 года, написан талантливо, свежо и живо — вот почему его и теперь еще приятно читать. Яркими штрихами автор рисует картину жизни промысловой флотилии, острова, по-человечески тепло и любовно написаны люди, а лучше всего — язык, в котором каждое слово звучит как музыка. Вид собственного произведения в печати гораздо лучше заставил Джека понять писательское ремесло, чем все критические замечания, которыми так щедро снабжал его преподаватель английского языка, с отвращением отвергавший его свободную, непринужденную манеру, его бурные порывы, его восхищение природой.
В марте «Эгида» поместила рассказ «Сакечо Хона Ази и Хакадаки», потом два рассказа, посвященные приключениям на Дороге, поражающие богатством специфического языка и глубоким проникновением в психологию обитателей Страны Хобо. Один был назван «Фриско Кид», другой — «И Фриско Кид вернулся назад».
Забастовка на железной дороге кончилась, а с нею — работа Джона Лондона. Теперь вся семья надеялась только на Джека. Он был вынужден искать побочные заработки, работать еще напряженнее. На себя денег не оставалось совершенно. Товарищи заметили, что он одевается все хуже и хуже. От вечного переутомления, от нехватки еды и сна он стал нервным и раздражительным. Он писал о себе честно, и школьники узнали, что в прошлом он матрос и бродяга. Девушки не желали иметь с ним ничего общего. Тот факт, что он пишет, не только не примирил всех с тем, что казалось в нем странным, но еще сильнее заставлял сторониться его. Он любил писать в свободные от работы ночные часы, наслаждался книгами, которые получал из библиотеки на все шесть абонементов семьи Лондонов. Но в те дни ему не хватало того, что составляет человеческое счастье: дружбы, любви, места под солнцем….. Их не было. Но вот он вступил в дискуссионный клуб имени Генри Клея.
Клуб Генри Клея был единственным местом, где собиралась оклендская интеллигенция. Членами его были молодые учителя, врачи, юристы, музыканты, студенты, социалисты — этих людей связывал интерес к окружающему миру. Они, как никто другой в Окленде, судили о человеке по уму, а не по платью. Джек посидел молча на одном-двух собраниях, а потом включился в дискуссию. Члены клуба оценили четкий и логичный ход его мыслей, им нравился сочный ирландский юмор Джека, его яркие морские и путевые рассказы, его нашли веселым и интересным собеседником. На них произвела впечатление не только его страстная вера в социализм, но и солидный запас знаний, уже приобретенных им в этой области. А для Джека в этот период важнее всего было то, что он им понравился, что его приняли дружески, как равного. Это теплое отношение помогло Джеку сбросить с себя неловкость и скованность, угрюмое выражение как ветром сдуло с лица. Он высоко поднял голову, он говорил теперь свободно и с исчерпывающей полнотой. Он нашел свое место.
Из членов клуба Джеку больше всего понравился тонкий кареглазый молодой человек по имени Эдвард Эпплгарт, юноша из интеллигентной английской семьи, обосновавшейся в Окленде. Эпплгарт был умен, остер и проницателен. Они с Джеком были ровесники и подолгу гуляли вместе, проводя свободные часы в дружеских беседах, помогая друг другу ясно, логично мыслить. Для Эпплгарта Джек был не бедно одетым, плохо воспитанным юнцом с сомнительной репутацией,
Эпплгарт привел Джека к себе и познакомил со своей сестрой Мэйбл (Чарминал Лондон в своей книге «Жизнь Джека Лондона» зашифровал Мэйбл Эпплгарт под вымышленным именем Лили Мэйд.). Едва перешагнув через порог, Джек влюбился мгновенно, безудержно и без оглядки.
Мэйбл Эпплгарт была существом эфирным, с одухотворенным выражением широко открытых голубых глаз и пышными золотистыми волосами. Джек сравнивал ее с бледно-золотым цветком на стройном стебельке. Она говорила красивым голосом, а ее звонкий смех казался Джеку музыкой. Мэйбл была на три года старше его. В ней не было и тени притворства. Она училась в Калифорнийском университете, специализируясь в области английского языка и литературы. Джек диву давался, какая уйма аккуратно уложенных знаний хранится в этой хорошенькой головке. Ее манеры были безупречны; выросшая в сфере искусства и культуры, она обладала тонким чувством такта и уменьем держаться. Джек любил ее, как богиню, которой можно лишь поклоняться. Прикоснуться к ней — святотатство. С каким восторгом увидел он, что Мэйбл относится к нему по-дружески, как к равному. Если бы он знал! Грубая мужская сила, теплой волной струившаяся от него, так же влекла ее, как Джека — ее хрупкость.
Джек стал частым гостем в беспорядочном, наполненном книгами и картинами доме Эпплгартов. Они делились с ним книгами, познаниями, опытом — в тех областях, куда его нога еще не ступала. Он внимательно следил за жестами Эпллгартов, их речью. В скором времени соленые словечки стали мало-помалу уходить из его лексикона, остались в прошлом матросская походка вразвалочку и грубоватые манеры. Его стали приглашать к себе другие члены клуба. В их домах он тоже познакомился с интеллигентными девушками, одетыми в длинные, до самого пола, платья, и за чашкой чая беседовал с ними о поэзии, искусстве и тонкостях грамматики. Он стал мягче, и улыбка все чаще скрашивала резкие, четкие линии его лица. Он целиком, с глубокой любовью посвятил себя новым друзьям.
До учащихся Оклендской средней школы дошли восторженные отзывы о Джеке Лондоне, обаятельном и исключительно одаренном юноше, которого, несомненно, ждет блестящее будущее, и, поглядывая на своего скучающего, плохо одетого одноклассника, они ломали головы: куда девался у старших здравый рассудок?
Члены недавно сформированной Оклендской социалистической партии (Стоун, по-видимому, имеет в виду Социалистическую рабочую партию. Социалистическая партия США была создана позднее.) — одной из первых на тихоокеанском побережье — предложили Джеку вступить в их организацию. Здесь он встретил таких людей, как представитель Британской социалистической рабочей партии Остин Льюис, встретил немецких социалистов, изгнанных из родной страны, — социалистические партии были запрещены в Германии, — людей опытных и зрелых.
Для Джека их общество сыграло роль точильного камня, до блеска отточившего его орудие — ум. Социалистическая организация в Окленде представляла собой группу людей, объединенных скорей духовными, чем экономическими интересами. Они собирались вечерами помузицировать, выпить кружку пива, поразглагольствовать, разбирая тот или иной политический вопрос. Это были интеллигенты, теоретики, не принимавшие непосредственного участия в классовой борьбе: партия пока что не имела в своих рядах ни одного рабочего. Как ни благодарен был им Джек за. науку и приятную компанию, он не верил, что социализм — достояние интеллигенции. Социализм принадлежит рабочим и их союзам — тем, кому ходом истории предначертано вести классовую войну, участвовать в боях революции и основать всемирное социалистическое государство, которое, как учил Карл Маркс, явится следующей ступенью развития цивилизации.
Он начал ходить на рабочие митинги, рассказывал о социализме в профессиональных союзах, слушал речи в Сити Холл Парке. Однажды, вскочив на скамейку, Джек обратился с речью к большой толпе. Он взволнованно говорил, что капитализм — это система организованного грабежа.
Взяв рабочего за горло, капиталист выжимает из него все, что тот создает своим трудом, все до последнего доллара, а потом отбрасывает
— Социализм, может быть, и нет, но публичная речь без разрешения карается законом.
Оклендские газеты поместили эту историю под огромными заголовками, где Джека называли «мальчик-социалист». Это прозвище осталось за ним на долгие годы.
Как Джек Лондон стал социалистом? Он рос в бедности, был знаком с голодом и лишениями, узнал горькую правду о судьбе рабочего человека. Но ведь сотни тысяч его современников-американцев, выросших в голоде и холоде, верили в капиталистическую систему, их цель состояла в том, чтобы захватить свою долю богатства. У Джека в свое время хватило ума понять, что при любой цивилизации определенная часть людей с Дороги останется вне работы и жизни. Точно так же он отдавал себе отчет в том, что трудности, доставшиеся ему на долю в юности, лишь в какой-то степени были результатом антисоциальной сущности американского капитализма, что голодал он главным образом из-за необдуманных затей своей матушки, лишивших Джона Лондона заработка.
Стал бы Джек Лондон социалистом, если бы Флора не вмешивалась в дела Джона Лондона и семья жила безбедно?
Пожалуй, да. Следует оговориться, что в этом случае из него скорее всего вышел бы социалист-теоретик или утопист, а не социалист-пролетарий, человек дела. Его удовлетворило бы постепенное — из столетия в столетие — внедрение социализма путем парламентских реформ. Он не поднялся бы с воинственным призывом: «Пролетарии, соединяйтесь! Сбросьте оковы! Силой сотрем с лица земли правящий класс грабителей и хищников!»
Джек видел в социализме систему, продиктованную логикой исторического развития производственных и социальных отношений, систему столь же неопровержимую, как таблица умножения.
Кроме того, у него был неисчерпаемый источник раздора со всем светом: его внебрачное происхождение. Он не мог враждовать по этому поводу с матерью, этим зла не поправишь. Не мог он и вынести свою обиду на свет; затаившись в темной глубине, она созревала помимо его сознания. В окружающем мире он видел лишь один конфликт, равный по масштабам его внутреннему разладу: а именно — свержение господствующего класса классом угнетенных, представителем которого был он сам.
Члены Торговой палаты и представители влиятельных кругов оклендского общества пришли в негодование. Кто-то осмелился проповедовать уничтожение существующего строя, да еще в парке городского управления! В тюрьму его! Однако когда дело разбиралось в суде, судья принял, во внимание возраст подсудимого. Джека выпустили с предупреждением, что если нечто подобное повторится, его упрячут в тюрьму.
Стоит отметить, что после смерти Джека Лондона мэр Окленда Дэвис посадил в его честь дуб в Сити Холл Парке, недалеко от того места, где Джек был арестован за свою первую пылкую речь.
Арест и поднятая вокруг него шумиха сильно подорвали положение Джека. Ему остались верны только оклендские социалисты, Эдвард и Мэйбл Эпплгарты и кое-кто из других членов клуба Генри Клея. Джек жаловался в те дни, что даже настоящие люди, которые относятся к нему прекрасно, считают недопустимым, чтобы их сестры в его обществе появлялись на людях. Перед ним закрылись двери многих домов, куда его ввели члены клуба.
Что касается прочих обитателей Окленда, те лишь укрепились в своем впечатлении, что он весьма неприятная личность. Ведь хорошо известно, что он был бродягой, человеком вне закона; в дни, когда он был устричным пиратом, его тысячу раз видели на набережной пьяным и в дурной компании. И родом он был из бедной семьи, докатившейся до самых низов и живущей в худшей части города. Оклендские обыватели были уверены, что если ты социалист, то, во-первых, ты человек безнравственный, а во-вторых, с твоей головой не совсем ладно. Социалист был явлением столь необычным, что к Джеку послали газетных корреспондентов. Когда он смело заявил, что коммунальные сооружения должны перейти в собственность городского самоуправления, он был заклеймен как анархист, смутьян и краснорубашечник. Интервью появились в печати в виде исследований по. патологии, посвященных чудачествам ненормального субъекта. Джек содрогнулся, представив себе, что написали бы о нем газеты, если бы он признался, что верит в обобществление всех средств производства.
Мэйбл Эпплгарт была шокирована арестом Джека и недовольна оскорбительным интервью, появившимся в газетах. Тем не менее этот эпизод ничего не изменил в их отношениях. Они как нельзя лучше дополняли друг друга: здоровый, жизнерадостный, грубоватый Джек и хрупкая, утонченная, интеллектуальная Мэйбл. То они ездили кататься на велосипедах, то устраивали пикники в заросших золотистыми высокими маками полях на Берклийских холмах, откуда был виден весь залив, то отправлялись на долгую прогулку в его ялике. Однажды ранним летом в воскресный день они тихонько плыли вниз по устью залива. Мэйбл чинно сидела на носу в пышном белом платье и шляпе с полями и читала ему печальные стихи Суинберна таким покойным и ровным голосом, что Джек заснул. Начался отлив, и лодка села на мель. Мэйбл не трогала Джека; она знала, как мало ему приходится отдыхать. Проснувшись, он должен был закатать свои единственные парадные брюки выше колен и перенести спутницу по вязкому илу на берег: первый случай, когда дама его сердца находилась так близко от него.
Первый семестр в школе Джек в среднем кончил хорошо — с оценкой «Б» (Оценка «Б» примерно соответствует нашему «хорошо», опенка «А» — «отлично».). Проработав все лето, чтоб помочь семье и скопить несколько долларов вперед, на школьные нужды, он возвратился в Оклендскую среднюю школу. В «Эгиде» по-прежнему появлялись его статьи и рассказы. Уже целых десять — ни больше, ни меньше. В коротких рассказах, таких, как «Еще один несчастный» или «Кто верит в привидения?», заметно верное природное чувство композиции. «Еще один несчастный» — история многообещающего молодого музыканта. Подобно герою Уйда Синье, юноша хочет покорить своей музыкой весь мир. Пройдя сквозь годы испытаний и убедившись в том, что талант у него самый скромный, он рад был пиликать на скрипке хоть в дешевой пивной, своем последнем пристанище. Как-то ночью он убивает себя, поняв, как недоступно далека мечта его детства.
В рассказе «Сквозь шторм», созданном на основе морских похождений на «Софи Сазерленд», автор радуется красотам, ежеминутно сменяющим друг друга. Он следит за полетом строгих, полных грации чаек, любуется великолепными морскими закатами, наблюдает за стаями дельфинов, за китом, выпускающим свой фонтан с наветренной стороны корабля; он видит, как по ночам смутно маячит впереди рулевой, а паруса теряются под темным сводом небес. В каждом звуке — гармония. Музыкой кажется скрип блоков, стон уходящей ввысь тугой парусины, плеск воды, захлестнувшей танцующий в волнах нос корабля, удар летучей рыбы, наткнувшейся на парус.
Он ликует, когда природа хмурится, когда черные штормовые тучи затягивают небо, а воздух ревет вокруг, как невидимый злой дух, и вместо палубы под ногами кипящие пенные потоки. Радость борьбы горячит кровь, когда побеждены надутые паруса, когда справляешься с непослушной веревкой; и прекрасной симфонией звучат для него матросские песни — песни человека, в яростной борьбе за жизнь побеждающего природу.
Он нежно любил природу за ее красоту, но прежде всего он любил ее силу, ее несокрушимую мощь, в сравнении с которой люди казались ему пигмеями.
Редакция литературного журнала Оклендской средней придерживалась либерального направления. Об этом свидетельствует тот факт, что в «Эгиде» появилась социалистическая статья Джека «Оптимизм, пессимизм и патриотизм», в которой он обличал власть имущих в том, что они преграждают народным массам путь к образованию. Почему? Да потому, что образование заставит их восстать против своего рабского положения. Он предъявлял капитализму тяжкие обвинения: слишком долгий рабочий день, потогонная система, неуклонное снижение заработной платы, следствием чего может явиться лишь социальный и нравственный упадок общества. «Американцы, патриоты и оптимисты, пробудитесь! — восклицает он. — Вырвите бразды правления у продажных властителей и несите образование массам».
В школе знали, что Джек умеет говорить красноречиво и убедительно, вот почему ему предложили выступить на торжественном диспуте в честь начала рождественских каникул. Можно с полной уверенностью сказать, что тема диспута была весьма далека от социализма. Но вот, когда слово взял Джек, не прошло и пяти минут, как, переступив с ноги на ногу, оратор обрушил на разодетую публику — на школьников, их родителей и друзей — свирепую обличительную критику с позиций социализма. Одна из присутствовавших пишет в воспоминаниях, что никогда не слыхала ничего подобного.
Джек говорил, что настало время разрушить существующее общество и что он сам готов бороться с ним любыми средствами и силами. Он говорил с необычайным жаром. Казалось, он забыл, где находится, и его руки уже тянутся к горлу классового врага. Кое-кто испугался, другие решили, что это шутка; некоторым зрелище показалось достойным жалости; они утверждали, что юнец не отвечает за свои поступки, что он просто-напросто страдает манией величия в скрытой форме. Представители комитета просвещения требовали крутых мер.
Вполне вероятно, что Джек ухватился за единственную возможность, после этого последнего выпада он больше не вернулся в Оклендскую среднюю школу. Чтоб кончить ее, понадобилось бы еще два года, а ему как раз исполнилось двадцать лет и терять время было некогда.
Бросив Оклендскую среднюю, он поступил на подготовительные курсы в Аламеде, чтобы подготовиться в университет к осенним вступительным испытаниям. Деньги дала Элиза. На курсах Джек проучился всего пять недель. Он делал такие быстрые успехи, что владелец учебного заведения вернул ему деньги и предложил оставить курсы. Как он сможет поддержать свою хорошую репутацию, если в университете узнают, что двухгодичный курс подготовки можно пройти за четыре месяца?
Пять недель, проведенные на курсах, не прошли бесследно. Помимо фактического материала, он познакомился с методом работы. Три следующих месяца он просидел взаперти у себя в комнате и «долбил» книгу за книгой по девятнадцать часов в сутки, не вставая из-за стола, зубрил математику, химию, историю и английский. Он отказался от клуба Генри Клея, от собраний социалистов, пожертвовал даже драгоценными часами в доме Эдварда и Мэйбл Эпплгарт. Утомление давало себя знать: плохо работала голова, ныло тело, подергивались от усталости веки, но воля не дрогнула ни на секунду.
Так прошли двенадцать недель, а потом Джек поехал на трамвае в Беркли и провел там несколько дней, сдавая экзамены. Затем, ничуть не сомневаясь, что будет принят, он одолжил чью-то лодку, принес в каюту одеяла, пакеты и банки с едой и рано утром успел вместе с отливом выйти из бухты. С первыми. волнами прибоя он направился вверх, по заливу и помчался вперед, подгоняемый попутным ветром. Над Каркинесским проливом вставал туман, когда за кормой остались старые береговые знаки — он познакомился с ними впервые, когда носился с Сатаной Нельсоном на «Рейндире», который никогда не убирал паруса. В Бениции он привязал лодку к причалу и поспешил на баржи.
Здесь он застал старых приятелей из рыбачьего патруля. Когда по пристани пронесся слух, что вернулся Джек Лондон, сюда начали заглядывать рыбаки — тряхнуть стариной и выпить за здоровье приятеля. Джек полтора года не брал в рот спиртного и тут напился до зеленых чертей.
Поздним вечером его бывший начальник по патрульной службе дал ему лодку — на таких лодках промышляют лосося. Джек пополнил свое снаряжение рыбацкой жаровней, кофейником, сковородкой, купил кофе, мяса, свежей рыбы и снялся с причала. Прилив кончился, и могучий отлив, борясь с яростным ветром, вздыбил крутые волны. В Сасунский залив, побелевший от злобно бурлящих потоков, Джек повел свою шаланду. Вздымающиеся волны наполнили ее водой чуть ли не по колено, лодку захлестывало, болтало во все стороны, а Джек хохотал и распевал во все горло «Не обижай мою до-о-очку» и «Сюда, бродяги-игроки!», празднуя вступление в мир, где работает и побеждает человеческий мозг.
Посвежевший после семидневного плавания, он вернулся, чтоб приступить к занятиям в университете. Рассказывая, как выглядел в то время Джек, Джеме Хоппер говорит, что он представлял собою необычайное сочетание скандинавского матроса и языческого бога древней Греции. Два недостающих передних зуба, беззаботно оставленных где-то, в драке, придавали ему совершенно мальчишеский вид. Хоппер говорит, что едва впервые увидел Джека на университетском дворе, как в глаза ему будто брызнул солнечный свет. Волнистая копна его волос казалась «сотканной из золотых лучей солнца», бронзовой от солнца была сильная шея в вырезе мягкой, открытой у ворота рубашки; глаза сверкали, как море под солнцем. Одет он был небрежно, свободно; широкие плечи чуть раскачивались на ходу — память о днях, проведенных на палубе. Он был полон безудержного энтузиазма и гигантских замыслов и собирался ни больше ни меньше как пройти все курсы по английскому языку и литературе, большую часть курсов естественных наук, истории и философии. В заключение Хоппер говорит, что Джек «излучал щедрое солнечное тепло», был бесстрашен, молод, трогательно чист и кипел бурной энергией.
Здесь он встретил одну бывшую ученицу Оклендской средней, на которую год тому назад его поведение и внешность произвели отталкивающее впечатление. Каково было ее изумление, когда она увидела, как он чист, опрятен, счастлив, как свободно чувствует себя в новом окружении. Куда девались неловкость и мрачный вид? Застенчивости, душившей его в обществе школьной мелюзги, как не бывало! Много часов проводил он в университете вместе с Мэйбл Эпплгарт. Здесь же были и его товарищи из клуба Генри Клея. Среди студентов за Джеком уже установилась репутация человека, совершившего отчаянные, романтические поступки.
У него появилось много друзей. Он пользовался уважением и любовью.
В Калифорнийском университете был сильный состав преподавателей, и хорошая библиотека. Джек от души наслаждался работой. Его заметки, посвященные экономическим и политическим вопросам, появлялись в оклендской газете «Тайме», а рассказы — в таких местных журналах, как «Вечера у домашнего очага» и «Любитель богемы», но в университетский литературный журнал «Запад» он, по-видимому, ничего не давал. Он по-старому то здесь, то там брался за случайную работу, а оставшись без гроша, шел занять сорок долларов у Джонни Хейноулда, владельца пивной «Ласт Чане» — той самой, где он спрыснул покупку «Рэззл-Дэззл» первой в жизни рюмкой виски.
С шести лет зная, что Джон Лондон — отчим, Джек никогда не слышал и намека, который подсказал бы ему, кто его настоящий отец. Теперь до него каким-то образом дошло, что это Чани. Откуда он узнал об этом? Возможно, сам Джон Лондон, чувствуя, что близится его конец, рассказал Джеку правду — ведь это могло помочь ему разобраться в себе самом. Возможно, Джек слышал пересуды оклендских или сан-францисских старожилов: многим из них было известно его происхождение. Его матери и профессору Чани была посвящена статья — кто знает, может быть, он случайно наткнулся на нее в «Кроникл». Может быть, ему подсказали, чтоб он заглянул в номер этой газеты, где было напечатано известие о его рождении, и Джек обнаружил, что он появился на свет под именем Чани. Наконец брачное свидетельство с подписью «Флора Чани», выданное через восемь месяцев после сообщения в «Кроникл», Флора всегда держала в шкатулке со сломанным замком!
Джек поделился своим открытием с Эдвардом Эпплгартом. День был теплый, солнечный; друзья как раз проходили по Бродвею мимо старого колледжа святой Марии. Эдвард рассказывает, что Джек был в страшном замешательстве и попросил у него разрешения дать Чани адрес Эртгартов Он решил ничем не выдавать матери, что знает о ее бурном прошлом. Во-первых, он боялся причинить ей боль, а во-вторых, совсем не хотел, чтоб она перехватила ответное письмо Чани. Он просил Чани разрешить сомнения, которыми ему было суждено терзаться до конца своих дней «Кто мой отец? Правда ли, что о моей матери шла дурная молва, как о женщине безнравственной? Была ли она душевнобольной?»
За первый семестр он получил оценку по разряду «А» и «Б» и, проработав рождественские каникулы, вернулся в университет. Через несколько недель, однако он увидел, что все его попытки получить образование обречены на провал. Долгое время ходили слухи, будто он оставил университет по вине одного профессора английского языка, написавшего на полях поданной Джеком рукописи — это был короткий рассказ — греческий синоним слова «дрянь». Истинная причина куда более прозаична Джон Лондон ходил по Аламеде от двери к двери, торгуя всякой мелочью, — как ветеран гражданской войны он получил на это разрешение Но он был так слаб, что не мог прокормить себя и Флору. Эта обязанность легла на Джека. Если бы не бедность, есть основание полагать, что он продолжал бы учиться в университете, печатая в «Западе» очерки и рассказы Кто знает, быть может, набравшись терпенья, он выполнил бы все требования учебной программы и закончил университет.
Несмотря на то, что семья отчаянно нуждалась, он решил в последний раз испытать судьбу, прежде чем отправиться на поиски новой работы. Он рассудил так все равно рано или поздно он станет писателем Так не лучше ли сесть за стол и писать? А вдруг что-нибудь удастся устроить? Вдруг он сможет содержать семью? Зарабатывать не доллар в день — ходячую ставку на трудовом рынке, — а больше? Пять лет он читал, рассуждал и спорил на самые разнообразные темы, обогащал свой мозг, воспламенял воображение Он видел природу во всей ее красоте, во время шторма и в непогоду — незабываемые картины! Он смотрел в лицо опасности, работал плечом к плечу с людьми самых разных национальностей. Пришло время поделиться своими сокровищами.
И Джек снова заперся в комнате. Он писал упорно, день за днем, по пятнадцати часов в сутки. Из-под пера так и лились, сменяя друг друга, солидные очерки, научные и социалистические трактаты, короткие рассказы, юмористические стихи, трагические ямбы и тяжеловатые спенсеровы строфы эпических поэм Охваченный первым приступом творческой лихорадки, он забывал о еде; он говорил, что из всех, кто был когда-либо так сильно одержим болезнью творчества, он один сумел избежать рокового конца
Едва отпечатав рукописи, он отсылал их на восток, тратя последние гроши на почтовые марки. Когда они возвращались обратно, он по дешевке продавал свои книги и вещи и, занимая, где мог, продолжал писать Однако когда в доме не осталось ни цента, Джек отложил карандаш и пошел наниматься в прачечную Бельмонтской академии, где учился в свое время Фрэнк Норрис За еду и квартиру платить не приходилось, так что заработок — тридцать долларов в месяц — он мог отдавать Флоре, оставив себе только на табак. Его работа заключалась в том, чтобы сортировать, стирать, крахмалить и гладить белые рубашки, воротнички, манжеты и белые брюки студентов, преподавателей и их жен.
Долгие недели он гнул спину над нескончаемыми грудами белья, работая ночами при электрическом свете, чтобы не залеживалось грязное белье. Набитый книгами сундучок, с такой надеждой привезенный им из дому, так и остался нераскрытым, когда рабочий день был окончен, он ужинал на академической кухне и валился в кровать. По воскресеньям он был способен только лежать в холодке, читать комиксы и отсыпаться за всю неделю — восемьдесят рабочих часов Изредка, если был не слишком измучен, он садился в воскресенье на велосипед и катил в Окленд, чтоб несколько часов побыть вместе с Мэйбл Эпплгарт. Он знал, что загнан в тупик, но куда ему было деваться? Уйти на другое место? Не все ли равно? Если работаешь ради хлеба насущного, некогда отдыхать, некогда читать и думать, некогда жить. Он просто стандартная машина, которой отводится ровно столько пищи и сна, чтоб она не отказала на другой день. Долго ли ему еще надрываться на бессмысленной работе? Как найти путь к жизни, которая ему по душе? Ответ дала судьба. В Клондайке обнаружили золото, и когда весной 1896 года туда хлынула первая гигантская волна золотоискателей, Джек был в числе первых. Флора и Джон Лондоны жили на его тридцать долларов. Чтоб заработать для них эти тридцать долларов, он бросил университет, бросил писать. Что ж! Это его не остановило. Он шел на зов Приключения.
На выручку снова пришла верная Элиза. Клондайкская лихорадка не миновала и ее мужа, хотя ему было уже за шестьдесят. Элиза заложила дом за тысячу долларов, пятьсот взяла из сбережений и снарядила своих мужчин в дорогу. Джек и Шепард отправились в Сан-Франциско, где вовсю развернулась выгодная торговля снаряжением, необходимым для путешествия на Аляску. Джек с Шепардом купили куртки на меху, меховые шапки, красные фланелевые нательные рубашки, одеяла, палатку, печурку, полозья, ремни и инструменты для постройки нарт и лодок, а кроме того, по тысяче фунтов провианта на каждого.
12 марта (Чармиан Лондон называет другую дату: 25 июля 1897 года.) 1897 года они отплыли на «Уматилле» — том же самом корабле, на котором Джек приплыл в Сан-Франциско после скитаний по Дороге. Опять он был самым молодым в разношерстном сборище людей, этот крепкий парень, не уступавший лучшим из них в споре, в драке, в работе. В нем не было и тени хитрости или злобы. Все ему нравились, и все платили ему приязнью. На «Уматилле» Джек подружился с Фредом Томпсоном, с шахтером Джимом Гудманом и плотником Слоупером. В трудные дни, ждавшие их впереди, эти четверо оставались неразлучными друзьями.
«Уматалла», до отказа набитая отважными золотоискателями, вошла в канал и встала на якорь у города Скэгвей. Возбужденных, одержимых нетерпением путешественников переправляли на шлюпках и высаживали на берегу Дайи. Там среди многопудовых мешков со съестными припасам и инструментом и одеждой, предназначенными защитить их от арктической зимы, тысячи будущих старателей бешено торговались, нанимая индейцев-носилыциков. Когда Джек с Шепардом отплывали из Сан-Франциско, им сказали, что за переноску багажа через Чилкутский перевал индейцы берут шесть центов с фунта поклажи. К тому времени, как они добрались до дайского берега, носильщики взвинтили цену до тридцати и сорока центов. Стоило ошеломленному золотоискателю на мгновение замешкаться, как цена подскакивала до пятидесяти.
Если бы Джек и Шепард дали эту цену, они остались бы без единого доллара, и от Юкона их вернули бы назад «желтоногие» — северо-западная конная полиция, требовавшая, чтобы, кроме тысячи фунтов провизии, каждый старатель имел при себе пятьсот долларов наличными. У многих не было ни средств, чтобы платить по такой цене, ни сил, чтоб с тюками на спине проделать убийственно-тяжелый путь через Чилкутский перевал. Эти, признав себя побежденными, с обратным рейсом отплыли на «Уматилле» в Сан-Франциско, и с ними — Шепард. Джек остался, остались Томпсон, Гудман и Слоупер.
Стоял еще только апрель, но впереди ждали месяцы тяжелой, работы: предстояло перевалить через Чилкут, протащить весь груз за двадцать пять миль к озеру Линдерман, переправиться через озеро, миновать пороги, подняться на сотни миль вверх по Юкону и добраться до Доусона, к золотоносной реке Клондайк. И все это раньше, чем грянут морозы и преградит путь зима. Джек, как специалист по морскому делу, купил челнок. Тщательно погрузив в него провизию, друзья потянули лодку на веревках навстречу течению по реке Дайе, иначе говоря, Линнскому каналу. Достигнув через семь миль подножья Чилкутского перевала, они сгрузили поклажу с лодки, сложили в укромном месте и, пользуясь бурным весенним течением, возвратились в Дайю за новой порцией груза. Много недель пришлось им трудиться, налегая на бечеву, пока все восемь тысяч фунтов груза были доставлены к подножью перевала.
Как известно, Чилкутский перевал — один из самых трудных для переноски клади: каменистый склон поднимается почти вертикально. Джек взвалил на плечи сто пятьдесят фунтов груза и начал брать подъем. С подножья до вершины на шесть миль пути растянулся сплошной поток людей. Те, кто был постарше и послабее, кто оказался недостаточно смелым, кто всю жизнь просидел в своей конторе, не брал в руки груза тяжелее карандаша, теперь, не выдержав, свалились без сил по сторонам дороги. С первым пароходом эти люди возвращались в Штаты.
Летнее солнце припекало все жарче. На полпути Джек сбросил с себя пальто и куртку и двинулся вперед с удвоенной энергией, поражая воображение индейцев своей пламенной фланелевой рубашкой. Каждый переход отнимал день. Девяносто дней понадобилось Джеку, Гудману, Томпсону и Слоуперу, чтоб переправить через вершину восемь тысяч фунтов своей поклажи. Ни одна написанная им книга не доставила Джеку большего удовлетворения, чем тот факт, что он, выйдя вместе с индейцами-носильщиками, многих оставил позади, хотя его груз был так же тяжел, как у любого из них.
Новая партия золотоискателей откололась и повернула назад у берегов озера Линдерман: негде было достать лодок. Джек с друзьями опять укрыли свои припасы в надежном месте и каждое утро шагали по восьми миль вверх вдоль берега к лесопилке, на скорую руку сооруженной Слоупером. Срубив несколько деревьев, они укрепили их и вручную распилили на доски. Теперь Сейлор-Джек должен был руководить постройкой двух плоскодонных лодок. Он назвал их «Юконская красавица» и «Красавица Юкона» и в день спуска на воду посвятил каждой из них поэму.
Он выкроил из брезента и сшил паруса, в рекордный срок переправил лодку на ту сторону озера; шансы попасть в Доусон до наступления морозов, таким образом, увеличились. Оставив позади Линдерман, друзья достигли верховья Юкона и приготовились к решающему броску. У порогов под названием «Белая Лошадь» путники увидели, что берег облепили тысячи лодок, а у лодок толпятся тысячи людей. Планы их были сорваны: все лодки, попытавшиеся проскочить через пороги, шли ко дну вместе с командой. Томпсон сказал:
— Иди, Джек, посмотри, что это за пороги. Если слишком опасно…
Джек привязал обе лодки к берегу. Его обступили со всех сторон. Многие никогда в жизни не садились в лодку, но все в один голос убеждали его, что пороги — верная смерть. Джек поглядел на Белую Лошадь и, вернувшись к товарищам, заявил:
— Пустяки! Все другие старались бороться с течением, чтоб не налететь на каменную гряду. Мы пойдем по течению, и нас пронесет мимо.
Закрыв груз брезентовым парусом и закрепив его по краям, он поставил Слоупера с веслом на колени в носовой части, Томпсона и Гудмана поместил в центре, а сам уселся за руль на корму. Под ободряющие крики с берега лодка устремилась вслед за основной массой воды, невредимо промчалась через пороги и, достигнув спокойного места, причалила к берегу. Друзья пошли за второй.
Джека тотчас же засыпали предложениями перевезти через пороги другие лодки. Он назначил цену: двадцать пять долларов за раз. За несколько дней он заработал на порогах три тысячи долларов для своей партии. Можно было бы заработать еще тысяч пять, но шла вторая половина сентября — они и так задержались слишком долго.
В устье речки Стюарт, в семидесяти двух милях от Доусона, нагрянула зима — действительно как снег на голову. Двигаться дальше стало невозможно. Четыре товарища завладели пустой хижиной на берегу Юкона, нарубили дров и окопались, готовясь выдержать долгую осаду. Зима застигла в устье Стюарта человек пятьдесят-семьдесят, среди которых были врач, судья, профессор и инженер. К берегу реки отлого спускались высокие холмы, местами прорезанные руслами ручьев. Вокруг простирались еловые леса; землю укутал снежный покров более метра толщиною. Долгий путь к Доусону неизбежно приводил к хижине Джека. Из трубы лениво поднимался соблазнительный белый дымок, предвещавший тепло, покой и уют. На этот дымок и пришли в хижину Время-не-ждет, Луи Савой, Пикок, Прютт, Стивене, Мейлмут Кид, Дэл Бишоп, охотники, индейцы, «желтоногие»,
Здесь Джек провел чудесную зиму: общество разнообразное, но всегда приятное, в лагере сколько угодно книг. Джек сам пронес через Чилкутский перевал «Происхождение видов» Дарвина, «Философию стиля» Спенсера, «Капитал» Маркса и «Потерянный рай» Мильтона. Однажды старатель, местный старожил, попав в страшный буран, полуживой еле добрел до хижины. Комната была битком набита народом. В густом табачном дыму все кричали разом, размахивали руками. Услышав, q чем это сборище спорит с таким ожесточением, старатель решил, что в схватке со снежной бурей лишился рассудка. О чем же шел опор? О социализме.
Однажды вечером В. Б. Харгрейв, хозяин смежной хижины, случайно подслушал горячий спор о теории Дарвина. Спорили судья Салливан, доктор Б. Ф. Харви и Джон Диллон. Джек лежал на койке, тоже прислушивался к разговору и что-то записывал. Когда друзья запутались в каком-то вопросе, он подал голос:
— То место, ребята, которое вы тут никак не можете процитировать, звучит примерно так…
И он процитировал отрывок. Тогда Харгрейв сходил в домик по соседству, куда взяли «Происхождение видов», и, вернувшись с книгой, сказал:
— Ну-ка, Джек, выдай нам этот кусочек сначала. Проверим по оригиналу.
По словам Харгрейва, Джек повторил выдержку слово в слово.
Харгрейв вспоминает, что, когда он впервые пришел к Джеку, тот сидел на краю койки, скручивая папироску, Гудман стряпал, Слоупер мастерил что-то по плотничьей части. Джек, оказывается, начал оспаривать ортодоксальные взгляды Гудмана, и теперь Гудман упорно парировал выпады друга. Прервав разговор, Джек поднялся навстречу новому человеку с такой ясной улыбкой, таким радушием и гостеприимством, что всякая сдержанность немедленно растаяла. Гостя тут же втянули в спор.
Харгрейз утверждает, что Джек был от природы добр, безрассудно щедр — воистину друг из. друзей, король славных малых. Ему была свойственна внутренняя деликатность, которая и в самом грубом окружении оставалась нетронутой. А если в споре противник не мог выкарабкаться из сетей собственных путаных рассуждений, Джек, закинув голову назад, разражался заразительным хохотом. Оценка, которую на прощанье Харгрейв дает Джеку, так искренна, что в ней не хочется менять ни слова:
«Не одну долгую ночь, когда всех других уже одолевал сон, просиживали мы с Джеком перед пылающими еловыми поленьями и говорили, говорила часами. Лениво развалясь, он сидел у грубо сложенной печки, отсветы огня играли на его лице, освещая мужественные, красивые черты. Что это был за превосходный экземпляр человеческой породы! У него было чистое, полное радости, нежное, незлобивое сердце — сердце юноши, но без тени свойственного юности эгоизма. Он выглядел старше своих двадцати лет: тело гибкое и сильное, открытая у ворота. шея, копна спутанных волос — они падали ему на лоб, и он, занятый оживленной беседой, нетерпеливо отбрасывал их назад. Чуткий рот — впрочем, он был способен принять и суровые, властные очертания; лучезарная улыбка; взгляд, нередко устремленный куда-то в глубь себя. Лицо художника и мечтателя, но очерченное сильными штрихами, выдающими силу воли и безграничную энергию. Не комнатный житель, а человек вольных просторов — словом, настоящий человек, мужчина. Он был одержим жаждой правды. К религии, к экономике, ко всему на свете он подходил с одной меркой: «Что такое правда?» В голове его рождались великие идеи. Встретившись с ним, нельзя было не ощутить всей силы воздействия незаурядного интеллекта. Он смотрел на жизнь с непоколебимой уверенностью, оставаясь спокойным и невозмутимым перед лицом смерти».
Фред Томпсон купил сани и собачью упряжку и вместе с Джеком отправился разведывать месторождения золота вверх по многочисленным ручьям, питающим воды Юкона. По свидетельству Томпсона, Джек был специалистом по части путевой жизни. Он умел разжечь костер во время метели, состряпать чудные лепешки, вкусно поджарить бекон; так натянуть палатку, что в ней тепло было спать и при тридцатиградусное морозе. А Джек, вероятно, сказал бы, что все это — пара пустяков для бродяги из бродяг, который весь год спал под открытым небом без всяких одеял и варил еду в консервных банках, сидя у костра в бродяжьих «джунглях» где-нибудь у железной дороги. Джек с Томпсоном начали свои розыски на Гендерсоне, впадающем в Юкон милей ниже Стюартского лагеря. Там, где быстрое течение помешало льду, они всадили в дно совки и, вынув их, увидели, что в прилипшем песке поблескивают крупинки. Задыхаясь от волнения, они застолбили участок и, погоняя собак, пустились обратно в Стюарт, поделиться доброй вестью. Обитатели лагеря, все до единого, пешком или на собаках двинулись занимать участки… «Можешь считать, что золото у нас в кармане, — заявил Джеку Томпсон. — Четверть миллиона как пить дать». Как тут было не размечтаться: он вернется в Окленд с мешками, набитыми золотом; широко и безбедно заживут Флора и Джон; он отплатит Элизе за все ее добрые дела и возьмет в жены Мэйбл Эпплгарт; теперь у него будет достаточно времени, чтоб писать и писать.
Мечтать пришлось недолго. Старожилы, тоже бросившиеся к Гендерсонову ручью, вернулись с громким смехом. То, что Джек принял за крупинки чистого золота, оказалось просто слюдой. Томпсон говорит, что, насколько можно было судить, Джек не испытал слишком сильного разочарования; еще на «Уматилле» он говорил Томпсону, что едет на Аляску не рыться в песке, а собирать материал для книг. И все-таки вряд ли он мог остаться совершенно безучастным к потере этой «как пить дать» четверти миллиона.
Из тех, кто знал Джека на Аляске, лучше всех пишет о нем Эмиль Дженсен, послуживший Джеку прообразом Мейлмута Кида. «Благородный человек», — так вспоминал о нем позже писатель. Дженсен пишет, что первое слово привета на холодном угрюмом речном берегу он услышал от Джека.
— Сразу можно сказать, что вы моряк и к тому же с бухты Сан-Франциско, — сказал Джек. — Видно хотя бы по тому, как вы пристали к берегу — гладко, без единого толчка, несмотря на сильное течение и плавучий лед.
Дженсен добавляет, что эти слова сопровождались мальчишеской дружеской улыбкой и прямым искрящимся взглядом. Неизменно приветливый, Джек никогда не падал духом, всегда был надежным товарищем. Когда кто-нибудь не соглашался с его социалистическими убеждениями, Джек говорил:
— Подождите, вы еще не созрели, все придет в свое время.
По словам Дженсена, домик Джека всегда был средоточием всеобщего интереса: по ширине и многогранности натуры, по уменью приковать к себе внимание слушателей он не знал себе равных. Случалось, чья-то история звучала не слишком правдоподобно, и беседующие, недоверчиво пожав плечами, расходились. Джек не уходил. Все упорнее расспрашивал он рассказчика, выпытывал каждую мелочь.
В повседневной жизни лагеря решительно все таило для него глубокий смысл, оправдывало каждый час его существования. Он всюду находил нечто новое, ценное — будь то партия в вист, спор или лучи холодного полуденного солнца, сверкающие на южных склонах холмов. Хранил ли он благоговейное молчание, дивясь тому, как загораются ночью снега под таинственными небесами, или, не помня себя от волнения, наблюдал, как вздувается в половодье могучая река, он постоянно трепетал от предвкушения — что впереди?
Дженсен рассказывает забавную историю о том, как Джек дал ему «Происхождение видов». Когда Дженсен пожаловался, что книга написана слишком трудно для него, Джек предложил ему в качестве более легкого чтения книгу Геккеля «Загадка вселенной». Но и эта оказалась не по зубам. Тогда Джек выудил из-под груды одеял свое заветное сокровище — «Потерянный рай» Мильтона. Дженсен признался, что не любят стихов. Добравшись вниз по Юкону до хижины, где, по слухам, была книга Киплинга «Семь морей», Джек вернулся к Дженсену и умолил друга прочесть хоть несколько страниц, чтоб почувствовать красоту поэзии. Когда Дженсен, не отрываясь, прочел все до последней строчки, Джек воспринял это как огромную победу.
Строчки, в которых Дженсен воздает должное Джеку, заслуживают того, чтобы привести их полностью:
«Общение с Джеком было освежающим, полезным и плодотворным. Он никогда не прикидывал:
стоит ли еще рисковать, будет ли от этого польза? Он просто был всегда тут как тут, готовый обойти весь лагерь, если нечего читать; подсобить везти сани с дровами; на два дня исчезнуть в поисках пачки табаку, если видел, что мы раздражаемся по пустякам от нехватки курева. Будь то крупная услуга или пустяковая, прошеная или непрошеная, он предоставлял в твое распоряжение не только себя, но и все свое имущество. Лицо его освещалось никогда не меркнущей улыбкой».
Много часов провел Джек на койке, читая, занося на бумагу впечатления об Аляске. Он записывал все: услышанные истории, споры, в которых принимал участие, словечки, взгляды, портреты и характеристики людей, побывавших в его доме. Томпсон даже в 1937 году ворчливо вспоминал, что иногда не мог упросить Джека наколоть дров: парень, видите ли, был слишком занят проповедью социализма!
Многие старожилы Аляски подтверждают, что зимой 1896 года в стюартском лагере социализм был излюбленной темой. Джек был отнюдь не одинок в своих убеждениях; многие верили в экономические положения социализма. Старателям не бросался в глаза комизм ситуации: они, воинствующие индивидуалисты, устремившиеся в погоню за золотом с целью личного обогащения, проводят свободные часы, восхваляя социализм — философию коллективизма. Джек возразил бы, что тут нет ничего странного: пионеры, смелые люди, так же не боятся исследовать незнакомые, полные опасностей далекие страны, как и незнакомые, полные опасностей теории.
Когда, наконец, пришла весна, Джек затеял дерзкое предприятие — пошел по стопам своего деда. Маршалл Уэллман в свое время соорудил плот и на нем проплыл от залива Путин-Бей до Кливленда — от границы до границы. Джек с доктором Харви разобрали хижину доктора, связали бревна в виде плота и спустились по реке к Доусону, где и продали бревна за шестьсот долларов.
Доусон оказался развеселым палаточным городком с пятитысячным населением и непролазной грязью на главной улице, по обеим сторонам которой выстроились салуны. В них не только пили. В них спали, покупали продукты, совершали сделки, плясали с танцовщицами из дансингов и проигрывали золотой песок игрокам-профессионалам. Продовольствия не хватало, порция яичницы с ветчиной стоила три с половиной доллара, рабочим платили в день унцию золота — примерно семнадцать с половиной долларов. Со всех концов света в город съехались крупные авантюристы. Великое множество проституток под присмотром конной полиции было переправлено за реку, в так называемый Луз Таун. Подвесной мост на веревках длиною в квартал соединял берега реки. Джек отметил, что тех, кто опасался переходить через мост, среди старателей насчитывалось немного.
Томпсон рассказывает, что в Доусоне Джек палец о палец не ударил. Говоря по правде, он все-таки несколько дней поработал, вылавливая из реки бревна и буксируя их лодкой на лесопилку. Но, с другой стороны, зачем работать, если можешь появляться где угодно без денег? Он был желанным гостем у стойки; золотоискатели считали за честь угощать его, лишь бы он слушал их бесконечные рассказы. Он знал, как вызвать человека на разговор, вытянуть из него историю, которая была нужна ему куда больше, чем дрянное виски. Женщинам он нравился, потому что был хорош собой и умел поговорить. У него нет денег? Ну и что же? Зато с ним не соскучишься! Когда слушать было некого, он устраивался где-нибудь на улице и занимал собравшихся собственными рассказами. Вечера он проводил в игорных домах, наблюдая и записывая. Слушал он именно тех, кого нужно, — охотников и старожилов, живших на Аляске до открытия клондайкского золота. Джек по кусочкам впервые восстановил достоверную историю этих мест. Он знал, какой материал ему требуется, знал, как его добыть: собирая ценные сведения для своей будущей работы, он вел расспросы по особому, им самим разработанному методу.
На Аляске не было свежей зелени, и Джек заболел цингой. Лицо его покрылось сыпью, а немногие сохранившиеся зубы расшатались. Его положили в Католический госпиталь, куда Томпсон, по собственным словам, внес небольшую плату за его содержание. Здесь его лечили, пока он не окреп для дороги. В июне уроженец Кентукки Тейлор, Джон Торнсон и Джек в утлой открытой лодчонке отплыли из Доусона и проделали тысячу девятьсот миль вниз по Юкону и вдоль Берингова моря. Джек вел лодку. Они двигались под палящим полуденным зноем, а по ночам причаливали к берегу и располагались на ночлег. Плыли через юконские равнины, звеневшие мириадами комаров; миновали пороги; смотрели, как англосаксы пляшут в местных деревнях с девушками-индианками.
По ночам, когда товарищи спали, Джек охотился на дикую птицу, хотя цинга покрыла сплошными кровоподтеками нижнюю половину его тела, а левую ногу так стянула, что он не мог ее разогнуть. Каждый день он делал-новые записи в блокноте — о том, как заливаются на заросших островах малиновки, трещат перепелки, нестройно кричат чайки и гагары, как летят дикие гуси, как вспархивают кулики, как красива ночь, когда тихо плывешь вниз по реке. А потом он отмечал на полях: такой-то материал хорошо пойдет в журнале «На свежем воздухе», а такой-то — в «Спутнике юношества».
Чтоб покрыть расстояние в тысячу девятьсот миль, Джеку и его друзьям понадобилось девятнадцать дней. Они благополучно проплыли вдоль побережья Берингова моря и причалили у форта святого Михаила. На корабле, идущем от святого Михаила в Британскую Колумбию, Джек устроился шуровать уголь, а оттуда в четвертом классе путешествовал до Сиэтла. Пробраться от Сиэтла до Окленда товарными поездами для прожженного бродяги не составляло труда.
Он приехал домой без гроша в кармане. И все-таки именно он, не добыв на Аляске и унции золота, заработал на золотой лихорадке больше, чем любой старожил, застолбивший участок на золотоносном ручье Бонанза.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |