Буланжизм

Жорес испытывал огорчения не только из-за бесплодности своих реформаторских усилий, из-за трудности партийного самоопределения и не слишком счастливой семейной жизни. Суровому испытанию подвергались его столь пылкие республиканские убеждения. Если монархисты презрительно называли республику «босячкой», то для Жopecа она была воплощением надежд на будущее Франции, лучшим средством совершенствования социального устройства страны. Теперь он воочию увидел унижение и профанацию республики еще недавно столь рьяными республиканцами. Они все более открыто использовали республиканское знамя для карьеры и обогащения, не гнушаясь самыми постыдными сделками и махинациями. Буланжистская эпопея заставила Жореса многое понять по-новому.

Время было тяжелое. Только кучка самых богатых безболезненно переживала застой в делах, экономический кризис, разорявший крестьян, мелких рантье, лавочников. Особенно трудно приходилось рабочим. Стачки в Анзене, Кармо, уже известные нам события в Деказвилле показали, насколько отчаянным оказалось положение рабочего класса.

Как раз во время дебатов по поводу стачки в Деказвилле Жорес начал присматриваться к человеку, который пять лет будоражил Францию, вызывал надежды одних, ненависть других, играя на всеобщем недовольстве. Генерал Буланже, военный министр в правительстве Фрейсине, отвечал на вопрос депутатов об отправке войск в Деказвилль. Он заявил, что не допустит столкновения между солдатами и рабочими, что армия — это тот же народ. Слова генерала вызвали аплодисменты социалистов. Еще раньше одобрение республиканцев заслужили действия Буланже против офицеров-монархистов. Он вычеркнул из списков армии членов царствовавших семей, вроде герцога Омальского. Клемансо был в восторге от Буланже, считая единственным надежным республиканцем среди генералов человека, участвовавшего в кровавом подавлении Коммуны. Собственно, пост военного министра он получил по протекции влиятельного лидера радикалов.

Укрепив свою репутацию безупречного республиканца, Буланже сумел снискать расположение армии. Он предоставил солдатам право ношения бород, кое-какие поблажки в получении увольнительных, увеличил солдатские пайки. Он добился введения на вооружение французской армии более современного ружья системы Лебеля. Наконец, он заявил об отказе от оборонительной тактики в будущей войне и о том, что наступление — единственный вид боевых действий, отвечающий французскому духу. Жаждавшие реванша французы увидели в нем свою надежду.

Популярность генерала быстро росла. День национального праздника — 14 июля 1886 года стал его настоящим триумфом. Буланже на параде в Лоншане впервые появился перед толпой парижан. Верхом на прекрасной вороной лошади, с уверенной осанкой и образцовой выправкой, с русой бородкой, в заломленной на затылок треуголкой, украшенной белыми перьями, генерал выглядел эффектным молодцом. Толпа с первого взгляда влюбилась в этого наездника. Вскоре Париж распевал веселую песенку «Возвращаясь с парада», в которой говорилось о том, как, откупорив двенадцать бутылок, некое семейство наблюдало парад: теща любовалась африканскими солдатами, сестра — пожарными, жена — учениками военного училища Сен-Сир. Песенка завершалась словами: «Я же восхищался только нашим бравым генералом Буланже!»

Началась безудержная реклама генерала. Его поклонники ходили с красной гвоздикой в петлице — любимым цветком Буланже. Повсюду замелькали генеральские портреты. Появились новые игральные карты: на тузах красовались изображения Верцингеторига, Жанны д`Арк, Наполеона и Буланже. Повальное, хотя и не очень осмысленное увлечение, как эпидемия, охватило всю страну. Словом, началась одна из тех бонапартистских лихорадок, которые время от времени вспыхивают во Франции вопреки ее несомненным демократическим традициям. Тогда-то и родилось крылатое выражение: Франция, подобно женщине, охотно отдается мужчине, особенно если он военный.

На руку Буланже играл подъем реваншистских чувств. Весной 1887 года резко обострились отношения с бисмарковской Германией. В апреле немцы схватили на границе и насильно увели на германскую территорию французского пограничного чиновника Шнебеле. В воздухе запахло войной, и ее французские поборники испытывали острую потребность в вожде. Буланже с его откровенными реваншистскими намерениями оказался как нельзя более кстати. Проворные куплетисты тут же выразили настроение многих в новой песне: «Можно не бояться никакой опасности, когда наш вождь — Буланже».

Но более трезвые французские политики понимали, что Франция не готова к войне, что война выгодна сейчас только Бисмарку. Неприкрытый реваншизм Буланже оказался преждевременным. Пребывание генерала на посту военного министра служило явным вызовом для воинственных немцев. И вообще непомерно растущая популярность Буланже стала тревожить оппортунистов и радикалов. Поэтому когда в конце мая формируется новый кабинет Рувье, то в нем военным министром стал другой генерал. Буланже решили сплавить из Парижа, где вокруг него подымалось слишком много шума. Правительство назначает его командиром корпуса в Клермон-Ферране.

Но это только подлило масла в огонь. Отъезд генерала из Парижа 8 июля превратился в грандиозную манифестацию. Три часа поезд не мог тронуться с места, тысячи людей заполняли вокзал и железнодорожные пути.

Ну а как же относился ко всей этой истории Жорес? Долгое время он не высказывал никаких суждений о Буланже, внимательно следя за всеми его пируэтами. Но 28 мая 1887 года он впервые выступил по поводу буланжизма в «Депеш де Тулуз», где часто печатались его статьи. Жорес отметил, что в первое время Буланже, будучи военным министром, проявил «либеральное и патриотическое стремление к реформе». Затем генерал превратился в угрозу для демократии. Жорес считал, что Буланже надо противопоставить не хитрую политическую тактику, а прочную своим демократизмом республику. «Опасные моменты в поведении Буланже и в его мировоззрении легко сдержать премьер-министру при помощи своего реального престижа и при поддержке стабильного большинства». Жорес пока еще несколько недооценивал влияние генерала и переоценивал возможности правительства Рувье, республиканская доблесть которого была весьма сомнительной. Во всяком случае, Жорес раньше многих понял опасность буланжизма.

А эта опасность возрастала. Словно по заказу события давали генералу новые шансы приобретать симпатии все большего числа недовольных. Вскоре ему представляется возможность выступать не только патриотом, но и поборником оздоровления и очищения республики. На ее и без того небезупречной репутации в 1887 году появилось новое большое пятно грязи — скандал Вильсона.

«Ax, какое несчастье иметь зятя!» — зазвучал на парижских бульварах припев новой злободневной песенки. Речь шла о весьма известном зяте. О депутате Даниеле Вильсоне, женатом на дочери самого президента Жюля Греви. Рыжебородый, молчаливый, малоподвижный родственник президента мгновенно стал знаменитостью. Еще бы, ведь он сумел превратить в притон мошенников и проходимцев цитадель и символ республики — Елисейский дворец. Здесь Вильсон организовал, по его собственному выражению, бойкую «торговлю жестянками». Так зять президента называл высшие отличия и награды республики. Орден Почетного легиона шел за 40, 50, иногда 100 тысяч золотых франков. Для тех, кто победнее, были Академические пальмы по 15 тысяч франков. Вильсон обделывал и другие выгодные делишки.

Скандал вызвал грандиозный эффект. Парламент дал санкцию на судебное преследование высокопоставленных мошенников. Но президент Греви продолжал твердить, что его зять честнейший человек, и отказывался удалить его из Елисейского дворца.

Возмущение президентом достигло предела. «Фигаро» дошла до того, что на своих страницах называла его «старым мерзавцем». Но старик, привыкший к благам и удобствам Елисейского дворца, упорно не хотел уходить. Возник острейший политический кризис, который никак не удавалось разрешить. Греви все же пришлось подать в отставку. Выборы нового президента оказались очень сложными. Ни Ферри, ни Фрейсине, ни Бриссон не набрали нужного числа голосов. После двух безрезультатных туров голосования Клемансо заявил: «Ну, тогда выберем самого тупого».

Избрали Сади Карно, не имевшего ни известности, ни способностей, но не нажившего себе и врагов. Ему помогли предки: его дед Лазарь Карно был легендарным организатором армий Конвента.

Вся эта жалкая картина коррупции, беспомощности парламентского механизма перед буланжистской авантюрой производила на Жореса удручающее впечатление. Он видел, как ловко используют это буланжисты. Объединившаяся вокруг Буланже удивительно пестрая компания, в которой смешались честно заблуждавшиеся люди с аферистами и проходимцами, с монархистами всех мастей, для которых генерал стал орудием борьбы за монархию, развернула бешеное наступление против республики, используя её столь явно обнаружившиеся пороки.

Буланже начинает штурм парламента. Он выдвигает свою кандидатуру последовательно во многих округах и везде побеждает. Таким образом генерал пытался организовать своеобразный плебисцит. Став депутатом, Буланже потребовал в палате пересмотра конституции. Речь шла в конечном счете о ликвидации парламента и республиканского строя.

Весной 1888 года Жорес занимает совершенно четкую позицию по отношению к буланжизму. Он определяет его в это время как движение, использующее ультрапатриотизм и выдвигающее расплывчатую программу, обещающую что-то каждому из недовольных; движение, являющееся непосредственной угрозой республике и свободе. Жорес раскрывает суть буланжизма, показывает его связь с крайне правыми, которые, как он писал, «сделали из человека на коне не реформатора, а фасад для консерватизма».

В борьбе с буланжизмом более четко кристаллизуются социалистические воззрения Жореса. Некоторые социалисты, осуждая коррупцию, отождествляли ее с республиканским строем. Тем самым они помогали, по существу, Буланже, который давно уже разглагольствовал в том же духе, Жорес в своих статьях более глубоко подходит к делу. Зло не в республике, утверждал Жорес, а в экономической безнравственности безответственного капитализма. Пока общество базируется на частной собственности и эгоизме, политическая жизнь будет неизбежно отражать капиталистическую мораль. Ответ на коррупцию заключается не в отказе от республики или в разоблачении нескольких продажных политиков, а в изменении социальной системы.

Жорес занимал во время буланжистской эпопеи несравненно более правильную позицию, чем многие социалисты. Гэдисты в это время показали себя сектантами и не хотели бороться против Буланже вместе с другими республиканцами, хотя в случае его успеха и ликвидации республиканского строя французское социалистическое движение оказалось бы в крайне неблагоприятных условиях. Более того, некоторые из них, в частности известный марксист Поль Лафарг, предлагали даже совместные действия с буланжистами) считая, что массовое движение за Буланже можно направить к социализму. Энгельс сурово критиковал за это Лафарга.

Однако, выступая против Буланже, Жорес отнюдь не солидаризировался полностью с большинством буржуазных республиканцев, которые пытались ликвидировать буланжизм путем нарушения или ослабления демократии. Для оппортунистов, среди которых Жорес продолжал сидеть в палате депутатов, буланжизм был угрозой их власти. Он разоблачал их пороки. Для Жореса буланжизм неприемлем из-за его лживости и демагогичности, из-за опасности, которую он нес республиканским свободам. Если Жорес и выступал против Буланже формально вместе с оппортунистами, то это уже не означало никакого духовного, политического единства с ними. Он бесповоротно ушел от тех, кто унижал и профанировал республику, компрометируя ее корыстным карьеризмом.

Напуганное очередным успехом Буланже на выборах в Париже в январе 1889 года, правительство Флоке вносит законопроект о замене избирательной системы по спискам реакционным порядком выборов одного кандидата в каждом округе. 11 февраля 1889 года Жорес резко осудил в палате это продиктованное страхом намерение. Любопытно, что среди аргументов в его речи важное место занимала мысль о том, что выборы по округам лишат представительства рабочих-социалистов. Жорес считал, что в момент, когда речь вдет о защите республики, преступно дискредитировать ее антидемократическими мерами. Упомянув об исполнявшемся тогда столетии Великой французской революции, Жорес говорил:

— Неужели гении французской революции исчерпал себя? Неужели среди идей революции вы не найдете таких, которые помогут справиться с нынешними трудными вопросами, с проблемами, стоящими перед вами? Неужели утрачено бессмертное наследие революции, которое может быть опорой для решения всех имеющихся трудности, среди которых мы живем?

По-прежнему депутат Тарна пытается со свойственным ему наивным идеализмом пробудить демократический дух у тех, кому нет до него никакого дела. Неудивительно, что палата осталась глуха и закон о выборах по округам прошел. Ведь с этим законом многие из правых связывали и свои личные выгоды на предстоявших вскоре выборах.

Между тем буланжистское движение, кульминационным пунктом которого был успех на парижских выборах 27 января 1889 года, начинает с этого упущенного генералом момента, когда он действительно имел шанс взять власть, клониться к упадку. Буланже все чаще становится объектом шуток, для которых этот весьма неумный, напыщенный и нагловатый деятель давал достаточно поводов. Чего стоила хотя бы его страсть к лошадям, к опиуму и, конечно, к Маргарите де Бонемен. В одной из газет, к примеру, появляется такое объявление: «Революционер, хорошо разбирающийся в лошадях, ищет место кучера в хорошем доме». В конце концов этот кондотьер с показными замашками якобинца и с нутром монархиста был выбит из седла методом простой полицейской провокации. Ловкий и беспринципный министр внутренних дел Констан распустил слух о предполагаемом аресте Буланже. Генерал струсил и убежал вместе со своей любовницей Маргаритой де Бонемен в Бельгию. Она там вскоре умерла, а через два месяца безутешный влюбленный генерал застрелился на ее могиле. Так закончилось это, по выражению Жореса, «буланжистское недоразумение».

Но для Жореса, как и для Франции, оно прошло далеко не бесследно: итог этой первой крупной политической битвы, в которой он участвовал, заключается в дальнейшем его освобождении от иллюзий буржуазного республиканизма и в укреплении социалистических взглядов. В поступках и словах Жореса времен буланжистской эпопеи виден уже сложившийся характер, чертами которого ясно выступают самостоятельность, принципиальность, интеллектуальная честность. Проще всего было бы присоединиться к одной из группировок, действовавших в этой борьбе. Жорес пошел другим путем. Он терпеливо вырабатывал свое мнение и, основываясь на нем, действовал, и действовал правильно. Еще совсем же будучи марксистом, он тогда под влиянием какого-то чутья поступал правильнее, чем марксисты Гэд и Лафарг.

«Буланжизм скончался, — писал Жорес в ноябре 1889 года, — теперь мы смело сможем продолжать вместе с демократией дело справедливости». Он оптимистически смотрит в будущее. Крах буланжизма, распад монархического движения, поразительная устойчивость республики, растущий авторитет социализма, столь явный на фоне упадка и разложения буржуазного республиканизма, показывали, что в усложняющемся, все более противоречивом жизненном потоке все же существует мощное течение социального прогресса, что, если проложить для него широкий фарватер, убрать плотины и расчистить болотистые заводи, оно способно будет вынести Францию к новым гостеприимным берегам социализма.

Жорес, которого его дядя-адмирал еще недавно называл «утенком», более уверенно ориентируется в политическом болоте буржуазного парламентаризма. Чувство тоскливого одиночества, которое так терзало Жана в парламенте несколько лет назад, кажется, проходит. К концу легислатуры он там не только освоился, но и завоевал определенное положение. Он все чаще встречается с выражением симпатии со стороны коллег, с поощрительными взглядами старых, верных республиканцев. Даже сам Клемансо обращается к нему однажды с просьбой поддержать его кандидатуру на пост председателя палаты. Хотя речи Жореса пока почти не оказывают влияния на исход голосований, они, по признанию многих, поднимают уровень дебатов. Наконец (вот верный признак успеха) ему начинают завидовать, обвиняя его в несуществующих пороках. Из-за назначения его тестя г-на Буа супрефектом в Сен-Пон ему приписывают грех непотизма, семейственности. Как-то Жан со смехом рассказывает одному знакомому:

— Обо мне говорят, что в бесплатном буфете палаты я курю дорогие сигары! Увы! Я вообще не курю. Но я уже опасаюсь делать добродетель из этой слабости.

Часто, возвращаясь из палаты, Жан делает крюк и, смешавшись с толпой, бродит по новой Всемирной выставке, посвященной столетию революции. Недавно построенная Эйфелева башня отнюдь не шокирует его своим индустриализмом, несовместимым, по мнению многих, с обаянием древних соборов Парижа. На выставке Жан радуется и восхищается свидетельствами новых достижений человеческого труда и разума. Он писал в столь милом его сердцу стиле Виктора Гюго:

«Однажды ночью, возвращаясь из Версаля, я смотрел на Париж с высот Бельвиля, На башне сиял электрический свет… Ее вершина выглядела в темноте как новая планета… Поистине звезда человеческого гения засияла под звездами бога!»

Летом 1889 года заканчивался срок полномочий палаты депутатов, избранной за четыре года до этого. Новые выборы были назначены на 22 сентября. Жоресу предстояло решить, добиваться ли ему депутатского мандата второй раз, или, удовлетворившись приобретенным опытом, избрать более спокойное поприще. Ведь за четыре года пребывания в палате Жорес не раз испытывал желание покинуть парламентское болото, столь мало подходящее, как оказалось, для достижения его идеалов. Но теперь он, приближаясь к зрелому тридцатилетнему возрасту уже хорошо понимал, что даже для небольших политических успехов нужны исключительное упорство и непоколебимая воля, А эти качества все сильнее проявлялись в ней. Он решил снова выдвинуть свою кандидатуру.

На этот раз выборы проводились в очень неблагоприятных для Жореса условиях. В прошлый раз он был включен в список кандидатов-оппортунистов и пользовался поддержкой сильной избирательной организации. Но хотя все четыре года он просидел на скамьях центра, его депутатская деятельность показала, что оппортунистам нельзя на него рассчитывать. А значит, он не получит поддержки буржуазных республиканцев департамента Тарн, которые раньше активно способствовали его избранию. Ему нечего было надеяться и на поддержку радикалов, а также и социалистов, к которым он так и не примкнул. Жорес выступал один. Никто не субсидировал его избирательную кампанию, а без денег вести ее было крайне трудно.

К тому же выборы проводились по новой избирательной системе, крайне невыгодной, если не безнадежной, для таких начинающих одиночек, как Жорес. Выборы по мелким округам удобны для кандидата, располагающего в своем округе связями и орудиями личного влияния на избирателей. Именно этим обладали старый соперник Жана барон Рей, владелец шахт в Кармо, и его зять маркиз Солаж, действовавшие вместе. Правда и тот и другой баллотировались в других округах Тарна. Но в округе Жореса они выставили преданного им человека, некоего Абреаля, на стороне которого оказалось все влияние Рея и Солажа, не говоря уже о поддержке церкви. Вся эта компания монархистов и консерваторов действовала против Жореса тем более активно, что речь шла уже о борьбе не против оппортунистов, а о необходимости остановить почти социалиста, открыто призывавшего горняков Кармо бороться против хозяев. А как раз с этого Жорес начал в августе свою избирательную кампанию.

— Я ношу в себе мечту о братстве и справедливости, — говорил Жорес 22 августа на предвыборном собрании в Кастре, — и ради этих целей я хочу работать…

Программа, с которой теперь выступал Жорес, была левее его взглядов 1885 года, но ее еще нельзя назвать социалистической, хотя речь и шла о серьезных реформах. Он говорил о необходимости установления сильного государственного контроля над капиталистическими предприятиями в области транспорта, банков и страхования. Указывая на экономическое и политическое всевластие крупной буржуазии и бесправие трудящихся, Жорес выступал за создание независимых профсоюзов, за развитие системы социального обеспечения. Жан призывал к «пролетарскому крестовому походу против правящего капитала». Голосовавшие за него на прошлых выборах промышленники, торговцы, рантье теперь в испуге отворачивались от него. Тем больше надежд возлагал он на голоса рабочих, особенно шахтеров Кармо, которых он так горячо защищал в палате депутатов. Но и там Жореса ожидало разочарование. Он смело являлся на митинги, организованные его противниками, охраняемые десятками их агентов. Когда он однажды появился на таком митинге в Кармо, то увидел, что председательствует сам маркиз Солаж, рядом с ним сидят барон Рей и их кандидат Абреаль. Появление Жореса и группы его друзей было встречено враждебными криками, оскорблениями. Но маркиз Солаж, демонстрируя свое пренебрежение к противнику, с любезностью аристократа снисходительно предложил выслушать враждебного кандидата.

Уже через несколько минут Жорес овладел вниманием аудитории, собравшейся для поддержки его противника. Обращаясь к шахтерам и не смущаясь присутствием их хозяев, он призвал их бороться с произволом шахтовладельцев:

— Если вы хотите участвовать в управлении шахтой, то не давайте вами играть, держитесь твердо, не позволяйте себя дурачить! Вам говорят: «Голосуйте за нас, и дело пойдет хорошо!» Но чтобы оно действительно шло хорошо, вы должны бдительно следить за всеми действиями хозяев, знать весь ход дела. Выбирайте такого депутата, который бы все сделал для вас. А у вас нет даже и пенсионных касс…

Жорес говорил просто, ясно: его речь резко отличалась от хозяйской демагогии. Враждебная аудитория теперь аплодировала ему с энтузиазмом. После митинга толпа провожала его до гостиницы и здесь снова наградила овациями.

— Если бы мы могли предвидеть это, — говорил маркиз Солаж, выходя из зала, — то мы не дали бы ему слова. Но, черт возьми, какой все же великолепный оратор.

— А это мы уже видели, — отвечал барон Рей, — Гамбетта тоже был неотразимым оратором, но мы побеждали его. Сегодня наши шахтеры, наэлектризованные громовым красноречием Жореса, устроили ему триумф, но завтра, придя к урнам, они проголосуют за нас.

«Барон Черных гор» знал, что говорил. Рабочие, не имевшие своей организации, с сознанием, затемненным предрассудками, отсталостью, обработанные церковниками, легко попадали в ловушку реакции. Вера Жореса в здравый смысл пролетариата подвергалась серьезному испытанию.

Ораторские триумфы Жореса не давали реальных результатов. Рей, Солаж и им подобные сумели сохранить контроль над темной и забитой массой шахтеров. К тому же тайна голосования и другие правила проведения выборов грубо нарушались. Применялись даже «меченые» бюллетени. Иначе чем же можно объяснить, что в Сауле, где выступление Жореса также вызвало восторженный прием и толпа тоже провожала его до гостиницы, за него было подано только четыре голоса?

Но Жан действовал неутомимо и, не жалея сил, колесил по своему избирательному округу; он упорно боролся. Ему приходилось тем более трудно, что его супруга ждала ребенка. Луиза жила в Бессуле и изводила мужа жалобами и стонами, которые у этой изнеженной и ленивой женщины приобретали характер пытки для Жана, терпеливо переносившего все. Когда 19 сентября Луиза родила девочку Мадлен (Жорес называл ее Малу), молодой отец с радостью и гордостью любовался светловолосым ребенком.

Вечером 22 сентября после подсчета голосов на площади в Кастре Жореса горячо приветствовали его сторонники. Он получил большинство. Однако вскоре стали известны результаты по деревням. Здесь его значительно опередил консерватор Абреаль. Общий итог оказался не в польэу Жореса: он получил 8776 голосов, его противник — 9632, Причем по новой избирательной системе, как говорил сам Жорес, уже 51 процент голосов равнялся 100 процентам, 49 — нулю. Жан был побежден.

Двое друзей провожали домой усталого, измученного физически и морально Жана. Это был молодой Гези, восторженный поклонник и бывший ученик Жореса, который стал его добровольным секретарем на время избирательной кампании, а также старый врач Кастра доктор Пайс, знавший Жана с детских лет.

— Дело, видимо, в том, что вы слишком явно отделились от тех, кто вас раньше поддерживал, и не получили помощи людей, за которых выступаете сейчас, — проговорил Гези.

— Может быть, и так, — отвечал Жорес. — Но я сто раз предпочел бы уйти в частную жизнь, чем потерять в общественной деятельности хотя бы частицу своей независимости.

Когда, проводив Жореса, друзья возвращались к себе, старый врач задумчиво произнес:

— Как знать, быть может, наш друг Жорес действительно станет отшельником, когда он до конца узнает политических мошенников, окружающих его, и испытает ужасное разочарование… У него слишком много честности, чтобы лавировать вопреки своим убеждениям. Он слишком христианин, чтобы отречься от того, во что он верит. Он будет таким же, как все великие фанатики, на долю которых выпадало немало подобных злоключений…

На следующий день Жорес узнал, что система выборов по округам принесла поражение не только ему. Не были избраны известные политики, бывшие премьеры Ферри, Гобле и другие. Но в целом по стране республиканцы одержали решительную победу. Монархисты потеряли много мандатов; избрано было более десятка социалистов.

— Пусть я был побежден, — говорил Жорес спустя год, — но я высоко и твердо держал знамя республики, я стоял лицом к лицу с врагом, я боролся с ним и наносил ему удары… Следовательно, почему же мне говорят, что я был побежден? Да, я узнал о своем поражении вечером 22 сентября, но на другой день, когда я читал в газетах сообщение о результатах выборов по всей стране, я увидел, что республика одержала триумф, и я почувствовал себя победителем.