В доме Ломоносова

В один из сентябрьских дней 1857 года Сретенскую полицейскую часть окружила шумная толпа студентов университета. Юношей собрала сюда весть о возмутительном деле, учиненном полицейскими. Накануне квартальные Сретенской части зверски избили студентов, собравшихся у своего товарища, и арестовали троих из участников собрания. Возмущенные произволом полицейских, студенты ворвались в Сретенскую часть и заставили «блюстителей порядка» освободить арестованных ни за что ни про что товарищей.

С триумфом, вместе с освобожденными, студенты вернулись в университет. Дело этим не окончилось.

Весь университет превратился в клокочущий котел. На бурных студенческих сходках выступавшие требовали положить конец произволу полиции. Передовая общественность встала на сторону студентов. Правительство было вынуждено наказать зарвавшихся «блюстителей порядка» — квартальные были разжалованы в солдаты.

Вся вторая половина пятидесятых годов проходила под знаком бурного роста студенческого движения. Русские университеты, по выражению великого ученого Н. И. Пирогова, оказались в те годы чуткими «барометрами общества».

Россия жила в обстановке нараставшего подъема.

В селах все чаще вспыхивают крестьянские волнения. Теперь крестьяне выступают не только против того или иного помещика, они борются против самой крепостнической системы. Они отказываются от крепостных повинностей, от барщины, от платы оброков. В стране складывается революционная ситуация.

Широкое общественное движение охватывает и русскую интеллигенцию.

Даже умеренно либеральные круги осознают необходимость отмены крепостного права.

В обществе начинают ходить рукописные листки со всевозможными проектами. Авторы их говорят о конституции, резко обличают злоупотребления чиновников, выдвигают планы социально-политических преобразований.

Огромным влиянием пользуется издаваемый Герценом в «Вольной русской типографии» «Колокол». К «Колоколу» прислушиваются и в правительственных кругах. «Колокол» — власть», — это говорили Герцену «Тургенев, и Аксаков, и Самарин, и Кавелин, генералы из либералов, либералы из статских советников, придворные дамы с жаждой прогресса и флигель-адъютанты с литературой»[5].

Со страниц «Современника» начинают греметь голоса великих революционных демократов Чернышевского и Добролюбова, клеймивших самодержавие, несмотря на все цензурные препоны, ратовавших за переустройство всей русской жизни, звавших народ к революции. Вся Россия зачитывается обличительными стихами Некрасова. Все резче начинает звучать гневный смех Салтыкова-Щедрина. Появляются первые статьи Писарева, одного из властителей дум поколения шестидесятников. В русскую литературу в эти годы входит новый гений, участник героической обороны Севастополя, Лев Толстой. Блестящего расцвета достигает талант Тургенева. Русская литература делает своими героями людей из народа, ведет страстную пропаганду за отмену крепостнических порядков.

Испуганное ростом революционного движения и ослабленное неудачами в Крымской войне, правительство вынуждено отступать. Оно отменяет многие запрещения Николая I, ослабляет цензуру, разрешает новые периодические издания; не имеет возможности оно действовать по-старому и в области просвещения.

Празднование столетнего юбилея Московского университета, происходившее еще в январе 1855 года, превратилось в своеобразную общественную демонстрацию. На юбилее громко прозвучало обращенное к царскому правительству требование изменить политику в области просвещения. Недаром Чернышевский назвал 12 января 1855 года «днем блестящей победы науки над холодностью или неприязнью».

Правительство возвращает университетам многие из льгот, отнятых у них при Николае I. Университетам разрешают посылать за границу студентов, оставленных для подготовки к профессуре. Правительство упраздняет существовавшую ранее подопечность университетов генерал-губернаторам. Попечителями учебных округов назначаются люди прогрессивного направления. Попечителем был в этот период и такой выдающийся деятель русской культуры, как Н. И. Пирогов.

В 1857 году правительство открыло доступ в университеты лицам, вышедшим из низших сословий. Приток в университет этих людей способствовал усилению студенческого движения.

В университетах разгорается упорная борьба. Студенты выступают против реакционной профессуры, против произвола начальства, засилья формализма и казенщины, борются за свое право на самоуправление, за свободу студенческих корпораций.

Не дожидаясь соизволения свыше, студенты организуют кассы взаимопомощи, создают свои собственные библиотеки. Возникают многочисленные кружки самообразования, в которых студенты изучают материалистическую литературу. Начинают издаваться студенческие журналы и газеты. Многие студенты вступают в тайные революционные организации.

Студенты в эти годы становятся, как говорил в своих воспоминаниях Б. Н. Чичерин, «хозяевами университета».

Инициаторами многих выступлений и начинаний студенчества были казеннокоштные студенты, пенсионеры университета.

Казеннокоштные составляли особую прослойку студенчества. Это были дети бедных родителей, выходцы из демократических слоев населения.

Казеннокоштные дружной, шумной и веселой семьей жили в самом университете, в казенных номерах, помещавшихся на четвертом этаже библиотечного корпуса. Там же жил все свои студенческие годы и Александр Столетов — студент математического отделения физико-математического факультета. Он очень недолго находился на частной квартире. Приехав в Москву, жил он вначале в прославленных «Челышах» — дешевых меблированных комнатах Челышевского подворья на Театральной площади. Но вскоре же после поступления в университет Столетов стал его пансионером и переехал в студенческое общежитие, если говорить по-современному.

Казеннокоштные студенты отличались любовью к труду, к науке, своим горячим желанием служить родине. Несмотря на то, что казеннокоштные жили «бедно и голодно», вспоминал один воспитанник университета, они «работали серьезно и приготовлялись к полезной обществу жизни». Они были хорошими товарищами, «от них можно было пользоваться книжками и записками лекций».

Казеннокоштные издавна отличались смелостью своих убеждений.

Вот что писал Н. И. Пирогов, учившийся в университете еще в двадцатых годах XIX века. «В 10-м нумере (общежития казеннокоштных. — В. Б.), — вспоминал Пирогов, — я наслышался таких вещей о попах, богослужении, обрядах, таинствах и вообще о религии, что меня, на первых порах, с непривычки, мороз по коже пробирал… Все запрещенные стихи, вроде «Оды на вольность», «К современнику» Рылеева, «Где те, братцы, острова» и т. п., ходили по рукам, читались с жадностью, переписывались и перечитывались сообща и при каждом удобном случае».

На четвертом этаже университета жил когда-то и казеннокоштный студент Виссарион Белинский. Здесь, в тесной комнате, окруженный с восторгом внимавшими ему слушателями, он читал свою пьесу «Дмитрий Калинин» — гневный протест против крепостнического рабства. Здесь далеко за полночь, собравшись в кружок, засиживались молодые горячие патриоты, здесь раздавались пылкие речи о свободе, о служении народу, о необходимости борьбы за его освобождение.

Молодежь много и жадно читала.

«Студенческая библиотека, существовавшая при университете, не могла удовлетворить нашей умственной жажды, — вспоминал студент, учившийся в одно время со Столетовым. — Мы стали искать себе образования и развития вне стен своего университета, на Никольской улице, в лавочках букинистов. Там мы рылись в разном книжном хламе, покупали журналы за старые годы, вырезывали из них статьи Белинского, Чаадаева, Искандера (Герцена. — В. Б.), Салтыкова, переплетали все это в отдельные книжечки, которые и истрепывались в студенческих руках. В каждом студенческом кружке была своя маленькая библиотека из таких книжек, которые наиболее удовлетворяли потребностям, накипавшим в юных головах. Статьи в стихах или в прозе, в которых затрагивался крестьянский вопрос, собирались всеми с особенным старанием».

Во времена Столетова Герцен, Чернышевский, Добролюбов, Писарев становятся властителями дум молодого поколения.

Их освободительные идеи, их горячий призыв к борьбе против рабских порядков и невежества, ведущаяся ими страстная пропаганда могущества науки и необходимости широкого разлива знаний, их пламенный патриотизм волнуют душу молодежи, рождают желание отдать все свои силы на благо народа. «Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества, — что может быть выше и вожделеннее этого» — эти вдохновенные слова Чернышевского становятся жизненным девизом молодежи.

Студенты не желали мириться с проявлениями произвола, реакционности и невежества и в своем доме — в университете. Университетские кафедры то и дело становятся трибунами горячих сходок. Юноши организованно и смело выступают против реакционных и бездарных профессоров.

В 1858 году во время лекции невежественного и грубого профессора славянских наречий Майкова все студенты один за другим демонстративно покинули аудиторию. Декан историко-филологического факультета С. М. Соловьев попробовал убедить студентов продолжать слушать лекции Майкова, но студенты держались стойко. Они добились того, что Соловьев сам стал ходатайствовать об устранении Майкова. И Майков вынужден был подать в отставку. Вскоре студенты добились устранения и реакционного профессора Орнатского, в лекциях которого раздавалась «самая бесшабашная хула всему человеческому, всему научному».

В том же году произошла и так называемая «варнековская история».

Однажды сквозь массивные двери аудитории медицинского факультета в коридор донесся оглушительный свист, шикание и топот. Дверь распахнулась, и из аудитории выскочил бледный и растерявшийся профессор Варнек.

Студенты возненавидели его за то, что он постоянно оскорблял и их достоинство и их национальную гордость.

Глумясь над патриотическими чувствами студентов, Варнек устраивал на своих лекциях настоящие шутовские комедии. Однажды он целый час ломался перед слушателями, изображая медведя и говоря, что такими же он представляет себе русских людей. В другой раз Варнек, объявив, что он устроит репетицию экзаменов, вслед за этим добавил: «Всех спросить, не успею, поэтому кто с «о» (циничный намек на слово осел), может итти домой».

Наконец терпение студентов лопнуло, и они решили выгнать Варнека из аудитории. Освистывать его явились не только медики, но и многие студенты с других факультетов. Деятельное участие в изгнании Варнека приняли казеннокоштные студенты, и, кто знает, быть может, среди них был и юный Столетов.

Начальство устроило следствие по поводу «варнековской истории».

Объявив о временном закрытии первого курса медицинского факультета, оно стало вызывать в Правление университета студентов, с тем чтобы заставить их дать подписку о согласии слушать лекции Варнека. Но на следующей лекции студенты опять выгнали ненавистного профессора. Все меры начальства не сломили упорства студентов. Несмотря на то, что за участие в «варнековской истории» 17 человек были исключены из университета, студенты добились отставки Варнека.

Участники «варнековской истории» ставили себе более широкие цели, чем изгнание ненавистного профессора. «Разве мы из-за одного Варнека затеяли такую историю? — писала студенческая газета «Искра». — В этом случае игра не стоила бы свеч». Изгоняя Варнека, студенты требовали изменения всей обстановки университетской жизни.

«Варнековская история» получила широкую огласку. В своем «Колоколе» Герцен поместил несколько статей о студенческих волнениях в Московском университете.

Пытаясь заглушить растущее студенческое движение, правительство в конце пятидесятых годов вводит «охранительные меры». Студентам запрещают «публичное изъявление знаков порицания или одобрения» в стенах университета. Затем их обязывают повиноваться полицейскому надзору вне стен университета. В последующем разъяснении говорилось, что полицейский надзор должен быть дополнен надзором со стороны университетского начальства. Вслед за этим последовало новое ущемление — для поступающих в университеты был повышен возрастной ценз.

А в 1860 году совет университета выработал правила, которые Герцен назвал «подлой иезуитской полицейской мерзостью». Студентам запрещалось устраивать собрания, организовывать корпорации, произносить публичные речи, распространять «злонамеренные сочинения». Студентам запрещалось курить, носить усы, бороду, длинные волосы. Правила требовали от студентов ежегодного говенья и причащенья.

На новое наступление на университеты студенчество отвечало еще более тесным сплочением своих рядов — студенческое движение непрерывно разгоралось.

Так жил университет в годы, когда здесь учился Александр Столетов. Среда товарищей была для него хорошей школой. В этой школе воспитывался Столетов-гражданин, крепли его передовые убеждения. Неукротимый бунтарский характер Столетова складывался в обстановке горячей общественной борьбы.

Поступив в университет, Столетов с первых же недель с головой ушел в занятия наукой. Случались дни, когда он никуда не выходил из университета, в котором учился и жил.

Несмотря на то, что с деньгами у юноши постоянно было туго, жить приходилось бедно, он избегал частных уроков, переводов — всего, что могло нарушить его занятия. Лишь однажды по настоянию профессора С. А. Рачинского, дружба с которым у Столетова зародилась уже в ранние студенческие годы, будущий физик, чтобы поправить свои материальные дела, взялся за перевод книги Дарвина «Путешествие на корабле «Бигль».

«Но он с неохотою и ропотом принимался за это дело, — писал биограф Столетова А. П. Соколов, — и, окончив определенный «урок», садился «отдыхать» за аналитическую теорию теплоты».

На первых же курсах Александр Столетов обратил на себя всеобщее внимание своим глубоким и острым умом и неутомимой энергией. О том, как Столетов занимался, можно судить по дошедшему до нас его конспекту лекций профессора Н. Е. Зернова. В ясности и точности выражений, в подчеркнутой строгости изложения, которые отличают конспект лекций, уже видны черты столетовского стиля работы. Конспект сделан так, что его без единой поправки можно было бы тотчас же сдать в печать.

Молодой студент идет впереди всех своих сокурсников.

Недаром большим другом высокоодаренного студента Столетова уже в первый год его пребывания в университете становится магистрант К. А. Рачинский.

Сохранилось письмо, относящееся к 1857 году. «Его высокоблагородию Александру Григорьевичу Столетову.

(1-го курса физико-математического факультета). От К. А. Рачинского.

С глубочайшей благодарностью возвращая Вам Ваш листок, милостивый Государь Александр Григорьевич, осмеливаюсь снова обращаться к Вам с просьбой. Не можете ли Вы принести завтра в университет и передать брату на лекции Любимова ту часть нынешнего курса Брашмана, где он прилагает начало наименьшего действия к теории водослива. Мне, право, совестно злоупотреблять в такой степени Вашей любезностью, — но что делать, экзамен все оправдывает.

Преданный Вам

К. Рачинский».

Начало наименьшего действия, о котором упоминает в своем письме К. Рачинский, — это проблема, которая разбирается в последних главах курсов механики. А Столетов, как мы видим, был знаком с ней уже на первом курсе. Он, очевидно, посещал лекции Брашмана на старших курсах или же самостоятельно изучал этот вопрос по книгам. Замечательно и то, что к первокурснику Столетову обращается за помощью магистрант, человек, уже окончивший университет, готовящийся к профессорскому званию.

В годы, когда Столетов учился в университете, преподавание в нем велось иначе, чем в прошедшие времена.

В двадцатых и тридцатых годах Московский университет славился главным образом своими студентами, а не профессорами.

Под университетскую крышу в те годы собирался поистине цвет тогдашней молодежи. Лермонтов, Герцен, Огарев, Белинский, Станкевич, Полежаев, Тургенев, Гончаров, Пирогов, Чебышев — все эти люди, имена которых составляют гордость русского народа, были студентами университета.

Среди профессоров же в то время было немало отсталых, невежественных людей. Жестоко карая всякий намек на «новомыслие», правительство Николая I подчинило университетское преподавание власти духовенства, тупых и грубых попечителей. От профессоров требовалось, чтобы они, рассказывая о законах природы, подчеркивали мудрость проявляющегося в них божественного промысла. Харьковский попечитель поучал профессоров и слушателей, что молния всегда имеет на конце треугольник, символизирующий святую троицу.

В своем рвении мракобесы доходили до чудовищных вещей.

Из Казанского университета в двадцатых годах однажды вышла странная процессия.

Впереди, распевая похоронные молитвы, выступали священники, а за ними шли служители университета, неся гробы, наполненные стеклянными банками с заспиртованными анатомическими препаратами. С заунывным пением процессия направилась к кладбищу.

Там уже были приготовлены могилы. Гробы с препаратами, на которых учились студенты, были опущены в могилы и закопаны.

Это печально-знаменитое захоронение медицинских препаратов произошло по распоряжению одного из столпов министерства народного просвещения, Магницкого, сказавшего, что он «находит мерзким и богопротивным употреблять создание и подобие творца человека на анатомические препараты».

В те времена слова Пушкина «Ученость, деятельность и ум чужды Московскому университету» имели под собой некоторое основание.

«Без Малова девять», — отвечали студенты этико-политического отделения на вопрос, сколько у них профессоров (Малов был бездарным профессором гражданского и уголовного права).

На физико-математическом факультете подвизался профессор Чумаков, на лекциях которого, по словам учившегося у него Герцена, подчас происходили подлинные чудеса.

Выводя формулы, Чумаков «действовал с совершеннейшей свободой помещичьего права, прибавляя и убавляя буквы, принимая квадраты за корни и икс за известное».

Ко времени Столетова дела в университете изменились к лучшему, уже миновали годы, когда на физико-математическом факультете имелись профессора, знавшие излагаемый предмет только в том объеме, в котором они его преподавали. Особенно большие улучшения произошли на кафедре математики, науки, считавшейся властями наиболее безопасной в смысле «пагубных влияний».

Прикладную математику Столетов слушал у Николая Дмитриевича Брашмана (1796–1866). Соратник великого Лобачевского по работе в Казанском университете, друг выдающегося математика Остроградского, Брашман не был просто преподавателем. Он был крупным ученым, одним из основателей русской математической школы. Имя Брашмана пользовалось уже в те времена заслуженной известностью и в России и 32 границей.

Перейдя в 1834 году из Казанского университета в Московский, Николай Дмитриевич Брашман начал смелую борьбу за коренную перестройку преподавания математики, безнадежно отстававшего от уровня тогдашней математической науки. С Брашмана в университетской математике начались новые времена. Влюбленный в науку, сам многим обогативший ее, Брашман читал свои лекции вдохновенно, смело увлекал за собой слушателей на вершины математики, в мир интегралов, функций и уравнений.

Брашману претило жреческое, подобострастно-умиленное отношение защитников «чистой науки» к математике.

«Геометр не трудится, — говорил Брашман, — просто для удовлетворения своего любопытства: богатый запас форм геометрии, символов, анализа и его сложных действий не простая роскошная уродливость умственной изобретательности, не собрание редкостей для любителей; напротив, это могущественный арсенал, из которого исследование природы и техники берут лучшие свои орудия».

Брашман неустанно говорил студентам о том, что самые отвлеченные математические теории могут неожиданным образом породниться с практикой. Он рассказывал, что исследования цепной линии, форму которой имеет подвешенная за концы веревка, теперь помогают строить цепные мосты, что учение древних о конических сечениях, о форме фигур, которые получаются при сечении конуса различными плоскостями, легло в основу небесной механики, открывающей законы движения планет.

В годы, когда теория вероятностей, изучающая случайные явления, еще находилась в самом зародыше, когда на эту математическую дисциплину на Западе смотрели, как на некое математическое развлечение, считая, что методы теории вероятностей никогда не могут быть использованы для решения серьезных задач естествознания, Брашман предвидел большое будущее этой теории. Ученый говорил студентам, что теория вероятностей может быть применена, например, для решения вопросов страхования, что она может найти место в статистике. Именно по настоянию Брашмана его ученик Август Юльевич Давидов впервые стал преподавать в Московском университете теорию вероятностей.

На доске под рукой Брашмана появлялись схемы гидравлических колес, водосливов. Математические формулы оживали, воплощались в шумный мир машин.

Любовь к инженерному делу, ярко горевшая в Брашмане, передавалась и его ученикам. И не случайно, что вопросы техники заняли такое огромное место в творчестве ученика Брашмана — гениального математика П. Л. Чебышева (1821–1894), отдавшего много сил созданию теории машин, вписавшего фундаментальные главы в эту столь необходимую инженерам науку.

Напутствуя своих учеников, кончавших университет, Брашман советовал им заняться практической механикой, помнить о той пользе, которую может принести она отечественной промышленности.

Горячий патриот, Брашман был ярым врагом низкопоклонства перед всем заграничным. Рассказывая об успехах русских математиков, Брашман с гордостью писал:

«Судя по деятельности русских университетов и других учебных заведений, можем впредь надеяться, что и наша очередь придет, что полюбопытствуют читать не только русских поэтов, но также геометров».

У Брашмана можно было учиться не только умению решать математические уравнения. Самоотверженно преданный науке и родине, он был таким человеком, которому хотелось подражать.

Студенты любили его: они знали, что у этого с виду сердитого человека с насупленными седыми бровями золотое сердце.

Старому холостяку Брашману студенческая среда заменяла семью.

Квартира Брашмана постоянно была переполнена юношами, пришедшими за книгами, за советом, за помощью, а то и просто поделиться радостью или неудачей…

«В древности, — писал Брашману один из его учеников, — философ днем на улицах и торжищах с фонарем искал человека; не столь эффектно, но не менее усердно вглядывались Вы в своих слушателей и искали между ними математика. Как скоро Вам казалось, что в каком-либо из Ваших учеников есть зародыш математического таланта, зачаток той великой силы, благодаря которой природа покорна человеку, Вы с любовью сосредоточивали на нем свое внимание, руководили, помогали, возбуждали к труду и ободряли».

Не кто иной, как Брашман, первым заметил гениальные способности молодого студента Чебышева, упорно занимался с ним, добился оставления его при университете для подготовки к званию магистра, руководил его научными исследованиями. Знаменитый математик Чебышев на всю жизнь сохранил глубокую признательность к своему учителю: на его письменном столе всегда стоял портрет Н. Д. Брашмана, свои труды он никогда не забывал в первую очередь послать прежнему наставнику.

«Вы составили себе, Николай Дмитриевич, многочисленную семью, разбросанную по всей земле русской», — писали студенты в своем адресе, прощаясь с уходившим в отставку Брашманом.

Не чая души в слушателях, серьезно относившихся к науке, Брашман был грозой для верхоглядов, занимавшихся математикой лишь для того, чтобы как-нибудь, с грехом пополам, сдать экзамены.

На экзаменах Брашмана, рассказывает советский исследователь В. Е. Прудников, иной раз разыгрывались такие сцены.

Плохо подготовившийся студент, желая получить снисхождение, заявлял ученому: «Я естественный, Николай Дмитриевич». (У студентов естественного отделения физико-математического факультета математика не была главным предметом.) На такое заявление Брашман отвечал: «А, Вы естественный, ну, я Вам двойку поставлю». — «Нельзя ли прибавить хоть за то, что так долго спрашивали?» — говорил студент. «Ну, я Вас еще спрошу», — услужливо предлагал Брашман, и «естественный» тотчас же исчезал.

Столетов учился у Брашмана с наслаждением. На его лекциях юноша видел настоящую, творческую науку, беспокойную, боевую, непрестанно ищущую, веселую, столь не похожую на чопорную, чинную, напоминающую скучный музей «профессорскую науку».

У Брашмана Столетов успел взять многое. Редко кто из физиков владел математическим анализом с таким искусством, как Столетов.

Прекрасной школой для Столетова были и лекции молодого профессора астрономии Федора Александровича Бредихина (1831–1904), человека, ставшего впоследствии одним из его ближайших друзей. Блистательный ученый, уже в те годы сделавший крупнейшие открытия, Бредихин первыми же своими лекциями завоевал любовь студентов.

«Этот небольшого роста человек, — вспоминал один из слушателей Бредихина, — крайне подвижный и нервный, с острым, насквозь пронизывающим взглядом зеленовато-серых глаз, как-то сразу наэлектризовывал слушателя, приковывал к себе все внимание. Чарующий лекторский талант так и бил у него ключом, то рассыпаясь блестками сверкающего остроумия, то захватывая нежной лирикой, то увлекая красотой поэтических метафор и сравнений, то поражая мощной логикой и бездонной глубиной научной эрудиции».

Слушая Бредихина, вечно переполненного творческими замыслами, постоянно делящегося со слушателями самыми свежими, только что родившимися открытиями, Столетов еще большей неприязнью проникался к мертвящей схоластической науке. Учившийся у Бредихина академик А. А. Белопольский вспоминал, что, общаясь с учителем, он понял, «что значит труд, одухотворенный идеей, труд упорный, систематический… что такое научный интерес. Федор Александрович заражал своей научной деятельностью, своим примером, и это была истинная школа, истинный университет для начинающего».

«Чистую математику» (под этим названием тогда были объединены аналитическая геометрия, диференциальное и интегральное исчисления, высшая алгебра и вариационное исчисление) Столетов слушал у профессора Николая Ефимовича Зернова (1804–1862).

В отличие от Брашмана и Бредихина Зернов не был крупным исследователем, но то, что было открыто другими математиками, Зернов умел преподносить замечательно глубоко, ясно и увлекательно. Его курс диференциальных уравнений был в те времена одним из лучших учебников по этому вопросу. Учиться у Зернова было удовольствием. Даже слабо подготовленный студент уходил с его лекций, во всем разобравшись, все освоив.

Правда, материал, излагаемый им на лекциях, был намного беднее, чем учебник самого же Зернова. Преподаватель как бы боялся сообщить студентам что-нибудь лишнее. Заканчивая свои лекции, он говорил: «Здесь кончается наука университетская и начинается академическая». Но уже эту, «университетскую» науку слушатели Зернова знали как следует. Неутомимый труженик, человек поразительной добросовестности. Зернов был прирожденным учителем.

Выращивать новых математиков было задачей всей его жизни. К своим профессорским обязанностям Зернов относился с пунктуальностью, доходившей до педантичности. Опоздание Зернова на лекцию обсуждалось слушателями как необыкновенное событие. Не желая терять даром ни одной минуты, профессор, однако, не жалел своего времени, когда это требовалось для дела. В мае, когда все профессора заканчивали чтение лекций и студенты начинали готовиться к весенним экзаменам, из аудитории все еще слышался голос Зернова, читающего дополнительные лекции. Профессор продолжал читать лекции до самых экзаменов.

Зернов пользовался большим уважением у студентов. Они с признательностью относились к этому труженику науки, всегда ставившему своей целью не просто прочитать лекцию, отбыть свой долг, а и в самом деле научить своих слушателей.

Физику и физическую географию Столетов слушал у Михаила Федоровича Спасского (1809–1859).

Профессор Спасский был большим ученым. Уже первая его работа, посвященная исследованию поляризационной призмы (1838), была крупным событием в науке. Человек скромный и тихий, Спасский был дерзновенным исследователем. Своими трудами в области метеорологии и климатологии он опередил науку своего времени чуть ли не на столетие.

Только в двадцатых годах нашего века получила признание идея, которую развивал Спасский: атмосфера — это гигантская арена борьбы двух воздушных потоков, полярного и экваториального.

Спасский старался превратить метеорологию и климатологию в точные науки. Он утверждал, что все атмосферные перемены можно объяснить с помощью небольшого числа простых физических законов.

В западной науке вопрос о возможности превращения метеорологии в точную науку был поставлен только в 1913 году, когда Бьеркнес выпустил свою нашумевшую книгу «Meteorologie als exakte Wissenschaft».

Спасский был уверен, что наука сможет математически точно предсказывать погоду, оперируя формулами и уравнениями физики.

Идея предвычисления погоды, провозвестником которой был Спасский, сейчас претворяется в жизнь советскими метеорологами.

Научные труды Спасского: «Критическое исследование о климате Москвы», «О том, изменяется ли климат с течением времени», «О термометрических наблюдениях, деланных во время солнечного затмения (16 VII 1851)», «Об успехах метеорологии», замалчивавшиеся когда-то иностранной партией в Петербургской академии наук, явились краеугольными камнями науки о климате.

Спасский был человеком передовых, смелых убеждений, ученым ломоносовского склада.

К имени Ломоносова Спасский относился с благоговением. В те времена, когда наследники тех «неприятелей наук российских», против которых сражался Ломоносов, старались похоронить память о нем, Спасский громко славил великого ученого. В темной, пропыленной, нелепо длинной физической аудитории, в которой читал Спасский, с кафедры часто звучало имя отца русской науки и основателя Московского университета.

Деятельность Ломоносова служила Спасскому вдохновляющим примером. Он явился продолжателем идей Ломоносова и в своем научном творчестве и в своей просветительской деятельности.

Метеорологические работы Ломоносова, его теория восходящих атмосферных потоков были для Спасского опорой в творческих исканиях.

Вслед за Ломоносовым Спасский утверждал, что надо выводить «общее из частного, закон из явления»; в опытных данных он видел основу теоретических построений.

В своей деятельности Спасский неуклонно следовал материалистическим традициям передовой русской науки. В его сочинениях содержатся большие философские обобщения, глубокие, проницательные мысли.

Видя в природе материю, безграничную, управляемую незыблемыми естественными законами, он прозревал единство всей природы, великую взаимосвязь всех ее явлений. В речи «Об успехах метеорологии» (1851) Спасский говорил: «Между отдельными физическими деятелями и силами — электричеством, магнетизмом, теплотой — при определенных условиях весьма ясно обнаруживается связь и взаимная зависимость (vexus causalis[6]))».

Эту же мысль он развивал в своих лекциях по физике. В программе лекций, составленной Спасским, был даже специальный раздел: «О взаимном соотношении физических деятелей или сил: света, теплоты, электричества, магнетизма и гальванизма».

Чтобы оценить глубину этой мысли, вспомним, что Энгельс ставил естествоиспытателям в большую заслугу установление взаимной связи физических сил. Энгельс говорил, что этим «из науки была устранена случайность наличия такого-то и такого-то количества физических сил, ибо были доказаны их взаимная связь и переходы друг в друга. Физика, как уже ранее астрономия, пришла к такому результату, который с необходимостью указывал на вечный круговорот движущейся материи как на последний вывод науки»[7].

Уверенный в безграничной способности человеческого ума к познанию мира, Спасский отмечал, что «в кажущемся хаосе разнообразных перемен, совершающихся перед нашими глазами», нам помогает разобраться причинная связь всех явлений природы.

В своих философских высказываниях Спасский выходил за пределы механистического материализма. Он говорил о способности к развитию и мира неорганической природы. Он говорил, что ее жизнь проявляется в «вечной борьбе различных элементов». Он говорил о совершающемся в неорганическом мире «процессе непрерывного преобразования», который подобен «жизненному процессу в организме животного».

Спасский непримиримо относился ко всем проявлениям идеализма. Он был одним из первых людей, встретивших в штыки западное поветрие — спиритизм. В пятидесятых годах, как только в Москве началось увлечение «столодвижением», Спасский выступил со статьей против спиритизма.

Продолжая дело Ломоносова, Спасский боролся за распространение просвещения в России, за развитие самостоятельной отечественной науки, выступал против низкопоклонства перед заграницей, которое насаждалось правящими кругами.

Спасский заботился о широком распространении научных знаний. Он был деятельным участником Московского общества испытателей природы, редактировал «Вестник естественных наук», издававшийся этим обществом, и с успехом читал популярные лекции перед широкой публикой.

Ученый стремился к тому, чтобы достижения науки становились достоянием практики. Он и сам нередко принимал участие в осуществлении этого. Он составил, например, проект громоотводов для одного московского здания и потом тщательно следил за выполнением проекта.

Сосредоточившись на изучении циклонов и антициклонов, ливней, гроз, магнитных бурь, полярных сияний, используя физику как орудие исследования этих величественных явлений, Спасский не забывал и о собственно физике. Проблемы физики занимали немалое место в его статьях, физике посвящал он многие свои популярные лекции, физику он с увлечением читал в университете.

Курс физики Спасского охватывал широкий круг проблем и вопросов и был пронизан материалистическими идеями.

Лектором Спасский был превосходным. Самые сложные вещи становились для его слушателей понятными и простыми. Профессор умело пользовался примерами из повседневного опыта и из истории науки.

Он умел пробудить у слушателей живую, творческую мысль.

Мечтая о том, чтобы из студентов вышло больше людей, которые смогли бы стать исследователями, Спасский во введении к курсу раскрывал общие принципы исследовательской работы и в продолжение года постоянно ставил перед студентами интересные вопросы, требующие самостоятельного решения, вопросы, на которые наука еще не нашла ответов. Это «приучает студентов к специальному занятию физическими вопросами», — говорил он. Спасский хотел дать студентам навыки исследовательской работы и ввел в свой курс раздел математической физики, чтение которой тогда программой не предусматривалось. Ученый имел в виду «объяснить общий способ приложения анализа к различным вопросам физическим».

Изложение лекций у Спасского было неразрывно связано с демонстрацией опытов. Это было его бесспорной заслугой. До него профессора, как правило, показывали опыты после лекций. Профессор Рост, например, читая лекции до обеда, опыты показывал в послеобеденное время.

Спасский энергично боролся за пополнение физического кабинета приборами. Это было трудной задачей. Средства кабинету отпускались ничтожные, а приобретать приборы приходилось за большие деньги у иностранных фирм. Русские промышленники производства приборов не наладили. Но все же Спасскому удалось добиться многого. Число приборов в физическом кабинете при нем удвоилось.

Человек с умом творческим, смелым, Спасский был одним из тех людей, которые помогли Столетову выработать то главное, что нужно подлинному ученому, — материалистический подход к миру и творческое отношение к науке.

Столетов увлеченно занимался физикой.

Упорно овладевал он математической физикой, проникая в глубины теории.

Юноша мечтал стать исследователем. Он жаждал глубоких знаний. Ему недостаточно узнать, скажем, о том, что Ньютон вывел закон всемирного тяготения, анализируя движения планет. Он хотел знать до тонкости, как именно был произведен этот анализ. Ему мало упоминания о том, что тела способны в большей или меньшей степени проводить тепло. А как, если понадобится, рассчитать, сколько пропустит тепла стержень, сделанный из того или иного материала? Ему хотелось овладеть методами, которыми действуют исследователи, выводя законы природы, производя расчеты различных процессов. И обидно, что учебники нередко сообщают только готовые результаты сделанных когда-то исследований, притом весьма почтенной давности.

В изложении их физика выглядит окостеневшей, состоящей из навсегда сложившихся параграфов, не объединенных общей идеей, лишенной живого творческого духа,

Особенно много читал Столетов об электричестве.

Электричество! Какая это удивительная, поистине универсальная сила! Оно может стремительно мчаться по проводам, потрескивать искрами, рождать ослепительную и жаркую дугу, разлагать химические вещества, делать железо магнитом, вращать якорь электродвигателя. Как бы хотелось поглубже, подетальнее познакомиться с этой силой, от которой можно так много ожидать.

Но книги часто рассказывают только предисторию науки об электричестве, говорят о натертом янтаре, притягивающем пушинку, о сокращениях лягушечьих лапок, прикасающихся к металлу. Современное состояние науки об электричестве еще не стало достоянием учебников.

Столетов внимательно следит за опытами, которые показывает на лекциях лаборант Спасского Мазинг.

Но появления Мазинга все же не так часты, как хотелось бы Столетову. Приборов маловато. Это беда не только Московского университета. В те времена преподавание физики повсеместно сводилось главным образом к чтению лекций. Среди приборов было немало древних ветеранов: взять хотя бы огромный кусок магнитного железняка, окованный громадным железным ярмом, надпись на котором, сделанная церковно-славянскими буквами, гласит: «Сей магнитный каминь поднимает два фунта тягости».

После лекций Столетов нередко с соизволения Мазинга заходит в физический кабинет посмотреть на его хозяйство. У входа в кабинет на стене аудитории — барометр. Его чаша со ртутью, бронзовая, украшенная орнаментом, похожа на церковную утварь.

Толстая стеклянная трубка барометра прикреплена к тяжелой доске из красного дерева, разукрашенной резчиком сложным орнаментом из листьев и цветов.

Барометр выглядит важно и почтенно. Это не просто прибор для измерения давления атмосферы, — это как бы некий памятник барометру.

Подстать барометру и другие приборы с заграничными клеймами, обитающие в шкафах в физическом кабинете. Рассматривая их, Столетов подолгу стоит перед стеклянными дверцами шкафов.

Удивительное дело: между старыми приборами и новыми, купленными у Ганца, Дюбоска, Мейерштейна, фактически никакой разницы. Новые только роскошней, величественней. Вот электроскоп, толстенный стеклянный колпак которого, стоящий на пьедестале опять-таки из красного дерева, похож на опрокинутую амфору. Это не прибор для обнаружения электричества, это тоже монумент, воздвигнутый электроскопу.

Здесь все памятники: памятник камертону, воздушному насосу, наклонной плоскости. Странное чувство вызывают эти громоздкие монументальные сооружения с их величественными постаментами и вычурными украшениями, которые и кажутся самым главным в этих сделанных с какой-то ложноклассической пышностью приборах. Так и чувствуется, что создатели их самым видом приборов хотят убедить: все спокойно, все неподвижно, все установилось — вечно будет существовать такой тип электроскопа, вечно будет таким барометр. И увековечили старину, скопировали все вместе со всеми старыми предрассудками и ошибками, которые запечатлелись в приборах. Все сделано с преувеличенным запасом, расточительностью, непониманием сущности дела. Наверняка ничего не потеряет эта электростатическая машина, если ее массивные бронзовые шары для собирания электричества, сделанные такими, очевидно, с намерением побольше накопить электричества, заменить легкими, полыми шарами. Ведь электрический заряд собирается только на поверхности заряженного проводника.

Вот возвышающийся колонной вольтов столб, составленный из медных и цинковых кружков, переложенных суконными прокладками, смоченными кислотой. Ведь он лучше бы работал, если его сделать лежачим, тогда кислота не выдавливалась бы из нижних кружков под тяжестью верхних. Но ведь так был устроен столб самого Вольты!

Кто знает, может быть, не случайно и то, что футляры для магнитов обиты именно красным сукном, может быть, это отголосок мнений аббата Кирхера, говорившего, что магнит любит красный цвет, что красная материя помогает магниту сохранять свою силу.

Схоластикой, мертвенностью веет от приборов, построенных рутинерами, орудующими в науке. Неужели, штурмуя природу, ученые должны обязательно действовать с помощью таких идолоподобных приборов, перед которыми впору совершать жертвоприношения?

Нет, конечно.

Шестом, простым гладким металлическим шестом, дерзко свел Ломоносов небесное электричество в свою лабораторию. Между двумя простыми угольками, присоединенными к электрической батарее, родилась чудеснейшая жар-птица — электрическая дуга.

Невзрачный моток проволоки, сдернутый с магнита, помог открыть электромагнитную индукцию, рождение электрического тока под действием магнитного поля. Настоящие исследователи, идущие все вперед и вперед следопыты науки, не тратили времени на устройство ненужной мишуры.

Да и все эти электрофоры, электроскопы, барометры, они тоже в молодости были не такими важными, неповоротливыми, — их создатели и не думали канонизировать их, смотрели на них просто как на подручные средства в своих исследованиях.

Молодой студент подолгу работает над книгами по физике, глубоко обдумывая то, о чем в них говорится, сравнивая, сличая.

Столетов принадлежал к числу тех людей, которые рано созревают, рано взрослеют. Еще в детстве он был развит не по годам. В годы студенчества он стал уже вполне сложившимся человеком — с четко определившимся мировоззрением и вкусом. Столетов твердо знал, что он хочет получить от науки, какие знания ему нужны. Ему не нужна мертвая, схоластическая, далекая от жизни псевдонаука. Он стремится овладеть наукой боевой, творческой, смело вторгающейся в жизнь, в практику. Он жаждет служить родине, исследуя природу, помогая овладевать ее силами.

Столетов слушал физику и у молодого профессора Николая Алексеевича Любимова (1830–1897), возглавившего после смерти М. Ф. Спасского кафедру физики.

Любимов старался насыщать свои лекции современным материалом.

Он, например, знакомил студентов с механической теорией теплоты, с законом сохранения и превращения энергии, как с фундаментальным законом, на котором зиждется вся физика.

Возглавив кафедру, Любимов энергично принялся пополнять физический кабинет новыми приборами. Опытов, сопровождающих лекции, стало значительно больше, и к тому же они стали богаче и интереснее. Все это надо отнести к числу заслуг Любимова, сыгравшего известную роль в развитии физики в Московском университете.

Если говорить о более позднем периоде деятельности Любимова, то нельзя умолчать о том, что он ходатайствовал за оставление Столетова при университете и оказал ему поддержку в организации физической лаборатории. Крупной заслугой Любимова была помощь, оказанная им талантливому самородку Ивану Филипповичу Усагину.

Лекции нового профессора походили на эффектное представление. Пел скрипкой лаборанта, сидевшего в подвале, деревянный шест, торчащий из дыры в полу аудитории, — этим опытом демонстрировалась способность твердого тела проводить звуки.

С лязгом по вертикальным рельсам низвергалась из-под потолка аудитории железная рама с прикрепленным к ней пружинным безменом, на крючке которого висела гиря. Опыт доказывал, что падающее тело становится невесомым.

Часто захлопывались ставни на окнах, и на экране начинали мелькать тени качающихся маятников, бегать радужные «зайчики», скрещиваться световые пучки.

Лектор то и дело приводит анекдоты, забавные истории.

Голый Архимед выскакивает из ванны с криком «эврика». Ньютон, увидев падающее яблоко, сразу приходит к мысли о всемирном тяготении. Мальчишка Уатт, глядя на крышку, прыгающую на кипящем чайнике, немедленно решает заняться постройкой паровой машины.

Физик Антониус де Доминус рекомендуется Любимовым как иезуит, «быстро поднявшийся в церковной иерархии до звания архиепископа». Любимов увлеченно рассказывает о каком-то калькуттском петухе, зажаренном на электрическом вертеле; о том, что аббат Ноллет «отличался искусством возбуждать электричество трением своей руки». Анекдоты и курьезы нескончаемые.

Но с эффектной внешней формой преподавания у Любимова не всегда сочеталась глубина содержания.

Лекции Любимова, читавшего, кстати сказать, один и тот же курс и физикам, и медикам, и фармацевтам, вскоре разочаровали молодого Столетова.

Слушая Любимова, Столетов чувствует накипающее раздражение.

Спасский был ученым.

Любимов же, думает Столетов, — это дилетант, разглагольствующий о науке. Для него наука — это музейное собрание занятных картин, поглядеть на которые Любимов предлагает своим слушателям.

Столетов смотрит на эти картины глазами будущего художника. Ему хочется разобраться в каждом мазке. Хочется знать, как творится наука, научиться приемам творческой работы. У Любимова всему этому научиться нельзя.

Отвращала Столетова от Любимова и реакционность профессора, перешедшего впоследствии в лагерь ярых черносотенцев, ставшего правой рукой «пса самодержавия» Каткова. Она давала себя знать уже в студенческие годы Столетова. Будущий передовой деятель русской науки Столетов, попавший к концу своей жизни в разряд гонимых самодержавием, не мог без резкого осуждения отнестись к реакционности Любимова.

Столетов сам находил в книгах то, о чем умалчивали лекции, но главный недостаток университетского преподавания заключался в том, что студенты в лучшем случае могли только смотреть на показываемые им опыты. Они были лишены возможности делать опыты. Того, что сейчас называют физическим практикумом, в те годы в университетах и в помине не было.

Такая однобокая система преподавания была рассчитана на приготовление из студентов только пересказчиков знаний, а не будущих исследователей. Преклоняясь перед всем заграничном, правительство предпочитало импортировать научные и технические достижения из-за границы.

Невозможность делать опыты самому остро переживалась Столетовым. Обидно было только читать про опыты, сделанные другими, изучать только по книгам устройство приборов, придумывать опыты, не имея возможности их осуществить. Юноша чувствовал себя пианистом, у которого есть ноты и нет инструмента. Поневоле приходилось заниматься только теорией физики.

В 1860 году Столетов с отличием закончил университет.

Его дарования, его огромная любовь к науке были замечены профессорами.

Когда Столетов сдал выпускные экзамены, факультет начал ходатайствовать об оставлении при университете нового кандидата математических наук (окончившие университет именовались тогда кандидатами).

Уже 10 августа 1860 года декан физико-математического факультета профессор Г. Е. Щуровский входит в совет университета с представлением «об определении кандидата Столетова при физическом кабинете в качестве хранителя кабинета и помощником прозектора при производстве». Ходатайствуя о назначении Столетова, «специально занимающегося физикой», Щуровский пишет: «Работая в кабинете, он приобретет много пользы для себя и, в свою очередь, будет очень полезен как студентам, занимающимся в кабинете, так и профессору в производстве и приготовлении опытов».

Совет университета поддерживает ходатайство факультета. Предоставляя, согласно установленному порядку, решение вопроса о назначении Столетова «на благоусмотрение попечителя учебного округа», совет, в свою очередь, просит «о разрешении прикомандировать казеннокоштного кандидата Столетова для заведования физическим кабинетом в помощь профессору по этой кафедре».

Попечитель не торопится с ответом. Делопроизводство тянется до утомительности медленно.

Ожидая решения своей участи, Столетов не теряет даром времени.

23 августа 1860 года к ректору университета «тайному советнику и кавалеру» А. А. Альфонскому приходит прошение. Кандидат Столетов пишет: «Имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство разрешить мне пользоваться книгами библиотеки Императорского Московского Университета на основании существующих правил».

Получив доступ к богатым фондам университетской библиотеки, Столетов, обложившись книгами в снятой им комнатке в доме Жукова на Арбатской площади — из общежития ему пришлось выехать, — начинает упорно готовиться к магистерским экзаменам.

Ответ от попечителя пришел только 22 февраля 1861 года. Попечитель ответил совету отказом.

Ссылаясь на формальные правила и параграфы, он писал, что не может допустить назначения «особого хранителя при кабинете, тем более, что кандидат Столетов, как казеннокоштный студент педагогического при университете института, обязан, на основании §§ 151 и 158 общего университетского устава, выслугою 6 лет собственно по учебной части Министерства Народного Просвещения».

Но физико-математический факультет, получив отказ, не прекращает ходатайства. Отпускать Столетова, несмотря на существующие правила, он не согласен. Заинтересованность факультета в сохранении за собой Столетова, надо думать, была очень велика, — вновь и вновь, рискуя навлечь на себя «неудовольствие» начальства, руководство факультета возбуждает вопрос о Столетове.

В переписку о казеннокоштном кандидате оказывается вовлеченным даже сам министр народного просвещения.

А разрешения на оставление Столетова все не было: время шло, и переписка все разрасталась. Столетов тем временем продолжал оставаться в Москве. Кое-как перебиваясь со средствами, он упорно занимался наукой.

Настоятельные хлопоты факультета, длившиеся целый год, все же увенчались успехом. Факультет поставил на своем: талантливый юноша был оставлен при университете для приготовления к профессорскому званию.

В годы своей аспирантуры, если пользоваться современной терминологией, Столетов особенно близко сдружился с К. А. Рачинским, который в 1860 году защитил диссертацию на звание магистра и сам стал преподавать в университете.

Столетов был одним из многих людей, выросших на свежем ветре освободительных идей, определивших свое призвание под влиянием мощного общественного движения шестидесятых годов. Одной из отличительных черт движения тех лет была, по определению Ленина, «горячая защита просвещения»[8]. Многие русские патриоты в те годы пошли в науку, видя в ней средство борьбы за благо народа. Страстная проповедь Чернышевского, говорившего, что наука «основная сила прогресса» и что ее «открытия и соображения» «приносят действительную пользу только тогда, когда разливаются в массе публики», находила горячий отклик в сердцах людей поколения шестидесятых годов.

«Не пробудись наше общество… к новой кипучей деятельности, — говорил К. А. Тимирязев об этом времени, — может быть, Менделеев и Ценковский скоротали бы свой век учителями в Симферополе и в Ярославле; правовед Ковалевский был бы прокурором; юнкер Бекетов — эскадронным командиром, а сапер Сеченов рыл бы траншеи по всем правилам своего искусства».

Крупнейшими открытиями мирового значения ознаменовывают уже начало шестидесятых годов русские естествоиспытатели.

Воспитанник Московского университета математик Пафнутий Львович Чебышев направляет свой гений на решение задач, выдвигаемых техникой. Он создает замечательные методы, помогающие рассчитывать машины и механизмы.

Публикует свои классические работы Федор Александрович Бредихин.

Профессор Казанского университета великий химик Александр Михайлович Бутлеров создает знаменитую структурную теорию, совершившую революцию в химии. Он доказывает, что свойства молекул определяются «архитектурой», расположением составляющих их атомов. Только после открытия Бутлерова стало возможно заранее конструировать сложные химические вещества. Теория Бутлерова стала основой синтетической химии.

Много и других замечательных открытий и изобретений совершают русские ученые. В их ряды уже готовится влиться новое поколение.

Могучая когорта молодых русских ученых складывается в России в шестидесятые годы.

В разных концах России многие молодые русские люди, имена которых теперь составляют гордость всего человечества, готовятся к научной деятельности.

В год, когда Столетов окончил университет, уже создавали свои первые научные работы Сеченов, Менделеев, А. Ковалевский. В том же году окончил Казанский университет Владимир Марковников, ученик Бутлерова, будущий знаменитый химик

В 4-й Московской гимназии учился Николай Жуковский. Через два года, в 1864 году, он придет в Московский университет. Готовятся к поступлению в высшие учебные заведения будущие знаменитые геологи Иностранцев, Карпинский, географ, антрополог и этнограф Анучин.

Товарищем многих из этих людей станет потом Александр Столетов. Он займет почетное место в этом строю борцов за русскую науку, за право творить и работать на пользу русского народа. Ведь правительство совершенно не заинтересовано в развитии науки в России. Оно не хочет распространения просвещения в русской среде — в нем оно видит источник свободомыслия. «Господствующие классы… прозревали (и не без основания) в науке опасность идеологического подрыва своего господства», — писал академик С. И. Вавилов.

Правительству спокойней ввозить научные и технические достижения из-за границы. Оно тормозит развитие русской науки, точно так же как оно старается задержать развитие и всей России.

Куцее, обманное «освобождение» крестьян не внесло успокоения в русское общество. Борьба прогрессивных сил с силами реакции продолжалась.

Смело выступают в защиту крестьян революционные демократы во главе с Чернышевским и Добролюбовым. Они публикуют прокламации: «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», «К молодому поколению», призывают крестьян готовиться к восстанию против царя и помещиков.

Передовые русские люди не складывают оружия. Резкие протесты, смелые выступления следуют одно за другим.

Десятки губерний охвачены массовыми крестьянскими волнениями, в Москве распространяются революционные прокламации.

Общественное движение захватывает и университеты.

Царское правительство отвечает на студенческие волнения усилением реакционного курса в области просвещения. Министр народного просвещения Путятин объявляет новые гонения на университеты. И студенты снова выступают с протестом — они не хотят мириться с правилами Путятина, запрещающими студенческие организации, сходки, отбирающими у студентов многие льготы.

Студенческое движение приобретает явно политический характер.

Эти годы всеобщего недовольства, годы революционного подъема, сформировали характеры многих русских людей.

В это время в Петербурге встал в ряды студентов-забастовщиков молодой Климент Тимирязев, впоследствии лучший друг Александра Григорьевича Столетова.

«В наше время, — вспоминал Тимирязев, — мы любили университет, как теперь, может быть, не любят… Для меня лично наука была все. К этому чувству не примешивалось никаких соображений о карьере… Но вот налетела буря в образе недоброй памяти министра Путятина с его пресловутыми матрикулами[9]. Приходилось или подчиниться новому полицейскому строю, или отказаться от университета, отказаться, может быть, навсегда от науки, — и тысячи из нас не поколебались в выборе. Дело было, конечно, не в каких-то матрикулах, а в убеждении, что мы в своей скромной доле делаем общее дело, даем отпор первому дуновению реакции, — в убеждении, что сдаваться перед этой реакцией позорно».

Тимирязев, как и многие другие студенты, был исключен из университета.

Чтобы прекратить студенческие беспорядки, царское правительство прибегает к помощи полиции. «К польской и крестьянской крови присоединилась кровь лучших юношей Петербурга и Москвы», — писал Герцен в «Колоколе». Избиение студентов вызвало протесты всей прогрессивно настроенной интеллигенции.

В условиях общественного подъема правительство побоялось продолжить начатый реакционный курс в области просвещения.

Правительство соглашается пересмотреть университетский устав.

Чутко прислушиваясь ко всему, что происходит вокруг, Столетов в эти годы серьезно и упорно готовился к научной деятельности.

Десятки тетрадей исписывает он своим четким почерком, изучая богатство, накопленное современной ему физикой. И чем больше он узнает, тем яснее ему становится, сколько еще белых пятен в его любимой науке, сколько неясного, а порой и неверного.

Знания накапливаются быстро. Ко времени, когда из министерства народного просвещения наконец-то пришло разрешение оставить Столетова при университете — этот документ датирован 5 сентября 1861 года, — юноша почти полностью прошел программу, необходимую для сдачи магистерского экзамена.

Уже 16 октября того же года Столетов подает прошение ректору. «Желая получить степень магистра физики, — пишет он, — покорнейше прошу Ваше превосходительство допустить меня к устраиваемому испытанию».

Читая книги, изучая то, что сделано другими, Столетов все острее сознает односторонность своего образования. Он, хорошо уже изучивший теорию физики, еще не поставил ни одного серьезного опыта. Надо учиться экспериментаторскому мастерству. Но как это сделать? У него попрежнему нет приборов. Ему не на чем учиться.

К концу второго года магистрантства Столетова его друзья профессора Сергей и Константин Рачинские пожертвовали университету стипендию для командировки на два года за границу достойного лица. Кафедра физики представила кандидатом на эту стипендию Александра Григорьевича Столетова.

Столетов соглашается уехать в командировку. Он решает пока что отложить работу над магистерской диссертацией. Торопиться с получением ученой степени? Некоторые торопятся, — ведь степень дает всяческие выгоды. Но эти соображения не для Столетова. Какая радость в степени, если, не овладев искусством физического эксперимента, все равно будешь ощущать неудовлетворенность собой?

Столетов считает, что полезней будет воспользоваться сделанным ему предложением, — ведь он сможет работать в лабораториях.

Летом 1862 года молодой ученый отправился в первое зарубежное странствование.