"Ельцин" - читать интересную книгу автора (Борис Минаев)Проект «Россия» (1990)Это случилось в летние дни 1990 года в квартире Ельциных у Белорусского. Наина Иосифовна вспоминает: «Однажды он вернулся домой с заседания союзного съезда, совершенно больной, измученный, и вдруг сказал мне такую фразу: — Надо спасать Россию! Я, честно говоря, ничего не поняла и даже испугалась. Какая Россия? Тогда был Советский Союз, и никто в таких категориях еще не мыслил. Я так и спросила: — Боря, ты о чем, какая Россия? — Нашу Россию! Я уложила его, дала какие-то лекарства, травы, пощупала голову — может, горячая? Потом позвала Таню и стала с ней советоваться: у папы, сказала я, что-то с головой. Мне кажется, он не в себе. Таня спросила, что же меня так напугало. Я отвечаю: он все время говорит про то, что надо спасать Россию. “Ну и что?” — отвечает Таня. Я просто не понимаю, о чем он говорит… Что это? Россию как отдельное государство я тогда себе не представляла. Он уже понимал, что грозит стране, и мыслил совсем другими категориями», — подытоживает Наина Иосифовна. …Эти «другие категории» пока еще были внове даже для его жены. Но он понимал суть происходящего — страна под названием «СССР» постепенно становилась неуправляемой. В январе нового, 1990 года Ельцин отправился с визитом в Японию. Приглашение поступило от телекомпании Ти-би-эс, а также от деловых кругов. Как и в США, от Ельцина ждали многого. Ждали откровенной, ясной и, главное, — новой позиции по поводу волнующих тем: Курильских островов, перезахоронения японских военнопленных, погибших в годы войны, мнения о статусе прибалтийских республик в составе Союза, о перспективах перестройки в целом… Обо всем этом Ельцин говорил в популярном ток-шоу, которое транслировалось в прайм-тайм — в 11 вечера. Премьер-министр Кайфу, министр иностранных дел Накаяма, министр строительства Харада — официальный круг общения Б. Н. в Стране восходящего солнца; несметное количество бизнесменов и журналистов — круг неофициальный. Было ясно, что Ельцина воспринимают в Японии как совершенно особую политическую фигуру. Большую роль в этом восприятии сыграли его встреча в Белом доме с президентом Бушем, ореол оппозиционного политика. Для Японии это привычно — «теневой» кабинет и «теневой» премьер-министр были частью своеобразного политического ландшафта этой страны, в которой только одна партия из года в год побеждала на выборах, но политическая борьба от этого не становилась менее острой. Как и в США, помимо официальных встреч и бесед, японцы захотели показать Ельцину свою страну. В программе поездки были и остров Хоккайдо, и древний храм, и «завод по производству роботов», и «маленький семейный ресторанчик». Ранним утром Ельцин посетил рыбный рынок в Токио. «…Сплошные крытые ряды с огромными чанами, в которых плещется живая рыба. Кажется, вода льется отовсюду, и создается впечатление, что и в самом деле бредешь среди живого серебра, — вспоминает его помощник Лев Суханов. — Тут и тунец, и крабы, и устрицы, и омары. Рубщики мяса длинными блестящими ножами разделывают туши огромных трехметровых тунцов». Невероятное изобилие. Избыточность красок и запахов. Ощущение прочности и стабильности бытия. Это было общим и там, в Америке, и здесь, в Японии. И на Западе, и на Востоке он сталкивался с одним и тем же вопросом — почему же Тут дело не в технологиях, и не в культурных традициях, и даже не в трудолюбии народа. Ельцин прекрасно знал, как умеют работать русские, какими темпами, с какой отдачей. Но в чем секрет этой избыточной материальной прочности, устойчивости западного и восточного миров? Почему в его родной стране материальная бедность, скудость, граничащая с нищетой, казарменные условия жизни — неизбежный спутник бытия? Этот вопрос не раз задавали себе многие русские люди за рубежом. Ельцин попытался ответить на него по-новому. Уже начиная с 1989 года он живет проектом, который совершенно «выламывается» из прежней схемы его политической борьбы и в то же время органично продолжает ее. Россия и Советский Союз — что это за конструкция? Казалось бы, такая знакомая, привычная с самого детства — теперь она стала казаться ему неправильной и непрочной. В ней гораздо больше загадок, чем разгадок. …На март 1990 года назначены выборы российских депутатов. Многие соратники Горбачева потом не раз будут упрекать его в том, что он пошел на создание двух параллельных, очень похожих политических структур — союзного и российского съездов. Но, запустив этот процесс, Горбачев был уже не в состоянии его остановить. Выборы и сама атмосфера российского съезда сразу радикально отличались от съезда союзного. Никаких «списков» от компартии, общественных организаций, объединений и прочих структур не предусматривалось. И вовсе не потому, что Горбачев хотел сделать российские выборы более демократичными. В России просто не было аналогичных структур. Не было, например, своей компартии или своей Академии наук, не было российских профсоюзов (они были организованы по отраслевому признаку). Один этот факт заставлял о многом задуматься. Москва — это чья столица? России или целой империи, которая раскинулась практически на полмира? Вот японцы ставят вопрос о Курилах. Для России, например, было бы выгодно использовать острова совместно — оставляя советскими, сделать их свободной экономической зоной. А для СССР с его сложными геополитическими интересами и статусом сверхдержавы экономическая выгода отходила на второй план. Когда Ельцин руководил Свердловской областью, он наблюдал воочию, какой неистощимый источник ресурсов для всей страны находится на его территории: трубы для нефтепроводов и газопроводов, качавшие сырье на Запад, металл, машиностроительные заводы. А что получали уральцы взамен? Он не раз задавал себе этот вопрос. Люди, непрерывно производившие военную и экономическую мощь всей страны, не могли даже нормально питаться. Завезти несколько тонн масла или мяса перед праздниками, чтобы «накормить область», становилось головной болью для любого первого секретаря. Даже для того, чтобы снести бараки и переселить людей в более-менее сносные дома, для того, чтобы построить для них метро, чтобы провести одну-единственную дорогу на Север, необходимую для жизнеобеспечения области, понадобились титанические усилия. Москва очень неохотно давала «добро», выделяла ресурсы на Урал. А выкачивала их весьма охотно, постоянно усиливая административный нажим. Так чьей же она была столицей? России или СССР? Ельцин решил избираться в народные депутаты России в родном Свердловске. Две недели подряд он проводит встречи в заводских дворцах культуры, в цехах заводов Свердловска и Первоуральска. Его окружают толпы рабочих. Иногда он выступает перед рабочими по нескольку раз в день. Кстати, именно там, во время предвыборной кампании в Свердловске, формируется добровольная группа помощников Ельцина, которая помогает ему готовить тексты выступлений и ответы на записки, — Геннадий Бурбулис, Александр Урманов, Геннадий Харин, Людмила Пихоя и Александр Ильин. Все они свердловчане, обществоведы из Уральского университета. Их первая реакция на публичные экспромты Б. Н. — давайте записывать лучшие ответы на записки, создавать «домашние заготовки»! Так начинается работа его будущих спичрайтеров. Свердловский обком КПСС, против всех ожиданий, отнесся к избирательной кампании Ельцина вполне лояльно. Не было никаких запретов, никто не ставил палки в колеса, а немногочисленные осуждающие статьи в партийной печати, которые все-таки появились, были формальными и выхолощенными. Как вспоминают коллеги Б. Н., ему было даже предложено поселиться в самой лучшей гостинице города, также принадлежавшей обкому, — «Октябрьской» и устроить там работу своего избирательного штаба, но Ельцин отказался от этого подарка. Поселился, «как все», в местной гостинице «Урал», однако в гостинице шумно, тесно и грязно. В конце концов, помощники убедили его переехать в меблированную квартиру при одном из свердловских заводов, предназначавшуюся для приезжавших «консультантов». Он победил на выборах в Свердловске с оглушительным перевесом — 85 процентов избирателей отдали ему свои голоса. Отныне из всех острых ситуаций, из всех кризисов он Отныне слово «Россия» станет главным в его лексиконе. Отныне он будет использовать все свои природные «слабые места» — физическую тяжеловесность, неоправданную для руководителя склонность к слишком вольным словесным импровизациям, чересчур откровенную «человеческую» интонацию и наивную веру в свои слова — как свою силу. Теперь все это входит в его образ. Образ простого «россиянина», который пришел во власть. …Кстати, Ельцин никогда не был выдающимся оратором. Он не умел произносить горячие многочасовые монологи, как, например, тот же Горбачев или Фидель Кастро. Хотя «ответы на записки», его излюбленный жанр, могли продолжаться по нескольку часов. Он мог держать зал в напряжении — но не с помощью монолога. Собственные же речи Ельцина, которые он зачитывал по заранее подготовленному тексту четко и сухо, никогда не продолжались долго: 25 минут, 30, максимум 40. И тем не менее каждый его политический старт начинался в каких-нибудь чумазых заводских цехах, на невзрачных улицах, в столовых и магазинах — всюду, где его ждала толпа людей, которые хотели его увидеть. Это была для него почти физиологическая потребность. Так было в 1990-м, 1993-м, 1996-м — каждый раз, когда он всё начинал сызнова. Сегодня это кажется скучной прописью публичной политики, ее затверженным уроком. Но первым в России так начал делать именно он. Почему его так тянуло к этой людской массе? Он не ковал электорат и не искал популярности, она сама его находила. Он не любил митингов, организованных акций, редко на них выступал, только если это было крайне необходимо, даже в самые горячие годы своей борьбы. Не любил трибун. …Стоя в этой толпе, как мне кажется, он что-то проверял в себе. Так было и в 1990 году. Предвыборная программа будущего российского депутата уже довольно четко несет в себе черты нового политического проекта. Б. Н. не стесняется говорить о многопартийности и о необходимости частной собственности «на средства производства и на землю». То, что было для него еще слишком смелым год назад, сегодня стало возможным. Он произносит слова, которые неприемлемы для Горбачева, для партии, для официальной власти. Но дело, конечно, не только в этом. Ельцин в своей предвыборной программе рисует портрет совершенно новой России. «Новая Конституция, принятая на публичном референдуме, должна была закрепить приоритет… основных прав и свобод граждан: свободу демонстраций, свободу политических организаций и свободу совести и религии», — пишет Леон Арон, биограф Ельцина, не случайно делая акцент на фундаментальных ценностях западной демократии. Продолжим цитировать программу Ельцина 1990 года. Для надзора за соблюдением демократических прав и свобод предполагалось учредить Конституционный суд. России предстояло стать президентской республикой с избранием президента из нескольких кандидатов путем прямого, всеобщего, равного и тайного голосования каждые пять лет. Президент сможет оставаться на посту не более двух сроков. На время пребывания на посту президент будет обязан приостановить свое членство в любых политических партиях и организациях. Соответственно в Конституции России руководящая роль партии будет отменена (она станет «деидеологизированной страной», как говорилось в программе, — не самое лучшее для русского языка слово, но оно было совершенно понятным в том 1990 году, — Россия станет страной без коммунистов у руля). Однако Ельцин пошел еще дальше: партийные комитеты и партячейки на предприятиях, в колхозах и совхозах, учебных заведениях, любых государственных учреждениях допускаются только Компартии, по замыслу Ельцина, запрещалось руководить Россией. Компартии запрещалось проникать на производство. Компартия изгонялась, в сущности, отовсюду. Это была неслыханная наглость. Но главное в программе кандидата Ельцина все-таки не это. Проект под названием «Россия» — вот этот пункт его программы гораздо важнее самых радикальных антикоммунистических и антигорбачевских лозунгов. Но справедливости ради надо сказать, что он сформулировал его далеко не первым. Вот, например, что говорил на съезде народных депутатов СССР знаменитый писатель Валентин Распутин: «Мы, россияне, с уважением и пониманием относимся к национальным чувствам и проблемам всех без исключения народов и народностей нашей страны. Но мы хотим, чтобы понимали и нас… Здесь, на съезде, хорошо заметна активность прибалтийских депутатов, парламентским путем добивающихся внесения в Конституцию поправок, которые позволили бы им распрощаться с этой страной. Не мне давать в таких случаях советы. Вы, разумеется, согласно закону и совести распорядитесь сами своей судьбой. Но по русской привычке бросаться на помощь, я размышляю: а может быть, России выйти из состава Союза, если во всех своих бедах вы обвиняете ее и если ее слаборазвитость и неуклюжесть отягощают ваши прогрессивные устремления? Может, так лучше? Это, кстати, помогло бы и нам решить многие проблемы, как настоящие, так и будущие». В выступлении Распутина, которое шокировало и съезд, и Горбачева, много яда, острого сарказма, двойного смысла. Чего стоит одно это «по русской привычке бросаться на помощь». Кому бросается на помощь знаменитый писатель, который очень негативно относился к «западническому», как он считал, курсу Горбачева и совсем плохо к либеральным воззрениям Ельцина? Уж конечно не к прибалтам. В его словах звучит плохо скрытая угроза — хотите распада Союза? Будет. Но только какой ценой? В том же 1990 году «Комсомольская правда» опубликовала статью Александра Солженицына «Как нам обустроить Россию?». Цитата: «За три четверти века — при вдолбляемой нам “социалистической дружбе народов” коммунистическая власть столько запустила, запутала и намерзила в отношениях между этими народами, что уже и путей не видно, как нам бы вернуться к тому, с прискорбным исключением, спокойному сожитию наций, тому даже дремотному неразличению наций, какое было почти достигнуто в последние десятилетия предреволюционной России… Сегодня видится так, что мирней и открытей для будущего: кому надо бы разойтись на отдельную жизнь, так и разойтись… Уже во многих окраинных республиках центробежные силы так разогнаны, что не остановить их без насилия и крови — да и не надо удерживать такой ценой! Как у нас все теперь поколёсилось — так все равно “Советский Социалистический” развалится, все равно! — и выбора настоящего у нас нет, и размышлять-то не над чем, а только — поворачиваться проворней, чтоб упредить беды, чтобы раскол прошел без лишних страданий людских, и только тот, который уже действительно неизбежен. И так я вижу: надо безотложно, громко, четко объявить: три прибалтийских республики, три закавказских республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если ее к Румынии больше тянет, эти одиннадцать — да! — непременно и бесповоротно будут отделены». Идея о российском суверенитете просто-напросто носилась в воздухе. Ельцин, в отличие от писателей, которые изъяснялись велеречиво, а порой даже и не совсем понятно, сформулировал ее чересчур просто и лапидарно, зато придал проекту «Россия» форму четкой политической программы, к реализации которой собирался приступить сразу, не откладывая, в том самом 1990 году. Но важно подчеркнуть — здесь программа Ельцина совпадает уже не просто с «общественным мнением», с позицией «демократической интеллигенции» (то есть далеко не самой многочисленной и влиятельной частью общества). Как раз у демократической интеллигенции четкой позиции по поводу «отдельной России» не было, поскольку по природе своей она интернациональна. Он попал в такт тотальному общественному резонансу. Российское «возрождение» стало остроактуальной идеей абсолютно для всех классов, слоев, политических движений. Ельцин придал этой идее черты сухого прагматизма. Россия — донор СССР. Она производит 60 процентов валового национального продукта. В то же время уровень жизни — чуть ли не самый низкий из союзных республик. Россия помогала другим республикам своим сырьем, ресурсами — и теперь ее природные да и интеллектуальные возможности оказались почти исчерпанными. Это лишь некоторые из положений Ельцина того периода. Почему Украина и Белоруссия являются членами ООН, а Россия — нет? Почему у России нет своей Академии наук, своего телевидения и радио, своего информационного агентства? Она что — Золушка? Нет. Россия — такая же полноправная республика, как и все остальные, настаивал Ельцин. СССР является добровольным образованием, все республики имеют право на выход, и в будущем Советском Союзе республикам должна быть предоставлена максимальная самостоятельность; только широкая конфедерация может спасти Союз, за Центром следует сохранить лишь минимальный аппарат для «стратегического планирования», все прочее в экономике должно решаться республиками. Все это тогда, в 1990 году, воспринималось как политическая утопия, в лучшем случае — как дело очень отдаленного будущего. И лишь одно придавало проекту «Россия» очевидную для всех актуальность и остроту — это была явная альтернатива горбачевской политике. Январь 1990 года. В столице Азербайджана Баку происходят кровавые события. Митинги «Народного фронта» с требованиями независимости приводят к уличным погромам. Погромы направлены против армян. Неслыханные в этом мирном городе зверства приводят к гибели 66 человек. Но и после того, как погромы остановлены, митинги продолжаются. «Народный фронт» требует отставки «промосковского» руководства. В город входят танки и подразделения десантников. Однако кровь продолжает литься, и еще 125 человек становятся жертвами подавления беспорядков. Кто же выступил в роли «экстремистов», кто затеял кровавые события? По оценке экспертов, сдвиг к национализму начался в тот момент, когда Горбачев стал теснить давно сложившиеся местные элиты… Неожиданно потеряв власть, они ответили Центру по-своему — на языке бушующей толпы. «Не случайно… первые взрывы произошли там, где Горбачев менял республиканских лидеров: в Алма-Ате, в Ереване, в Баку, — пишут историки М. Геллер и А. Некрич. — Имеются свидетельства о провокационных действиях, направляемых из Москвы. В частности, о подготовке волнений в Баку, давших возможность ввести туда в январе 1990 г. войска и “проучить” мятежников». История современного Азербайджана, современной Армении (да, наверное, и Грузии тоже, хотя кровавые события в ней произошли на год раньше) началась именно с этих январских дней. В истории отделения этих республик четко прослеживается общий для горбачевского СССР сценарий. У каждой стороны была своя горячечная, отдельная правда, свой счет убитых и оскорбленных, свой пафос, своя легенда. И для того, чтобы примирить враждующих, успокоить народы, — нужна не просто военная сила, которая лишь ненадолго «замораживала» этот национальный вулкан страстей, — нужен некий общеполитический план, общий проект, которого не было у союзного руководства. За месяц до событий в Баку, в декабре 1989 года, объявляет о своем выходе из КПСС Литовская компартия. Литовский сейм готовит Декларацию независимости. Горбачев срочно приезжает в Вильнюс. Он пытается говорить с «литовскими товарищами», убеждать, увещевать, но тщетно. Ею встречают демонстрации на улицах и непоколебимая твердость позиции литовских руководителей. Вот что пишет об этом А. Грачев: «В Литву Михаил Сергеевич отправился с Раисой Максимовной в боевом и даже приподнятом настроении. Горбачев настраивался, развязав “литовский узел”, преподать урок высшего пилотажа не только заблудившемуся местному партийному руководству во главе с А. Бразаускасом, но и агрессивным критикам в Москве, обвинявшим его в попустительстве националистам и “слабовластии”. Собираясь в поездку, Горбачев говорил своему помощнику Г. Шахназарову: “Понимаешь, я просто не могу им уступить”. Эта фраза отражала… понимание жесткого выбора, перед которым он был поставлен своим собственным ЦК. …По окончании поездки непривычно мрачному Горбачеву пришлось, прощаясь на аэродроме с Бразаускасом, лишь просить подождать с принятием решений о выходе из Союза “до выработки соответствующего закона”. Угнетенность Михаила Сергеевича имела двойную причину: он не только не смог достичь первоначально поставленной цели, но и обнаружил, что разучился творить политические чудеса». По воспоминаниям А. Бразаускаса, узнав о решении XX съезда компартии Литвы, Горбачев дозвонился до него вечером, когда он с женой был в театре, и начал было распекать с металлом в голосе: «“Что ты там наделал, Альгирдас?” В течение поездки (кстати, первого в истории КПСС визита генсека в Литву) его наступательное боевое настроение менялось. Поначалу он еще надеялся переубедить, переговорить, наконец, припугнуть своих собеседников и слушателей… Психологический перелом, считает Бразаускас, наступил в канун отъезда, когда Горбачев, выступая перед интеллигенцией, уже в который раз спросил: “Так, что же, хотите уйти?” И в ответ услышал из зала солидарное и мощное “Да!”. В машине они ехали втроем — Горбачев, Бразаускас и Раиса. Все молчали. Потом Горбачев сказал, ни к кому не обращаясь: “Что с ними случилось?” И тут же без перерыва: “Надо бы выпить”. Прощаясь на аэродроме, проронил, глядя в сторону: “Да, я вижу, вы сделали выбор”». Против Литвы были введены жесткие экономические санкции, предусматривавшие повышенные цены на нефть и газ и фактическое эмбарго на поставку некоторых жизненно важных товаров — вплоть до лекарств. «Правда, силой Горбачев нам никогда не грозил», — уточняет А. Бразаускас в своих воспоминаниях. И продолжает с явным сочувствием к бывшему советскому президенту: «Ему, конечно, было трудно разрешить основное противоречие: удержать единое государство, дав новые права республикам, ведь для этого у него не оставалось никаких рычагов и инструментов». Вдумаемся в эти слова: На этом фоне в марте 1990 года проходит Третий чрезвычайный съезд народных депутатов СССР, на котором Горбачева избирают президентом. Этому историческому событию предшествовал февральский пленум ЦК КПСС (1990 года), на котором Горбачеву удалось убедить верхушку партии в необходимости отмены шестой статьи конституции и введения в стране института президентства. Отмена, шестой статьи, которая законодательно обеспечивала власть КПСС, была главным лозунгом оппозиции. Люди выходили на митинги, которые собирали в центре Москвы сотни тысяч, с плакатами «Долой шестую статью!». Ельцин собирался отменить власть КПСС на территории России с помощью новых законодательных актов российского парламента, не надеясь на то, что ее отменит союзный съезд. И вдруг это произошло удивительно быстро, практически в одночасье. Но только сегодня, зная подробности визита Горбачева в Вильнюс, мы можем почти с уверенностью сказать, что же именно подтолкнуло на столь революционное решение и его, и ЦК. Главным фактором оказалась именно угроза раскола Союза. После вильнюсских событий стало ясно — партия больше не является сдерживающим фактором. Литовцы написали сценарий для всех остальных — выход своей компартии из состава КПСС, а затем — декларация о независимости местного парламента. Участники февральского пленума понимали — с этим нужно что-то делать. Теперь, после Баку и Вильнюса, экономическая блокада, ввод войск, чрезвычайное положение в стране становились, увы, повседневной реальностью. Для такого тревожного сценария нужны были новая легитимность, новая законодательная база. Только президент СССР мог бороться с сепаратизмом республик. И давая ему дополнительные полномочия, члены ЦК голосовали не за демократические реформы Горбачева, а за жесткую линию в отношении республик Прибалтики и Закавказья. Вот что говорил на Верховном Совете соратник Горбачева, член Политбюро А. Н. Яковлев: «В идущих сейчас дискуссиях часто высказывается такая точка зрения: люди устали — устали от напряженности, неурядиц, неопределенностей, от падения уважения к закону и роста преступности, конфликтов, других негативных проявлений. В явной или неявной форме сторонники такой точки зрения видят в будущем президенте “сильную руку”, “твердую власть”, способную навести порядок». Но не опасна ли эта «сильная рука»? — задавал Яковлев риторический вопрос в этом же выступлении. «…Не рискуем ли мы вновь… возродить в стране режим личной власти, которая станет неограниченной и неуправляемой?» И сам себе отвечал: «Но это уже зависит от нас, от того, насколько продумаем мы всю систему президентской власти и как будем контролировать ее использование». 7 марта собралось Политбюро. На нем Горбачев снова и снова объяснял своим товарищам необходимость отмены шестой статьи и введения президентства: « Членов Политбюро волнует совсем другое: а если Горбачева не выберут? « Забытый ныне всеми, кроме историков, член Политбюро Фролов правильно ставит вопрос: зачем вообще нужен такой ЦК, который уже проголосовал за фактическое самоустранение партии от власти? Но хоть «своего» президента он провести на съезде может? Заставить членов партии на съезде голосовать за Горбачева! (А членов партии — подавляющее большинство, процентов наверняка девяносто.) Съезд открывается. Горбачев произносит речь о необходимости введения поста президента СССР. Депутат Алкснис выступает с призывом: проводить выборы только на альтернативной основе. Первая стрела в Горбачева запущена. ЦК маневрирует: горбачевские соратники выставляют свои кандидатуры: премьер Рыжков и министр внутренних дел Бакатин. Перед голосованием оба, как по команде, дают себе самоотвод. Но «чурки» (как в воду глядел Лукьянов!) не дремлют: никого не спросясь, «ни маму, ни папу», никому не ведомый депутат из Кемеровской области, да еще с грузинской фамилией Авалиани[10] вдруг выставляет свою кандидатуру! Зал замирает от такой наглости и восхищенно аплодирует самозванцу. Пресс-секрбтарь Горбачева (а тогда сотрудник Международного отдела ЦК) Андрей Грачев спрашивает в кулуарах своего патрона Яковлева, напряженного, красного, почти взмокшего от непредвиденной скользкости ситуации: мол, Александр Николаевич, зачем весь этот балаган, не лучше ли было Михаилу Сергеевичу выставить свою кандидатуру на всеобщих выборах? И эффект был бы гораздо больше!.. — А ты уверен, что его выберут? — мрачно глядя себе под ноги, говорит Яковлев. В конце концов кандидатура Горбачева проходит: за него голосуют 59 процентов народных депутатов. Вся эта чехарда с конституционными нормами, с двумя турами голосования, с увещеваниями и давлением на депутатский корпус, который видит вся страна, с игрой в альтернативных кандидатов — оставляют в душе Горбачева не самый лучший осадок. И очень скоро этот осадок всплывет. Выборы Ельцина в народные депутаты России в Свердловске и выборы Горбачева президентом СССР происходят одновременно, в марте 1990 года. Для того времени два этих события несопоставимы. Всего лишь один из российских депутатов ведет свою предвыборную кампанию в масштабах одной области. И высший законодательный орган страны впервые в истории выбирает президента всей страны. Однако сегодня, глядя уже из нового века, другими глазами, мы можем сравнивать и делать выводы. То, что делает Горбачев на съезде — это сложный, хитроумный политический маневр. Формально он исполнен безукоризненно. Отныне Горбачеву принадлежит вся полнота власти в стране. Он может больше не опасаться пленумов ЦК и заседаний Политбюро, каждое из которых для него превращалось в сложнейшую интригу, он может не бояться даже приближающегося XXVIII съезда КПСС (как выяснилось, действительно исторического, потому что — последнего), на котором его должны переизбрать — или не переизбрать — генеральным секретарем. Отныне компартия — лишь составляющая политического процесса, которым он руководит полностью и безраздельно. Теперь все его действия, направленные на поддержание стабильности в стране, борьбу с сепаратизмом республик, любые радикальные реформы в области экономики, — облечены в броню подлинной, несомненной легитимности. Он может делать все, что угодно, он — президент! Но в живой реальности эта очередная политическая победа Горбачева наполнена горечью разочарований и привкусом какого-то невольного лицемерия, слабости и страха. Выборы главы государства (пусть и не всенародные, но юридически вполне корректные — путем голосования народных депутатов) происходят с каким-то тревожным, леденящим душу скрипом. Даже здесь, на съезде, где всё управляется и всё управляемо, где с депутатами непрерывно ведут Удивительная картина! Побледневший и встревоженный следит Горбачев за цифрами поименного голосования. О такой ли демократии он мечтал? Однако партия, которая с весны 1990 года перестала быть главной опорой государства, то есть, по сути дела, перестала быть государственной организацией, не могла, конечно, безропотно и безвольно дожидаться решения своей участи. В ней начинают происходить очень бурные политические процессы. Во-первых, формируется так называемая «Демократическая платформа в КПСС». В нее входят и некоторые известные народные депутаты — Ельцин, Бурбулис, Собчак, Травкин и др. Ни один «демократ» из Политбюро или ЦК в «платформу», разумеется, ни ногой. Больше того, ЦК выступает с гневным письмом, в котором рекомендует исключать раскольников из рядов партии. С другой стороны, в марте этого же года создается Коммунистическая партия РСФСР, которая выбирает своим председателем Ивана Кузьмича Полозкова, первого секретаря Краснодарского крайкома, человека крайне реакционных взглядов. И Компартия РСФСР, и сам Полозков появляются на политической сцене лишь с одной целью — помешать избранию Ельцина Председателем Верховного Совета РСФСР (а эту цель Б. Н. публично декларирует на выборах). Ничем другим Полозков известен не был — ни до, ни после. Он не был популярным секретарем крайкома, не стал популярным политиком, он был обычным, рядовым советским функционером. Однако вся его речь, весь облик, выражение лица, отдаленно напоминавшее героя советских комедий (амплуа «бюрократ»), соответствовали одному общественному настроению, одному импульсу, который витал в воздухе, — неприятию перемен, реформ, политического процесса, как такового. Это был стопроцентный человек из прошлого. Удивительно, что именно его выбрал Горбачев для такой важной роли. Не своих ближайших соратников в Политбюро, не кого-то из нового поколения политиков, выдвинутых съездами народных депутатов СССР. Выбор у Горбачева был. Но выбрал он ярого ортодокса с одной целью — столкнуть его на российском съезде с Ельциным. Это была цепная реакция неверных ходов. Горбачев навсегда упустил шанс создания новой партии на «демократической платформе». Левой, но либеральной. Социал-демократической партии европейского типа. Хотя все предпосылки к тому у него были: властный ресурс, идеология, программа, лидеры, способные возглавить это движение. Именно эта партия, Но этого не произошло. Пуще всего на свете Горбачев боялся раскола, заговора, появления на своем поле фигур, равновеликих ему. Отражением этих настроений, как бы обратным эхом — явились разговоры, которые Горбачев вел в своем ближайшем окружении (Яковлев, Болдин) о возможном уходе с поста главы государства. «Дело сделано, теперь можно уходить…» Мол, страна пойдет дальше. Сама выберет себе лидера, которого хочет выбрать. Говорила об этих настроениях Михаила Сергеевича (по телефону, с помощниками) и Раиса Максимовна, пишет в своих воспоминаниях А. Грачев. Трудно сказать, что это было, возможно, Горбачев проверял реакцию своих соратников? Возможно, устал от борьбы? Предчувствовал дальнейший трагический разворот событий? Хотел снять с себя бремя ответственности? Так или иначе, дальше этих разговоров дело не пошло. Горбачев избран на съезде президентом, а созданная им Российская компартия начала борьбу за голоса депутатов. Депутатов нового, российского парламента. В конце апреля Ельцин посетил Великобританию. Это была важная поездка. Встреча с Маргарет Тэтчер. Презентация книги «Исповедь на заданную тему», толпы людей, которые хотели познакомиться с автором и взять у него автограф. Как всегда, многочисленные интервью. Затем, прямиком из Лондона — в испанскую Кордову на международную конференцию «Европа без границ и новый гуманизм», где Ельцин выступал в представительной компании: Александр Дубчек, Адам Михник, Вилли Брандт, Валери Жискар д’Эстен… А впереди еще было выступление на Барселонском телевидении. Организаторы зафрахтовали маленький самолет-такси, в котором всего шесть мест. Однако самолет в воздухе вдруг забарахлил. Пилоты решили вернуться на аэродром Кордовы, но у самолета почему-то никак не выпускалось шасси и сесть не получалось. Наконец шасси удалось выпустить. Самолет приземлился жестко, с подскоком. Пассажиров здорово тряхнуло. Тем не менее, когда Ельцин и его помощники вышли на летное поле, казалось, что все худшее уже позади. Вернулись в Кордову, отправились снова в аэропорт и уже на рейсовом самолете (который тоже попал в болтанку) прилетели в Барселону. Здесь Б. Н. впервые пожаловался на острую боль в спине. Старая спортивная травма (смещение позвонков) отозвалась резким приступом, который начался уже в гостинице. «Засыпал он беспокойно, со стоном. Я просидел рядом с ним на диване всю ночь, ибо, когда ему надо было перевернуться на другой бок, он не мог это сделать без посторонней помощи. Когда боль немного стихала, он засыпал, но ненадолго», — пишет Суханов. Все запланированные на утро интервью пришлось отменить. «К 12 часам приехал нейрохирург и, расспросив больного, тут же назвал диагноз: грыжа между позвонками, защемившая нерв». Состояние Ельцина все ухудшалось. Начала отниматься нога. Его срочно доставили в больницу. Ему необыкновенно повезло: в этой барселонской больнице работал профессор Жозеф Льевет, один из ведущих нейрохирургов мира. «В гостинице собрался консилиум, который и подтвердил прежний диагноз: застарелая грыжа изменила форму и защемила нерв. Одна нога была почти парализована. Нужно было срочно решать — оперировать или нет». Первая реакция Ельцина — ни за что! Только домой, к своим врачам. Однако испанцы, оценивая ситуацию, настаивали — операцию надо делать немедленно. Иначе лечение может затянуться на годы, травма может привести к потере важнейших функций организма. Профессор Льевет обещал, что пациент начнет ходить буквально на следующий день после операции. Это был риск. Но риск оправданный — пролежать в больнице несколько месяцев для Ельцина, с его темпераментом, было смерти подобно. В этом случае весь его политический проект грозил рухнуть, даже не начавшись. И Ельцин лег на операционный стол. В руках у испанского хирурга, хотя он и не знал об этом, была судьба целой страны. Утром 2 мая (операция сделана 30 апреля) Ельцин пошел самостоятельно. Суханов вспоминает: «Наступил кульминационный момент: доктор приказал Борису Николаевичу бросить костыли. Шеф очень волновался, боялся упасть, но, видимо, соблазн удостовериться, что операция прошла успешно, заставил его отбросить в сторону костыли и сделать два шага. Нас охватило восхищение…» А вот как сам Ельцин описывает этот момент в своей книге: «Я, весь мокрый, встал, сделал шаг, они, конечно, страхуют, чтобы я от неожиданности не упал. До стены дошел. Порядок. Телевидение снимает. На сегодня всё, говорят мне, идите обратно и ложитесь. Так меня три раза заставляли ходить. И пошел потом уже без боязни». Эти минуты он запомнит на всю жизнь. Страх, болевой шок, первые неуверенные шаги, оправданный риск, победа. Преодоление болевого шока. Преодоление страха. Уверенность в своей победе. Характерная для него схема реакций. Прилетев в Москву с целым тюком современных перевязочных материалов, которые выдали ему в барселонской клинике, Ельцин оказался перед необходимостью много времени проводить у врачей — перевязки и обезболивающие уколы необходимо было делать ежедневно. К счастью, соседом Ельциных по подъезду оказался молодой врач-реаниматолог Андрей (он работал в ЦКБ), который согласился помочь Борису Николаевичу, что называется, прямо на дому. Напомню, что осенью ему снова предстоит пережить аварию, уже автомобильную, тоже с болезненными последствиями. Ельцин 1990 года и сам напоминает самолет, делающий крутые виражи. Он развил громадную скорость, и ему уже не до правил безопасности и не до мягких посадок. Сразу после аварии в Барселоне — выборы на Первом съезде народных депутатов РСФСР. Ситуация намного более стрессовая и напряженная, чем любая авария. Съезд открылся 16 мая. Уходящий с поста Председателя Верховного Совета РСФСР Виталий Воротников открыл съезд предложением — принять Декларацию о суверенитете. Это был упреждающий, встречный удар Горбачева: носившуюся в воздухе идею суверенной России он решил высказать устами официальной власти, отнять приоритет у Ельцина. Предложенная Воротниковым концепция суверенитета России не предполагала ослабления ее связей с СССР. Сферы полномочий, которые Россия добровольно передала бы Центру, должен был определить новый Союзный договор. Ельцин сразу выступил с альтернативным проектом декларации. Его концепция отличалась большей радикальностью. Но это уже не существенно. Сама У новой идеи должен быть и новый лидер. Горбачев, сидевший на балконе (его помощники долго выбирали место для президента СССР и решили, что он должен сидеть рядом с союзным флагом, как бы возвышаясь над депутатским собранием), понял, что проигрывает с самого начала. И бросился в атаку. Речь Горбачева о российском суверенитете была пронизана неприятием и недоверием. Товарищ Ельцин призвал одним махом «распрощаться с социалистическим выбором 17-го года», — сказал Горбачев… Но для граждан России «социалистический выбор» и «власть Советов» — это не пустые фразы. Это фундаментальные ценности, ориентиры. А что предлагает вместо этого товарищ Ельцин? Изменение политической системы? Как советский народ сможет справиться с труднейшей задачей «придания социализму второго дыхания на путях демократизации», если Россия пойдет в другом направлении?.. Если серьезно проанализировать ельцинское определение федерализма, сказал Горбачев, в нем нет ничего, кроме «призыва к развалу Союза под знаменем восстановления суверенитета России». Горбачев говорил долго и страстно. Он вспомнил о кровавом Смутном времени, когда Россия была расколота, растерзана и истощена. Он спросил: может быть, Борис Николаевич лелеет свою старую идею о создании нескольких республик на территории России? И вслед за распадом Союза последует и распад России на несколько удельных княжеств?.. Эта последняя реплика М. С. заслуживает отдельного комментария, потому что странным образом после окончания съезда «удельные княжества» стали создаваться как по мановению ока! Через несколько недель будет принят исторический документ — Декларация независимости России. И тут же «декларации независимости» приняли все, даже самые маленькие национальные автономии России, включая Бурятию, Калмыкию, Чувашию, Туву, а так называемые «автономные округа» быстро повысили свой статус до республиканского. Адыгея и Карачаево-Черкесия, Горный Алтай и Ямало-Ненецкий автономный округ, Чукотка — все заговорили о «праве наций на самоопределение», а некоторые республики захотели поставить свою подпись под новым Союзным договором, то есть войти в состав СССР как отдельный субъект. Горбачев прекрасно знал, что на Ельцина давили, с одной стороны, наиболее рьяные представители регионов, с другой — радикально настроенные демократы с идеей «укрупнения регионов» России (Уральская, Дальневосточная республики и др.), и что именно на этом фоне национальные автономии бросились за поддержкой в ЦК КПСС. Летом этого года, во время поездки по стране, Ельцин скажет знаменитую фразу: «Берите суверенитета столько, сколько сможете проглотить». Причем, с небольшими нюансами, он повторит эту формулу два раза — в Татарии и Башкирии! Идеология «децентрализации» станет одним из главных пунктов обвинений со стороны политических противников Ельцина. Между тем в дальнейшем, как ни странно, горячие головы в национальных автономиях РСФСР охладились. И в приволжских, и в северокавказских республиках, и за Уралом, и на Дальнем Востоке неожиданно поняли — что красивые декларации — это одно, а экономическая мощь России — совсем другое. Территориально-административное деление Российской Федерации после 1990 года осталось, по сути, неизменным. Маленькая Адыгея и большая республика Татарстан были вполне удовлетворены созданием своих местных органов власти (президента, парламента, верховного суда) и некоторыми экономическими послаблениями, которые получили в процессе создания нового Федеративного договора. Горбачев, который метал громы и молнии в «раскольников», поддержал экономическую блокаду Литвы (включая лекарства!), разрешал вводить войска в мятежные столицы и произносил горячие речи в защиту целостности Союза, — в итоге не сумел его сохранить. Ельцин при первом же вызове со стороны национальных элит ответил неожиданно спокойно и в итоге сохранил единую Россию. В этом парадоксе политической истории заложен глубокий смысл, хотя сравнивать две ситуации — российскую и союзную — наверное, не совсем корректно. И все же от поведения политического лидера, от его внутренней правоты и силы зависит в тревожные месяцы и годы очень многое. Горбачеву внутренней правоты и уверенности в своей силе в 1990 году явно недостает. Хотя пока в его руках огромные, неисчерпаемые ресурсы власти… Однако вернемся на съезд. Расклад сил совершенно не в пользу Ельцина. При самом оптимистичном подсчете его сторонников среди депутатского корпуса меньше одной трети (около 350 голосов). Для избрания претенденту требовался минимум 531 голос, то есть больше половины. Ельцин прекрасно понимал, что прокоммунистически настроенных депутатов в зале гораздо больше, чем сторонников реформ. И тем не менее шел в бой совершенно спокойно, не скрывая своей уверенности в победе. Ельцин в своей речи ни разу не опроверг ни один тезис из жесткой отповеди Горбачева, ни разу не вступил с ним в открытую полемику. Напротив, он заверил депутатов, что будет сотрудничать с Горбачевым. Его отношения с главой Советского Союза будут носить деловой характер — диалог, переговоры, — но не в ущерб российскому суверенитету и независимости. Если между ними и было что-то личное, Ельцин готов это отбросить. (Совсем иначе вел себя Михаил Сергеевич. Перед решающим голосованием он собрал в Кремле 400 депутатов-коммунистов и потребовал, чтобы они не голосовали за Ельцина. Избрание Ельцина — огромный политический риск для России, сформулировал Горбачев свою позицию. А его сторонники на съезде — разношерстный сброд.) Наконец, в пользу Ельцина играла конкретность его программы. Он шел на съезд со списком 12 первоочередных законов. Его призыв к согласию не был голословным — на посты своих заместителей он обещал съезду предложить кандидатуры, устраивающие его оппонентов. Когда с предвыборной речью выступил главный кандидат коммунистов — Иван Полозков, нельзя было не обратить внимание на противоречивость его программы. Он произносил те же слова, что и Ельцин — суверенитет, демократия, равноправие разных форм собственности, но при этом возвышал голос и гневно сверкал очками, когда доходил до ключевых моментов своего кредо: «социалистический выбор», говорил Полозков, — это главное, это выбор народа, и отдавать его никому мы не намерены. Позиция Ельцина была, таким образом, абсолютно цельной и ясной, а позиция Горбачева и его ставленника обнаруживала внутреннее противоречие. Всем было очевидно, что Полозков не годится на роль лидера новой страны — об этом говорило всё: даже его внешность, его лексикон, его поведение. (А в том, что новая страна в каком-то виде точно будет, уже никто не сомневался.) Он был попросту Все понимали, что главное для «центра» — любой ценой не допустить избрания Ельцина, всё остальное неважно. Это придавало особую, острую, захватывающую интригу происходившему в те дни, в конце мая 1990 года, в Кремле. И чисто психологически эта интрига работала на Ельцина. Захваченные драматизмом борьбы депутаты как бы оказались в новой ситуации, по-новому ощутили свою значимость. От их конкретного решения зависела жизнь всей страны! Быть самостоятельными людьми, а не пешками в чужой игре — основной закон для любой личности, какой бы идеологический выбор ни диктовал ее прошлый опыт. Для победы необходимо набрать больше половины голосов российского съезда. 26 мая, в первый день голосования, Ельцин получил 497 голосов, Полозков — 473, а третий кандидат (никому не известный депутат из Казани, выдвинувший себя сам) — 12 голосов. Вечером того же дня состоялся второй тур. Ельцин — 503, Полозков — 458. До победы Ельцину не хватало 28 голосов. Напряжение вокруг Кремля усиливалось. Митинг сторонников Ельцина длился непрерывно, депутаты шли из гостиницы по узкому коридору, окруженные возбужденными людьми, им бросали в лицо гневные обвинения, и депутаты в ответ требовали «убрать отсюда этих домохозяек». 28 мая депутаты-коммунисты стали требовать снять кандидатуры Ельцина и Полозкова со следующих туров голосования. Это был самый напряженный момент съезда, казалось, что ситуация зашла в тупик. Но предложение не прошло. Тогда Полозков сам снял свою кандидатуру, его примеру последовали еще шесть кандидатов. Кремль выдвинул новую кандидатуру — Александра Власова, председателя Совета министров РСФСР, до этого — министра внутренних дел СССР. Это была еще одна ошибка Кремля. За Полозковым стояли консервативно настроенная часть депутатов и новая политическая партия, а Власов был только олицетворением власти самого Горбачева, союзного Центра. К тому же его предыдущая должность (министр внутренних дел СССР) недвусмысленно намекала на то, что в России «надо навести порядок». Сам Горбачев, улетевший на саммит «Большой семерки» в Канаду, не присутствовал на съезде, не поддержал лично выдвижение Власова. В том, что эта кандидатура появилась как «домашняя заготовка» президента СССР, явно ощущалось его неуважение к депутатскому корпусу. Горбачев предлагал избавиться от радикального Ельцина и радикального Полозкова и выбрать умеренного представителя Центра. Послушно проголосовать за приоритет союзной власти над российской. Кандидатура Власова мгновенно выхолащивала, сводила на нет всю горячую полемику о российском суверенитете, его границах и перспективах. И это тоже не устраивало депутатов. Эту полемику они воспринимали горячо и всерьез. Таким образом, выдвинув Власова, Горбачев сам проиграл выборы. Его излюбленная тактика компромиссов и маневров в данном случае оказалась провальной. Итоги последнего голосования: Ельцин — 535, Власов — 467, Валентин Цой (депутат из Хабаровска, кооператор) — 11. Победа! Ельцин тщательно скрывал свое напряжение в дни работы съезда. О том, что творилось у него в душе, свидетельствуют лишь мелкие детали, которые запомнили очевидцы. После речи Горбачева на съезде, в которой президент СССР обрушился на позицию Ельцина, Б. Н. сидел бледный, не проронив ни слова. К нему обратилась женщина-депутат, сидевшая рядом: «Борис Николаевич, вам плохо? Валидол?» Он улыбнулся и ответил: «Спасибо, я в порядке». В дни съезда Ельцин передвигался по Москве на автомобиле своего телохранителя Коржакова. Внутри машины он мог хоть немного расслабиться и дать волю своим чувствам. Когда в очередной раз увидел толпу женщин, многие из которых дарили ему цветы, плакали, кричали: «Держитесь, Борис Николаевич!» — нервы не выдержали — сев в машину, он «стукнул кулаком по приборной доске» и «утер слезу». Но когда огласили итоги победного голосования, Ельцин впервые позволил себе широко улыбнуться. Пружина, сжатая внутри, наконец отпустила… 12 июня Первый съезд российских депутатов принял Декларацию о государственном суверенитете Российской Федерации — 907 голосов «за», 13 «против», 9 воздержавшихся. «Создать демократическое правовое государство в составе обновленного Союза», — срывающимся от волнения голосом читал Ельцин слова декларации… На этом съезде он чувствовал себя значительно легче, чем на союзном. В первые же дни работы было официально зарегистрировано 30 объединений депутатов: по политическому, профессиональному, территориальному признаку… И все эти фракции абсолютно равны по своему статусу, подчеркивал Ельцин. По вечерам после заседаний он проводил со всеми фракциями встречи, представлявшие собой двух- или даже трехчасовые откровенные беседы, и вскоре обнаружил, что после таких встреч многие депутаты начали лучше понимать его. В интервью Ельцин назвал российский парламент подлинно демократическим, несмотря на существование различных точек зрения, — и это совершенно естественно для нашего времени, добавил он. — После аварии в Барселоне, — вспоминает Наина Иосифовна, — сидеть неподвижно по несколько часов ему было очень трудно. Мучили боли в спине, к этому добавились и последствия автомобильной аварии. Домой он приходил порой совершенно без сил, в мокрой от пота рубашке. Не мог шелохнуться, сидел смертельно бледный. …Однажды, видя его состояние, я буквально взмолилась: Боря, перестань думать о том, что ты что-то должен! Ты ничего никому не должен, ты обязан подумать о своем здоровье! Ну, хочешь, сказала я, встану перед тобой на колени… И действительно, я в отчаянии встала перед ним на колени, потому что меня действительно смертельно пугало его состояние. Я просто боялась, что он умрет. — И тут вхожу я, — продолжает рассказ Татьяна, младшая дочь Ельцина. — Картина передо мной совершенно потрясающая: мама стоит перед папой на коленях! Я испугалась — мама, ты что? Что случилось? Мама совершенно не смутилась и стала говорить, что и я должна просить папу, чтобы он дал себе отдых, что он больше не может жить в таком режиме… Наконец мы отвели папу в спальню, уложили его, и я шепнула маме, что это вообще-то бесполезно, он по-другому не может. Летом этого года он совершает трехнедельную поездку по России. Это была совершенно необычная поездка. И дело, конечно, не в гигантской географии его маршрута. Впервые он смотрел на Россию с другой точки зрения. Владивосток, Сахалин, Новокузнецк, Воркута, Камчатка… В Воркуте Ельцин спустился в самую старую, аварийную шахту. Надев костюм шахтера и каску, прополз несколько десятков метров по узкому лазу. Это была почти преисподняя… Он говорил с людьми в самых отдаленных, самых крайних точках страны. Татарские буровики, сахалинские рыбаки, рабочие владивостокских верфей, строители атомной электростанции и моряки атомной подводной лодки, нивхи, коренные жители Сахалина, — вот аудитория, перед которой он выступал эти три недели. В Башкирии, в городе Стерлитамаке, выступая перед представителями местной власти, он услышал о том, что толпа, собравшаяся у здания, хочет его видеть и слышать. Ельцин покинул зал и забрался на крышу, хотя его уговаривали не делать этого. Стоя на крыше, он произнес речь. Сюжет показали по Центральному телевидению — коротко, с беглым комментарием, но вид Ельцина, взгромоздившегося на крышу, чтобы его было лучше видно и слышно, произвел неизгладимое впечатление на миллионы телезрителей. В каждом городе, в маленьких населенных пунктах, в деревнях Ельцин слышал одно и то же: очень плохо с продуктами. Вообще с товарами широкого спроса. Не во что одеть, обуть детей, нечем их накормить. Это был крик о помощи, который невозможно было не услышать. В то же время, по оценкам экспертов, у населения СССР в 1990 году 165 миллиардов рублей накоплений лежало «в подушках» и 337,7 миллиарда рублей — на счетах в сберегательных кассах. Астрономическая сумма накоплений означала одно: нечего купить. При этом правительство бешеными темпами печатало новые деньги — 18 миллиардов новых рублей за год. Так называемый «денежный навес» создавал тяжелую угрозу всей финансово-кредитной системе СССР. Потребительская картинка была примерно такой. В декабре 1990 года президиум Нижегородского городского совета народных депутатов пишет Горбачеву: «В Нижнем Новгороде до крайности усугубилась обстановка с обеспечением населения продовольствием. Выделенные фонды не позволяют обеспечить основными продуктами даже приближенно к санитарным нормам такие категории жителей, как дети, беременные и кормящие женщины. В государственной торговле, кроме нормируемых товаров, продовольствие практически отсутствует. При этом образовалась большая задолженность города перед населением по отовариванию выданных талонов на мясо, сахарный песок, животное и растительное масло и проч.». …Так что же случилось с продуктами, куда они делись в том 1990 году? Почему потребительская корзина вмиг опустела, а очереди стали такими бесконечными? Первая причина — обесценивание рубля в результате постоянного повышения зарплат и пенсий, которое было вызвано политическими факторами (в частности, давлением депутатского корпуса на союзное правительство). «Пустая» национальная валюта неизбежно вымывает товары с прилавков. Вторая причина — ослабление связей между Центром и регионами, между центральными министерствами и руководителями предприятий. Возник теневой и так называемый бартерный рынок: отдельные регионы стали задерживать свою продукцию или вывозить ее «по бартеру», то есть в обмен на продукцию других регионов. Руководители заводов фактически воровали товары или покупали их по смехотворно низким государственным ценам у собственных предприятии, а затем продавали на теневом рынке, объемы которого оценивались в четверть национального дохода. Советская экономика распадается на глазах — такой была оценка ситуации в аналитических статьях крупнейших экономистов того времени. Ситуация со снабжением в стране медленно, но верно грозила стать катастрофической. Москва тоже не была исключением из правила. Одним из самых известных демократических депутатов в Москве был в то время Илья Заславский, представлявший интересы малоимущих граждан, инвалидов. Так вот, Заславский предложил в своем районе не продавать никакие продовольственные товары и товары широкого спроса жителям других районов Москвы, то есть для покупки товара, по его предложению, необходимо было предъявить паспорт с пропиской или специальный документ, выдаваемый районным Советом. «Потребительские карты москвича» в том 1990 году действительно появились, но не районные, а городские, для жителей Москвы, что вызвало бурю возмущения в других регионах России, особенно граничащих с Москвой. Ведь они уже несколько лет покупали колбасу, сыр, сосиски, масло, крупы, консервы и многие другие продукты в столице. «Колбасные электрички» стали привычным явлением, никому не требовалось объяснять, что это такое. В «колбасных электричках» отражалась ситуация тех лет, драматическая для жителей Тулы, Рязани, Владимира и других городов, вынужденных почти каждые выходные отправляться в Москву и выстаивать многочасовые очереди. Летом того года я с женой и двумя маленькими детьми отправился в путешествие по Волге на стареньком пассажирском теплоходе. Во многих городах товары продавали только по предъявлении паспорта. Настоящий шок наступил, когда теплоход стал останавливаться в маленьких городках, например в знаменитом Плесе, воспетом русскими художниками. Как только матрос бросил швартовы и перекинул мостки, толпа местных жителей очертя голову, расталкивая туристов, бросилась в корабельный буфет, чтобы успеть занять очередь и отовариться. У людей были страшные лица — полные стыда и отчаяния. Они покупали буквально всё: конфеты, спички, сигареты, консервы, всё, что было в наличии… Наконец стоянка закончилась (как и товары в буфете), и те, кому ничего недосталось, разочарованно ругаясь, брели назад, по домам. А вот другое свидетельство. «Помню страшный “табачный бунт” в Питере в 1990 году, — пишет Анатолий Чубайс в книге «Приватизация по-российски». — Тогда я понял, что такое отсутствие табака. Это покруче, чем отсутствие мяса… Я тогда работал в исполкоме. Каждый день составлялись сводки: столько-то осталось, столько можно завезти… Как с театра боевых действий. Все, что удавалось выбить по дикому бартеру, более-менее равномерно распределялось по магазинам. И вот однажды в этой системе наступил сбой. Неделю вообще ничего не было. На Невском, у центрального табачного магазина, собралась огромная очередь. Толпа. Стоят, ждут. А магазин пуст, и когда товар завезут — неизвестно. И тогда народ стал разбирать леса (рядом ремонтировали дома), перекрывать проспект, жечь костры… Милицию стали сметать, оцепление за оцеплением. Страшное дело. Вот что такое — неработающий рубль… И в этой ситуации будь ты хоть четырежды министр, бесполезно кричать в телефонную трубку, разрываться. От самого захудалого директора ответ получишь один: “В гробу я тебя видал с твоими указаниями! Да что ты мне вообще можешь сделать?!”». Проблемы» накапливались давно. «В 1982 году, — писал Николай Рыжков, бывший председатель Совета министров СССР, — впервые после войны, остановился рост реальных доходов населения. Статистика показала ноль процентов…» («Десять лет великих потрясений»). «Правительство страны, — пишет Егор Гайдар, — столкнувшись с неблагоприятной конъюнктурой цен на доминирующие в экспорте товары (то есть, прежде всего, на нефть[11], цена на которую в начале 80-х начинает резко падать), наносит три дополнительных удара по финансовой системе страны. Это, во-первых, антиалкогольная кампания, снижающая бюджетные поступления, во-вторых, программа ускорения народно-хозяйственного развития, предполагающая значительное увеличение масштабов государственных капитальных вложений, и, в-третьих, сокращение закупок промышленных товаров народного потребления по импорту». Падает нефтедобыча, сокращаются валютные поступления. Госбанк СССР информирует: «В 1989 году… прирост остатка денежных средств у населения является показателем неудовлетворенного спроса из-за недостатка товаров и услуг, который на начало 1990 года оценивается Госбанком СССР в сумме около 110 млрд. рублей против 60 млрд. на начало 1986 года…» То есть за три года «остаток денежных средств» вырос почти в два раза. А это означало дальнейшее сползание в экономическую яму. Растет «зерновая зависимость» СССР от экспортеров зерна. При этом цена его постоянно увеличивается, а валютные запасы в связи с падением нефтедобычи и цен на нефть тают. Валютный кризис, зерновой, нефтяной, кризис денежной системы, товарный кризис. Всё сплетается в один комок, всё требует принятия немедленных мер. Западные банки отказываются кредитовать советскую экономику на фоне неплатежеспособности советских внешнеторговых организаций. Но что же делать? Горбачев ведет лихорадочные переговоры с руководителями западных стран о предоставлении СССР крупных кредитов. Кредиты постепенно, хотя и крайне неохотно, предоставляются, начинается благотворительная (тогда ее называли «гуманитарной») помощь западных стран. Но все это уже не спасает положения. Назревает крупнейшая реформа всей советской экономики. И прежде всего реформа ценообразования, способная спасти рубль от инфляции. Однако споры о том, как вести реформу, когда и как повышать цены, вводить новые формы собственности, как сократить расходы государства, так и не реализуются в более или менее конкретной программе. Вот в такой, мягко говоря, непростой социально-экономической ситуации Председатель Верховного Совета РСФСР Ельцин формирует новое правительство. Он крайне осторожно подходит к кандидатуре премьер-министра. Это должен быть человек, которого поддержит съезд. При этом прогрессивный, понимающий глубину и степень экономического кризиса, с большим опытом. Новый парламентский раздрай уже по поводу утверждения премьер-министра Ельцину сейчас совершенно не нужен, выбирать нужно очень точно. Однако сделать это было непросто. «…В Москве все больше ощущалось влияние нового центра власти. Одним из показателей этого стало паломничество в приемную Б. Ельцина многочисленных искателей должностей. Каждое утро здесь толпились десятки человек, предлагавших свои услуги новому российскому руководству» («Эпоха Ельцина»). В тот день, когда Ельцин был избран Председателем Верховного Совета, дома у него собрались люди из его «инициативной группы», ближайшие соратники. Был накрыт стол, все — в праздничном ожидании. С минуту на минуту появится сам хозяин. Однако ожидание затягивалось. Прошел час, потом другой. Наконец усталый Борис Николаевич возник в дверях. Как оказалось, едва выйдя за порог Колонного зала, он попал в ситуацию непростого разговора — депутат М. Бочаров несколько часов подряд (!) уговаривал выдвинуть его кандидатуру на пост премьер-министра. Это был действительно яркий, незаурядный человек, известный своими демократическими взглядами, сторонник реформ, к которому Ельцин относился крайне положительно. Но именно это и сработало против его кандидатуры. Б. Н. боялся провала голосования. Академик Ю. Рыжов, ректор МАИ, отказался от предложенного ему премьерского кресла. Решать нужно было быстро. И Ельцин остановился на кандидатуре Ивана Силаева, представителя крупной промышленности, долгое время работавшего союзным министром. Силаев понравился ему прагматизмом, честностью, порядочностью. Однако «подпереть» уже пожилого премьера должны были две ключевые фигуры — вице-премьер Григорий Явлинский и другой молодой экономист, Борис Федоров, возглавивший Министерство финансов. Обоим еще не было и тридцати пяти лет. Явлинский, который уже был известен своими яркими высказываниями, красноречивым анализом экономических проблем (кстати, в этом Борис Федоров ему ничуть не уступал), предложил новому российскому правительству программу вывода страны из кризиса. Детище академика Станислава Шаталина (советника Горбачева) и Григория Явлинского, программа «500 дней», стало тогда притчей во языцех. Новизна программы заключалась в двух вещах. Это была, во-первых, антикризисная программа, исходным пунктом которой явилась констатация страшной правды — советская экономика разрушается на глазах, ее необходимо не просто реформировать, а спасать. Отсюда конкретность шагов, их поэтапность — каждое нововведение было рассчитано по дням. Второе — это программа рыночная. Реформа цен, реформа денежной системы, форм собственности, приватизация мелких и средних предприятий, купля-продажа земли, налоговая реформа — все это противоречило давно устоявшимся нормам и традициям советской централизованной системы. Программа, над которой Явлинский работал уже не один год, была рассчитана на изменение всего советского экономического пространства. Авторов программы крайне беспокоило, что союзное руководство отказалось принять ее. Однако летом 1990 года Горбачев и Ельцин дают совместную пресс-конференцию, на которой говорят, в сущности, одно и то же: антикризисная программа нужна и вполне возможно, ею станет программа Явлинского. Это громкое, сенсационное событие, которого давно ждали, — оба лидера объединяют усилия по спасению страны. Совместному заявлению предшествовала пятичасовая (!) встреча Горбачева и Ельцина, состоявшаяся в конце августа, и Ельцин после нее заметил, что так долго он не разговаривал с Горбачевым никогда в течение прошедших пяти лет. Однако программа, одобренная Верховным Советом РСФСР 11 сентября (первый из «500 дней» был намечен на 1 октября), как бы зависла в воздухе, встретив громадное сопротивление внутри союзного руководства, прежде всего в аппарате премьер-министра Николая Рыжкова. Программа «500 дней» содержала в себе прямой отказ от священных для Горбачева основ «социалистического выбора». Газетный вариант программы начинался такими словами: «Человечеству не удалось пока найти ничего эффективнее рыночной экономики». От одного этого можно было прийти в ужас. Критика Рыжкова (пока что кулуарная) затрагивала самые болезненные для Горбачева зоны — политические и идеологические. «Обвальное повышение цен», помечает Рыжков для Горбачева, особенно слабый пункт программы, грозит гораздо худшей, чем сейчас, катастрофой, безработицей, забастовками, распадом страны. Но самый «опасный» пункт — это роль Центра. Ее, эту роль, авторы программы видели совершенно иначе, чем ближайшее окружение президента СССР. «Основное различие между двумя проектами заключалось в балансе власти между Центром и республиками. Экономический союз, предлагаемый программой Шаталина — Явлинского, был конфедерацией по типу Европейского союза. Рыжков хотел сохранить более расплывчатый, мягкий, но безошибочно узнаваемый Советский Союз» (Леон Арон), то есть унитарное государство. Чувствуя, как почва уходит из-под ног, Рыжков 23 августа потребовал встречи президиума правительства с Горбачевым. На ней он попытался доказать: кризис возник не по вине союзного правительства. Вот что, например, он говорил: «В то время как вся ответственность за состояние дел в стране фактически возлагается на ее правительство, все делается для устранения его из системы управления государством. Правительство сегодня является последней реальной силой, которая противодействует сегодня нарастанию деструктивных, дестабилизирующих факторов. Возможный уход правительства изменит баланс и расстановку политических сил в стране. Не менее острая проблема — потеря управляемости. Это чрезвычайно опасно. Она выражается прежде всего в том, что не выполняются решения правительства, игнорируются указы президента, объявляется верховенство республиканских законов над союзными, принимаются декларации о полном государственном суверенитете и т. д…. В то же время ответственность за все, вплоть до табака, ложится на центральное руководство». Рыжков упрямо доказывал Горбачеву, что программа «500 дней» (и стоящее за ней российское руководство) покушается на основы государственного строя. Цитата: «Делаются попытки внести коренные изменения не столько в экономические отношения между республиками и Союзом ССР в целом, сколько в характер самого строя, пересмотреть основополагающие политико-экономические принципы, отвергнуть существующий политический строй». Между тем эта программа была важна не только потому, что в ней содержались новые рыночные механизмы. Главное — она была знаменем, вокруг которого союзная власть могла строить свою политику, удерживая республики в своей орбите. Горбачев дает задание своему экономическому советнику Аганбегяну — свести воедино две программы, «рыжковскую» и «шаталинскую»[12]. В своих воспоминаниях Николай Рыжков отмечает интересный эпизод — встречу на госдаче, где писалась программа «500 дней». По предложению Горбачева авторы двух конкурирующих программ встретились, чтобы попытаться «договориться». Но договориться не получилось. Спустя несколько лет Рыжков с большой обидой пишет о том, что их «не захотели услышать», «разговаривали сквозь зубы». Было совершенно понятно, что в этой ситуации Михаил Сергеевич должен сделать выбор, остановиться на одной программе. Но, как и во многих других случаях, президент СССР оставил в дураках и тех и других: не была принята ни та ни другая программа! Не выдержав давления с двух сторон, Горбачев ушел в глухую самооборону. Не выдержит давления и Рыжков — спустя несколько недель после отчаянной полемики в Верховном Совете с ним случился инфаркт. «Под конец заседания меня опять выбросило на трибуну. На этот раз у меня не было заготовленных тезисов. Шла жестокая битва, и обращаться к разуму этих людей было равносильно гласу вопиющего в пустыне. Я бушевал на трибуне, гневно бросая обвинения политиканам, тащившим страну в пропасть». «В первых числах декабря по моей просьбе, — пишет Рыжков далее, — состоялась встреча один на один с Горбачевым, на которой я сообщил, что принял окончательное решение об уходе с поста главы правительства страны. Он воспринял это довольно спокойно и даже с облегчением. Он был, как и я, готов к этому нелегкому разговору…» Тогда казалось, что избежать тяжелых социальных последствий рыночных реформ каким-то образом удастся, что в рынок можно войти «мягко». Далеко не все политики понимали и признавали необходимость болезненного повышения цен. Поначалу не хотел признавать это и Ельцин. Как рассказывает экономист Евгений Ясин, в мае 1990 года, после того как Николай Рыжков на заседании Верховного Совета СССР объявил, что он повысит цены на все продукты в два раза, а на хлеб в три раза, Ельцин, только что избранный Председателем Верховного Совета РСФСР, сказал: «Такие руководители, как Рыжков, нам не нужны, а вот мы знаем, как перейти к рынку безболезненно». «Тогда, я помню, первый раз с ним встретился, вместе с Григорием Алексеевичем Явлинским и Сергеем Николаевичем Красавченко, и вынужден был ему сказать: Борис Николаевич, вы таких смелых заявлений не делайте, потому что потом люди увидят, что слова расходятся с делами. Это неизбежно». Формируя новое правительство России, Ельцин вел непрерывные консультации с самыми авторитетными экономистами. Все они говорили в один голос: отпуска цен уже не избежать, для «мягкого и постепенного» перехода к рынку время упущено. Что произошло за то время, пока Рыжков лежал в больнице, и почему Горбачев воспринял его отставку «легко»? Казалось бы, в споре двух программ — «500 дней» и «правительственной» — победила вторая. На самом деле не победила ни одна. 16 октября Горбачев направил на рассмотрение Верховного Совета свой, «доработанный» вариант программы. Она уже не называлась «500 дней». В ней не были указаны конкретные сроки и планы. Вместо ста дней, в течение которых Явлинский и Шаталин предлагали провести первый этап приватизации госсобственности, были указаны туманные сроки — на эту операцию может уйти длительное время. Либерализация цен (250-й день) откладывалась до 1992 года (кстати, именно тогда она и произошла, но уже в другой ситуации, близкой к полной катастрофе и без «единого союзного пространства»). Создание индивидуальных фермерских хозяйств передавалось на усмотрение колхозов. Каждый пункт жесткой программы Шаталина — Явлинского был смягчен, уточнен, затуманен и размыт. А стремительное разрушение советской экономики продолжалось. Между двумя главными вехами 1990 года — избранием Ельцина на пост Председателя Верховного Совета РСФСР и острыми дебатами вокруг программы «500 дней», которые так ничем и не закончились, произошло еще одно событие. На последнем, XXVIII съезде Коммунистической партии Советского Союза Борис Ельцин публично объявил о своем выходе из рядов КПСС. Это был непростой для него шаг: ведь с партией связана вся его карьера. Но провозгласив отказ от партийного руководства одним из главных пунктов своей политической программы, он отрезал себе пути к отступлению. «Пост Председателя Верховного Совета России и членство в КПСС считаю несовместимыми», — заявил он съезду. На этом съезде еще один бывший соратник Горбачева — Александр Яковлев — не будет избран в состав нового Политбюро. Пройдет еще несколько месяцев, и на октябрьском пленуме ЦК Горбачев будет атакован со всех сторон, подвергнется жесткой критике своих товарищей по партии. И вот тогда он скажет своим коллегам и помощникам исторические слова: ситуацию в стране надо немного «подморозить» и в состав правительства ввести умеренных консерваторов. Ими, умеренными, станут Валентин Павлов, заменивший Рыжкова, Борис Пуго, генерал КГБ, заменивший министра внутренних дел Бакатина, и несколько секретарей ЦК. В декабре, уже на съезде народных депутатов СССР, уйдет в отставку и Шеварднадзе, министр иностранных дел, еще один старый соратник Горбачева. Он публично предупредит страну о грозящей ей опасности диктатуры, военного переворота. Шеварднадзе не стал дожидаться, когда его отставка «созреет», и решил уйти, громко хлопнув дверью. Прошло меньше двух лет с тех пор, как в Политбюро наметился первый раскол между «консерваторами» и «либералами». И вот в прежнем своем виде Политбюро больше не существует. Рядом с Горбачевым уже нет его старых соратников. Ушли «неудобные и строптивые», опасные и самостоятельные. Пришли — умеренно послушные, исполнительные. Но «перетряска» Политбюро и ЦК, затеянная Горбачевым, дала обратный эффект — Горбачев остался один. Однако он еще не чувствует этой обволакивающей его пустоты. И еще одно событие съезда народных депутатов стоит здесь отметить. Никому не известная доселе депутат из Чечено-Ингушетии Сажи Умалатова в своей речи попросила Горбачева уйти в отставку. …Зал замер. Пламенная коммунистка сказала вслух то, о чем думал на этом съезде почти каждый. |
||
|