"Маркс и Энгельс" - читать интересную книгу автора (Галина Серебрякова)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Был март 1848 года, когда Карл и Женни снова оказались в столице Франции. В Париж продолжали съезжаться изгнанники-революционеры из многих стран — немцы, поляки, ирландцы, итальянцы. Временное правительство Второй республики гостеприимно открыло им двери столицы.

Маркс любил Париж. Он знал его улицы, площади, окраины, его лучшие книгохранилища, памятники, музеи, театры. Маркс почерпнул в бурной истории Франции многое из того, что помогло ему понять законы, неумолимо двигающие вперед человеческое общество. У него было много друзей среди вожаков французских рабочих тайных обществ. Но Париж первых дней революции показался Карлу иным, новым.

С улиц исчезли скучающие франты, надменно размахивающие тонкими тросточками с золотыми набалдашниками. Не стало тучных господ, презрительно посматривающих через лорнет, и брюзгливых барынь в светлых ротондах, восседавших на мягких сиденьях кабриолетов. Не видно было и самих экипажей с рослыми кучерами на козлах и ливрейными лакеями на запятках. Кое-где еще остались баррикады, возникшие стихийно, как горы в минуту землетрясения. Распевая песни, их торопливо разбирали рабочие в пестрых блузах, с засученными рукавами, с красными шарфами на шеях. Работа спорилась, сопровождалась смехом и шутками.

С каждым часом город становился наряднее и чище. Мостили улицы, восстанавливали пострадавшие от пожаров и снарядов дома и памятники. Опустели тюрьмы. Отменена была смертная казнь. Никто не помешал герцогине Орлеанской и Гизо отправиться вслед за низверженным королем в Англию.

Революция всегда кажется чудом для тех, кто, как узник, благодаря ей выходит на свет из тьмы. Ощущение легкости, когда с истерзанного тела сняли кандалы, беспредельное раздолье поднимают в человеческой душе все самое чистое и светлое.

Блаженство победы охватило пролетариев Парижа. Казалось, что все преграды отныне рухнули, что зло, нищета, несчастья навсегда уничтожены. Незнакомые друг другу люди разных национальностей чувствовали себя братьями. История перевернула еще одну страницу.

Свобода собираться под небом или в богатейших замках столицы, чтобы публично обсуждать насущные жизненные вопросы. Право объединяться в союзы, голосовать и отстаивать то, что несет счастье обездоленным. Возможность участвовать в шествиях, провозглашать те идеалы, за которые еще так недавно рабочие проливали кровь и жертвовали жизнью. Никогда заря над Парижем не казалась Женни такой нежной, свежей и прекрасной.

Как-то ранним утром Карл и Женни вышли на улицу.

На площади Согласия толпился народ. Среди множества картузов изредка мелькали мягкие шляпы. На гладко зачесанные волосы женщины накинули скромные косынки. Царила удивительная в столь многолюдном сборище тишина. Все благоговейно ловили каждое слово человека, говорившего стоя с сиденья наемного фиакра.

— Да это же Огюст Бланки, — сказал Карл жене, протискиваясь поближе к оратору, чтобы рассмотреть его.

Он никогда раньше не видел Бланки, но отлично знал по дагерротипам это худое, преждевременно изборожденное глубокими морщинами лицо, эти острые глаза с фанатическим блеском, узкий рот аскета. Маркс знал всю историю его жизни и борьбы.

— Как он сед, как изможден! — прошептала Женни.

— Что же удивительного, много раз уже он сидел в тюрьме, больше семнадцати лет в общей сложности его держали в суровом заключении.

Сын жирондиста, Огюст Бланки, руководитель Общества времен года, был приговорен к смертной казни после неудавшегося восстания 1839 года. Борьбе за республику он посвятил свою жизнь. В крепости Мон-Сен-Мишель, в каменном гробу, о стены которого постоянно разбивались морские волны, отбывал он пожизненное заключение взамен смертной казни. Теперь он снова был на свободе.

Вырвавшись из тюрьмы, он не нашел более жены и ребенка. Но долгие годы заключения и невозвратимые потери закалили его. Никто не видел слез отважного борца. Они как бы высыхали в пламени его глаз. С еще большей фанатической страстностью бросился он в стихию революции.

— Будьте бдительны, граждане! — призывал Бланки. — Революция — праздник для бедных тружеников, но катастрофа для богачей и деспотов. Не верьте тиграм, даже если они ползают на брюхе. Долой знамена короля, поднимем алые стяги республики! Вспомните июльские дни тысяча восемьсот тридцатого года. Мы сражались тогда на баррикадах не за монархию, а за республику, за свободу, равенство и братство. Сколько крови было пролито французским народом! И что же? Вместо Карла Десятого мы получили Луи Филиппа. Один хищник сменил другого. Ротшильды и другие финансисты и банкиры создали свою монархию. Восемнадцать лет мы боролись, чтобы вернуть то, что должны были сберечь в тридцатом году…

Карл и Женни, как и вся толпа, жадно вслушивались в слова Огюста Бланки. Он наэлектризовывал слушателей своей внутренней силой, своей убежденностью.

— Железный человек этот Бланки, — сказал Маркс. — Какая цельная душа! Он выстрадал эти тревожные мысли. Вся его жизнь — подвиг. Бедная госпожа Бланки, у нее не хватило сил дожить до этих дней…

Народ под крики «Да здравствует навеки республика!» во главе с Бланки двинулся к ратуше. Появились красные знамена и бюст Свободы — пышнокудрой женщины в фригийском колпаке. Кто-то окликнул Карла и Женни. Обернувшись, они увидели Бакунина.

— Мы все пьяны, не правда ли? Одни от безумного восторга и надежд, а те, — Бакунин указал на особняки финансовой знати с угрюмо прикрытыми ставнями, — от безумного страха. Это пир нашим душам без начала и конца. Уже колеблются все троны Европы. В Берлине паника. Меттерних скрылся. Австрия прогонит Габсбургов, в Мадриде раскрыт республиканский заговор. Итальянцы обретут свободу. Революция охватит Польшу и докатится до России.

Бакунин задыхался от счастья.

— Да, вы правы, Бакунин. Революции — это праздники истории, — сказала Женни радостно.

Маркс взял Бакунина под руку, и все трое пошли по бульварам.

— Кто бы мог подумать, что вы, русские, еще более темпераментны, чем французы, и мы, рейнландцы, — сказал Маркс. — Казалось бы, снега и льды охлаждают ваши порывы. А в действительности у вас пылкие сердца и горячие головы. Сегодня у нас поистине русский день. Мы виделись уже с Павлом Анненковым. Всегда столь сдержанный, он стал теперь неистов и красноречив, как Сен-Жюст.

— Разверзлось небо! — вскричал Бакунин. — Никто не может остаться теперь равнодушным. Прощайте, друзья, спешу в Клуб якобинцев. Есть уже и такой. Он находится на улице Сены. В Париже свыше семидесяти клубов. Имеются и женские, — обратился Бакунин особо к Женни. — Советую записаться. Революция победила и движется на восток.

— Вы неисправимый мечтатель! Революция не веселый карнавал, она, увы, противоречива и начинена порохом, — сказал Маркс раздумчиво.

Бакунин нахмурился.

— Ваш скепсис, Маркс, убийствен.

Попрощавшись, Бакунин быстро двинулся по улице. Маркс, улыбаясь, смотрел ему вслед.

— Гражданин Маркс! — обернувшись, крикнул Бакунин. — Я надеюсь свидеться с вами у Гервега.

— Обязательно, гражданин Бакунин, — помахав шляпой, весело ответил Маркс.

Карл с утра до поздней ночи был на ногах. Он отыскал немало прежних друзей, побывал на улице Вожирар, посетил рабочий клуб и присоединился к демонстрации, шедшей к зданию Временного правительства с петицией о немедленном повышении заработной платы и борьбе с безработицей. Его закружил вихрь свободы. Невероятное действительно стало обыденным. «Но что будет дальше? — задал он себе вопрос. — Как развернутся события?»

После бурных февральских дней армия труда, выходя из конур и подвалов, устраивала свой великий смотр. Как в эпоху средневековья, воскресли в Париже своеобразные цеховые корпорации. Столяры, водолазы, каретники, портные и их подмастерья, кучера почтовых карет, извозчики, мастера седельные, брючные, ткачи, железнодорожники, рабочие сахарных, химических заводов и газовых компаний объединялись в союзы После бурных заседаний они нередко шествовали с приветствиями и требованиями туда, где заседало Временное правительство.

Они шли с песнями. Яркие знамена и ленты, белые статуи Свободы, фригийские колпаки, вздернутые на острия пик, символические фигуры санкюлотов первой революции придавали особый колорит этим шествиям. Могучее четвертое сословие грозно заявляло о себе, внушая трепет буржуазии.

Монархия Луи Филиппа не имела своей черной Вандеи — опоры во французской провинции. Революция победоносно продвигалась по всей стране. В Лионе — рабочей столице Франции — впервые после кровавых восстаний 30-х годов развевались снова красные знамена. Рабочие навсегда разрушили в этом прославленном героическом городе ткачей крепостную стену, с которой их столько раз расстреливали королевские пушки. Ратушу, где когда-то их подло обманул, прикинувшись другом, префект Бувье Дюмуляр, и улицы города охраняли рабочие патрули. Порядок был восстановлен, и рабочие принялись за организацию мастерских, чтобы уничтожить безработицу. Тем, кто не имел еще заработка, выдавались бесплатные боны на хлеб. Так было в марте во всех даже самых отдаленных уголках Франции.

По всей стране, как и в Париже, происходили праздничные народные банкеты. Духовенство служило панихиды по расстрелянным на бульваре Капуцинов в первые дни революции, и священнослужители вместе с прихожанами, заканчивая службу, пели в храмах «Марсельезу».

Солнечная весна. Разливались реки, неслись с гор ручьи. По всей Франции народ сажал деревья Свободы, украшая их красными лентами. Это стало традицией революционной поры.

«Народы для нас братья, тираны — враги», — раздавался на улицах припев новой, полюбившейся парижанам песенки.

Маркс изучил все революции, которые когда бы то ни было сотрясали Европу. Греция, Рим дали ему бесчисленные примеры того, как боролся угнетенный человек в рабовладельческом обществе. Он изучал восстания и революции в Англии. История для него была ключом к будущему.

События первой великой революции во Франции были известны Марксу до мельчайших подробностей, и то, что казалось Марату, Робеспьеру загадкой или неодолимой силой судьбы, для Маркса было исторической необходимостью. Он знал, в чем причина падения якобинцев и как случилось, что Луи Филипп Орлеанский стал монархом.

Как и Энгельс, Маркс не удивился революции по Франции. Они предвидели ее, как астроном предвидит появление кометы. Маркс понимал, что эти дни накладывают на каждого революционера небывалую ответственность Нельзя было терять ни одного часа.

Карл и Женни отправились к Гервегам.

Титульный лист английского журнала «Красный республиканец» с текстом «Манифеста Коммунистической партии»

Ранее вялый Георг совершенно преобразился. Он стал говорлив. Былого сплина и томного выражения глаз как не бывало.

— Рабочий, — любил повторять он восторженно, — отверженный и нищий, — вот герой, вот истинный суверен Франции сегодня. Долой шляпу перед картузом, как поют на улицах, на колени перед пролетарием! Он истинно храбр в битве и великодушен, когда побеждает.

Зачастил в дом Гервега и подружился с ним приехавший из Брюсселя Адальберт фон Борнштедт.

Борнштедт, Бакунин и Гервег обсуждали положение в разных странах Европы. Они решили сделать все возможное, чтобы ускорить революцию в Пруссии и Польше.

Насколько искренни были Гервег и Бакунин, настолько скрытен был Борнштедт. Несколько лет назад этот опытный провокатор рассорился с прусской тайной полицией и остался на службе только у австрийцев. Однако когда началась революция, он порвал и с Веной. С этого времени Борнштедт потерял навсегда покой, так как считал, что революционный поток разольется по всей Европе, тайное станет явным и его ждет суровое возмездие. В поисках спасения он решил совершить какой-нибудь героический подвиг, рассчитывая таким образом привлечь к себе симпатии и заслужить доверие немецких революционеров. Воинственный план Гервега как нельзя более соответствовал его расчетам.

— Итак, решено, — заявил Борнштедт, — соберем в кулак всех немецких изгнанников-революционеров, создадим мощный легион, вооружимся и двинемся на германскую границу. И монархия падет!

— Французские братья нам помогут! — вскричал Гервег. — Мы с вами, Адальберт, поведем легион. Победа или смерть!

— Превосходно, — поддерживал Гервега Бакунин, — ты не только великий поэт, но и настоящий революционер. Ваш план поможет и мне, наконец, осуществить заветную мечту. Я отдам все силы тому, чтобы поднять восстание в Польше. А к польской революции присоединятся все славяне. Славянская революция должна быть свершена руками славян! — Бакунин повысил голос. — Я вижу, друзья, также вольную Италию, Испанию. Не удивлюсь, если и на небе господь бог объявит вскоре вселенскую республику.

— Браво! — зааплодировал Борнштедт. — За вами, несомненно, пойдут народы. Я полностью разделяю вашу тактику. Пришел последний час тиранов!

— Да будет так! — обрадовался Георг.

— Осанна! — сказал Бакунин и сложил комически руки крестом.

Он взглянул на часы и стал прощаться.

Уже стоя у двери, Бакунин вдруг хлопнул себя по лбу.

— Кстати, чуть не запамятовал. Нынче видел Маркса и сговорился встретиться с ним здесь. Мне кажется, немецкий философ все еще не понимает, что главное сейчас — это разрушение. А созиданием пусть занимаются потомки. Слов нет, он многое постиг в материалистических науках, а вот не понял до сих пор, что главное — это стихия… Пожалуй, мне лучше уйти.

Вскоре после ухода Бакунина раздался удар молоточка по входной двери. Вошли Карл и Женни. Их радостно встретили хозяева и несколько немецких изгнанников, недавно прибывших в революционный Париж. Завязалась шумная беседа.

Борнштедт в самых изысканных выражениях пригласил обеих женщин, а затем Гервега и Маркса поехать вместе с ним в театр. Он достал ложу в «Комеди франсез». Сама Рашель, лучшая актриса Франции, должна была выступать в этот вечер.

Вскоре все пятеро вышли из дому. Стемнело. Зажглись фонари. Будничный вечер казался праздником. Никогда так громко и весело не смеялись на улицах Парижа. Смех, беспечный, безудержный, счастливый, вызывающий, дерзкий, несся над толпой. Исчезли накрахмаленные банты и тугие цилиндры. Появились простые шляпы и свободно повязанные галстуки. Продавцы газет заглушали уличный шум, выкрикивая последние известия.

— Заговоры в Вене — Меттерних исчез из замка Иоганнесберг!

— Луи Филипп высадился в Дувре!

— Всеобщая революция приближается!

Маркс и Гервег остановились у киоска и купили вечерние выпуски газет.

— Земля минирована, пороховой шнур прокладывает себе дорогу под царские дворцы, — сказал Гервег. — Наше дело — поднести огонь.

В газетах перечислялись делегации иностранцев, побывавшие в этот день на заседании Временного правительства.

— Вот это уже подлинный церемониальный марш демократов Европы, — заметил Гервег. — Прочти сообщение, как через своих сынов, живущих в Париже, приветствовали победу революции норвежцы, англичане, греки, болгары, итальянцы, румыны, ирландцы, поляки.

У самого здания театра улицу запрудило шествие пожарных. Вслед за ними со знаменами и песнями прошли, возвращаясь с торжественного заседания, рабочие сахарного завода.

Наконец можно было снова продолжать путь.

Георг и Карл шли поодаль и тихо разговаривали.

— Борнштедт разработал удивительный план, который поддерживаю я и Бакунин, — начал Георг. Но по мере того как он рассказывал о затее с вторжением в Германию вооруженного отряда, лицо Маркса мрачнело.

Поэт заметил это и вспыхнул.

— Ты не согласен с тем, что это единственный способ вызвать революционный взрыв в Германии? — спросил он запальчиво.

— Ваш план в корне порочен. Нельзя импортировать революцию. Вы с Борнштедтом обрекаете людей на бессмысленную гибель. Что могут сделать несколько сот человек, даже если они хорошо вооружены, против регулярных армий германских королевств и княжеств?

— Ты всегда боялся риска, Карл. Нельзя жить только головой, иногда надо слушать голос сердца, — твердил Георг, задерживая Маркса у входа.

— Сердце — плохой советчик, если нет головы, — пытался отшутиться Карл.

Театр был переполнен.

На большой сцене, убранной красным бархатом, стояла огромная гипсовая статуя Свободы. Ее охраняли статисты, загримированные под Спартака и Брута, и солдаты, одетые в костюмы революционной армии 1789 года.

На сцене появилась знаменитая актриса Франции Рашель Аплодисменты заглушили барабанный бой в оркестре. Задрапированная в складки трехцветного знамени, простирая вверх руки, Рашель начала декламировать. Ее голос то падал, напоминая на самых низких нотах виолончель, то взлетал вверх и становился певучим, как флейта.

И вслед за Рашелью весь театр повторял, точно клятву перед боем:

Марксу предстоял поединок с тем, кого много лет он считал другом. Сколько раз черпал Георг Гервег из щедро открытой для него сокровищницы ума и сердца; как часто легко терявший уверенность в своих силах поэт опирался на непреклонную, последовательную волю Карла!

Нервный, взбалмошный Гервег был способен на любое безрассудство. Воля его, точно парус, то выпрямлялась и крепла, то никла.

Вскоре после возвращения из Бельгии Маркс был приглашен на собрание немецких эмигрантов, где Гервег и Борнштедт собирались огласить свой план создания вооруженного вольного легиона, чтобы вторгнуться в Германию.

«Борнштедт — личность сомнительная, — думал Маркс, направляясь к месту собрания, — от него можно ждать любой подлости. Но Георг…»

Карлу стало тяжело и вместе с тем досадно. Он остановился, чтобы достать коробок спичек, и зажег сигару. Перед собранием он еще раз, в разговоре с глазу на глаз, попытался образумить поэта. Однако тот оскорбил его, обвинив в зависти. Георг похвалялся своей отвагой. Он жаждал воинской славы, потому что с детства всегда слышал о себе, что женствен и слаб.

В день собрания в Париже из Германии пришли волнующие вести. В Мюнхене восстали рабочие. К ним присоединились студенты, художники, скульпторы, которых много было в этой «германской Флоренции» — городе величественных памятников, богатейших музеев, просторных дворцов, превращенных в картинные галереи. На улицах Нассау шли революционные бои. Король Фридрих Вильгельм IV, храбрый, когда не было опасности, и откровенно трусливый, когда она появлялась, ежечасно менял решения. Прусскую столицу охватила растерянность. В Западной Германии правительство, предвидя народные волнения, поспешило объявить свободу печати и сбор отрядов Национальной гвардии.

Когда Карл вошел в зал собрания, Борнштедт уже выступал с речью, стоя у деревянной кафедры, принесенной из церкви. В черном сюртуке, в белом тугом воротничке, подпиравшем голову, худой, с лицом, будто густо посыпанным пылью, он напоминал протестантского проповедника. Тщетно старался Борнштедт усилить голос.

— Французское Временное правительство, — говорил он в тот момент, когда Карл вошел, — не только горячо поддерживает наш план установления республики в Германии, но и жертвует вольному легиону, кроме оружия и снаряжения, деньги и предоставляет этапное помещение. Каждый легионер будет получать по пятидесяти сантимов в сутки до тех пор, покуда мы не покинем гостеприимную Францию. Это превосходно. Мы уничтожим германский деспотизм.

Возмущение Карла нарастало. Итак, чудовищная и бессмысленная кровавая затея осуществлялась. Подходя к кафедре после пылкой и бессвязной речи Гервега, Маркс едва подавлял в себе чувство гнева и негодования.

Судьба сотен немецких революционеров, находившихся сейчас в этом зале, наполняла тревогой сердце Карла. Надо было предупредить их об опасности. Он принял вызов Борнштедта и Гервега и вступил в бой.

Голос Маркса гремел и наполнял собой зал. Он шел и от разума и от большого, доброго сердца. Карл лишился еще одного дорогого ему друга ради того, чтобы не дать смутить и подвергнуть бессмысленной гибели своих соотечественников-революционеров. Немало дней провел Маркс с Гервегом. Много раз в семье поэта Карл и Женни чувствовали себя, как в родном доме. В стихах, мыслях, поступках Гервега было много частиц души Маркса. Но решалось дело борьбы за революцию. Гервег вольно или невольно вредил этому делу. И дружба обернулась враждой.

— Борнштедт и Гервег призывают к тому, чтобы импортировать революцию из Франции в Германию. Революция не парфюмерия, не предметы роскоши! — гневно заявлял Маркс.

Маркс объяснил, почему министры французского Временного правительства, особенно такие, как Лaмартин, весьма рады избавиться от многих тысяч немецких ремесленников и рабочих. Во Франции свирепствовала жестокая безработица. Избавиться от конкурентов-тружеников и одновременно от бесстрашных и опытных революционеров — мечта многих буржуа в Париже. Это стоит не пятьдесят сантимов.

— Но главное не в этом, — продолжал Маркс. — Что сможет противопоставить один легион, состоящий из самых мужественных борцов-революционеров, регулярной армии тридцати с лишним немецких королевств и княжеств? Геройство и смерть. Авантюристическая игра в революцию будет стоить жизни лучшим нашим людям. В угоду чему пойдут они на гибель? Интригам одних, — Карл отыскал глазами Борнштедта, — и мальчишескому тщеславию и эгоизму других… — Он вытянул руку в сторону Гервега.

— Как я ненавижу его! — шептал Георг, ерзая на стуле.

— Революция во всей Германии наступит очень скоро. В этом не может быть сомнения, — продолжал Маркс.

— Гадаете на кофейной гуще! Пророчествуете! — взвизгнул Гервег.

— Нет. Это историческая неизбежность, — строго ответил Маркс.

Его волнение давно улеглось. Спокойно, убежденно, просто, как недавно в Брюсселе, когда он читал лекции в «Рабочем просветительном обществе», Карл объяснял собравшимся то, что происходило изо дня в день в экономической и политической жизни их родины.

Борнштедт зорко вглядывался в притихший зал. Слова Маркса разрушали чары, которыми пытались околдовать слушателей он и Гервег. «Маркс сорвет все, что мне удалось сколотить с немалым трудом», — бесился Борнштедт. Не поворачивая головы и лишь скосив глаза, он взглянул на лицо Гервега и уловил на нем плаксивую гримасу. Нельзя было медлить. Игра, так ловко придуманная им, грозила проигрышем.

— Братья немцы!.. — воскликнул Борнштедт.

Видя, что слова его не слышны, он замахал протестующе руками. Такая необычная вспышка человека, известного своей невозмутимостью, произвела некоторое впечатление. Мгновенно очнулся и Гервег, которого охватили было сомнения и нечто похожее на угрызения совести.

— Не слушайте Маркса. Никогда еще отвага и героизм не вредили революции! — звонко крикнул поэт, сорвался с места и стал рядом с Марксом.

Борнштедт поспешно вышел из зала.

— Маркс, говори! Не мешайте нам слушать Карла Маркса! — раздавалось со всех сторон.

— Мы должны, мы обязаны вернуться в Германию, — продолжал Маркс. — И мы сделаем это поодиночке, а не в отряде, который будет разгромлен и уничтожен, едва переступит границу.

— А льготы? — несмело возразил кто-то.

— Льготы? — слегка насмешливо переспросил Карл. — Временное правительство из тех же соображений окажет помощь и тем, кто отправится один на родину.

В это время в зал под бой барабана вошел снова Борнштедт. Вытянувшись по-военному, маршевым шагом двигался он к трибуне, держа в руках перед собой древко с черно-красно-золотым знаменем.

Гервег снова закричал:

— Вызываю добровольцев! Да здравствуют Германская республика и вольный легион, который ее установит!

В зале зашумели, задвигали стульями. Кто-то вытащил стол и предложил записываться в отряд.

«Какой, однако, прохвост этот Борнштедт, да и Гервег не лучше», — думал Маркс. Через несколько дней Борнштедт был исключен из Союза коммунистов.

Генрих Гейне был обречен. Врачи установили прогрессивный паралич. Не находилось средств облегчить страдания умирающего поэта. Агония, по мнению весьма опытного врача Ротрие, друга Гейне, могла продолжаться еще несколько лет.

Свет ясного солнечного дня, яркой лампы, стук молота, шуршание рубанков в руках рабочих, восстанавливающих послереволюционный Париж, причиняли поэту острые физические страдания. И все-таки, когда вдали на улице гремел барабан и раздавались звуки воинственного революционного гимна, он собирал последние силы и, опираясь о стены, если никого не было рядом, пробираясь от кресла к креслу, плелся к окну. Его полуослепшие глаза жадно искали пестрые знамена, трясущиеся руки посылали приветствия демонстрантам.

Вот уже год, как ценой неслыханной жертвы Генрих Гейне добыл себе постоянный кусок хлеба — ежегодную ренту в 4800 франков. Ради этого он по требованию богатого хитрого родственника-банкира согласился уничтожить четыре тома неизданных «Мемуаров». Брат поэта собственноручно уничтожал рукописи. Лежа в «матрасной могиле», как называл Генрих Гейне опостылевшую ему кровать, — а в ней он провел почти недвижимым уже несколько лет, — смотрел он из-под непроизвольно опускавшихся полупарализованных век, как догорали лучшие и самые дорогие страницы истории всей его жизни, духовного роста, падений и возвышений, дум.

Отныне гамбургские банкиры были спокойны. Убийственное перо, разоблачавшее перед всем миром их скаредность, пошлость и лицемерие, было, наконец, сломано, а «Мемуары» исчезли в огне.

Однако в неподвижном теле Генриха Гейне заключена была неутомимая, дерзкая душа. Ясное сознание его не меркло.

Часто по узкой крутой лестнице дома, где он жил, поднималась тучная женщина под густой вуалью, в высокой шляпе — верный друг поэта, Аврора Дюдеван, издавшая много книг под псевдонимом Жорж Санд. Гейне оживал, когда она появлялась в его квартирке, заставленной старой мебелью, заваленной книгами и пропахшей микстурами.

Встречаясь с Авророй Дюдеван, которую Гейне знал в годы своего здоровья и творческого половодья, он как бы снова возвращался к жизни.

В прихожей раздался громкий мужской голос, и следом за улыбчивой нарядной женой Гейне в комнату, где лежал больной, вошел Маркс.

Он несколько смутился, увидев незнакомую пожилую женщину в дорогом, но скромном платье. Маркс узнал Жорж Санд и поклонился ей сердечно и почтительно.

Карл, дорогой друг, как я рад тебе! — Гейне хотел приподняться, но едва смог оторвать голову от подушек.

Маркс знал от Энгельса о безнадежном положении поэта. Однако вид Гейне, которого несколько лет назад Маркс оставил сравнительно бодрым, потряс его.

— Я ждал тебя, Карл, вместе с женой. Мне хотелось прочесть ей кое-что. Признаюсь, тонкой иронии этой чудесной женщины я немного побаиваюсь. Такого сочетания ума и совершенной красоты, как в ней, я не встречал никогда. Жаль, что, создав Женни, природа тотчас же разбила уникальную форму, как скульптор, который хочет, чтобы его произведение не повторялось больше. И все же сегодня у меня истинно праздник, — продолжал Гейне оживленно. — Возле меня два лучших друга. Хорошо с вами. Но, быть может, еще одна особа — смерть — уже идет ко мне.

— Читайте Дюма, — нахмурилась Аврора Дюдеван. — Его книги лечат нервы лучше всех лекарств. Я это испытала на себе. Если же не подействует, я привезу вам доброго Ламенне. Он тоже лекарство.

— О нет, прошу вас, избавьте меня от этого попа. Я предпочитаю атеизм доктора Маркса — по крайней мере хоть на том свете мне не будут угрожать черти.

— Я много слышала о «Нищете философии» доктора Маркса, но еще не видала этой книги. Мне очень хотелось бы ее прочесть, тем более что Прудон и его теории кажутся мне неубедительными, — сказала Аврора.

— Я с удовольствием преподнесу вам свою новую книгу. Но боюсь, что она утомит вас…

Гейне живо прервал Маркса:

— Нет, нет, не верьте ему, Аврора: это блестящее сочинение не только по мыслям, но и по стилю. Никогда не следует ничего откладывать. У меня две твои книги, Карл. Располагай одной из них.

Карл с готовностью встал, подошел к рабочему столу Гейне, надписал книгу и подал ее писательнице.

Аврора Дюдеван, дружески улыбаясь автору, прочла скромную надпись: «Госпоже Жорж Санд. Карл Маркс. 1848 г.».

Нетерпеливо ждал Маркс приезда Энгельса в Париж. Была уже половина марта, а дела все еще задерживали Фридриха в Брюсселе.

Друзья обменивались частыми подробными письмами. Маркс писал Энгельсу: «Здесь буржуазия становится опять отвратительно наглой и реакционной, — и добавлял по-французски: — Но ей еще влетит».

Одновременно он сообщал о том, что Борнштедт будет исключен из Союза. Двумя днями позже Энгельс, следивший по газетам за всем происходящим во Франции, ответил:

«…Очень хорошо, что вы выбрасываете Борнштедта. Этот молодчик оказался таким ненадежным, что его действительно необходимо исключить из Союза… Ламартин становится с каждым днем все более и более противным. Во всех своих речах он обращается только к буржуа, чтобы их успокоить. Избирательная прокламация Временного правительства тоже целиком обращена к буржуа, для их успокоения. Не удивительно, что эти подлецы наглеют…»

Есть в истории дни, значение которых неизмеримо во времени. Любое мгновение тогда полно новизны и несет в себе перемены для многих тысяч людей. Такие великие дни щедро дарят революции.

Париж жил напряженно и деятельно. Дни и ночи подле городской ратуши, где заседало Временное правительство, толпился народ. Окно, через которое 9 термидора, узнав о поражении якобинцев, выбросился на мостовую Робеспьер-младший, было затянуто траурным крепом. Народ забросал нечистотами памятник деспотичнейшему из королей — Людовику XIV. На голову статуи этого дорого стоившего Франции монарха кто-то нацепил шутовской колпак.

Каждый день у ратуши выстраивались безработные. Им выдавали там вдоволь хлеба, сыра, мяса. Правительство торопилось устраивать всевозможные мастерские, надеясь, что они станут его оплотом, подобно мобильной гвардии.

В дни сияющего апреля Гервег и Борнштедт закончили сборы немецкого легиона. Ранним утром легионеры выстроились с ружьями на плече и двинулись по пыльным улицам Парижа к вокзалу. Отряд был немногочислен; сотни немецких революционеров отказались от этой авантюристской затеи и остались с Марксом и вернувшимся из Бельгии Энгельсом, чтобы вскоре поодиночке перейти границу родины.

Жена Гервега сопровождала мужа, который был выбран начальником легиона. Она заказала себе для похода военную амазонку из трех национальных цветов: черного, красного и золотого — и водрузила на свою мужеподобную голову берет с большой кокардой тех же цветов. Прежнего беспокойства о судьбе мужа у нее как не бывало.

За исключением Гервега, который вдохновенно предрекал себе и своему «войску» победу, и нескольких молодых людей, жаждущих славы и сильных ощущений, все легионеры чувствовали себя растерянными. Каждого терзали сомнения. Многие осудили план кампании, повторяя здравые слова Маркса и Энгельса. Не было единства в отряде, и оттого насупились брови, пригнулись плечи тех, кто поддался уговорам Гервега и Борнштедта. Горсточка вооруженных людей с национальными и красными флагами двигалась с песнями по улицам французской столицы. Рабочие-парижане, недавно проводившие поляков, итальянцев, бельгийцев, поклонявшиеся всякому проявлению храбрости, громко приветствовали их и желали победы. Женщины кидали воинам весенние цветы. Немцы отвечали им, размахивая мягкими шляпами, украшенными птичьми перьями, и салютовали ружьями. Особенно возбужденно вел себя Гервег. Он кланялся прохожим, читал стихи и выкрикивал призывы на немецком и французском языках, прижимая к груди букет алых роз, привезенных из Ниццы, — их поднесли ему на прощание.

Наконец отряд дошел до вокзала, разместился в приготовленные французским правительством вагоны и отбыл к границе.

В те же дни три вооруженных польских отряда оставили Париж и по Страсбургской дороге двинулись к Рейну, чтобы затем идти к берегам Вислы.

Тем временем готовились в путь на родину также Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Женни уже уехала с детьми в Трир к матери.

Энгельс, как и Маркс, вернувшись из Брюсселя, был поглощен работой в Центральном комитете Союза коммунистов, куда его избрали заочно. Председателем ЦК был избран Маркс, секретарем — Шаппер.

Оба друга решили, что, перебравшись на родину, они первым делом займутся там созданием ежедневной революционной газеты. Перед отъездом в течение одной недели они подготовили политическую платформу Союза коммунистов в германской революции и издали ее в виде листовки. Ее вручали вместе с «Манифестом Коммунистической партии» всем едущим в Германию революционерам. Платформа называлась: «Требования Коммунистической партии в Германии». Она начиналась последними словами «Манифеста»: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

И дальше:

«1. Вся Германия объявляется единой, неделимой республикой.

2. Каждый немец, достигший 21 года, имеет право избирать и быть избранным, если только он не подвергался уголовному наказанию.

3. Народные представители получают вознаграждение, для того чтобы и немецкий рабочий имел возможность заседать в парламенте немецкого народа

4. Всеобщее вооружение народа. В будущем армии должны быть одновременно и рабочими армиями, чтобы войско не только потребляло, как это было прежде, но и производило бы больше, чем составляют расходы на его содержание. Это является, кроме того, одним из способов организации труда.

5. Судопроизводство является бесплатным.

6. Все феодальные повинности, все барщины, оброки, десятины и т.д., до сих пор тяготевшие на сельском населении, отменяются без всякого выкупа.

7. Земельные владения государей и прочие феодальные имения, все рудники, шахты и т.д. обращаются в собственность государства. На этих землях земледелие ведется в интересах всего общества в крупном масштабе и при помощи самых современных научных способов…»

Требования предусматривали далее национализацию банков, передачу в руки государства всех средств транспорта, отделение церкви от государства, всеобщее бесплатное народное образование и другие мероприятия.

Легион Гервега и Борнштедта был наголову разбит регулярным Вюртембергским войском на территории Бадена возле селения Нидердоссенбах. Легионеры попали в ловушку, подстроенную немецким и французским правительствами, для которых было весьма выгодно уничтожить их всех одним ударом. Гервег и весь отряд волонтеров мужественно сражались, но исход боя был предрешен.

В трудные часы жена Гервега проявила необычайное хладнокровие и находчивость. Вместе с мужем она укрылась в деревне, где упросила крестьянина спрятать неудачливого полководца в бочку и прикрыть его там соломой. Переодевшись в мужское платье, она вывезла бочку, в которой сидел Гервег, на крестьянской телеге снова во Францию.

Адальберту фон Борнштедту так и не удалось загладить свое прошлое победой в бою и доказать, что он революционер. Он едва спасся после битвы при Нидердоссенбахе. Появляться там, где шумели революционные волны, ему больше было нельзя. Даже в Берлине и Вене Борнштедт боялся, что его может призвать к ответу суд народа. К тому же давнишняя болезнь, которую в течение многих лет он тщетно пытался излечить серными водами и ртутными втираниями, начала быстро развиваться. Борнштедта охватила мания преследования. Изнуренный постоянной бессонницей и ожиданием возмездия, он переезжал из города в город.

Опасения Борнштедта сбылись: он был арестован. В тюрьме Адальберт бесновался как одержимый, и однажды, когда он особенно бушевал в камере, его связали и силой увезли в тюремную психиатрическую больницу Илленау. Там в отделении для буйных он скончался.

По дороге в Кёльн Маркс и Энгельс ненадолго задержались в Майнце, городе, прославленном осадами и героической борьбой с врагами во времена средневековья. Оба друга встретились там с членами Союза коммунистов и обсудили, как совместно вести революционную работу и теснее объединить рабочих.

Маркс снова вступил на немецкую землю и слышал вокруг родную речь. Еще несколько месяцев назад возвращение в Германию означало бы для него тюремное заключение и, может быть, казнь. Но он знал, что придет время и все будет по-иному, что увидит свою родину.

Германия, как и Франция, была охвачена народными восстаниями. В марте в Берлине после двухдневной уличной борьбы повстанцы одержали победу над королевскими войсками.

В Пруссии и других германских королевствах и княжествах были образованы буржуазно-либеральные правительства. Они, однако, ограничили свою деятельность проведением половинчатых реформ. Ничего не было сделано для освобождения крестьян от феодального гнета. Положение трудового народа оставалось все таким же тяжелым. У власти находились те же лица, происходившие из дворянских родов. Буржуазные правительства оказались неспособными осуществить и объединение раздробленной на 36 частей — государств Германии.

Около 400 рабочих-немцев, большинство членов Союза коммунистов, уже переправились поодиночке через границу и прибыли в разные города Германии. Все они сразу же включились в революционную борьбу. Снова действительность доказала правоту тактики Маркса и Энгельса. Союз коммунистов выковал из революционных передовых рабочих и интеллигентов непоколебимых борцов.

Из Майнца в Кёльн Карл и Фридрих добирались в дилижансе. Была теплая весенняя ночь. Пассажиры пугливо озирались. Худой чиновник в застегнутом на все пуговицы мундире и теплом шарфе на шее, похожий на болотную птицу, мрачно рассказывал пассажирам:

— Крестьяне, эти дикари в образе человеческом, как в проклятом тысяча пятьсот двадцать пятом году, вооружились косами, вилами и топорами. Они нападают на усадьбы и жгут их, как хворост, который отныне таскают безнаказанно из помещичьих лесов.

Женщины охали, мужчины поспешно закуривали, чтобы преодолеть страх и осветить хоть немного темноту весенней ночи.

Карл и Фридрих прильнули к окнам. На черном небе полыхало зарево, яркое, как солнечный восход.

— Горит чье-то поместье! — закричали со всех сторон.

— Скоро в Германии не останется больше ни одного замка. А потом мужичье примется за нас. Вот она, анархия!

Но никто не остановил дилижанс…

11 апреля Карл и Фридрих приехали в Кёльн.

Город внешне мало изменился с той поры, когда Маркс покинул его.

Так же возвышался над готическими крышами домов громоздкий ларь — собор. На улицах степенно прохаживались рослые светловолосые рейнландцы, похожие на героев из «Песни о Нибелунгах». Превосходную колбасу подавали в трактирах вокруг Сенного рынка, где когда-то Маркс и Рутенберг спорили за кружкой пива или рейнского вина о грядущих судьбах разрозненной Германии.

Едва прибыв в Кёльн, Маркс и Энгельс сразу же принялись за работу. Еще до революции они не раз обсуждали возможность создания в Германии самостоятельной партии пролетариата. Но время для этого еще не приспело.

Положение в Пруссии и во всех немецких королевствах и княжествах становилось все более сложным. После пронесшихся по Германии кровопролитных восстаний рабочих в марте 1848 года, поддержанных крестьянами в деревнях, владельцами маленьких мастерских и лавок, прусский король и многочисленные князья вынуждены были пойти на некоторые уступки. Удар по феодально-самодержавному строю был нанесен. Однако плоды нелегко добытой победы стали собирать богачи — промышленники, банкиры, хозяева больших магазинов. В Берлине растерявшийся прусский король призвал на помощь в новое правительство богатейших магнатов — Кампгаузена и Ганземана. Эти ловкие дельцы больше всего боялись пролетариев и предпочли сговор с помещиками и князьями. В результате предательства буржуазии в полиции, армии и государственных учреждениях остались люди, верно служившие монархии.

Во всем этом, еще находясь во Франции, отлично разобрались Маркс и Энгельс. Не случайно именно Кёльн, город передовой рейнской провинции, где пролетариат уже пробудился к политической жизни и осознал свои возможности, избрали они местом жительства и работы. Кроме того, в Кёльне были более благоприятные условия для издания революционной газеты. Там все еще действовал кодекс Наполеона, дававший несколько большие гражданские свободы, нежели прусское право, прочно утвердившееся в Берлине.

Карл не мог оставаться долго без Женни. Хотя он был очень занят, сознание, что семья далеко, угнетало его. Как ни сложно, ни неясно было будущее, он все же решил вызвать Женни с детьми. Вскоре вместе с Ленхен они приехали в Кёльн.

Создать новую газету было нелегко. Не хватало денег. Маркс занялся вербовкой акционеров в Кёльне. Энгельс поспешил в родной Бармен, тщетно надеясь уговорить отца, хотя бы ради его коммерческой выгоды, помочь в этом трудном деле. Однако многие из тех, кого некогда Фридрих считал коммунистами, стали настоящими буржуа с тех пор, как обзавелись собственными предприятиями. Эти люди боялись, как чумы, обсуждения общественных вопросов; они называли это подстрекательством.

«…Через два или три дня ты полечишь положительное сообщение о том, как дело кончилось, — писал своему другу Энгельс. — Даже… радикальные буржуа видят в нас своих будущих главных врагов и не хотят давать нам в руки оружие, которое мы очень скоро обратим против них самих. От моего старика совершенно ничего нельзя добиться. Для него «Кёльнская газета» является средоточием всякой крамолы, и вместо тысячи талеров он охотно послал бы нам тысячу картечных пуль».

Только необычайная энергия Фридриха, его ум и убедительные доводы преодолели препятствия. Он объездил много городов вокруг Бармена и весьма дипломатично уговаривал сочувствующих коммунистам состоятельных граждан вступить акционерами-пайщиками в дело издания газеты. В конце концов в придачу к тем, которых удалось уговорить в Кёльне Марксу, он нашел еще 14.

И вот уже 1 июня вышел в свет долгожданный номер ежедневной «Новой Рейнской газеты». Главным редактором ее был Маркс. В состав редакции вошли Энгельс, Г. Веерт, Г. Бюргере, Э. Дронке, Вильгельм и Фердинанд Вольфы. В подзаголовке значилось: «Орган демократии».

Маркс и Энгельс вынуждены были считаться с положением, которое создалось в каждом из больших или малых немецких княжеств, а также в королевской Пруссии. Немецкий трудовой народ состоял в большинстве своем из ремесленников. Промышленность значительно отстала от французской и особенно английской.

В политически раздробленной Германии не было еще условий для создания массовой пролетарской партии. Несколько сот членов Союза коммунистов, прибывших, как Маркс и Энгельс, на родину, работали не покладая рук. Однако они не могли сразу привести в движение массу тружеников, полных предрассудков, подчас доверявших хозяевам.

Акционеры «Новой Рейнской газеты», давая деньги на ее издание, настаивали на том, чтобы основой политики газеты было пленившее и успокаивавшее их слово «демократия». Учитывая все это, Маркс, Энгельс и их сторонники вошли в «Кёльнское демократическое общество».

За несколько месяцев, прошедших после мартовских революционных схваток в Берлине и Вене, бурлящая река снова вошла в берега. У кормила власти всюду оказались люди, отличавшиеся от своих феодальных предшественников только умением произносить напыщенные речи о свободе, справедливости и необходимости улучшения жизни рабочих. Чём боль ше было слое, тем меньше дела.

18 мая 1848 года во Франкфурте-на-Майне открылось общегерманское собрание, на которое все демократы возлагали немалые надежды. Национальное собрание во Франкфурте призвано было внести значительные изменения в законодательство и объединить Германию.

Депутатам предстояло выработать конституцию будущего единого германского государства. Но очень скоро стало ясно, что Франкфуртское собрание лишено какой бы то ни было политической власти и не стремится приобрести ее.

Не только либералы, которых было большинство, но и депутаты, представлявшие мелкую буржуазию, отличались чрезвычайной говорливостью. Словами они прикрывали трусость, безволие и явное нежелание возглавить народное движение против быстрорастущей контрреволюции.

Первый номер «Невой Рейнской газеты» произвел впечатление разорвавшейся бомбы. Статьи о франкфуртском парламенте-говорильне, объяснявшие, как обманут пролетариат, одержавший в Берлине победу во время мартовской революции 1848 года, испугали прежде всего господ акционеров. Они осаждали в эти дни скромный кабинет Маркса в редакции и выражали свое возмущение.

— Позвольте, — горячился один из купивших акции газеты буржуа, — вы подкладываете под мой матрац адскую машину! И это за мои же деньги!

Какая тут, к дьяволу, линия добропорядочной демократической политики? Это же чистейший коммунизм! Я не хочу сидеть вместе с вами на скамье подсудимых.

Маркс сдержанно успокаивал акционеров, не давая им, впрочем, никаких обещаний изменить курс газеты.

«Новая Рейнская газета» стала единственным подлинно революционным рупором пролетариата Германии.

Редакция газеты, выполняя функции Центрального комитета Союза коммунистов, направляла деятельность членов Союза, которые в эту пору возглавляли многие германские рабочие союзы. Маркс и Энгельс создали революционный боевой штаб коммунистов, где работали лучшие, даровитейшие журналисты, писатели, поэты. С сумерек и до глубокой ночи не закрывались двери кабинета Маркса. Веерт то и дело врывался, чтобы поделиться с главным редактором блеснувшей у него мыслью или прочесть новые, пылающие, как его глаза, стихи.

Именно здесь, в накуренной шумной комнате с узким диванчиком, на котором часто проводил короткие часы ночного сна Маркс, Веерт чувствовал себя наиболее счастливым. И не он один. Отсюда, с этой командной высоты, открывалась не только вся Германия, но и весь мир. Из этой простой комнатки с несколькими столами и стульями, с множеством окурков вокруг чернильниц, на папках и на полу, гремел набат.

Каждый пробывший хоть немного времени среди этих излучающих искры ума, добра, знаний, целеустремленных, веселых людей точно восходил на высокую вершину и, ошеломленный, взирал на открывшуюся ему панораму.

Ежедневная газета, казалось, была начинена порохом. Слова стали гранатами. Энгельс оказался превосходным воином в газете. Его перо стоило многих батарей и неизменно обеспечивало победу. Болезненный, но неутомимый Веерт, сдержанный Фрейлиграт, весельчак и балагур Фердинанд Вольф, торопливый, горячий Дроике, прозванный Малышом, трудолюбивый, самоотверженный Вильгельм Вольф — никто не мог состязаться с Энгельсом, хотя каждый из них тоже хорошо работал, писал очерки, статьи, фельетоны.

— Я читал у Плутарха, что Ганнибал побеждал оттого, что мог не спать по нескольку суток, терпеливо переносил невзгоды, голод, холод и был упорен в любом деле. Несомненно, наш Фред из той же породы полководцев, — говорил Веерт об Энгельсе.

Никто не мог превзойти Энгельса в блеске и неповторимости, ясности и глубине его публицистических выступлений. Не было темы, которую подчас в последнюю минуту, перед самой отправкой газеты в набор, он не превратил бы в полную глубочайшего ума и знаний или уничтожающей иронии статью. Для газеты он был сущий клад и не раз помогал Марксу, который нес всю тяжесть общего политического руководства и множества организационных дел. Большинство передовиц создавал Энгельс почти что на ходу, и, как Юлий Цезарь, он мог одновременно писать, говорить и просматривать подоспевший редакционный материал.

— Ты подлинно ходячая энциклопедия! — восторгался Карл другом. — И сообразителен, как черт, и способен работать в любое время дня и ночи, после еды и натощак.

Во всем Маркс и Энгельс превосходно дополняли друг друга.

«Новая Рейнская газета» жестоко бичевала измену буржуазии, предавшей рабочих и крестьян. В своих статьях ее авторы-коммунисты разрушали ложное представление, утвердившееся в народе, что мартовские бои 1848 года завершили революцию и несут с собой будущие блага.

«Ты думаешь, что покончил с помещичьим государством? — писал Энгельс в одной из своих статей. — Заблуждение! Ты думаешь, что теперь тебе уже обеспечено право свободного объединения, свобода печати, вооружение народа и прочие высокие слова, которые летели к тебе через мартовские баррикады? Заблуждение! Чистейшее заблуждение!

Сражаясь против реакционных сил, Маркс и Энгельс в своей газете стремились утвердить самосознание рабочих и забитых немецких крестьян, расковать их энергию, призвать к завершению буржуазной демократической революции. Тогда, по их мнению, откроется широкая дорога к последующей борьбе за революцию социалистическую. Это давалось нелегко. Приходилось преодолевать сопротивление не только одной государственной власти. Стефан Борн, член Союза коммунистов, давнишний знакомый Карла и Фридриха, создал в Берлине организацию, назвав ее «Братством рабочих». Он попытался, приспособляясь к самым отсталым ремесленникам, убедить их в том, что важны не общеполитические задачи всего германского народа, а чисто экономические интересы самих рабочих. Борн сводил революционную борьбу к вопросам продолжительности рабочего дня и заработку. «А об этом, — говорил он, — можно сговориться с предпринимателями».

Руководитель кёльнского «Рабочего союза» врач Андреас Готшальк и вернувшийся в Германию из Америки Вейтлинг, не понимая чисто буржуазного характера революции, наоборот, требовали немедленного развязывания гражданской войны и провозглашения рабочей республики. Вейтлинг на собраниях нападал на «Новую Рейнскую газету», обвиняя ее в стремлении объединить все демократические силы в ущерб рабочим.

Невежественные, крайне самонадеянные сектанты соединили в себе демагогическую фразеологию с трусостью, когда доходили до дела. Их выступления вносили путаницу в умы. Это беспокоило Маркса и Энгельса, так как нельзя было допустить раскола в опаснейший момент наступления германской и мировой контрреволюции. Как никогда, нужно было сохранять единство и волю к победе, чтобы спасти то немногое, что оставалось у рабочих и крестьян от мартовских побед.

Вспыльчивый, горячий, Маркс умел быть хладнокровным в минуты наибольшего напряжения и опасности. Таким он был в редакторском кресле «Новой Рейнской газеты», на трибуне собрания коммунистов, «Демократического общества» и «Рабочего союза». Твердостью, смелостью, уверенностью и ясностью мысли побеждал он противников.

Ничто важное для судеб человечества, происходившее в мире, не ускользало от внимания «Новой Рейнской газеты». События в Польше находили отражение на ее страницах в такой же степени, как и вопросы необходимости революционного объединения Германии. Энгельс в статье «Новый раздел Польши» горячо поддерживал национально-освободительное движение польского народа. Он неопровержимо доказывал, что создание демократической Польши является непременным условием создания демократической Германии. Все страны мира — звенья одной цепи.

27 июня 1848 года «Новая Рейнская газета» сообщала:

«…Известия, только что полученные из Парижа, занимают так много места, что мы вынуждены опустить все статьи комментирующего характера.

Поэтому всего несколько слов нашим читателям. Ледрю-Роллен и Ламартин, а также их министры — в отставке; военная диктатура Кавеньяка перенесена из Алжира в Париж… Париж залит кровью…»

Днем позже Энгельс писал о страшных событиях во Франции.

«…Июньская революция — революция отчаяния, и она протекает в молчаливом гневе, в мрачном хладнокровии отчаяния. Рабочие знают, что они ведут борьбу не на жизнь, а на смерть, и перед грозной суровостью этой борьбы умолкает даже веселое остроумие французов.

В истории известны только два момента, подобные той борьбе, которая, вероятно, в настоящее время еще происходит в Париже: это война рабов в Риме и Лионское восстание 1834 года. Старый лионский лозунг «Жить, работая, или умереть, сражаясь» внезапно ожил вновь через четырнадцать лет и теперь начертан на знаменах… Исчезло единение февральской революции — то поэтическое единение, полное ослепительных иллюзий и обольстительной лжи, достойным воплощением которого был сладкоречивый предатель Ламартин».

Подробности трагедии, разыгравшейся в Париже, Энгельс гневно описывал день за днем в «Новой Рейнской газете», горя негодованием против буржуазии.

Печать германской буржуазии прославляла палачей генерала Кавеньяка. Клевета и ложь обрушивались на героев, которые четыре дня сражались на баррикадах французской столицы с превосходящими их во много раз силами противника.

Маркс и Энгельс, зорко следя за маневрами реакции, давно ожидали неизбежного столкновения между пролетариатом и буржуазией Парижа. И все же кровопролитная гражданская война глубоко потрясла их.

Они ждали депеш из Франции по семафорному телеграфу и, главное, курьеров из залитого кровью города. За столом Маркса обсуждали полученные известия, нетерпеливой рукой вскрывали пакеты и просматривали документы и последние французские газеты.

Маркс и Энгельс работали неустанно. Дело, за которое сражались французские пролетарии, было их кровным делом. Каждый из них мысленно сражался на баррикадах Парижа.

«Храбрость, с которой сражались рабочие, поистине изумительна, — писал Энгельс. — От тридцати до сорока тысяч рабочих целых три дня держались против восьмидесяти тысяч солдат и ста тысяч национальных гвардейцев, против картечи, гранат, и зажигательных ракет… Рабочие разбиты, и значительная часть их зверски уничтожена… История отведет им совершенно особое место, как жертвам первой решительной битвы пролетариата».

Июньская революция парижских рабочих потерпела поражение. Снова торжествовала международная реакция. Карл Маркс, следивший за всеми перипетиями борьбы, в своей статье «Июньская революция» подвел итоги чудовищным событиям, происшедшим в столице Франции.

Маркс писал о страшных парижских событиях. Он не покидал редакции. Иногда он вставал из-за стола и подходил к окну. Небо было зловещим, предгрозовым, пунцово-серым. Город изнемогал от зноя и духоты. Ночь не приносила облегчения. Воздух казался неподвижным и окутывал, как густая пыль.

На рассвете в кабинет Карла зашел Энгельс. Маркс протянул ему исписанные листы.

— Уже готово? Это так не похоже на тебя, Карл! И ты не задержишь своей статьи и, как обычно, не захочешь что-то дополнить, выправить, изменить в написанном?

— Время не терпит, Фридрих, — ответил Маркс, все еще во власти мыслей, которые излагал в своей статье. — Обрати внимание — ни одного известного республиканца, будь то из «Национальной газеты» или из «Реформы», не было на стороне народа! Не имея других вождей, других средств, кроме самого восстания, народ оказывал сопротивление объединенным силам буржуазии и военщины дольше, чем какая-либо французская династия… Фейерверк Ламартина превратился в зажигательные ракеты Кавеньяка. Вот оно, fraternite[2] противостоящих друг другу классов, из которых один эксплуатирует другой… Это братство пылало перед всеми окнами Парижа два дня тому назад, когда Париж буржуазии устроил иллюминацию, и какую, в то время как Париж пролетариата сгорал в огне, истекал кровью, оглашался стонами. Все это я изложил в статье.

29 июня в «Новой Рейнской газете» появилась статья Маркса.

«Парижские рабочие подавлены превосходящими силами врагов, но не сдались им, — говорилось в ней. — Они разбиты, но их враги побеждены. Минутный триумф грубой силы куплен ценой крушения всех обольщений и иллюзий февральской революции… ценой раскола французской нации на две нации — нацию имущих и нацию рабочих. Трехцветная республика отныне носит только один цвет — цвет побежденных, цвет крови. Она стала красной республикой…»

«Новая Рейнская газета» была во всем мире первым печатным органом, поднявшим залитое кровью знамя парижских рабочих.

Зажигательные статьи, связанные с июньским восстанием, привели в бешенство и панический страх немногих из оставшихся акционеров газеты. Они решительно отказались иметь какое бы то ни было к ней отношение. Но Маркс и Энгельс, выслушав их негодующие либо испуганные речи на собрании акционеров, не отступили ни на шаг от взятой линии. Ничто не могло уже прекратить в то время существование известной всей Германии и полюбившейся труженикам газеты. «Новая Рейнская газета» смело приняла бой, который ей открыто объявила окрепшая после разгрома рабочих во Франции международная реакция.

Улица Шапочников — одна из многих улиц Кёльна. Ничем не отличался внешне от сотен других и дом № 17. В нем находились издательство Дица и редакция «Новой Рейнской газеты». За простым столом, в комнате без особых примет, обычно работал редактор Вильгельм Вольф, прозванный Люпусом[3]. Казалось, он никогда не оставлял этого места, разве только чтобы побывать в типографии. Настойчивый, трудолюбивый, он отдавал газете всего себя, свое время и досуг.

За исключением Люпуса, все редакторы «Новой Рейнской газеты» не достигли еще и 35 лет. Они были молоды, жизнерадостны, любили развлечения, шутки, стакан вина в доброй веселой компании.

Стояло яркое лето. В окна дома редакции врывались волнующие запахи свежего сена и цветущих лип. Веерт и Энгельс нередко приходили в редакцию с берега Рейна после купания или гребли, оживленные и радостные.

Энгельс тщательно изучал в это время особенности июньских событий в Париже. Он пришел к выводу, что перевес сил в правительственных войсках в значительной степени предрешал поражение рабочих. Разбирая уличные сражения с военной точки зрения, Энгельс указал на серьезную ошибку, совершенную восставшими: они были слишком великодушны; на ракеты и гаубицы правительственных войск Кавеньяка восставшим следовало ответить массовыми поджогами зданий. Они этого не сделали.

Энгельса давно уже интересовали военные проблемы. Июньская трагедия учила тактике и стратегии классовых войн и вооруженного восстания.

«Новая Рейнская газета» была многогранна. Маркс и Энгельс знали, какой несокрушимой силой обладают сарказм и веселый смех. Голос газеты был то очень серьезен, то презрителен, то насмешлив. Сатирические фельетоны в стихах и прозе перемежались с глубоким научным разбором происходящих во всем мире, и особенно в Германии, событий. Стихи Фрейлиграта и Веерта украшали «Новую Рейнскую газету», как и глубокие статьи Маркса, Энгельса, Вольфа, других сотрудников и многочисленных корреспондентов из разных городов.

Георг Веерт написал для газеты сатирическую поэму об аристократическом врале и карьеристе фон Шнапганском, приключения которого потешали читателей. Веерт без промаха разил исконных врагов революции: юнкеров, националистов, либеральствующих буржуа и реакционных филистеров. В герое поэмы читатели скоро узнали князя Лихновского, правого депутата Франкфуртского собрания.

Как-то Веерт прочел, примостившись по обыкновению на подоконнике, стихи, которые всем понравились и тут же пошли в очередной номер:

«Новая Рейнская газета» казалась властям столь опасной революционной крепостью, что уже в июле против нее возбудили судебное преследование. Прошло менее полутора месяцев со времени выхода первого номера. В Кёльне начались аресты. Газета тотчас же оповестила об этом своих читателей. Полиция ответила обыском в здании редакции. Жандармы вскрыли все шкафы и ящики столов. Тысячи бумажных листков кружились по комнатам.

В ворохе запечатленных мыслей, отчетов, стихов, передовиц полицейские отрыли статью «Аресты», которая показалась им оскорбительной. Она была без подписи, и следователи силились, сопоставляя почерки, найти ее автора. Были допрошены Маркс, Энгельс, Дронке, а также издатель газеты Корф. Все они наотрез отказались назвать автора статьи.

Тогда в качестве свидетелей были вызваны в полицию одиннадцать наборщиков.

Через несколько дней, выступая со статьей о судебном следствии против «Новой Рейнской газеты», Маркс писал: «…обращаем внимание читателей на то, что одни и те же преследования начались одновременно в разных местах — в Кёльне, в Дюссельдорфе, в Кобленце. Странная цепь случайностей!»

Спустя несколько дней Маркса снова допрашивали по поводу статьи «Аресты».

Однажды к Марксу подошел высокий красивый молодой человек с маленькими холеными усиками на чисто выбритом лице.

— Я давно ждал счастливой возможности пожать вам руку, доктор Маркс, — начал он, заметно любуясь собой и своей четкой дикцией. — Вы, вероятно, слыхали обо мне. Я руковожу «Дюссельдорфским демократическим союзом». Меня зовут Фердинанд Лассаль.

Карл не скрыл своей заинтересованности и ответил крепким рукопожатием.

— Вы еще очень молоды, — сказал он удивленно.

— Мне двадцать три года.

— Что ж, прекрасный возраст для борца. Рад познакомиться. Насколько я осведомлен, в Дюссельдорфе вы не теряете времени даром. И хорошо делаете, что опираетесь в революционно-демократической деятельности на рабочих, а не на буржуазию. Она была бы плохой опорой. Вспомните Париж!

Лассалю не терпелось рассказать Марксу о том, как много времени он тратит на бракоразводную тяжбу графини Гацфельд.

— В «Новой Рейнской газете» мы писали, с какой настойчивостью вы ведете это дело, — отозвался Маркс.

— Деятельность моя весьма разностороння. Помимо общественных и социальных дел, а также юриспруденции, я намерен в ближайшие годы писать также книгу о Гераклите. Моя работа только начата, но не в моих привычках останавливаться на полпути в чем бы то ни было. Я хочу написать о мыслителе древности, который сумел первым высказать революционную мысль, что все в мире постоянно подвержено изменениям.

Маркс прищурился и бросил на Лассаля испытующий взгляд.

— Что ж, все это очень похвально. Подобная тема требует мужества.

Откинув красивым жестом завитые волосы, Лассаль принялся в цветистых выражениях превозносить духовную мощь Маркса. Лицо Маркса изменилось. Две морщинки, четко обозначившиеся за последние годы на переносице Карла, углубились, и глаза досадливо сощурились. Маркс не любил похвал, подозревая в них примесь лести и неискренности — свойств, которые он считал особо отвратительными. Лассаль тотчас же уловил недовольство Карла и умно перевел разговор на дела демократического общества в Дюссельдорфе.

В течение нескольких дней, которые Фердинанд Лассаль провел в Кёльне, он постоянно искал возможности видеться с Марксом, но у Карла, однако, все время оставалось возникшее с первого дня знакомства двойственное чувство к нему — расположение и вместе с тем острая антипатия.

Чрезвычайно подвижной, разговорчивый, заражающе деятельный, образованный, остроумный, Лассаль производил впечатление весьма недюжинного человека. Он был хорошо известен в Германии из-за нашумевшего бракоразводного процесса графини Софи фон Гацфельд, который успешно вел вот уже два года.

Процесс добивавшейся развода с деспотическим мужем и материнских прав графини должен был стать политическим событием.

Часто Лассаль приезжал в Кёльн. Он сумел сблизиться с Карлом, старался оказывать всяческие услуги и, проникнувшись к нему глубоким почтением, добился, что они перешли на «ты». Но друзьями в подлинном, большом смысле этого слова они не стали, да и не могли быть.

Маркс при виде Лассаля невольно настораживался и старался держать его на неуловимой внешне, но значительной дистанции. Ему претили в молодом человеке отсутствие скромности, хвастливость, мелкое, подчас недостойное честолюбие и неразборчивость в средствах для достижения цели. Карл вспоминал оценку, которую дал Лассалю как-то Гейне. Она казалась ему очень меткой. «Основательнейшую ученость, обширнейшие знания и величайшее остроумие, какое я когда-либо встречал, — писал поэт, — он соединяет с такой силой воли, такой практической ловкостью, что я невольно изумляюсь ему… Лассаль является истым сыном нового времени, которое ничего не хочет знать о том самоотречении и скромности, какими мы в свое время, с большей или меньшей искренностью, пробавлялись и щеголяли. Это новое поколение людей хочет наслаждаться, оно хочет въявь заявить о себе».

В конце августа Маркс решил побывать в Берлине и в Вене. Необходимо было укрепить связи с демократическими и рабочими обществами и добиться от их руководителей решительной борьбы с крепнущей контрреволюцией.

Берлин произвел на Карла, как и много лет назад, отталкивающее, мрачное впечатление. По улицам шагали исполненные самодовольства вооруженные отряды. Серые, однообразные дома вызывали непреодолимую скуку.

В ресторане Спарганапани, знакомом Марксу с университетских лет, за чашкой кофе со сливками он просмотрел прессу, особое внимание уделил «Новой Прусской газете».

Незадолго до приезда Карла в Берлин здесь происходил съезд крупнейших землевладельцев. В течение нескольких дней они произносили речи в защиту интересов дворянства. «Новая Прусская газета» стала органом этого «юнкерского парламента», который, не жалея средств, поддерживали и лютеранская церковь, и королевская чета, и даже царское правительство России, видевшие в нем желанный оплот контрреволюции.

На первой странице газеты Маркс прочел статью, призывавшую начать крестовый поход против революционных идей и революционеров. Автором ее был молодой преуспевающий военный, по фамилии Бисмарк, один из влиятельнейших членов «Прусского кружка» — могущественной партии, имевшей в своем распоряжении основные контрреволюционные организации.

Маркс знал, что вождь старопрусской придворной группы, сам генерал Герлах, и предприимчивая хитрая королева Елизавета благоволили к светловолосому гиганту, представителю старинного богатого дворянского дома. Он во всем высказывал преданность прусской короне и юнкерству, ненависть ко всякого рода реформам, бычье упорство. К тому же он имел истинно тевтонскую представительную внешность. В своих статьях и речах обычно Бисмарк не только призывал к крестовым походам, но и поучал, как надобно создавать новые организации прусских юнкеров, опоры монархии и порядка.

Такие взгляды были угодны и королю Фридриху Вильгельму, отличавшемуся вообще крайней неуравновешенностью, но твердо стремившемуся не уступать ни в чем народу. Он оказался вынужденным после мартовской революции поступиться некоторыми привилегиями и потом делал все, чтобы их вернуть. Король мечтал о государственном перевороте и возлагал отныне все свои надежды на прусское юнкерство.

Во время пребывания в Берлине Маркс перевидал много нужных ему людей, выясняя, в частности, возможности получения денег для «Новой Рейнской газеты».

Со времени панического и предательского бегства акционеров газета жила за счет тиража. Однако этого дохода не всегда было достаточно. Маркс вложил в издание все свои личные сбережения.

В Берлине Карл встретился с Бакуниным. Они разговорились.

Первая страница последнего номера «Новой Рейнской газеты».

(слева направо) Вильгельм Волф, Фердинанд Фрейлиграт, Георгий Верт

— Кстати, — помрачнев, сказал вдруг Бакунин, — царское правительство продолжает оговаривать меня. Опровержение вашей газеты не всех убедило.

Бакунин имел в виду провокационную клевету, пущенную о нем царским послом в Париже Киселевым.

Однажды в «Новую Рейнскую газету» поступили сообщения, вызвавшие бурное возмущение. Информационное бюро Гавас, а за ним и парижский корреспондент газеты Эвербек сообщали о полученных ими данных, будто Михаил Бакунин — тайный агент царского правительства. Ссылка на то, что у Жорж Санд имеются подтверждающие документы, придала известию правдоподобность. Однако уже через несколько дней «Новая Рейнская газета», получив письмо писательницы, отвергшей этот подлый вымысел, напечатала опровержение.

— Я вам разъясню некоторые детали этой истории, — продолжал Бакунин. — Мне хорошо известно, что единственным источником клеветы является русское правительство. После того как пять лет назад я был заочно приговорен к каторжным работам в сибирских рудниках, меня ни на час не оставляли в покое; дошло до того, что принялись распространять слух, будто я бежал из Петербурга не по политическим причинам, а потому, что украл значительную сумму денег. Но и этого было мало. Меня обвиняли в намерении убить Николая Первого. Для этой цели я будто бы отправил в Россию двух мятежных поляков. А теперь вот эта клевета…

— Вы сильно досадили русскому самодержавию. Вот оно и пытается вам мстить жалким и подлым образом, — подтвердил Карл.

— Да, я действительно стараюсь разрушить упорно создаваемую легенду об единении царя с русским народом. В публичных речах я не раз говорил о творящихся в России беззакониях и одновременно бессилии правительства улучшить жизнь народа. Я предложил от имени революционных партий России, от всех волнующихся сил народных, стремящихся к свету и свободе, революционный союз с польским народом против императора Николая и его злодеяний. Конечно, царскому правительству не за что быть мне благодарным!

— Но что это за революционные партии в России и кто в них состоит? Вы уже много лет как оттуда. Имеете ли вы связь с кем-либо на родине? Меня чрезвычайно интересует Россия.

— В России много пороха в крестьянстве. Оно и есть тот народ, который надо поднять на свержение самодержавия. Фабричных работников у нас мало. Это бедняки, они оторваны от земли, и не в них сила. К сожалению, Европа почти ничего не знает о русском народе. Николай и его клика пытаются окружить Россию китайской стеной так, чтобы оттуда не доносился ни единый звук: будь то стон страдания или вопль возмущения.

— Этого никакой царь больше не добьется! Время наше несется быстро, революции ломают преграды между государствами, — заметил Маркс.

Сидя за столом друг против друга, Маркс и Бакунин напоминали двух бойцов на коротком привале в трудном походе.

Бакунин, ошеломленный, но не растерявшийся после июньского поражения французских рабочих, вернулся недавно из Бреславля. До этого он побывал в Праге на славянском конгрессе и все еще надеялся на единение всех славян в борьбе с русским самодержавием. Он высказал это в беседе с Карлом. Маркс пробовал доказать, что славяне покуда стоят по обеим сторонам баррикад.

— Многие славяне в Австрийской империи, — говорил он, — помогают врагам, и не принадлежность к тому или иному племени, а к классу решает все в революции.

Споря и не чувствуя полного единства, они не хотели, однако, раздоров. Каждый невольно думал о том, когда и как придется встретиться опять. Их ждали жестокие бои и опасности. В данное время для обоих цель жизни была в защите революционных завоеваний.

27 августа Маркс приехал в кипучую столицу Австрии. Насколько отталкивающе бездушен, безлик был чопорный Берлин, настолько обаятельной казалась Вена, прославленный город музыки, зеленых лужаек, общительных людей. Венгры, чехи, хорваты, итальянцы, поляки, подпавшие под власть феодальной империи Габсбургов, передали австрийцам многое из своей культуры и национальных особенностей. Издавна в Вену являлись художники и музыканты. Из бесчисленных кофеен, невзирая на политические события или войны, доносились игра венгерских и румынских оркестров, пение, смех, спорящие голоса.

Но за внешней беспечностью невозможно все же было не увидеть, что положение в городе очень тревожное. С мартовских дней, когда народ избавился от ига Меттерниха и потребовал от короля уничтожения феодальных повинностей, многое изменилось. В порабощенных Австрией многочисленных странах начались восстания за независимость и свободу.

Всего за четыре дня до приезда Маркса на улицах самой Вены произошли кровопролитные бои. После июньского выступления парижских рабочих напуганная австрийская буржуазия предпочла монархию республике. Это и вызвало возмущение демократических слоев населения Вены.

Ширились национальные движения словаков, сербов, хорватов, трансильванских румын. Они усложняли и без того тяжелое положение в Венгрии, где не затихала революционная буря.

На первом же заседании «Венского демократического союза», на котором обсуждался вопрос о положении в столице Австрии после недавних уличных боев, Маркс говорил о том, что события эти не следствие смены кабинета и распрей в правительстве, а, как и восстание рабочих в Париже, порождены классовой борьбой между буржуазией и пролетариатом.

Знакомясь с чрезвычайно сложными перипетиями борьбы народов, входивших в состав Австрийского государства, Карл встречался в Вене с рабочими, студентами, посещал клубы, вел переговоры с руководителями демократических обществ.

В то время основной целью германской революции было объединение, а в Австрии демократы, наоборот, стремились к разрушению разноплеменной империи Габсбургов. Многонациональная страна походила на огромное полотнище из разноцветных лоскутьев.

В среде рабочих-единомышленников Маркс отдыхал. Его не знавшая страха душа вбирала в себя тепло благодарности, любви, полного доверия. Не дрогнув, он повел бы их на бой. Но время еще не пришло, и Карл знал это. Он рассказывал труженикам о неумолимом законе возникновения и гибели класса угнетателей, о социальных отношениях в Европе и о значении пролетариата в революционной борьбе.

Политическая обстановка в Пруссии обострялась с каждым днем, и Маркс вынужден был поторопиться с отъездом из Вены. По дороге в Кёльн он снова остановился в Берлине. Здесь в течение нескольких дней он сумел довести до конца переговоры с руководителями демократического движения и побывать на заседании прусского Национального собрания.

Все в Берлине знали, что король и его клика хотят вернуть в Берлин войска и с их помощью расправиться с буржуазной оппозицией. Маркс был на заседании Национального собрания, когда депутаты потребовали от военного министра приказа, который вменял бы офицерам в долг чести отставку, если их политические взгляды не совпадают с конституционным правлением. Это была жалкая попытка предотвратить надвигающийся разгром

Карл внимательно слушал прения. «Новая Рейнская газета» давно уже предсказала гибель «мудрствующего, брюзжащего, неспособного к решениям» берлинского Национального собрания, если оно не изменит своей увертливой и трусливой соглашательской политики.

Перед самым отъездом Карл, наконец, добыл некоторые средства для «Новой Рейнской газеты».

Польские демократы согласились дать для дальнейшего издания газеты, наиболее последовательно защищавшей дело освобождения польского народа, две тысячи талеров. Маркс поспешил в Кёльн.

Прирейнские провинции особенно беспокоили короля и его ставленников. Чтобы предотвратить там восстание, почти треть прусской армии была расквартирована в районах, где находилась наиболее мощная индустрия и был сильный рабочий класс. Действительно, в Рейнландии в последние годы ширилось революционное движение. Кроме «Демократического общества», во главе которого стоял Маркс, в Кёльне действовал также «Рабочий союз», руководимый коммунистами, бывшими эмигрантами Иосифом Моллем и Карлом Шаппером.

Имя главного редактора «Новой Рейнской газеты» было известно далеко за пределами Германии. Оно становилось все более и более опасным для прусского правительства. Не только среди рабочих, ремесленников и интеллигенции, но и в армии «Новая Рейнская газета» пользовалась любовью и, уважением.

Однажды в редакцию боевого кёльнского органа пришло письмо, обращенное к редакторам газеты и руководителям «Рабочего союза».

«Мы, солдаты 34-го пехотного полка, не можем не выразить многоуважаемой редакции «Новой Рейнской газеты» нашу искреннюю и глубокую благодарность… Поверьте, что имена Маркса, Шаппера, Энгельса, Вольфа никогда не изгладятся из нашей памяти. Более того, мы надеемся, что придет время, когда мы сможем выразить этим господам нашу благодарность».

Под этим письмом стояло 1700 подписей.

В те же дни на жалобу Маркса по поводу отказа принять его в германское подданство министр внутренних дел ответил, что считает вполне законным и окончательным решение кёльнских властей, отказавшихся вернуть Карлу право быть прусским гражданином. Так Маркс остался вне гражданства.

27 сентября «Новая Рейнская газета» крупным шрифтом вместо передовицы поместила следующее сообщение из Кёльна:

«Осадное положение в Кёльне. Сегодня мы снова печатаем номер без оглавления. Мы спешим выпустить газету. Из достоверных источников нам стало известно, что в ближайшие часы город будет объявлен на осадном положении… учреждены военные суды и ликвидированы все завоеванные в марте права. Ходят слухи, что гражданское ополчение не намерено допустить, чтобы его разоружили».

За день до этого кёльнская прокуратура возбудила судебное следствие против Энгельса и Вильгельма Вольфа. Их обвинили в заговоре против существующего строя.

В это время произошло восстание во Франкфурте-на-Майне.

В городе вспыхнули уличные бои. Один из реакционных членов Франкфуртского собрания, князь Лихновский, стрелял в толпу и был растерзан ею. Рабочих и ремесленников поддержали крестьяне окрестных деревень. «Новая Рейнская газета» писала по этому поводу: «И все же, признаться, у нас мало надежды на победу храбрых повстанцев. Франкфурт слишком небольшой город, а несоразмерная сила войск и всем известные контрреволюционные симпатии франкфуртских мещан создают слишком большой перевес, чтобы мы могли питать преувеличенные надежды».

Во Франкфурте было объявлено осадное положение, и каждый захваченный с оружием в руках немедленно предавался военному суду. Железная дорога была во многих местах разобрана, и почтовая связь нарушена. Кёльн ответил на поражение тружеников Франкфурта массовыми народными собраниями.

Прирейнская провинция бурлила. Каждый день в Кёльне то в манеже, то на площадях, то в больших, похожих на лабазы, помещениях, предназначенных для народных празднеств, собирались рабочие и ремесленники.

— Почему, — спрашивали они ораторов, — наше правое революционное дело терпит поражение? Мы только и читаем, только и слышим что о разгроме рабочих в Неаполе, Праге, Париже, Вене. Вот то же произошло во Франкфурте.

На это с обычной исчерпывающей полнотой ответил им Энгельс.

«Объясняется это тем, — писал он, — что все партии знают, насколько борьба, подготовляющаяся во всех цивилизованных странах, имеет совершенно иной, неизмеримо более значительный характер, чем все происходившие до сих пор революции. Ибо в Вене как и в Париже, в Берлине как и во Франкфурте, в Лондоне как и в Милане дело идет о свержении политического господства буржуазии, о таком перевороте, даже ближайшие последствия которого наполняют ужасом всех солидных и занимающихся спекуляцией буржуа.

Разве есть еще в мире какой-нибудь революционный центр, где бы в течение последних пяти месяцев не развевалось на баррикадах красное знамя, боевой символ связанного братскими узами европейского пролетариата?

И во Франкфурте борьба против парламента объединенных юнкеров и буржуа велась под красным знаменем.

Именно потому, что каждое происходящее сейчас восстание прямо угрожает политическому положению буржуазии и косвенно — ее общественному положению, именно поэтому происходят все эти поражения. Безоружный в большинстве своем народ должен бороться не только против перешедшей в руки буржуазии силы организованного чиновничьего и военного государства, — он должен также бороться против самой вооруженной буржуазии. Против неорганизованного и плохо вооруженного народа стоят все остальные классы общества, хорошо организованные и хорошо вооруженные. Вот чем объясняется, что народ до сих пор терпел поражения и будет терпеть поражения до тех пор, пока его противники не будут ослаблены либо вследствие участия армии в войне, либо вследствие раскола в их рядах, или же пока какое-нибудь крупное событие не толкнет народ на отчаянную борьбу и не деморализует его противников».

Желая вызвать провокациями восстание в Кёльне, чтобы затем зверски расправиться с его участниками, полиция начала аресты руководителей кёльнских рабочих союзов и демократических обществ. В тюрьме оказались Шаппер и Беккер. Угроза нависла над особо чтимым рабочим людом Иосифом Моллем. Атмосфера в городе накалилась. Возмущенные бесчинством властей, рабочие вышли на улицы и принялись строить баррикады.

Маркс на митинге «Рабочего союза», стихийно возникшем на Старом рынке утром 25 сентября, выступил с настойчивым призывом не поддаваться провокации. Он уговаривал возбужденных до крайности, рвавшихся в бой тружеников помнить о коварстве противника и беречь силы для великих назревающих событий.

— Преждевременное восстание бесцельно и пагубно, — говорил Маркс. — Королевско-юнкерская власть повсеместно начинает наступление. Нужно помнить об этом и не ослаблять свои силы. Буржуа, как везде в последнее время, поддержат контрреволюцию…

Каждый раз, когда с губ Маркса срывалось слово «буржуа», голос его приобретал презрительные интонации

После окончания собрания на Старом рынке, понимая, что время не терпит и победа за теми, у кого больше мужества и выдержки, Маркс и его многочисленные сторонники отправились на совместное заседание «Демократического общества» и «Рабочего союза» в огромный зал Эйзера. Обычно там давались великолепные симфонические концерты. Там же нередко устраивались богатые балы.

Было всего три часа пополудни, и нежные осенние лучи солнца врывались в многочисленные окна, скользили по разгоряченным лицам собравшихся в зале людей. Возбуждение и гнев народа грозили восстанием.

Но снова раздался мощный голос Маркса, предостерегающий собравшихся от преждевременных, обреченных на неудачу уличных выступлений. Здравый смысл полководца революции одержал верх, рабочие убедились, что строить баррикады пока не следует, что нужны спокойствие, выдержка и сплоченность.

Однако комендант Кёльна ввел осадное положение, запретил «Новую Рейнскую газету», издал приказ об аресте Энгельса и других членов редакции. Не желая оказаться в лапах прусской военщины, Энгельс, Дронке и оба Вольфа покинули город.

В распоряжении об аресте Энгельса было сказано:

«Лица, приметы коих описаны ниже, бежали, чтобы скрыться от следствия, начатого по поводу преступлений, предусмотренных статьями 87, 91 и 102 уголовного кодекса. На основании распоряжения судебного следователя города Кёльна о приводе этих лиц настоятельно прошу все учреждения и чиновников, которых это касается, принять меры к розыску указанных лиц и в случае поимки арестовать и доставить их ко мне.

Кёльн, 3 октября 1848 г.

За обер-прокурора

государственный прокурор Геккер.

Имя и фамилия — Фридрих Энгельс; сословие — купец; место рождения и жительства — Бармен; религия — евангелическая; возраст — 27 лет; рост — 5 футов 8 дюймов; волосы и брови — темно-русые; лоб — обычный; глаза — серые; нос и рот — пропорциональные; зубы — хорошие; борода — каштановая; подбородок и лицо — овальное; цвет лица — здоровый; фигура — стройная».

В Бармене, куда направился Энгельс, он прятался в пустом старинном особняке деда. Тщетно полиция искала его.

Потом Фридрих бежал в Бельгию. Там его ждали арест и тюрьма. В арестантском фургоне, как «бродяга без должных документов», Энгельс был препровожден на французскую границу. Оттуда добрался он, наконец, до Парижа.

Маркс оставался в Кёльне. Он решил добиться возобновления выхода «Новой Рейнской газеты». Однако денег на издание больше не было. Тогда, желая во что бы то ни стало возобновить выпуск газеты, Маркс решился на крайнее средство. В Трире у матери хранились принадлежащие ему несколько тысяч талеров из наследства отца. Это было все, что оставалось на случай, который всегда подстерегает бойца и его семью. И однако, Карл решился израсходовать последние свои деньги на издание газеты. Он сказал об этом Женни, вопросительно взглянув в ее не умевшие ни хитрить, ни лгать глаза. Была ночь. В соседней, очень скромно обставленной комнате спали трое их детей. Они оба подумали о них в эту минуту. Но в глазах Женни, прямо ответившей на взгляд мужа, не промелькнуло ни малейшего удивления, сомнения или сожаления.

— Революция — дело нашей жизни, — сказала Женни просто. — Хорошо, что деньги найдут себе правильное применение.

Итак, Маркс снова не сдался. Он продолжал воевать.

В октябре издание «Новой Рейнской газеты» возобновилось. Редакционный комитет пополнился Фердинандом Фрейлигратом. Вскоре вернулся Вольф.

Не было только Энгельса. Париж, где торжествовала черная контрреволюция, тяжело поразил его. Сравнивая столицу Франции в медовый месяц республики с тем городом, какой он увидел в октябре, Энгельс писал в своих путевых записках:

«Между тогдашним и нынешним Парижем было 15 мая, было 25 июня, была жесточайшая борьба, когда-либо виденная миром, было море крови, было пятнадцать тысяч трупов. Гранаты Кавеньяка взорвали непреодолимую веселость парижан. Замолкли звуки «Марсельезы»… Рабочие же, без куска хлеба и без оружия, скрежетали зубами от затаенного возмущения. Но Париж был мертв, — это не был уже Париж…

Я не мог выдержать долго в этом мертвом Париже — я должен был убежать, — все равно куда…»

Энгельс направился в Швейцарию.

Денег у него было немного, и пришлось идти пешком… В эту пору Маркс посылал ему средства на жизнь и категорически настаивал, чтобы он не возвращался в Кёльн, где его ждала тюрьма.

Когда гонения на «Новую Рейнскую газету» немного ослабли, вернулся Веерт и тотчас же вооружился пером. В одном из первых номеров, вышедших после временного запрещения газеты, было напечатано его лирико-сатирическое стихотворение:

Вскоре Веерт был привлечен к суду за обличительный роман в стихах о рыцаре Шнапганском. За эту поэму, будто бы явившуюся подстрекательством к убийству реакционера князя Лихновского во время Франкфуртского восстания, Веерт был приговорен к тюремному заключению.

Осень несла с собой дожди и холод. Золотая листва деревьев, которых так много в Кёльне, потемнела и осыпалась. Помрачнел веселый Рейн. В редакции «Новой Рейнской газеты» круглые сутки не прекращались гул голосов, топот ног, сутолока. Типографские рабочие, наборщики, курьеры работали самоотверженно наряду с членами редакции и корреспондентами. По ярко-красным якобинским колпакам горожане узнавали типографских рабочих «Новой Рейнской газеты». Ничто не могло повергнуть их в уныние. Это были неустрашимые, умеющие без устали трудиться и от души посмеяться люди, готовые, если нужно, с оружием в руках отстаивать газету. Их не смущали тревожные вести со всех концов Европы…

Второй демократический конгресс в Берлине — а на него возлагали столько надежд германские революционеры — вместо действенных мер против контрреволюции занялся пререканиями и придумыванием никчемных резолюций.

Рабочие Вены, которых во время восстания поддержали только студенты и предали крестьяне и буржуазия, после долгого сопротивления вынуждены были сдаться штурмующим войскам. Суровый ноябрьский ветер снова раскачивал черно-желтые знамена габсбургской династии в примолкшей австрийской столице.

В Берлине прусский король объявил о роспуске Национального собрания.

Европейская революция завершала свой круговорот. Начавшись в Париже, она приняла европейский характер.

Контрреволюция нанесла первый удар в Париже в июньские дни и также стала всеевропейской.

Фердинанд Лассаль вступил в гражданскую милицию Дюссельдорфа и принялся готовить вооруженное сопротивление контрреволюции. Он послал в Берлин членам агонизирующего Национального собрания адрес от имени ополченцев Дюссельдорфского округа:

«Пассивное сопротивление уже исчерпано. Мы заклинаем Национальное собрание: призывайте к оружию, призывайте к делу!»

Одновременно Лассаль, повторяя слова статьи Маркса, агитировал народ не платить налогов в знак протеста.

На собрании в Нейсе, близ Дюссельдорфа, один из его друзей-рабочих крикнул: «Смерть королю!»

Лассаль был арестован. «Новая Рейнская газета» немедленно выступила со статьями в его защиту.

Маркс нередко оставлял редакционный стол, чтобы провести рабочее собрание, произнести речь, но поздно ночью снова возвращался просмотреть очередной номер и прочесть поступившую информацию. Огромным напором воли он преодолевал нечеловеческую усталость. В его иссиня-черных волосах появились белые нити. Суровым стало его смуглое лицо. А работы становилось все больше и больше.

На одном из многолюдных собраний Маркса избрали в члены Народного комитета Кёльна. Эта организация призвана была попытаться спасти завоевания революции.

Все это время не оставлял в покое Маркса и судебный следователь. Полицейские придирки становились все назойливее. Газету и ее редактора обвиняли в подстрекательстве к восстанию, в оскорблении полиции и чиновников, в призыве к низвержению королевской власти. Однажды, когда Маркс вышел из здания суда, его встретила встревоженная толпа. Народ собрался, чтобы в случае надобности защитить своего вождя.

Фридрих Энгельс в дорожном костюме и крепких сапогах, с палкой в руке, не чувствуя усталости, шел горными тропами к франко-швейцарской границе. На вершинах Альп, переливаясь всеми цветами радуги, сиял снег. От ледников веяло прохладой. Воздух был пропитан пряным ароматом вянущих трав и поздних цветов. Горы вокруг напоминали геометрические фигуры и казались опрокинутыми наискось.

В альпийских лугах пастухи на глиняных окаринах наигрывали заунывные мелодии. Им вторили колокольчики, подвязанные к ошейникам потучневших за лето коров. Вдоль извилистых, то взбирающихся вверх, то круто срывающихся в ущелье дорог редко встречались трактиры. Сыр, кусок хлеба и фляга с водой вполне устраивали путника.

Фридрих любил природу и умел видеть и слышать ее. Изредка присаживаясь у дороги, он мог подолгу наблюдать жизнь крошечных обитателей трав. Мошка или жучок привлекали его внимание. Иногда он срывал незнакомый цветок или растение и, продолжая путь, с терпением и пытливостью ученого старался определить его вид. Окружающая природа не оставляла его равнодушным. После многих месяцев напряжения, бессонницы, непрерывного общения с людьми тишина гор, неповторимый запах ранней осени сначала чем-то раздражали его. Но постепенно нервы Энгельса успокоились. Ночлег на траве, когда стрекочут кузнечики, а над головой мигают звезды, ранние сумерки и поздний восход солнца, медленно выползающего из-за остроконечных вершин, укрепляли его физические силы.

«Бродить по альпийским дорогам в такое время. Какая бессмыслица, какая глупость! — иной раз думал он. — Я точно выброшен за борт. Эдак, пожалуй, можно скоро дойти до мысли, что тюремное заключение лучше, нежели подобная «хромая свобода».

Энгельс успокаивал себя мыслью, что очень скоро снова вернется к работе, к борьбе.

Швейцария показалась Фридриху невыносимой. После бурных событий в недавнем прошлом, разыгравшихся в этой стране, она превратилась в сытое, покойное болото, где самодовольные буржуа чувствовали себя превосходно, будто жабы под дождем. Кальвинизм — лицемернейшая из религий — железной паутиной оплел сознание мещан. Наслаждаясь покоем, они скорее смогли бы стать палачами революции любой страны, нежели вступиться за права какого-нибудь народа.

Прогуливаясь по набережной чистенькой, приглаженной Женевы, глядя на вяло катящее свои ясные волны озеро Леман, Энгельс томился изгнанием. Его все больше раздражала невозмутимость этой окруженной горами страны, где в кантонах всем заправляли владельцы сыроварен, часовых заводов и шоколадных фабрик.

Во время вынужденного пребывания в Швейцарии Энгельс не терял связи с «Новой Рейнской газетой» и посылал Марксу статьи и корреспонденции.

Только в середине января 1849 года, когда обстановка в Рейнской Пруссии несколько изменилась и опасность ареста отпала, он снова очутился среди друзей и единомышленников в Кёльне.

В обычный час за столом Маркса собрались все редакторы «Новой Рейнской газеты». Энгельс, взволнованный и счастливый, вглядывался в дорогие ему лица. Точно прошли десятилетия, так много изменений произошло в мире за короткие несколько месяцев.

В Париже президентом республики был избран Луи Наполеон Бонапарт. Он и его клика энергично расчищали путь к империи. В тисках контрреволюции оказались Вена и Берлин. Последней крепостью, над которой все еще гордо реяло красное знамя, был Кёль», но и этому свободолюбивому городу угрожала осада.

Несколько новых, ранее неведомых Энгельсу морщин, как рубцы от ран, пролегли на выпуклом, могучем лбу Маркса. Еще ярче и проницательнее стал взгляд его черных глаз. Похудел и возмужал Веерт, и иное выражение появилось в его небольших, крепко сомкнутых губах; более суровым казалось всегда немного печальное лицо Вильгельма Вольфа. Невозмутимым, хотя и заметно утомленным, выглядел Фрейлиграт. Еще подвижнее и хлопотливее были Дронке и Фердинанд Вольф.

Но ни малейшей растерянности и тем более уныния не чувствовалось среди редакторов «Новой Рейнской газеты». Наоборот. Приближающиеся бои как-то воодушевляли их, придавали торжественность их словам и действиям.

Дронке сообщил Энгельсу, что в редакции имеется восемь ружей и несколько сот патронов.

— Наш гарнизон в боевой готовности, — пошутил он при этом.

— Ты имеешь в виду типографских и редакционных работников? — спросил Энгельс.

— Конечно, но нам не хватало командира! Теперь ты вернулся, отлично. Будешь командовать!

В феврале Маркс и Энгельс предстали перед судом присяжных. Их обвинили в оскорблении власти. Но какое жалкое зрелище являл собой прокурор, когда заговорили обвиняемые! Каждое слово Маркса и Энгельса чудодейственно превращало мнивших себя великанами судейских чиновников в крошечных лилипутов. Обвинители превратились в обвиняемых.

Присяжные оправдали Маркса и Энгельса. Спустя два месяца «Рабочий союз» и его руководители порвали с мелкобуржуазными демократами. Предательство этих недавних союзников было слишком опасно в дни революционных боев.

Трусость, бесконечные колебания и иллюзии вождей мелкой буржуазной демократии, возглавлявших все движение 1848–1849 годов в Германии, в конце концов погубили революцию. Даже тогда, когда стало известно, что реакция собирает под свои черные знамена огромные силы, чтобы по примеру Кавеньяка нанести окончательный смертельный удар по тем куцым завоеваниям, которых добился народ в 1848 году, Франкфуртский парламент, вместо того чтобы призвать массы к революционным действиям, занялся составлением «имперской конституции».

Конституция была принята в марте 1849 года, однако ни король Пруссии, ни другие немецкие государи и правительства и не подумали признавать ее — это была конституция на бумаге, документ, не подкрепленный реальной властью, закон не силы, а бессилия.

Прусское правительство объявило имперскую конституцию анархическим и революционным актом и распустило палаты народных представителей. Так же стали поступать и другие немецкие государи и правительства.

Прусские войска начали концентрироваться вблизи Франкфурта.

На победу контрреволюции в Пруссии и Австрии Западная и Южная Германия ответила народными восстаниями в Саксонии, Рейнской провинции, Вестфалии, Пфальце и Бадене. Власть в этих районах и провинциях была захвачена вождями мелкой буржуазии, которая всегда и везде — во Франции, Англии, Германии, Италии — в силу своего двойственного положения неизменно приводила народные восстания и революции к поражению.

«Мелкая буржуазия, если бы это зависело от нее, — писал Энгельс, — вряд ли покинула правовую почву законной, мирной и добродетельной борьбы и вряд ли прибегла вместо так называемого духовного оружия к мушкетам и булыжникам. Как показывает нам история всех политических движений, начиная с 1830 г., в Германии, так же как и во Франции и в Англии, этот класс всегда хвастлив, склонен к высокопарным фразам и подчас даже занимает на словах самые крайние позиции, пока не видит никакой опасности; он боязлив, осторожен и уклончив, как только приближается малейшая опасность, он ошеломлен, озабочен, полон колебаний, как только вызванное им движение подхватывается и принимается всерьез другими классами; ради сохранения своего мелкобуржуазного бытия он готов предать все движение, как только дело доходит до борьбы с оружием в руках, — и, наконец, в результате его нерешительности, его всегда особенно охотно надувают и третируют, как — только побеждает реакционная партия».

На юге Германии, как, впрочем, и во всей стране, во главе движения стояли представители мелкой буржуазии, так называемое сословие бюргеров, которое господствовало в это время во всех парламентах и учреждениях. И хотя на втором этапе восстания оно захватило почти всех трудящихся города и деревни, тем не менее можно было заранее предсказать неизбежную обреченность восстания, ибо мелкобуржуазные вожди не способны к революционному действию. Парламентарии во Франкфурте болтали, протестовали, вопили, но не имели ни храбрости, ни ума, чтобы действовать, и когда после разгрома восстания парламент скончался, никто не заметил его исчезновения.

Маркс и Энгельс решительно отказывались от видных должностей, которые им предлагали руководители движения за имперскую конституцию, но в трудную для народа минуту они отважно бросились на помощь восставшим.

Энгельс, со свойственной ему быстротой и стремительностью действий, оценив стратегическое расположение сил и возможностей обеих сторон, разработал выдающийся план вооруженного выступления. Он, как и Маркс, смотрел на восстание как на искусство, требующее больших знаний и умения учесть все действующие силы и факторы; экономические, политические и военные. Энгельс требовал принятия срочных мер для распространения восстания из Бадена на окружающие провинции и княжества, которые только ждали сигнала к немедленному выступлению; он предлагал тотчас же двинуть революционный корпус в 8—10 тысяч штыков баденской регулярной армии, примкнувшей к восставшим, на Франкфурт, чтобы таким образом поставить Национальное собрание под контроль и защиту восставших. Это придало бы движению общегерманский характер.

План Энгельса, если бы он был принят, удесятерил бы революционную энергию масс. Необходимо было, по мнению Энгельса, централизовать силу восстания, предоставить в его распоряжение нужные денежные средства и немедленной отменой всех феодальных повинностей заинтересовать в движении многочисленное земледельческое большинство населения. Учреждение общей центральной власти для военных дел и финансов с правом выпуска бумажных денег, сперва для Бадена и Пфальца, затем для всех занимаемых революционной армией округов, сразу бы придало движению характер государственности.

Только напористость и стремительность могли обеспечить успех.

Быстрота действий и уверенность в силах народа — вот главное в плане вооруженного восстания, выработанном Энгельсом. Маркс и Энгельс требовали также оказать немедленную вооруженную помощь рабочим районам Рейнской Пруссии, в которой размещалась треть всей королевской армии, сковавшая действия рабочих масс промышленных районов страны.

Энгельс рассматривал свой бесстрашно-смелый план восстания как часть общего развития революционной борьбы во Франции, Италии, Венгрии. Проект Энгельса учитывал силы революции и контрреволюции, он трезво оценивал экономическую, политическую и военно-стратегическую обстановку в центре Европы.

Когда 9 мая вспыхнуло рабочее восстание на родине Энгельса в промышленном округе Рейнской провинции, он немедленно оставил Кёльн и газету, сменил перо на меч и бросился на помощь своим землякам — рабочим Эльберфельда. Однако отважные, быстрые, решительные действия Энгельса по перестройке баррикад в городе, его настойчивые требования распространить восстание вширь и создать ядро революционной армии, да и сам факт прибытия одного из вождей «партии красных», соредактора «Новой Рейнской газеты», вызвали ужас и бешенство достопочтенных буржуа. Комитет демократов решил поэтому выслать Энгельса из его родного города.

Это вызвало волнения среди рабочих, они потребовали от Комитета безопасности, чтобы Энгельс остался, обещая, если это потребуется, ценой своей жизни защитить представителя «Новой Рейнской газеты». Не желая вызывать раскол в рядах восставших и считая, что время для открытого столкновения с вождями мелкобуржуазной демократии еще не наступило, Энгельс возвратился в Кёльн. «Новая Рейнская газета», сообщая о событиях в Эльберфельде, писала, обращаясь к рабочим:

«Пусть бергские и маркские рабочие, проявившие по отношению к нашему соредактору такое удивительное расположение и такую привязанность, запомнят, что теперешнее движение — только пролог к другому, в тысячу раз более важному движению, в котором дело будет идти об их, рабочих, собственных интересах. Это новое революционное движение явится результатом нынешнего движения. И как только это новое движение начнется, тогда Энгельс — в этом рабочие могут быть уверены! — подобно всем другим редакторам «Новой Рейнской газеты», окажется на своем посту, и никакие силы мира не заставят его тогда этот пост покинуть».

Предательство и трусость буржуазии привели вскоре к тому, что Золинген, Гаген, Изерлон, Эльберфельд после незначительного сопротивления попали в руки прусских королевских войск. Часть рабочих отрядов пробилась в восставший Пфальц, там вошла в состав добровольческого отряда под командованием смелого и решительного участника революции, отставного офицера королевской армии Виллиха. Некоторое время спустя в этот же отряд вступил Энгельс и сражался в нем вместе со своими земляками против пруссаков.

Поражение восстания на Рейне решило судьбу ненавистной для буржуазии «Новой Рейнской газеты», которая в майские дни бесстрашно и решительно призывала к революционным действиям, к беспощадной расправе с контрреволюцией.

Когда из Берлина пришел указ ввести в Кёльне осадное положение, комендант крепости, зная, что это грозит бунтом, не решился его выполнить. Тогда начались сложные закулисные интриги полицейского управления, искавшего средства избавиться от Маркса и выслать его из Кёльна. Директор полиции обратился за помощью в Берлин, к министру внутренних дел. Он сообщил, что меры принуждения против главного редактора «Новой Рейнской газеты» повлекут за собой опасное возмущение всех революционеров свободолюбивого города.

Министр, в свою очередь, не решился действовать сам и запросил совета у обер-президента Рейнской провинции. л

Около двух месяцев в министерстве внутренних дел раздумывали, как разделаться с Марксом и газетой, которая согласно полицейским донесениям разрушает все устои, подстрекает к ниспровержению существующих государственных учреждений, издевается и высмеивает все, что король считает священным. А тираж газеты между тем постоянно возрастал!

10 мая Карл Маркс был в маленьком городке

Гамме и вел переговоры с отставным лейтенантом Генце, преследуемым за революционные взгляды, об основании большого коммунистического издательства. Вернувшись в Кёльн, Маркс получил предписание покинуть пределы Германии. Одновременно была решена и участь «Новой Рейнской газеты».

19 мая вышел последний, отпечатанный алой краской, пылающий, как факел, номер. Под багряным названием газеты были напечатаны стихи Фрейлиграта:

После этих пророческих стихов Фрейлиграта следовало обращение редакторов газеты к кёльнским рабочим:

«На прощание мы предостерегаем вас против какого бы то ни было путча в Кёльне. При военном положении в Кёльне вы потерпели бы жестокое поражение. На примере Эльберфельда вы видели, как буржуазия посылает рабочих в огонь, а потом самым подлым образом предает их. Осадное положение в Кёльне деморализовало бы всю Рейнскую провинцию, а осадное положение явилось бы необходимым следствием всякого восстания с вашей стороны в данный момент. Ваше спокойствие приведет пруссаков в отчаяние.

Редакторы «Новой Рейнской газеты», прощаясь с вами, благодарят вас за выраженное им участие. Их последним словом всегда и повсюду будет: освобождение рабочего класса!

Редакция «Новой Рейнской газеты»

Карл Маркс последним сошел с боевого корабля.

Семья Маркса осталась без средств. Женни отправила в ломбард единственное ценное, что у нее оставалось, — серебряную посуду с гербом Вестфаленов. На вырученные деньги можно было тронуться в путь.

Карл и Фридрих направились в Баден.

В эту же пору Бакунин метался в поисках действия. Один план сменялся в его разгоряченном мозгу другим. Он бросался из одной крайности в другую.

В Праге, куда Бакунин прибыл, чтобы возглавить богемскую революцию, у него не было знакомых. В тайное общество, которое он мысленно подготовил и начал создавать, не вступил никто, кроме двух чехов.

Хаос в голове Бакунина, противоречивость его взглядов дошли до абсурда. Сперва видя, как пруссаки и австрийцы поработили многие славянские племена, он разразился гневным «Воззванием к славянам», направленным против русского царизма и Николая I, затем вдруг решил написать письмо русскому самодержцу, призывая его самого возглавить славянские народы и стать их царем! В своем письме он пытался убедить русского царя поднять общеславянское знамя.

Так он колебался между идеей панславизма и братства всех рас и народов, отрицал всякую теорию, мечтал о всеобщем разрушении, об отмене всех законов, но сам жаждал власти для себя, диктатуры сильной личности.

Наконец мятущаяся, страстная натура привела Бакунина на баррикады Дрездена во время майского восстания.

Храбрость и хладнокровие Бакунина сделали его во время самых тяжелых и безнадежных боев подлинным предводителем восстания. Его полнейшее презрение к опасности и смерти, забота о соратниках снискали ему, наконец, любовь, уважение и признательность революционеров. Львиная растрепанная голова, могучая атлетическая фигура Бакунина, возвышавшаяся на баррикадах, зычный голос, неустрашимость ободряли сражавшихся повстанцев.

Когда поражение стало неизбежным, Бакунин предложил оставшимся в живых повстанцам взорвать ратушу и самим погибнуть в ней, чтобы не сдаваться врагу. Он сохранил для этого достаточное количество пороха. Но члены Временного правительства отказались. Тогда, собрав самых смелых защитников баррикад, Бакунин вывел их из горящего Дрездена. Отряд повстанцев направился к Фрейбургу. Бакунин не оставлял мечты ввести этот отряд в Богемию и начать там давно желанное восстание. Но его соратники были сильно утомлены, измучены, подавлены поражением, плохо вооружены. В Хемнице вместо помощи их ждало предательство. Реакционные бюргеры встретили отряд крайне враждебно, ночью они схватили повстанцев и передали прусским властям. Бакунин был так подавлен и измучен нравственно, что хотя и мог бежать, но остался безучастным к своей судьбе. Он надеялся, что его расстреляют на месте, и боялся только одного — выдачи русскому правительству. Прусское военное командование заточило его в старинную крепость Кенигштейн. Вскоре его дважды судили, сначала прусским, затем австрийским военным судом и дважды приговаривали к смертной казни.

Затем случилось то, чего Бакунин боялся превыше всего: его выдали русскому царю.

Маркс и Энгельс покинули Кёльн и направились на юго-запад страны.

Поезд медленно шел вдоль Рейна, по его левому высокому берегу, на юг, из Людвигсгафена в Шпейер, продвигаясь по охваченной восстанием стране.

Рейн разграничивал герцогства Пфальц и Баден. На мосту, на границе двух государств-лилипутов взималась мостовая пошлина.

Пфальц — совсем крохотная земля. Баден — сравнительно больший и богатый край. Это узкая полоса земли, протянувшаяся с севера на юг на 250 километров вдоль правого берега огромной реки.

В обоих государствах не было значительной промышленности, крупной буржуазии и пролетариата. Все это лишь зачиналось. На юго-западе Пфальц и Баден граничили с Францией, и обе эти немецкие провинции оказались под сильным влиянием Великой французской революции. Недолгое время они даже входили в состав Французской республики. В них все еще действовал кодекс Наполеона.

Вагоны заняли волонтеры и солдаты местной баденской и пфальцской армий с трехцветными повязками на рукавах. Вооружение их было необычным: почти у всех волонтеров сбоку висели сабли, некоторые везли косы. Лишь у немногих — игольчатые ружья и мушкеты.

В поезде ехали также крестьяне. На полу и на скамьях вагона, в котором находились Маркс и Энгельс, стояло несколько плоских бочонков с вином, под сиденьями и на верхней полке выстроились оплетенные лозой бутыли.

Все пассажиры были необычно возбуждены и веселы. Совсем недавно в этих герцогствах народ обрел свободу. Несколько дней назад баденский великий герцог бежал. Жители этих мест верили, что свобода отныне утвердилась навечно. Пруссаков жестоко ненавидели в Пфальце и Бадене.

Руководители восстания, люди из мелкобуржуазных партий, в своих мечтах шли не дальше либеральной монархии, ограниченной конституцией, в лучшем случае их устроила бы республика по образцу кантонов Швейцарии, с которыми Баден граничил на юге страны.

За вагонными окнами Маркс и Энгельс видели вооруженных пиками и косами бородатых кавалеристов из крестьян. В офицерах они узнавали вчерашних коммерсантов, коммивояжеров, учителей или студентов. Всюду двигались военные обозы. На привокзальных площадях маршировали небольшие отряды Пехоты местной армии, вооруженные мушкетами и игольчатыми ружьями. На улицах и площадях, у трактиров и пивных было людно, толкались солдаты, волонтеры, крестьяне, городские жители. Очень скоро между недавними редакторами «Новой Рейнской газеты», солдатами местной армии и волонтерами установилось полное понимание и единство. Пассажиры распевали «Марсельезу» и распространенную в Южной Германии в дни восстания песню:

Из всех вагонов неслись выкрики «виват!», солдаты и крестьяне обнимались, наполняли кружки, пили, громко произнося тосты:

— За погибель всех князей, герцогов и императоров!

— Смерть подлым прусским жандармам!

— Да здравствует конституция!

— Да здравствует республика!

На вокзале Шпейера Маркса и Энгельса встретил весь штаб Виллиха. Командир революционного отряда бросился с шумными приветствиями к прибывшим.

— Дорогой Виллих, — сказал Энгельс, крепко пожимая руку офицеру, — как мы рады встрече с вами! Солдаты и волонтеры говорили нам, что вы успешно действуете в этих местах.

— А вы, смелые редакторы «Новой Рейнской газеты», славно рубились в Кёльне, и ваша газета, право, стоит наших сабель! Воевать здесь после Кемпена, Нейсе, Прюма легко. Наши горы неприступны, как крепость. Пусть-ка сунутся сюда пруссаки.

— Как вы думаете, Виллих, — спросил Маркс, — примет ли Временное правительство разработанный Энгельсом план создания в Бадене и Пфальце единой революционной армии, чтобы отсюда быстро и энергично ударить по королевско-прусским войскам?

— Вам, верно, известно, — добавил Энгельс, — сколько корпусов прусского короля уже сконцентрировано между Саарбрюкеном и Крейцнахом на пфальцской границе. Не требуется особой проницательности, чтобы понять, какое неприятное разочарование принесет прусская армия развеселым жителям маленького Пфальца в самом ближайшем будущем, если мы сами не перейдем в наступление.

— Не сомневайтесь, друзья, — самоуверенно ответил Виллих. — Пфальц обязательно победит. — И добавил озабоченно: — Но в Бадене у штатских дела обстоят плохо. Там все взял в свои руки адвокат Брентано, бывший лизоблюд великого герцога. Теперь он пытается погасить огонь восстания в надежде, что его светлость, вернувшись, сделает верноподданного Брентано своим старшим лакеем. Он всех водит за нос, держит под замком арсеналы, казну и продовольствие, отказывается помочь оружием Пфальцу, все нарочно путает так, чтобы никто ничего не мог понять.

— Завтра мы будем в Карлсруэ, — сказал Маркс, — и попробуем убедить членов Временного правительства принять наш стратегический план. Мы не питаем никаких иллюзий насчет этих господ из мелкобуржуазной партии. Но попытаться убедить их надо во что бы то ни стало.

— Доктор Маркс, — прощаясь, попросил Виллих, — передайте этим адвокатам, коммерсантам, школьным учителям и недоучившимся студентам, что нам нужны артиллерия, порох, ружья и патроны. Я берусь в одну неделю превратить свой отряд в корпус, в армию! Все население на нашей стороне. Здесь можно действовать стремительно, наступать и побеждать. С этих гор легко будет нестись вниз на равнины вдогонку вшивым королевским пруссакам.

Маркс и Энгельс распростились с Виллихом и его соратниками.

Встреча представителей Временного правительства с редакторами «Новой Рейнской газеты» произошла в угрюмом помещении, напоминавшем старую часовню. Сквозь разноцветные стекла окон слабо пробивался синий и розоватый свет. За большим круглым дубовым столом, кроме Маркса и Энгельса, собралось 10 членов Временного правительства.

Маркс обратился к ним с горячим словом.

— Прусские королевские войска собирают мощный кулак на границе с Пфальцем. От пфальцской западной границы до баденской — только несколько часов пути. Нам стало известно от надежных и хорошо осведомленных лиц, что между Саарбрюкеном и Крейцнахом сосредоточено для вторжения в Пфальц и Баден 27 прусских батальонов, 9 батарей артиллерии и 9 полков кавалерии. Сведения о дислокации этих войск мы передали вашему штабу.

В зале зашумели.

— Пусть только сунутся!

— Не посмеют!

— Воодушевленный народ непобедим!

Маркс продолжал говорить. Он указал на то, что в распоряжении Баденского правительства имеется целая армия, которая настолько прогрессивна, что стала во главе революционного движения.

— Вы получили власть из рук этой армии, — заявил Маркс гневно. — Ваши арсеналы ломятся от оружия и боеприпасов. В ваших банках лежат большие запасы денег, иностранной валюты и драгоценностей, в ваших цейхгаузах много продовольствия. У вас есть все возможности в самые короткие сроки создать большую баденскую революционную армию, вооружить пфальцское народное ополчение и ударить по королевским войскам, ринуться на них с ваших гор и высот, не дожидаясь, пока они у вас их захватят и вышвырнут вас в Швейцарию.

— Быстро вы подсчитали все наши богатства.

— Пруссаки никогда сюда не полезут, они боятся баденцев, как дьявола. Мы, слава богу, сидим у себя дома и никуда пока не собираемся — ни в Пруссию, ни в Швейцарию. Так будет и впредь. Амэн!

— Восстания в городах Рейнской Пруссии, откуда мы сейчас прибыли, — продолжал Маркс терпеливо, — еще окончательно не побеждены, но находятся под серьезной угрозой. Рабочие Кёльна, Эльберфельда, Золингена готовы в любой момент выступить вам навстречу. Однако вам известно, так же как и мне, что в многочисленных гарнизонах и крепостях Рейнландии расположена одна треть всей прусской армии. На вашей же земле имеется всего две-три крепости, в которых заперлись сейчас ничтожные гарнизоны. Надо собрать революционную армию и выступать, не теряя ни одного дня. Продвижение баденских армий к Франкфурту и пфальцских отрядов к Триру может еще спасти повстанцев Рейнской Пруссии, вызовет восстания на Мозеле и Эйфеле, в Нассау и обоих княжествах Гессен. Мы располагаем доказательствами, что в рейнских местных войсках ненавидят прусско-королевских офицеров и жандармов не меньше, чем у вас, в Бадене, и что восстания там вспыхнут немедленно, как только баденская революционная армия двинется на север и северо-запад.

— Незачем лезть! Мы свое дело сделали!

— Пусть каждая провинция Германии действует на свой страх и риск!

Маркса энергично поддержал Энгельс. Не обращая внимания на возгласы недовольных таким оборотом беседы членов Баденского правительства, не желавших ничего, кроме умеренных действий, Энгельс сказал:

— Господа! Мы предлагаем вам хорошо продуманный план организации революционной армии с центром в вашей свободной от прусских войск стране. Надо немедленно собрать из наличных регулярных войск 8—10 тысяч человек и двинуть их на Франкфурт. Захват Франкфурта, где находится в настоящее время всегерманское Национальное собрание, придаст сразу всему восстанию общегерманский характер. Если вы не выступите сегодня, если вы не попытаетесь превратить баденское восстание в общегерманское, если вы будете сидеть на своих горах и вдать прихода пруссаков, то они обязательно придут, отнимут у народа все завоеванные уже свободы, а вас всех, вас, господа, они… поблагодарят за то, что вы сами надели на себя кандалы и ждали их прихода.

Баденские вожди восстания не имели ни достаточного мужества, ни способности предвидения. Они пришли в ужас от плана столь смелых действий и отвергли советы Маркса и Энгельса. И это вскоре привело к разгрому восстания.

Из Бадена Маркс и Энгельс направились в Пфальц, и встретились там с Временным правительством, а также с несколькими членами Союза коммунистов, в том числе с д’Эстером, игравшим видную роль в пфальцской революции.

В сложившейся обстановке ничего серьезного в Германии ожидать было невозможно. Единственно, что обнадеживало всех, это уверенность, что Франция находится накануне значительных революционных действий, которые одни только могут подтолкнуть отсталую Германию на более решительные выступления против королей, князей и феодалов, а заодно и против крупной буржуазии. Было выдвинуто предложение, чтобы Марксу направиться в Париж для связи с монтаньярами, как называли себя левые силы французского парламента. Громкое и бессмертное название партии 1793 года — монтаньяры — Гора — само по себе вызывало ярость правящих кругов Третьей республики во главе с президентом Франции Луи Наполеоном Бонапартом и свирепым усмирителем июньского восстания генералом Кавеньяком. Марксу вручен мандат Центрального демократического комитета Германии для поездки во Францию с представительскими полномочиями.

На обратном пути из Пфальца в Баден, в Гессенском княжестве, Карла и Фридриха арестовали как участников восстания. Судьба их в эти дни зависела от многих обстоятельств. В то смутное время, после разгрома революции в Пруссии, они могли равно стать перед военным судом и быть расстрелянными, как и случайно сразу выйти на свободу.

Из Дармштадта под усиленным конвоем Маркса и Энгельса привезли во Франкфурт-на-Майне и освободили так же неожиданно, как ранее схватили.

Маркс направился в столицу Франции.

Энгельс вернулся в Кайзерслаутерн и вступил в добровольческий отряд, которым командовал Виллих.

Отряд этот успешно блокировал прусскую крепость Ландау. Она легко могла быть взята повстанцами, если бы у них была артиллерия. Энгельс с присущим ему темпераментом и волей участвовал в боях. Одновременно он осаждал штаб восстания в Кайзерслаутерне, требуя гаубиц для Виллиха. Руководителям Временного правительства Бадена не понравилась критика Энгельса, и он был арестован в одном из пограничных пфальцских городков.

Со связанными руками пешком его погнали в Кайзерслаутерн и посадили в тюрьму. Узнав об этом, рейнские рабочие и солдаты добровольческого отряда заявили, что покинут позиции, если Энгельс не будет немедленно освобожден. Протест и возмущение среди повстанческих частей были так грозны, что распоряжением Временного правительства Энгельс через двадцать четыре часа был освобожден со всевозможными извинениями.

Вскоре разведчики доставили известие, что на провинцию наступают контрреволюционные прусские войска. Фридрих снова взялся за оружие.

До момента интернирования пфальцско-баденской армии в Швейцарии он принимал участие во всех походах и боях добровольческого, прославившегося своей дисциплиной и отвагой отряда Виллиха. Солдатам этой части пришлось принять на себя удары прусской армии.

В середине июля 1849 года восстание в Южной и Западной Германии было окончательно подавлено, чем и определился исход германской революции. Все было кончено! Энгельс с оставшимися в живых бойцами на сутки позже всей революционной армии перешел на швейцарскую территорию.

Около двух месяцев Фридрих и Карл ничего не знали друг о друге. Крайне взволнованный слухами о том, что Маркс арестован, Энгельс писал из кантона Веве в конце июля Женни Маркс:

«Дорогая г-жа Маркс!

И Вы и Маркс, вероятно, удивляетесь, что я так долго не подавал о себе вестей. Вот причины этого. В тот самый день, когда я написал Марксу (из Кайзерслаутерна), пришло известие, что Хомбург занят пруссаками и, таким образом, сообщение с Парижем прервано. Отослать письмо было уже невозможно, и я отправился к Виллиху. В Кайзерслаутерне я держался в стороне от всякого участия в так называемой революции, но когда явились пруссаки, я не смог воспротивиться соблазну принять участие в военных действиях. Единственным офицером, который чего-либо стоил, был Виллих, — поэтому я пошел к нему и сделался его адъютантом. Я участвовал в четырех сражениях, из которых два — особенно при Раштатте — были довольно серьезными. Я убедился, что хваленое мужество в атаке — самое заурядное качество, которым может обладать человек. Свист пуль — сущие пустяки, и, хотя мне пришлось наблюдать немало трусости, я за всю кампанию не видел и дюжины людей, которые держали бы себя трусливо в бою. Зато сколько «храброй глупости»! Так или иначе, я счастливо миновал все опасности…

После того, как наш отряд прикрыл отступление баденской армии, мы перешли в Швейцарию на сутки позже всех остальных и вчера прибыли сюда, в Веве. Во время кампании и пока мы шли по Швейцарии, у меня не было никакой возможности написать ни строчки. Зато теперь я спешу подать весть о себе и скорее написать Вам, тем более что где-то в Бадене я слышал, будто Маркс арестован в Париже. Мы совершенно не видели газет и потому ничего не смогли узнать. Я так и не смог проверить, правда это или нет. Вы представляете себе поэтому, как я встревожен; я очень прошу Вас как можно скорее успокоить меня, сообщив о судьбе Маркса. Я не слышал, чтобы слух об аресте Маркса подтвердился, а потому все еще надеюсь, что это неправда…

Если бы только у меня была уверенность, что Маркс на свободе! Я часто думал о том, что под прусскими пулями я подвергался гораздо меньшей опасности, чем наши в Германии и в особенности Маркс в Париже. Избавьте же меня скорее от этой неизвестности».

Маркс со всей своей семьей в это время уже находился в Париже. В свою очередь, обеспокоенный судьбой друга, он очень обрадовался его письму.

В начале августа Энгельс получил от Маркса ответ.

«Дорогой Энгельс!

Я очень беспокоился за тебя и чрезвычайно обрадовался, получив вчера письмо, написанное твоей рукой…

У тебя теперь имеется прекрасная возможность написать историю баденско-пфальцской революции или памфлет об этом…

Ты можешь при этом великолепно выразить общую позицию «Новой Рейнской газеты» по отношению к демократической партии».

Энгельс и сам намеревался описать подробно всю кампанию за имперскую конституцию и поэтому сразу же засел за работу.

Энгельс рассказал о военных и политических событиях в Рейнской Пруссии, Бадене и Пфальце в мае — июле 1849 года.

(слева направо) Фридрих Лесснер, Конрад Шрамм, Иоганн Экариус

Кёльнский процесс против членов Союза коммунистов

Высмеивая немецких бюргеров — победителей на час, Энгельс, свидетель, очевидец и активный участник политических событий и боев, неисчерпаем в своем горьком юморе; богатство языка и красок, наблюдательность художника позволили ему нарисовать ряд незабываемых картин, сцен, характеров.

«…Мы покинули Бинген, и Маркс отправился с мандатом Центрального комитета демократов в Париж, где предстояли решающие события, — писал Энгельс. — Он должен был представлять германскую революционную партию перед французскими социальными демократами. Я же возвратился в Кайзерслаутерн с намерением остаться там первое время в качестве простого политического эмигранта, а впоследствии, быть может, если представится удобный случай и вспыхнет борьба, занять в этом движении то место, которое только и могла занять «Новая Рейнская газета», — место солдата.

Кто хоть однажды побывал в Пфальце, тот поймет, что в этом благословенном крае, где вино в изобилии, движение должно было принять в высшей степени жизнерадостный характер. Наконец-то население избавилось от сидевших у него на шее неповоротливых, педантических старобаварских чиновников — любителей пива, и назначило на их место веселых поклонников пфальцского вина. Наконец-то оно освободилось от крючкотворства глубокомысленной баварской полицейщины… Восстановление свободы трактиров было первым революционным актом пфальцского народа; весь Пфальц превратился в большой трактир, и количество спиртных напитков, поглощенное в продолжение этих шести недель «во имя пфальцского народа», не поддается никакому исчислению. Хотя в Пфальце активное участие в движении было далеко не таким широким, как в Бадене, хотя здесь было много реакционных округов, однако все население было единодушно в этом всеобщем увлечении вином, и даже самый реакционно настроенный мещанин или крестьянин был захвачен этим общим весельем.

Не требовалось особой проницательности, чтобы понять, какое неприятное разочарование принесет прусская армия этим развеселившимся пфальцским жителям через несколько недель.

…Каким был Пфальц, таким было и его Временное правительство. Оно состояло почти исключительно из добродушных любителей вина, которые более всего были удивлены тем, что им пришлось вдруг представлять собой Временное правительство своего отмеченного Вакхом отечества. И тем не менее нельзя отрицать, что эти смеющиеся правители вели себя лучше, чем их баденские соседи…»

Нерешительности и трусости мелкобуржуазных вождей Энгельс противопоставляет смелые действия рабочих отрядов под командованием Виллиха и Беккера. Он описывает операции, в которых пролетарии дрались храбро и умело, обращая нередко неприятеля в бегство, несмотря на его численное превосходство; рассказывает о героических арьергардных боях вооруженных трудящихся Рура, Золингена, Эльберфельда, Кёльна, когда, чтобы дать возможность перейти швейцарскую границу отступающим армиям, рабочие отряды, сдерживая противника, последними ушли за рубежи Германии.

Самые лучшие коммунисты, говорил Энгельс, были и самыми лучшими бойцами Одним из них был видный немецкий революционер Иосиф Молль, павший героически в битве при Мурге.

90-тысячное прусское войско с трудом, ценой большой крови, одержало победу над 15 тысячами солдат революционной армии. Его смерть была тяжелым ударом для всей партии коммунистов.

Энгельса особенно сильно потрясла гибель Иосифа Молля.

«Тем жертвам Баденского восстания, — писал Энгельс, — которые в той или иной мере принадлежали к образованным классам, в прессе, в демократических союзах воздаются всякого рода почести в стихах и прозе. Но никто не поминает ни словом о сотнях и тысячах рабочих, которые вынесли на себе всю тяжесть боев и пали на полях сражений, о тех, которые заживо сгнили в раштаттских казематах, или о тех, которым теперь за границей, единственным из всех эмигрантов, приходится в изгнании испить до дна горькую чашу нужды… Наши «демократы» слишком невежественны и слишком проникнуты буржуазным духом, чтобы постичь революционное положение пролетариата, постичь будущее рабочего класса. Поэтому им ненавистны также те истинно пролетарские характеры, которые слишком горды для того, чтобы льстить им, слишком проницательны… Но если так называемые демократы не заинтересованы в том, чтобы оценивать по достоинству таких рабочих, то долг партии пролетариата — воздать им по заслугам. И к лучшим из этих рабочих принадлежал Молль из Кёльна…

…После февральской революции он вернулся в Германию и вскоре вместе со своим другом Шаппером принял на себя руководство Кельнским рабочим союзом. Эмигрировав в Лондон после кельнских событий 1848 года, он вскоре вернулся в Германию под чужой фамилией, вел агитационную работу в самых различных местностях и принимал на себя выполнение миссий, которые отпугивали всех других своим опасным характером. Я снова встретил его в Кайзерслаутерне. И здесь он взялся за выполнение таких поручений в Пруссии, которые подвели бы его прямо под расстрел, если бы он был узнан. Возвращаясь из своей второй поездки такого рода, он благополучно пробрался через расположение всех неприятельских армий до самого Раштатта, где немедленно вступил в наш отряд, в безансонскую рабочую роту. Спустя три дня он был убит. Я потерял в нем старого друга, а партия — одного из своих самых неутомимых, бесстрашных и надежных бойцов».

Прошло немного времени со дня гибели Молля. Фридрих Энгельс все еще жил в Швейцарии. Вернуться в Германию означало быть немедленно арестованным и, может быть, даже казненным. Его друзья и соратники решительно требовали, чтобы он оставался за границей.

Как-то Энгельс прогуливался по чистенькой набережной Женевы. Приближались прозрачные сумерки, ранние в этой горной стране. Жаркий день сменился прохладой.

У пристани Энгельс встретил знакомого молодого человека в стареньком, но тщательно выутюженном костюме. Это был Вильгельм Либкнехт.

Эта встреча с Энгельсом стала знаменательной вехой в жизни впоследствии известного революционного вождя немецких пролетариев: вскоре Либкнехт вступил в Союз коммунистов.

В конце августа Фридрих получил тревожное письмо от Маркса.

«Дорогой Энгельс!

Меня высылают в департамент Морбиган, в Понтийские болота Бретани. Ты понимаешь, что я не соглашусь на эту замаскированную попытку убийства. Я поэтому покидаю Францию.

В Швейцарии мне не дают паспорта, я должен таким образом ехать в Лондон, и не позже, чем завтра. Швейцария и без того скоро будет герметически закупорена, и мыши будут пойманы одним ударом.

Кроме того, в Лондоне у меня имеются положительные виды на создание немецкого журнала. Часть денег мне обеспечена.

Ты должен поэтому немедленно отправиться в Лондон. Этого требует твоя безопасность. Пруссаки тебя дважды расстреляли бы: 1) за Баден; 2) за Эльберфельд. И зачем тебе эта Швейцария, где ты ничего не можешь делать? У тебя нет никаких затруднений к приезду в Лондон…

Я положительно рассчитываю на это. Ты не можешь оставаться в Швейцарии…

Моя жена остается пока здесь…

Твой К.М.»

Французское правительство отказало Энгельсу в проездной визе, и он решает ехать в Англию через Италию. Это был единственный путь, по которому он мог добраться до Лондона без риска быть опознанным и арестованным.

Страна великих полководцев, революционеров, ученых и поэтов волновала его воображение.

Италия переживала сейчас тяжелые времена. После яркой, озарившей на миг страну революционной вспышки 1848 года опустилась мрачная тьма реакции. Австрия мстила за ненадолго потерянное ею господство и требовала от маленьких государств раздробленной Италии повиновения и расправы с революционерами.

Террор свирепствовал в Венецианской и Ломбардской провинциях.

В октябре Фридрих приехал в Геную. От этого порта на Средиземном море до Лондона Энгельсу предстояло плыть около полутора месяцев. Фридрих не мог примириться с бесцельной потерей времени. Он решил получше познакомиться с морским делом. С присущей ему тщательностью и прилежанием он записывал в дневник особенности погоды, направление ветров, состояние моря, изменения в очертаниях берегов. Фридрих любил море. Оно было созвучно его отважной, чуждой всему низменному, мелкому душе.

В середине ноября Энгельс, наконец, добрался до Лондона.

В Париже Маркс стал свидетелем все более и более яростных нападок наглеющей реакции на революционную демократию.

В первый же день по приезде, когда он шел по улице Пуатье, его остановила старушка с четками в руке и, осенив себя крестным знамением, прошептала «Аве Мария» и подала маленькую книжечку. Это была одна из тридцати брошюр, изданных «партией порядка» для народа, чтобы вызвать у него страх и отвращение к социализму. Карл знал о группе контрреволюционеров, называвшей себя «партией порядка». Она состояла из орлеанистов, бонапартистов, легитимистов, католиков и даже нескольких республиканцев, объявивших экономические реформы порождением сатаны. Продажные борзописцы за большие деньги составляли для издания гнусные проповеди, которые богатые старушки навязывали прохожим бесплатно, если те не соглашались заплатить за них пять сантимов. Тираж этих изданий достигал полумиллиона.

Карл наугад раскрыл поданную ему брошюрку и прочел:

«Красный — это не человек, это красный… Лицо у него забитое, огрубевшее, без выражения; мутные бегающие глаза, никогда не смотрящие в лицо, избегающие взгляда, как глаза свиньи… вот общие характерные черты, которые вы найдете у большинства коммунистов. На их лицах начертана глупость учений и идей, которыми они живут».

Маркс швырнул брошюру в мусорный ящик возле бакалейной лавки.

«Как, однако, распух желчный пузырь у господ контрреволюционеров, — внутренне улыбаясь, подумал он. — Здорово их пугает народ, хоть и мнят они себя победителями».

В реакционных писаниях особенно изощрялись Валлон и Теодор Мюрэ, известные своими кутежами и продажностью купеческие сынки, и наглый полицейский агент Шеню. На обложках брошюрок изображали сельского священника, проповедующего детям, или голубей среди цветов. Названия тоже должны были вводить в заблуждение: «Катехизис рабочего, или слово трудящегося», «Как крестьянину быть счастливым», «Вечера в вандейской хижине», «Работы и хлеба».

Тьер снова появился на политической арене. Не обладая никакими экономическими познаниями, бывший министр короля Луи Филиппа написал книгу «О коммунизме».

Благодарная буржуазия, усмотрев в этой брошюре защиту ее собственности, снабдила Тьера большими деньгами на борьбу с французской плебейской революцией. Тьер создал на средства банкиров и фабрикантов издательство, которое стало выпускать очень дешевые, а подчас и раздаваемые бесплатно книжки. Они назывались «Мелкие сочинения Академии моральных и политических наук».

Знойное лето, пыль, окутавшая дома, деревья, самое небо, внезапные вспышки ярости усталого трудового люда, угрозы победителей создавали особо тягостную атмосферу неопределенности и беспокойства в столице.

В городе свирепствовала холера, врачи не знали, как и чем лечить смертоносную болезнь. Народ, охваченный отчаянием, становился все более бесстрашным.

Французские войска вопреки статье 5 конституции, гласившей, что республика никогда не употребляет своей силы на подавление национальных интересов народа и не вмешивается в дела чужих государств, подошли к Риму и осадили Вечный город.

Тысячи французов, узнав об этом, до утра не покидали площади и бульвары. Они требовали, чтобы правительство и президент Бонапарт действовали согласно конституции и призвали армию к исполнению законов. Но на петиции и требования, вынесенные на многолюдных собраниях, власти не отвечали. Народ был безоружен, ослаблен после июньской бойни, руководители-революционеры погибли, сидели в тюрьмах или скрывались.

Правительство искало повода для повторения прошлогодней кровавой расправы. Оно считало, что армия и полиция обеспечат контрреволюции победу над трудящимися.

В то время как все враги трудящихся объединились, народ не имел подлинно революционного руководства

Партия Горы подвергалась преследованиям со стороны правительственной «партии порядка», исподволь готовившей заговор против республики.

Маркс познакомился с Горой — монтаньярами ближе и понял, что они ничего не могут серьезного противопоставить силам контрреволюции. Многоречивые и напыщенные в стенах Национального собрания, монтаньяры 1848 года становились жалкими болтунами, когда оказывались среди народа.

Монтаньяры призывали к гражданскому миру, в то время как спасение революции было только в оружии.

Тотчас же после июньской трагедии Национальное собрание начало расследование происшедших событий. Оно создало следственную комиссию, во главе которой стал полулиберал, полупалач, всегда ничтожный и расчетливый карьерист Одилон Барро. Он был одним из тех, кто должен был помочь Луи Филиппу предотвратить февральскую революцию, но не сумел этого сделать. Он мечтал быть главой королевского правительства, но, так как монархия пала, приспособился к республике, чтобы ускорить ее падение. Комиссия Барро, имевшая чрезвычайные полномочия, оказалась на деле полицейским застенком. Она вылавливала всех, кто избежал июньской расправы и ареста, и передавала их в руки палача или посылала в тюрьму. Оговоры, случайное письмо, смелое поведение на допросах были для комиссии вполне достаточным поводом, чтобы вынести приговор. Даже народные представители, члены Национального собрания не были защищены от преследований комиссии. Такие уклончивые и безвольные депутаты, как Луи Блан и Коссидьер, оказались в конце концов под особым надзором.

Служивший «партии порядка» генерал Кавеньяк, чье слово имело решающее значение, откровенно заявил, что не будет препятствовать «ходу правосудия». На партию Горы обрушивались непрерывные полицейские удары. Ее ряды редели день ото дня.

3 августа прокурор заявил Национальному собранию, что начинает судебное преследование против депутатов — членов Горы. Все монтаньяры вскочили со своих мест и закричали:

— Доказательства! Представьте доказательства нашей вины!

Ледрю-Роллен и Луи Блан бросились к трибуне, опрокидывая скамьи. Председатель собрания заглушил их речи звонком. Обвиняемым так и не дали возможности произнести ни одного слова.

Семья Маркса находилась в жесточайшей нужде. «Новая Рейнская газета» поглотила все до последнего гроша. Марксу пришлось обратиться за помощью к Фрейлиграту и Лассалю.

Узнав о лишениях и материальных невзгодах Маркса, Лассаль обрадовался, что может выставить себя в наивыгоднейшем свете. Желание показать, что он помогает людям, и особенно самому рейнскому громовержцу, превозмогло былые обиды. Он стал обходить знакомых и незнакомых сограждан, рассказывая о положении изгнанника и показывая его письмо. Так он собрал некоторую сумму денег. Совсем иначе поступил Фрейлиграт. С душевным тактом и деликатностью он поделился с другом всем, чем мог, хотя сам был в очень стесненных обстоятельствах.

Маркс не смог скрыть своей обиды.

— Лучше злейшая нужда, нежели публичное попрошайничество, — сказал Карл Женни. — Лассаль рад случаю, пользуясь моим доверием, похваляться своей отзывчивостью перед первым встречным.

Женни не менее мужа была уязвлена гласностью, которой предал Лассаль их нужду и тяготы.

Карл вынужден был уехать в Англию один, чтобы подыскать там жилье для всей семьи.

Зловеще и сурово начиналось третье изгнание Карла Маркса.

24 августа маленькое утлое суденышко отплыло от берегов Франции. Опершись на перила палубы, Маркс смотрел вдаль. Бурливо катил свои темно-серые воды Ла-Манш.

Маркс напряженно думал о причинах поражения французской революции. Через несколько часов ему предстояло снова ступить на землю самой могущественной индустриальной державы мира. Богатейший из французских фабрикантов был всего лишь мелкий буржуа в сравнении с крупным английским промышленником. В Англии преобладает промышленность, во Франции — земледелие. Карл вынул записную книжку и набросал мысли, которые родились в этот час как итог пережитого и продуманного за последние месяцы. Ему уже становилось понятным, что Франция, как и полуфеодальная Германия, экономически еще не была достаточно подготовлена для победы рабочего класса.

С волнением и грустью вспоминал Маркс о том, как много коммунистов и рабочих пало в неравной борьбе с контрреволюцией во Франции и Германии.

Корабль приближался к порту. Показались неясные контуры прибрежных белых скал Дувра. Остров, на котором предстояло жить Карлу Марксу, был окутан густым туманом.