"Маркс и Энгельс" - читать интересную книгу автора (Галина Серебрякова)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Была поздняя осень 1820 года. Давно облетели листья могучих деревьев вдоль дорог в долине реки Вуппер. Унылыми и темными стали луга. В парках Бармена и Эльберфельда — двух городков, расположенных вблизи друг от друга, — ветер гнал ломкие, хрустящие листья. Приближалась зима. Узкие трубы над готическими крышами выбрасывали угольный перегар. Дули холодные ветры, но снег еще не выпал.

28 ноября в Бармене госпожа Элиза Франциска Энгельс, жена богатого фабриканта, родила сына.

Появление первенца особенно обрадовало отца — сурового, энергичного человека, деспотически управлявшего не только своими предприятиями, но и всей семьей. Он мечтал о наследнике, продолжателе фирмы «Энгельс». С тем большим жаром благодарил он бога, в которого фанатически верил.

Мальчика крестили и нарекли Фридрихом. Его прадед Иоганн Гаспар Энгельс был крестьянином. Во второй половине XVIII века он основал небольшую прядильную и кружевную мастерские, которые вскоре превратились в крупную мануфактуру. Отец Фридриха унаследовал уже большую фабрику, имевшую филиалы в Энгельскирхене и Манчестере. Он построил новую бумагопрядильню, женился на дочери профессора ван Хаара и поселился в Бармене. Когда Фридрих подрос, дед ван Хаар стал давать ему уроки, увлеченно толкуя апокалипсис и весьма поэтично рассказывая греческие героические мифы о Тезее, Геркулесе, аргонавтах и золотом руне.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс были земляками и почти что сверстниками: разница в их летах составляла всего два года. Оба они родились и выросли в Рейнской провинции Пруссии, на юго-западе Германии, вблизи берегов могучего Рейна, третьей по величине реки в Европе после Волги и Дуная. Меньше чем двести километров отделяют Бармен от Трира. Хотя родина Энгельса с ее двадцатью тысячами жителей, садами при домах и лугами была тогда таким же маленьким местечком, как и Трир, тем не менее городам в долине реки Вуппер предстояло вскоре стать немецким Манчестером.

В семье Маркса поклонялись веку просветительства и дети воспитывались в духе свободомыслия; в родительском доме Энгельса господствовали религиозные предрассудки, почитание короля, отцовский деспотизм. Чтобы прийти к либеральным воззрениям в религии и политической жизни, Фридрих должен был выдержать в годы ученичества и в юношеском возрасте тяжелую и упорную борьбу с ханжеством и мистикой, с преклонением пред незыблемостью сомнительных авторитетов, устарелыми традициями, которые преобладали в среде барменских фабрикантов.

Если юстиции советник Генрих Маркс, отец Карла, и его сын гимназист придерживались единых политических взглядов, то для Фридриха политические сомнения и протест возникли сперва в собственной семье. С годами они переросли в серьезный разлад между отцом и сыном, в разномыслие, которому суждено было обостряться и кончиться только вместе со смертью Энгельса-старшего.

Фридрих родился в годы раннего капитализма, когда бережливость, строгий и скаредный образ жизни были единственным источником расширения оборотного капитала, и таким образом экономическая необходимость выступала в виде богомольной пуританской добродетели.

Отец Фридриха был не самым фанатичным человеком среди церковников и реакционеров. Отдавая должное коммерции, он не позволял тупой религиозности целиком опутать себя. Он не считал искусство смертным грехом, оскорбляющим бога, как это утверждали люди его сословия, увлекался музыкой, играл на виолончели, флейте и устраивал домашние концерты.

От детей своих Энгельс-старший тем не менее требовал беспрекословного повиновения себе и лютеранской церкви, заставлял зубрить молитвы, петь псалмы и учиться тому, что было необходимо для приумножения состояния.

Матери Фридриха было чуждо лицемерие, она обладала чувством юмора, умела радоваться жизни, любила стихи Гёте, книги которого благочестивые буржуа не допускали в свои дома. Однако он особенно любил мать, слабохарактерную, впечатлительную женщину, которая не могла никогда ни в чем противостоять воле деспотического мужа.

Семья Энгельса, в которой подрастало, кроме Фридриха, еще семеро детей, жила в просторном доме, окруженном большим садом. В «Письмах из Вупперталя» есть рассказ о Бармене того времени, когда Фридрих был еще школяром и когда городок этот сохранял черты большой деревни. Легкие очертания тесно громоздящихся гор над прозрачным Вуппером, с пестрой сменой лесов, лугов и садов, среди которых повсюду выглядывали красные крыши, делали местность привлекательной. За городом начиналась мощеная дорога, дома из серого шифера теснились друг к другу; однако здесь было гораздо больше разнообразия, чем в Эльберфельде: то свежие лужайки — белильни, то полоска реки, то ряд садов, примыкавших к улице, нарушали монотонность картины.

— Фридрих был здоровым, краснощеким, весьма сообразительным, любознательным и живым ребенком.

С детских лет Фридрих видел чудовищные противоречия в Вуппертале. Богатство и нищета, изнурительный труд и полное безделье поражали детский ум. Позднее он переименовал Вупперталь в «Мукерталь» («Ханжеская долина» или «Долина святош»). Пьянство и религиозное неистовство, библия и пиво — вот «пища для души» жителей Бармена.

Сначала Фридрих посещал реальное училище в родном городе, где преподаватели отличались тем же непреодолимым благочестием, что и в его родительском доме. И тем не менее здесь он получил основательные познания в физике, химии, французском языке. Четырнадцати лет Фридрих был отправлен в гимназию Эльберфельда, считавшуюся одной из лучших во всей Пруссии.

Юноша проявил необыкновенные способности к наукам. В выпускном свидетельстве особо отмечалось, что Фридрих Энгельс приобрел прочные знания в латинском, греческом и французском языках.

«…во время своего пребывания в старшем классе, — говорится в аттестате Фридриха, — отличался весьма хорошим поведением, а именно обращал на себя внимание своих учителей скромностью, искренностью и сердечностью и, при хороших способностях, обнаружил похвальное стремление получить как можно более обширное научное образование…» Не менее одарен был Фрддрих в искусстве слагать стихи, рисовать карикатуры, пейзажи. Физически закаленный и сильный, он отлично фехтовал, ездил верхом, плавал.

Большое влияние на молодого гимназиста имел доктор Клаузен — преподаватель литературы и истории. Он прививал своим ученикам вкус к поэзии, учил свободомыслию в науке, ему были чужды пиетизм и филистерство. Получившему хорошее образование, талантливому и пытливому юноше постепенно открывались и лицемерие буржуа, и беззащитность и нищета рабочих, и противоречия между божественными заповедями и делами богатых. Домочадцы семьи Энгельсов рассказывали, что однажды Фридрих, взяв в руки зажженный фонарь, ходил среди бела дня по двору и по всем комнатам, разыскивая Человека, подобно тому, как это сделал когда-то в древности греческий философ Диоген. Острый ум и самостоятельность мышления Фридриха пугали отца, и он с негодованием и тревогой наблюдал за сыном. Фридриху минуло 15 лет, когда глава семьи и фирмы «Энгельс и Эрмен» пожаловался на него жене, уехавшей к больному отцу:

«Фридрих принес на прошлой неделе неважные отметки. Внешне, как ты знаешь, он стал воспитаннее, но, несмотря на прежние строгие внушения, он даже из страха наказания совсем не научился безусловному повиновению. Так, сегодня я опять был огорчен, найдя в его письменном столе скверную книжку из библиотеки, рыцарскую повесть тринадцатого века. Удивительная беззаботность, с какой он держит в своем шкафу подобные книжки. Да хранит бог его сердце, но мне часто бывает страшно за этого в общем прекрасного малого… Д-р Ханчке (директор эльберфельдской гимназии) пишет мне, что ему предложили взять на дом двух пансионеров, но что он отклонит это, если мы согласимся оставить у него Фридриха дольше чем на осень; что Фридрих постоянно нуждается в присмотре, что длинная дорога может помещать его занятиям и т. д. Я ему сейчас же ответил, что я ему очень благодарен… и прошу его оставить у себя Фридриха дольше; денег мы ради блага ребенка не пожалеем, а Фридрих такой своенравный, живой мальчик, что замкнутый образ жизни, — который приучит его к самостоятельности, для него самое лучшее. Еще раз прошу бога, чтобы он взял мальчика под свое покровительство и чтобы сердце его не испортилось. До сих пор у него проявляется тревожащее отсутствие мыслей и характера при его других, в общем отрадных качествах».

Опасения за будущее сына, возникшие у Энгельса-отца еще раньше, чем у Генриха Маркса, отца Карла, были вполне обоснованными.

Если Карл Маркс, вырастая в прогрессивной буржуазной семье, естественно и сразу приобщился к политической жизни и либерально-демократическому движению, то Фридрих при доброте его сердца и мягкости характера, оставаясь верующим я отличаясь гуманностью натуры, был захвачен больше вопросами социального неравенства и лишь значительно позже стал заниматься политикой. Его еще неясные стремления к добру и свободе проявлялись и в стихах.

Фридриха волнуют легендарные я литературные образы борцов со злом: Вильгельма Телля, Зигфрида, Фауста, Дон-Кихота.

Шестнадцатилетний Энгельс писал:

Сочувствие к страданиям рабочих — наиболее характерная черта юноши Энгельса. Он подрастал в годы, когда труженики не были защищены никакими законами, не имели еще своих профессиональных организаций, полностью зависели от произвола хозяев и нещадно угнетались. Работали от зари до зари не только взрослые, но и дети, начиная с шестилетнего возраста. Появление машин позволило владельцам фабрик вовлечь в сферу производства множество женщин. Машины вызвали снижение заработной платы, удлинение рабочего дня, жизнь трудящихся была каторжной. Пьянство среди мастеровых стало социальным бедствием. Сын фабриканта видел, какой ценой создаются богатства, он возненавидел угнетателей, утешавших своих добровольных рабов надеждами на райские радости в загробной жизни. Жестокость религии поразила Фридриха и в конце концов, несколько позже, привела его к атеизму.

Фридрих готовился после окончания гимназии посвятить себя изучению права, но в 1837 году отец заставил его покинуть школу всего за год до выпускных экзаменов. Энгельс-старший готовил себе помощника и хотел сделать из Фридриха опытного коммерсанта.

«Нижеподписавшийся расстается с любимым учеником, — писал директор эльберфельдской гимназии доктор И. К. Л. Ханчке в выпускном свидетельстве Фридриха, — который был особенно близок ему благодаря семейным отношениям и который старался отличаться в этом положении религиозностью, чистотою сердца, благонравием и другими привлекательными свойствами, при воспоследовавшем в конце учебного года… переходе к промышленной деятельности, которую ему пришлось избрать как профессию вместо прежде намеченных учебных занятий, с наилучшими благословениями…»

Фридрих вынужден был заняться коммерцией, ставшей его мукой на несколько десятилетий. Лишь к 1870 году, почти тридцать пять лет спустя, он смог освободиться от «проклятой коммерции».

После года работы в конторе отца Фридрих был отправлен для изучения всех тонкостей коммерческой жизни в Бремен, второй по величине после Гамбурга торговый порт в Германии.

В большом ганзейском городе, расположенном у устья Везера на Северном море, Фридрих жил по воле своего отца в доме Георга Тревирануса, главного пастора церкви святого Мартина, а коммерческую науку осваивал в конторе Генриха Лейпольда, саксонского консула и владельца крупного экспортного предприятия.

Фридрих был веселым, сильным юношей. Он увлекался верховой ездой, пересекал вплавь широкий Везер. Он высмеивал тех, кто «…подобно бешеной собаке, боится холодной воды, кутается в три-четыре одеяния при малейшем морозе…». По вечерам он занимался музыкой, сочинял хоралы и участвовал в певческом кружке. И всегда нещадно бранил филистеров, а в знак протеста против них отпустил усы.

Дождавшись воскресенья, Фридрих уже на рассвете седлает коня, с завидной легкостью и ловкостью прыгает в седло и скачет за город, навстречу ветру. На одной прогулке он несколько раз попадал под ливень, четыре раза вымок до нитки, но каждый раз одежда на нем быстро просыхала «от избытка внутреннего жара», как он шутил, подражая Мюнхгаузену, в письме к родителям.

В благочестивом пасторском доме живой, хорошо воспитанный, жизнерадостный Фридрих вскоре стал как бы членом семьи. Пасторша прибегала к его помощи, когда надо было заколоть свинью или переставить в доме мебель; весной во время разлива Везера он замуровывал окна подвалов. Пастор относился к Фридриху как к родному сыну. Осенью он иногда приглашал юношу в свой винный погребок, чтобы поделиться с ним опытом дегустации. Пасторша и ее дочь вышивали Фридриху кошельки и кисеты черно-красно-золотыми нитками — эти цвета символизировали единую Германию.

Бремен стал для Фридриха тем же, чем для Маркса Берлин. Юноша оказался в большом городе, стоявшем на перекрещении многих морских путей. Он очень много, хотя и беспорядочно, читал, размышлял, пытаясь разрешить трудные литературные, религиозные, политические вопросы. Не только иностранные газеты, но и запрещенные книги, которые контрабандой доставляли бременские книготорговцы, позволили Фридриху сделать первые шаги к самостоятельному научному мышлению. Его внимание привлекает литературная группа «Молодая Германия», издававшая в Гамбурге журнал «Германский телеграф». Во главе младогерманцев стоял известный немецкий писатель К. Гуцков.

Литераторов этого течения Фридрих одно время высоко ценил, считал, что они отражают «идею века». Вдохновителями «Молодой Германии» были вначале Гейне и Бёрне. Молодой начинающий писатель Энгельс разделял политические воззрения Бёрне, которые сводились к требованиям свободы, равенства, народной независимости, республики. В начале литературной деятельности Энгельсу казалось, что он нашел в младогерманском течении выразителей современных идей. Вот что писал Фридрих в апреле 1839 года Ф. Греберу об истории возникновения «Молодой Германии».

«И вдруг — раскаты грома июльской революции, самого прекрасного со времени освободительной войны проявления народной воли. Умирает Гёте, Тик все более дряхлеет… Гейне и Бернс были уже законченными характерами до июльской революции, но только теперь они приобретают значение, и на них опирается новое поколение, умеющее использовать литературу и жизнь всех народов; впереди всех Гуцков… Винбарг придумал для этой литературной пятерки… название: «Молодая Германия»… Благодаря этому содружеству цели «Молодой Германии» вырисовались отчетливее и «идеи времени» осознали себя в ней. Эти идеи века… не представляют чего-то демагогического или антихристианского, как их клеветнически изображали; они основываются на естественном праве каждого человека… Так, к этим идеям относится прежде всего участие народа в управлении государством, следовательно, конституция; далее, эмансипация евреев, уничтожение всякого религиозного принуждения, всякой родовой аристократии и т. д. Кто может иметь что-нибудь против этого?..

Кроме «Молодой Германии», у нас мало чего активного…

…Следовательно, я должен стать младогерманцем, или, скорее, я уж таков душой и телом. По ночам я не могу спать от всех этих идей века…»

Однако в этом же письме другу Энгельс, как бы предчувствуя недолговечность своего союза с младогерманцами, спешит добавить, что разделяет не все откровения младогерманцев, ибо многие их идеи уже устарели.

И действительно, представители молодой литературы, которых в общем-то было совсем немного (никто из них, кроме Гейне и Бёрне, не оставил заметного следа), к концу 30-х годов вовсе отошли от политики. Энгельс не нашел в них руководителей и вдохновителей боевой деятельности. «Молодая Германия» была лишь небольшим эпизодом в жизни Энгельса. Он вскоре разглядел в литераторах «Молодой Германии» их индивидуализм, их склонность к самовозвеличению, осудил вздорность их претензий, их убежденность в том, что гений имеет право на произвол, а особенно упрекал их за филистерскую умеренность и борьбу с «крайностями», за проповедь «золотой середины» — как будто может быть что-нибудь общее между монархией и республикой, между революцией и контрреволюцией.

Энгельс высоко ценил Бёрне за его «Парижские письма», за республиканские взгляды и призывы к активным выступлениям против монархии. Он считал Бёрне верховным жрецом прекрасной богини — свободы.

Оценивая писателей-современников, Энгельс говорил, что Бёрне отличает превосходный стиль, Гейне пишет ослепительно, Винбарг, Гуцков, Кюне — тепло, метко, живописно. Лаубе и Мундт подражают Гейне, Гёте, Бёрне. «Наиболее разумным» среди младогерманцев он считает Гуцкова. Но это был в основном просветитель, его выступления против монархии были подобны ударам ватного кулака в железную грудь. Его заслуга, однако, была в том, что он сумел привлечь в свой журнал многих молодых талантливых авторов. К нему-то и обратился Энгельс со своим первым разоблачительным произведением, предложил ему свой первый литературный опыт — «Письма из Вупперталя».

Гуцков не только напечатал публицистическую работу Энгельса (в трех номерах), но и предложил постоянно сотрудничать в журнале: он сразу почувствовал, что имеет дело с своеобразным, сильным талантом.

В «Письмах из Вупперталя» сын фабриканта обрисовал истинное положение хозяев и рабочих. Ярость прорывалась сквозь каждую строчку написанных им очерков. Фридрих Энгельс выступал как страстный революционный демократ. Он громил сословный строй и предсказывал, что гнев обездоленного народа обрушится на дворянское сословие и опирающуюся на это сословие монархию.

Вызов был брошен!

Статьи, скрытые от родных псевдонимом «Фридрих Освальд», пугали его друзей школьной поры — Фридриха и Вильгельма Герберов — сыновей пастора, от которых Энгельс никогда не скрывал своих воззрений.

«Письма из Вупперталя» — замечательный документ эпохи. Книга полна увлекательных подробностей из жизни и быта различных слоев, групп, целых классов промышленного центра Германии в период возникновения пролетариата. Для читателей того времени «Письма из Вупперталя» были подлинным откровением, литературной и научной сенсацией: впервые не просто критиковался заскорузлый мистицизм, но раскрывалась социальная сущность религии, в них открыто рассказывалось о том, как фабриканты пользуются верой для усиления эксплуатации рабочих.

«Работа в низких помещениях, где люди вдыхают больше угольного чада и пыли, чем кислорода, — рассказывал Энгельс, — и в большинстве случаев начиная уже с шестилетнего возраста, — прямо предназначена для того, чтобы лишить их всякой силы и жизнерадостности.

…Из пяти человек трое умирают от чахотки, и причина всему — пьянство. Все это, однако, не приняло бы таких ужасающих размеров, если бы не безобразное хозяйничанье владельцев фабрик и если бы мистицизм не был таким, каков он есть, и не угрожал распространиться еще больше. Среди низших классов господствует ужасная нищета, особенно среди фабричных рабочих в Вуппертале… Но у богатых фабрикантов эластичная совесть, и оттого, что зачахнет одним ребенком больше или меньше, душа пиетиста еще не попадет в ад, тем более если эта душа каждое воскресенье по два раза бывает в церкви».

В конце книги Фридрих не забыл сказать несколько слов в шутливом тоне и о себе:

«В заключение я должен упомянуть еще об одном остроумном молодом человеке, который рассудил, что раз Фрейлиграт может быть одновременно приказчиком и поэтом, то почему бы и ему не быть тем же. Вероятно, в скором времени немецкая литература обогатится несколькими его новеллами, которые не уступают лучшим из существующих; единственные недостатки, которые можно им поставить в укор, это избитость фабулы, непродуманность замысла и небрежность стиля».

«Письма из Вупперталя» вызвали переполох, «адскую суматоху» в Бармене и Эльберфельде. Журнал был расхватан мгновенно: все были возбуждены необычно резкой, разоблачительной критикой. Вкривь и вкось толковали об авторе, подозревали Фрейлиграта и других литераторов, но в конечном счете виновник столь дерзкого писания так и не был обнаружен.

Больше всего влекла юного Фридриха поэтическая стезя, он, как и молодой Маркс, много времени посвящал сочинению стихов, находя в этом отдохновение от тяготившей его филистерской обстановки. Энгельс читал свои стихи еще в литературном кружке в Эльберфельде. Он увлекался немецким фольклором, его произведения были посвящены героям немецкого эпоса. Он написал также повесть о мужественной борьбе греческих корсаров с турками за свободу своей страны.

Взгляды Энгельса на литературу сложились под влиянием всемирно известных немецких поэтов и писателей — Гёте, Шиллера, Лессинга, Клопштока, Уланда, Тика.

Полюбились ему немецкие народные книги: «Уленшпигель», «Поп с Каленберга», «Семеро швабов», «Простаки», «Соломон и Морельф». Их поэтичность, естественность, остроумие, добродушный юмор, комизм и язвительность поднимали эти произведения, по мнению Энгельса, порой выше современных сочинений. Он настолько увлекся народной поэзией, что, живя в Бремене, намеревался, отбросив все другие литературные начинания, засесть за книгу под названием «Сказочная новелла», главными героями которой мечтал сделать Фауста и Яна Гуса.

«В моей груди постоянное брожение и кипение, — писал он Вильгельму Греберу, — в моей порой нетрезвой голове непрерывное горение; я томлюсь в поисках великой мысли, которая очистит от мути то, что бродит в моей душе, и превратит жар в яркое пламя…» Далее Фридрих развертывает целую программу своей литературной работы: предстоит написать подлинную вторую часть «Фауста», где герой книги приносит себя в жертву ради блага человечества. «Вот «Фауст», вот «Вечный жид», вот «Дикий охотник» — три типа предчувствуемой свободы духа, которые легко можно связать друг с другом и соединить с Яном Гусом. Какой здесь для меня поэтический фон, на котором самовольно распоряжаются эти три демона!»

Неясные еще самому Энгельсу стремления к свободе толкнули его на поиски идеального героя в немецком прошлом.

Образцом несокрушимой энергии казался ему Зигфрид из «Песни о Нибелунгах». Стихи о неуязвимом Зигфриде, который с бурным ликованием покидает замок отца, торопясь навстречу своей судьбе, как нельзя лучше передают настроения самого Энгельса. Подобно горному потоку, Зигфрид сметает на своем пути все преграды.

Энгельс написал статью для «Телеграфа» под названием «Родина Зигфрида», в которой, как и в «Письмах из Вупперталя», критически оценивал существующее положение в родной стране:

«…вечные колебания, филистерский страх перед новым делом глубоко ненавистны нашей душе. Мы хотим на волю, в широкий мир, мы хотим опрокинуть границы рассудительности и добиваться венца жизни, дела… нас сажают в тюрьмы, называемые школами… и если нам удается избавиться от дисциплины, то мы попадаем в руки богини нашего столетия, полиции. Полиция следит за мыслью, разговором, ходьбой, ездой верхом и в экипаже… Нам оставили только тень дела, рапиру вместо меча; а что — значит все искусство фехтования, когда держишь в руках рапиру, а не меч?»

Не очень усердствуя в должности торгового служащего, Фридрих в свободное время, как и в Эльберфельде, продолжал писать стихи, но постепенно терял веру в свою поэтическую звезду. Знакомство с письмами Гёте к молодым поэтам сыграло здесь не последнюю роль. Как и Марксу, Энгельсу не суждено было стать большим поэтом. Но Маркс значительно раньше, еще в студенческие годы, расстался с рифмами.

Жизнь Фридриха в Бремене несколько напоминала студенческие дни Маркса в Бонне. Но за этим внешним бурным времяпрепровождением обоих молодых людей таилась скрытая внутренняя борьба, нарастала потребность осознать собственное «я», выявить те силы, которые одни способны были направить их к свободному дальнейшему развитию. В бременской буржуазии Энгельс очень скоро распознал все тот же, что и в Вуппертале, дух елейного лицемерия, боголепия, крайне враждебного отношения к просвещению и науке.

«Недаром называют Бармен и Эльберфельд обскурантистскими и мистическими городами, — писал Энгельс 19 февраля 1839 года своему школьному другу Ф. Греберу, — у Бремена та же репутация, и он имеет большое сходство с ними; филистерство, соединенное с религиозным фанатизмом, к чему в Бремене еще присоединяется гнусная конституция, препятствует всякому подъему духа…»

Наиболее тяжело дались Фридриху разочарование в религии и разрыв с ней. Это был сложный мучительный процесс, так как «вуппертальская вера», внушенная родителями, школой, церковью, давила на юношу могучим прессом христианства. В посланиях к товарищам Энгельс сам писал, что «был воспитан в крайностях ортодоксии и пиетизма», что в церкви, в школе и дома ему всегда внушали самую слепую, безусловную веру в библию и «соответствие между учением библии и учением церкви».

Но еще в родном городе он начал питать вражду к догматизму, отвергал ханжество и лицемерие ортодоксальной веры. Как в потемках, брел он по философским дебрям в поисках выхода из тяжелых противоречий. И лишь писатели «Молодой Германии», печатавшиеся в «Телеграфе», а особенно Давид Штраус своей нашумевшей книгой — «Жизнь Иисуса», помогли Энгельсу более критически взглянуть на сомнительные «откровения» традиционной веры.

Штраус дал сильнейший толчок мысли многих философов. «Жизнь Иисуса» вызвала бурю негодования не только в самой Германии и не только среди церковников, но и за рубежом и в самых различных слоях «образованного мира». Книгой зачитывались, она стала предметом жарких схваток, теологических и литературных споров. Миф о Христе распадался, расплывался «в ничто, в туман», превращал все христианство в огромный колосс, воздвигнутый на песке.

Книга Штрауса глубоко потрясла молодого Энгельса и совершила переворот в его миропонимании. «Я надеюсь дожить до радикального поворота в религиозном сознании мира; если бы только мне самому все стало ясно! Но это непременно будет, если у меня только хватит времени развиваться спокойно, без тревог.

Человек родился свободным, он свободен!» — писал Фридрих в июне 1839 года.

Спокойно Энгельсу развиваться не довелось. За три года, 1839—1841-й, он проделал большой зигзагообразный путь к атеизму и революционному демократизму. Но уже в начале этой извилистой дороги Фридрих сказал вещие слова о том, что человек родится свободным, он свободен.

1839 год был особенно бурным в философском развитии 18-летнего Энгельса. В письмах одного и того же месяца он сообщает своим друзьям на родину сперва, что он супернатуралист, затем что он разделяет взгляды Шлеермахера о вере сердцем и душой, и, наконец, пишет, что примкнул к Штраусу.

«Ну, карапуз, слушай: я теперь восторженный штраусианец. Приходите-ка теперь, теперь у меня есть оружие, шлем и щит, теперь я чувствую себя уверенным; приходите-ка, и я буду вас колотить, несмотря на вашу теологию, так что вы не будете знать, куда удрать. Да, Гуиллермо… я — штраусианец, я, жалкий поэт, прячусь под крылья гениального Давида Фридриха Штрауса. Послушай-ка, что это за молодчина! Вот четыре евангелия с их хаотической пестротой; мистика распростирается перед ними в молитвенном благоговении, — и вот появляется Штраус, как молодой бог, извлекает хаос на солнечный свет, и — Adios, вера! — она оказывается дырявой, как губка…»

Философская система Гегеля явилась для Фридриха таким же вдохновляющим откровением, как и для Маркса. В «Ландшафтах», статье, помещенной в 1840 году в «Телеграфе», в которой Энгельс описывал свое путешествие в Вестфалию, Рейнскую область, Голландию и Англию, он сравнивал впечатление от первой встречи с разыгравшимся морем с чувством, овладевшим им, когда он поднялся на вершины мощной системы Гегеля.

В отличие от Маркса, литературный талант которого был подчинен философскому мышлению, Энгельс проявил неповторимое дарование как самобытный очеркист и публицист. Мысли, навеянные Гегелем, он сравнивает с бурей на море.

«Я знаю еще только одно впечатление, которое можно сравнить с этим, — говорит Фридрих, — когда мне впервые открылась великая идея последнего философа, самая исполинская мысль девятнадцатого столетия, то меня охватил такой блаженный трепет, как будто бы на меня повеяло свежим морским воздухом под чистейшим безоблачным небом; глубины умозрения распростерлись передо мною как неизмеримая пучина моря, от которой не может оторваться взор, стремящийся проникнуть до ее дна; мы живем, движемся и обретаемся в боге! Это доходит на море до нашего сознания; мы чувствуем, что все вокруг нас и мы сами проникнуты богом».

Энгельс нашел в Гегеле «титанические идеи», которые заставили молодого человека перейти от отвлеченного мышления к действию, от философии к политической борьбе.

«…Я должен впитать в себя весьма существенные элементы этой грандиозной системы. Гегелевская идея бога стала уже моей идеей… Кроме того, — писал Фридрих своим друзьям, — я штудирую «Философию истории» Гегеля — грандиозное произведение; каждый вечер я обязательно читаю ее, и ее титанические идеи страшно захватывают меня… Гегелю никто не повредил больше, чем его собственные ученики…»

Осознав, что нет иного пути для достижения победы над реакцией, кроме сражения с мечом, в руках, Энгельс со свойственной ему энергичностью решительно бросился в политическую борьбу.

Философию Гегеля Энгельс соединил с политическим радикализмом Бёрне. Литературные сочинения Фридриха полны смелых и решительных выводов: уже в начале 40-х годов он выступает против князей-аристократов и князей церкви.

«От государя, — писал он друзьям на родину, — я жду чего-либо хорошего только тогда, когда у него гудит в голове от пощечин, которые он получил от народа, и когда стекла в его дворце выбиты революцией».

В отличие от младогегельянцев Энгельс очень скоро отошел от идей либерализма, он хотел отныне бороться за достаток и равные права для всего народа, за демократию. Как и Маркс, он стремился не столько к критике существующих порядков, сколько к их изменению. Речь шла уже не только о познании окружающего мира, а о его полной перестройке. Энгельс не мог примириться с бесчеловечной эксплуатацией и угнетением и пришел к идее общечеловеческого счастья. Это соответствовало его сущности и душевным устремлениям, его гуманности и любви к простым труженикам. В стихах этого времени он говорит о свободе и равенстве, о справедливом распределении благ, мечтает об утренней заре свободы:

Дни Фридриха, внешне мало отличавшиеся от жизни других молодых торговых служащих, были полны сложного внутреннего движения. В то же время он оставался всегда жизнерадостным и общительным.

Из письма к Ф. Греберу от 22 февраля 1841 года известно, что Фридрих в эти дни, отдавая дань времени, дрался с кем-то на дуэли и нанес своему противнику… «знатную насечку на лбу, ровнехонько сверху вниз, великолепную приму». Он усиленно занимался литературным трудом, писал статьи для «Телеграфа» и «Утренней газеты», сочинял революционные стихи и рассказы, переводил Шелли, вел переговоры с издателем о напечатании своего первого романа, не испытывая ни малейшего страха перед цензурой.

«Впрочем, — писал он Ф. Греберу, — я не смущаюсь мыслью о цензуре и пишу свободно; пусть потом она вычеркивает сколько душе угодно, сам я не хочу совершать детоубийство над собственными мыслями. Подобные вычеркивания со стороны цензуры всегда неприятны, но и почетны; автор, доживший до тридцати лет или написавший три книги, не придя в столкновение с цензурой, ничего не стоит; покрытые шрамами воины — наилучшие. По книге должно быть заметно, что она выдержала борьбу с цензором».

В Бремен заходили корабли из всех стран света, и это дало возможность Фридриху присмотреться к людям разных национальностей, читать английские, голландские, французские и многие другие газеты. Он охотно брался за изучение все новых и новых языков, и они давались ему легко. Это стало его страстью на всю жизнь. В более поздние годы Фридриху довелось изучить и русский язык, и он не остался равнодушным к нему.

«Как красив русский язык! — писал он В.И. Засулич. — Все преимущества немецкого без его ужасной грубости».

Фридрих всякий раз не просто изучает новую для него грамматику, он любуется внутренней силой, выразительностью незнакомого ему доселе языка.

Из Бремена Фридрих в шутку писал «многоязычные» письма своей сестре Марии и друзьям, чередуя разные языки, древние и современные: древнегреческий, латынь, английский, итальянский, испанский, португальский, французский, голландский. Он уверял сестру, что выучился даже турецкому и японскому, а всего «понимает 25 языков».

В одном из писем Вильгельму Греберу, составленном на восьми языках, Энгельс, вдохновившись музыкальным звучанием людской речи, в подражание Гомеру переходит на гекзаметр, чтобы в стихах раскрыть все свое восхищение перед способностью человека мыслить и говорить.

«…Так как я пишу многоязычное письмо, то теперь я перейду на английский язык, — или нет, на мой прекрасный итальянский, нежный и приятный, как зефир, со словами, подобными цветам прекраснейшего сада, и испанский, подобный ветру в деревьях, и португальский, подобный шуму моря у берега, украшенного цветами и лужайками, и французский, подобный быстрому журчанию милого ручейка, и голландский, подобный дыму табачной трубки, такой уютный; но наш дорогой немецкий — это все вместе взятое:

Но ни поэзия, ни искусство не мешали его зоркому глазу видеть «плебс, который ничего не имеет, но который представляет собой лучшее из того, что может иметь король в своем государстве».

Два с половиной года прожил Энгельс в Бремене. Ему предстояло теперь уехать отсюда навсегда, и он охотно покидал этот город, «скучное гнездо», где «сливки общества» предавались лишь чревоугодию и плотским радостям.

Молодой поэт посвящал много времени музыке, с особым увлечением играл он Бетховена. Но главную радость наряду с искусством и спортом ему доставляли философские размышления, непрерывные поиски и находки. Фридриху сопутствовали необычная бодрость духа и вера в светлое будущее человечества.

В провинции развился, окреп, пришел к пониманию мира и себя самого молодой ученый и философ. Ему было в то время 20 лет.

Воинственный и задорный, звал он на бой своих противников теологов. Уверенный в победе, он уговаривал их собраться с силами, сесть на коня и сразиться в честном поединке. «Разве вы не замечаете, — писал он Ф. Греберу, — что по лесам проносится вихрь, опрокидывая все засохшие деревья, что вместо старого, сданного в архив дьявола, восстал дьявол критически-спекулятивный…»

Оставив в Бремене вместе со скучными торговыми складами и хозяйскими конторами также и примитивную веру и присягнув на время гегелевской идее божества, Энгельс призывал молодых людей смело идти на штурм философских наук. В статье о немецком писателе Иммермане, написанной еще перед отъездом из Бремена и помещенной весной 1841 года в «Телеграфе», Энгельс говорил:

«Ведь пробным камнем для молодежи служит новая философия; требуется упорным трудом овладеть ею, не теряя в то же время молодого энтузиазма. Кто страшится лесных дебрей, в которых расположен дворец идеи, кто не пробивается через них при помощи меча и не будит поцелуем спящей царевны, тот недостоин ее и ее царства; пусть идет, куда хочет, пусть станет сельским пастором, купцом, асессором или чем ему угодно, пусть женится, наплодит детей с благословения господня, но век не признает его своим сыном… не надо бояться работы мысли, ибо подлинен лишь тот энтузиазм, который, подобно орлу, не страшится мрачных облаков… и разреженного воздуха вершин абстракции, когда дело идет о том, чтобы лететь навстречу солнцу истины. А в этом смысле и современная молодежь прошла школу Гегеля; и не одно зерно освободившейся от сухой шелухи системы пышно взошло затем в юношеской груди. Но это и дает величайшую веру в современность, в то, что судьба ее зависит не от страшащегося борьбы благоразумия, не от вошедшего в привычку филистерства старости, а от благородного, неукротимого огня молодости. Будем же поэтому бороться за свободу, пока мы молоды и полны пламенной силы…»

Осенью 1841 года Фридриху предстояло отправиться в армию, на службу в королевских войсках. Не по душе поэту и философу была прусская муштра, и шел он отбывать воинскую повинность без особого рвения. Мог ли Энгельс предполагать тогда, что военная наука впоследствии станет для него одной из самих любимых, что его стратегический талант будет признан военным» специалистами Англии и Америки, что все друзья и соратники после франко-прусской войны будут звать его не Фридрихом Энгельсом, а Генералом? Но в 1841 году, в письме сестре Марии, он без энтузиазма извещал ее, что поедет в Берлин выполнить там свой гражданский долг, «то есть по возможности освободиться от военной службы». В качестве вольноопределяющегося-одногодичника Энгельс имел право самостоятельного выбора гарнизона. Фридрих избрал Берлин не ради гвардейского артиллерийского полка, в котором ему предстояло отбывать воинскую повинность, его тянуло в столицу Пруссии потому, что это был центр младогегельянства и крупный университетский город.

Покидая в конце марта Бремен, Энгельс не знал еще, что двадцать первый год его жизни надолго оставит след в молодом сердце: он полюбил, был недолго счастлив, но затем вынужден был навсегда расстаться со своей возлюбленной. Тоска, едва не доведшая Фридриха до самоубийства, погнала его по свету, он отправился в Швейцарию и Северную Италию.

Взбираясь на горы, любуясь раскинувшимися внизу озерами и долинами, он ни на минуту не забывал своей, любимой, которая оставила его. Вот он всходит на вершину горы Ютлиберг над Цюрихским озером, любуется синим небом и майским солнцем. На юге, у горизонта, он видит сверкающую цепь глетчеров, от Юнгфрау до Сентима и Юлии; поистине не было конца великолепию, открывшемуся с горы влюбленному путешественнику.

На вершине Ютлиберга стоял деревянный дом, небольшая таверна, и Фридрих вошел туда и попросил пить. Перед ним поставили вино и холодную воду и вручили книгу, в которой гости оставляли свои записи.

«Всем известно, чем заполнены подобные книги, — рассказывал Фридрих, — каждый филистер считает их орудиями своего увековечения и пользуется случаем, чтобы передать потомству свое никому не ведомое имя и ту или другую из своих безнадежно-тривиальных мыслей; чем он ограниченнее, тем более длинными замечаниями сопровождает он свое имя… И вдруг мне на глаза попался сонет Петрарки на итальянском языке, который в переводе звучит приблизительно так:

Вписал его в книгу некий Иоахим Трибони из Генуи; я сразу почувствовал в нем друга, ибо на фоне остальных, пустых и бессмысленных записей сонет этот выделялся особенно ярко, подействовал на меня особенно сильно. Кто ничего не чувствует перед лицом природы, когда она развертывает перед нами все свое великолепие, когда дремлющая в ней идея, если не просыпается, то как будто погружена в золотые грезы, и кто способен лишь на такое восклицание: «Как ты прекрасна, природа!» — тот не вправе считать себя выше серой и плоской толпы. У более глубоких натур при этом всплывают наружу личные недуги и страдания, но лишь с тем, чтобы раствориться в окружающем великолепии и обрести благостное разрешение. Это чувство примирения не могло найти себе лучшего выражения, чем в приведенном сонете. Но еще одно обстоятельство сблизило меня с этим генуэзцем; уже кто-то до меня принес на эту вершину свою любовную муку, и я стоял здесь не один с сердцем, которое месяц тому назад было так бесконечно счастливо, а ныне чувствовало себя разорванным и опустошенным. И то сказать, какая мука имеет большее право излиться перед лицом прекрасной природы, чем самая благородная, самая возвышенная и самая индивидуальная из мук — мука любви?»

Во второй половине сентября Энгельс прибыл в Берлин в артиллерийскую бригаду. В свободное от службы время он усердно посещал Берлинский университет в качестве вольнослушателя. Жил он на частной квартире на Доротеенштрассе, расположенной неподалеку и от казарм гвардейского пехотно-артиллерийского полка и от его учебного заведения.

Энгельс особенно увлекался философией, в Берлине он слушал лекции Шеллинга, Вердера, Мархейнеке, Геннинга, Михелета и других профессоров. Энгельс сблизился с кружком младогегельянцев.

Как в свое время для Маркса, так и для Энгельса центром духовной и политической деятельности стал «Докторский клуб». Фридрих установил близкие отношения с левыми гегельянцами — братьями Эдгаром и Бруно Бауэрами, Ф. Кеппеном, Булем, Рутенбергом, Э. Мейеном. На обложке «Атенеума», журнала, который издавался клубом во второй половине 1841 года, появился рядом с именами других членов редколлегии псевдоним Энгельса — Ф. Освальд. В декабре он поместил в «Атенеуме» главу из своих путевых записок под названием: «Скитания по Ломбардии. I. Через Альпы».

Образная речь, красочные пейзажи, революционные мысли этих очерков привлекли внимание к молодому автору.

Прошло немногим более полугода, как из Берлина уехал Карл Маркс. Фридрих постоянно слышал об этом человеке восторженные отзывы. Хотя Марксу было только 23 года, его необычайный ум, многогранность, духовная сила прославили его среди берлинских младогегельянцев. О нем говорили, как о «голове, полной идей», а молодой адвокат Г. Юнг писал из Кёльна, что Маркс «отчаянный революционер» и «одна из умнейших голов, которые я знаю».

Какое сильное впечатление производил Маркс на своих соратников уже в самом начале своего философского и революционного пути, можно судить также по отзывам одного из видных младогегельянцев, Гесса, который, будучи на несколько лет старше Маркса, успел к началу 40-х годов опубликовать уже немало теоретических трудов. После знакомства с Марксом он написал своему другу Ауэрбаху восторженное письмо:

«Ты будешь рад познакомиться здесь с человеком, который теперь также принадлежит к нашим друзьям, хотя и живет в Бонне, где скоро начнет преподавать… Это такое явление, которое произвело на меня, хотя я и подвизаюсь с ним на одном поприще, очень внушительное впечатление; короче говоря, ты должен приготовиться к тому, чтобы встретиться с величайшим, может быть, единственным из живущих теперь настоящим философом, который вскоре, как только начнет публично выступать (в печати или на кафедре), привлечет к себе взоры Германии. Он превосходит как по своим идеям, так и по своему философскому духовному развитию не только Штрауса, но и Фейербаха, — а последнее очень много значит… Д-р Маркс — так зовут моего кумира — еще совсем молодой человек (ему самое большее двадцать четыре года), который нанесет последний удар средневековой религии и политике; он сочетает с глубочайшей философской серьезностью самое едкое остроумие; вообрази себе соединенными в одном лице Руссо, Вольтера, Гольбаха, Лессинга, Гейне и Гегеля — я сказал, именно соединенными, а не сваленными вместе, — и ты получишь д-ра Маркса».

В то же время Энгельс слышал, что Карл был человеком поразительной физической силы и жизнерадостности. Эдгар Бауэр, неуемный кутила и потешник, ставший самым близким другом Фридриха в Берлине, рассказывал ему о веселых поездках Бруно Бауэра и Карла по окрестностям Бонна. Он показал Энгельсу письмо брата, полученное весной. Фридрих и Эдгар немало посмеялись, перечитывая его.

«Сюда снова прибыл Маркс. На днях отправился с ним на прогулку, чтобы еще раз насладиться хорошими видами. Поездка оказалась превосходной. Нам было, как всегда, очень весело. В Годесберге мы наняли пару ослов и прогалопировали на них как бешеные вокруг горы и через деревню. Боннское общество смотрело на нас с большим удивлением, чем когда-либо. Мы ликовали, ослы орали».

Под воздействием всех этих рассказов о необычайном трирце Энгельс, сочиняя свою нашумевшую среди берлинских младогегельянцев героико-комическую поэму «Торжество веры», в третьей песне воспел Маркса как могучую стихийную силу:

Себя Энгельс изображает мастером «игры» на гильотине, говорит о себе, что он «всех левей», — следовательно, считает себя сторонником революционных действий. Он призывает граждан к оружию.

А тот, что всех левей, чьи брюки цвета перца

И в чьей груди насквозь проперченное сердце,

Тот длинноногий кто? То Освальд-монтаньяр!

Всегда он и везде непримирим и яр.

Он виртуоз в одном: в игре на гильотине,

И лишь к единственной привержен каватине,

К той именно, где есть всего один рефрен:

Forroez vos bataillons! Aux armes, citoyens![1]

Энгельс славился жизнелюбием, задором, неустрашимостью. Ему нравились шумные пирушки члеиов «Докторского клуба», на которых он радовался больше всех, потешая друзей забавными стихами собственного сочинения. Больше всего на этих встречах по-прежнему доставалось церковникам и филистерам.

Самым выдающимся событием университетской жизни 1841/42 учебного года были лекции профессора Шеллинга, видного немецкого философа, крупнейшего представителя натурфилософии. Он был приглашен ректором прусского университета в Берлин, чтобы развенчать гегелевскую философию.

В начале 40-х годов прусское правительство начало поход против младогегельянцев — сеятелей свободомыслия, делавших радикальные выводы из гегелевской философии. Прибытию в Берлин Ф. В. Шеллинга министерство просвещения придавало большое значение. Теоретик реакционного романтизма, он к концу своей жизни стал сторонником феодальной монархии, сословных привилегий и евангелической веры.

Младогегельянцы встретили Шеллинга в штыки, они считали, что должны во что бы то ни стало победить в схватке с представителем мракобесия, который служит «нуждам прусского короля».

«Если вы сейчас здесь, в Берлине, спросите кого-нибудь, кто имеет хоть малейшее представление о власти духа над миром, — писал Энгельс, — где находится арена, на которой ведется борьба за господство над общественным мнением Германии в политике и религии, следовательно, за господство над самой Германией, то вам ответят, что эта арена находится в университете, именно в аудитории № 6, где Шеллинг читает свои лекции по философии откровения».

На лекции Шеллинга приходили не только видные ученые, но и политические деятели, иностранные послы, офицеры. В перерывах слышался смешанный гул немецкой, французской, английской, венгерской, польской, русской, новогреческой и турецкой речи. Кто бы мог предполагать тогда, что среди присутствующих, заполнивших до отказа самую большую аудиторию университета, находятся будущие яростные политические противники. Австрийский посол в Берлине Меттерних, несколькими годами позже став главой правительства Австрии, начнет жестоко преследовать Маркса и Энгельса; анархист Бакунин в 60—70-е годы пойдет войной на Интернационал и станет злейшим врагом основоположников научного коммунизма.

Недавнего бременского конторщика волновали предстоящие философские схватки. Он верил, что дальнейшее развитие всей духовной жизни Германии на ближайшие годы, а то и десятилетия зависит от исхода сражения с Шеллингом.

Хотя Энгельс был еще недостаточно подготовлен, чтобы сразиться с всемирно известным ученым, однако профессор, ставший реакционером и противником Гегеля, уже в силу этого был уязвим в любом философском споре. Энгельс, рьяный сторонник диалектики Гегеля, призывал к открытой политической борьбе с существующими порядками и потому обрел преимущества, которые позволили ему нанести жестокий удар Шеллингу. Отважный воитель Энгельс был прав, когда писал, что меч воодушевления так же хорош, как и меч гения.

В борьбе против Шеллинга, которая выдвинула Энгельса в первые ряды младогегельянцев, молодой студент закалил свое оружие, выступив впервые как философ и теоретик со своими собственными политическими и социальными взглядами. Он говорил о необходимости взаимопроникновения мысли и дела, Гегеля и Бёрне.

Энгельс воевал с Шеллингом беспощадно. В декабре 1841 года он напечатал в «Германском телеграфе» статью «Шеллинг о Гегеле»; весной 1842 года была опубликована его анонимная брошюра «Шеллинг и откровение», а следом за ней «Шеллинг — философ во Христе». Энгельс в этих работах выступил в защиту Гегеля и подверг уничтожающей критике реакционные, идеалистические взгляды Шеллинга.

Берлин конца 30-х — начала 40-х годов стал колыбелью различных философских систем и учений. Они оказали заметное влияние на формирование взглядов Маркса и Энгельса. Особенно поразили их открытия Людвига Фейербаха. Его книга «Сущность христианства», вышедшая в 1841 году, была тщательно проштудирована обоими молодыми учеными, причем каждый из них в отдельности тотчас же принялся защищать Фейрбаха в печати от нападок королевско-прусских философов.

В «Сущности христианства» Фейербах неопровержимо показал, как религия перемещает отношения между богом и человеком. Он первым среди философов своего времени стал материалистом. Фейербах поставил сознание в зависимость от бытия, он доказал, что бог есть порождение человека, что человек создал бога по своему образу и подобию.

Маркс, не без сарказма, отмечал, что не представители церкви, не теологи, не профессора-идеалисты, а антихристианин Фейербах добрался до самых корней происхождения христианства. Фейербах по-немецки означает «огненный ручей», и Маркс, пользуясь игрой слов, говорил, что нет для философов другого пути к истине и свободе, как только через огненный поток.

«Стыдитесь, христиане, — благородные и простые, ученые и неученые, — стыдитесь, что антихристианину пришлось показать вам сущность христианства в ее подлинном, неприкрытом виде, — писал Маркс о книге Фейербаха «Сущность христианства». — А вам, спекулятивные теологи и философы, я советую: освободитесь от понятий и предрассудков прежней спекулятивной философии, если желаете дойти до вещей, какими они существуют в действительности, т.е. до истины. И нет для вас иного пути к истине и свободе, как только через огненный поток. Фейербах — это чистилище нашего времени».

В книге «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» Энгельс много времени спустя рассказал о том значительном влиянии, которое оказал первый немецкий материалист на младогегельянцев, и именно тогда, когда идеализм Гегеля стал тормозом дальнейшего развития философии:

«Тогда появилось сочинение Фейербаха «Сущность христианства». Одним ударом рассеяло оно это противоречие, снова и без обиняков провозгласив торжество материализма. Природа существует независимо от какой бы то ни было философии. Она есть та основа, на которой выросли мы, люди, сами продукты природы. Вне природы и человека нет ничего, и высшие существа, созданные нашей религиозной фантазией, это — лишь фантастические отражения нашей собственной сущности. Заклятие было снято; «система» была взорвана и отброшена в сторону… Надо было пережить освободительное действие этой книги, чтобы составить себе представление об этом. Воодушевление было всеобщим: все мы стали сразу фейербахианцами».

Фейербах доказывал, что считавшие себя немощными перед силами природы люди создали в своем сознании идею о высшей силе, способной творить все на земле. Человек — однодневка; бог же бесконечен, непосягаем, невидим. «Место рождения бога, — писал Фейербах, — исключительно в человеческих страданиях». Но человек своими мыслями о боге отражает свою собственную сущность, «вращается вокруг самого себя». Религия есть раздвоение, конфликт с самим собой. Человек, создав бога, отдает себя в его руки, ожидая от него благ и милости. Сознание бога есть самосознание человека. Сущность человека, по мысли Фейербаха, сводится к его способности мыслить и любить.

Фейербах видел поворотный момент истории в том, что абсолютным божеством становится сам человек. Все мысли, чувства, представления, желания должны быть посвящены конкретному, видимому божеству — человеческому существу, ибо человек есть «начало, середина и конец религии».

Расковывающее, глубоко прочувствованное полное освобождение от всех и всяческих религий, принесенное философией Фейербаха, вдохновило Энгельса. Отныне все сомнения отброшены — Энгельс окончательно становится атеистом. Гегелевский «абсолютный дух», стыдливо, как фиговый листок, прикрывавший культ бога, разрушен. Энгельс посвящает себя навсегда идее служения не богу, а человечеству. В брошюре «Шеллинг и откровение» он отдал дань восхищения перед открытиями Фейербаха:

«Занимается новая заря, всемирная историческая заря, подобная той, когда из сумерек Востока пробилось светлое, свободное эллинское сознание… Мы проснулись от долгого сна, кошмар, который давил нашу грудь, рассеялся… Все изменилось. Мир, который был нам до сих пор так чужд, природа, скрытые силы которой пугали нас, как привидения, — как родственны, как близки стали они нам теперь!.. Небо спустилось на землю, сокровища его рассеяны, как камни на дороге, и нам стоит только нагнуться, чтобы их поднять…

И самое любимое дитя природы, человек… превозмог также свое собственное раздвоение, раскол в своей собственной груди. После томительно долгой борьбы и стремлений над ним взошел светлый день самосознания… Только теперь познал он истинную жизнь… Долгое время ухаживания для него не прошло даром, ибо гордая, прекрасная невеста, которую он сейчас ведет к себе в дом, для него только стала тем более дорогой. Сокровище, святыня, которою он нашел после долгих поисков, стоила многих блужданий. И этим венцом, этой невестой, этой святыней является самосознание человечества — тот новый граль, вокруг трона которого, ликуя, собираются народы и который всех преданных ему делает королями, бросает к их ногам и заставляет служить их славе все великолепие и всю силу, все величие и все могущество, всю красоту и полноту этого мира. Мы призваны стать рыцарями этого граля, опоясать для него наши чресла мечом и радостно отдать нашу жизнь в последней священной войне, за которой должно последовать тысячелетнее царство свободы».

Брошюра Энгельса «Шеллинг и откровение» имела большой успех. Многие говорили, что автор «оставил позади всех старых ослов в Берлине».

В то время как Маркс пробивался сквозь чащу философских систем навстречу новым открытиям, когда он, встав на почву реальной жизни, выступил против рейнских помещиков в защиту беднейших крестьян, младогегельянцы в Берлине все больше отрывались от земли, все выше забирались в заоблачные сферы абстракции. В конце 1841 года они организовали союз атеистов, так называемый кружок «Свободных», члены которого верили в историческую миссию прусского государства и стремились дальнейшей критикой способствовать его развитию.

Мыслители Германии, ее творческая интеллигенция, изолированные от политического и практического дела, оторванные от широких масс народа, предавались умозрительным рассуждениям, жили в сфере абстрактных систем. Младогегельянцы, вооружившись могучим оружием своего учителя, полагали, что теоретические рассуждения приносят больше пользы, чем практическая деятельность. Идея, слово имеют большую силу, чем целый народ. Они утверждали, что в Германии теория — это и есть практика. Важно лишь, чтобы теория была хороша, а затем наступит время, когда идеи, как солдаты, сами ринутся в бой. Практика должна поэтому руководствоваться исключительно выводами теории, и тогда Пруссия станет образцовым государством Европы.

Энгельс вначале, когда он только прибыл в Берлин, в основном, пусть с некоторыми поправками и отклонениями, разделял эти взгляды «Свободных». Но мысль Энгельса никогда не останавливалась, не каменела, как это случилось вскоре с идеями Бауэров, Штирнера, Мейена. Хорошо знающий все стороны жизни страны и народа и отлично владеющий диалектикой, Фридрих очень скоро разочаровался в духовно опустошенных писателях «Молодой Германии», высмеял открыто их пресловутую либеральную «теорию золотой середины». Он призывал младогегельянцев к открытому разрыву со старым строем, зло высмеивал тех, кто стремился к конституционной монархии, которую Маркс в 1842 году назвал «двуполым существом, внутренне противоречивым и самоуничтожающимся».

Республиканец и демократ Энгельс не мог принять также и новые теории индивидуализма, которые проповедовал» Мозес Гесс, Макс Штирнер и Михаил Бакунин.

Мозес Гесс утверждал, что главное в политической борьбе — это отрицание. «Надо разрушать — писал он, — чтобы привести все вещи в движение».

Мозес Гесс был оторванным от борьбы трудящихся интеллигентом, и его идеология отразила стремления изолированного ученого-одиночки. Разрушение и отрицание выдвигались Гессом как основное средство против социального зла.

Как раз в это время среди, младогегельянцев в Берлине появился русский политический изгнанник, обедневший дворянин из Тверской губернии, бывший прапорщик, двадцатисемилетний Михаил Бакунин.

В 1840 году Бакунин приехал в Берлин, зимой 1841/42 года вместе с Энгельсом слушал лекции Шеллинга в университете. В 1842 году он перекочевал в Дрезден, где сблизился с Руге и Гервегом и написал большую статью для «Немецкого ежегодника». Бакунин высказал в ней взгляды, сходные с выводами Э. Бауэра, М. Гесса, М. Штирнера:

«Позитивное отрицается негативным и, наоборот, негативное — позитивным; что же общего между ними, что их объединяет? — писал несколько замысловато Бакунин. — Негативное — это разрушение основ, страстное истребление позитивного… И только в таком беспощадном отрицании находит свое оправдание негативное, и как таковое оно абсолютно оправдано, потому что представляет собой проявление противоположного себе, незримо присутствующего практического духа…»

В духе апокалипсиса Бакунин вещал: «О, воздух тяжел, чреват бурями. И поэтому мы обращаемся к нашим заблудшим братьям. Кайтесь! Кайтесь! Царство господне близко!»

Хотя статья Бакунина в основном повторила философские воззрения Мозеса Гесса, она имела большой успех. Бакунин поместил ее под французским псевдонимом «Жюль Элизар», и вначале все полагали, что автор — французский философ.

Бакунин и Гесс провозглашали, как новые мессии, утопический коммунизм. Они отождествляли коммунизм с всеразрушительством, ничем не ограниченную личную эгоистическую свободу дикаря с социальной свободой человека в избавленном от эксплуатации обществе.

Карл Маркс и Фридрих Энгельс готовы были отдать свою жизнь для блага наибольшего числа людей на земле. Мозес Гесс, Макс Штирнер, Михаил Бакунин уходили от забот и тревог трудового люда, превыше всего они ставили свои собственные интересы, собственное «я». Цель жизни они видели во всеобщем разрушении, полагая, что созиданием должны заниматься потомки.

Пока берлинские младогегельянцы все дальше и дальше отдалялись от реальных запросов жизни, Маркс в Кёльне вел тяжелые бои с королевско-прусскими порядками, с цензурой, выступал в защиту крестьян в их борьбе с помещиками, изучал действительность не как абстракцию, а как живую реальность.

Философия и философы слишком много времени посвящали ничего не дающим людям размышлениям, вместо того чтобы принимать непосредственное участие в политической борьбе. Маркс призывал философов покинуть поднебесье и проникнуться пониманием живой действительности. Философские системы не родятся вне времени, они создаются по требованию эпохи и управляют развитием общества.

«Но философы, — писал Маркс, — не вырастают, как грибы из земли, они — продукт своего времени, своего народа, самые тонкие, драгоценные и невидимые соки которого концентрируются в философских идеях. Тот же самый дух, который строит железные дороги руками рабочих, строит философские системы в мозгу философов…

Так как всякая истинная философия есть духовная квинтэссенция своего времени, то с необходимостью наступает такое время, когда философия не только внутренне, по своему содержанию, но и внешне, по своему проявлению, вступает в соприкосновение и во взаимодействие с действительным миром своего времени. Философия перестает тогда быть определенной системой по отношению к другим определенным системам, она становится философией вообще по отношению к миру, становится философией современного мира».

Энгельс постепенно отошел от «Свободных». Только личная дружба с Эдгаром Бауэром оставалась связующей ниточкой, которая, однако, сразу оборвалась, как только Энгельс некоторое время спустя очутился в Манчестере среди английских рабочих.

В середине 1842 года Энгельс выступил в «Немецком ежегоднике» со статьей, направленной против абстрактной критики, он призывал к политической борьбе.

Печатные работы Освальда (Энгельса) привлекали все большее внимание и вызывали множество догадок об авторе. Некоторые утверждали, что это псевдоним самого Гуцкова. С тем большим удивлением была встречена статья Ф. Освальда, в которой он осуждал представителей «Молодой Германии» за их недостаточно четкие взгляды, путаницу в философских понятиях, слабость идейных позиций в литературных произведениях.

Портрет Карла Маркса 40-х годов

Женни фон Вестфален, жена К. Маркса

Пытливый аналитический ум Энгельса находился в постоянном поиске истины, отметал все устаревшее, отжившее, промежуточное, половинчатое. Огромным злом для развития Германии были литераторы и философы, отстаивавшие так называемую «золотую середину», то есть пытавшиеся примирить веру и безверие, революцию и контрреволюцию, философию реакционную и прогрессивную. Типичным представителем такого рода «мыслителей» был литератор младогерманского течения, редактор «Кенигсбергской литературной газеты» Александр Юнг. Против него и направил Энгельс свое окрепшее после жестоких схваток с Шеллингом копье. Он напечатал в 1842 году в «Немецком ежегоднике» статью, в которой, критикуя книгу Юнга о современной немецкой литературе, высказал все, что передумал за последний год, все, что накипело в его сердце против разочаровавших его своей мелкотравчатостью литераторов «Молодой Германии». Энгельс писал о А. Юнге:

«Теперь он выступает с упомянутой выше книгой и выливает на нас целый ушат неопределенных, некритических утверждений, путаных суждений, пустых фраз и до смешного ограниченных взглядов. Можно подумать, что со времени своих «Писем» он спал. Ничему не научился, ничего не позабыл. Отошла в прошлое «Молодая Германия», пришла младогегельянская школа, Штраус, Фейербах, Бауэр; к «Jahrbucher» привлечено всеобщее внимание, борьба принципов в полном разгаре, борьба идет не на жизнь, а на смерть, христианство поставлено на карту, политическое движение заполняет собой все, а добрый Юнг все еще пребывает в наивной вере, что у «нации» нет иного дела, кроме напряженного ожидания новой пьесы Гуцкова, обещанного романа Мундта, очередных причуд Лаубе. В то время как по всей Германии раздается боевой клич, в то время как новые принципы обсуждаются под самым его ухом, г-н Юнг сидит в своей каморке, грызет перо и размышляет о понятии «современного». Он ничего не слышит, ничего не видит, ибо по уши погружен в груды книг, содержанием которых сейчас уже не интересуется больше ни один человек, и силится очень точно и аккуратно подвести отдельные вещи под гегелевские категории».

Для Энгельса литераторы «Молодой Германии» были лишь временными попутчиками, с которыми он теперь порывал. Во всякой идейной борьбе, говорил Энгельс, во всяком движении всегда существует некая категория путаных голов, которые чувствуют себя отлично, пока вода мутна. Но когда самые принципы уже выкристаллизовались, когда элементы обособились, тогда настает время распрощаться с этими никчемными людьми и окончательно с ними разделаться, ибо тогда ужасающим образом обнаруживается их пустота.

Энгельс распознал в этих либералах от литературы обыкновенных врагов революции, и этим объясняется столь суровая оценка деятелей «Молодой Германии» и сторонников «золотой середины».

Не стихийное течение событий, а революционное действие — вот что важно для развития истории — таков вывод Энгельса.

В статье об А. Юнге Энгельс делает первый шаг к материалистическому миропониманию. В ответ на нападки Юнга на «Сущность христианства» Фейербаха, в которых редактор кенигсбергской литературной газеты пытался доказать, что Фейербах придерживается примитивных земных позиций, не учитывая, что земля — лишь незначительная часть безграничной вселенной, Энгельс не без злого сарказма писал:

«Вот так теория! Как будто на луне дважды два — пять, будто на Венере камни бегают как. живые, а на солнце растения могут говорить? Как будто за пределами земной атмосферы начинается особый, новый разум, и ум измеряется расстоянием от солнца! Как будто самосознание, к которому приходит в лице человечества земля, не становится мировым сознанием в то самое мгновение, когда оно познает свое положение как момент этого мирового сознания!»

По мнению Энгельса, перешедшего к этому времени окончательно на революционно-демократические позиции, топор уже занесен над корнем дерева королевеко-прусской монархии.

В статье «Фридрих-Вильгельм IV, король прусский», написанной осенью 1842 года, Энгельс говорит о неизбежности и необходимости революционного свержения самодержавия в Германии. Он доказывает, что лишь переворот, осуществленный народом, может покончить с «христианским государством». Не критика и преобразование старого государства, к чему стремились младогегельянцы, а народная революция и создание нового государства — таков вывод, к которому пришли Энгельс и Маркс почти одновременно, независимо друг от друга. Этим они значительно ушли вперед от других младогегельянцев, которые навсегда застыли на идее реформ прусского королевства путем его критики.

Энгельс закончил военную службу и вернулся в отчий дом в Бармен. К концу срока пребывания в Берлине он порвал с группой «Свободных», от которых тщетно требовал, чтобы они, по примеру Бернс, перешли к политической борьбе. Это должно было бы сблизить его с Марксом. Однако их первая встреча, когда Энгельс, направляясь в Манчестер, посетил Маркса в редакции «Рейнской газеты», была холодной, и ничто не предвещало той небывалой в истории человеческих отношений дружбы, которая позднее спаяла навсегда этих двух людей.

Многие десятилетия спустя, вспоминая свою первую встречу с Марксом, Энгельс писал: «Когда я по дороге в Англию опять явился около конца ноября в редакцию «Рейнской газеты», то застал там Маркса. При этом случае произошла наша первая, очень холодная встреча. Маркс выступил в это время против того, чтобы «Рейнская газета» стала проводником главным образом богословской пропаганды, атеизма и т.д.».

Сходство и различие в духовной сущности Маркса и Энгельса ясно обнаружилось уже в их молодые годы. Оба были людьми прямого практического действия, презирали фразерство, позу. Стремление не только к познанию, но к изменению мира вызывало у них отвращение ко всему мистическому, расплывчатому, утопическому и реакционному. Они обобщали разрозненные факты, они требовали революционного вмешательства в жизнь

Энгельс воспринимал и усваивал все быстро, писал споро, легко отыскивал наиболее существенное в предмете. В отличие от Маркса, он рано столкнулся с противоречиями в своей семье и познал истинные условия существования человека. Различие между богатством родного дома и нищетой, лицемерие религии навсегда остались в его сердце прямым укором действительности. Одновременно он дополнял знакомство с обществом теоретическими познаниями.

Маркс был волевым человеком, любил преодолевать препятствия, побеждать трудности. Он был прирожденным исследователем и добивался проникновения в глубины явлений. Маркс работал медленно, основательно. Расчленяя предмет исследования, идя от частного к общему, он добивался ясности и делал выводы, ведшие его к открытию новых вершин для обозрения окружающего.

Энгельс видел идеал в воинственном Зигфриде, прокладывающем себе путь силой и мечом. Маркс нашел свой символ в Прометее, не пощадившем себя ради любви к людям.

Стиль Энгельса был легким, свободным, прозрачным. Мысли рождались как бы сами собой и легко ложились на бумагу.

Маркс, особенно в молодости, пользовался длинными, усложненными фразами, несколько трудными для чтения и понимания, но свидетельствовавшими о богатстве мысли, которая настойчиво пробивала себе дорогу к ясной и точной формулировке.

Верность идее борьбы за свободу народа была одной из самых характерных черт Маркса и Энгельса. Вся их жизнь была посвящена этому, и они никогда ничего не жалели для победы трудящихся. Двадцатидвухлетний Фридрих Энгельс, шагавший, как и Маркс, от одной философской системы к другой, чтобы, освободившись от всех идеалистических заблуждений, выйти, наконец, на широкую дорогу материализма, сформулировал в дни борьбы с реакционными взглядами Шеллинга свой девиз — все ради торжества идеи свободы — и оставался верен этому девизу до конца своих дней.

«И эта вера во всемогущество идеи, в победу вечной истины, — писал он в работе «Шеллинг и откровение», — эта твердая уверенность, что она никогда не поколеблется, никогда не сойдет со своей дороги, хотя бы весь мир обратился против нее, — вот истинная религия каждого подлинного философа, вот основа подлинной позитивной философии, философии всемирной истории… Пусть не будет для нас любви, выгоды, богатства, которые мы с радостью не принесли бы в жертву идее, — она воздаст нам сторицей! Будем бороться и проливать свою кровь, будем бестрепетно смотреть врагу в его гневные глаза и сражаться до последнего издыхания! Разве вы не видите, как знамена наши развеваются на вершинах гор? Как сверкают мечи наших товарищей, как колышутся перья на их шлемах? Со всех сторон надвигается их рать, они спешат к нам из долин, они спускаются с гор с песнями при звуках рогов. День великого решения, день битвы народов приближается, и победа будет за нами!»

Хотя характеры молодых революционеров Карла и Фридриха были во многом совершенно разные, обоим была присуща одна и та же весьма важная черта: они никогда не боялись порывать с теми людьми, чьи идеи становились им чужды. Движение вперед, новые и новые исследования, смелые и решительные выводы — такова дорога будущих друзей, и в то время, как младогегельянцы считали, что они уже достигли высот в науке, указав на абстрактную критику как единственно действенный рычаг для преобразования мира, Маркс, руководил «Рейнской газетой», а Энгельс, знавший близко жизнь в силу своих семейных связей и профессии, очень скоро поняли, что пассивная критика сама по себе беспомощна. Усевшись в удобное кресло абстракции, берлинские «Свободные» возносили собственное «я», но они становились трусливыми и нерешительными, как только надо было действовать.

Фридрих Энгельс прибыл в Англию в конце 1842 года. Отец посчитал за лучшее отправить сына подальше из начинавшей приходить в движение предреволюционной Германии.

Фридрих не впервые переплывал Ла-Манш. Когда таможенный чиновник, бегло осмотрев саквояжи, пропустил его на набережную, он почувствовал себя почти прирожденным англичанином.

Энгельс знал английский язык в совершенстве. Взобравшись в фиакр, он обратился к рыжему вознице с приветствием шотландских горцев, и тот, не колеблясь, признал земляка.

В ожидании почтового дилижанса Энгельс просмотрел кипу английских газет. Он заключил, что, по мнению самих англичан, мало изменений произошло у них за те два года, которые для него были так бурны и богаты событиями.

Он был обескуражен. С немецких берегов Англия казалась младогегельянцам охваченной социальной лихорадкой, рвущейся навстречу революции. Патетический Гесс в берлинских ресторанах, где собирались «Свободные», столько раз вдохновенно пророчествовал, обещая, что социальный переворот начнется на Британских островах и лишь потом перебросится на континент.

— Воды пролива не погасят пламени» Осанна! Приди! — кричал Гесс, простирая руки.

Оказалось, однако, что не только парламентские дебаты, биржевые отчеты, чартистские протесты и петиции, не только проповеди модных архиепископов и стихи королевских лауреатов, не только колебания акций и настроений палаты лордов, во и жизнь в ее повседневности осталась неизменной, несмотря на ушедшие сроки.

Удивительная страна? Привычка подменила в ней страсть. Странный мир упорных, невозмутимых и в то же время столь могущественных улиток.

Энгельс заметил, что в моде были все те же неприятно полосатые, сборчатые в талии брюки, просторные рединготы и черные цилиндры. Франты носили тросточки и белили щеки. Головки дам выглядывали из-под больших, без меры украшенных лентами шляп-корзин.

Барменский купец был достаточно красив и статен, чтобы тотчас же привлечь внимание девиц на выданье. Молодого человека легко можно было принять не за скромного бомбардира, каким он был недавно, а по крайней мере за гвардейского офицера, слегка неуклюжего в непривычном штатском платье.

Он был хорошо одет, но без щегольства, без многообразных тончайших измышлений местных денди. Шейный платок, на взгляд франта, был слишком уж добросовестно обмотан вокруг шеи, воротник и манжеты были слишком туги, и покрой сюртука чрезмерно широк в спине и талии. К тому же молодой человек недопустимо часто улыбался и был не только не бледен, но даже вызывающе румян. Лицо его было юношески пухлым, нос насмешливо вздернут, и только глаза уже отражали опыт и зрелость мысли.

В почтовой карете он легко заводил знакомства, умело пробивая вежливую замкнутость англичан. Девицы улыбались ему, и он отвечал им не без удовольствия.

Пожилые люди незаметно для себя переходили с этим юношей на тон равных и, насколько это допускалось их правилами, оживлялись в беседе. Они говорили, расправляя толстые пледы на коленях и пыхтя сигарами, о том, что положение Англии тяжелое, что кризис — божья кара, как град, выбил нивы промышленности.

— Но, — кончали они убежденно, — никогда материальные интересы не порождали революций. Дух, а не материя толкает к безумствам, и — хвала небу! — в этом смысле нация здорова.

В Лондоне Энгельс остановился в знакомом отеле. Его встретили приветливо и безо всякого изумления, точно не более нескольких часов тому назад он вышел на очередную прогулку. Хозяин в тех же выражениях, что и в 1840 году, осведомился о погоде и самочувствии постояльца. И тот же слуга без двух передних зубов подал ему острый томатный суп и рыбу, пахнущую болотом. Пудинг был черств и пресен, и подливка отдавала перцем.

Поутру у порога отеля та же нетрезвая и ободранная старуха клянчила свое очередное пенни. И она узнала Фридриха и не удивилась ему. На бирже худой швейцар, преисполненный сознания своей великой миссии, взял у Энгельса пальто и шепнул ему с тем же заговорщицким видом о катастрофе с новыми железнодорожными акциями.

— Сэр интересуется ими, — добавил он уверенно.

И Фридрих вспомнил, что два года тому назад он действительно следил за их взлетом и падением.

Вечером в клубе фабрикантов он нашел всех и всё на обычных местах. Приглашенный скрипач играл ту же слащавую «Песню отъезжающего моряка» и сфальшивил именно там, где всегда.

Один из знакомых зазвал молодого купца к себе. Справлялась серебряная свадьба. И снова неизменность быта, как режущий монотонный скрип, задела Энгельса. — Веселье регламентировалось, вымерялось, как порции куриной печенки и пирожного за ужином.

Коммерческий дух господствовал и здесь. В зале танцев шла отчаянная азартная купля и продажа. Для «девиц на выданье» символом счастья стало обручальное кольцо. Их тетки, матери и уже пристроенные замужние или обрученные сестры оценивали, как опытные маклеры, всех присутствующих мужчин. Чиновники, купцы, военные, зазванные на эту биржу брака, котировались, то поднимаясь, то снижаясь в цене, как торговые и промышленные бумаги.

Любивший покружиться в вальсе с хорошенькой девушкой Фридрих внезапно понял, что рискует оказаться в плену. Наивные ухищрения девиц, их неловкие атаки, их плоская болтовня и утомительная жеманность внезапно вызвали у него мутную, как тошнота, скуку. Он бежал с бала.

Энгельс хорошо знал быт этих буржуа, быт лживый, подленький, мелкий. Как презирал он этих людей, ханжески-религиозных и в то же время безжалостных, когда кто-либо посягнет на их благополучие, оторвет их от великого дела всей их жизни — наживы!

Энгельс по воле отца поселился в Манчестере и работал там простым конторщиком на бумагопрядильной фабрике «Эрмен и Энгельс».

Меньше всего времени Фридрих проводил в канцелярии. Он изучал жизнь рабочего класса, посещая грязные кварталы, где жили труженики и безработные, и собственными глазами видел их нужду и нищету. Он изучал акты и другие документы фабричных инспекторов, которыми до него мало кто интересовался.

Мужчины работали на фабриках, заводах, шахтах по 16, а нередко по 18 часов в сутки, не считая перерывов на обед. На текстильных фабриках женщин и детей заставляли работать по 19 часов в сутки. На некоторых предприятиях было установлено, что два раза в неделю дети, кроме обычных дневных часов, работают еще, после часового сна, всю ночь напролет. Несмотря на столь каторжный труд, люди жили впроголодь, ютились в трущобах, ходили в лохмотьях.

Еще сильнее возненавидел Энгельс фабрикантов, буржуа. Глубоким сочувствием к рабочему классу проникнуты его корреспонденции в «Рейнскую газету», с негодованием разоблачает он дикую жестокость хозяев, в первую очередь по отношению к малолетним рабочим, которых безжалостно эксплуатировали ради высоких прибылей. Смертность среди детей трудящихся превышала 50 процентов. Энгельс писал о положении рабочих детей в Англии:

«…Какую богатую коллекцию болезней создала эта отвратительная алчность буржуазии! Женщины, неспособные рожать, дети-калеки, слабосильные мужчины, изуродованные члены, целые поколения, обреченные на гибель, изнуренные и хилые, — все это только для того, чтобы набивать карманы буржуазии! Когда же читаешь об отдельных случаях этой варварской жестокости, о том, как надсмотрщики вытаскивают раздетых детей из постели и побоями загоняют их на фабрику с одеждой в руках… как они кулаками разгоняют детский сон, как дети тем не менее засыпают за работой, как несчастный ребенок, заснувший уже после остановки машины, при окрике надсмотрщика вскакивает и с закрытыми глазами проделывает обычные приемы своей работы; когда читаешь о том, как дети, слишком утомленные, чтобы уйти домой, забираются в сушильни и укладываются спать под шерстью, откуда их удается прогнать только ударами плетки; как сотни детей каждый вечер приходят домой настолько усталыми, что от сонливости и плохого аппетита уже не могут ужинать и родители находят их спящими на коленях у постелей, где они заснули во время молитвы, когда читаешь обо всем этом и о сотне других гнусностей и мерзостей, и читаешь об этом в отчете, все показания которого даны под присягой и подтверждены многими свидетелями, пользующимися довернем самой комиссии, когда подумаешь, что сам этот отчет — «либеральный», что это буржуазный отчет… когда вспомнишь, что сами члены комиссии на стороне буржуазии и записывали все показания против собственной воли, то нельзя не возмущаться, нельзя не возненавидеть этот класс, который кичится своей гуманностью и самоотверженностью, между тем как его единственное стремление — любой ценой набить свой кошелек…»

Фридрих Энгельс заступается за рабочий класс Англии, он обвиняет буржуазное общество в сознательном массовом убийстве производителей всех благ и богатств.

Находясь в Англии, Энгельс пришел к целому ряду важных открытий. Быстрое духовное развитие молодого ученого поражало его друзей и знакомых.

«Энгельс представлял собой настоящее чудо, если сравнить зрелость и мужественность его мышления и стиля с его возрастом», — писал в эти годы Иоганну Якоби берлинский врач Юлиус Вальдек.

До Энгельса все экономисты не находили достаточно сильных слое, чтобы восславить буржуазию, создавшую самую крупную в мире индустрию, работающую на силе пара, проложившую первые 10 тысяч километров железных дорог, построившую огромный паровой флот.

Энгельс высказал совершенно новую точку зрения на великий промышленный переворот, показавшуюся дикостью тогдашним буржуазным экономистам и писателям: самое важное детище промышленного переворота — английский пролетариат.

Он увидел, что этот только что родившийся в цепях нищий ребенок, отдающий все свое время и силы труду, очень скоро вырастет в богатыря и именно ему суждено совершить социальную революцию.

Поезда между Манчестером и Ливерпулем ходили дважды в день. Энгельс подъехал к низкому деревянному навесу вокзала задолго до отхода поезда.

Локомотив! Фридрих встретил его, как давнишнего знакомого, хотя и увидал впервые. Фридрих, увлекающийся техникой, давно изучил его строение.

Раздался звонок. Перебросив через руку плед, Фридрих бросился, как и все откуда-то взявшиеся пассажиры, к вагонам.

Кочегар неторопливо налил в котел несколько ведер воды и полез в машинное отделение. Какие-то служители в толстых кафтанах вышли из сарая, называемого буфетом, и громко прокричали, что поезд «Манчестер — Ливерпуль» отправляется.

Наконец поезд тронулся, тяжело вздыхая и сопя. Дым стлался над вагонами без крыш, оседая на капорах и шляпах пассажиров. Стук колес и локомотива заглушал голоса. Привыкнув с детства к лихой езде верхом, Энгельс не был поражен бегом поезда. Он задавал себе вопрос о том значении, которое приобретает для человечества и истории изобретение Стефенсона. Фридрих видел перед собой карту земли и прокладывал мысленно одну за другой железные дороги.

Рельсы ложились на пустыни, соединяли Азию с Европой, обвивали цепочкой оба американских материка. Фридрих с проницательностью коммерсанта и точностью ученого угадывал изменения, которые произойдут на планете под влиянием этих черных линий.

Поезд начисто менял понятие о времени и расстояниях.

Недавний артиллерист предвидел, как в случае войны тряские и покуда неуклюжие железнодорожные вагоны будут грузить солдатами. Энгельс гадал о том, какова была бы судьба Наполеона, если б полководцу служили поезда.

В таких размышлениях быстро пробежали часы. Поезд подъехал к Ливерпулю.

Город этот показался молодому человеку таким же страшным, безжалостным, как Манчестер, как и

Лондон. На набережной женщины с просящими глазами, голодными глазами волчиц преследовали его, предлагая единственное, что им еще принадлежало, — тело.

Маленькая девочка дернула Фридриха за руку и, когда он бросился от нее прочь, закричала:

— Дайте же мне хоть пенни на хлеб, если не хотите пойти со мной в доки!

Энгельс остановился и дал ей монету. Но не только женщины попрошайничали в порту. Мужчины-нищие молча протягивали руку.

В доках Энгельс спотыкался о пьяные тела. У дверей дымного кабака плакал ребенок.

Фридрих вспомнил детство. Разве, возвращаясь из школы в большой пасмурный родительский дом, где проходил он по таким же проклятым закоулкам? Их было много и в Бармене.

Пробираясь по фабричному району в центр города, Энгельс заглядывал в окна домов, затянутые тряпками, пропитанными маслом, наклоняясь, проходил в тесные подворотни, и тоска — преддверие возмущения, предшественница действия — одолевала его.

В каждой конуре жило до десяти человек.

Социалистическая литература, с которой он отчасти познакомился на родине в последние годы, подготовила его ко многому, и, однако, действительность превосходила все, что могло нарисовать самое мрачное воображение.

Он шел к центру города. Из кабаре доносились истерически нарастающий мотив канкана, топот танцующих ног и визг.

Ему казалось, что он впервые по-настоящему, во всю величину увидел этот иной мир и его обитателей. Их было много, этих людей; и здесь, в Англии, самой индустриальной стране земли, они были еще более несчастны, чем где-либо, чем в Бармене, Бремене — в городах, о которых Фридрих думал, как об отсталых окраинах передовой Европы.

Что же это означает? Прогресс, несущий счастье и богатство людям, подобным семье Энгельсов, лишней цепью обвивает тело пролетария? Какое же социальное проклятие тяготеет над этим людом, познавшим ад при жизни?

Эта страна, законам и процветанию которой завидуют, вся пропитана жестоким равнодушием, бесчувственностью, говорил он себе.

Человечество распалось на монады. Везде — и может быть, в нас, во мне — варварское безразличие, эгоистическая жестокость. Везде социальная война… везде взаимный грабеж под защитой закона, думал Фридрих.

Энгельсу захотелось быть совсем одному в чужом городе, в чужом доме, и он решил ночевать в Ливерпуле. Он был слишком окружен мыслями, чтоб не искать одиночества. Так поэт или ученый, обремененный созревшей думой или открытием, упрямо ищет уединения и покоя, чтоб освободить себя от ноши. В такие минуты хорошо быть в чужом месте, чтобы ни одна привычная вещь не мешала думать, чтоб ни одно вторжение не разрывало густого напряжения.

Фридрих опустил суконную портьеру. Окна противоположного дома рассеивали его думы.

Бывают в жизни людей тяжелые минуты, когда человек как бы отходит в сторону от своей жизни и всматривается в свое прошлое, наклоняется, как над колыбелью новорожденного, над своим настоящим. Гнетущие минуты, отмечающие, однако, движение.

Фридрих будто опять подошел к знакомой зарубке на двери отцовского дома (каждые полгода отец измерял рост детей) и увидел, что она ему едва лишь доходит до плеча. Он заметно вырос.

Вошедший слуга принес ему заказанный ужин, раскрыл постель и переложил поближе к лампе черную библию. Пожелав доброй ночи, он тихо удалился. Фридрих курил. Лицо его было так же спокойно и приветливо, как всегда. Не переставая перебирать месяц за месяцем свое прошлое, он неторопливо принялся за ужин. Никогда еще аппетит не изменял ему.

Энгельс хладнокровно восстанавливал в памяти последние два года. Нет, они не пропали зря. Больше всего он боялся пустых часов. Не замечая времени, поглощаемого книгой, университетской лекцией, работой над статьей, он болезненно, как перебои сердца, ощущал каждое неиспользованное, канувшее в неизвестность мгновение. Но он не мог упрекнуть себя в самообкрадывании, в мотовстве, прожигании времени.

Вспоминая прошлогодние битвы, Фридрих старательно перебирал прожитое. Он снова рылся в дорогом, мертвом уже хламе, в старых письмах, пахнущих мышами и завядшими травами, находил драгоценные, совсем нетронутые реликвии, рисунки, мундир в чернильных пятнах и блестящую ненужную шпагу.

На рассвете Энгельс лег, наконец, в постель. Машинально взял приготовленную заботливым хозяином отеля библию. Нашел «Песнь песней» и прочел нараспев, как читал поэмы.

Он обрадовался этой книге, как старой школьной тетради. В детстве Фридрих открывал ее робко, с молитвой. Потом ее угрожающий переплет и непонятный язык раздражали мальчика, как постоянные проповеди, которые читали ему в доме все — от отца до старого лакея. Он мстил библии, выискивая в псалмах нелепости и высмеивая пророков. Неряшливые, юродивые пророки казались ему в лучшем случае чудаками и досадными глупцами. Он долго воевал с библией, вызывая на поединок самого бога. Это было тяжелое время, противоречивое и болезненное. В борьбе с собой, с семьей, с привычкой он, наконец, сорвал с себя путы религии и выбросил, как старый школьный ранец, книгу, которую так чтил в детстве. Прошло время. Читая Бауэра, Гесса, Штрауса, Фейербаха, он снова проделал тот же путь, идя дорогами своих былых мыслей, снова сразился с христианской догмой.

Страх и негодование остались позади. Разорвались ассоциации. Библия лежала перед ним старой детской игрушкой. Как поэт он отдавал должное эпическому таланту безвестных художников, ее сотворивших. Что ж, «Песнь песней» столь же поэтична, как и песня о Нибелунгах; псалмы были грубоваты и мелодичны, как старые саги.

Перелистывая священное писание, Фридрих вспомнил им написанную шуточную библию: «Чудесное избавление от дерзкого покушения, или торжество веры». Эти веселые рифмы казались ему всегда удачными. Но как далеко отошла в прошлое пора младогегельянских дуэлей и дурачества!

Фридрих достал свою поэму из дорожного несессера, расправил. Тоненькая книжечка без имени автора на обложке.

Как долго, скрытно, упорно он мечтал стать поэтом!

«Может быть, это было неизбежностью для юношей Моего поколения, как корь и дуэлянтское бахвальство…»

Утром Энгельс вернулся в Манчестер. В этом городе он вскоре встретил ирландскую работницу Мари Бернс и подружился с ней. Молодые люди полюбили друг друга. Мэри стала женой Энгельса. Это был свободный союз, не скрепленный церковью и законом. Подруга Фридриха первая поведала ему много о нищете ирландского народа, его бесправии и упорной губительной борьбе за свое освобождение от ига британцев. Она стала проводником Энгельса по рабочим кварталам Манчестера, а также по «Малой Ирландии» — одному из пригородов, где ютились ее соплеменники — труженики и безработные.

Мэри оплакивала свою многострадальную отчизну, она была горячим приверженцем неистового борца за свободу Ирландии О’Коннеля.

После брака Фридрих решительно изменил образ жизни. Пренебрегая мнением приятелей отца, он отвергал приглашения на обеды, ужины, танцы.

В свободные от дел в конторе часы Фридрих уходил в рабочие дома, на собрания чартистов, в харчевни, что у шлагбаума, отмечающего городские границы. По ночам он зачитывался Годвином и декламировал Шелли, которого полюбил страстно.

Ему удалось добыть парламентские синие книги, в них наряду с дипломатическими и политическими документами публиковались также отчеты фабричных инспекторов.

Он чувствовал себя Колумбом, ступившим на чужую землю и увидевшим людей с другим цветом кожи, о существовании которых он и не подозревал.

Но с каждым новым фактом тайна теряла свое обаяние, обнажалась.

Цифры, острые, как молния, открывали Фридриху загадку происхождения и путь этого иного народа, настойчиво требовавшего к себе внимания всего мира, народа, заселяющего всю планету, называемого — Пролетариат.

История рабочего класса, которую он изучал, была мрачна. Фридрих видел, как нищали крестьяне, как нужда заставляла их продавать свой труд и как потом рабство ковало из них новых людей — пролетариев. Разве не опередили они — в невзгодах и в борьбе — всех своих собратьев на земном шаре? Книга о них могла стать путеводной нитью. Но об этом ее значении Фридрих пока решил не думать. Размышлять для него означало рыть — рыть до тех пор, пока не найдет клад — ответ.

Нередко Фридрих хладнокровно и деловито думал о том недоверии, которое так часто проскальзывало в отношении рабочих к нему.

«Они чувствуют во мне чужака. Между нами легла вывеска торговой фирмы «Эрмен и Энгельс».

Нет оснований покуда доверять мне, сыну фабриканта, еще недавно поэту, философу, парящему над землей в густой мгле всяких абстракций.

В пролетарии живет здоровый инстинкт настороженности и недоверия к слову.

Увы, заслуги и шрамы от ран философских боев, мозоли на языке от споров в кружке «Свободных» не имеют цены в глазах Джонов Смитов. И они правы. Они идут к революции как к единственной цели жизни. Для них свобода и труд — воздух и хлеб; для многих же мне подобных — нередко спасение от сплина, моцион ума и тела, слюнявая филантропия. Зрелище нищеты за окном портит нам аппетит. Мы задергиваем шторы или откупаемся грошами. Отсюда чувствительные сцены бедности у Диккенса и Жорж Санд… Они хотят обедать с сознанием выполненного долга. Совесть мешает их желудку, их аппетиту. Совесть делала их вина и трюфели кислыми. Они бросали ей подачку в виде сострадания и призывов к гуманности. Но пролетарии вовсе не калеки. Они солдаты, идущие навстречу победам, воспринимающие, как препятствие, лишения похода. Не им, а мне надо будет гордиться, если наши руки сплетутся и мы пойдем рядом. Может быть, я пригожусь, как неплохой командир отделения, думал Фридрих.

В таверне Энгельс угощает молодого рабочего и говорит с ним, как старый товарищ. Но сегодня, сейчас ему хочется рассказывать только о легендарной реке Нибелунгов.

Уроженец Рейна по своей натуре настоящий сангвиник. Его кровь переливается по жилам, как свежее бродящее вино, и глаза его всегда глядят быстро и весело. Он среди немцев счастливчик, которому мир всегда представляется прекраснее и жизнь радостнее, чем остальным. Смеясь и болтая, он сидит в виноградной беседке за кубком, давно забыв все свои заботы, тогда как другие часами еще обсуждают, пойти ли им и заняться тем же, и теряют из-за этого лучшее время. Несомненно, ни один рейнский житель не пропускал представлявшегося ему когда-либо случая получить житейское наслаждение, иначе его приняли бы за величайшего дуралея. Эта легкая кровь сохранит ему еще надолго молодость. Житель Рейна забавляется веселыми, резвыми шалостями, юношескими шутками или, как говорят мудрые солидные люди, сумасбродными глупостями и безрассудствами. И даже старый филистер, закисший в труде и заботах, в сухой повседневности, хотя бы он утром высек своих юнцов за их шалости, все же вечером за кружкой пива занятно рассказывает им забавные истории, в которых сам принимал участие в дни своей юности…

С полудня началась забастовка. Ее негромко провозгласили часы, десятки часов на заводских корпусах. Подчиняясь знаку часовой стрелки, остановились фабрики. Рабочие беспорядочно высыпали на безлюдные улицы. В полдень город ожил и зашумел так, как шумел только на рассвете или в сумерки.

Во всех церквах, на всех площадях митинговали. И чем тише, мертвенней становились корпуса и дворы фабрик, тем взволнованнее говорили город, улицы.

Фридрих вышел в прихожую конторы. На вешалках, как висельники, неестественно выпрямившись или скорчившись, застыли серые шинели, плащи, полукафтаны. Их никто не стерег. На деревянной скамье лежала забытая сторожем железная табакерка. Сторож забастовал.

В груде шляп и цилиндров Энгельс отыскал картуз и, закутав шею фланелевым шарфом, вышел на улицу. Мимо него продолжали идти рабочие. Он свернул с моста в глубь заводских улиц. Растерянно поскрипывали настежь отпертые ворота. Какие-то люди пробирались к конторам по найму. Унюхав добычу, они торопились предложить себя вместо протестующих собратьев. Озираясь, они проникали на пустые, брошенные фабрики еще раньше, чем их принялись искать.

Энгельс ощутил острое желание избить их. Не часто чувство опережало в нем рассудок.

«Рабские душонки, подлые и жалкие! Рабочие сами скоро расправятся с предателями».

Минуту спустя он уже думал о другом:

«Следует поставить рабочие пикеты у фабричных ворот, чтоб останавливать измену на пороге».

Но об этом уже позаботились — рабочие присоединились к страже.

«Революция приближается!» — надеялся Энгельс, но вместе с тем росло в нем беспокойство.

Не было ли снова провокации, которая опутала рабочих летом, во время первой большой забастовки 1842 года? Не хотят ли промышленники руками пролетариев добыть уступки от правительства?

Через все сомнения пробивалось одно полное нарастающее чувство — гордая радость.

Фридрих видел впервые рабочий класс в организованном действии. Забастовка была прекрасна, как революционный бой, как массовое восстание. Какой магический пароль, пробежав через многотысячный город, остановил наперекор всему десятки заводов, сотни машин, тысячи станков? Разве не было беспорядочное шествие рабочих мирным и небывалым доныне парадом их мощи и сознания солидарности?

«Так воспитывается революция, — думал Фридрих, — социальная революция, за ней следует не коронование новой династии, а свержение режима». И он радовался замечательному уроку, который давала ему история.

Через несколько дней забастовка кончилась.

Город, как река, вошедшая после разлива в берега, снова обезлюдел и затих.

Монотонно стучали паровые станки на текстильных фабриках. Ткачи и пряхи согнулись над работой.

Энгельс в Манчестере завел широкие знакомства среди чартистов и их руководителей, писал статьи для английских рабочих газет, рассказывая в них о развитии политических и философских учений на континенте. Центральная газета чартистов «Северная звезда», социалистическая газета «Новый нравственный мир» печатали статьи Энгельса.

Некоторые чартисты проповедовали революцию «законным путем», одни хотели прийти к власти, завоевав большинство голосов в парламенте, другие призывали пролетариат к стачкам и классовой борьбе.

Самые выдающиеся вожди чартизма — О’Брайен, О’Коннор, Д. Гарни понимали, что пролетариат их страны ведет классовую борьбу с капиталистами. Энгельс, пришедший к мысли о невозможности мирной революции, о необходимости беспощадной борьбы с господствующими классами, увидел в чартизме наиболее яркое проявление социально-революционных устремлений рабочего класса Англии.

Еще одно значительное течение английского пролетариата составляли последователи Оуэна, которых с 1836 года звали социалистами. Они проповедовали идеи социалистической организации труда и коммунистического распределения, но мечтали достичь этого мирной разумной пропагандой, петициями. Оуэнисты были сторонниками «общественного мира». Они утверждали, что все зло происходит от частной собственности, религии и буржуазного брака, но, видя перед собой непреодолимо огромную, могучую каменную стену капитализма, могли лишь мечтать о том, что она рассыплется сама собой. Оуэн назвал будущий общественный строй справедливости, гармонии и коллективизма «социальной системой», после чего утвердилось в литературе само слово «социализм».

Всем сердцем сочувствуя оуэнистам и чартистам и желая слияния этих течений в одно могучее революционное социалистическое движение, Энгельс стремился установить личные контакты с их вождями и рядовыми рабочими. Он встречался одно время с социалистическим лектором портным Джоном Уотсом; с чартистом, сельским батраком, затем городским рабочим Джемсом Личем, а знакомство с Джорджем Гарни, видным деятелем левого крыла чартистов, превратилось затем в многолетнюю дружбу.

Гарни был ровесником Маркса. Шестнадцати лет он примкнул к чартистскому движению, был поклонником Великой французской революции, провозгласил Марата своим героем и следом за ним называл себя сам «другом народа». Много лет спустя после первого знакомства с Энгельсом Гарни рассказывал, как в 1843 году впервые появился в редакции «Северной звезды» молодой немец, выдающийся революционер и мыслитель, говоривший по-английски, как природный британец, и заявил, что глубоко сочувствует чартистскому движению.

«В 1843 году Энгельс приехал из Бредфорда в Лидс, — писал Гарни, — и обратился ко мне в редакцию «Северной звезды». Это был высокий, красивый молодой человек с почти мальчишеским лицом. Несмотря на немецкое происхождение и образование, его английский язык поражал своей безупречностью. Он сказал, что постоянно читает «Северную звезду» и очень интересуется чартистским движением. Так началась наша дружба, продолжавшаяся более 50 лет».

Знакомство некоторых наиболее прогрессивных деятелей английского рабочего движения с Энгельсом, начавшись в эти годы, перерастает впоследствии в большую близость и сотрудничество не только с ним, но и с Марксом.

В своем политическом развитии Энгельс в Англии шагнул далеко вперед, особенно после того, как начал изучать экономические и социальные отношения с точки зрения классовой борьбы. До Маркса и Энгельса рабочие рассматривались немецкими исследователями и экономистами как часть третьего сословия, и считалось само собой разумеющимся, что интересы трудового люда естественно подчинены интересам хозяев. Но в Англии, классической стране капитализма, рабочий класс ко времени приезда туда Энгельса был уже полностью оторван и от земли и от мелкой кустарной промышленности и ничем не располагал больше для добывания средств к жизни, кроме своих рук, кроме способности продавать свою рабочую силу. Это был новый, совершенно отделенный от всех других слоев общества класс со своим будущим. Энгельс понял, что решающую роль в истории играет борьба противоположных экономических и социальных интересов различных классов — буржуа и рабочих, и это было важным открытием.

Энгельс в своих статьях 1843 года критикует аполитичность утопических социалистов, теоретическую ограниченность чартистов, их демократические иллюзии. Он осуждает также заговорщицкую тактику бланкистов и выступает как сторонник революционного свержения господства буржуазии.

Май и июнь 1843 года Фридрих прожил в Лондоне. Он приехал туда по делам фирмы, но главная его цель была в том, чтобы установить связь с тайным обществом немецких рабочих — Союзом справедливых.

Из зажиточных гостиниц, из грязных залов биржи Фридрих бросился на лондонские окраины, где ютились в бедности революционеры — немецкие изгнанники. Иосиф Молль, Карл Шаппер, Генрих Бауэр — руководители союза — встретили его дружелюбно. Энгельс впервые видел подлинных пролетариев-вождей. Их образованность и твердые взгляды на жизнь и социальные отношения поразили его. Правда, они остались равнодушными к философскому докладу, который молодой человек попробовал им преподнести. Ни ересь Шеллинга, ни откровения Макса Штирнера не произвели здесь особого впечатления, зато о заработной плате, о быте немецких текстильщиков и ремесленников они хотели знать все. Уравнительный коммунизм этих рабочих показался ему несколько ограниченным и слишком уж практическим. Но как хорошо чувствовал себя Фридрих среди этих новых людей! Насколько низкая конура, где сапожничал весельчак Генрих Бауэр, была приветливее любого купеческого дома! Эти люди, потерявшие на время родину из-за своей революционной деятельности, казались ему идеально простыми, целеустремленными.

Наиболее яркой фигурой среди руководителей Союза справедливых был Карл Шаппер. Он родился в 1812 году на юге Германии в небогатой семье сельского пастора.

Шаппер прожил тяжелую жизнь революционера-подвижника. Много раз его бросали в тюрьму, сажали на скамью подсудимых, изгоняли из родной страны. То лесничий и бочар, то наборщик, он зарабатывал на хлеб для себя и семьи тяжелым трудом. Превыше всего ставил он интересы народа, интересы рабочего класса.

Это был человек богатырского сложения, «живая баррикада», как его прозвали соратники, темноволосый, сероглазый, с высоким открытым лбом. Он был одним из тех самородков, которые обладали удивительной способностью вдохновлять простых тружеников революционным словом и вести их в бой.

В 1833 году Шаппер участвовал в нападении на полицейскую гауптвахту во Франкфурте, что должно было послужить сигналом к началу восстания в Южной Германии, был арестован, бежал в Швейцарию. В 1834 году находился в рядах участников так называемого Савойского похода, имевшего целью вызвать мятеж в Северной Италии, был схвачен, сидел полгода в тюрьме. В 1836 году странствующий подмастерье Шаппер пешком дошел до Брюсселя, затем обосновался в Париже, стал там активным деятелем немецкой тайной республиканской организации— Союза отверженных, затем Союза справедливых.

В мае 1839 года Шаппер вместе с другими членами Союза справедливых принял участие в неудачном восстании бланкистов в Париже, был брошен в тюрьму Консьержери и после продолжительного заключения выслан из Франции.

В 1840–1848 годах он живет в Лондоне. Здесь Шаппер в 1843 году знакомится с Энгельсом, а в 1845 году — с Марксом. Убедившись на собственном революционном опыте, что заговорами невозможно помочь народу, он постепенно проникся доверием к научным взглядам Маркса и Энгельса. Шаппер стал во главе Союза справедливых, пользовался большим влиянием среди руководителей и членов этого революционного общества и сделал все возможное для того, чтобы союз порвал с Вейтлингом и другими мелкобуржуазными теоретиками, и принял программу научного коммунизма.

Энгельс отклонил предложение о вступлении в тайный Союз справедливых, придерживавшийся заговорщицкой тактики и начертавший на своем щите утопический девиз: «Всеобщее равенство и братство». Уже тогда Энгельс понимал, что новое общество невозможно создать с помощью замкнутых тайных сект, что коммунизм вырастает из недр самого капиталистического общества и что он может победить лишь тогда, когда в движение будут втянуты самые широкие массы рабочих. Однако знакомство Энгельса с Шаппером, Моллем и Бауэром в 1843 году положило начало важнейшим историческим событиям: несколько лет спустя Союз справедливых принял научную программу — «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса — и был преобразован в Союз коммунистов.

Вскоре после возвращения из Лондона в Манчестер Энгельс получил от Маркса и Руге приглашение сотрудничать в «Немецко-французском ежегоднике». Он написал для этого журнала статьи «Наброски к критике политической экономии» и «Положение Англии. Томас Карлейль. «Прошлое и настоящее». Они были опубликованы в «Ежегоднике» в феврале 1844 года.

Английская печать гораздо свободнее, нежели немецкая, занималась обсуждением политических и социальных вопросов. Писатели Карлейль и Шелли нещадно критиковали существующие на острове порядки. Энгельс, уже со времен «Писем из Вупперталя» проявивший горячий интерес к социальным отношениям, оказавшись в Англии свидетелем более обнаженных классовых противоречий между богатством и бедностью, роскошью имущих и нищетой трудящихся, занялся в первую очередь изучением политической экономии. А. Смит, Д. Милль, Т. Мальтус, Д. Рикардо, Ж.Б. Сэй, Дж.Р. Мак-Куллох помогли ему понять экономическую сущность буржуазного общества. Но в противоположность либеральным экономистам Энгельс рассматривает Англию с критических позиций. Вот что он писал о положении самой передовой, самой могущественной индустриальной страны, комментируя книгу Карлейля «Прошлое и настоящее».

«Тунеядствующая землевладельческая аристократия, не научившаяся даже сидеть смирно и по крайней мере не творить зла; деловая аристократия, погрязшая в служении маммоне и представляющая собой лишь банду промышленных разбойников и пиратов, вместо того чтобы быть собранием руководителей труда, «военачальниками промышленности»; парламент, избранный посредством подкупа; житейская философия простого созерцания и бездействия, политика laissez faire; подточенная, разлагающаяся религия, полный распад всех общечеловеческих интересов, всеобщее разочарование в истине и в человечестве, и вследствие этого всеобщее распадение людей на изолированные, «грубо обособленные единицы», хаотическое, дикое смешение всех жизненных отношений, война всех против всех, всеобщая духовная смерть, недостаток «души», т.е. истинно человеческого сознания; несоразмерно многочисленный рабочий класс, находящийся в невыносимом угнетении и нищете, охваченный яростным недовольством и возмущением против старого социального порядка, и вследствие этого грозная, непреодолимо продвигающаяся вперед демократия; повсеместный хаос, беспорядок, анархия, распад старых связей общества, всюду духовная пустота, безыдейность и упадок сил, — таково положение Англии».

Энгельс высоко оценил книгу Карлейля, считая, что это единственный труд, который «затрагивает человеческие струны, изображает человеческие отношения и носит на себе отпечаток человеческого образа мыслей». Карлейль считал источником всех бед Англии атеизм, Энгельс высмеивает утопические рассуждения Карлейля о необходимости создать новую религию, высмеивает культ сверхчеловеческого и сверхъестественного, критикует утверждение, будто капиталистическое общество может быть спасено «истинным аристократом», героем, выдающейся личностью. Устроить мир истинно по-человечески может только рабочий класс. Господствующие образованные классы Англии глухи ко всякому прогрессу. Лишь рабочие, писал Энгельс, «неизвестная континенту часть английской нации», действительно достойна уважения, несмотря на всю их грубость и на всю их деморализацию. От них-то я придет спасение Англии; они представляют собой еще пригодный для творчества материал; у них нет образования, но нет и предрассудков, у них есть еще силы для великого национального дела, у них есть еще будущее.

Рабочий класс в лице своих общественных деятелей-социалистов выдвигает задачу уничтожения капиталистического гнета. «Во всяком случае, социалисты представляют собой единственную партию в Англии, имеющую будущее, как бы относительно слабы они ни были. Демократия, чартизм должны вскоре одержать верх, и тогда массе английских рабочих останется одни только выбор — между голодной смертью и социализмом».

До Энгельса английские экономисты не ставили вопроса о праве на частную собственность, они считали, что частная собственность — естественное, разумное и вечное условие жизни людей. Общественные отношения для буржуазных экономистов существовали лишь ради частной собственности. Классическая политическая экономия защищала интересы класса капиталистов. Энгельс в своих «Набросках» с новых, социалистических позиций показал возможность и необходимость создания подлинно научной экономической теории. Недаром Маркс назвал «Наброски» гениальным эскизом политической экономии рабочего класса. В них 23-летний ученый впервые в истории описал характерные черты капиталистического хозяйства — безработицу, пауперизм, кризисы, исступленную, остервенелую, сатанинскую, отчаянную эксплуатацию, — с точки зрения социализма, то есть как естественное состояние общества, в котором господствует частная собственность. Статьи Энгельса, опубликованные в «Ежегоднике», знаменовали переход их автора от идеализма к материализму, от революционного демократизма к научному коммунизму.

В Манчестере часто бывал Георг Веерт, немецкий поэт. Он стал другом не только Энгельса, но в его жены Мэри Бернс, и не раз сопровождал молодых супругов в их поучительных походах по рабочим кварталам.

Веерт, сын немецкого пастора, торговый служащий, был младше Энгельса на два гада. Молодые люди познакомились еще в Эльберфеяьде в 1836 году, когда Фридрих посещал местную гимназию, а Георг был учеником в торговом доме.

С весны 1844 года Энгельс начал накапливать материалы для книги «-Положение рабочего класса в Англии». Веерт под влиянием Энгельса написал несколько статей о тяжелых условиях, в которых живут и трудятся английские рабочие. Свой очерк «Пролетарии Англии» Веерт закончил похвальными словами Энгельсу:

«…Я счастлив тем, что в настоящее время один из самых выдающихся философских умов Германии взялся за перо, чтобы написать обширный труд о жизни английских рабочих; это будет труд неоценимого значения. Во всяком случае, этот писатель лучше меня сумеет представить отдельные факты в их истинном свете; благодаря длительному пребыванию в Манчестере — колыбели пролетариата — он имел гораздо больше случаев изучать рабочих, чем я…»

Много стихов Веерт посвятил ирландскому народу, в том числе написанное в 1844 году стихотворение «Мэри». С волнением и сочувствием рисует Веерт прекрасный образ ирландской девушки, отдающей все заработанные ею тяжелым трудом деньги на дело освобождения родного народа от английского владычества.

Веерт рассказывает далее, как Мэри отвергает все домогания любви славных моряков, как самоотверженно она работает, чтобы накопить денег для помощи ирландским революционерам.

Пускай мой дар родной стране Как помощь поступает. Точите сабли! На огне Пусть ярость закипает! Не заглушить и в сотню лет Трилистник Типперери Английской розе!.. Свой привет О’Коннелю шлет Мэри.

Можно предположить, что стихотворение «Мэри» Веерт написал под впечатлением знакомства с женой Энгельса Мэри Бернс.

Фридрих Энгельс решил посвятить книгу о рабочих Англии всем тем, чья история, чья жизнь, безличная, как статистическая цифра, и трагическая, как цифра на безымянном трупе в городском морге, послужит основой этой книги.

Бывшие луддиты, рабочие были вдохновителями Фридриха, как и всеобщая забастовка, газеты и пророчества немецких социалистов, как Иосиф Молль и чартист Гарни.

Во вступлении к своей книге Фридрих писал:

«Рабочие!

Вам я посвящаю труд, в котором я попытался нарисовать перед своими немецкими соотечественниками верную картину вашего положения, ваших страданий и борьбы, ваших чаяний и стремлений. Я достаточно долго жил среди вас, чтобы ознакомиться с вашим положением.

…Я убедился в том, что вы больше чем просто английские люди, члены одной обособленной нации, вы — люди, члены одной великой общей семьи, сознающие, что ваши интересы совпадают с интересами всего человечества. И видя в вас членов этой семьи «единого и неделимого» человечества, людей в самом возвышенном смысле этого слова, я, как и многие другие на континенте, всячески приветствую ваше движение и желаю вам скорейшего успеха».