Глава восьмая. Оборотень

Вероника вывела из сарая велосипед и по песчаной дороге вдоль опушки леса добралась до шоссе. Здесь она свернула в сторону лежащей в трех километрах деревеньки, едва бросив взгляд на лесной поселок Модренги, который она миновала, – несколько рядов одинаковых домов из белого кирпича. Перед каждым было небольшое подворье, огороженное сеткой, а также хозяйственные постройки для коровы или свиней. Но мало кто из лесных работников (в основном они жили в этом поселке) держал корову, свинью или даже кур, уток, гусей, хотя каждому полагалось по полтора гектара пахотной земли и пастбище. Они имели право и на аренду государственной земли.

На подворьях роились дети, а перед магазином в поселке всегда стояла длинная очередь женщин. Они покупали все подряд: яйца, молоко, ветчину, мороженую птицу, сыр, не говоря уже о хлебе и булках. Женщины просили заведующую магазином, чтобы она привозила даже морковь и лук. Редко у кого из них был при доме огородик с овощами. Их мужья хорошо зарабатывали в лесу, даже лучше, чем лесничие и лесники, и, хотя без передышки жаловались на тяжкую жизнь, выделенные им поля зарастали сорняками, что сердило крестьян из соседней деревеньки, потому что Семена сорняков ветер переносил на их поля. Хорст Собота, так же, как другие крестьяне, с презрением и недоверием относился к лесным людям, как их называли. Часто они бывали пьяными, грязными, такими же грязными выглядели их дети. Хорст утверждал, что у этих людей лес отобрал душу. Но правда выглядела несколько иначе. Каждый из лесных людей в прошлом искал заработков в каком-нибудь городе, на большом заводе, на крупной стройке, шахте или металлургическом комбинате. Но они не выдерживали темпа работы, жизни в коллективе. По несколько раз они меняли места работы, пока в конце концов не попадали в лес, потому что здесь им предлагали квартиру и работу, которая не требовала строгой пунктуальности. Лесничий или лесник попросту назначал работнику уход за каким-нибудь участком леса, прочистку молодняка, поручал снять кору со стволов, предназначенных на телеграфные столбы. Каждый сам делал то, что ему было велено – никто не был в состоянии проверить, начал ли он работу в означенный час. Только во время вырубок нужно было работать вместе, но тоже небольшими группами. Зарабатывали по-разному, некоторые лишь столько, чтобы получить основную зарплату и полагающуюся тогда прибавку на неработающую жену и кучу детей. Способ оплаты труда не располагал к усилиям, гораздо легче было увеличить доходы на еще одну дополнительную выплату, на очередного ребенка. Этим ограничивались их интересы и амбиции.

В поселке не выписывали ни одной газеты, ни в одном доме не было книг, а среди примитивной утвари выделялся только телевизор. То и дело милицейский «УАЗ» приезжал в поселок, чтобы прекратить очередную драку или семейный скандал, вызванные пьянством и ревностью. Как забавную историю, рассказывали о молодой жене одного лесоруба, которая, как только приехала в поселок, велела мужу засадить поле картофелем, развела и поливала огородик, купила цыплят и утят. А потом кто-то каждую ночь выкапывал у нее картошку, крал морковь и лук из огорода, начали пропадать цыплята и утята. Год спустя она стала такой же, как другие – стала ходить за всем в магазин и часами бессмысленно чесать язык, сплетничать, подглядывать, как ведут себя другие женщины, куда вечерами ходят их мужья.

Минуя лесной поселок, Вероника на миг подумала: «Что болтают женщины из поселка, а также мужчины, о ее бегстве от Кулеши?» Ведь о том, что произошло в тот вечер у Кулеши, не умолчал ни тракторист Будрыс, ни лесник Вздренга – причина бегства была всем известна. Для мужчин Вероника стала обыкновенной шлюхой, которая предпочла старого Хорста, а для женщин – какой-то странной, чтобы не сказать – ненормальной. Другое дело, если бы Кулеша напивался каждую ночь или сразу после свадьбы начал бить жену, хотя и это не могло быть таким важным, если женщина любит мужчину, а мужчина любит женщину. Единственное, о чем они спрашивали – отдавал ли Кулеша Веронике всю зарплату или большую ее часть оставлял для себя и приятелей. Ведь именно это, а не что-то другое считалось у этих женщин самым важным в жизни с мужчиной.

Никогда она не была так близка к пониманию ненависти, которую Хорст питал к лесу и лесным людям. Поэтому все быстрее крутила педали, а ветер раздувал ее тонкую юбку, обнажая яблоки колен и смуглые бедра. Она не чувствовала – как раньше – ни чуточки стыда и не одергивала юбку, когда проезжала мимо какого-нибудь лесоруба с моторной пилой на плече, с топором или тесаком и видела их алчные взгляды, направленные на ее бедра. Омерзительная когда-то для нее мужская похоть теперь пробуждала в ней какую-то мстительную радость. «Пусть их мучит голод желания. Никогда меня больше ни один не получит» – такие слова она, наверное, подобрала бы, если бы хотела выразить свои чувства. Но она не делала этого, потому что одновременно у нее было неприятное ощущение, что она – существо как бы вдвойне покалеченное, что ее бедра никогда уже не раздвинутся ни для одного мужчины. Но раз ее уродство оставалось только ее тайной, разве не могла она мстить тем, кто был причиной этого уродства, дразнить их своим телом и чувствовать мстительную радость?

Она ехала в деревню, чтобы купить гуся для Юзефа Марына, потому что так велел Собота. Веронике казалось, что от любви Хорста к ней уже немного осталось – она в доме никто, обычная служанка. Моментами она думала, что не любит Марына как бы вдвойне – за то, что тот был свидетелем ее позора и не сделал ни одного движения (а ведь это сильный человек, а не какой-нибудь трус), чтобы она этого позора избежала. А кроме того, он украл (она так это определяла) любовь, которой одаривал ее Хорст Собота. Конечно, она провинилась перед Хорстом, но он ее, похоже, понял и должен простить. Этим воспользовался, однако, этот чужой человек и занял ее место. Да, ей было за что не любить Марына и относиться к нему как к врагу.

Но существовало и еще что-то странное, чего она не могла понять. Один вид Марына – его мальчишеской фигуры, белых зубов и пренебрежительной улыбки, а прежде всего его запах, который она чувствовала – дорогих сигарет, ланолинового крема и мужского пота, – наполнял Веронику каким-то непонятным беспокойством и тоской. Она вынуждена признаться себе, что, когда Марына не было дома, ей чего-то не хватало .Она шла в его комнату, открывала шкаф и вдыхала запах вещей, рассматривала страшные фотографии, каждый раз (хоть в последнее время все слабее) ощущая всепроникающее тепло внизу живота. Ее сильно задели слова Хорста Соботы, которые он произнес, вылезая из гроба: «Я найду для тебя женщину, потому что эта тебе не нравится». А ведь, казалось, она должна была быть довольна, что Хорст ее уважает, не думает как о шлюхе для этого чужого человека. И раз она не нравится Марыну, то тем лучше – не будет приставать. «Он задел мою глупую амбицию», – подумала Вероника и решила забыть о словах Хорста. И зачем ей какая-то там амбиция, желание нравиться, раз она двойная калека, не хочет ничьей похоти, а если и ждет чего-то от жизни, то, может быть, любви чистой, настоящей, как у тех мужчин и женщин, о которых когда-то Марын рассказывал Кулеше. Однако она не забыла слов Хорста и с тех пор при каждой возможности ходила по дому в коротких платьицах, к завтраку и к ужину набрасывала на голое тело халат и старалась, чтобы раз за разом перед Марыном открывалась полоска груди или бедра. Она с нетерпением ждала, что перехватит брошенный украдкой взгляд Марына, и тогда – как она себе представляла – причинит ему боль. Но на самом деле не хотелось ли ей попросту опровергнуть слова Хорста, что она не нравится Марыну? Отчего бы она не должна ему нравиться, если так алчно смотрели на нее другие? Разве она не пробуждала постоянного желания у Кулеши? Не может быть, чтобы мужчины так сильно отличались друг от друга и чтобы этот чужой человек оставался равнодушным к ее телу. Нет, он только специально скрывает от нее свое желание. Или, что еще хуже, попросту брезгует ею.

Однако она не протестовала, когда Хорст велел ей ехать за гусем. Она не без удовольствия подумала, что зажарит его так вкусно, как никогда раньше. Марын сядет за стол и будет есть медленно, мелкими кусочками, а она усядется напротив него – так, что платье откроет ее колени и смуглые бедра. И на этот раз именно она посмотрит на него нахальным взглядом, осмелится заглянуть ему в глаза. Если бы она могла в этом взгляде передать что-то такое, как желание, он, может, смутился бы, как стыдливая девица, как она когда-то. Только желания нельзя сыграть, она даже не знает, что это за чувство. Ну, может, уже немного знает...

Деревня располагалась сразу же за плавным поворотом шоссе. Возле дороги росли старые клены, там и сям зеленели живые изгороди из сибирской сливы, а в садиках возле домов – старые высокоствольные груши и яблони, которые родили мало плодов. С этого места уже не был виден лес – везде тянулись возделанные поля. Здесь иначе дышалось – глубже и легче. И было словно ближе к небу и плывущим по нему облакам, гонимым ветром. Вероника подумала, что в деревне старый Хорст чувствовал бы себя в большей безопасности, не слышал бы речей леса и не боялся бы, что с ранней весны до поздней осени лес старается коварно перешагнуть дорогу и войти на клочок его земли. Но ничего не поделаешь – Хорст никогда не продаст своего дома и не переселится в деревню, хотя у него здесь много родни.

Из ворот усадьбы, принадлежащей Лешнякам, выехал трактор с прицепом, полным навоза. Вероника свернула на подворье, где, опершись на вилы, стояла Лешнякова – в платке, больших резиновых сапогах. Она была только на три года старше Вероники, но у нее уже было двое детей.. Под серой юбкой сильно округлившийся живот позволял предположить, что она ждет третьего.

Лешнякова улыбнулась Веронике ртом, в котором спереди не хватало двух зубов. Она забыла об усталости. Ее девичья фамилия была Штольц, и она была дальней родственницей второй жены Хорста Соботы. Это от нее вся деревня знала о ясеневом гробе, о Веронике, с которой она была на «ты», именно из-за родства со второй женой Соботы.

– Хорст говорил мне, что ты хочешь продать гуся, – сказала Вероника.

– Да. Но за ведро вишни, если она уродится. Я хочу закатать немного вишни в банки.

– Ладно. Ты получишь и два ведра. – Вероника приставила велосипед к стене. Лешнякова воткнула вилы в землю, прогнала детей с навозной кучи и пригласила Веронику сесть на хромую скамейку у дома.

– На гусиные яйца я посадила курицу. Зачем мне старые гуси, если будут новые? Я думала, что Хорст сердится на тебя за то, что ты пошла за лесничего.

– Я его бросила, – спокойно сказала Вероника, хоть та об этом наверняка уже знала. Хороший тон приказывал изображать неведение. Будто бы у человека, занятого работой, нет времени на то, чтобы интересоваться жизнью других людей.

Лешнякова с пониманием покивала головой.

– Хорст старый, и ты все получишь после него. Будешь богатой, а с этим что бы у тебя было? Впрочем, он не выглядит таким, что может женщине угодить. Я даже удивлялась, что ты за такого выходишь. Ты – женщина как следует, а он городской, слабый. Не такой тебе нужен.

Вероника молчала. Она не могла справиться с румянцем, который – как она чувствовала – охватил ее шею и выполз на щеки. Всегда было так, что, стоило женщинам оказаться с глазу на глаз, начинались разговоры о детях или о свинствах. Она могла прервать этот разговор, но не хотела. Что-то тянуло ее еще раз убедиться в том, что она отличается от других.

– Он не был слабый. Но, не знаю, отчего, мне с ним плохо жилось, – сказала она, чтобы поддержать разговор.

– Эти дела так просто не поймешь, – согласилась Лешнякова. – Я никогда святой не была. Этого первого ребенка я родила, ты знаешь, после гулянки в Пудрах и даже не знаю, от кого. Но только когда вышла замуж за Лешняка, мне стало хорошо. Достаточно ему вечером на меня посмотреть, а я уже вся закипела. Каждую ночь я должна с ним что-то иметь, потому что иначе у меня по утрам голова болит. Он иногда не хочет, потому что устает, но я о своем никогда не забуду, хотя от этого бывают дети. Иногда так себе угожу, что на задницу сесть не могу. Я бы не хотела больше детей, троих хватит. Но свой к своему тянется, – захихикала она, прикасаясь к низу живота. – Это все трудно понять, но я уверена, что твой лесник был для тебя слишком легкий. Мужчина должен быть таким тяжелым, чтобы женщине казалось, что она под ним задыхается. Потому что от этого и получается удовольствие.

– Я ушла, потому что он взял меня силой и с помощью других людей, – объяснила Вероника. Лешнякова пожала плечами.

– Ты скрытная и правды не скажешь. Вы были муж и жена, зачем ему брать тебя силой. Скажи лучше, что у тебя под рукой есть тяжелый мужик, потому что ты сама не маленькая. Люди болтают, что ты привыкла жить с Хорстом, но я в это не верю. Для тебя он слишком старый и тоже слишком легкий. А что тот взял тебя при людях? Боже мой, а что в этом плохого? Убыло тебя от этого? Я люблю, если на меня смотрят, и сама при чужих мужиках юбку задираю. Пусть у них слюни текут.

Она поддернула юбку выше колен, потом еще выше, до самых бедер – белых, жирных, кое-где покрытых синяками. Но ей они нравились, и она смотрела на них с удовольствием.

– Это отвратительно, – вырвалось у Вероники.

И снова пожатие плечами.

– Ты скрытная, поэтому так говоришь. А видела по телевизору, как бабы с себя тряпки снимают? Если бы это было так противно, то этого бы не делали. Мой мне запретил, но я когда-то по кухне любила почти с голыми титьками ходить. Только мой ревнивый. Побил, я и перестала. Но смотреть любит. Если бы это было таким отвратительным, не смотрел бы. Ясно, что после двоих детей они уже не такие, как раньше. Но ты не ври, что твой не любил на твои смотреть. У тебя такие, как пограничные курганы. А показывать не запрещено, если даже ты монашка. Скажу тебе одно: он был слишком легкий. Когда Хорст умрет, будешь богатой и найдешь себе тяжелого мужика. Сама поищешь и подберешь по своему размеру. Сапоги тоже нужно подбирать на свою ногу. Ты же только после свадьбы сообразила, что этот лесник тебе не по размеру. Такая уж правда.

Она минуту помолчала и потом добавила:

– То же самое было со мной. Внебрачный ребенок у меня, вот и не было охотников до женитьбы. Но как только я родителей уговорила, чтобы они пошли на пенсию и переписали на меня хозяйство, сразу же нашла Лешняка. Мужик подходящего размера и тяжелый, как колода.

Вероника прикусила нижнюю губу. Она жалела, что позволила втянуть себя в этот противный разговор.

– Я заберу этого гуся. Еще сегодня надо его ощипать, – сказала она. С поля вернулся Лешняк и помог жене поймать птицу. Он перерезал гусю горло, и Вероника уложила теплое пушистое тело в корзинку на велосипеде. Лешняк, огромный бородатый мужик, спросил ее:

– Правда ли, что Хорст написал жалобу по поводу кладбища на Волчьем Углу? Говорят, что они кидались человеческими черепами, как капустой. Там лежала Кунегунда Кайле, сестра моей бабушки. Что они с нами делают, эти чужие люди?

– Хорст написал жалобу, – подтвердила Вероника.

– Никто еще не выиграл у лесного управления, – пожал плечами Лешняк. – Но и то правда, что трогать умерших нельзя. Говорят, что ночами по лесу начал ездить какой-то человек и бить лесных людей. И волк появился.

Вероника рассмеялась:

– Не знаю, о ком говорят. Но у Хорста поселился охотинспектор. Его зовут Юзеф Марын. У него есть лошадь, и он ездит на ней по лесу. Ловит браконьеров.

– Тяжелый мужик, правда? – подмигнула левым глазом Лешнякова. Вероника обиделась.

– Он не тяжелый. Фигура у него, как у молодого парня. Впрочем, я его не люблю.

– Потому что это снова может быть не твой размер, – захихикала Лешнякова. Вероника не успела ощипать гуся и зажарить на обед. Она отварила картошку и открыла две банки говяжьей тушенки. Тем временем приехал грузовик за последней партией яблок, которые хранил у себя Хорст. Сквозь кухонное окно Вероника видела, как Марын и Собота таскали на грузовик ящики с яблоками. Хорст делал это с трудом, но для Марына, казалось, это не составляло ни малейшей трудности. «Он сильный, но, похоже, очень легкий, – невольно подумала Вероника, глядя на Марына. – Он бы не понравился Лешняковой». Впрочем, она не понимала Лешнякову. То, что та сказала, казалось ей лишенным всякого смысла. Что за удовольствие может получить женщина от того, что ее душит тяжелое тело мужчины? Кулеша тоже все время придавливал ее и почти душил, поэтому она и ушла от него. Если когда-нибудь она снова захочет связаться с каким-нибудь мужчиной, то он должен быть хрупким, как женщина, лишенным жестокой мужской силы, чтобы при нем она могла спокойно лечь и быть уверенной, что он не схватит ее в сильные объятия, не наполнит болью. «Наверное, так выглядит любовь чистая и настоящая», – подумала она.

После обеда Хорст пошел к лесничему Кондрадту, чтобы заказать у него несколько жердей. Марын же какое-то время играл с собакой, которая все еще сидела в загоне для кур. К собаке Марын всегда подходил с миской и кнутом, но кнут уже не надо было пускать в ход. Иво – к такому имени приучили собаку – радовался при виде Марына, позволял гладить себя по голове, таскать за уши, а когда Марын уходил, ложился на землю и от тоски тихонько скулил.

Вместо того, чтобы мыть посуду, Вероника пошла наверх и переоделась в свою самую открытую блузку, вышитую разными узорами, сняла лифчик, ведь ее груди и так хорошо держались, а сквозь желтоватую тонкую материю блузки могли обозначиться большие соски. «Титьки у меня, как пограничные холмы», – подумала она словами Лешняковой, хотя они были вульгарными. Но в эту минуту ей хотелось быть такой, как Лешнякова – вульгарной, навязывающейся мужчине.

Когда она вышла во двор, Марын уже выезжал на лесную дорогу. Уселась на лавку, и ее охватило какое-то бессилие. Вероника сидела и сидела, пока не услышала гудок автомобиля.

Возле дома затормозила большая желтая машина иностранной марки. Из нее вышла высокая худая женщина с длинными светлыми волосами и очень красивым лицом, напоминающим какую-то киноактрису. На женщине была бежевая замшевая курточка, такого же цвета плиссированная юбка, маленькие ноги обуты в бежевые замшевые туфельки. Подходя к калитке, она играла ключами от автомобиля.

– Здесь живет Юзеф Марын? – спросила дама.

– Да...

– Я его жена. И хотела бы его увидеть.

– Он поехал в лес...

Женщина потрясла головой, потому что ветер подхватил длинные волосы и закрыл ими глаза.

– Я могу его подождать? – Вероника открыла калитку и сделала приглашающий жест. Она не знала, почему, но ее сердце билось очень сильно, и что-то сдавливало ей горло. «Это из-за любопытства, – подумала она. – Наконец я знаю, как выглядит жена Марына».

– Я провожу вас в его комнату.

– О, нет. Не нужно. Здесь так хорошо. Солнце светит и видно сад, озеро. Можно сесть?

До Вероники долетел одуряющий запах духов. «Какая она тонкая и стройная», – мелькнуло у нее в голове, когда она увидела, как та осторожно села на лавочку, положив ногу на ногу. Но колени у нее были, на вкус Вероники, слишком острые.

Пес за сеткой начал громко лаять, но Вероника подошла к изгороди и, ласково разговаривая с ним, успокоила. Потом вернулась и сказала:

– Неизвестно, когда пан Марын вернется из леса. Иногда он бывает там до поздней ночи.

– Ничего. Я подожду, – заявила женщина и достала из кармана курточки кожаный портсигар. Открыла его и протянула в сторону Вероники.

– Спасибо, не курю, – неизвестно, отчего, говоря это, она покраснела. А ведь ничего плохого нет в том, что она не курит. И отчего в обществе этой женщины она чувствует себя такой оробевшей? Это глупо. Однако не смогла сломать в себе робость и направилась в дом.

– Вы заняты? – остановил ее вопрос. – Может, сядете рядом со мной? Поговорим. Мне интересно, как здесь живет мой муж, что делает, как чувствует себя.

Вероника остановилась. Повернулась и почувствовала, что та заметила ее только минуту назад. Вероника почти физически ощутила на себе скользящий по ее телу взгляд коричневых глаз этой женщины. «Она оценивает меня так, как я оценивала гуся у Лешняков», – подумала Вероника.

Внезапно робость исчезла. Она чувствовала себя женщиной красивой, а кроме того, более молодой, чем та. Наверняка она не была такой светской, а может быть, и такой образованной, не одевалась так хорошо, но ведь Хорст Собота и Кулеша много раз повторяли, что она начитанна и много знает о свете.

– Это странно, что вы у меня спрашиваете, что делает и как живет пан Марын. Ведь это вы его жена.

Та сильно затянулась сигаретным дымом. Может, хотела выиграть время, чтобы обдумать ответ?

– Мы разошлись. Я приехала сюда именно затем, чтобы окончательно обсудить с ним кое-какие дела.

Вероника кивнула головой, что поняла. Но что-то в ней бунтовало против этой женщины. Она, однако, подавила чувство бунта и отчуждения, потому что сейчас ей представился, похоже, единственный случай узнать что-либо о Марыне.

– Пан Марын, – сказала она, – работает охотинспектором. Ловит браконьеров. Я немного могу вам рассказать, потому что мало его знаю. Он просто снимает комнату в доме моего опекуна. Я с мужем живу в соседнем лесничестве.

– Понимаю, – Левой рукой дама провела по своим светлым длинным волосам. Она не могла не заметить руки Вероники, которая так ее положила, чтобы та видела обручальное кольцо. Об этом обручальном кольце – совершенно уже, наверное, не нужном – Вероника попросту забыла. Женщина повернула старательно подрисованное лицо с очень правильными чертами. Запах ее духов уже не казался Веронике одуряющим, а наоборот, очень приятным.

– У него здесь есть девушка, правда? – спросила она шутливым тоном. Вероника стиснула губы.

– Если бы была, я не сказала бы вам об этом. Но могу вам сообщить, что никакой девушки у него нет. Впрочем, почему это вас интересует, раз вы его оставили?

– Откуда вы знаете, что это я его оставила? – спросила та. Похоже, она только сейчас поняла, что имеет дело не с простой деревенской гусыней и должна следить за своими словами. Она прибавила:

– Мой муж говорил вам о наших делах?

– Нет. Но я слышала, как он рассказывал моему мужу о женщинах, которые в трудной для мужчины ситуации идут за ним на самый край света. Хоть в самую глушь. А вы за ним не пошли.

– Он так говорил? – удивилась она, похоже, искренне. – Это очень странные слова в устах моего бывшего мужа. А кроме того, может быть, эта глушь для него – самое подходящее место.

– Он похож на человека, который привык к другой жизни. Здесь он должен ловить браконьеров. Это опасная работа.

– Вы, кажется, очень ему сочувствуете...

Вероника не смогла сдержать румянца. Это ее рассердило.

– Я сказала вам, что мало знаю вашего мужа. Но знаю то, что некому выстирать ему рубашку и приготовить обед.

– Я тоже не умею готовить, – пожала та плечами.

Она на минуту замолчала, задумалась, а потом снова украдкой бросила на Веронику несколько взглядов. На ее открытую грудь, на голые колени, на лицо с пухлыми губами и черными бровями.

– Мой муж – очень красивый мужчина, – сказала она, глядя прямо перед собой. – И в нем есть что-то странно покоряющее. Он нравится женщинам. Но он не умеет любить. За любовь он не платит таким же чувством. Я ушла от него не потому, что у него появились проблемы, а по-•тому, что я полюбила другого человека. Но я его, однако, люблю и привезла ему машину. Она может ему пригодиться.

– У него есть лошадь, – возразила Вероника. И нашла в себе смелость, чтобы спросить:

– Кем был ваш муж до того, как сюда приехал?

Женщина громко рассмеялась. Она смеялась долго, немного деланно, что разозлило Веронику.

– Вы мне не скажете этого? – она встала с лавки.

– Я могу выдать только одно: он был оборотнем.

– Вы надо мной смеетесь.

– Нет, – посерьезнела та. – Я говорю правду. Это оборотень. Вы молоды и красивы. Будьте осторожны. Вы, наверное, знаете сказку про Красную Шапочку и волка, который съел бабушку. «Почему, бабушка, у тебя такие красивые зубы?» У него очень красивые зубы, правда? И такие ясные голубые глаза.

– Вы его не любите.

– Мне казалось, что люблю. Но потом я полюбила другого и тогда поняла, что такое любовь.

– Он причинял вам боль, – догадалась Вероника. Та удивилась.

– Боль? Нет. Разве я похожа на женщину, которая позволяет причинять себе боль? Но предупреждаю, что с вами будет иначе. Вам это будет очень больно. Вероника поняла, что они говорят о разном.

– Вы встретили меня здесь и думаете, что я бегаю за вашим мужем. А он меня вообще не интересует. Мне просто не подходит этот тип мужчины. Не мой размер. Женщина поправила волосы и посмотрела на часы.

– Наверное, я не буду дольше ждать, – сказала она. – У меня не очень много времени. Мне неприятно, что я так плохо говорила о своем бывшем муже. Но это попросту женская солидарность. Ясно, что вы в него немного влюблены. Впрочем, это в самом деле меня нисколько не трогает. Я пригнала ему машину и хотела, чтобы он отвез меня на ней на станцию.

– Лучше бы вы привезли ему теплые кальсоны, теплые носки, еще несколько сорочек, – сказала Вероника.

– Да, наверное, – согласилась та. – Но об этом пусть уже подумает другая женщина.

– У него нет другой женщины.

– Пусть поищет.

Она резко встала с лавки. Посмотрела на Веронику, с ног до головы смерила ее взглядом.

– Красивая, молодая, свежая, хорошо развитая. Таких молодых овечек мой бывший муж привык хрупать на завтрак. Потому что на обед и ужин ему требовалось что-то более пикантное. Я никогда не была ревнивой. Просто мне вас жаль. Его мне тоже жаль, но совсем иначе, чем вы думаете. Вы позволите, я, однако, зайду в его комнату и оставлю письмо?

Вероника проводила ее в комнату Марына, принесла бумагу и оставила одну. Ее сильно задело замечание о том, что она немного влюблена в Марына. «Она глупая и ревнивая», – подумала Вероника, но вдруг к ней пришла уверенность, что Марын явился из какого-то таинственного мира. Подтвердились ее предположения, что Марын плохой человек, «оборотень», как его назвала собственная жена. Но что-то в ней восставало и против того, как эта женщина резко оценила своего бывшего мужа, наверное, немного несправедливо. Она говорила о нем как о бабнике, а Вероника, уже около двух месяцев наблюдая за Марыном, не заметила ничего, что подтверждало бы это мнение. Ни разу он не привел к себе девушку, даже ее. Веронику, он не старался соблазнить. Это от Марына она узнала о любви чистой и настоящей. «Она его, похоже, вообще не знает. Кажется, так бывает, что иногда жены не знают своих мужей», – вспомнилась ей фраза из какой-то книги.

Женщина вышла из дома.

– Позвольте мне попрощаться. Меня зовут Эрика. Передайте, пожалуйста, мужу, что я в другой раз постараюсь прислать ему машину. Ведь сейчас я должна на чем-то вернуться домой.

Мелкими, но ровными шагами она подошла к воротам, открыла калитку, села в машину. Развернулась на лесной дороге и уехала в сторону шоссе.

Вероника же поспешила в комнату Марына, где на столе нашла письмо в заклеенном конверте. Клей был еще влажный и держал слабо. Она осторожно распечатала конверт, прочитала письмо и заклеила конверт.

Эрика писала Марыну:

«Мы уже разведены. Дело было рассмотрено заочно, согласно с законом о лицах, которые остались за границей. Поэтому мне присудили все наше имущество. Тебе я должна отдать по крайней мере половину, поэтому привезла тебе новый „опель“, поскольку знаю, что ты любишь именно эту марку автомобилей. Думаю, что машина пригодится тебе в деревне. Приведу тебе ее, однако, в другой раз, потому что ждать не могу, а отвезти меня на станцию некому. Если тебе нужны деньги, дай мне каким-нибудь образом знать. Желаю тебе много счастья. Эрика».

У себя наверху Вероника подумала, что она не ошиблась, связывая особу Марына с каким-то таинственным миром. Эрика получила развод заочно, потому что Марын остался за границей. А ведь он был здесь, в доме Хорста Соботы, работал охотинспектором. «Оборотень», – вспомнила она определение, которое дала ему Эрика. Но он не охотился за деньгами Хорста Соботы. Эрика хотела оставить ему машину, которая стоила столько же, сколько дом. Эрика упоминала о том, что Марыну причитаются и какие-то деньги. Может быть, Марын и был оборотнем и очень плохим человеком, но ему не нужны ничьи деньги.

Вернулся Хорст, и Вероника спустилась вниз, чтобы приготовить ему ужин.

– Ты говорил правду, Хорст, – сказала она. – У Марына нет жены.

– В самом деле? – неизвестно почему обрадовался старик.

– У него была жена, но они разошлись. Эта женщина была здесь после обеда и хотела оставить Марыну шикарную машину. Не оставила ее, потому что некому было отвезти ее на вокзал в Бартах.

Собота резко сказал:

– Надо было прогнать ее. Марыну не нужна машина. А если захочет, то я ему куплю.

– Послушай, Хорст, – начала Вероника. – Умоляю тебя, будь осторожен. Это не обыкновенный человек. Бывшая жена назвала его оборотнем.

Собота захихикал беззубым ртом:

– Оборотень? Она так сказала? И я так же про него думал, но не мог подобрать нужного слова. Наконец лес получил то, что заслужил: оборотня.

– Послушай, Хорст... – снова начала Вероника. Старик сердито сказал:

– Иди отсюда, женщина. Ты не знаешь, что значит дважды умереть и дважды быть воскрешенным. Иди отсюда, иначе я тебя ударю.

Вероника вышла, потому что в самом деле испугалась гнева старика. «Он, наверное, сошел с ума», – подумала она, садясь за швейную машинку, и вдруг заметила на пальце золотое обручальное кольцо. Подумала о Кулеше и почувствовала тошноту. Быстрым движением стянула с пальца кольцо и спрятала в ящичек, где держала иглы, потому что подумала, что так тошнота пройдет. Но тошнило все сильнее.

Она легла на кровать. Тошнота на мгновение прошла, но потом снова вернулась. Словно бы на желудке что-то лежало и подступало к горлу. Ей хотелось кричать: «Нет, нет, это невозможно», – но, однако, не смогла никуда убежать от правды, которая стала для нее понятной и которую она чувствовала всем телом. Вероника заплакала сначала тихо, почти беззвучно, а потом свернулась на кровати, и плач превратился в жалобный стон.

Убегая ночью из дома Кулеши, она поклялась, что ее тело будет принадлежать только ей. А теперь оказалось, что оно по-прежнему принадлежит тому ненавистному человеку, потому что он посеял в ней свою жизнь. Напрасно она старалась представить себе беспомощного младенца, а потом маленького мальчика или девочку. Это что-то, что начало жить в ней, приобретало в ее воображении черты лесного чудовища, страшилища с мордочкой ящерицы. Ее тело перестанет быть ее собственностью, им будет питаться этот лесной уродец, рожденный из ненависти и злости. «Убью его, убью», – бормотала она. А потом спустилась в ванную...

Вероника не услышала, как Марын вошел в кухню, а потом в свою комнату. Когда она вышла из ванной, слабая после рвоты и, наверное, очень бледная, Марын сидел у кухонного стола и над пепельницей жег письмо. Она хотела молча пройти мимо, но он жестом остановил ее.

– Вы, наверное, беременны, Вероника. Я слышал, как вас рвало в ванной.

Она ослабела еще больше. Села на стул по другую сторону стола, хоть ее женская гордость велела ей идти наверх, чтобы он не видел ее – бледной, с жалко искривленными губами, измученной часами плача. То, что с ней произошло, исключительно ее дело, и этот чужой человек не должен вмешиваться. Однако она сказала:

– Я уеду. Куда глаза глядят. Избавлюсь от беременности и тогда вернусь. Я не хочу этого ребенка. Всю жизнь буду его ненавидеть.

Марын ничего не ответил. Он отводил взгляд от лица Вероники, догадываясь, что в эту минуту она не хочет, чтобы на нее кто-нибудь смотрел.

– Не говорите Хорсту, – сказала она. – Он не позволил бы мне избавиться от беременности, потому что это человек со старыми устоями. Но я знаю, что не может жить существо, рожденное в ненависти.

– Который месяц? – спросил Марын равнодушно.

– Третий. Начало третьего, я думаю. Я знаю, где Хорст держит деньги, возьму немного и куда-нибудь поеду. Хорсту скажу, что решила навестить родителей, а заодно подать заявление о разводе. Вы меня не выдадите, правда?

– Конечно.

Он вытащил сигарету, закурил и отодвинул от стола стул, чтобы сесть удобнее. Вероника встала и хотела уйти к себе, но он снова жестом остановил ее.

– Ты не дала мне ужин, Вероника, – сказал он тихо.

– Вы сами можете себе сделать.

Он отрицательно покачал головой.

– Можешь называть меня Юзвой, Вероника, потому что нас объединит общее преступление. С сегодняшнего дня будешь готовить мне завтраки и ждать меня с ужином. Начнешь застилать мою постель и убирать в моей комнате. Ты можешь не любить меня, но будешь это делать.

– Вы чудовище, – повысила она голос, но он сделал жест ладонью вниз, что означало, чтобы она вела себя тише.

– Ты ошибаешься. Вероника. Я не чудовище. Послезавтра, а самое большее – через несколько дней я отвезу тебя к самому лучшему врачу в округе. Он сделает операцию безболезненно и безопасно.

Он расстегнул пуговицу на левом кармане мундира и вытащил из него маленькую картонку.

– Не так давно, Вероника, один гинеколог застрелил в лесу кабаниху с поросятами. Он входит в охотничье общество и имеет право владеть оружием. С ним случилась неприятность. Он слишком быстро выстрелил. Думал, что из-за кустов выходит кабан. К сожалению, это была кабаниха и с ней четверо поросят. Я подоспел, услышав выстрел. Он хотел подкупить меня большой суммой денег, но они мне не нужны. Когда я делал снимки убитой свиньи, он плакал, как малое дитя, потому что знал, что у него за это отнимут ружье. Но это в самом деле был несчастный случай. Мне стало жалко этого человека, и я принял от него только визитную карточку. Я сделал это из вежливости, мне даже в голову не пришло, что он может мне когда-нибудь пригодиться. Завтра я позвоню, и он примет. Тебя в своем частном кабинете. Я отвезу тебя к нему. А теперь подай мне ужин.

Он говорил это спокойно, словно нехотя, а мыслями, казалось, был где-то далеко. Хорст Собота был прав, видя в нем дьявола. Эти фотографии в его комнате, эта визитная карточка говорили о том, что он выявлял зло не для того, чтобы с ним бороться, а для того, чтобы над ним царствовать.

Она послушно порезала хлеб и сделала бутерброды с сыром. Потом заварила чай. Только когда он начал есть, все так же словно отсутствуя, она тихонько вышла из кухни и медленно поднялась в свою комнату. Ложась в постель. Вероника подумала, что еще час назад она ненавидела себя и целый свет, хотела кричать от отчаяния и кусать собственные руки. Теперь все отдалилось. Она поедет с Марыном на операцию, и ее тело снова станет исключительно ее собственностью. Только с этих пор она станет подавать Марыну завтраки и должна будет ждать его с ужином. Как служанка своего господина. Как пес за сеткой ждет еду из рук Марына.

«Я ненавижу его. Ненавижу сильнее, чем кого-либо на свете, – повторяла она, лежа в постели и борясь с новой волной тошноты. – Кулеша унизил меня, но он сделал это, потому что им управляла страсть. А этот растоптал меня как червяка, даже не замечая, что что-то топчет. И хоть тот совершил зло, а этот хочет сделать добро, этот кажется еще ужаснее и отвратительнее, чем тот».

Однако на следующий день она подала Марыну завтрак, а когда он, накормив пса, поехал на почту, чтобы позвонить врачу, вошла в его комнату и старательно застелила кровать.