"Свои продают дороже" - читать интересную книгу автора (Некрасова Ольга)

НЕ КОРЫСТИ РАДИ

Змей пришел в себя от вони. Шприц со вдавленным поршнем торчал в ноге. По телу, как обычно после приступа, разливалась истома. Ни забот, ни мыслей, а только животная радость, что жив, и желание подтащить под голову сапог с галошницы и заснуть на полу, свернувшись калачиком.

Гадливость взяла верх, и Змей по стенке дошел до ванны, сбрасывая одежду. Встал под душ и, мстя предателю-сердцу, дал горяченькой, потом ледяной. Мотор трепыхался, но терпел, сволочь.

Потом он опохмелился по своему рецепту: клизма из боржома, чтобы изгнать остатки алкогольной отравы и восстановить солевой баланс. Благостный, чистый, промытый с обоих концов, добрел до кровати, для порядка глянул за окно — проверить, перегнал ли Толик «Мерседес», — и увидел…

На обычном месте «Мерседеса» стоял джип. Стекло со стороны водителя было приспущено, и оттуда вился сигаретный дымок. Поставить машину на стоянку сочинителя Кадышева не посмела бы ни одна собака. Джип явно был чужой и явно выбрал во дворе лучшую точку для наблюдения за окнами змееквартиры.

Змей проверил замки, намертво затянул головку щеколды, сунул под подушку облезлый «кольт», привезенный еще с вьетнамской войны, и улегся в постель.

До сего момента Виктор Саулович занимался самодеятельностью: вчерашняя шпана (неужели всерьез рассчитывал, что они справятся с боевым пловцом?), потом журналистик, потом «спортсмен» с нунчаками, которому Толик расквасил нос… Ильф и Петров! Не хватало нищего с золотым зубом: «Дай миллион, дай миллион». Появление джипа под окнами могло означать либо то, что игра в лохотрон продолжается, либо то, что Виктор Саулович взялся за ум и нанял профессионалов.

Джип слишком нахально мозолил глаза. Так явно раскрыться мог либо полный идиот, либо профи, который хочет показать: в квартиру ты нас не пустил, а мы тебя не выпустим.

Самым правильным в такой ситуации было бы сжечь компроматы, но решиться на это Змей не мог. Содержимое сейфа было его страховым полисом: и деньгами на черный день, и гарантией беспокойной, но долгой жизни.

А вот хер вам, подумал Змей и, сжав под подушкой рукоятку пистолета, попытался заснуть.

Правда состояла в том, что вся сознательная жизнь Змея делилась на две части — явную и тайную. По-бытовому его назвали бы сексотом, но это, конечно же, оскорбление для офицера. Змей не сексот, он кадровый.

В разные годы его должность называлась по-разному, но суть ее была одна: служить где приказано и сообщать куда следует. Места «где приказано» и «куда следует» меняли географическое положение, название и ведомственную принадлежность, но Змей не замечал особой разницы.

Он был предназначен в доносчики с десяти лет, когда его матери, вдове погибшего офицера, настойчиво предложили отдать сына в Суворовское училище.

В Советской Армии трудно было кого-то удивить нерусским разрезом глаз, черным волосом или странным выговором. Но учащиеся групп с добавлением «бис» (Змей попал в 3-бис группу; в наше время ее назвали бы третьим спецклассом) все как один обладали особенностью, немыслимой для суворовца, будущего советского офицера.

Пункт «родственники за границей», девственно-чистый в анкетах их однокашников, у «бисовых детей» пестрел записями. Змею, например, сообщили, что никакой он не Кадышев, а Радзишевский и в Гданьске его ждет не дождется тетя Еля, родная сестра отца, который в двадцатые годы порвал связи с панской Польшей и сменил фамилию. Мало того, командир предложил ему написать письмо вновь обретенной тетушке на ее (и отныне Змеевом) родном языке. Собственно, только изучение этого языка на первых порах отличало программу «бисовых детей» от обычной.

Потом начались упоительные игры: скажем, в увольнение отпускали группой; при этом старший имел приказ не допускать попыток оторваться, а остальные — кто бросить открытку в почтовый ящик на отдаленной окраине, кто — выявить этого с открыткой и проследить за ним, кто — установить наблюдателя и увести его за собой. Задания усложнялись: увеличивалось количество контрольных пунктов и слоев наблюдения. Следящие следили за следящими. Проигравшие отдавали победителям компот.

Если в стенах своего «биса» Володзимеж Радзишевский бойко объяснялся «по-польску», обращаясь к преподавателям «пан», то на общеучилищных мероприятиях он оставался Вовкой. Прочие суворовцы не знали того, что знать им было не положено, зато видели еще одно отличие «бисовых детей», непринципиальное, но раздражающее, особенно для сирот в послевоенной стране. Их лучше кормили. Их одевали в габардин. Их ненавидели, и «бисовы дети» отвечали взаимностью.

Помимо польского, в училище был большой болгарский «бис», а в венгерских и чешских училось по два-три человека. Формировавшиеся после войны армии восточноевропейских стран сверху донизу, как стальной нитью, простегивали советскими кадрами. Какой-нибудь наш полковник, поляк по происхождению, уезжал на историческую родину, менял гражданство и становился генералом Войска польского. К слову сказать, с той же целью военнослужащим-евреям предлагали выехать в Израиль, которому бывшие советские офицеры с боевым опытом помогли воевать, но не помешали сориентироваться на Запад. Сталин быстро охладел к этой идее, и уехавшие превратились в изменников.

После смерти вождя народов укрепление дружественных армий советскими кадрами сочли нецелесообразным. «Бисовы дети», последние стежки стальной, нити, оказались невостребованными.

Вновь о них вспомнили в пятьдесят шестом, когда Венгрия сорвалась в побег из соцлагеря. Змей достоверно знал, что обоим выпускникам венгерского «биса», получившим было распределение в обычное пехотное училище, еще в сентябре капнули на погоны по звездочке, и они исчезли. А в декабре по просьбе торопливо сформированного революционного рабоче-крестьянского правительства в Венгрию были введены войска. Безвозвратные потери Советской Армии составили семьсот двадцать человек, из них восемьдесят семь офицеров. Много лет спустя Змею попался рассекреченный поименный список; среди убитых и пропавших без вести не значилось фамилий тех двоих. Никто из «бисовых детей», с которыми он поддерживал связь, ничего о них не слышал.

После Венгрии подготовка «бисовых детей» приобрела диверсионный уклон. Змея распределили в военно-морское инженерное училище, хотя по условиям приема туда попадали без экзаменов только нахимовцы, а он, выпускник Суворовского, должен был поступать на общих основаниях. На этом странности не кончились. Попал он в водолазную роту, презираемую остальными курсантами, поскольку ни серьезной инженерной подготовки, ни высоких званий в будущем это не сулило, к тому же медики бракуют водолазов, как скаковых лошадей. Это презрение надежно защищало от неудобных вопросов: почему водолазы живут по-офицерски — кубрик на двоих, тогда как у остальных — казарма-матушка, по сорок мареманов на двухъярусных койках; почему половина преподавателей у водолазов — шпаки; почему один из курсантов был отчислен за потерю конспекта, который спустя час нашли в столовой, причем нашедший даже не понял, на каком языке конспект (он, что ли, нацмен какой-нибудь, этот растеряха)?

Тем временем опять провернулись неведомые Змею военно-политические механизмы. Курсант Радзишевский выпустился лейтенантом Кадышевым. Он знал на память глубины Гданьского залива, знал, как выглядят портовые сооружения с берега и в перископ подводной лодки, сотни раз прошел по каждой улице города, но — только по карте. Служба в Польше осталась сладкой мечтой: выдрессированная Европа без гримас капитализма.

Тетушка Еля умерла, не дождавшись племянника, а Змей вместо Гданьского залива попал в Старый Багамский пролив, потом служил на Дальнем Востоке, вылетая во вьетнамские командировки, потом, сменив черный мундир на защитный, был консультантом в Анголе.

Он видел смерть во всех ее обличьях: и в по-киношному красивом, когда тренированные гиганты палят из двух стволов, эффектными прыжками уходя с директрисы ответных выстрелов; и в самом муторном, когда грызешь землю под бомбежкой; и в отвратительном, когда от курносой нечем прикрыться, кроме как трупом, в котором уже вывелись скороспелые тропические черви. Но по большей части поджидавшая Змея смерть была безмолвной и по-своему корректной. Он просто работал под водой, часто на предельных для легкого водолаза глубинах, и знал, что полностью зависит от людей на поверхности. Если по какой-то причине его потеряют или бросят, смеси в баллонах не хватит, чтобы пройти декомпрессию.

Тогда у него будет выбор: дожить остаток жизни на глубине и захлебнуться или вынырнуть и, дыша настоящим воздухом, умереть от кессонной болезни.

Итак, смерть ходила рядом, а поскольку, как сказал кто-то из великих, смерть — главное событие в жизни, то все прочие события были для Змея не главными. С первой женой он прожил формально одиннадцать лет, больше половины из них (конечно, не подряд, а урывками) посвятив флирту со смертью. А жена тем временем флиртовала с Петькой Савельевым, о чем Змей знал с самого начала. Приезжая из командировок, он потрахивал пока еще законную супругу с таким чувством, как будто она изменяет не ему с Петькой, а, наоборот, Петьке с ним, да по сути так оно и было. Его забавляло, что друг терпит этакое блядство. Впрочем, долготерпению быстро росшего по службе Петьки были причины: известно, что к моральной устойчивости военнослужащих кадровики относились трепетно и адюльтер мог закрыть Петьке путь к адмиральским звездам.

Жертвуя точностью ради краткости, можно сказать, что по большому счету жена была безразлична Змею.

А сына он просто не знал и если, случалось, таскал его на шее, то лишь из ровной симпатии большого человека к маленькому, которая, помнится, подтолкнула его отдать рахитичному негритенку последний шоколад из аварийного запаса.

Все эти годы, начиная с суворовского детства. Змей после каждого задания или просто ежемесячно отправлял «куда следует» документ, именовавшийся по-граждански: «сообщение». В отличие от официальных рапортов и донесений сообщение не имело устоявшейся формы. Он мог, к примеру, записать: «Кавторанг два дня не брился и выжрал весь автономный сухарь». При этом вовсе не имелось в виду, что кавторангу влетит за неуставной вид и злоупотребление сухим вином, которое выдавали подводникам в автономном плавании. И кавторангу, как правило, не влетало — просто после двух-трех подобных сообщений он оказывался где-нибудь подальше от боеголовок и секретов, на приятной и безответственной береговой должности вроде старшего преподавателя в училище.

В тридцать восемь лет Змею сказали «хватит», потому что этот возраст запредельный для диверсанта. Званиями его не обижали: он был уже подполковником, однако никогда не командовал подразделением больше взвода. То, что взвод был офицерский, диверсионный, стоивший в иных условиях полка, дела не меняло. Опыт подполковника Кадышева не годился для того, чтобы командовать ни полком, ни, как он шутил, подполком. С год он прокантовался на оскорбительной для офицера с его подготовкой должности зама начальника отдела кадров окружного управления материально-технического снабжения.

А потом «где следует» вспомнили о нем в довольно странной для непосвященных связи. Приближалась Олимпиада, наплыв иностранцев, и Змея бросили крепить ряды столичной интеллигенции.

Первую свою книгу он перевел с польского за три дня, как птица поет: прочитал с листа сразу по-русски, записывая на диктофон, и скинул машинистке. Рукопись отдали профессиональному переводчику, тот поправил, Змей схватил принцип и второй перевод сделал уже самостоятельно. Польский — не инглиш, изобилующий стреляющими в русское ухо конструкциями типа «это мой племянник, кто пришел за мной». Структура языка в принципе та же, что и у нас, реалии были везде одинаковые, советские, и на долю переводчика оставались тонкости, которыми несостоявшийся пан Радзишевский владел в совершенстве.

Через год редактор «Воениздата» и новоиспеченный член Союза советских писателей Владимир Кадышев сдал «куда следует» первое «сообщение» в своем новом качестве. Озаглавлено оно было так: «Что говорят в ресторане Центрального дома литераторов о вводе в Афганистан ограниченного контингента советских войск и бойкоте Олимпиады-80».

Потом торжественно открылись шлюзы гласности.

«Где следует» старались не выпускать этот процесс из-под контроля и, раз такое дело, ставили у вентилей своих людей. Кадышев получил дозволение поразоблачать тайны недавнего прошлого, имевшие невероятный массовый спрос. «Где следует» помогли ему пробить на телевидении цикл авторских передач «Неизвестные войны». Личное участие в событиях, знакомых другим по материалам секретных архивов, выделяло бывшего диверсанта из массы телеведущих. Его звезда вспыхнула мгновенно (как, впрочем, и закатилась, когда репортажи из новых «горячих точек» оказались более интересным шоу). На гребне популярности Кадышев легко вкатился в ряды народных депутатов, после чего с особым цинизмом послал все «куда следует» на хер.

Схлынуло упоение демократическими свободами, и Змей вдруг понял, что ему катастрофически не хватает «сообщений»! Привычный с детских лет ритуал сбора информации, писания при занавешенных окнах и тайных встреч с куратором стал устойчивым рефлексом, как выделение желудочного сока. Ему было физиологически необходимо время от времени уединиться и написать две-три странички. Только после этого прожитое стиралось из натренированной памяти и становилось прошлым, а так держалось в мозгу, пожирая все большую и большую часть его мощности. Литературная работа не заменяла «сообщений». Змей было начал вести дневник, но вышло только хуже. Дневник раздражал его, потому что, во-первых, заставил перешагнуть укоренившийся запрет на личные записи, во-вторых, еще настойчивее требовал сдать собранную информацию по назначению.

Структуры бывшего КГБ текли, как дырявое ведро.

Отставные чекисты «размемуарились» и по неосторожности или по умыслу сдавали даже действующих за рубежом агентов, а не то что отечественных сексотов. Змею вовсе не улыбалось класть голову на эту плаху. Однако накопленная информация распирала его. С ней было больно жить.

В один прекрасный день Змей увидел, как собрат по перу, о котором он точно знал, что тот спит с тринадцатилетней падчерицей, вякает по телику о тлетворном влиянии западной культуры. Змей взбесился. По натуре державник и консерватор, как и всякий армеец, он тем не менее заработал в годы гласности больше, чем за всю предыдущую жизнь. Развратный собрат, высказываясь по сути за возвращение цензуры, наезжал на личную змейскую кормушку — свободу информации. Сегодня начнут фильтровать поток западной культуры, а завтра?..

Недолго думая. Змей напросился пожить в Переделкино к приятелю, занимавшему литфондовскую дачу напротив собрата. С незабытой выучкой диверсанта, способного сутки пролежать незамеченным на глазах у противника, он подкараулил и снял на видео тот момент, когда борец за чистоту нравов, натура тонкая, окучивал свою Лолиту на подоконнике, любуясь закатом.

Тогда Змею еще не приходило в голову скрываться.

На следующий день он швырнул кассету в физиономию утонченной натуре, приказал:

— Кончай трендеть, а не то…

К изумлению Змея, пойманный на жареном собрат попытался всучить ему какую-то незначительную сумму, сообщив, что это все его сбережения, а если мало, он может продать «Жигули». Потрясенный Змей взял деньги, добавил своих и повез жертву шантажа пить мировую.

Месяц после этого он был счастлив. Пока снова не почувствовал томление, знакомое старым донорам, которые болеют, если перестают сдавать кровь.

Играючи Змей создал маску, нечто вроде литературного образа шантажиста. Придумал ему биографию, подобрал характерную лексику — это не выходило за рамки писательского ремесла и далось ему легко. Труднее было сделать неузнаваемым свой шаляпинский бас. Изменить тембр голоса Змей и не пытался: сколько ни пищи, а рано или поздно забасишь ненароком. Он приучил себя интонировать по-женски: не «да», а «доа», не «уже», а «оуже».

В сочетании с басом эффект получился прелюбопытный: появился акцент, явный и в то же время не поддающийся определению. Потом, разговаривая под быструю музыку, он ускорил темп речи; акцент сгладился, но не исчез совсем — в голосе зазвучало что-то южнорусское, как у Горбачева.

Все еще не веря в серьезность собственных намерений, Змей опробовал новую игру на ближайшем и стариннейшем приятеле Барсукове. Главврач купился на шантаж как мальчишка. Руководя его действиями по сотовому, Змей поводил Барсукова по госпитальному лесопарку и в конце концов заставил привязать пакет с пятью тысячами долларов к концу лески, валявшейся на берегу пруда. После чего денежки уплыли, а главврач, вернувшись в госпиталь, застал у себя закадычного друга Володю, приехавшего на очередной сеанс в барокамере. Проверка была идеальная: если бы Барсук его раскусил, можно было перевести все в шутку, а коль скоро не раскусил (и в голову не пришло!), то это не удастся никому.

Так появился шантажист, которого Змей называл про себя Безымянным, — рожденный из шумов в телефонной трубке голос, не имеющий ни плоти, ни имени, ни хотя бы клички.

Все мы что-то где-то о ком-то слышали, но собирать и разрабатывать щекотливую информацию не обучены и не привыкли. Поэтому слухи остаются слухами, не претендующими на роль компрометирующих материалов. А Змей перерабатывал слухи в компроматы без видимых усилий, как шелковичный червь жует листок и вытягивает из себя драгоценную нить. Собственно, так было всегда. Только сейчас его способностями пользовалась не система, натаскавшая Змея на сбор информации, а он сам. Это было беззаконно, но не удивительно: точно так же обученный убивать спецназовец становится киллером. С точки зрения системы, это нарушение ее монополии на насилие, а с точки зрения человека, он просто воспользовался подарком демократизации — стал собственником плодов своего труда.

Вот это и было тайной Змея, шантажиста не по нужде и не по душевной склонности, а по выучке, вошедшей в кровь.

Сейчас эту тайну не знал никто.

Те, кого он шантажировал, слышали бас в телефонной трубке; некоторые из них гордились знакомством с популярным писателем Кадышевым, но то, что это один и тот же человек, не приходило им в голову. Если кто и ловил в голосе Кадышева знакомые нотки, то на этом сравнение буксовало: тембр голосов похож, но интонации и манеры разговора — разные, а главное, не может быть писатель Кадышев шантажистом. Не имеет причин.

Репутация надежно охраняла его тайну и от близких, которым вообще-то ничего не стоило ее раскрыть. Скажем, у Таньки имелись тысячи возможностей завладеть ключами от домашнего сейфа. Змей подозревал, что иногда она так и делала. Но если невенчанная жена и шарила в сейфе, то интересовалась письмами соперниц, а не компроматами на мужиков. Она могла держать в руках какую-нибудь товарно-транспортную накладную, не подозревая, что это компромат, стоящий десяток тысяч долларов.

Такое положение могло сохраняться сколь угодно долго, если бы Тарковский не заинтересовался писателем Кадышевым и не вербанул кого-то из его ближайшего окружения. Теперь возник новый расклад, грозивший обрушиться от легкого дуновения, как карточный домик: Тарковский как раз и будет искать компроматы, и та же Танька, действуя по его наводке, сдаст мужа-кормильца тепленьким.

Сдаст?

Доверие не входило в круг понятий Змея. Возможности у Таньки есть. Мотивы есть: сожительница старика, брак не оформлен, завещание он десять раз менял…

Правильно он ее выгнал.