"Исповедь Cтража" - читать интересную книгу автора (Некрасова Наталья)ГЛАВА 5Написано было снова на синдарине. Я начал ловить себя на мысли, что если бы я не знал, что все это пишется о Враге, то и сам бы проникся сочувствием к нему и его последователям. Такие чистые, юные, невинные, искренние — а их не хотят понимать и преследуют черствые, косные, жестокие… взрослые. Валар. Я-то не поддамся чувственному очарованию этих повестей, но иные найдут там именно подтверждение правоте своих стремлений, и Враг станет их кумиром… Вот в чем опасность этой Книги… Она опасна для юных, которые еще не научились отличать дурное зерно от доброго, или для тех, кто обижен сильными мира сего, кто не нашел в жизни дела, кто считает себя несправедливо обойденным судьбой… Мне не хотелось сейчас разговаривать с Борондиром. Прежде я считал его просто запутавшимся человеком, добрым и искренним, теперь же начал подозревать его в злонамеренности… ЭФУИР Э-БЕЙД БЕЛАЙН — ОТКАЗАВШИЕСЯ ОТ ПУТЕЙ ВАЛАР …Имен не осталось. Приказано забыть. Только следы на песке — на алмазном песке, на острых режущих осколках: кровавые следы босых ног. Но и их смыло море, но и их иссушил ветер… Ничего. Когда Светильники рухнули, по телу Арты прошла дрожь, словно ее разбудило прикосновение раскаленного железа. Глухо нарастая, из недр ее рванулся в небо рев, и фонтанами брызнула ее огненная кровь; и огненные языки вулканов лизнули небо. Когда Светильники рухнули, сорвались с цепи спавшие дотоле стихии. Бешеный раскаленный ветер срывал с тела Арты гнилостный покров неживой растительности, выдирал из ее недр горы, размазывал по небу тучи пепла и грязи. Когда Светильники рухнули, молнии разодрали слепое небо, и сметающий все на своем пути черный дождь обрушился навстречу рвущемуся в небо пламени. Трещины земли набухали лавой, и огненные реки ползли навстречу сорвавшимся с места водам, и темные струи пара вздымались в небо. И настала Тьма, и не стало неба, и багровые сполохи залили тяжелые низкие тучи, и иссиня-белые молнии распарывали дымные облака. И не стало звуков, ибо стон Арты, бившейся в родовых муках, был таков, что его уже не воспринимало ухо. И в молчании рушились и вздымались горы, срывались пласты земли, и бились о горячие скалы новые реки. Словно незримая рука сминала мир, как глину, и лепила его заново. И в немоте встала волна, выше самых высоких гор Арды, и беззвучно прокатилась — волна воды по волнам суши… И утихла плоть Арды, и стало слышно ее прерывистое огненное дыхание. Когда Светильники рухнули, не было света, не было тьмы, но это был миг Рождения Времени. И жизнь двинулась. Когда Светильники рухнули, ужас сковал Могущества Арды, и в страхе страхом оградили они себя. И со дна Великого Океана, из тела Арды вырвали они клок живой плоти и создали себе мир, и имя дали ему — Аман. Отныне Эндорэ значило для них — враждебный ужас, и те, кто не отвратился от него, не были в чести у Валар… Когда Светильники рухнули, не стало более преграды, что застила глаза не-Светом. И он, забытый, потерянный в агонизирующем мире, увидел темноту. Ему было страшно. Не было места на земле, которое оставалось бы твердым и неизменным, и он бежал, бежал, бежал, обезумев, и безумный мир, не имеющий формы и образа, метался перед его глазами, и остатки разума и сознания покидали его. И он упал — слепое и беспомощное существо, и слабый крик о помощи не был слышен в реве волн, подгоняемых бешеным радостным Оссе. …И в немоте встала волна выше самых высоких гор Арды, и на гребне ее, как на коне, взлетел, радостно хохоча, Оссе. Долго мертвый покой мира тяжелым грузом лежал на его плечах, но он не смел ослушаться господина своего Ульмо. И теперь великой радостью наполнилось сердце его, когда увидел он, что ожил мир. И не до угроз Ульмо было ему — он почуял свою силу. Волна вознесла его над миром, и на высокой горе увидел он Крылатого Валу. Мелькор смеялся — и смеялся в ответ Оссе, проносясь на волне над Ардой. И в тот первый День майя Оссе стал союзником Черному Вале. Хвала Единому, ненадолго стал он ему союзником. Что еще раз подтверждает, что ни буйство натуры, ни желание разрушать и воссоздавать само по себе не грех — грех считать, что ЗНАЕШЬ, КАК НАДО, и презирать в слепой гордыне своей деяния и замыслы других. …Вода подняла его бесчувственное тело, закрутила и выбросила на высокий холм, и отхлынула вновь. И много раз перекатывалась через него вода — холодная, соленая, словно почему-то негустеющая кровь или слезы, омывая его, смывая с тела грязь. Ветер мчался над ним, сгоняя с неба мглу, смывая дым вулканов, протирая черное стекло ночи. И когда открыл он глаза, на него тысячами глаз смотрела Ночь. Он не мог понять — что это, где это, почему? Это — Тьма? Это — Свет? И вдруг сказал — это и есть Свет, настоящий Свет, а не то, что паутиной оплетало Арду, источаясь из Светильников. Вечность смотрела ему в лицо, он слушал шепот звезд и называл их по именам, и, тихо мерцая, они откликались ему. Тьма несла в себе Свет бережно, словно раковина — жемчуг. Он уже сидел, запрокинув голову, и шептал непонятные слова, идущие неведомо откуда, и холодный ветер новорожденной Ночи трепал его темно-золотые длинные волосы. И именовал он Тьму — Ахэ, а звезды — Гэле, а рдяный огонь вулканов, тянущий алые руки к Ночи, — Эрэ. И казалось ему, что Эрэ — не просто Огонь, а еще что-то, но что — понять не мог. И полюбил он искать слова и давать сущему имена — новые в новом мире. И сделал он первый шаг по земле, и увидел, что она тверда, и пошел в неведомое. Он видел и первый Рассвет, и Солнце, и Закат, и Луну; удивлялся и радовался, давал имена и пел… И думал он: «Неужели это — деяние Врага? Но ведь это прекрасно! Разве может быть так прекрасно зло? И разве Враг может творить, тем более — такое? Может, это ошибка, может, его просто не поняли? Тогда надо рассказать, иначе не окончится никогда раздор, и снова придет погибель». Кто ведает — может, Единый предназначил ему стать гонцом мира, стать той песчинкой, которая перетянет чашу весов в сторону мира и совместного созидания? Разве не счастье — стать такой песчинкой? Он не решался искать Мелькора сам, страшась могучего Валы, потому решил вернуться и поведать о том, что видел. Манвэ и Варда радостно встретили его. — Я думала, что ты погиб, что Мелькор погубил тебя! — ласково сказала Варда. — Я счастлива, что снова вижу тебя! Он сначала удивился — разве может погибнуть майя, которому жить, доколе жив этот мир, но потом решил, что Владычица права — ведь Вала Мелькор достаточно могуч, чтобы лишить его воли. А разве не это — гибель? Он помотал головой, словно отвечал своим же мыслям, и улыбнулся. Высокий, хрупкий, тонкий, он был похож на свечу, и темно-золотые волосы были словно пламя. Тому, кто видел его, почему-то казалось, что он быстро сгорит, хотя был он майя, и смерть не была властна над ним. И когда пел он перед троном Короля Мира, его огромные золотые глаза лучились, словно закат Средиземья отражался в них. Он пел о том, что видел, о том, что полюбил, и те, кто слушал его, начинали вдруг меняться в сердце своем, и что-то творилось с их зрением — сквозь яркий ровный свет неба Валинора они различали иной свет, и это был — Свет. И боязнь уходила из душ, и к Средиземью стремились сердца, и уже не таким страшным казался им Мелькор. Светилась песнь, и создавала она — мысль. Но встал Манвэ, и внезапно Золотоокий увидел его страшные глаза. Король Мира схватил майя за плечи, и хватка его была жестче орлиных когтей. Он швырнул Золотоокого наземь и прорычал: — Ты! Ничтожество, тварь… Как смеешь… Предался Врагу! — Наверное, Манвэ ударил бы Золотоокого, но Варда остановила его. — Успокойся. Он только майя, и слаб душой. А Мелькор искушен во лжи и злых наваждениях. — Ласковым был ее голос, но холодным — ее взгляд. Манвэ снова сел. — Иди, — сурово сказал он. — Пусть Ирмо целебными своими снами изгонит зло из души твоей. Ступай! А вы, — он обвел взглядом всех остальных, — запомните: коварен Враг, ложь его совращает и мудрейших! Но тот, — он возвысил голос, — кто поддастся искушению, будет наказан, как отступник! Запомните это! О да. Враг коварен. И оболгать своих собственных врагов умеет. И весьма искусно. Нет, Борондир, этому я не поверю. Да, я могу поверить тому, что не радостно было Манвэ слышать слова золотоокого своего майя, но чтобы он ТАК набросился на него — никогда. Как и ты никогда не поверишь в то, что Мелькор был именно врагом, злодеем, предателем и убийцей. Впрочем, это записано куда как позже Первой Эпохи. И, видно, много претерпел писавший в жизни от верных Свету, если с такой злобой отзывается он о Валар. Да, для него они уже точно подлые враги. Могу предположить, что этот человек записывал свою повесть после какой-то страшной потери, причем претерпел он все это от тех, кто верен Валар. Стало быть, либо после Войны Гнева, или еще много позже — после нуменорских походов в Средиземье. Все же сдается мне, что Книгу в основном составляли где-то во Вторую Эпоху, по уцелевшим преданиям, по обрывкам рукописей, переосмысляя прошедшее уже по-новому. Вот и еще одно проявление Тени — когда Враг в мыслях людей становится страдающим божеством, ибо имя Валар осквернено неправедными деяниями во имя Света. Манвэ тут прямо нуменорский государь где-то начала Падения. Ну один в один! …В мягкий сумрак садов Ирмо вошел Золотоокий. Ему было горько и больно; он не мог понять — за что? Не мог поверить словам Манвэ: «Все это наваждение; Тьма — это зло, и за Тьмой — пустота». «Но я же видел, я видел!» — повторял он, сжимая руками голову, и слезы обиды текли по его щекам. Кто-то легко коснулся его плеча. Золотоокий обернулся — рядом стоял его давний друг, ученик Ирмо. Его называли по-разному: Мастер Наваждений, Мечтатель, Выдумщик, Чародей. И все это было правдой. Он такой и был, непредсказуемый и неожиданный, какой-то мерцающий. И сейчас Золотоокий смутно видел его в сумраке садов. Только глаза — завораживающие, светлосерые, ясные. Казалось, он улыбался, но неуловимой была эта улыбка на красивом лице, смутном в тени темного облака волос. Его одежды были мягко-серыми, но в складках они мерцали бледным золотом и темной сталью. Золотоокий посмотрел на него, и в его мозгу вспыхнуло новое слово — Айо, и это слово значило все, чем был ученик Ирмо. — Что случилось? — спросил он, и голос его был глубок и мягок. — Мне не верят, — со вздохом, похожим на всхлип, сказал Золотоокий. — Расскажи, — попросил Айо, и Золотоокий заговорил — с болью, с обидой, словно исповедуясь. И когда он закончил, Айо положил ему руки на плечи и внимательно, серьезно посмотрел в глаза Золотоокого, и лицо его в этот миг стало определенным — необыкновенно красивым и чарующим. — Это не наваждение, поверь мне. Это не наваждение. Я-то знаю, что есть наваждение, а что — истина. — Но почему тогда?.. — Я не знаю. Надо подумать. Надо увидеть мне самому… — Но я… — Он не договорил. Айо коснулся рукой его лба и властно сказал: — Спи. И Золотоокий тихо опустился на землю; веки его словно налились свинцом, голова упала на плечо… Он спал. Сказала Йаванна, горько плача: — Неужели все, что делала я, погибло? Неужели прекрасные Дети Илуватара очнутся в пустой и страшной земле? И встала ее ученица по имени Весенний Лист. — Госпожа, позволь мне посетить Сирые Земли. Я посмотрю на то, что осталось там, и расскажу тебе. На то согласилась Йаванна, и Весенний Лист ушла во тьму. Почва под ногами была мягкой и еще теплой; ее покрывал толстый слой извергнутого вулканами пепла. Как будто кто-то нарочно приготовил эту землю, чтобы ей, ученице Йаванны, выпала высокая честь опробовать здесь, в страшном, пустом, еще не устроенном мире, свое искусство. Соблазн был велик. С одной стороны, следовало, конечно, вернуться в Валинор и рассказать о пустоте и сирости Арды, а с другой — очень хотелось сделать что-нибудь самой, пока некому запретить или указать, что делать… Очень хотелось. И она подумала — не будет большой беды, если я задержусь; совсем немножко, никто и не заметит. Она не думала, что сейчас идет путем Черного Валы — пытается создать свое. Она не осознала, что видит. Видит там, где видеть не должна, потому что в Средиземье — Тьма, и она знала это, а во тьме видеть невозможно. Но сейчас ей было не до того. Она слушала землю. А та ждала семян. И Весенний Лист прислушалась, и услышала голоса нерожденных растений, и радостно подумала — значит, не все погибло, когда Светильники рухнули. То, что было способно жить в новом мире, — выжило. Она взяла горсть теплой, мягкой, рассыпчатой земли, и была она черной, как Тьма, и, как Тьма, таила в себе жизнь. И Весенний Лист пошла по земле, пробуждая семена. Она видела Солнце и Луну, звезды — но не удивлялась. Почему-то не удивлялась. Некогда было. Да и не могла она осознать этого — пока. А все росло, тянулось к небу, и вместе с деревьями и травами поднимался к небу ее взгляд. И забыла она о Валиноре, захваченная красотой живого мира. И все же скучно было ей одной. И потому появились в мире поющие деревья и говорящие цветы, цветы, что поворачивали свои головки к Солнцу всегда, даже в пасмурный день. И были цветы, что раскрывались только ночью, не вынося Солнца, но приветствуя Луну. Были цветы, что зацветали только в избранный день, — и не каждый год случалось такое. Ночью Колдовства она шла среди светящихся зловеще-алых цветков папоротника, что были ею наделены спящей душой, способной исполнять желания. Но такое бывало лишь в избранный час. Со дна прудов всплывали серебряные кувшинки и мерно покачивались на черной воде, и она шла в венке из мерцающих водяных цветов. Она давала души растениям, и они говорили с нею. И духи живого обретали образы и летали в небе, качались на ветвях и смеялись в озерах и реках. И вырастила она растения, в которых хотела выразить двойственность мира. В их корнях, листьях и цветах жили одновременно смерть и жизнь, ибо полны были они яда, который при умелом использовании становился сильнейшим лекарством. Но более всего ей удавались растения, что были совсем бесполезны, и смысл их был лишь в их красоте.Запах, цвет, форма — ей так нравилось колдовать над ними! Она была счастлива, и с ужасом думала о возвращении. Ей казалось: все, что она создала, будет отнято у нее и убито… Но она гнала эти мысли. В тот день она разговаривала с полевыми цветами. — Ну, и какая же от вас польза? Что мы скажем госпоже Йаванне в вашу защиту, а? Никакой пользы. Что же мы будем делать? Как нам оправдать наше существование, чтоб не прогнали нас? — Наверное, сказать, что мы красивы, что пчелы будут пить наш нектар, что те, кто еще не родились, будут нами говорить… Каждый цветок станет словом. Разве не так? Весенний Лист обернулась. Кто-то стоял у нее за спиной — высокий, зеленоглазый, с волосами цвета спелого ореха. Одежда его была цвета древесной коры, а на поясе висел рог охотника. Сильные руки были обнажены до плеч, волосы перехвачены тонким ремешком. Весенний Лист удивленно посмотрела на пришельца. — Ты кто таков? — спросила она. — Зачем ты здесь? — Я Охотник. А зачем — зачем… наверное, потому, что надоело смотреть, как Оромэ воротит нос от моих тварей. — Как это? — засмеялась она. Смешные слова — «воротит нос». — Говорит, что мои звери бесполезны. Он любит лошадей, собак любит — чтобы травить зверей Мелькора. Да только есть ли эти звери? А в Валиноре он учит своих зверюг травить моих тварей… Я говорил ему — не лучше ли натаскивать собак все же в Эндорэ, на злых зверях… А он убивает моих. Тогда я дал им рога, зубы и клыки — защищаться. А он разгневался и прогнал меня. Вот я и ушел в Средиземье. Вот я и здесь. — Он широко улыбнулся. — Зато тут никто не мешает творить бесполезное — так он зовет моих зверей. А я думаю — то, что красиво, не бесполезно хотя бы потому, что красиво. Смотри сама! Нуменор, Нуменор и еще раз Нуменор! Таким языком писали чувствительные светские повести времен Тар-Ванимельдэ. Слишком непочтительное отношение майя к своему Вале, слишком человеческое. И мировоззрение как раз тех времен, когда всюду процветало неверие, презрение к низшим, когда люди начали отдаляться от эльфов и досадовать на то, что слишком рано умирают, — а ведь еще столько развлечений впереди… Да, тогда Тень исподтишка, незаметно начала окутывать Нуменор. Кстати, именно тогда короли и перестали быть столь священными особами — еще до начала отступничества. Так что писать на них сатиры стало в порядке вещей. Кто только ни изощрялся! От высшей знати до школяров. Здесь как раз такое. Нет, если бы я писал сатиру на государя, я такой предмет и выбрал бы для своей повести. Очень подходяще. Очень. Просто лучше некуда — священная власть королей плоха, поскольку идет от таких же дурных господ — Валар, которые эту неправедную власть освящают и прикрывают. Кстати, как-то непонятно — «красивое бесполезно». Никогда ни Валар, ни эльфы так не считали. Красота полезна уже сама по себе, потому что она — красота. Тут я согласен. …И она видела оленей, лис — ярких, словно язычки пламени; видела волков — Охотник сказал, что они еще покажут собакам Валинора. И отцом их был Черный Волк — бессмертный волк, волк говорящий. И они ехали по земле: она — на Белом Тигре, он — на Черном Волке. И не хотелось им расставаться — они творили Красоту. Охотник сотворил птиц для ее лесов и разноцветных насекомых — для трав и цветов; зверей полевых и лесных, и гадов ползучих; и рыб для озер, прудов и рек. Все имело свое место, все зависели друг от друга, и все прочнее Живая Красота связывала Охотника и Весенний Лист. И случилось так: в ночи они увидели что-то непонятное, тревожное ипрекрасное.Две гибкие крылатые тени парили беззвучно в небе, кружась в лучах луны. Это был танец — медленный, колдовской, и они стояли, завороженные, не смея и не желая пошевелиться, и странная глуховатая музыка звучала в их сердцах. — Что это? Кто это? — изумленным шепотом спросила Весенний Лист, глядя огромными глазами в лицо Охотнику. — Не знаю… Это не мое. Оромэ тоже такого не создать… А, собственно, почему? Потому, что все красивое и новое — только от Мелькора? Или потому, что противники Мелькора — бездари и негодяи именно потому, что они противники Мелькора? …И они переглянулись, пораженные внезапной мыслью: «Неужели Враг?» Но разве он может создавать, тем более — такое? И Отцы Зверей помчались на северо-восток, унося своих седоков в страшные владения Врага. Как раз именно в этом месте Борондир и указал мне в эльфийской хронике «Квэнта Сильмариллион» на ту фразу, где говорится о совращенных Врагом майяр, кроме Саурона и Валараукар. Вот, значит, какие они были. Добрые, наивные дети. Познавшие правоту и величие Мелькора. И, конечно, поплатившиеся потом. Или я — не я. …Золотоокий спал, но сон его был не совсем сном. Ибо казалось ему, что он в Арде — везде и повсюду одновременно: в Валиноре и в Сирых Землях; и видит и слышит все, что творится. Он видел все — но ничего не мог. Не мог крикнуть, что звезды — А потом он увидел над собой прекрасное лицо Айо. Он знал, что это — сон. Но Айо мог входить в любые сны, и сейчас он выводил из сна Золотоокого. — Все, что ты видел, — истина, — тихо говорил Айо. — Истина и то, что Король Мира и Варда не хотят, чтобы это видели. Иначе они потеряют власть. Просто. Золотоокий молчал. Терять веру всегда тяжко. Наконец он поднял голову. — Я не могу больше, — с болью проговорил он. — Надо уходить. — К Врагу? — Нет. Просто уходить. Не «к кому» — «откуда». — Тебя не отпустят. — Все равно. Иначе лучше бы не просыпаться… — Хорошо. Постараюсь помочь. Но тогда уйду и я… Как же отпустить тебя одного — такого, — грустно улыбнулся Айо. Книга эта весьма противоречива. К примеру, говорится, что Валар создали себе послушные орудия. Но если майяр имеют свободу воли, то они уже не орудия. Орудие не может усомниться в правоте своего хозяина, тем более уйти от него. Стало быть, создавали Айнур вовсе не орудия, а помощников себе. Были ли то чары Айо, или действительно Манвэ и Варда больше не желали видеть Золотоокого здесь, но его отпустили. Правда, он уходил под предлогом встречи эльфов, и ему было строго приказано с ними вернуться. Ирмо же легко отпустил Айо, и друзья ушли вместе. ЭКУИР О НЭН ЭКУИ — ПРОБУЖДЕНИЕ У ВОД КУИВИЭНЕН …Они выходили из озера Куивиэнен — слабые, беспомощные, испуганные, совсем нагие. А земля эта не была раем Валинора. И они дрожали от холодного ветра и жались друг к другу, боясь всего, боясь этого огромного чудовищного подарка Эру, что упал в их слабые, неподготовленные к этому руки, — боясь Эндорэ. Ночь рождения была безлунной, непроглядной, и в темноте таился страх. И только там, вверху, светилось что-то доброе и красивое, и один из эльфов протянул вверх руки, словно просил о помощи, и позвал: — Эле! Эльфы — слабые? Нет, я понимаю, новорожденный — что эльф, что человек — конечно, слаб. Но Перворожденные — не новорожденные. Это все равно как если бы взрослый пробудился ото сна. И владение телом, и речь были даны им изначально! И что бы там ни говорил Борондир, мои предки видели их своими глазами, говорили с ними, слышали их предания — почему я должен думать о них так, как написано в этой Книге? Почему? Это ведь не повести о том, чего никто не мог видеть, не сказания о том, что не дано нам понять до конца, а просто память поколений. И если Борондир верит в память своих предшественников, то почему я-то должен от памяти своих предков отрекаться? Эльфы — слабы… И это существа, которые во много раз выносливее и сильнее людей, которые не болеют, не умирают от ран, смертельных для человека, которые могут подолгу не есть и не пить… Странная слабость. …Тот, кто пришел к ним первым, откликнувшись на их зов, носил черные одежды, и те, что ушли с ним, стали Эльфами Тьмы, хотя им было дано ощутить и познать радость Света раньше всех своих собратьев. Ибо было им дано — видеть. Тот, кто пришел к ним вторым, был огромен, громогласен и блистают, и многие эльфы в ужасе бежали от него в ночь, и ужас сделал из них орков. Те же, кто ушел с ним из Средиземья, стали Эльфами Света, хотя и не знали Света истинного. Те, кто пришли к ним третьими, были очень похожи на них, но гораздо мудрее. И эльфы, слушавшие песни Золотоокого и видевшие наваждения Айо, полюбили Средиземье и остались здесь навсегда. Они разделились на разные племена, и по-разному говорили они, но в Валиноре их звали Авари, Ослушники. Вообще-то я неплохо знаю квэнья и синдарин — настолько, чтобы понимать смысл прозвания «Авари». «Аборо» означает — отказаться, оставаться, в противоположность «аута» — идти. Так что Авари — те, кто остался, а вовсе не те, кто ослушался. Вольно же они обращаются со словами. «Мелькор», по их мнению, происходит от «мель» и «кор», причем «кор» по-эльфийски означает «круг», а вовсе не «мир». Я, как-никак, в университете именно языки и историю изучал, пренебрегая философией. А зря. Со словами-то я разберусь, а вот спорить мне трудновато. Так Золотоокий нарушил приказ Короля Мира, ибо остался в Средиземье. Так остался в Средиземье Айо. Так не вернулся Охотник, ибо хотел он творить. Так не вернулась Весенний Лист, ибо остался в Средиземье Охотник. А Оссе не покидал Средиземье никогда. Бродил по земле Золотоокий, и эльфы чтили его и любили его песни, хотя и не все понимали. Пел он и о Валиноре, и о Творении, и о Светильниках, но если бы все это слышал Король Мира, то вряд ли Золотоокий сумел бы спеть потом хоть одну песню. И только Эльфы Тьмы, что жили на севере, понимали его так, как он сам понимал себя. Потому любил он бывать среди них, но тайно — он боялся мощи и величия Мелькора. …Так и зародились у эльфов Средиземья предания о добрых богах, что жили среди них и учили их Красоте… НЕТ У ЭЛЬФОВ БОГОВ, БОРОНДИР, НЕТ! И слова такого нет! И у Авари нет, даже если к ним и приходили эти майяр. Оно и в нашем-то языке заимствовано из какого-то эриадорского наречия. И здесь оно — чужое. То самое, заимствованное. Чем дальше я читаю, тем сильнее я уверен в том, что эта Книга все же ведет свое происхождение из Второй Эпохи. Эта страстность повествования скрывает отчаяние и безнадежность писавшего. А в обликах Валар, думаю, современники узнавали королей и других владык Нуменора, забывших о том, кем они должны были стать для всего Средиземья. Но была ли она просто выдумкой неизвестного писателя? Кем он был? Что с ним сталось? Я вынужден признать, что все же основа у этих повестей была. По крайней мере, у многих. Иначе откуда этот язык Эльфов Тьмы? Было. Было, Галдор, это было. Пусть во многом не так, как здесь сказано, но было… |
||
|