"Исповедь Cтража" - читать интересную книгу автора (Некрасова Наталья)ГЛАВА 3Изучаю ах'энн. Борондир сейчас для меня что-то вроде живого словаря. Но я быстро схватываю, да и язык в основе идет от того же корня, что и квэнья. Поначалу мне просто было любопытно читать Книгу. Теперь я начинаю задумываться. И не нравятся мне мысли, которые начинают меня временами посещать. Помоги мне, Единый, разобраться в сомнениях моих. Я не верю в правоту веры Борондира. Но я не могу не признать, что многое в его Книге и в его речах имеет смысл. Особенно если я поменяю местами Мелькора и Эру. А ведь правда — кто знает, как на самом деле было в самом начале? Я привык думать так, он — иначе. И никто не может сейчас ничего подтвердить или опровергнуть. И еще — ах'энн. Этот язык, будь он проклят. Эллери Ахэ. Неужели все же это было? Но почему не осталось ни намека? Ни отзвука, ни отблеска? Или, может, на самом деле все было именно так, как написано в его Книге? Или вообще все было не так, как думаем мы оба? И чего мне надо? Может, просто махнуть на него рукой — пусть хоть в рудники отправляют, а Книгу сохранить у себя как любопытный курьез? Постой, что это ты — в рудники? Я до сих пор не знаю, за что его, собственно, схватили. Может, его вообще держат здесь ни за что. Вряд ли, конечно. А может, ему так и так — в рудники? Что-то мне этого не хочется. Ночные мысли во время бессонницы — страшная штука. Я задумался о Пустоте — вот она, пожалуйста, пришла и ухмыляется. Нет уж, я тебя сильнее, я — живой. И пока я есть в тебе, живой или мертвый, — тебя нет. Ибо ты — не пуста. То-то. Я умный. Я в Аннуминасе учился. На другой день я решил устроить себе отдых. Я ночевал дома. В уютной постели. Провалялся до полудня, ответил на кучу писем, после обеда снова спал, затем велел слуге оседлать коня и поехал прогуляться вдоль Андуина. Там, за рекой, стоит Белый Замок моего дальнего родственника Берегонда, Наместника Обоих Королевств, князя Итилиэнского. Мне ужасно захотелось уехать туда, снова ничего не делать, проводя время в беседах с родичем, — а он человек, каких мало сыщешь на свете. Начитанный, умный, веселый и невероятно добрый. Иногда эта доброта даже делает его каким-то беззащитным… Ладно. Все равно мне туда сейчас не попасть. У меня есть мое Дело. Да, дело… Дело, которое пытается расшатать мою веру. Помню, как-то я ненароком спросил у господина Линхира: — Верите ли вы в Единого и Валар? Он усмехнулся своей обманчивой улыбкой доброго старого дядюшки и ответил: — Я верю в Королевство и ему служу, а остальное — дело мое и Единого, и когда мой черед придет, только перед ним я и буду отвечать. Вот так. Несколько дней я разбирался с Книгой без Борондира. Вернее, пытался разобраться. Мне во многом помогало его переложение, то, что было в списке, который он так и не закончил. Чтение продвигалось нескоро, но труды того стоили. Я решил читать все по порядку — то есть не сразу браться за Эллери Ахэ, а еще поразбираться в сказаниях о Творении. Эта страница была обычным пергаментом. …Кто-то написал наверху страницы одно слово - ТХАСС — СТРАХ В ту пору они не были врагами — не было и самого слова «враг». Мир был юн, и не было радости большей для юных богов, чем создавать новое. …Ауле стоял и смотрел в огонь; перед глазами вставали еще неясные образы нового замысла. Черный Вала неслышно подошел и встал рядом. — Пламя танцует… — Ты… что-то видишь в нем? — Да. Смотри — потрескавшаяся лава похожа на чешую, черную и золото-алую, а языки огня — крылья… — Как ты угадал? — Ауле был обрадован. — Ну да, конечно! Знаешь — я только сейчас понял до конца, я же только что думал как раз об этом! Но разве живое может жить в огне?.. — Попробуй… Старший из Айнур задумчиво чертил в воздухе какие-то странные фигуры. — Что это? — заинтересовался Ауле. — Танец пламени. Тебе тоже показалось, что это похоже на… письмена… — Что это? — Знаки, чтобы записывать слова, мысли, образы… — Зачем? — Чтобы сохранять знания. Ведь не все из тех, кто еще придет в мир, будут такими же, как Айнур. Им пригодится. Это будет называться — Къат-эр. Или — Къэртар… Ни Вала, ни майя не сказал бы — «боги». И человек, писавший со слов Валы или майя, тоже так не сказал бы. Тот, кто писал, считал Валар именно богами — то есть теми, кому приносят жертвы и возносят молитвы в нарочито построенных для поклонения храмах… У нас и наших предков все же не так было. Нигде не говорится, чтобы Валар приносились жертвы и возводились храмы… А вот из «Речей Финрода и Андрет» известно, что до встречи с эльфами, в глубокую старину, у людей было такое. И поклонялись в том страшном храме скорее всего Мелькору. Значит ли это, что и позже Мелькору его последователи поклонялись как богу? Живому богу, который здесь — с тобой рядом, и ты приносишь ему жертвы… Не очень могу представить. Но слово — оно иногда куда как много может рассказать… Все же это красиво… …Гибкое чешуйчатое ящеричье тело он создал из огня, меди и черненого золота, крылья — из пламени, а большие удлиненные глаза — из обсидиановых капель. Черно-золото-алое существо с его ладони скользнуло в огненную круговерть, и Ауле ахнул и застыл в изумлении: существо танцевало, и в танце огня он узнавал те знаки, что чертил Мелькор. Основой танца была руна Ллах — Пламя Земли, и он подумал, что танцующая-в-огне так и должна зваться — Ллах. Ауле счастливо улыбался, глядя на новое существо, представляя себе, как будет изумлен и обрадован Мелькор — он удивительно умел радоваться творениям других… Улыбка так и застыла на его лице, обернулась больным оскалом, когда что-то жгучее, похожее на незримый раскаленный обруч, сдавило его голову. Багровые и черные круги заплясали перед глазами, и со стоном он медленно повалился на землю, без голоса шепча — «за что, за что, за что…» «Этого не было в Замысле». Больше он уже ничего не слышал. — Ауле… брат мой! Что с тобой… Очнись… что с тобой?! Глаза цвета темной меди с крохотными точками зрачков. Неузнающие. Слепые. Мертвые. Он приподнял Ауле — тело Кузнеца безвольно обвисло на его руках, — сжал его плечи, заглянул в глаза, повторяя, как заклинание: «Очнись…» Медленно, медленно взгляд Ауле становился осмысленным, но теперь в его глазах появилось новое выражение — страха, всепоглощающего безумного ужаса. — Что с тобой случилось? Тебе больно? — Больно… — бессмысленно-размеренно, по слогам. — Значит, это и есть — боль. Я так больше не могу. Не могу. Он повторял эти слова бесконечно — ровным неживым голосом, медленно раскачиваясь из стороны в сторону. И Мелькор начал понимать, что произошло. — Это… из-за твоего замысла? Руки Ауле дрогнули: — Этого не было в Замысле. Этого не должно быть. — Брат!.. Мелькор сильно тряхнул его за плечи. Ауле отчаянно замотал головой — и вдруг сбивчиво и горячо зашептал: — Не могу это видеть, больно… Не хочу убивать… это ведь живое, — я умоляю тебя, сделай что-нибудь, ведь заставят уничтожить — это не должно существовать, а я не хочу, не могу… — Идем со мной. Увидишь, у меня достанет сил защитить тебя. — Нет, не поможет, ничего уже не поможет… я не хочу, чтобы — снова, чтобы так стало — с тобой… ты же не знаешь, как это больно… Поверь мне… знаю, ты сильный, ты знаешь и умеешь больше нас всех… «Ты» — и «мы все». Это было странно и болезненно — Мелькор еще не отделял себя от всех. — …но он сильнее… я прошу тебя, Мелькор, брат мой, — покорись. — С каждым словом в глазах Ауле все яснее читался — тот, недавний, непереносимый ужас, он говорил все быстрее и быстрее, захлебываясь словами: — Или — уходи, прячься, огради себя — пойми, все, все будут против тебя, все, даже я — да, да, и я тоже, потому что я не выдержу, не сумею — против всех, пусть ты проклянешь, пусть будешь презирать, но мне страшно, я знаю, что это — страх, я знаю, знаю, я понимаю все, но — останусь с ними… уже все равно, нет меня, пойми, нет, это — только оболочка, а в ней — ничего, кроме страха, нет; ты не поймешь, ты не знаешь, что это… А потом, когда-нибудь, — тебе не хватит сил, так спеши творить, ты все равно не умеешь по-другому, потому что тебя все равно настигнет эта кара, ты погибнешь, но все равно — пока можешь… Он внезапно остановился, с побелевших губ сорвался стон — рухнул навзничь, тело его выгнулось — забилось на земле — затихло. Орки — эльфы Страха. Не следует ли ждать появления Валар Страха? Что такого свершит в грядущем Ауле, если сейчас, в самом начале Творения, могучий Кователь Мира так жалок, подавлен и ничтожен? Если отбросить, конечно, то, что я не верю в ТАКОГО Ауле. Это было новое чувство — как волна темного пламени: гнев. Мелькор поднялся, сжимая кулаки, выпрямился во весь рост и, запрокинув голову, крикнул: — Оставь его! Вот я — я сильнее. Ты сам говорил это, так попробуй, сломи меня! И услышал слова из ниоткуда, из мертвой ледяной пустоты: «Ты сказал». Он ждал удара, боли — ничего не было. Бросив короткий взгляд в небо, опустился на колени рядом с распростертым на земле телом, положил руку на лоб Ауле и замер неподвижно… — …Иди сюда, маленькая, — тихо и печально, протянув руку сквозь пламя. — Видишь, как с тобой обернулось… Огненная ящерка скользнула к нему на ладонь, сложила крылья и свернулась клубочком — маленький сгусток остывающей лавы, только темные глаза смотрят грустно и виновато. — Будешь жить у меня, что ж поделаешь… Только лучше бы и он с нами ушел, как ты думаешь? Саламандра шевельнулась и моргнула. — Может, он все же решится… Да, это человек писал, и не со слов, скажем так, богов. Человек всегда рисует богов похожими на себя. Но как же эти боги похожи на подростков. Но не подросток же такое писал! Или, может, очень впечатлительный человек? Всегда приходит время, когда юное существо осознает себя и говорит — не учите, я сам знаю как. Но ведь Валар если и дети Единого, то все же это не так, как у людей… Или Борондир прав, когда говорит, что Мелькор лучше всех понимал людей? Наверное, именно поэтому его рассказ таков, чтобы именно люди легче понимали. И юным этот рассказ наверняка запал бы в душу… Эльфы не прокладывали нам легких путей — потому мы познавали все сами. То есть не мы — наши предки. И если бы кто-нибудь так же страстно, с болью, рассказал о трудах и страданиях других Валар… Впрочем, тут есть и о других Валар — но как же все опять оборачивается во славу Мелькора! Неужели, чтобы возвеличить одного, нужно обязательно опорочить других?.. Что же получается — Эру замыслил Творение, сотворил Валар и не дает им творить? Зачем они тогда? Зачем давать свободу воли и разум орудиям? Ведь всегда есть опасность бунта. Непонятно. Да и не верится. Следующая повесть была написана на хорошей выделки тонком пергаменте, на синдарине. ГАУЛ АХ ИВАНЫ — ОБ АУЛЕ И ЙАВАННЕ — Послушай, разве тебе никогда не хотелось создать что-то свое, совсем новое? Глаза Йаванны удивленно расширились: — Зачем? Разве можно создать что-либо прекраснее задуманного Единым? И разве не высшее счастье — вершить Его волю, воплощать Его Замыслы? — Неужели не любопытно создать крылатого зверя или существо, которое сможет жить и в воде, и на суше? — Зачем? Ведь это значит — нарушить Замысел Творения. — Но ведь и мы созданы Илуватаром, а значит, не можем сотворить ничего, противного его воле. Йаванна заговорила наставительно, словно объясняла что-то непонятливому майя-ученику: — Звери должны жить на земле, быть четвероногими и покрытыми шерстью. В воздухе живут птицы, в воде — рыбы, покрытые чешуей. Таков был Замысел. Разве может быть иначе? — Конечно! Идем, я покажу тебе! «Разве это не красиво?» — спрашивал Мелькор. Йаванна неуверенно кивала, но все больше омрачалось ее чело, и наконец, нахмурившись, она сказала: — Это не должно существовать. Мы можем лишь исполнять волю Единого; такое же противоречит Его воле. Мы — орудие в руках Его, никто из нас не может постичь всю глубину Его замыслов. — Видишь, ты и сама говоришь… Быть может, эта часть Видения неведома тебе. — Нет. Все келвар и олвар должны стать моими творениями. Никому из нас не дано вмешиваться в то, что делают другие. Вот ты: тебе дана власть над огнем и льдом. Ты не должен творить живое. Делая это, ты нарушаешь волю Единого. Одумайся, — мягко сказала Йаванна. — Пойми, то, что ты делаешь, — грех. Откажись. Нет ничего выше воли Единого. А если его воля как раз и была — нате, творите? Он им дал лишь пример Песнью своей. Дальше уже каждый творил сам. Не думаю, что Творение есть грех. Другое дело, что Творение всегда опасно. Но ко злу или к добру приведет Творение, это уже зависит от творца. А само Творение — вряд ли греховно. Даже если его и нет в Замысле. Жаль, что я в свое время не уделял должного внимания философии — мне по душе была больше история да языки… — Посмотри. Ауле пожал плечами: — Камни как камни, ничего особенного… — Прислушайся. — Мелькор улыбнулся. После недолгого молчания Ауле удивленно спросил: — Что это? Песня… или музыка… не пойму. Откуда? — Это Песнь Камня. Тебе нравится? Кузнец как-то странно взглянул на Крылатого: — Такого не было в Замысле Эру. — Теперь будет. Разве тебе не хочется, чтобы так было? Разве это не красиво? Что-то непонятное творилось с лицом Ауле. Оно застыло, как маска, но временами по нему пробегала судорога, а голос звучал хрипло, когда он сказал: — Никто не смеет менять Замысел-Творения! — Но ты ведь знаешь, что мы сами создавали Музыку… — Нет! Она рождена мыслью Единого, и против воли Его никто не может изменить ее! — Видишь, ты же сам говоришь. Ведь Эру хотел, чтобы этот мир стал прекрасным, — разве не дано украсить его по мыслям нашим? И что в этом дурного, если мы… — Замолчи! — с отчаяньем выкрикнул Ауле. — Неужели ты еще не понял: все должно быть по воле Единого, а не так, как хотим мы!.. Он осекся. — Что? — потрясение спросил Мелькор. — Что ты сказал? Ауле в ужасе посмотрел на него. — Ничего… — Голос его дрожал. Он судорожно вздохнул и добавил отчетливо и резко: — Ничего. Я. Не. Говорил. Тебе показалось. — Повтори. — Мне нечего повторять! — Не бойся. Я понимаю. Я помогу тебе, обещаю. Мелькор хотел взять Ауле за руку, но тот отшатнулся, заслоняясь, словно от удара: — Что ты понимаешь? — Да, у Эру есть еще силы карать тех, кто не повинуется ему. Я знаю, что это. Переступи через страх. Я помогу тебе. Поверь, все вместе мы сильнее его. Мы свободны. Он увидит это. Он поймет — должен понять. Не бойся. Поверь себе. — Мелькор говорил мягко и успокаивающе, но в глазах Ауле были только ужас и отчаянье. — Уходи, — выдохнул он наконец. — Идем со мной. Тогда Эру не сможет помешать тебе. Лицо Ауле мучительно исказилось: — Уходи, — хрипло выдохнул он. — Я прошу тебя. Я еще приду к тебе, приду, только уходи сейчас. Мелькор покачал головой: — Ты никогда не придешь. А когда мы снова встретимся… Он отвернулся и повторил глухо: — Когда мы снова встретимся… — Уходи! — крикнул Ауле. Теперь он сидел на земле, стиснув голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону. Потом поднялся, и Мелькор увидел его пустые глаза. Голос Кузнеца был ровным и безжизненным: — То, что противоречит Замыслам Единого, не должно существовать. Он поднял руку. — Остановись! Если ты сделаешь это, тебе больше никогда не услышать голос Арты… Выслушай меня, я умоляю! «Силой ничего не сделать, нельзя… Насилие рождает зло. Он должен понять!..» — Не нужно бояться, слышишь? Поверь мне, никто не может запретить творить. Но если ты начнешь разрушать, оправдывая это тем, что так велел Эру, грань добра и зла исчезнет для тебя. Останется только воля Эру, и ты воистину станешь слепым орудием в руке его… И ты перестанешь быть Творцом! — яростно выдохнул Мелькор. — Замолчи… я не должен слушать тебя! Уходи! Слышишь, уходи! …И все же где-то есть она — Долина Поющего Камня. Люди Востока рассказывают о ней, и были эльфы, видевшие ее и слышавшие Песнь Камня. Впрочем, предания эльфов не говорят об этом. А откуда тогда известно, что эльфы вообще бывали в этой долине? Но отголосок памяти живет в имени эльфийского королевства Гондолин — Земля Поющих Камней… …И все-таки еще один раз Мелькор пришел к Валар. К Валиэ Йаванне. Она встретила его настороженно. — Выслушай меня, — попросил Мелькор. — Вы хотите создать мир, не знающий смерти? — Да. Волей Единого будет этот мир цветущим садом, и прекрасные животные будут бродить под сенью деревьев… — мечтательно улыбнулась Кементари. — Допустим. Не знающие смерти, звери будут плодиться и размножаться, и очень скоро, поверь мне, им перестанет хватать пищи. И что тогда? Йаванна вздохнула: — На это есть Великий Охотник Оромэ… — Верно. Охота — отрада и забава для него, он не знает усталости… И все же — вряд ли ему удастся управиться со всем зверьем. А потом — вон видишь двух оленей? Как ты думаешь, которого из них убьет Оромэ? — Не знаю. — Я тебе отвечу. Того, кто сильнее и быстрее: какая же радость в том, чтобы затравить слабого и больного зверя? Слабый — оставит потомство; выживут — слабейшие из слабых, а это вырождение. А вот это уже явно писалось совсем недавно! Очень напоминает лекции нашего магистра естественной истории, даже слова те же самые! Вообще мне это очень напоминает распространенные на юге философские трактаты, написанные как беседы. «Беседа такого-то с таким-то о том-то». Обычно некоего учителя со своим учеником. Очень удобно для объяснения. Кстати, в том же духе написаны «Речи Финрода и Андрет». Так что и у нас подобная традиция есть. — Да… — растерянно протянула Йаванна. — А если попробовать по-другому? — Это — как? Существо, вышедшее из-за деревьев по неприметному знаку Мелькора, двигалось мягко и бесшумно, плыло над землей; только мышцы перекатывались под мягкой серебристо-серой в темных мраморных разводах шкурой. Зеленые глаза, казалось, мерцали собственным светом. Снежный барс. — Красив? — Да… какое чудо… — восхищенно вздохнула Валиэ. Мелькор усмехнулся: — Только ведь он не травкой питается. Ему нужно мясо, чтобы выжить. Смотри, какие клыки! — Какой ужас! — Йаванна отшатнулась. — Не более чем забавы Оромэ. Только этот убивать будет не ради забавы. Столько, сколько нужно, чтобы выжить самому. И в первую очередь — слабых и больных. Выживет тот, чьи ноги крепче, а дыхание чище, чье сердце бьется ровнее — чтобы уйти от погони. Выживет тот, чье зрение острее, а слух тоньше — он вовремя заметит врага. Выживет тот, чьи рога острее, а копыта тверже — он сумеет защитить себя. И хищник, что не сумеет подкрасться к добыче или догнать ее, не сможет существовать. Равновесие. — Но… это жестоко! — Снова говорю тебе: не более чем забавы Оромэ. — И ты хочешь, чтобы такие жили везде? — Нет. Такие — в горах; в лесах и на равнинах — совсем иные. — Ты… ты жесток! Да, да, жесток! Ты хочешь привести в мир смерть! — Смерть и жизнь — две стороны бытия. Смерть сама придет в мир. Впрочем, уже пришла. Ни вины, ни заслуги моей в этом нет. Неужели ты не видишь? Йаванна резко поднялась: — Замолчи. Уходи отсюда. Я не хочу тебя слушать. Мелькор тоже встал: — Я прошу тебя, подумай. Выслушай… — Я жалею, что позволила тебе говорить. Уходи прочь! Верно говорят о тебе: ты — враг, безжалостное слепое зло! — Ты увидишь сама, что я говорил правду, — глухо ответил Мелькор. — Я не желаю ничего видеть! Уходи! Уходи, слышишь?! Борондир снова сидел передо мной. Стоял ясный день, в небе над горизонтом тянулись почти прозрачные, еле заметные облачка, словно перышки неведомой чудесной птицы плыли по воздуху. Если вплотную приблизиться к стеклышкам в свинцовом переплете, можно разглядеть. Хотя стекло и неровное. Ясный — стало быть, холодный день. До весны еще далеко. В кабинете потрескивает жаровня. Как решителен я наедине с собой, как я громлю своего соперника речами — и как теряюсь сразу при нем. Воображаемый собеседник — это так просто, а вот говорить с живым человеком… Которого я так опасаюсь обидеть. — А вам не кажется, что в замысле Единого не должно было быть места смерти как таковой — я не говорю о той, что дарована людям? Ни деревья, ни звери не должны были умирать и убивать друг друга? Есть и такое мнение. — Ну, мнений можно иметь сколько угодно, но будут ли они истинны? В этом случае Эру следовало создать людей и животных, да и эльфов тоже, которые питались бы воздухом и ступали бы, не приминая травы. Человек — как вы говорите, он создан только Илуватаром — каждым шагом своим творит убийство. Я знавал на Востоке народ, где мудрецы пытаются достичь совершенства, отрицая всякое убийство. Но, увы, им все равно приходится есть хотя бы траву — а стебель травы, как вы понимаете, этого не переживет. Да и размножаться тогда ничего не должно было бы. Разве не так? Здесь он меня поймал. Сказать нечего. — Смерть ведь и в Валиноре появилась куда раньше, чем в ваших хрониках записано. Ведь, если помните, Оромэ имел псов, которых натаскивал на травлю тварей Моргота. Причем в Валиноре. А вам не любопытно, на кого же он там охотился? — А вам не кажется, что в Валиноре пес мог натаскиваться на то, чтобы только настичь, но не убить? — Не кажется. Иначе он никогда не станет охотником. — Верно. Только вот псы Оромэ — не простые псы. Они разумнее обычных собак, точно так же как майя мудрее человека. Можно сказать, это майя среди зверей, майя низшего ранга. И не как простого пса его натаскивают. Вы ведь сами же понимаете, что прячетесь за слова. Нет, я не скажу, что все это непонятно, — отец-бог желает, чтобы его дети-боги делали то, что задумал он, не преступая границ его Замысла. Но вам не кажется, что его Замысел как раз в первую очередь и состоял в том, чтобы дать им самостоятельность? Да, он дал им как бы толчок, направил — но разве то, что он прервал Песнь, означает, что он велел Мелькору замолкнуть? Нет. Песнь не была спета до конца. Она была лишь начата — но не закончена. — Тогда зачем же было прерывать Песнь Мелькора? — Он же не единственный. Почему Единый должен был жертвовать Песнью других своих детей ради Песни Мелькора? Или, если бы все остальные стали лишь вторить Мелькору, было бы лучше? Только его Песнь? Без участия других? И все, кто не так поет, должны либо подчиниться, либо замолкнуть? — Вот именно так и считал Эру. — Эру вашего писания. Но не моего. И вообще, почему я должен верить в ТАКОГО Эру? Пока ничто еще меня не переубедило. — Ну и не переубеждайтесь. Но, может, вы хотя бы попробуете посмотреть на Песнь Мелькора немного по-другому? Не принять — так понять попытаетесь? — Валу, который разгневался и обиделся, что другие решили петь не так, как он: Попробую. Хотя вряд ли могу вам обещать, что сумею понять. Ну, и что же там создала его Песнь? — Слушайте. Слушайте… ХЭЛГЭАЙНИ — ДУХИ ЛЬДА …Люди сюда не придут — в ночную землю вечных льдов, в бессмертное царство холода, куда он ушел, измученный болью Арты. Живого и юного мира, которыйВалар усмиряли, переделывая по воле и замыслу Эру. Он пытался говорить — его не слышали. Он пытался показать им — вот, смотрите, ведь мир — есть, он ждет лишь прикосновения ваших рук, вы же рвете живое… Они не видели. Он говорил — вы убиваете вашу песню, ведь эта музыка — ваша Музыка! Они не понимали. Он умолял — кому в угоду, чему в жертву приносите вы ваши замыслы, святая святых ваших душ?! Но они ожесточились против него. Война, в которой не было победителей. И у него почти не осталось сил. Сюда не придут и Валар — к горам на границе царства зимней ночи. Только звездный Венец горит в небе: семь звезд — осколки льда, одна — светлое пламя. Хэлгор — Ледяные горы. Хэлгор — горький лед. Хэлгор, печаль. Горы, венчанные башнями, — словно высечены изо льда вечной ночи. Это позже первое убежище Черного Валы назовут Утумно; сейчас о нем не знает никто, и в одиночестве бродит он по подземным залам. Снова — один. Они стали созданиями его одиночества — те, кого позже северяне назовут Духами Льда. Он дал им плоть морозного тумана и крылья метели, одеяния из мерцающего ледяного пламени и холодные звезды глаз, кристальную чистоту мысли и голоса, похожие на шорох хрупких льдинок и звон заледеневших ветвей. Все-таки они были похожи на людей, хотя и облик, и сущность их были иными. — Что-то я не помню, чтобы наши северные предки упоминали о Духах Льда. Вот о Балрогах говорили, это точно. — Не одни эдайн жили на севере. — Согласен, но даже самые северные народы, что зовутся лоссхот, не знают никаких Духов Льда. — Самые северные? — прищурился он. — А что, есть на севере еще народы? — У меня сердце заколотилось. Вот сейчас откроется еще одна тайна… Но он улыбнулся, словно перехватив мою мысль, и продолжал читать. Если Духам Льда ведома любовь, должно быть, любили они своего создателя. Они редко появлялись в его обители — чаще он приходил к ним, и странный мерцающий мир, который творили они и частью которого были, дарил ему недолгие минуты покоя, и не так мучило одиночество. Они были мудры и прекрасны. Но они не были людьми. Он перевернул еще страницу. Эта была чуть желтее, с каким-то золотистым отливом. Поднял взгляд на меня. — Вы сами предпочтете читать? Или опять мне? — Сам, — улыбнулся я. — Это красиво. И любопытно. Несчастный, непонятый, обиженный Мелькор удаляется от всех и творит ради своего удовольствия. Прямо как ребенок маленький — вот вы плохие, нехорошие, уйду от вас! Как ни странно, он не обиделся. Он смотрел на меня с улыбкой. — Да, он был похож на ребенка. Представьте себе существо, сразу рожденное взрослым. Разве оно даже при всем своем разуме, понимании и умении не остается ребенком? — Не путайте Валу и человека. Понимаете, вы все меряете как бы по себе. А разве вы — мерило всего? Не одни люди живут в Арде, не для них одних она создана. — А разве Валар не приняли обличье Детей Единого, чтобы лучше понимать их? Почему же тогда и не мерить их людской меркой? — Да, но люди и эльфы куда ближе друг другу, чем Валар и люди. Так почему же вы считаете, что людям легче понять Мелькора, чем эльфов? Он помолчал. — Мне трудно это объяснить, — сказал он наконец, — но все предания говорят — да и вы сами прочтете, — что он умел говорить так, что его было легко понимать. Конечно, вы сразу же истолкуете, что он умел совращать души. Но это не так! — Он смотрел на меня какими-то тревожными глазами. Я, конечно же, сразу сказал, что я ничего подобного сказать не хотел. Но мне в голову пришла совершенно чудовищная мысль — что он сам говорил с Мелькором. Впечатление было именно такое… Потому я быстро сменил предмет беседы. — Продолжим? Он явно испытал облегчение. Кивнул. И мы продолжили читать повесть о Творении. АРНИ — СОТВОРЕННЫЕ Велико могущество Валар, но и бессмертные могут устать от трудов своих. Потому было так: собрал Король Мира Могучих Арды и рек им: — Подобно тому, как сотворил Единый Айнур, что были плодом мысли Его, создадим и мы ныне помощников себе, и будут они частью разума Великих. И как Айнур суть орудия в руке Единого, призванные вершить волю Его, так и они станут орудиями в руках наших, и наречется имя им — майяр. Да станут они слугами и учениками нашими, народом Валар. Пусть же сотворит каждый себе майяр по образу и подобию своему. И вложил мне в сердце Эру, что это деяние будет угодно Ему, и даст Он жизнь творениям нашим, как некогда дал Он жизнь Айнур. И было по слову его. Любопытно. Мне приходилось читать предания, в которых говорилось, что майяр происходят не из младших Айнур и сотворены не Единым, а уже самими Айнур и в Арде. Хотя эти предания не входят в число канонических, но все же любопытное совпадение. Майяр Королевы Мира были схожи, как одинаково ограненные сапфиры в одном венце: лазурноокие, золотоволосые, отмеченные печатью совершенной завершенности. Сотворенные же Повелителя Ветров — грозовые облака, похожие на распахнувших крылья огромных орлов, — лишь иногда принимали обличье, подобное облику Детей Единого; так и майяр Ульмо чаще являлись в облике морских волн, увенчанных гребнями белоснежной пены. Майяр Намо были его иными «я»: вряд ли среди них можно было найти похожих. Изменчивы видения и сны — и изменчивыми были майяр Ирмо — Ткущего Туманы. А к прозваниям Валиэ Ниенны тогда прибавилось еще одно: Одинокая. У нее единственной не было продолжения в Сотворенных-майяр — она не пожелала этого. Майяр Йаванны Кементари, стройные и гибкие, как юные деревца, подобные духам лесов, способны были принимать облик кэлвар и олвар; схожи с ними были Сотворенные Ваны, Девы-Весны, и Нэссы, Индис-Невесты. Ну, уж Валар и майяр понятия не имели ни о каких Духах Лесов! Даже наши древние предки в своих преданиях не упоминают о таком. А вот племена иные, не эдайн, часто духов поминают. Правда, может, наши предки духами лесов считали друэдайн? Да вот только они не на стройные деревца, а на коряги да булыжники моховые похожи… Оромэ, Великий Охотник, беспощаден к Искажению, воплощенному в мрачных тварях, поселившихся во тьме Средиземья. Не ведомы ему ни сомнения, ни страдания. И мысли его, способные найти и затравить то, что было против Замысла Единого, стали Сворой и Загонщиками. Мощные, молчаливые, непреклонные, никогда не теряющие следа псы мчались серыми тенями за белым конем хозяина, и не было спасения от них, и ужас в сердца тварей Тьмы вселял дальний звук рогаОхотника. Мрачные, молчаливыеЗагонщики летели на серых конях следом за кипенно-белым, сверкающим Нахаром — конем своего хозяина… Ячуть ли не оттолкнул Книгу от себя. Оромэ, Великий Охотник, Таурон, не тем славен, что кого-то травил или убивал. Он — покровитель диких лесов и диких зверей, как Йаванна — садов и зверей домашних. Мне показалось, что за этими строками сквозит какая-то детская обида — вот ведь, Мелькор уничтожал неправильные творения других, а они, нехорошие, посмели ответить ему тем же. Он полагался на то, что они ни в коем случае не посмеют причинить боль Арде, и потому он может творить что пожелает. Но они восстали на него только тогда, когда боль Арды от деяний Мелькора стала уже нестерпимой, — так лекарь отсекает загнившую плоть от здоровой, чтобы человек не умер. Один вопрос меня мучил всегда. Если Арда Алахаста — Арда Неискаженная — была задумана не такой, какой она является ныне, то зачем нужны были в ней Владыка Судеб — Владыка Мертвых, Ниенна-Скорбящая, Эстэ-Целительница? Ведь там не должно было быть страданий… Может, изначально они должны были быть другими? И Искажение — которое иные называют Несозвучием — сделало их такими? Тогда они и вправду не слишком должны любить Мелькора. Мелькор пел, и сплетались в ладонях его нити звездного света и языки пламени, шорохи листвы, пение трав под ветром, шепот ломких льдинок, шелест дождя и звон ручья, и глуховатая песнь камня. Каждому из Начал — то, что изменяет его: Дереву — Вода, Металлу — Огонь, Камню — Ветер. Средоточием их — Арта… Из пламени и темного льда, из живой плоти Земли и вечной изменчивости бегущей воды, из призрачного тумана, из глубины видений явились они, его Сотворенные, в ком была часть души и сердца его, разума и силы его — сути его. И старший из двух открыл глаза и, увидев лицо склонившегося над ним, — улыбнулся, потянувшись к Крылатому, как ребенок. Изначальный заглянул в глаза Сотворенному, положил руки ему на лоб и на грудь. Фаэрни сомкнул веки. …Оглушающая волна чужой ненависти обрушилась на него, подобно гневу Эру; сейчас он был — душа без защиты плоти, сердце, распахнутое миру: он не успел заслониться, и клокочущая ярость сбила его с ног, швырнула в воющую воронку стремительной пустоты, лишая сознания и сил. Он перестал видеть и слышать, он терял себя; он не помнил ни что было с ним, ни сколько длилось это. Только когда все кончилось, тьма мягко коснулась его пылающего лба, и звезды взглянули ему в лицо… …Два неподвижных тела в золото-огненном сумраке кузни Ваятеля Ауле. В недоумении он смотрит на них, не понимая, как эти двое Сотворенных оказались здесь, откуда, что ему делать с ними. Слишком знакомы острые и тонкие черты лиц Сотворенных: не им созданы, не для его рук эти орудия — из тьмы и пламени, из огня и льда. У Мелькора были свои майяр? Такого в преданиях я не встречал. Говорилось о тех, кого он переманил, ибо в гордыне своей он считал, что ему нужны не помощники, а слуги… Здесь же все наоборот… А это имя — Ортхэннэр — я уже встречал. Стало быть, Гортаур изначально был майя Мелькора, а потом был отдан Ауле? Как же любопытно все это читать! Спорить тут смысла нет — спор может быть на какой-то общей основе, тут же общего только имена… …Тот, кого в Сфере Мира нарекли Тулкасом Астальдо, пришел в мир не по велению души: такова была воля Всеотца. Так Он сказал своему Сотворенному: ты низойдешь в Арду, дабы сразиться с Отступником. Но часть Айну — та, что была призвана творить, — воспротивилась этому. Он не умел сражаться и разрушать. Но так повелел Единый. И та часть его, что подчинилась велению Илуватара, воплотилась в мире, став Тулкасом Астальдо, Гневом Эру. Что-то я не понял. Они что, считают, что можно вот так разделить личность? Да это деяние превосходит, на мой взгляд, все то, что натворил Мелькор. Ну понятно. Надо же показать, какой злодей и негодяй Эру… Единственный из всех Изначальных, Гнев Эру ненавидел Отступника. Единственный из Валар, он не мог создать себе помощников — не может быть продолжения у того, кто сам лишен цельности. Вместо живого творил Вала Тулкасгрубые статуи со смазанными чертами — словно скульптор с силой провел по лицу едва вылепленного изваяния. А он пытался — снова и снова; не потому даже, что так было сказано, скорее эти лишенные мысли и воли истуканы были для негонадеждой наизбавление от одиночества: прочие Валар сторонились его, как века спустя люди будут сторониться сумасшедших и прокаженных. В конце концов, не вынеся этого безумия, Нэсса Индис воззвала к Аратар, и Намо силой своей дал завершенностьдуши двоим из майяр Тулкаса. Махар и Мэассэ звались они. Да, такие имена есть в одном из древних-древних преданий. Там эти двое в своем чертоге привечают павших в бою, и те вечно рубятся, пируют и травят бессмертного кабана. А Мэассэ с руками по локоть в крови подает особо ярым кровавое вино. И даже Тулкасу не по себе в их чертогах. Весь чертог кажется одной огромной пиршественной залой — а может, так оно и есть. Могучий Тулкас восседает на золотом престоле с тяжелым, червонного золота кубком, усыпанным алыми камнями, в руке. А перед ним рубятся насмерть, пронзают друг друга воины, и кровь их, как багряное вино, льется по полу. Льется багряное вино из червленого кубка. Воины рубятся — но их лица мертвы и неподвижны. Ни боли, ни страданий нетна них. Они падают — чтобы встать, когда воинственным кличем Тулкас поднимает их к подобию жизни. И льется по кубкам вино, алое, как кровь… И Махар, чуть раньше сестры ступивший на порог, останавливается. Потому что у всех пирующих — их лица. Вала поворачивается к дверям. Брат и сестра чувствуют, как тянется к ниммыслью Могучий, но почти невозможным кажется остаться здесь, среди этих подобий живого… Даже их, Сотворенных, невыносимо видеть Гневу Эру — тому, кто не сознает, но чувствует, что лишен цельности, тому, кто утратил большую часть своего «я». Даже они, которым назначено быть его орудиями, сторонятся его. И бежит МогучегоИндис-Невеста, та, что знала его в Безначалье, та, у которой не достало сил вернуть ему цельность: один пирует в своем чертоге непобедимый Воитель Валар. Он ждет своего часа. Так изрек Единый: Опять все с ног да на голову! Мне доводилось читать списки с преданий, записанных в первые годы Нуменора, чудом сохранившиеся в колониях. Там Махар и сестра его Мэассэ такие неукротимые воины, что даже Тулкасу тяжко в их чертогах. Значит, вот каков, по их мнению, Тулкас? Ну, тут он не Гнев Эру, а прямая Ненависть. Разные вещи. И Эру… Расщепить надвое Айну — до такого даже Мелькор в наших преданиях не додумывался. Это уж не просто Искажение, а Всем-Искажениям-Искажение! В преданиях часто так бывает — смещаются события, меняются имена. Слишком много прошло времени, и былое стало слишком похоже на сказку. На то, чего никогда не было… Или — было? Я не верю в то, во что верит он, потому что моя вера — это вся наша история. Так же как его вера — его история. Но мы оба — нуменорцы. Так откуда у него-то все это взялось? Откуда? Почему? И почему те, кто веками был нашими врагами, в этой книге стали героями? Бунтарями, восставшими против тупых и ограниченных собратьев и жестокого отца? Неужели для кого-то Мелькор и Саурон были добрыми учителями? А почему, собственно, нет? Почему бы и нет? А вдруг… а вдруг все, что в этой книге, — правда? А? Нет-нет. Даже если то, во что я веками верил, не правда, то и это тоже правдой быть не может. Не может! Истина где-то посередине… Я не стал спрашивать сейчас Борондира. Я даже почти не слушал того, что он читал, — странно, я начинал все больше понимать этот язык, и все сильнее он мне нравился. Я вообще всегда любил языки — любопытно было сравнивать их, прослеживать их изменения на протяжении веков. А здесь — нечто новое и вто же время — слишком похожее на то, что я знал раньше. Звучание этого языка вызывало странные образы — я почти видел то, о чем мне читали. Почти. Может, это мое воображение? Оно у меня всегда было сильным… ТАИРНИ — УЧЕНИК …Прикосновение. Другой. Кто? Сила. Пробужденный открыл глаза. Склонившийся над ним - — Кто?.. Глаза — темное золото и медь, даже зрачки отливают золотом. — Но где… …тьма, и из тьмы — иное лицо, глаза — сияние, свет, ласково и тепло мерцающий, сила… Глаза Ауле потемнели, чуть расширились зрачки — он отвел взгляд. Мысли — ударами молота отдаются в мозгу надтреснутым глухим звоном. …прикосновение — рука ложится на лоб, на грудь, сила — Сила, поднимающееся из глубин существа искрящееся тепло — отблеск света, скользнувший по лицу… Я… Сквозь тяжелый звон, сковывающий все существо Пробужденного, он потянулся мыслью к тому, иному, тающему невозвратно… …сплетение хрустальных нитей и лепестков пламени в бархатной черноте, сгусток души в руках сильных и осторожных, имя — искра, мерцающая во тьме, искра, разгорающаяся в ладонях ясным огнем, все ярче — он назвал — имя… Серебряная нить оборвалась с мучительным звоном. Стало почему-то холодно. Нареченный приподнялся, сел, упираясь ладонями в холодное и влажное — не зная, что это называется «земля». Вокруг было пусто. Сумрачные очертания непонятных сущностей, иных, чем он. Тепло и ощущение ласковой силы ушло. Совсем. …Братья — но так непохожи друг на друга и душой, и обликом… Лучший — Артано, искуснейший — Курумо. Один — насмешлив и дерзок, другой — молчалив, спокоен, усерден. У старшего — глаза Мелькора, душа Мелькора; младший — словно орудие, пытающееся приспособиться к руке мастера. Артано был нетерпелив и порывист, его мысли часто обращались в вопросы, отточенной сталью скрещивавшиеся с мыслями Ваятеля. А из глаз Курумо смотрела непроглядная Извечная Ночь, и не понять было его мыслей. И все, что передавал ему Ваятель, словно погружалось на дно бездонного колодца, чтобы лежать там, подобно скрытому сокровищу. Он никогда не возражал. Часто Кузнец ловил себя на том, что рядом с ним чувствует себя не менее неуютно, чем под пронизывающим взглядом Артано. С Артано Ваятель был зачастую суров и неприветлив. Он страшился странных, почти кощунственных вопросов майя, на которые не смел искать ответа, страшился его сомнений, стремительности мыслей и решений. Рожденный Пламенем и сам — пламя, ярое и непокорное: Артано Аулендил, Артано Айканаро… Страшно предчувствовать, что когда-нибудь проснется память, дремлющая в глубине холодно-ярких глаз. И тогда он уйдет — и кара Единого настигнет его, как и его создателя… Однажды Артано принес ему кинжал — первое, что сделал сам; и снова страх проснулся в душе Ваятеля. Гибкие огнеглазые существа, сплетавшиеся в рукояти, мучительно напомнили — то, крылатое, танцующее-в-пламени. Ауле не мог справиться с собой — Валар не забывают, даже если хотят забыть. Он закрыл глаза. Огненные змеи извивались перед ним в тихом, чарующем танце — он услышал тихий вскрик. Артано. Майя смотрел на змей на рукояти, лицо мучительно исказилось — вот сейчас, сейчас оно возникнет… — Этого не было, — глухо проговорил Ваятель. — Забудь. Но, глянув в глаза майя, Ваятель понял — не забудет. Больше Ваятель никогда не видел кинжала Артано. Сам Ауле давно смирился со своим предначертанием. Он старался не вспоминать — и, наверно, это даже удалось бы ему, если бы не Артано… А майя все не мог забыть того, кого первым увидел при пробуждении. Тщетно искал черты Крылатого в лицах Валар; и тогда странная мысль родилась в его душе — мысль, показавшаяся ему безумной. Гнал ее — но мысль не уходила; и однажды он решился. В глазах Ауле метнулось — непонятное, и снова звучание его мысли напомнило майя о треснувшем колоколе. Из клубящегося мрака соткалась чудовищная в своей неопределенности черно-огненная фигура, излучавшая недобрую силу — огонь, поглощающий деревья и травы, вздымающий жгучий пепел, чудовищный жар, иссушающий моря и заставляющий рассыпаться в прах горы, опаляющий живых сотворенных, до мучительной неузнаваемости искажающий их облик… Образ стерся — Ауле уловил сомнение в мыслях Артано. Видение, сотканное майя, было похоже на Великую Музыку не больше, чем тень ветви — на живую цветущую ветвь, но и в этом отзвуке не было, не могло быть того, что нарисовал Ауле. И снова проступило полустертым воспоминанием: лицо — взгляд — отголосок Силы — образ ладони и мерцающей на ней живой искры… И со всей мощью всколыхнувшегося в душе ужаса и предчувствия потери Ваятель обрушил мысль-молот на паутинно-тонкое стекло запретного воспоминания, разбивая его в пыль. Тишина. Он больше не слышал мыслей майя: всколыхнулись тяжелые волны — исчезли, оставив незамутненной гладь темного бездонного озера. Глаза Артано были похожи на полированную сталь, в которой не увидишь ничего, кроме своего отражения. Холодные. Лишенные прежней родниковой прозрачности. Больше не будет вопросов, не будет иных мыслей. Не будет — для Ауле. Не создателя. Не мастера. Господина. …Кто поймет эту непонятную, тревожную боль — сладкую и страшную, — что никак не отпускает Мастера? Никто не задумывается, почему он так упорно, усердно трудится, не оставляя себе ни мгновения на то, чтобы остановиться, — потому, что во мгновения покоя эта боль сразу же заполняет все его существо, потому, что он не хочет, не хочет думать — что это, почему… Потому, что он знает — это запретно, он ничего не забыл — но все более неодолимым становилось жгучее желание создать живых: не майяр, не орудие свое — иных, чем он, тех, чьи замыслы будут новыми, не имеющими своего истока в нем, Ауле… А разве такое возможно? Все, что я могу измыслить, идет из моей жизни, моего опыта, из моего «я». Я не могу представить такого, что было бы совершенно не похоже ни на что из того, что я знаю. Изобретения — и те основаны на уже известном. Кстати… А Эру-то откуда замысел взял? Или он и вправду не первый в Эа Творец? Или?.. И не об Отступнике были его мысли, когда начал он творение: творил новых по образу и подобию своему. Обликом новые существа были похожи на его майяр — широкоплечие, сильные, приземистые, словно бы созданные для жаркой работы у горна… А что же, Курумо и Артано так и не догадались, глядя на других майяр Ауле, что они — не такие? Тут и вспоминать нечего — одни высокие и стройные, другие… как там… приземистые, широкоплечие… Аулехини. Да, так они будут зваться: Дети Ауле. Кузнец произнес это вслух, словно пробуя слово на вкус — Аулехини… — и замолк в испуге, виновато и смущенно улыбаясь. Это было открытием, новым, незнакомым чувством: он гордился ими, как ни однимсвоим творением, он восхищался ими, и это не было смиренным восхищением пред величием замыслов Творца — он любил их… Не понимаю. Валар пришли в Арду из-за любви к ней, ко всему, что здесь должно появиться. Так что не могло чувство любви быть для Ваятеля новым. Вообще-то, я придираюсь к мелочам. Точно так же, как придирался в свое время к мелочам в «Сильмариллионе». Это уж у меня в крови. А как иначе напишешь, чтобы люди поняли? Только по-людски. И никак не иначе. Один за другим они открывали глаза — темные, как глаза их создателя, поднимались, изумленно оглядывая сверкающий драгоценными кристаллами высокий свод пещеры, подобный звездному небу. И тот, что пробудился первым, остановив взгляд на Кузнеце, медленно, неумело улыбнулся, словно хотел что-то спросить. — Я… — выговорил Ауле на том языке, который сам сотворил для них, на языке камня и гор, пещер и подземных рек, — я Махал. Я создал вас. Его лицо пылало он даже не заметил того, что сказанное им — святотатство, потому что «Создатель» прежде звался лишь Всеотец.. — Махал, — повторил Новый и опять улыбнулся. Ткнул себя пальцем в широкую — только мехи раздувать! — грудь, потом обвел жестом других пробудившихся: во взгляде читался вопрос. — Кхазад, — кивнул Ауле; глаза Кузнеца сияли теплым золотым светом, неожиданно он рассмеялся, не в силах больше держать в себе это огромное невыразимое счастье. — Вы — Подгорный народ, властители камня и металла, Кхазад. Ты… понимаешь меня? — Кхазад, — повторил Новый и тоже кивнул, запоминая… О! Если Ауле создал язык для гномов, почему бы Саурону не создать некий язык, который он назвал Языком Тьмы, и не приписать ему целый никогда не существовавший народ? Впрочем, почему бы и Мелькору не создать Язык Тьмы и не научить говорить на нем своих приверженцев… Нет, это уж слишком изощренно. Но как же получается — любой, кто хоть что-то смеет творить, — сразу становится врагом Единого! Однако! А если Валар просто НЕ СПОСОБНЫ были создавать истинно живое? Разумное? Конечно, не хочется признавать, что Мелькор, которому ты беззаветно поклоняешься, просто не мог никого создать… Нет-нет… Если Валар — создания мысли Илуватара, а твари Моргота жили лишь потому, что ими управляла воля Моргота… а почему тогда драконы не вымерли? И все орки тоже после изгнания Моргота? И тролли? А вдруг все же Валар тоже творят живое? А вдруг и они — подобно направляемым волей Мелькора тварям — тоже действуют лишь потому, что их направляет воля Эру? И тогда Мелькор воистину — Даритель Свободы? А может, я просто теряю разум? Но ведь то, что я с детства учил… Меня всегда несколько коробила история создания гномов. Как это — сотворить и потом уничтожить живых существ, испугавшись нарушить какие-то запреты? Но я утешался тем, что только Эру мог вдохнуть в гномов истинную жизнь. И все равно — уничтожать свое творение… Если представить, что Валар и вправду могут творить живое — то, выходит, прав-то все же Мелькор. Самое тяжкое, что сейчас мне НИКТО на это ответа не даст. Разве что когда отправлюсь по Пути Людей. А мне еще хочется пожить и узнать истину, не дожидаясь встречи с Владыкой Судеб. Неужели правду мы узнаем лишь ТАМ, когда она так нужна нам ЗДЕСЬ? Создатель раскинул руки, запрокинув лицо к сияющим сводам — счастье переполняло его, все — золотое сияние и звонкая медь, хотелось смеяться, хотелось взлететь, распахнув крылья, хотелось… …Артано увидел только, как внезапно замер Кузнец, как страх удушливо-темной волной затопил его глаза, как с побелевшим лицом, искаженным болью и тоской, он, словно повинуясь чужой воле, поднимает молот… Майя вцепился в руку Кузнеца, повис на ней — молча, стиснув зубы. Не выдержав пронзительно-светлого вопрошающего взгляда, Ауле отвернулся. Майя выпустил Ваятеля, сощурил дерзкие глаза. Ауле все ниже клонил голову. Майя остановился: мысли Кузнеца склубились в туман, на миг в них проступил и исчез образ — больше ничего понять было невозможно, и Артано спросил снова, уже угадывая ответ: …Из глубин непроглядного темного озера рванулся столб ослепительного пламени — явилось вспышкой пламени тонкое яростное лицо, мучительно искаженное — лицо — незнакомое и виденное когда-то, то же — иное — обожгловоспоминанием - Ваятель опустил тяжелые веки. Ничего не сделать. Артано — вспомнил. Голос Ауле звучал ровно, слова падали свинцовыми каплями, глухо и тускло: — Ты… пришел из тьмы… и… несешь в себе… тьму. Уходи, айканаро. Ты…сожжешь меня… и сгоришь сам. Большего… я… не скажу. Уходи. Он отвернулся и медленно побрел прочь, еще ожидая, что Сотворенный остановит его. Но бесшумные шаги позади не были шагами Артано, и Кузнецу не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто следует за ним. Курумо. Курунир. Саруман? Вполне возможно. Слишком похожее созвучие. И к тому же — он майя. Неужели я прочту не только историю Падения Валы, но и падения Сарумана? Падения тех, кто хотел как лучше, но слишком был уверен в своей непогрешимости? …На мгновение майя показалось — он видит перед собой Властителя Изначальных; даже головой тряхнул, отгоняя наваждение, — но стоило вглядеться, и он уже не понимал, как мог ошибиться. И дело было не в том, что стоящий перед ним был в черном и черными были его волосы, тяжелыми волнами спадающие на плечи. Весь он был как-то легче, тоньше, стремительнее — хотя и стоял неподвижно, даже шага не сделал навстречу вошедшему. Резче и острее были черты его лица, и какая-то неуловимаянеправильность в них — незавершенность, которой живое дерево отличается от попытки изобразить его. Асамое странное — глаза, на мгновение ледяным сиянием напомнившие майя снегаВершины Мира: глаза, цвета которых он не мог угадать, как ни старался. Майя так и остался стоять посреди подземного зала, не зная, с чего начать. Подземный зал? Никак он пришел в Утумно! Стало быть, получается так: Мелькор создал своих майяр еще в Средиземье, потом их увели в Валинор — после падения Столпов Света, и оттуда уже Артано пришел снова к своему создателю. Вроде бы так. Кажется, Ступающий-во-Тьме вовсе не намеревался помогать ему: просто рассматривал его — спокойно, внимательно — и еще было в его глазах что-то странное, то, что прежде майя читал иногда во взгляде Одинокой. Мысль, коснувшаяся его сознания, оставила ощущение глубокого мягкого голоса. Майя кивнул, но так ничего и не сказал. Снова майя не ответил, и Вала повторил: — Ты станешь говорить словами? Голос у него оказался именно такой, какой и ожидал услышать майя. Слова были иными — по-другому говорят в Валиноре, когда выбирают говорить — как Те, Кто Придет; но смысл был внятен. — Да. — Так говори. — Был среди Народа Валар. Ушел. — Зачем? — Хотел видеть. Хотел понять. — И что же ты увидел? — Еле уловимая усмешка в голосе — как искорка. Говорить словами было непривычно, тяжело, и майя немного помолчал, прежде чем ответить: — Чего не увидел — сказать легче. Говорили — ты искажаешь Замысел. Говорили — извращаешь кэлвар и олвар. Говорили — бездны огня и пустыни без жизни создаешь. Этого — не видел. Теперь — вижу тебя. — И что понял? — Что не вернусь. Вала помолчал: задумался. Тени и блики скользили по его лицу, неуловимо меняя облик. — Вижу — ты был среди майяр Ауле. — Странно он подчеркнул слово «майяр». — Как имя тебе? — Имени больше нет, Ступающий-во-Тьме. Называли — Артано. Артано Аулендил. — Во взгляде майя вспыхнул мрачноватый упорный огонек — и словно в ответ в глазах Валы заплясали огненно-золотые искры, черты лица стали острее и резче: — Так — не стану называть, — Знать. Знать все. Вала пожал плечами: странный его из тьмы сотканный плащ колыхнулся, словно ветер хотел распахнуть его — только ветра не было. — Ты создал меня? — Ты только это хотел знать? Майя ощутил какую-то затягивающую холодную пустоту внутри; и этот, самый главный вопрос, который собирался задать с самого начала, показался вдруг неважным. — Нет. Хочу остаться с тобой — позволь! Возьми — это все, что есть. — Снял с пояса кинжал, протянул — резко, порывисто. — Только — прими к себе! — Разве ты считаешь, что за это нужно платить дарами? Затем внезапно, почти резко: — Камни — твоя песнь? — Видел — огонь. Хотел сохранить. Не застывшее — живое. — А что Ауле? — Сказал: твой замысел — мой замысел. Иного в тебе нет. Непонятно. Я ведь сам увидел… Чуткие пальцы Валы скользнули по рукояти кинжала — двум сплетенным змеям, серебряной и черненой, с отливом в синеву: — Это?.. — Не знаю. Не мое. Не его. Другая песнь. Услышал. Красиво. Словно — знак. Сделал — а понять не могу. — Почему решил отдать мне? — Вала все еще разглядывал клинок. — Не знаю… Вала медленно провел рукой по клинку — железо вспыхнуло льдистым бледным пламенем, потом чуть потускнело, словно остывая, но свет, холодный и прозрачный, остался внутри самого металла, — и коротким движением протянул кинжал майя. — Это твое. И не нужны дары для того, чтобы остаться со мной, если таково твое желание… — …Смотри. Сначала он не видел ничего, кроме привычной темноты. А потом рванулось над головой ослепительным светом — раскаленное, огненное, сияющее… Майя тихо вскрикнул и прикрыл глаза рукой: — Что это? Откуда? — — Твоя песнь… — Нет. Оно было раньше, прежде Арты. Смотри. И майя смотрел и видел, как огненный шар, темнея — словно остывал кипящий металл, — скрылся за горизонтом. И стала тьма, но теперь он ясно видел в ней свет — искры, мерцающие холодным светом капли. — Что это? — — Тоже — Песнь Единого? Как и Твердь-в-Ничто? — Они были и до Эру; и он — не единственный творец. — Почему прежде не видел этого? Не знал? — Не только ты. Другие тоже. Смотрят, не видя… Вала надолго замолчал, потом проговорил тихо: — Ты станешь — моим Это был миг рождения слова, но майя понял — — Тано… — только и сумел выговорить он, — благодарю, Тано… И почему-то ему показалось, что привычное это слово — «Мастер» — сейчас обрело иной смысл: в нем было все, что успел испытать майя — тревога и ожидание, страх и радость — огромная, невероятная, и счастливое изумление — словно вот тут, на его глазах, с ним — произошло необъяснимое нежданное чудо. — А имя твое — Ортхэннэр. — Вала улыбнулся светло и спокойно. — Тебе многое предстоит узнать, ученик… Слова для Народа Валар — то же, что одежды плоти для Изначальных; они не нужны — можно просто соприкоснуться мыслью. Потому майя недоумевал немного — почему Ступающий-во-Тьме выбрал говорить словами? Но теперь это казалось ему правильным; то, что в Земле-без-Тьмы было игрой с сочетаниями новых звуков, здесь обретало какой-то особенный смысл, и он уже не мог понять, как прежде обходился без слов. Он учился словам: — Откуда берутся имена сущему, Тано? Вала улыбнулся — и в душе Ортхэннэра поднялась теплая солнечная волна: — Разве ты сам не слышишь?.. Шепот осыпающегося песка — — Почему тогда у тебя и у других Изначальных разные имена сущему? — Разве все ветра поют одним голосом? Вала помолчал; его глаза в тени длинных ресниц казались сейчас почти черными: — А я давно один… Ортхэннэр помолчал, не сразу решившись задать вопрос. — Ты сказал странно: Неуловимая ускользающая улыбка, золотые искры в зеленых озерах глаз: — Потому что — не майя. Не рука моя, не орудие в руке. Иной, чем я. Новый. Идущий своим путем. Фаэрни. — …И чему ты думаешь научиться? — Всему. Всему, что не знает Ауле. — Зачем тебе это? — Чтобы создавать новое. Чтобы знать. Почему ты спрашиваешь? — Я не хочу, чтобы ты торопился. Сначала разберись в себе. Убедись, что не употребишь знания во зло. — Но разве знание может быть злом? — Конечно. Вот, смотри. Вала поднял руку, и Ортхэннэр увидел на его запястье странный черно-золотой браслет. Нет, не браслет — гибкое, прекрасное существо обвивало руку Учителя. — Что это? — — Я не знал, что такое бывает… — Рукоять твоего клинка — помнишь? — Да… Но мне казалось — я просто услышал. Как видение Ткущего Туманы. А тут — живое… — Протяни руку. Ортхэннэр повиновался, и чешуйчатое холодное тело змеи обвилось вокруг его запястья. — Красивая… Твоя песня? — Да… Ты говоришь — красивая? И все же она опасна. — Разве такое может быть опасным? — Да. Ее яд — Слово отозвалось в душе тяжелым звоном, глухим и темным. — Что это, Тано? — Ты знаешь, что такое одиночество? Фаэрни сдвинул брови и глуховато ответил: — Да. — А страх? Забвение? — Я видел страх… Забвение — меня пытались заставить забыть… — Представь себе, что ты — одинок. Ты — душа без защиты тела, обнаженная и беспомощная. И ты знаешь, что можешь утратить память обо всем, что пережил, что знал и умел, что видел, кем был; ты — один на один с собой, со страхом перед забвением, страхом потерять себя… мне тяжело это объяснить, таирни. Ведь я сам — Бессмертный… — Но и я бессмертен! Значит, я никогда не забуду тебя… Смутился, опустил глаза. Мелькор положил руку ему на плечо. — Ты говорил, Тано… — Да. Этот же яд может продлить жизнь — если знать, как использовать его; нам это не нужно — но пригодится Детям… Двойственность. Потому во многих мирах существа, подобные этому, — знак знания: оно равно может нести и жизнь, и смерть. И так же опасно оно в неопытных руках, ибо может обернуться злом. Первым твоим творением был клинок. Потому я и спросил. — Но и у тебя — меч, Тано… — И меч не всегда служит смерти. Я не помню случая, когда меч служил чему-нибудь еще. Разве что могилу другу вырыть, когда больше нечем. Но ведь и это — служба смерти… А о Творении — очень, очень любопытно… Они остановились. — Прислушайся. Что слышишь? — Ветер поет скалам. Трава растет — слышу… — Слушай душой, таирни. Ортхэннэр молчал долго. Потом сказал, словно сам удивляясь своим словам: — Мне кажется: что-то бьется — живое, хочет вырваться… и почему-то не может… — Ты умеешь слышать. Смотри. Вала мечом очертил в воздухе странный знак, на мгновение вспыхнувший, но почти в тот же миг рассыпавшийся голубоватыми искрами, и коснулся клинком земли. И тихо дрогнула земля: там, где коснулся ее черный меч, забил родник. Опустившись на колени, Ученик зачерпнул ладонью ледяную воду и поднял сияющие глаза на Учителя: — Как ты сделал это? — Узнаешь. — Мелькор улыбнулся в ответ. Вообще-то это и проще можно — лозой, к примеру, да лопатой. И выйдет куда легче, чем мечом землю ковырять. Впрочем, кто поймет замыслы Валар! Но это я придираюсь. Ну что поделаешь, таков уж я. — Тано… иногда мне кажется — мир так хрупок… — Потому я и хочу, чтобы ты был осторожен, таирни. В тебе — сила; одно неверное движение, шаг с пути — и ты начнешь разрушать. — Я понимаю. — Фаэрни обернулся к Мелькору — и замер. «Крылья?!» Вала смотрел на ночное небо, тихо улыбаясь — то ли своим мыслям, то ли чему-то неслышимому пока для Ортхэннэра. Огромные черные крылья за спиной. «Конечно… если Валар могут принимать любой облик, кому же и быть крылатым, как не ему?..» — Почему… — тихо, почти шепотом, боясь спугнуть видение, — почему в твоейпесне нет крылатых? Вала улыбнулся тихо каким-то своим мыслям, задумчиво ответил: — Это не только мой мир. Я жду… Помолчал. — Иди. Теперь иди — смотри на мир сам. Своими глазами. Потом возвращайся. Я… буду ждать, таирни. Итак, они нашли друг друга. Не Предатель, искавший покровительства еще большего Предателя и Врага, а непокорный ученик, не переживший пресмыкательства учителя, и гордый непонятый Творец. Что ж… Понимаю — все можно истолковать как угодно, особенно если дело касается тех времен, когда еще не было людей. Все знания о той поре мы получили через десятые руки, причем не от своего народа. Так что тут не поймешь, что истина, а что нет. Но ведь мы дойдем и до тех времен, которым наши предки были свидетелями. Что тогда? Или это правда, или настолько огромная ложь, что в нее даже хочется поверить. Если бы я не был таким, каков я есть — а именно сомневающимся, если бы я настолько не верил в то, что тысячи лет вело моих отцов, — я, может, и уверовал бы. Уж очень привлекателен этот бунтарь Вала, и порывистый, как подросток, и такой же непокорный майя. Привлекательный своей неудержимостью в поисках знания и творении. Конечно, мы всегда стремимся к знаниям, какие бы они ни были. Знание — за ним идет творение. Но творение всегда содержит в себе опасность. И кто может сказать, сумеешь ли ты не переступить ту грань, за которой может начаться нечто необратимое? Потому все это — вещь обоюдоострая. Все время думаешь — ну мне-то можно, я ничего дурного совершить не могу, я взрослый человек… А как рассчитаешь последствия? Даже последствия самого обычного, ничем не примечательного поступка могут быть гибельны, даже самое простое слово может отозваться потрясением… А уж если ты творишь что-то новое — то тем более. И я вполне могу понять Эру, который и знает, и видит, и предвидит куда больше всех Валар, вместе взятых, когда он не даровал им сразу Неугасимое Пламя, Потаенное Пламя. Наверное, предвидел, что, дав ребенку огниво, можно дождаться пожара. Наверное, потому и должны были изначально Манвэ и Мелькор быть вместе. Один — неудержимое творение, второй — сохранение и устойчивость сотворенного. И каким бы получился наш мир, если бы не был искажен Замысел? А может, и это ко благу? И Искажение — тоже в Замысле? Этот вопрос мы долго в свое время терзали, но так к окончательному мнению и не пришли. Ученые мужи и доныне копья ломают в многомудрых словесных баталиях… А нас, просто людей, всегда влечет необузданность бури и ветра, грозы и битвы. Необузданность творения — и разрушения. Необузданность нрава. Когда смотришь со стороны. Но не тогда, когда все это тебя настигает… Меня это тоже помимо воли и доводов разума влечет. Хотя я уже не юноша. Смешно… |
||
|