"Магический круг" - читать интересную книгу автора (Нэвилл Кэтрин)

ПОТЕРЯННОЕ ВЛАДЕНИЕ

После двухчасовой езды по всей Вене в сторону аэропорта, парковки, регистрации и таможни, когда мы с Вольфгангом заняли наши места на борту вылетающего в Ленинград самолета, у меня наконец появилась возможность поразмыслить над тем, что же я теперь знаю о таинстве Пандоры.

Я чувствовала себя как участник некой растянувшейся на тысячелетия грязной детективной истории, гоняющийся за уликами, разбросанными по разным континентам в разные эпохи. Но из того, что поначалу казалось ошеломляющим нагромождением несвязных фактов, сейчас начала выстраиваться траектория, связывающая воедино географические объекты с тотемами животных, созвездиями животных в ночном небе, созвездиями богов и их многозначными именами. Поэтому, когда я увидела под крылом нашего самолета Ленинград, мокрый город, изрезанный множеством каналов, мне показалось вполне уместным, что особым символом, талисманом и тотемным животным встречающей нас страны является русский медведь.

Впервые я осознала, что во всех моих многочисленных заграничных поездках практически не видела реальной жизни и быта. Их даже с трудом можно было назвать туристскими. Благодаря мировой известности Джерси и Лафа даже в России, на пике

поникшей сейчас холодной войны, я видела жизнь из окон некой бесконечной череды лимузинов с шоферами и шампанским.

Мой отец, также изредка присоединявшийся к нам за границей, предпочитал скрываться за надежными стенами отелей в уединении, которое могли предоставить только деньги, — как, например, на той траурной неделе в Сан-Франциско. Поэтому, познакомившись во многих местах планеты с шикарными фасадами, окутанными историей, тайнами и магией, я, в общем-то, никогда не сталкивалась с грязной и нудной работой и бытовой неустроенностью, которые составляли, по всей вероятности, гораздо более реальную картину жизни.

И сегодня вечером, когда мы с Вольфгангом стояли на гранитных ступенях здания ленинградского аэропорта в потной толпе мрачноватых типажей восточного блока, ожидая в темной мороси, пока нас пропустят, одного за другим, через единственную обнесенную стеклянной стеной кабину иммиграционной службы, я начала понимать, что впервые увижу совершенно иную жизнь.

Мне предстояло увидеть СССР, описанный в справочниках государственного департамента типа тех, что всучил мне Вольфганг: население, численность которого на тридцать процентов больше, чем в США, обитающее на территории в два раз больше нашей, жило только на четверть нашего дохода на душу населения, производило только треть нашего валового продукта и имело значительно более высокий уровень рождаемости и более низкую продолжительность жизни.

И Ленинград, этот великолепный город Екатерины Великой и Петра Первого, отражающийся в поблескивающих водах, как северная Венеция, теперь как будто погружался обратно в топкие болота, из которых когда-то поднялся. Как в большинстве русских городов, жители Ленинграда проводили время в бесконечных очередях и ожиданиях, что на западный взгляд казалось некой необъяснимо заразной массовой атрофией.

Русская революция произошла почти семьдесят пять лет назад. Интересно, почему же народ, вконец измотанный безрадостным существованием, так долго терпел жестокие методы насилия над их убеждениями? Возможно, наше приглашение и нынешнее пребывание здесь поможет мне найти ответ на этот вопрос.

В аэропорту нас с Вольфгангом поджидала представительница фирмы «Интурист» (а по существу, «гостеприимного» отдела КГБ), официального вида молодая женщина в строгом костюме, которая препроводила нас в гостиницу. По пути Вольфганг загадочно намекнул, что советское начальство не одобрило бы деятельность одиноких разнополых сотрудников в частных владениях, которой мы с ним прекрасно занимались почти всю вчерашнюю ночь в его замке. Я поняла его намек, но не могла оценить ситуацию в целом, пока не получила более полную информацию на месте.

Принимающая сторона из советской атомной организации любезно предоставила для нашего временного проживания какой-то невзрачный «отель», такой же удобный и очаровательный, как наша обычная федеральная тюрьма. Многочисленные этажи выглядели совершенно одинаковыми; длинные коридоры, покрытые серым линолеумом, освещались лампами дневного света, которые, судя по подмигиванию и гудению, не менялись со дня их установки.

После краткого обсуждения завтрашнего расписания мы с Вольфгангом расстались, и атлетическая особа в штатском женского пола, как я догадалась по имени — Светлана, отвела меня в мой номер. Уже в этом boudoir du soir[64] она заверила меня на ломаном английском, что всю ночь будет дежурить на нижнем этаже, потом трижды проверила, способна ли я запереть дверь, и подождала снаружи возле моего номера, пока не убедилась, что я закрылась на ключ.

Только тогда я вдруг поняла, что ужасно проголодалась, поскольку за целый день перекусила лишь утром круассанами с шоколадом. Порывшись в сумке, я нашла в итоге что-то съестное и бутылку воды, с жадностью заглотила все это, чтобы унять волчий аппетит, а потом, вытащив из сумки лишь самое необходимое, разделась и завалилась в кровать в этих сырых, холодных и неуютных апартаментах.

Раздался тихий стук в дверь. Я глянула на мои дорожные часы, похоже тоже дрожавшие от холода на тумбочке в моем скудно обставленном номере. Они все так же показывали вен-

ское время, поэтому десять тридцать означало, что в Ленинграде уже за полночь. Вольфганг ясно дал мне понять, что согласно нормам советского этикета подозрительные ночные блуждания здесь строго осуждаются. Тогда кто же мог заявиться ко мне в столь позднее время?

Я накинула халат на пижаму и пошла открывать дверь. С моей бывшей солдафонского вида сопровождающей произошла странная метаморфоза: в коридоре стояла обновленная, смущенная и озадаченная Светлана. Стрельнув в меня блестящими глазами, она быстро отвела их в сторону и слегка поджала губы, что — по моим предположениям — являлось советским вариантом улыбки.

— Пожалуйста, — тихо, почти заговорщицки сказала она. — Пожалуйста… кто-то желать говорить с вами.

Отступив назад, она махнула рукой в сторону, словно действительно рассчитывала, что я с удовольствием покину мою хотя и неуютную, но относительно безопасную холодильную камеру и последую за ней глухой ночью на какое-то сомнительное рандеву.

— Кто именно?

Я поплотнее запахнула халат, подняв воротник к самому подбородку, и шагнула назад в комнату, не выпуская из рук дверной ручки.

— Один человек, — настойчиво прошипела она, тревожно оглянувшись. — Его надо очень срочно, прямо сейчас говорить с вами… сразу. Пожалуйста, идти со мной… он ждать внизу… первый этаж.

— Я не собираюсь куда-то спускаться и вообще куда-то выходить, пока вы не объясните мне, кто именно хочет говорить со мной, — заверила я эту особу и для убедительности решительно покачала головой из стороны в сторону. — А профессору Хаузеру известно об этом?

— Нет! Нельзя знать ниччего! — произнесла она с таким очевидным страхом, что можно было уже не вдаваться в смысл сказанного.

Господи, что же произошло?

Светлана порылась в кармане, вытащила карточку на плотной бумаге, быстро сунула ее мне под нос и мгновенно убрала обратно. Я едва успела прочесть два слова, напечатанные на ней: Волга Драгонов.

Боже милостивый! Волга, камердинер дяди Лафа! Надеюсь, с Лафом ничего не случилось, ведь всего пару дней назад в Солнечной долине он казался бодрым и здоровым. Но зачем же тогда Волга примчался сюда и разыскал меня среди ночи на севере России? И как ему удалось уговорить государственную мисс Надзирательницу нарушить ради него строгие служебные предписания?

Ситуация усугублялась еще и тем, что все действия моей надежной советской телохранительницы выглядели более чем подозрительными. Когда она вновь вежливым жестом предложила мне следовать за ней, ее уклончивый бегающий взгляд пробудил во мне чертовски тревожные чувства. Но, решив, что лучше все-таки до конца прояснить ситуацию, я повернулась к вешалке и сунула ноги в отороченные мехом ботинки, потом накинула на банный халат теплую куртку, вышла в коридор и позволила Светлане «как положено» запереть за мной дверь. Следуя за ней, я заметила, как облачка моего дыхания медленно растворяются в тусклом коридорном свете; пока мы спускались вниз на пару лестничных пролетов, я сочла не лишним натянуть перчатки.

Волга ждал в вестибюле, закутавшись в темное толстое пальто. Приблизившись, чтобы поздороваться с ним, и взглянув на его угловатое, серьезное, никогда не улыбающееся лицо, я вдруг осознала, что за двадцать с лишним лет моего знакомства с этим камердинером, фактотумом и неотъемлемым спутником моего дядюшки мы обменялись с ним едва ли парой десятков слов, что делало его неожиданный ночной визит еще более загадочным. Волга кивнул мне, глянул на часы и произнес несколько слов по-русски моей спутнице. Она прошла по холлу, отперла какую-то дверь, включила ряд подвешенных к потолку тусклых светильников и удалилась. Открыв дверь, Волга пропустил меня вперед, и мы вошли внутрь. И оказались в просторной столовой с рядами столов, уже накрытых к будущему завтраку. Волга выдвинул стул, предложив мне присесть, потом сел сам, достал из кармана фляжку и протянул мне.

— Выпейте. Это сливовица, разведенная горячей водой, она согреет вас, пока мы будем беседовать.

— Волга, с чего вы вдруг примчались сюда посреди ночи? — спросила я, взяв предложенную фляжку, чтобы просто согреть руки. — Может, что-то случилось с дядей Лафом?

— Поскольку вчера мы не дождались от вас никаких известий и вы не приехали, как было условлено, в венский дом маэстро, он сильно встревожился, — сказал Волга. — Сегодня мы связались с вашим коллегой в Айдахо, мистером Оливером Максфилдом. Но из-за восьмичасовой разницы во времени слишком поздно узнали, что вы уже улетели из Вены в Ленинград.

— Так где же сейчас дядя Лаф? — спросила я, все еще испытывая муторный страх.

Открутив крышку с фляги, я сделала глоток горячего ликера, чтобы слегка успокоиться.

— Маэстро сам хотел лететь вслед за вами, чтобы объяснить всю сложность положения, — сказал Волга, — но оказалось, что ему нужно обновлять визу в Россию. А я, как гражданин Румынии, согласно дружескому межправительственному договору с Советским Союзом, мог достаточно быстро вылететь сюда. Я прилетел из Вены на последнем самолете, но нас долго продержали на таможне. Простите, но маэстро настаивал, чтобы я безотлагательно увиделся с вами. Он прислал вам записку для подтверждения моих слов.

Волга вручил мне конверт. Вынув оттуда сложенный листок бумаги, я спросила:

— Что же помогло вам уговорить эту неприступную, как крепость, охранницу выпустить меня из камеры на свидание с вами в неурочное время?

— Страх, — загадочно сказал Волга. — Я знаю такого рода людей, и мне отлично известны их слабости.

Молча приняв это к сведению, я прочла записку Лафа:

— А Оливер не намекнул, о чем он хочет поговорить со мной? — спросила я Волгу, надеясь, что его нужда не связана с какими-то осложнениями в состоянии моего кота Ясона.

— По-моему, ему надо обсудить какие-то деловые вопросы, — сказал он. — У нас мало времени, а мне надо многое рассказать вам. И мне вовсе не нравится, что вы можете простудиться, если мы долго просидим в этой холодине, поэтому позвольте продолжить. Но, учитывая, что все русские стены обычно имеют уши, я попрошу вас не задавать вопросов, пока я не закончу. И даже тогда старайтесь быть осторожной в высказываниях.

Я согласно кивнула, взбодрив себя еще одним добрым глотком теплого коктейля, и поплотнее закуталась в свою куртку, приготовившись выслушать то, что, по моим понятиям, должно было оказаться самой длинной речью в его весьма затворнической жизни.

— Во-первых, — сказал он, — вам следует узнать, что моим первым покровителем был не маэстро Лафкадио, а ваша бабушка, оперная дива. Уже будучи известной певицей, она нашла меня, осиротевшего после Первой мировой войны мальчишку, когда я за гроши подрабатывал на парижских улицах.

— Вы хотите сказать, что Пандора взяла вас к себе еще ребенком? — удивилась я. Такая обуза казалась чрезмерной для молодой женщины, которой, если Дакиан верно назвал ее возраст, к концу войны самой было ненамного больше двадцати, учитывая, что на ее попечении уже находились Лаф и Зоя. — А как она вообще попала в Париж? Я думала, что она жила в Вене.

— Для понимания характера наших отношений я должен рассказать вам немного о себе и моем народе, — почти извиняющимся тоном сказал Волга. — Это связано со всей историей.

Мне вдруг пришло в голову, что непоколебимый Волга Драгонов действительно мог многое знать или, по крайней мере, мог решиться поведать мне больше, чем остальные члены моей скрытной и подозрительной семейки. И возможно, эти наши ночные посиделки в холоднющей пустой столовой барачного типа окажутся моей самой удачной попыткой проникновения в семейные тайны.

— Волга, вы пережили столько треволнений, приехав сюда. Разумеется, я с удовольствием выслушаю все, чем вы пожелаете поделиться со мной, — совершенно искренне заверила я его и, стянув одну перчатку, попробовала согреть пальцы собственным дыханием.

— Я родился в Трансильвании, но оттуда родом только моя мать, — сказал Волга. — Отец мой родился в маленькой области Армении в окрестностях кавказской горы Арарат, вблизи границ Турции, Ирана и Грузии. На том некогда процветающем клинышке земли поселился уже больше века назад угасающий клан, членом которого был мой отец: там жили ашуги, поэты-сказители, которых с детства воспитывали так, чтобы они хранили в памяти всю историю и генеалогию нашего народа, уходящую во времена шумерского Гильгамеша. Несколько человек, сыгравших определенную роль в детстве моего отца, через много лет серьезно повлияли на жизнь не только моей, но и вашей семьи. Учебу мой отец начал в Александрополе под руководством известного ашуга, сын которого был ровесником моего отца. И сын тот со временем стал знаменитым эзотериком Георгием Ивановичем Гурджиевым. Несколько лет спустя соучеником моего отца и Гурджиева стал еще один мальчик, пришедший из грузинского городка Гори. Им был юный Иосиф Джугашвили, поначалу, правда ненадолго, избравший путь православного священника. В дальнейшем Иосиф прославился под другим именем — «Стального человека», или Сталина.

— Минутку, Волга, — сказала я, положив затянутую в перчатку руку на его предплечье. — Ваш отец воспитывался вместе с Гурджиевым и Сталиным?

Честно говоря, несмотря на все потрясения, произошедшие со мной за последнее время, меня ошеломило то, что хитросплетения родословной Волги способны превзойти мои собственные.

— Вероятно, это трудно представить, — сказал Волга. — Но клочок той горной земли представлял собой мощную, как бы это сказать, взрывоопасную смесь. Мой отец продержался там почти до сорока лет. Потом, во время революции тысяча девятьсот пятого года, он переправился за море в Румынию, где встретил мою мать, и я родился уже…

— Но ведь революция в России произошла только в тысяча девятьсот семнадцатом году, — возразила я.

Даже я знала основные моменты истории начала двадцатого века… по крайней мере, считала, что знаю.

— Вы говорите, Ариэль, о второй русской революции, — сказал Волга. — А первая, начавшаяся как аграрный переворот и всероссийская стачка, завершилась «Кровавым воскресеньем», и жестокая царская программа русификации всех подданных вылилась в давно задуманные массовые убийства. Мой отец был вынужден бежать из России. Однако как ашуг он не забыл свои корни. Я родился в тысяча девятьсот десятом году в Трансильвании, и меня назвали Волгой, в честь славянского названия самой большой реки в России и даже в Европе. В древности ее называли Ра, подобно Амону Ра, египетскому богу солнца. А татары величали ее Итиль или Аттила, что означало «железо». Отсюда и произошло прозвище Аттила, Бич Божий.

— Значение вашего имени такое же, как у Аттилы, царя гуннов? Того самого, из «Песни о нибелунгах»? — уточнила я.

Как раз сегодня днем я вспомнила кое-что из этой истории. Именно с Аттилой сражались первые Меровинги за владычество над той самой землей, которую гораздо позднее стремились захватить штурмовые отряды Генриха Гиммлера, — весьма важная связь, надо заметить. Пальцы у меня начали слегка дрожать, и не только от холода. Забыв о голоде и усталости, я старательно размышляла, к чему все это может привести.

— Правильно, — кивнул Волга. — Ваша бабушка родилась в тех краях, которые с незапамятных времен представлялись лакомым кусочком всем завоевателям. Даже сегодня борьба за него еще далеко не закончена. В прошлом веке на эти самые земли имели виды немцы, французы, турки, британцы и русские, а в более давние времена их завоевывал Чингисхан, а еще раньше мой тезка Аттила. Речь идет о Центральной Азии. Наи более поздняя версия этой борьбы погубила моего отца и свела меня в Париже с вашей бабушкой Пандорой, когда мне было всего десять лет.

— Вы имеете в виду борьбу за владычество над Центральной Азией? — спросила я.

Перед моим мысленным взором нарисовалась почти зримая целостная картина. В горле у меня пересохло, я быстро сглотнула и решила попробовать поймать свой шанс. Даже если Волга не знает того, что мне очень хочется узнать, я мало что потеряю.

— Волга, — сказала я, — а вы сами понимаете, как вся эта история, география, мифы и легенды связаны с моей бабушкой? Вы сами знаете, что содержится в ее манускриптах?

Волга мрачно кивнул. И вскоре я поняла, что его огорчает.

— Меня с детства воспитывали как ашуга, — сообщил он. — И мне известна вся неписаная история нашего народа. Когда моих родителей убили во время Первой мировой войны, во время так называемого Балканского кризиса, всколыхнувшего весь мир, меня подобрал цыганский табор, бежавший из этого региона. Я как-то перебивался вместе с остальными цыганскими детьми, выпрашивая милостыню. До римского завоевания в Трансильвании жили даки, что означает «волки», поэтому я не удивился, что двадцатилетнего парня, который привел меня в табор, звали Дакианом. Он оказался классным скрипачом, а позже даже стал учить музыке юношу по имени Лафкадио Бен, которого мы нашли в Зальцбурге в конце войны.

Я хотела спросить кое о чем, но потом решила, что лучше дать ему продолжить, и прикусила язык.

— Когда Дакиан начал понимать, какое воспитание я получил, — ведь, несмотря на мой детский возраст, я знал древние легенды, о которых мало кто слышал, — он сказал, что я должен отправиться во Францию и встретиться с его «кузиной» Пандорой. Он хотел, чтобы я рассказал ей все, что знал, и она уж поймет, что надо делать.

— И вы рассказали ей все по приезде туда? — затаив дыхание, спросила я.

— А как же, конечно, — сказал Волга. — Вы должны понять, что сегодня этот мир мог бы быть совершенно иным, если бы мы не встретились тогда с вашей бабушкой и если бы все мы не согласились помочь ей в осуществлении важной миссии.

К моему удивлению, сдержанный Волга Драгонов вдруг подался вперед и порывисто сжал мою руку, как Дакиан сделал в Вене. Его руки без перчаток были теплыми и сильными и впервые за последние недели придали мне чувство какой-то надежности и уверенности.

— Сейчас я расскажу вам то, чего никто не знает, вероятно даже твой дядя, — сказал он. — Мое фамильное имя было Арарат, по названию горы, так звали и моего отца. А фамилией Драгонов наградила меня твоя бабушка, как неким почетным титулом или прозвищем. «В честь отца короля Артура, Утера Пендрагона», — сказала она мне. Такое имя присваивали человеку, способному овладеть всем могуществом скрытых в земле сил драконов.

— Почему же она так назвала вас? — приглушенно, почти шепотом спросила я.

Волга посмотрел на меня загадочным взглядом, словно задумался о чем-то давнем и далеком, слишком смутном на мой непросвещенный ум.

— Потому что я открыл ей то, что собираюсь открыть вам, — наконец сказал он, хотя и с неохотой. Заметив, что я опасливо глянула на дверь, он добавил: — Не бойтесь, кроме вас, никто в этом ничего не поймет: только посвященный способен постичь истинный, глубинный смысл этой истории.

— Но я вовсе не посвященная, Волга, — уверенно заявила я.

— Нет, вы посвященная, — усмехнувшись, сказал он. — Вы явно унаследовали от бабушки определенные качества. Только что вы умудрились связать общей нитью античную историю, средневековые легенды и современную политику. Способность видеть такие связи — это одно из качеств, требуемых для ашуга. Но врожденной способности недостаточно — требуется еще правильное воспитание. Я вижу, что вы получили в этом смысле отличное воспитание, хотя сами, возможно, пока не осознаете этого. Посмотрим, будете ли вы способны выявить особый, скрытый уровень истории, которую я собираюсь сейчас поведать.

Голубой волк родился исполнить судьбу, назначенную Небесами.

Его спутницей стала рыжая самка оленя. Они явились, перейдя Тенгиз…

Он (их потомок) появился на свет, держа в правой руке сгусток крови размером с конскую бабку.

(Нарекли его) именем Темуджин (кузнец).

Тайная История Монголов

Для кочевых народов, что бродили по степям, само небо было богом. Осью вращения мира являлась Полярная звезда, горящая на кончике хвоста Малой Медведицы. Судьба предписывала вождю подчинить и объединить «четыре части» — четыре сектора земли человеческой, соответствующей четырем квадрантам сферы ночного неба.

Самым важным занятием кочевой жизни считалось кузнечное дело; это ремесло, производящее орудия, оружие и прочую утварь, столь необходимую в суровой кочевой жизни, ценилось так высоко, что кузнеца почитали как творца, одаренного богами. В такой системе верований любые родовитые вожди являлись прирожденными кузнецами. Подобно греческому Гефесту, считались они наполовину магами, наполовину богами. Согласно названию древней династии правителей монголы называли свою страну Кузнечным ханством.

В 1160 году около пресноводного источника на реке Онон в травянистых монгольских степях родилась некая таинственная личность. Его предками, как гласят легенды, были голубой волк и рыжая самка. Его имя, Темуджин, по-тюркски означало кузнец — подобно тому, как имя его древнего предшественника Аттилы означало железо.

Когда Темуджину минуло девять лет, отец отправился в соседнее племя и устроил его обручение с одной девушкой, но на обратном пути, когда обедал он с татарами, его отравили, и он умер. По молодости лет Темуджин и его братья потеряли стада отца в их родном племени, которое откочевало на новые пастбища, бросив в бедственном положении этих детей и их овдовевшую мать. Семья пришла к священной горе Буркан Квалдун, к истокам реки Онон, где нашла пищу. Каждый день Темуджин возносил молитвы к этой горе:

И Тенгри одобрила его. Со временем Темуджин возмужал и женился на своей нареченной, ему удалось успешно объединить монгольские племена и истощить силы враждующих с ними татар, украсив поля сражений их останками. Он завоевал третью часть Китая и многие восточные земли. Шаман Кокчу открыл монгольским племенам, что Темуджину суждено стать владыкой мира, стать великим вождем, объединив четыре части, как было предсказано в начале времен.

И действительно, после множества победных сражений в тридцать шесть лет Темуджина-кузнеца избрали великим ханом, и он объединил все племена под одним tuq, или знаменем. Ханский титул Ченгис происходит от уйгурского слова «тенгиз», которое, как и тибетское слово «далай», означает океан или море. Его последователи назывались кок-монголами, или голубыми монголами, в честь их могущественного покровителя, небесного бога Тенгри. Считалось, что их боевое магическое белое знамя с девятью хвостами тибетского быка наделено шаманской силой и обладает «сулде» — собственной душой, обеспечившей впоследствии Чингисхану и кок-монголам завоевание оседлого цивилизованного мира.

Более поздние источники сообщали, что с момента рождения ему было предназначено стать Чингисханом и объединить Восток и Запад, как соединяются основа и уток в сложной ткани, так причудливо переплетенной, что они будут неразделимы вовеки. И прежде чем закончились его годы, Монгольская империя простерлась от внутренних вод Центральной Европы до самого Тихого океана. Чингисхан, безусловно, оправдал свой титул Правителя Морей.

Он покорил земли индусов, буддистов и таоистов, мусульман, христиан и иудеев, но сам Чингис остался верен исконной анимистической вере и поклонялся рекам и горам. Он отвергал дорогостоящие паломничества и религиозную борьбу за такие святые места, как Мекка, Иерусалим, считая их глупыми, ибо бог Тенгри существует повсюду. Он запретил крещение и ритуальные омовения, как загрязняющие воду — священный источник всей жизни. Он пронесся по Китаю и Ирану, уничтожая все следы прежней цивилизации, включая животных, людей, искусство, архитектуру и книги. Испытывая ненависть к упаднической изнеженности городской жизни, он сжег множество возделанных полей, вернув им вид диких степей, по его мнению более всего пригодных для жизни.

Несмотря на собственную неграмотность, Чингис осознавал силу письменности. Он создал свой моральный кодекс, записанный в виде законов и так строго соблюдаемый, что в течение его жизни, как говорили, дева с золотым блюдом на голове могла в полной безопасности пройти одна по всему Шелковому пути. Он зашифровал историю и генеалогию монголов в Голубых книгах и спрятал их в пещерах для будущих поколений. Приобщившись к древней мудрости шаманов и магов, жрецов и священников каждой страны, он все тщательно изучил и записал и поместил эти записи в те же пещеры.

Говорят, что, собранные воедино, эти документы откроют древние тайны великого могущества, а открытые тайны той исконной природы устранят любые притязания нынешних «организованных» религий, — религий, которые веками выкристаллизовывали свои формы, пойманные в ловушки своих же туманных догматов, своих же дерзких ритуалов и обрядов.

То, что на самом деле Чингис — тот самый кузнец, превратившийся в морскую стихию, — спрятал в пещерах, является неким неписаным законом, выходящим за пределы всех вероучений, но содержащим обогащенную квинтэссенцию, которая покрывает суть каждого из них. Вплоть до наших дней старатели, стремящиеся овладеть такими силами, ищут эти пещеры и их содержимое.

Гурджиев утверждал, что нашел часть этих документов в конце прошлого века, путешествуя по Синьцзяну, Таджикистану, где-то в горах Памира. К этому стремился и знаменитый британский черный маг и оккультист Алистер Кроули, которого позднее выслали из Германии и Италии Гитлер и Муссолини, два лидера, опасавшиеся, что его тайные знания могут спутать их планы. Весной 1901 года Кроули возглавил англо-австрийскую экспедицию, поставившую целью подняться на гору Чогори, или К2, на китайско-пакистанской границе. Это была неудавшаяся попытка найти все те же пещеры.

После Октябрьского восстания сначала Ленин, а потом и Сталин попытались отвоевать обратно территории, принадлежавшие раньше русской империи, но утраченные Красной Россией после революции. Позже, в двадцатые годы, в перерыве между двумя мировыми войнами, русский мистик Николай Рерих узнал об этих документах, путешествуя по Монголии, Тибету и Кашмиру. Ему рассказали, что они рассредоточены по Центральной Азии, Афганистану и Тибету и что если они будут обнаружены, то возродятся затерянные города Шангрила, Шамбала и Агарди. Но есть и еще один скрытый город, опустившийся на дно таинственного озера во время первого вторжения монголов в Россию, — Китеж, русский город чаши Грааля, который тоже поднимется из вод, знаменуя перемены нового века…

Волга попал точно в яблочко, сказав, что я, возможно, обнаружу «скрытые уровни» в рассказанной им истории. Он, должно быть, как раз заметил мою реакцию на его последние слова, поскольку вдруг замолчал. Давно оставив в покое мои руки, он теперь лишь пристально смотрел на меня.

История града Китежа лежит в основе известной оперы Рим ского-Корсакова. Джерси прекрасно исполнила роль девы Февронии ронии, спасительницы легендарного города, во время нашего предыдущего посещения Ленинграда. В легенде рассказывается о двух городах, первый из которых был уничтожен внуком Чингисхана за десять лет грабежей и мародерства на землях между Волгой и Дунаем. Это завоевание повлекло долговременное угнетение России сначала монгольскими ордами, а потом не менее жестоким правлением турков Тамерлана.

Триста лет русские христиане жили лишь надеждой, и наконец Иван Великий освободил их, согласно сказанию об этом втором городе, невидимом граде Китеже. Молитвы девы Февронии, невинной лесной девушки, ниспослали городу покровительство Девы Марии, которая накрыла его чистыми водами озера, сквозь которые его можно видеть и можно слышать звон его колоколов, но нельзя повредить ему. Китеж, как и Грааль, открывается только верующим, подобным Февронии, тем, кто постигнет идею «жизни без времени» и будет жить в возрожденном городе, когда он поднимется со дна озера, как новый Иерусалим на рассвете нового века. Так это и происходит в конце оперного действа.

В данном случае, как я поняла, этот затерянный город не был просто некой воображаемой землей. Затерянные хазарские города недавно обнаружили в том самом районе, который Сталину удалось затопить, направив реки в другие русла. И тут неожиданно перед моим мысленным взором сложилась замечательная картина, как-то вдруг объединившая в себе все метафизически-метафорически-мифологически-мистические изгибы этих тысячелетних поисков «священных реликвий», и я поняла, что именно должно скрываться в манускриптах Пандоры.

— Все эти легенды, «Эдда», «Нибелунги», саги о Граале Вольфрама фон Эшенбаха и Кретьена де Труа и сказание о Китеже — все они как-то связаны, правда, Волга? — сказала я.

Он задумчиво кивнул, но продолжал внимательно смотреть на меня, поэтому я продолжила:

— Должно быть, важно, что во всю эту связку легенд вплетено множество поддающихся проверке исторических фактов. Не говоря уже о том, что объекты, места и события, описанные в сказаниях, похоже, уже с давних пор разыскиваются всеми кому не лень: как могущественными политическими лидерами, так и загадочными мистиками.

Мне показалось, я заметила в глубине черных глаз Волги странный блеск.

— Отлично, я все поняла, — сказала я, быстро вставая из-за стола. Хотя пар моего дыхания по-прежнему окрашивал воздух, мне не хотелось пока больше пить сливовицу. Я расхаживала туда-сюда перед молча сидевшим Волгой. — Скандинавские, тевтонские, славянские, кельтские, семитские, индоевропейские, арийские, греко-римские, дравидийские, фракийские, персидские, арамейские, угаритские легенды, — сказала я. — А Пандора обнаружила, что именно связывает их все, не так ли? И поэтому она разделила свои манускрипты между четырьмя людьми одной семьи, которые не знаются друг с другом, чтобы никто не смог собрать их воедино и понять то, что поняла она.

Тут я остановилась и взглянула на Волгу, испугавшись, что, возможно, излишне разоткровенничалась. В конце концов, Лаф послал его в это дальнее путешествие, чтобы именно он открыл мне что-то. Но, приглядевшись, я заметила странное выражение на лице Волги.

— В том, что вы сейчас сказали, есть одна очень важная вещь, важнее всего остального, — сказал он мне. — Вы понимаете, что это? — Видя мое явное недоумение, он сказал: — Число «четыре». Четыре человека, четыре части, четыре сектора, четыре набора документов. Пора переходить к сущности, ибо приближается новая эра. А вы так и не видели всех четырех частей, что удалось собрать Пандоре.

— Насколько я поняла, никто не видел их все вместе, — заметила я.

— Вот поэтому я и приехал сегодня в Россию, — сказал Волга с огромной озабоченностью.

Мое сердце встрепенулось, и я медленно опустилась на стул.

— В Айдахо вы были не готовы к принятию этой миссии, но сейчас я вижу в ваших глазах необходимую целеустремленность. Будем надеяться, что еще не слишком поздно. Только один человек имел доступ ко всем этим документам в течение прошлых лет — или, по крайней мере, к тем людям, которые владели ими. Хотя, как вы полагаете, эти четыре наследника — Лафкадио, Огастус, Эрнест и Зоя — отдалились друг от друга, они не отдалились от нее.

Я смотрела на него, не веря своим ушам. Существовала только одна особа, о которой он мог говорить. Но потом, к счастью, я вспомнила о неком препятствии, которое мешало поверить его словам.

— Конечно, Джерси была замужем за моим отцом Огастусом, а потом и за Эрнестом, — признала я. — И мы часто гостили у дяди Лафа, когда я была маленькой. Но Джерси никогда не имела ничего общего с ужасной тетей Зоей из Парижа. Они с ней даже не встречались, насколько мне известно.

Если в России стены имели уши, то не надо было быть «посвященным», чтобы понять ответ Волги.

— Я сожалею, что именно мне приходится сообщать вам это, но очень важно, чтобы вы знали, — твердо сказал Волга. — Ваша мать, Джерси, приходится дочерью Зое Бен.