"Магический круг" - читать интересную книгу автора (Нэвилл Кэтрин)

ВИНОГРАДНИК

В сгустившихся сумерках мы с Вольфгангом оказались на пригородном шоссе, бегущем вдоль дунайских берегов. Темное барвинковое небо украсилось россыпью первых звезд; позади осталась округлившаяся желтая луна, только что появившаяся над Веной.

Во время этой поездки мы в основном молчали. Я пребывала в каком-то эмоциональном истощении, но не могла закрыть глаза. Городские огни вскоре исчезли, и мы поехали, следуя спокойным и величественным курсом реки на запад, в сторону виноградной долины Вахау. Вольфганг вел машину с тем же отточенным изяществом, с каким катался на лыжах, а я вертела головой, посматривая в окна — то на блестящую спокойную поверхность широкого речного русла, то на подступавшие к самой дороге стайки домов с островерхими крышами, похожие на рассыпавшиеся по холмам домики хоббитов. Не прошло и часа, как мы прибыли в городок Кремс, где находился офис

Вольфганга.

Луна уже разгуливала в небесной вышине и заливала своим светом окрестные холмы. Свернув с трассы, мы поднялись к стенам симпатичного городка с занятным набором побеленных строений, сборной солянкой разных стилей, проявлявшихся в ярком лунном свете: Ренессанс, готика, барокко и романский. Уже осталась позади центральная рыночная площадь, обрамленная местными дворцами и музеями, но, к моему удивлению, Вольфганг вновь начал петлять по каким-то извилистым улочкам, которые поднимались к незастроенным пригородным холмам, поросшим виноградниками. Я глянула на его профиль, четко вырисовывающийся в свете стремительно проносящихся мимо фонарей.

— Мне казалось, что первым делом ты намеревался заскочить в свой офис, чтобы уточнить план действий на завтра, — сказала я.

— Да, но мой офис находится в моем доме, — пояснил Вольфганг, не отрывая внимательного взгляда от дороги. — Уже близко, осталось всего несколько километров. Мы практически приехали.

Шоссе сузилось, как будто истощило свой запас тротуаров, но мы продолжали подниматься по крутому склону, уводящему нас все дальше от реки и редких очагов обитания на ее берегах. Мы проскочили мимо небольшого сарая под грязной соломенной крышей, пристроившегося на склоне прямо у дороги, — в подобных строениях сборщики винограда хранят корзины и орудия и укрываются во время внезапных проливных дождей, весьма обычных в этих холмистых краях. За ним уже не было ничего, что напоминало бы о цивилизации, за исключением, разумеется, обширных возделываемых виноградников.

Когда мы забрались на вершину холма, виноградники внезапно закончились, и дорога уперлась в перекинутый через широкий ручей мост. Закрывшее луну облако не давало толком разглядеть очертания какой-то мощной и очень высокой каменной стены, перекрывающей проезд по другому берегу.

Вольфганг затормозил у моста и вышел из машины. Я уже было решила последовать его примеру, но вдруг где-то снаружи вспыхнул яркий свет, залив золотым потоком пейзаж, словно театральную сцену, раскинувшуюся под открытым небом. В каком-то трепетном удивлении я недоверчиво смотрела через ветровое стекло.

То, что я приняла за ограду очередной фермы, оказалось крепостной стеной с амбразурами, защищавшей древний австрийский Burg, то бишь замок, а ручей оказался наполовину заполненным водой крепостным рвом с покрытыми мхом гранитными стенами, которые наклонно спускались к поблескивающей водной поверхности. Над мостом в крепостной стене маячили деревянные ворота. Через их распахнутые створки я увидела просторный внутренний двор: над зеленым газоном высился раскидистый дуб, а за ним вырисовывались очертания настоящего средневекового замка.

Молча вернувшись в машину, Вольфганг на медленной скорости проехал по подъемному мосту в ворота. Он припарковался на газоне под дубом, прямо около старого каменного колодца. Выключив зажигание, он почти смущенно взглянул на меня.

— Это твой дом? — изумленно выдохнула я.

— Как это говорится: мой дом — моя крепость? — сказал он. — Но, честно говоря, изначально мне досталась лишь груда каменных развалин, которые, наверное, тысячу лет назад и представляли собой замок, вознесшийся над тем местом, которому в будущем суждено было стать городом Кремсом. Я потратил десять лет, а также львиную долю свободного времени и доходов, чтобы найти специалистов, способных помочь мне восстановить его. Не считая бригады этих строителей и Беттины, оценившей мою затею как безумие, ты первый человек, которого я привез сюда. Ну и как твое впечатление?

— Просто какая-то сказка! — воскликнула я и выбралась из машины, чтобы все хорошенько рассмотреть.

Вольфганг присоединился ко мне, когда я обходила двор, изучая его во всех подробностях. Действительно, развалины старинных замков встречались в Германии и Австрии почти на каждом холме; они казались такими привлекательными и выглядели так потрясающе, что меня обычно удивляло, почему никто не возьмется за их реставрацию. Теперь я поняла, сколько усилий это могло потребовать. Даже камни для крепостной стены обтесывались и укладывались явно вручную. Когда Вольфганг, открыв двери замка, пропустил меня внутрь, я была потрясена еще больше.

Пройдя по полу, выложенному плиткой, я остановилась в центре большой круглой башни; стены ее вздымались ввысь, наверное, футов на шестьдесят, а сводчатый купол крыши казался звездным калейдоскопом ночного неба. Интерьер освещался множеством ярких светильников, сиявших, точно звездочки, в стенных нишах. Встроенная в объем этой башни металлическая конструкция поднималась с пола как некое абстрактное многоэтажное сооружение, поддерживая снизу замысловатые каменные выступы, напоминающие детские домики на деревьях. Каждый «домик» скрывался за изогнутыми внутренними стенами, отделанными вручную отполированными деревянными панелями теплых, хорошо подобранных оттенков. И в каждом одну из таких стен, выходившую в открытое центральное пространство, заменял прозрачный плексиглас, он служил живописным, слегка наклонным окном и подобно слуховым окошкам на скате крыши пропускал свет, проникающий через основной башенный купол. Чуть позже я заметила, что все комнаты соединяются незаметной из центрального помещения спиральной деревянной лестницей, проходящей по внутреннему кругу внешних стен. Общее впечатление было совершенно ошеломляющее.

— Здесь мне почему-то сразу вспомнились таинственные города-крепости, упомянутые Дакианом, — сказала я Вольфгангу. — Твое жилище похоже на волшебную пещеру, скрытую в недрах горы.

— И тем не менее днем здесь полно света, — заметил он. — Я застеклил все эти причудливые средневековые бойницы и оконные проемы и, как ты видишь, повсюду устроил наклонные прозрачные стены. Завтра, когда мы сядем здесь завтракать, все будет залито солнечным светом.

— Мы разве останемся тут на ночь? — спросила я, пытаясь подавить волнение, вызванное такой перспективой.

— Я был уверен, что ты слишком вымотаешься сегодня, чтобы возвращаться на ночь глядя к дядюшке Лафкадио, — сказал Вольфганг. — К тому же мой дом находится совсем рядом с монастырем, в который мы собирались заехать завтра утром.

— Отлично, — сказала я. — Если только это не слишком обременит тебя.

— Все в порядке, — заверил он. — Я заказал легкий ужин в маленькой гостинице, рядом с ближайшими виноградниками. Оттуда открывается отличный вид на реку. Но сначала я хочу показать тебе свой замок, если, конечно, у тебя есть желание.

— Желание? Да я мечтаю об этом! — воскликнула я. — Мне еще не приходилось видеть ничего подобного.

Вымощенный плитками нижний этаж круглой в плане башни был примерно сорок пять футов в диаметре. В центре находилось что-то вроде столовой с низким дубовым столом, окруженным мягкими креслами. Дальше от входа располагалась кухня, отделенная от столовой стеллажом, на полках которого стояли разнообразные баночки с пряностями и посуда. Вдоль кухонной стены тянулись поверхности крепких деревянных столов, а между ними красовалось что-то типа очага или камина с каменной трубой, встроенной во внешнюю стену башни, как обычно и бывало в средневековых замках. Поднимающаяся вдоль внешней стены лестница привела нас на второй жилой ярус, в библиотеку.

Более просторная, чем верхние комнаты, библиотека занимала половину круга и также поддерживалась металлическими конструкциями, надежно закрепленными на внешних стенах башни. В каменную стену был вделан большой камин, в котором уже лежали заготовленные поленья и растопка. Вольфганг опустился перед ним на колено, открыл дымоход и с помощью длинной соломины развел огонь.

Перед камином стоял кожаный диван с кучей подушек и заваленный книгами журнальный столик, по форме напоминающий бумеранг. Весь пол устилали толстые турецкие ковры спокойных оттенков. И хотя в библиотеке не наблюдалось никаких книжных шкафов, книги были повсюду: на массивном письменном столе в стиле «бидермейер», уснащенном также разнообразными письменными принадлежностями, документами и свитками, и на всех остальных столах, стульях и даже на коврах этого зала.

Следующий пролет винтовой лестницы привел нас на третий ярус, где находилась отведенная мне спальня с большой удобной кроватью, гардеробом, диванчиком и смежной с ней ванной комнатой. Две комнаты четвертого яруса явно отличались многофункциональным назначением и могли служить спальней, гостиной или кабинетом. Судя по обилию в одной из них исследовательских материалов, документов, компьютерной техники и прочего оборудования, логично было предположить, что именно здесь и находится так называемый офис Вольфганга. В каждом жилом помещении имелось несколько длинных узких окон, из которых хорошо просматривался большой, поросший травами внутренний двор крепости.

В верхнем ярусе, прямо под куполом, разместились спальные апартаменты Вольфганга, предметом гордости которых, как и в моих комнатах, служила большая ванная комната. Но во всех прочих отношениях они были совершенно особенные. Оторванные почти на пятьдесят футов от земли, они представляли собой замкнутый в кольцо балкон примерно дюжину футов в ширину, примыкавший к внешним стенам так, что в центре оставалось открытое пространство более двадцати футов в диаметре, а по его краю проходила защитная деревянная ограда, отполированная вручную. Сейчас, поздним вечером, благодаря отраженному струящемуся снизу свету встроенных в стенные ниши ламп и более мягкому внутреннему освещению застекленных нижних комнат создавалось такое впечатление, будто мы парим где-то в облаках.

Мы прошлись по этому кольцевому балкону, и мне удалось рассмотреть его во всех подробностях. С одной стороны находилась поднятая платформа кровати, с другой — что-то вроде гостиной с креслами и гардеробом, а между ними красовалась длинная медная труба телескопа, устремленная в небо.

Там, где сводчатые каменные стены начинали выдаваться наружу, их опоясывал ряд стрельчатых бойниц, из которых когда-то осажденные обитатели сбрасывали тяжелые камни на своих врагов. В эти бойницы Вольфганг вставил оконные рамы, створки которых открывались внутрь и могли закрываться ставнями.

Потолок здесь был намного выше, чем в комнатах нижних ярусов. Балкон располагался прямо под массивными балками, перекрещивающими застекленный купол. Как заметил Вольфганг, в дневное время благодаря этой грандиозной стеклянной крыше вся башня хорошо освещалась. Но сейчас великолепное звездное море ночного неба смотрелось как гигантская перевернутая чаша, из которой изливала на нас свое сияние вся усыпанная звездами вселенная. Это было поистине сказочное место.

— Когда я бываю здесь, — сказал Вольфганг, — то иногда, лежа ночью на кровати, пытаюсь представить, что чувствовал Одиссей, заблудившийся и странствовавший так много лет, когда порой его единственными спутниками были тишина необъятных просторов и холодное, неподвижное безразличие звезд.

— Но если бы ты лежал очень тихо, то, вероятно, мог бы услышать пение созвездий — музыку сфер.

— Я предпочитаю человеческие голоса, — сказал Вольфганг.

Он взял меня за руку и провел по балконным комнатам. Подойдя к наружной стене, он открыл одно из окон, впустив струю свежего, холодного воздуха, долетающего из речной долины. Потом он выключил уличные фонари, освещавшие крепостные стены и внутренний двор, и стало возможно увидеть окрестные просторы. Мы стояли рядом и смотрели на мерцающие огоньки, пробегающие по грядам холмов, и на более удаленную двойную змеиную дорогу фонарей, пунктиром очерчивающих Дунай. Серебристые лунные дорожки разбегались по речной глади, отлично подсвечивая поверхность глубоких и темных вод. В этом волшебном месте впервые за последние недели на меня вдруг снизошло какое-то умиротворение.

Вольфганг повернулся и положил руки мне на плечи. На фоне ночного мерцания его глаза преломляли свет, словно полупрозрачные аквамариновые кристаллы. На нас медленно накатывала большая волна; я явственно слышала, как ее рокот перерастает в рев. Наконец Вольфганг сказал:

— Зачастую мне трудно даже смотреть на тебя. Ты поразительно похожа на нее, совершенно потрясающе.

Похожа на нее! Интересно, что бы это могло значить?

— В детстве мой отец как-то раз взял меня посмотреть на нее. — По-прежнему спокойно держа руки на моих плечах, Вольфганг устремил взгляд в речную даль и словно унесся в какую-то далекую страну. — Я помню, как она пела «Das himm-lische Leben»[52] Малера. А потом отец повел меня за кулисы, и я подарил ей маленький цветок, а она взглянула на меня такими глазами… — произнес он странным сдавленным голосом. — Твоими глазами. Когда я впервые увидел тебя в Айдахо, закутанную и похожую на полярного медведя, я видел лишь твои глаза, и они оковали меня.

Святое дерьмо! Ну надо же такому случиться! Неужели мужчина, которым я одержима, любит мою бабушку? Учитывая события прошедшей недели, лучшим способом для собственного исцеления мне представилось незамедлительное катапультирование из этой бойницы, подобное вылету средневекового ядра. Но ситуация осложнялась еще и тем — и тут уж я была совершенно бессильна, — что моя чертовски горячая ирландско-цыганская кровь вновь залила мои щеки предательским румянцем. Я резко отвернулась от Вольфганга, и его руки упали с моих плеч.

— Что случилось? — удивленно спросил он, разворачивая меня обратно, прежде чем я успела овладеть своими чувствами.

Заметив выражение моего лица, он явно смутился.

— Пойми, это не то, что ты думаешь, — серьезно сказал он. — Тогда я был всего лишь маленьким мальчиком. Разве мог я чувствовать тогда то, что чувствую сейчас как взрослый мужчина? — Он пробежался пальцами по волосам и расстроенно добавил: — Ариэль, мне никак не удается выразить тебе свои чувства. Если бы я только мог…

Тут он схватил меня за руки выше локтя, и я задохнулась от обжигающей боли, прострелившей руку. Мое лицо невольно сморщилось.

Вольфганг мгновенно отпустил меня.

— Что с тобой? — встревоженно спросил он.

Я осторожно коснулась заштопанной руки и улыбнулась сквозь пелену слез.

— О господи! — воскликнул он. — Тебе еще не сняли швы?

— Мне должны были снимать их вчера утром, — сообщила я, глубоко вздыхая и стараясь усмирить пульсирующую боль. — Но в назначенное врачом время мы вылетали из Юты.

Если бы ты сказала раньше, то мы нашли бы специалиста в Вене. Но ты же понимаешь, что швы все-таки необходимо снять. Даже если они растворятся, это может грозить заражением или еще того хуже. До отъезда в Россию у нас очень плотное расписание. Хочешь, я сам сниму тебе швы? Прямо сейчас?

— Сам? — ужаснулась я.

— О боже, если бы ты сейчас видела свое лицо! — со смехом сказал Вольфганг. — У меня здесь есть все необходимое: дезинфицирующие средства, мази, пинцеты и ножницы. На самом деле это элементарная процедура. В школьные годы я хорошо попрактиковался в клинике, у мальчишек вечно бывали какие-то шрамы и швы, и мне приходилось не только снимать, но даже накладывать их. Так что поверь, я делал это сотни раз. Но сначала надо принести наши вещи из машины, чтобы позже с ними не возиться. А потом я быстро приготовлю на кухне все, что нужно для этой маленькой процедуры.

Открыв дверь ближайшего шкафа, он вытащил толстый и мягкий банный халат.

— Вот, переоденься пока, чтобы не испачкать одежду, — сказал он. — А потом спускайся и подожди меня в библиотеке. Должно быть, там уже потеплело. К тому же она ближе к кухне, и света там больше всего, — добавил он, начиная спускаться по лестнице.

Уж не знаю, каким я воображала этот вечер, но «Я люблю твою бабушку», сменившееся «Хочешь, я сам сниму тебе швы?», точно не было тем направлением, в каком могли бы развиваться мои мысли.

С другой стороны, это поможет мне забыть о страстях и треволнениях прошлой недели. Более того, процесс снятия швов обеспечит мне временное пространство для осознания того факта, что отношения этого, столь привлекательного для меня человека с моими родственниками, видимо, были более близкими, чем пока со мной.

Я зашла в его ванную комнату, сняла теплое шерстяное платье и изучила в зеркале багровеющий разрез, что поднимался от локтя к плечу, скрепленный поперечинами четырнадцати черных стежков. От недавних слез у меня припухли глаза и покраснел кончик носа. Я чувствовала себя какой-то развалиной.

Взяв деревянную массажную щетку, я несколько раз провела ею по волосам, сполоснула лицо водой, облачилась в пушистый халат и спустилась вниз.

В библиотеке уже бодро потрескивал огонь, распространяя вокруг аромат сосновых шишек. Подойдя к бидермейерскому столу, я пробежала пальцами по высившейся там стопке книг. Одна из них выглядела редкой и старой, ее прекрасно выделанный мягкий кожаный переплет с золотым тиснением почти совпадал по цвету с желтовато-маслянистым оттенком ближайшего дивана. Из этого фолианта торчала закладка. Я вытащила его из стопки и открыла.

Первую страницу украшало название:

Legenda Aurea

Золотая легенда: Жития святых

Толкование Якоба де Вореня

1260A. D.[53]

Жития сопровождались многочисленными позолоченными иллюстрациями, изображавшими мужчин и женщин в сценах ужасных пыток или мучительных страданий. Я открыла заложенные страницы: святым под номером 146 был святой Джером. С удивлением я узнала, что по-латински его имя произносится Иероним, как у того человека, которого я до сегодняшнего дня считала отцом моего отца.

Помимо его известности как исследователя священных писаний и создателя Вульгаты — канонического перевода Святого Писания, признанного Римско-католической церковью пятнадцать столетий назад, во времена царствования императора Феодосия, святой Иероним, подобно своему легендарному римскому предшественнику Андроклу, исцелил лапу раненого льва. Это вызвало у меня смутные воспоминания о чем-то сказанном сегодня Дакианом. Хотя пока я не могла уловить четкую связь.

Но тут появился Вольфганг с подносом, нагруженным медикаментами, склянкой с отмокающими в спирту хирургическими инструментами, бутылкой коньяка и коньячной рюмкой. Он уже закатал рукава рубашки, избавился от галстука и рас-

стегнул воротник. Через руку у него было перекинуто несколько чистых полотенец. Он поставил поднос на низкий столик перед диваном, где я успела расположиться. Пришлось отложить книгу. Заметив ее, Вольфганг с улыбкой сказал:

— А-а, немножко легкого средневекового чтива в качестве подготовки к собственным мучениям?

Он подтащил поближе к дивану торшер, расстелил на диванных подушках полотенца и сам устроился рядом со мной. Потом сделал неуловимое движение, после чего мой кушак развязался и халат, под которым было лишь необременительное нижнее белье, распахнулся. Бросив взгляд на мое лицо, Вольфганг сухо усмехнулся.

— Уж не хочешь ли ты, чтобы я проводил операцию с закрытыми глазами? — спросил он с шутливой вежливостью, извлекая мою руку из рукава и вновь благоразумно прикрывая меня халатом. — Так, для начала профессор Хаузер произведет осмотр.

Он поднес мою руку к свету и тщательно осмотрел рану. Он сидел так близко, что до меня доносился исходящий от него аромат хвойно-цитрусового одеколона. Но тут я обратила внимание на выражение его лица.

— К сожалению, должен сказать, что выглядит это ужасно, — сказал он. — Твоя рука зажила слишком быстро, рана практически срослась. Необходимо срочно удалить все швы. Но к несчастью, это займет немного больше времени, чем я ожидал, и будет несколько болезненнее, чем я думал. Нужно удалять швы очень осторожно, чтобы рана вновь не открылась. Выпей коньячку. Если боль будет слишком сильной, сожми зубами полотенце.

— А может, все-таки не стоит делать этого сегодня? — с надеждой спросила я.

Вольфганг непреклонно покачал головой. Он мягко положил мою руку и, налив из графина изрядную порцию коньяку, протянул мне рюмку.

— Послушай, я принес достаточно полотенец, чтобы покрыть тебя, но тебе придется повернуться на бок и предоставить мне удобное поле действий. Для начала выпей немного, это поможет.

Меня слегка мутило от страха, но я проглотила коньяк. Потом улеглась на полотенца, расстеленные на диване, мягкостью не уступавшем убаюкивающим материнским объятиям, и позволила Вольфгангу укрыть меня остальными полотенцами. Он осторожно развернул к себе мою руку. Я зажмурилась; огонь в камине так распалился, что жар согревал даже мои веки. Нужно было постараться успокоиться.

Сначала, пока антисептик лился мне на кожу, боль казалась незначительной, но ее значительность быстро возросла. После первого легкого щипка пинцетом мне почему-то подумалось о том, что чувствует рыба, заглотнувшая острый крючок. Вероятно, она испытывает не сильную боль или даже страх, а смутное ощущение того, что может произойти нечто ужасно странное.

Первый дергающий рывок лишь царапнул меня, как гвоздь по стеклу. Но поверхностная боль, постепенно нарастая, пробиралась вглубь. Я постаралась не дрожать, чтобы не осложнять и без того сложную процедуру, однако вскоре тупая пульсирующая боль стала почти невыносимой. Лежа с закрытыми глазами, я чувствовала, как под веками скапливаются жгучие слезы. Для укрепления мужества я делала глубокий вдох перед каждым новым укусом пинцета.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем эти укусы прекратились. Я открыла глаза, и сдерживаемые до той поры слезы заструились по моим щекам на полотенца, покрывающие диван. Зубы мои все еще были стиснуты от боли, а живот вообще свело. Я понимала, что если открою рот, то просто разрыдаюсь. Вновь глубоко вдохнув, я медленно выдохнула.

— Первый стежок оказался очень трудным, но мне удалось чисто удалить его, — сказал Вольфганг.

— Только первый! — запротестовала я, пытаясь приподняться на здоровой руке. — Может, нам лучше сразу отрубить мне руку, чтобы больше не мучиться?

— Дорогая, мне совсем не хочется мучить тебя, — заверил он меня. — Но надо пройти через это испытание. И тогда все будет хорошо.

Вольфганг поднес бренди к моим губам. Сделав большой глоток, я слегка задохнулась. Он вытер пальцем мои слезы и молча проследил, как я выпила еще немного, а потом забрал у меня рюмку.

— Ты знаешь, как наша мама обычно успокаивала в детстве нас с Беттиной, смазывая йодом наши ссадины? Она говорила: «Подуем, поцелуем, и быстро все пройдет».

Склонившись, Вольфганг коснулся губами первого издерганного пинцетом места. Закрыв глаза, я почувствовала, как приятное тепло расходится по руке.

— Сработало? — тихо спросил он. Я молча кивнула, и он добавил:

— Тогда каждый стежок получит по поцелую. А теперь давай закончим испытание.

Я опять опустилась на диван, готовясь к новым мучениям. Удаление каждого стежка неизменно сопровождалось мучительной болью, пинцет осторожно вытаскивал нить из кожи, а потом резкий лязг ножниц сообщал мне о выдергивании очередного стежка. После удаления каждой скрепки Вольфганг склонялся и целовал уязвленное место. Я пыталась считать поцелуи, но минут через пять или десять уже готова была поклясться, что из меня извлекли три десятка или даже три сотни стежков вместо оставшихся тринадцати. И все-таки его поцелуи каким-то таинственным образом облегчали мои мучения.

Завершив пытку, Вольфганг слегка помассировал мою руку, и восстановившийся кровоток приглушил боль. Потом он продезинфицировал рану какой-то жидкостью с приятным запахом. После этого я наконец поднялась и села рядом с ним. Он помог мне продеть руку обратно в рукав и завязал кушак халата.

— Уверен, что ты пережила массу чертовски неприятных ощущений. Последнюю неделю ты не раз доказывала свою смелость, дорогая, но только что выдержала совершенно особенное испытание, — похвалил он меня, приобнимая за здоровое плечо. — Сейчас всего лишь начало восьмого, так что при желании ты вполне успеешь принять ванну или отдохнуть до того, как мы соберемся на ужин. Ну, как ты себя ощущаешь?

— Нормально, только устала.

Я действительно была бы не прочь принять ванну, если бы для этого не надо было совершать никаких телодвижений.

Вольфганг смотрел на меня с озабоченностью, но в его взгляде было еще какое-то непонятное выражение. Я и вправду слегка опьянела от коньяка, усиленного дозой природных эндорфинов, высвободившихся за полчаса ноющей и жгучей боли.

Вновь откинувшись на подушки, я попыталась прийти в себя. Вольфганг задумчиво вертел в пальцах прядь моих волос. После продолжительного молчания он заговорил с таким видом, словно только что убедил в чем-то сам себя.

— Ариэль, я понимаю, что, вероятно, сейчас неподходящее время, но я не знаю, когда наконец наступит то самое, подходящее. Если не сейчас, то, возможно, уже никогда… — Он умолк и закрыл глаза. — О боже, не представляю, как мне действовать. Пожалуй, стоит глотнуть коньяка.

Он перегнулся через меня, взял мою рюмку с оставшейся приличной порцией горячительного и одним глотком допил его. Поставив рюмку обратно на стол, он повернулся и взглянул на меня бездонными бирюзовыми глазами.

— Когда я впервые увидел тебя при входе в научно-техническое крыло вашего ядерного центра… ты услышала, что я сказал, проходя мимо тебя?

— Боюсь, что не совсем, — сказала я.

И живо припомнила, как мне послышалось, что он прошептал что-то вроде «очаровательно» или «потрясающе» — в общем, нечто почти неприменимое к тому, как я представляла или ощущала себя сейчас. Но я и думать не могла, как будут развиваться события дальше.

— Я сказал тогда: «чистый восторг». В тот же момент мне чертовски захотелось отказаться от всего этого задания. И уверяю тебя, даже сейчас кое-кто предпочел бы, чтобы я поступил именно так. Ты поразила меня, как… даже не знаю, как лучше объяснить… точно мгновенно сразила стрелой в самое сердце. Я полагаю, ты простишь мне такое неуклюжее признание.

Он умолк, а я в полнейшем смятении резко поднялась с дивана. Опять мне, трусихе, не осмеливающейся проехаться на лыжах по целине, волей-неволей предлагалось спрыгнуть еще с одной опаснейшей вершины. Я почувствовала легкую панику и попыталась подавить ее. Может, голова у меня и была как в тумане, но не нужно было обладать умом Альберта Эйнштейна, чтобы понять, чего именно я надеялась прямо сейчас дождаться от Вольфганга и какие вполне определенные желания охватывали его самого.

Я пыталась рассуждать разумно. Какой еще мужчина мог бы уговорить меня облететь половину земного шара и пригласить переночевать в его собственный замок? Какой еще мужчина мог бы смотреть на меня так, как Вольфганг смотрел прямо сейчас, не замечая того, какая я взъерошенная, грязная и вымотанная после путешествия и треволнений целого дня, и даже хотеть меня? От какого еще мужчины мог исходить тот опьяняющий аромат кожи, сосны и цитруса, в котором мне невольно хотелось раствориться и утонуть? Почему же тогда, во имя всего святого, я пытаюсь все усложнить?

Но в глубине души, разумеется, я отлично знала почему.

Вольфганг стоял прямо передо мной, но не касался меня. Он посмотрел на меня тем рентгеновским взглядом, что оказывал на меня такое же разрушающее воздействие, как криптонит на Супермена: слабость в коленках и пустота в голове. Наши губы почти соприкасались.

Не сказав больше ни слова, он прижал меня к себе и зарылся рукой в мои волосы. Наши губы соединились. Своим поцелуем он словно хотел выпить мою душу, смыть все тревоги из моей головы, но нежная страстность его губ всколыхнула во мне глубинные чувства. Соскользнувший халат окутал мои голые ноги. Вольфганг слегка прикусил мне плечо, а его руки ласкали мое тело, осторожно освобождая меня от нижнего белья. Я перестала дышать.

— Я боюсь, — отстранившись, прошептала я. Вольфганг взял мою руку и поцеловал ладонь.

— А ты думаешь, я не боюсь? — спросил он, серьезно глядя на меня. — Но давай будем смотреть только в будущее, Ариэль. Не оглядывайся назад.

«Не оглядывайся назад»… С легким страхом я подумала, что таково было единственное условие, поставленное богами Орфею перед его путешествием в подземный мир ради освобождения его драгоценной возлюбленной Эвридики.

— Мне не на что оглядываться, — солгала я и опустила глаза, но слишком поздно.

— О нет, есть на что, любовь моя, — сказал Вольфганг, приподнимая к себе мое лицо. — Ты оглядываешься на ту тень, что стоит между нами с самой первой встречи, — на тень твоего покойного кузена Сэма. Но сегодня, я надеюсь, она растает и ты больше никогда не будешь оглядываться назад.

Отлично, назовите меня идиоткой. В сущности, я и сама думала, что в тот вечер могу слегка тронуться умом. Вольфганг разбередил другую рану, совсем не похожую на шрам, затягивающийся у меня на руке. Та давняя рана притаилась глубоко внутри и так незаметно кровоточила, что я даже не осознавала, насколько она болезненна. Эта незалеченная травма, которую я умудрилась так глубоко запрятать от самой себя, заключалась в том, что мое отношение к Сэму, возможно, слегка выходило за рамки братской любви. И кем же я оказалась в такой ситуации? Изрядно смущенной ядерной дурочкой.

Однако эти противоречивые, раздирающие мне душу чувства — как и все прочие — были по крайней мере частично забыты в тот вечер благодаря тому, что Вольфганг открыл во мне нечто совершенно новое. Ничего подобного в себе я раньше даже не подозревала. Когда наши тела в пылу страсти слились воедино, во мне родилась острая и томительная любовная жажда, и она усиливалась и обострялась с каждым новым движением, проникая в мою кровь, словно наркотик. С какой-то изголодавшейся одержимостью мы взаимно подпитывали воодушевление друг друга, пока я не начала дрожать от полного истощения сил.

Наконец Вольфганг замер, прижавшись лицом к моему животу, и мы продолжали неподвижно лежать на мягком турецком ковре перед камином. В мерцающем свете углей влажно поблескивала наша кожа, а его крепкое мускулистое тело отливало бронзой. Моя рука скользнула вниз по его спине к талии, и он невольно вздрогнул.

— Пожалуйста, Ариэль! — Он поднял взлохмаченную голову и с усмешкой глянул на меня. — Надеюсь, ты хорошенько подумала, прежде чем начать снова дразнить меня. Ты же настоящая колдунья, опутавшая меня своими чарами.

— А по-моему, волшебная палочка является твоим атрибутом, — со смехом заметила я.

Вольфганг откинулся назад и, встав на колени, поднял меня с ковра. В камине догорали тлеющие угольки. Несмотря на наши недавние упражнения, в комнате ощутимо похолодало.

— Кто-то должен сохранить остатки благоразумия, хотя бы ненадолго, — сказал он, накидывая халат мне на плечи. — Тебе нужно немного отдохнуть и расслабиться.

— Твоя последняя терапия, по-моему, оказала на меня замечательное воздействие, — заверила я его.

Вольфганг покачал головой и улыбнулся. Поднявшись с ковра, он подхватил меня на руки и отнес в ванную комнату за моей спальней, где посадил меня на стул и набрал в ванну горячую воду. Он щедро растворил в воде душистые минеральные соли, потом принес для нас чистую одежду и положил рядом с ванной. Когда мы погрузились в ароматную воду, Вольфганг намочил большую губку и начал выжимать ее, поливая ручьями мои груди и спину.

— Я не представлял, что на свете существуют такие соблазнительные особы, — сказал он, целуя сзади мои плечи. — Но полагаю, что нам пора вернуться на землю. Сейчас всего лишь начало девятого. Ты, наверное, проголодалась?

— Ужасно, — призналась я, внезапно почувствовав сильный голод.

В общем, закончив принимать ванну, мы быстро вытерлись, облачились в теплые вещи и прошли через виноградники к ресторанчику, который, как и было сказано, смотрел на реку. Когда мы вошли туда, в камине весело потрескивал огонь.

Мы заказали горячий суп, салат из свежей зелени и французское блюдо raclette — отварной картофель с острым плавленым сыром и хрустящими маринованными огурчиками. Собрав подливку с тарелки кусочками хрустящего хлеба, мы облизали друг другу пальцы, по которым стекал огуречный сок, и запили все это превосходным сухим рислингом.

Уже в начале одиннадцатого мы побрели обратно вверх по дороге между виноградниками. Клочья поднимавшегося от реки тумана, точно призраки, слонялись по рядам подвязанных виноградных лоз, на которых начали проклевываться ростки новой жизни. Воздух еще звенел от холода, но от земли уже исходил тот особый влажный и острый вечерний запах, возвещавший приход весны. Стащив с меня перчатку, Вольфганг завладел моей рукой, и, как обычно, от его прикосновения меня всю обдало жаром. Он улыбнулся мне, и мы двинулись дальше к дому, но именно в тот момент пелена тумана закрыла луну, погрузив нас в темноту.

Мне вдруг послышалось, что где-то за нами, чуть ниже на склоне, хрустнула ветка под чьей-то ногой. Сама не знаю почему, я вдруг жутко испугалась. Остановившись, я высвободила руку и прислушалась. Кто мог гулять в такой глуши поздно вечером?

Рука Вольфганга сжала мое плечо: он тоже услышал шаги.

— Подожди здесь и не волнуйся, — тихо сказал он. — Я сейчас вернусь.

Не волноваться?! Я была в панике, но его уже поглотила тьма.

Притаившись между двумя виноградными рядами, я напряженно вслушивалась в ночные звуки, как учил меня Сэм. Например, именно сейчас я уже различала отдельные призывы дюжины разных насекомых и тихий шум реки, медленно несущей воды по дну долины. Но к этим звукам природы подмешивался шепот двух разных мужских голосов. До меня доносились лишь обрывки разговора: кто-то произнес слово «она», а потом я услышала слово «завтра».

Я во все глаза таращилась в темноту, и тут вдруг ветер отогнал туманную завесу и склон холма оказался залит серебристым лунным светом. В двадцати ярдах ниже того места, где я пряталась, маячили рядом две мужские фигуры, слегка скрытые рядами виноградника. Одна из них явно принадлежала Вольфгангу. Когда я встала, он увидел меня, помахал рукой, а потом, отделившись от своего собеседника, пошел мне навстречу. Я мельком глянула на таинственного преследователя. Лица его я не разглядела даже в лунном свете — оно было скрыто полями помятой шляпы, но когда этот низкорослый тип пошел вниз по склону, что-то в его походке и пружинистых движениях показалось мне странно знакомым…

Тут как раз ко мне подошел Вольфганг. Он обхватил меня за талию и, приподняв, закружил в воздухе. Потом опустил на землю и запечатлел на моих губах долгий поцелуй.

— Если бы ты могла видеть себя сейчас, в этом серебристом свете! — сказал он. — Ты невероятно красива. Прямо не верится, что ты настоящая и что ты моя.

— Кем оказался наш преследователь? — спросила я. — Вроде бы он мне знаком.

— О, вовсе нет, это мой сторож Ганс, — ответил Вольфганг. — Он работает в соседнем городке и каждый вечер на обратном пути проверяет мой дом. Правда, обычно он появляется здесь пораньше. Но как раз сегодня, когда он уже вернулся, ему сказали, что в замке горит свет. Вот он и решил зайти еще раз перед сном и проверить, все ли в порядке. Наверное, мне стоило сообщить ему о моем приезде, поскольку он не привык, что я принимаю гостей.

Глянув на меня с высоты своего роста, Вольфганг покровительственно положил руку мне на плечо, и мы продолжили нашу прогулку.

— А теперь, моя дорогая маленькая гостья, — добавил он, заключив меня в объятия, — я полагаю, нам тоже пора отправиться в кровать… хотя спать вовсе не обязательно.

Но со временем мы, конечно, уснули — правда, уже глубоко за полночь — в уютной, убаюкивающе мягкой кровати Вольфганга под стеклянным куполом, под раскинувшимся над нами небесным пологом. Романтическая ночная одиссея бурной страсти определенно освежила мои мысли, не говоря уже о всем теле. Я окончательно успокоилась, хотя не имела ни малейшего понятия, что день грядущий мне готовит, как, впрочем, и вся остальная жизнь.

Вольфганг в полном изнеможении откинулся на подушки, протянул руку поперек моей груди и поигрывал пальцами в моих раскинувшихся по плечам волосах, пока его не сморил спокойный и здоровый сон. Я лежала на спине и вглядывалась в усыпанное звездами полночное небо. Прямо над головой посверкивало созвездие Ориона, «цыганская прародина» Дакиана, а в центре этих небесных песочных часов — Орионов пояс с тремя яркими звездами: Каспар, Балтазар и Мельхиор.

Последним моим осознанным воспоминанием при взгляде на гигантского млечного змея, проползавшего по небу мимо Ориона, была рассказанная мне Сэмом легенда о происхождении Млечного Пути: древние полагали, что это струя молока, пролившегося из груди праматери богов Реи. Мне вспомнился и тот первый раз, когда я осталась на всю ночь, чтобы увидеть его, ту ночь много лет назад, когда Сэм отправился на поиски тива-титмас, своего индейского тотема. И уже бессознательно я еще раз провалилась в прошлое…

Было далеко за полночь, но еще не рассвело. Мы с Сэмом бодрствовали всю ночь, поддерживая огонь в костре и ожидая тотемных духов. Последний час мы просидели рядом друг с другом совсем тихо, скрестив ноги на земле и соединив лишь кончики пальцев в надежде, что до рассвета Сэм все-таки увидит то, что пытался увидеть вот уже пять лет подряд. Низко над горизонтом на западе висела луна, и угольки костра едва тлели.

И тогда я услышала что-то странное. Может, я и ошиблась, но мне показалось, как будто кто-то дышит где-то рядом. Я напряглась, но Сэм сжал мои пальцы, предупреждая, чтобы я не шевелилась. Я перестала дышать. Странное дыхание раздалось совсем близко, прямо за ухом: громкий хищный звук, приносивший какой-то жутко дикий, теплый и резкий запах. Спустя мгновение краем глаза я заметила легкое движение. Мой застывший взгляд устремился вперед, я боялась шевельнуть даже ресницами, хотя сердце бешено колотилось. Когда это движущееся пятно появилось в поле зрения, я едва не потеряла сознание от потрясения: это был взрослый кугуар — горный лев! — всего в нескольких футах от меня.

Сэм сильнее сжал мои пальцы, поддерживая мою смелость, но я просто окаменела от страха. Даже если бы я захотела встать на ноги, то они вряд ли удержали бы меня. Да и вообще было понятно, что все мои желания сейчас бессмысленны. Дикая кошка медленной скользящей поступью обошла вокруг нас, почти беззвучно, если не считать ее ровного горлового дыхания, напоминавшего мурлыканье. Потом она остановилась около угасающего костра и, медленно и грациозно повернувшись, посмотрела прямо на меня.

И тут началось нечто невообразимое. Раздался какой-то треск в кустах на дальнем конце поляны. Кугуар с сомнением оглянулся на этот звук. Сэм опять сжал мои пальцы, а из подлеска вдруг вывалилась темная тень и, покачиваясь, протопала в круг: это был медвежонок!

Резко фыркнув, кугуар направился к нему. Неожиданно из кустов на поляну выкатилась огромная медведица. Одним взмахом лапы она отбросила детеныша себе за спину и поднялась на задние лапы — огромный темный силуэт, очерченный лунным светом. Пораженный кугуар вильнул в сторону и, сделав мощный прыжок, растворился в темном лесу. Мы с Сэмом сидели окаменев, а медведица медленно опустилась на все четыре конечности и двинулась к нашему кругу с угасающим костерком. Она спокойно обнюхала мой рюкзачок, пошуровала в нем лапой и выудила яблоко. Ухватив его зубами, она отошла назад и отдала добычу медвежонку. Потом, подталкивая его носом перед собой, удалилась вместе с ним в лесную чащу.

Следующие полчаса мы с Сэмом провели в полном молчании, и наконец чернота неба начала рассеиваться. Он пошевелился, пожал мою руку и прошептал:

— Мне Умница, что ты тоже познакомилась этой ночью со своим тива-титмасом. Кого бы тот лев ни искал, он, конечно же, нашел верного человека — Ариэль, Львиное Сердце.

— А к тебе тоже пришли твои тотемные медведи! — взволнованно прошептала я.

Встав и подняв меня на ноги, Сэм покровительственно заключил меня в медвежьи объятия.

— Мы вместе вошли в этот магический круг, Ариэль, и мы вместе увидели их — Льва и Большую Медведицу с Медвежонком. Ты понимаешь, что это значит? Наши тотемы пришли показать нам, что они действительно наши. На рассвете мы укрепим наши узы, смешав наши кровные соки, как делают кровные братья. И тогда для нас обоих начнется совершенно другая жизнь, — заверил он меня. — Вот увидишь.

Да, жизнь действительно изменилась, как и обещал Сэм. Только та история произошла почти восемнадцать лет назад, а сегодня в постели Вольфганга, под вращающимся небесным кругом, мой тотем впервые опять посетил меня во сне.

Проваливаясь обратно в предрассветный сон, я подумала, что уловила верную связь между святым Иеронимом и его раненым львом. Как заметил вчера Дакиан, созвездие, расположенное на зодиакальном круге напротив созвездия «правящего» дома каждой эпохи, считалось в древности его символическим соправителем, и подобно этому Дева Марии обладала равным знаковым влиянием с Рыбами Христа. И я знала, что напротив Водолея в зодиакальном круге находится Лев, поэтому, возможно, моя тотемная львица явилась ко мне во сне, чтобы еще раз утащить меня в тот магический круг.

Проснувшись утром, я долго не могла понять, что на самом деле это не тот рассвет, который мы встречали на вершине горы с Сэмом. Я была одна в кровати на верхнем балконе замка Вольфганга, в окружении подушек под теплым ватным одеялом, а солнце уже вовсю заливало его апартаменты. «Сколько же сейчас времени? Неужели я проспала все на свете?» — испуганно подумала я, приподнимаясь с постели.

Вскоре появился Вольфганг в широких брюках и мягком сером кашемировом свитере. Он притащил уже знакомый мне по вчерашнему вечеру поднос, теперь нагруженный чашками и тарелками, ковшиком с горячим шоколадом и корзинкой с булочками и горячими рогаликами. Когда Вольфганг присел на край кровати и налил какао, я схватила румяную хрустящую булочку.

— Итак, какая у нас на сегодня программа? — спросила я. — Вчера вечером нам так и не удалось обсудить наши планы.

— В Ленинград мы вылетаем в пять часов вечера, а монастырь в Мельке открывается в десять утра — то есть до его открытия еще чуть больше часа, — и мы сможем посвятить нашим изысканиям несколько часов до отъезда в аэропорт.

— А Зоя хоть намекнула, что именно нам надо найти?

— Какое-то связующее звено к тем документам, которые так надежно запрятала твоя мудрая бабушка, — сказал Вольфганг. — Из обширной коллекции средневековых манускриптов монастырской библиотеки Мелька мы сможем выудить концы порванной нити.

— Но если в монастырской библиотеке так же много книг, как в той, где мы были вчера, то сможем ли мы всего за несколько часов найти там неизвестно что? — спросила я.

— Как и твои родственники, я надеюсь, что именно ты найдешь, что нам нужно.

Пришлось удовлетвориться пока загадочным ответом Вольфганга, поскольку перед выездом из замка к открытию монастыря мне хотелось успеть принять душ и нормально одеться. Я уже была готова к выходу, но вдруг кое-что вспомнила и спросила Вольфганга, можно ли воспользоваться компьютером в его офисе, чтобы ответить на факс, пришедший мне вчера из Штатов.

Спустившись в его скромный офис, я попыталась сосредоточиться. Мне хотелось сообщить Сэму о самых важных событиях вчерашнего дня, но я понимала, что для начала надо привести в порядок собственные противоречивые чувства. Учитывая мое окружение и недавнюю активную деятельность, я испытывала сильное смущение, даже думая о Сэме, не говоря уже о логичном изложении моих мыслей на экране монитора. Это могло показаться смехотворным, но я знала, что если кто-то и сможет уловить Мои флюиды, пылкие или страстные, даже на расстояний тысяч миль компьютерной связи, так это Сэм. Мне вдруг пришло в голову, что, Возможно, он уже уловил. Я ведь заметила, что Не только львица навестила меня в последнем сне. Рядом со мной на Извилистых тропах сна были Сэм и его тотемные животные.

Выбросив сумбурные мысли из головы, я попыталась придумать некое двусмысленное послание — нечто короткое, гладкое и деловое, при этом передающее как можно больше сведений. Вспомнив, что Сэм на сей раз назвался сэром Ричардом Бартоном, я сочинила следующее:

В основном такая информация будет вполне понятна Сэму: я получила его факс и поняла его. А «установили» мы с ним в нашу последнюю встречу — не зная еще тогда, где запропастились бумаги Пандоры, — только то, что я попытаюсь лично встретиться с Дакианом Бассаридесом и выкачать из него сведения. Мое заявление, что я успешно продвинулась вперед по плану, означало, что мне удалось сделать это. Что касается упоминания о китах, то у индейцев они считались плавающим хранилищем родовой тотемной памяти и они должны были сказать Сэму, что я надежно спрятала полученный мной «памятный подарок», о котором уже сообщила ему из Солт-Лейка.

Конечно, хотелось бы передать побольше сведений в этом коротком послании, но мне так и не удалось придумать, как закодировать все, что я узнала о своей семье, не упоминая при этом о священных реликвиях, легендарных городах и зодиакальных созвездиях. Но по крайней мере, Сэм узнает одно: игра началась. Я разорвала и сожгла клочки черновика в камине и забросала их остывшей золой: береженого Бог бережет. Выйдя во двор, я увидела, что Вольфганг как раз направился по лужайке за мной.

— К отъезду все готово, — сообщил он. — Я загрузил наш багаж в машину, поэтому нам не придется на обратном пути заезжать в замок. Прямо из монастыря мы поедем в аэропорт. У Клауса есть ключ, и он приведет здесь все в порядок после нашего отъезда.

— Кто такой Клаус? — поинтересовалась я.

— Хранитель моего дома, — ответил Вольфганг, открыв дверцу и помогая мне сесть в салон.

Он обошел машину сзади, запер багажник и сам сел за руль.

— Мне казалось, его имя Ганс, — сказала я, когда он повернул ключ в зажигании и проверил подачу бензина.

— Чье имя? — удивился Вольфганг.

Он вывел машину из-под дерева и, проехав по газону, осторожно вырулил на подъемный мост.

— Того, кого ты только что назвал Клаусом, — сказала я. — Вчера вечером, когда твой сторож догнал нас в винограднике, ты сказал мне, что его зовут Гансом.

Я не сочла нужным упоминать, что в любом случае испытывала подозрения насчет того парня.

— Ну да, все верно, Ганс Клаус, — сказал Вольфганг. — В здешних краях обычно принято называть таких людей по фамилии. Но возможно, вчера вечером я сказал иначе.

— А ты уверен, что его зовут не Клаус Ганс? — спросила я. Вольфганг приподнял брови и взглянул на меня с недоумевающей улыбкой.

— Это что, допрос? Боюсь, я не привык к этому, хотя могу заверить тебя, что точно знаю имя собственного слуги.

— Ладно, — уступила я, — Тогда что ты можешь сказать насчет собственного имени? Ты даже не упомянул мне, что был такой реальный человек по имени Каспар Хаузер.

— Но я думал, ты уже знаешь об этом, — сказал он, двигаясь вниз по склону между виноградниками. — Дикарь из Нюрнберга, так его называли. Легенды о Каспаре Хаузере ходили по всей Германии.

— Теперь-то, разумеется, знаю: я прочла о нем в энциклопедии, — сказала я. — Хотя ты пытался внушить мне, что тебя назвали в честь библейского волхва. Может, ты знаешь об этом Каспаре Хаузере больше меня, но, насколько я поняла, он прославился в основном благодаря его темному прошлому и необъяснимому убийству. Странно, что кому-то захотелось обременить ребенка таким славным наследием.

Вольфганг рассмеялся.

— Кстати, вчера я и сам вспоминал его! Меня потрясла история Дакиана о семи скрытых городах Соломона. Я подозреваю, что Каспар Хаузер и сам Нюрнберг связаны с теми городами, а возможно, также с Адольфом Гитлером и теми священными реликвиями, которые он искал в Мельке. Я собирался поговорить об этом вчера вечером, но слишком увлекся… другим занятием. — Он улыбнулся. — Послушав Дакиана, я пришел к выводу, что все это связано с Hagalrune.

— Hagalrune? — переспросила я.

— Hagal в переводе с древнегерманского означает «град», в смысле «ледяная дробь». Понимаешь, это один из двух важных символов могущества арийцев: огонь и лед, — пояснил Вольфганг. — А свастика в далекой древности символизировала власть огня. Ее резные изображения украшают многие восточные храмы, о которых говорил Дакиан. Но еще важнее то, что Нюрнберг — город, где впервые появился этот Каспар Хаузер, — считается абсолютным геомантическим центром Германии: три пересекающиеся силовые линии Европы и Азии образуют руну Hagal, соединяясь в Нюрнберге в некий энергетический котел.

Со страхом я увидела, как Вольфганг, убрав одну руку с руля, начертал пальцем в воздухе что-то вроде звезды. Точно такая же звезда появилась в моем компьютере в тот вечер, когда Сэм прислал мне первое сообщение:

Сердце мое учащенно забилось. Как бы мне хотелось сейчас поговорить с Сэмом! Я подняла воротник куртки, хотя вовсе не замерзла, просто чтобы занять руки. Вольфганг, похоже, ничего не заметил; он положил руку обратно на руль и продолжил разговор.

— Попадание центральной точки руны Hagal в Нюрнберг определило ход дальнейших действий и планов Адольфа Гитлера, — сказал он. — Став канцлером Германии, Гитлер первым делом собрал команду Ruteriganger… Как у вас называют тех, кто ищет руду или воду с помощью «волшебной лозы»?

— У нас их называют лозоискателями, — сказала я. — Индейцы Америки издавна практикуют такой способ: они покачивают между пальцами раздвоенный прут ивы или орешника, обследуя местность в поисках подземных вод.

— Да, точно, — сказал Вольфганг. — Но та немецкая команда искала не только воду. Они искали в земле силовые точки, энергетические источники, к которым сам фюрер мог подключиться для усиления его личного могущества. Если ты посмотришь старые фильмы о Гитлере, то поймешь, о чем я говорю. Обычно он проезжает в открытой машине по улицам, и его приветствуют восторженные толпы, но, прежде чем окончательно остановиться, его машина дергается взад-вперед, пока точно не встанет на правильное место. Понимаешь, первыми по маршруту Гитлера проходили лозоискатели, определяя силовые точки, чтобы найти самое подходящее место для остановки его машины, а также и нужное здание, окно или балкон для его обращения к народу. Такие силовые источники защищали его от диверсий и увеличивали его собственную энергетику. Ты знаешь, как много провалилось покушений — даже если бомбы подкладывали непосредственно в его комнату — из-за того, что его защищала мощная энергетическая сетка. Уже в древних сказаниях говорилось о безграничных силах Нюрнберга, которыми и пытался впоследствии овладеть Адольф Гитлер.

— Во что бы там ни верил Дакиан, трудно представить, что Гитлер действительно пережил множество попыток покушения потому, что его защищали какие-то волшебные силы типа этой «руны града», — сказала я.

— Но он именно так и считал, и я знаю множество свидетельств, подтверждающих это, — заверил меня Вольфганг. И вот что он рассказал мне по дороге в Мельк.

За всю историю человечества до самого конца наполеоновских войн никто не слыхивал о сиротах, выращенных, как Каспар Хаузер, в клетке. Частенько рассказывали лишь о детях, выращенных дикими животными. Но до появления Каспара Хаузера мало находилось охотников более основательно изучать такие случаи.

Во многих тайных братствах или обществах широко применялся некий священный ритуал, включающий пролитие королевской крови. Жертвенное убийство совершалось одновременно тремя способами, чтобы умилостивить богов трех сфер: огня, воздуха и воды. Символически необходимо было поразить голову, грудь и гениталии. Насколько мы знаем, два таких повреждения получил Каспар Хаузер.

Уже после его смерти многие полагали, что этот юноша происходил из знатного или королевского рода, что его выкрали в младенческом возрасте и отдали на воспитание крестьянам, оговорив странные условия: разместить его в таком тесном месте, где он не мог даже встать, и держать на хлебе и воде (замечу кстати, что такую пищу в древности давали животным, которых собирались принести в жертву). Иными словами, Каспар Хаузер, вероятно, стал жертвой какого-то непонятного языческого ритуала, вдруг всплывшего на поверхность в Нюрнберге в первой половине девятнадцатого века. Сто лет спустя Адольф Гитлер очень заинтересовался подробностями этой истории.

Сам Гитлер родился в 1889 году, и примерно в то время всю Германию охватила волна нового интереса к поискам volkisch[54] корней германского народа, простых людей, описанных в древних скандинавских легендах и германских сказках. Эти поиски объяснялись желанием восстановить традиционные ценности

и обычаи, составляющие сущность тевтонской души, и вернуть некий золотой век.

В это время среди германоязычных народов бытовало мнение, что уже тысячи лет против них ведется тайная борьба, подпитываемая стремлением племен Средиземноморья — к примеру, римлян периода древней истории или мавров средневековой Испании — покорить все северные народы, так называемых арийцев, подвергнув их культурному геноциду. Также считалось, что древние тевтонские предки имели более высокую культуру, чем племена, жившие в Средиземноморье, и к тому же сохранили незапятнанной чистоту рода, избегая любых связей с инородцами, подобно касте нынешних браминов в Индии.

Несмотря на предполагаемое нордическое превосходство, рунический алфавит появился в наших краях довольно поздно, около 300 года до нашей эры, — возможно, тевтоны позаимствовали его у кельтов или других племен. Как во всех предшествующих культурах, искусство письменности и сами руны наделялись магическим и даже божественным значением.

Эта Hagalrune является девятой буквой рунического алфавита. Вообще «девять» у скандинавских народов считалось могущественным числом: «Havamal», часть одной из песен знаменитого исландского эпоса «Эдда», рассказывает нам, что северный бог Вотан (он же Один) провисел на мировом древе девять дней и ночей, чтобы овладеть исходной силой и тайнами магических рун.

Девятка стала самым важным числом для Гитлера. Дата 9 ноября имела для него мистическое значение. Как он говорил: «Девятое ноября 1923 года было важнейшим днем моей жизни». В тот день из-за Мюнхенского путча его посадили в тюрьму, где он надиктовал первый том книги «Mein Kampf»[55]. Однако 9 ноября вообще является важной датой в истории Старого Света. Помимо всего прочего именно девятого числа закончился революцией наполеоновский переворот, умер Шарль де Голль, Немецкая революция привела к отречению Кайзера Вильгельма в конце Первой мировой войны, сложил с себя полномочия Людвиг III Баварский, основавший Второй рейх, и вдобавок в ноябрьскую ночь 1938-го произошел погром, так называемая Kristallnacht— «Хрустальная ночь», послужившая началом массового уничтожения евреев в фашистской Германии и Австрии.

Однако руна Hagal важна не только этим. Она соответствует букве «h» латинского алфавита, которой не существовало в греческом алфавите. И совершенно не случайно именно с этой буквы начинаются фамилии Адольфа Гитлера (Hitler) и Каспара Хаузера (Hauser). To, что эта руна являлась волшебным талисманом Гитлера, подтверждалось любопытными фактами: имена и фамилии многих его ближайших сподвижников также начинались с этой буквы.

Оккультист Генрих Гиммлер (Himmler), глава Schutzstaffel, или отрядов СС. «Путци» Xанфстенгль (Hanfstaengl), глава отделения зарубежной прессы нацистов. Рейнхард Хейдрих (Неу-drich), пражский мясник, глава СД (служба безопасности в фашистской Германии), чье убийство во время войны привело к уничтожению целой чехословацкой деревни. И ближайший друг вождя Рудольф Гесс (Hess), который способствовал написанию «Майн кампф», а позднее стал заместителем самого Гитлера. Гесс родился и вырос в Египте, где и приобщился ко многим оккультным учениям. Гесс познакомил Гитлера со своим бывшим профессором Карлом Хаусхофером (Haushofer), основоположником германской геополитики и любимым теоретиком нацистов. Был также у нацистов философ Мартин Хайдеггер (Heidegger). Личный фотограф Гитлера Генрих Гофманн (Hoffmann) посодействовал росту популярности вождя и его знакомству со своей ассистенткой Евой Браун, на которой Гитлер женился незадолго до смерти. В атомной области трудился известный химик Отто Хан (Hahn), он совместно с Лизой Майтнер провел первый успешный эксперимент цепной реакции; а Вернера Хайзенберга (Heisenberg) Гитлер привлек к проекту создания атомной бомбы.

Многие разделяли ранние устремления Гитлера, например Ганс Хорбигер (Horbiger), создатель Weiteislehre — теории ледникового мира, основанной на том, что ледниковые периоды были вызваны планетарными столкновениями и перед началом каждого оледенения легендарные земли, такие как Атлантида, Гиперборея и Тулий, исчезали с лица земли вместе с их обитателями. Во время космических катаклизмов великие моря превращались в великие пустыни типа Гоби, под песками которой доныне процветают великие царства, подобно сокрытым в земле городам Соломона, о которых говорил Дакиан. Хорбигер утверждал, что Царствие Божие возродится на заре грядущей эры. Его теория стала настолько популярной, что нацисты зачислили ее в сокровищницу мировой науки.

Еще одну связь Гитлера с руной Hagal подметил астролог и психолог Эрик Ян Хануссен (Hanussen), составивший для Гитлера гороскоп на рождественские праздники 1932 года. Он познакомился с Гитлером в начале 1926 года в доме одного богатого берлинского социалиста и с тех пор стал его советником, особенно в области публичных выступлений, когда требовалось произвести максимальное гипнотическое воздействие на народные массы. В том гороскопе Хануссен предсказал успешный конец года при условии, что будут побеждены «противоречивые влияния», пока препятствующие Гитлеру, — а таких влияний было много. Для достижения успеха необходимо было съесть корень мандрагоры, выкопанный в полнолуние в Бранау-ам-Инн, в том самом саду, где родился Гитлер. Хануссен лично съездил туда, выкопал корень и под Новый год доставил его в дом Гитлера под Зальцбургом.

В тот самый вечер, получив свой гороскоп и съев корень мандрагоры, Адольф Гитлер отправился вместе с Евой Браун, Путци Ханфстенглем и еще несколькими сотоварищами на оперу Рихарда Вагнера «Нюрнбергские мейстерзингеры». Позднее Ханфстенгль записал в своем дневнике, что после оперы Гитлер подробно остановился — ведь, как известно, он знал назубок все вагнеровские произведения — на скрытых значениях, вставленных Вагнером в свое либретто. Покидая в ту ночь праздничный ужин в доме Ханфстенгля, Гитлер расписался в книге гостей, отметив знаменательность наступившего дня: 1 января 1933 года.

Он сообщил своему другу Путци: «Наступивший год принадлежит нам».

И с того самого дня фортуна действительно повернулась лицом к Гитлеру. В первый же месяц 1933 года Адольф Гитлер превратился из широко высмеиваемого истеричного клоуна, возглавлявшего мелкую и непопулярную политическую партию, в канцлера Германии, приведенного к присяге 13 января. Это случилось ровно через сто лет после того, как земля Германии была освящена пролитой «королевской кровью» Каспара Хаузера.

Когда Вольфганг закончил эту историю, мы уже ехали по дороге, бежавшей через гряду пологих холмов и высокогорные луга к обнесенному белыми стенами, посверкивающему на солнце золотом монастырю Мелька, смотревшему со своей высоты на широкую и плодородную долину Дуная. Мы остановились на просторной парковке, усыпанной гравием. Вольфганг выключил мотор и повернулся ко мне.

— Есть еще одна персона «Н», пытавшаяся овладеть могуществом руны Hagal, и она-то, вполне возможно, была самой замечательной. Когда в юности, всячески стараясь добиться успеха на поприще живописца, Адольф Гитлер обосновался в Вене, там же проживал известный создатель теории германского язычества Гвидо фон Лист. На шестом десятке своей жизни, в 1902 году, Лист обрел некий мистический опыт. Поправляясь после операции по удалению катаракты, он пребывал в слепоте одиннадцать месяцев. В течение этого времени, как он сам полагал, ему удалось заново открыть благодаря сверхъестественному озарению давно утраченные значения и истоки могущества древних рун. Он также утверждал, что получил сведения о неком элитарном ордене жрецов Вотана, существовавшем в Германии в давние времена, и что скоро им будет основан орден жрецов наших дней. В первом веке историк Тацит описывал три германских племени. Лист утверждал, что эти «племена» по сути своей являлись кастами: внешний круг, «ингевоны», составляли фермеры, а средний — «истевоны» — военные, но во внутренний круг входили только «хермионы», священные жрецы-вожди, хранители тайных рун. Такая основательная теория приобрела множество последователей, и в 1908 году Лист создал общество Охраны германского наследия, среди членов которого было несколько самых богатых и именитых людей в германоязычном мире. Страстные приверженцы этой теории считали ее едва ли не новой религией. Позднее это мощное движение переросло в ревностный национализм, послуживший причиной Первой мировой войны. В 1911 году Лист сформировал в этом Обществе избранный внутренний круг, основываясь на заветах языческих жрецов. Чтобы придать этому кругу древнегерманский оттенок, он назвал его Armenschaft[56]. Только члены новой касты жрецов вполне осознавали, что в этом названии заключено несказанное могущество тайной руны Hagal. Вольфганг умолк и взглянул на меня, словно ожидая какой-то реакции.

— Ты намекаешь на Гермиону? — осторожно спросила я.

Я, конечно, заметила сходство названия возникшей в начале нынешнего столетия тевтонской касты Armenschaft с именем прародительницы моей семьи, Гермионы. И с тревогой осознав, что до нынешнего дня эта сиротка, привезенная на корабле в Африку из датского приюта, оставалась смутной фигурой, мало чем известной, кроме ее впечатляющей, по общему мнению, красоты и пунктирно намеченной жизни: раннее вдовство, получение большого наследства, новое замужество и безвременная кончина.

— Интересное имя, тебе не кажется? — загадочно улыбнувшись, спросил Вольфганг. — Согласно мифам, так звали дочь Елены Троянской, брошенную в возрасте девяти лет, когда бегство Елены с Парисом послужило поводом к началу Троянской войны. По-гречески слово herm означает «столб» или «колонна», что соответствует подлинному значению названия древних племен, населявших местность с абсолютным географическим центром Германии, и, конечно же, названию владевших рунами жрецов. И как ты понимаешь, если Гермиона означает «царица столба», то именно вокруг этой женщины все и крутится. То есть именно она должна быть осью.