"Золотые нити" - читать интересную книгу автора (Солнцева Наталья)

ГЛАВА 41

Человек в черном бесшумно закрыл за собой дверь и остановился, прислушиваясь. Чутье хищника, привыкшего охотиться, равно как и уходить от охотников, подсказало ему, что опасности нет. В непроветренной квартире пахло пылью и комнатными растениями, которые стояли в поддонах, полных воды. Это говорило о том, что хозяева вернутся по крайней мере не сейчас.

Что ж, отлично, у него есть достаточно времени. Тяжелые портьеры закрывали окна, пропуская мало света, окрашивая все в коричневато-золотистые тона. Кухня почти не привлекла его внимания; в комнате он подошел к висевшему на стене луку, не удивился, – прикоснулся к нему, как будто здороваясь со старым другом, вздохнул… Пробежался взглядом по книжным полкам, шкафам, серванту с обязательными хрустальными рюмками и фужерами. Посуда, впрочем, занимала лишь одну полку. На остальных же теснились большие и маленькие разноцветные минералы, вулканические породы, ветки кораллов, огромные бело-розовые раковины…

В другой комнате внимание проникшего в чужую квартиру незнакомца, привлек портрет женщины – старая, отлично сделанная фотография под стеклом, оправленная в потускневшую от времени дорогую рамку. Он подошел, руками в перчатках взял фотографию и поднес к лицу, – женщина смотрела гордо и вызывающе, огромные черные глаза ее призывно мерцали, чувственные пухлые губы красивой формы и мягкий подбородок, придавали ее лицу необыкновенное очарование, расчесанные на прямой пробор густые волосы, на макушке уложены в толстую косу.

Человек долго и с недоумением смотрел на портрет, словно не веря глазам своим, потом поставил его на место, стараясь не потревожить пыль, покрывающую все открытые поверхности. Три-четыре дня в этой квартире точно не убирали.

Больше ничего, заслуживающего внимания, он не заметил. Правда, в ящиках и на антресолях рыться не хотелось, – да видно, и особой нужды не было. Человек просто открывал дверцы, пробегал взглядом содержимое, и снова закрывал их. Лицо женщины с портрета не выходило у него из головы. Напоследок он еще раз посмотрел на фотографию…

Показалось, что начинается знакомый приступ головной боли. Незнакомец прикрыл глаза, тыльной стороной ладони в перчатке вытер со лба обильно выступивший пот. Нужно сесть, хотя бы на несколько минут, – обязательно сесть. Тогда волна дурноты тихо отхлынет, и он сможет уйти.

Так и произошло: тиски, сдавивишие голову, ослабили свою хватку, в глазах прояснилось, тупая боль затаилась где-то в затылке. Но это уже было терпимо. Человек несколько раз глубоко вздохнул, открыл глаза, и направился к выходу. Он ничего не взял в квартире, да и не в этом заключалась его цель. Выйдя из подъезда, он быстро нырнул в заросший кустами сирени, огромными старыми липами и тополями, переулок, и неторопливо зашагал в сторону метро. Ничем не примечательный, похожий на тысячи других, спешащих по своим делам прохожих, он влился в их поток и затерялся в нем.

Любая станция подземки в это время, в центре города, практически всегда полна пассажиров. Человек в черном не любил душные сквозняки, создаваемые едущими из туннеля в туннель поездами, темное мелькание в окнах вагона, стук колес по уходящим, словно в небытие, рельсам. В метро он не то чтобы нервничал, но чувствовал себя крайне неуютно и старался по мере возможности пользоваться наземным транспортом. Но сейчас ему приходилось выступать в роли дичи, по следу которой идет стая гончих. Он всегда знал, что когда-нибудь это обязательно произойдет, – если будешь охотиться за другими, то рано или поздно сам станешь объектом охоты. Человек был готов к этому, и старался, чтобы его не застали врасплох.

В вагоне оказалось несколько свободных мест. Он сел рядом с худющей бабулькой в довоенной панаме и разношенных туфлях, и с облегчением закрыл глаза. Его слегка подташнивало, головная боль давила затылок… Перед глазами снова возникло ночное шоссе, нескончаемый бетонный забор, и похожий на него бедолага, неровной походкой идущий по замусоренной обочине… визг резины, глухой удар, жуткий чвякающий звук… Он сцепил зубы и глухо застонал.

– Тебе плохо, сынок?

Бабулька участливо смотрела на него, прищуривая близорукие глаза.

– Нет, все хорошо, голова немного болит.

– Таблетку дать? Я всегда с собой вожу.

Она было начала рыться в сумке, но он остановил ее. Бабкин убогий вид вызвал у него тягучую мерзкую жалость. Ему захотелось дать ей денег, но если бы он так сделал, она наверняка бы его запомнила. А это уже лишнее.

– Спасибо, не надо. Я не пью таблеток.

К счастью, бабке пора было выходить, и она, кидая на него сердобольно-сочувственные взгляды, засеменила к дверям.

Пассажиров в вагоне становилось все меньше – поезд приближался к конечной станции. Человек в черном снова погрузился в свои мысли. Где он мог видеть ту женщину, с фотографии? Странно… память словно перелистывала одну страничку жизни за другой, в поисках нужных сведений. Пожалуй, это было в детстве, когда он мальчиком ездил с бабушкой к родственникам в Ленинград. Они тогда жили в огромном сыром каменном доме, фасад и фундамент которого покрывала тускло-зеленая плесень. Под окнами сонно катила между гранитных берегов свои грязные свинцовые воды Нева. Город тогда ему не понравился, показался мрачным и зловещим. Постоянно серое небо моросило дождем, на маслянистых волнах каналов покачивался мусор, с залива дул холодный северный ветер…

В квартире, старомодно обставленной еще, наверное, дореволюционной мебелью, пахло лаком, мастикой для паркета и еще чем-то непонятным. В сумрачных, завешанных пропыленными лиловыми портьерами комнатах, стены были сплошь в портретах – овалы, восьмиугольники, квадратики, – миниатюры под тусклыми стеклами: прабабки и кузены, прославленные военные. Кто-то из дальних предков был в родстве с декабристами. Пожилая хозяйка квартиры, белоснежно-седая, высохшая, с удивительно прямой осанкой, была похожа на директрису гимназии. Это он сейчас так подумал. Тогда, конечно, такое и в голову не приходило.

По вечерам они пили чай в зале, как старуха называла комнату с большим круглым столом посередине, накрытом темной плюшевой скатертью. Чашки были очень тонкие, изящные, с позолоченными ручками, а варенье набирали в серебряные вазочки, рассматривать которые было гораздо интереснее, чем есть из них. Мальчик иногда засыпал прямо за этим столом, под бесконечные негромкие разговоры, воспоминания и старинные истории.

Из хозяев квартиры, дальних потомков цвета петербургской аристократии, некогда родовитой и придворной, осталась только эта старуха и какой-то троюродный кузен в Риге. Его жена покончила с собой при загадочных обстоятельствах, а сам он доживал свой век в большом собственном доме в центре города, который считался памятником старины и охранялся государством. Понижая голоса, женщины обсуждали судьбу своего рода, над которым якобы довлело проклятие.

Мужчины и женщины этой славной и знатной фамилии постоянно попадали в опалу, умирали молодыми на дуэлях или от скоротечной болезни, кончали свои дни в изгнании, а кое-кто лишался рассудка. Несчастливые браки, трагическая любовь, роковая страсть к игре, неудачное участие в военных кампаниях, – чего только не было присуще этим людям, пылким и необузданным, порывистым и неистовым в своих желаниях и чувствах.

Дух авантюризма и непонятный злой рок подкосили многочисленный и славный богатый род под корень. Осколки былого величия вызывали ностальгию по бурному и романтическому прошлому, но времена расцвета канули безвозвратно. Потомки блестящих екатерининских вельмож доживали свои дни кто за границей, а кто на родине, одинокие, всеми забытые, окруженные одними только воспоминаниями…

В один из таких тоскливых, нескончаемо тянущихся вечеров, когда за высокими окнами свирепствовала непогода, с силой обрушивая на жалобно дребезжащие стекла потоки дождя, а над накрытым к ужину столом уютно светил темно-оранжевый атласный абажур с бахромой и кистями, – старая хозяйка принесла фотографический портрет удивительно красивой женщины…

Ну да! Пассажир метро, одетый в черное, аж привстал от возбуждения. Конечно, он вспомнил, – именно тогда он и увидел это лицо с соболиными бровями вразлет, чистым прямым пробором, приглушенно-страстными глазами, нежным детским овалом… Тогда, мальчиком, он не мог отвести взгляд от черно-белого изображения на толстом картоне, он смотрел и смотрел, завороженный, околдованный неведомым дурманом…

– Наша кровь!

Старые женщины многозначительно переглянулись.

С тех пор он стал словно отравленный каким-то медленнодействующим ядом. Ни на одну женщину он не мог смотреть иначе, как безуспешно отыскивая знакомые черты с портрета. Женщины приходили и уходили, не оставив ни следа, ни сожаления. Все они были для него тусклыми и пустыми, как дешевый ширпотреб. Колдовское очарование, вернее сказать, больное наваждение, – превратили его жизнь в погоню за вечно бегущей тенью.

Все в его судьбе пошло на перекос. Необычайно сильная натура жаждала острых ощущений, развитые способности позволяли достигать многого, – и он окунулся в бурный водоворот жизни с головой, потеряв ориентиры, и не особенно беспокоясь, выплывет он, или нет. Чем он только не занимался, в чем только не участвовал! Погоня за приключениями бросала его из крайности в крайность, в конце концов приведя туда, где он сейчас оказался…

Вагон метро опустел. Кроме человека в черном, в другом конце прикорнул на кожаном сиденье изрядно выпивший трудяга.

Скоро ему выходить. На конечной станции было пустынно. Одинокие шаги странного пассажира гулко раздавались в просторном вестибюле, выложенном светлой плиткой. Сонный милиционер скользнул по нему равнодушным взглядом и отвернулся. Человек вышел из подземного перехода в ночную прохладу спящего города и зашагал по пустынной темной аллее.

Он снимал квартиру через посредников в панельной многоэтажке этого спального района, никуда не собираясь уезжать. По крайней мере, сейчас. Он отлично знал, что в большом городе можно надежно скрываться, и притом делать это бесконечно долго. Денег у него было с избытком, времени тоже. Оставалось ждать развития событий, а потом уже делать выводы и принимать решения.

Заказчик в этот раз оказался более чем странным, но деньги предложил большие, и человек в черном изменил своему правилу – никогда не приниматься за дело, если оно кажется сомнительным или вызывает плохие предчувствия. В конце концов, ему просто надоела пресная игра, захотелось чего-то нового, каких-то комбинаций, опасности, риска…

Человек вспомнил раскачивающуся походку нанимателя, его струящееся лицо. Именно «струящееся», какое-то перетекающее, изменяющееся. Как он ни старался, – так и не смог уловить черты водителя темно-синего джипа, который передал ему сведения по объекту и задаток. Дело он сделал, но… что-то пошло не так.

Одинокий прохожий опасливо шарахнулся в сторону, обходя человека в черном, который посмотрел на него недобрым холодным взглядом. На самом деле он и не видел этого прохожего, – картина происходящего в старом полуразрушенном особняке в сотый раз разворачивалась в его сознании. Вот он выстрелил, бросает оружие, торопливо идет к условленному выходу, где ждет машина, спешит, на ходу задевает какие-то тряпки, обои, – шум, пыль столбом, известка… Что его заставило повернуться? Как будто в спину толкнуло! Сквозь клубящееся облако, из заваленного мусором угла полоснули, как бритвой по сердцу, – сильно, горячо, безжалостно, – глаза с портрета. Он задохнулся, не помня себя, скатился по лестнице…

Уже в машине, едва переведя дух и ощущая в горле тяжелые толчки, покрывшись холодным потом, вспомнил все еще раз. Глаза были вроде как испуганные? Нет, такие глаза не боятся… Растерянные? Скорее, так. Постой, – сказал он сам себе, чуть не сбив въезжающую в переулок светлую машину, – там были еще одни глаза, еще одно лицо! Дьявол! Значит, это не глюки, на которые он списывал все с ним происходящее?

Человек в черном сейчас снова ощутил ту мгновенно возникшую панику, которую почувствовал тогда, уезжая с «места происшествия». Его видели, и притом, его видели те глаза. На них он не смог бы поднять руку. Ни при каких обстоятельствах.

…Он снова увидел себя мальчиком в комнате с портретами и пыльными портьерами, за столом под низким абажуром. Хозяйка показывает портрет, приглушенно звучат голоса…

– Евлалия… – Ее имя словно музыка. – Великая грешница Евлалия… мятежная, загадочная душа. Умерла… Сколько мужчин из-за нее головы теряли!..

– И наши не избежали этой участи. – Старая, неестественно прямая, хозяйка закашлялась, потянулась худой рукой за тонкой чашкой, отпила. – Дедушкин брат Алексис, – красавец, офицер, первый кавалер в Петербурге, – влюбился без памяти в нее, дрался на дуэли, запил, – потом, вроде, немного успокоился… И тут услышал о ее загадочной смерти.

– Я слышала по бабушкиным рассказам, что это известие застало его прямо на офицерской пирушке. Он вскочил, побледнел как стена, потом выбежал на улицу, сам не свой. Зима лютая – а он без шинели, без головного убора, – бродил по улицам до утра, пока не свалился без сил. Извозчики его подобрали, да и привезли в дом, уже без памяти. Хорошо, что у него в кармане лежали визитки, а то бы…

– Несчастный Алексис, – хозяйка судорожно вздохнула, провела рукой по седым, забранным вверх волосам, – он чудом, чудом остался жив! Жесточайшая горячка не оставляла никаких надежд на выздоровление. Доктора только разводили руками. Он метался в бреду, между жизнью и смертью, и повторял одно ее имя, Евлалии…

– Организм молодой, сильный, вот и выдюжил.

– Да. – Хозяйка снова вздохнула. – Выздоровел он, – нескоро, но выздоровел. Тогда ему и рассказали, что похоронили ее на Харьковском городском кладбище. Алексис, худой, как скелет, бледный, едва держащийся на ногах после болезни, – бросился в Харьков, там рыдал на ее могиле, осыпал цветами…

Мальчик живо представлял себе эти картины – кладбище, гора цветов, гвардейский офицер на коленях, – магическая, неповторимо-тревожная аура окутывала все, связанное с этой удивительной женщиной.

– Господи, ведь говорили, на могиле, неизвестно откуда, появился портрет Евлалии – она там была изображена как святая мученица, с нимбом вокруг головы. Жуть!

Женщина поежилась, перекрестилась.

– Алексис как увидел этот портрет, весь в лице изменился, говорят. Встал, низко поклонился могиле, как будто попрощался, кликнул извозчика, – и в ресторан. Там пил до утра, гулял с цыганами, – поминал ее мятежную, неспокойную душу. На утро уехал обратно в Петербург. Вроде жизнь его стала налаживаться: он окончательно выздоровел, успокоился, перестал пить, играть в карты, задираться со всеми подряд. Тут и невесту ему присмотрели, – милую, скромную девушку.

– И что ж, он согласился на женитьбу?

– Вот и странно, что очень как бы спокойно, равнодушно даже это воспринял. Согласился. Девушка ему понравилась. Назначили день свадьбы. Какое это было венчание! Невеста, цветущая, как роза, в белоснежном платье, окутанная облаком фаты, – и Алексис, блестящий, стройный, голубоглазый! О, Господи!

Хозяйка снова перекрестилась и замолчала.

– Так что, это конец истории?

– Куда там! Во время обряда он постоянно оглядывался, как будто искал кого-то взглядом по церкви, свеча у него в руках от этого потухла, – а это очень плохая примета.

– Говорят, у Пушкина во время венчания тоже свеча потухла!

– Нехорошо это.

Старуха налила себе еще чаю, – у нее пересохло в горле.

– Как свеча-то потухла, словно кто задул ее, – Алексис помертвел весь, как будто призрак увидел. До конца церемонии стоял, как неживой, все боялись – упадет. А после венчания вышел из церкви – и был таков. К невесте этой, жене то есть, так ни разу больше и не показался.

– Так и исчез?

– Для света исчез. Семья сохранила эту тайну, никто ничего определенного не знал. Ходили слухи, что Алексис за границу уехал, да там и умер от чахотки. Другие говорили, будто он в монастырь ушел, и до конца дней молился за душу грешницы Евлалии, ну и за свою тоже. Кто считал, что он умом тронулся, а родня это скрывает. Много судачили вокруг этого, но… все надоедает и забывается. Забыли и об этой истории. Появились новые сплетни, новые слухи… интерес угас, и скоро никто, кроме самых близких, уж и не вспоминал ни Евлалию, ни Алексиса…

– Я слышала, икона с изображением Евлалии до сих пор хранится в Харьковском музее…

С того самого вечера у мальчика появилась мечта – вырасти, поехать в Харьков, разыскать могилу, икону, – посмотреть своими глазами, пощупать.

Прошли годы, Ленинград стал называться Санкт-Петербургом, мальчик превратился в юношу, потом в мужчину, но мечта грезилась длинными ночами, когда сон не шел, а являлось из дремотного тумана лицо Евлалии, с полуоткрытыми пухлыми губами, порочным, сладким взглядом…

Человек в черном вышел из лифта, привычно огляделся, открыл дверь однокомнатной типовой квартиры. Не включая света, не раздеваясь, прошел в комнату и, заложив руки за голову, улегся на диван, продолжая думать.

Он осуществил свою мечту, как только появились первые собственные деньги – поездка в Харьков заняла три дня: в историческом музее ему удалось увидеть вожделенный портрет. Горькое разочарование – вот что он испытал, глядя на весьма посредственную, дилетантскую живопись, грубые штрихи, тусклые краски…

На кладбище решил не идти. Не хотелось еще одного разочарования, еще одной боли. Он чувствовал, что его обокрали, но не знал, кто и почему. Пить он не мог – не было тяги: рюмка-две водки в компании были его пределом. Он чувствовал себя, как мужчина, которому изменила женщина, любимая более самой жизни. Необходимо было заглушить это мучительное состояние, доводившее его до безумия. И он решил, что новые впечатления, – насыщенные, острые и опасные, – отвлекут его внимание, прикованное к загадочной Евлалии.

Колесо жизни закрутилось с бешеной скоростью, не оставляя времени на гнетущую тоску. Человек обожал стрелять из всех видов оружия, и отдавался этой страсти целиком, как и всему, что он любил. Придя однажды на тренировку стрелков из лука, он приметил одну невзрачную с виду девушку. Она отлично стреляла, но… что-то другое не давало ему сосредоточиться на мишени, и впервые за последнее время он промахнулся. Выстрел был никудышний.

Девушка опустила лук, солнце осветило овал ее лица, высокие скулы, темные брови и ресницы. Она попала точно в цель. Глаза ее сияли, темные, слегка раскосые… Его словно ударило изнутри. Евлалия?.. Нет, это безумие. Всплыла грубоватая икона, кладбище… Эта девушка почти и не похожа. Но он уже понял, что сам себя старается обмануть. Глаза были те же самые – огонь, страсть, сладкое обещание, смятение чувств… Дело не в формах. Видимое не есть истина.

Больше в этот день он не стрелял. Сидел на скамейке в тени деревьев и наблюдал за девушкой-стрелком: как она повернула голову, глянула через плечо, наклонилась, засмеялась… Он не мог наглядеться. Так человек, долгое время испытывавший жестокую жажду, никак не может напиться, боясь отойти от вожделенного источника даже на шаг.

Девушка закончила тренировку и отправилась домой. Ее, казалось, не тревожило пристальное внимание незнакомого спортсмена. Несколько раз она, как бы невзначай, скользнула по нему полуопущенным взглядом, – и все. Пошла к метро, как ни в чем не бывало.

Он позволил ей уйти на достаточное расстояние, чтобы оставаться незамеченным, и зашагал вслед. Ему казалось, что если она исчезнет в толпе, это будет потеря, ничем не восполнимая.

Он узнал о ней все, что мог, – где учится, тренируется, гуляет, живет, как ее зовут. Наблюдая за ней издалека, с разных мест и при разных обстоятельствах, он убедился в том, что это не Евлалия. Просто девушка, очень на нее похожая, причем не столько внешне, сколько внутренне.

Удивительно, но на него снизошел покой, он как будто чудесным образом получил назад свою мечту, своего идола. Ему было достаточно знать, что здесь, в этом городе, она ходит, дышит, улыбается, что ее глаза смотрят на небо, цветы и звезды. Он перестал навязчиво бредить ею, и окунулся в свою бешеную жизнь, лишь изредка приходя то к дому девушки, то в лесопарк, где она любила пострелять в свободное время. Для него важно было убедиться, что она существует, что она все еще здесь.

Как могло случиться, что девушка оказалась в разрушенном доме, в то самое время?.. Непостижимо! Связь должна существовать – обязательно. По роду своей деятельности то и дело попадая в непредвиденные обстоятельства, он знал: совпадения бывают, но… Сегодня, когда он рассмаривал квартиру, в которой она живет, портрет Евлалии сказал ему, что он не ошибся. Связь между всеми событиями последних дней существует. И если его хотели убить, то и девушке грозит опасность.

Человек в черном вздохнул и заворочался на диване. Сон подкрадывался незаметно: отяжелели веки, тупая пульсирующая боль в затылке утихла, дыхание стало ровнее… В затуманивающемся сознании снова возникла картина – ночное шоссе, визг резины, распростертое на асфальте тело. Это мог бы быть он. Мысли расплывались, утекали в темные облака сна, которые, наконец, окутали его своим спасительным покрывалом…

Людмилочка проснулась поздно, испуганно вскочила и побежала на кухню ставить чайник. Непривычная тишина в квартире насторожила ее. Боже мой, дети на даче, как она могла забыть! Она села на табуретку у окна и задумалась.

Вчера Влад привез ее домой затемно. Он остановил машину у въезда во двор и открыл дверцы. О переднее стекло билась ночная бабочка… Свежий ночной воздух пах метиолой, которая обильно разрослась на клумбах и под балконами.

– Не знаю, как и благодарить тебя, – она запнулась. – Мне очень редко кто-нибудь помогает. Раньше это делала только мама.

– Не стоит. Я рад, что в доме будут жить дети. В доме обязательно должен кто-то жить, топить печку, готовить еду, раскрывать окна по утрам… Давно я не чувствовал себя так хорошо. Мы тоже сможем приезжать туда, купаться, жарить шашлыки и печь картошку.

– Мне так неловко…

– Проводить тебя до квартиры?

– Нет, я не боюсь. Теперь, кажется, нам с Тиной не грозит расправа за то, что мы видели? – Она усмехнулась.

– Думаю, да, – сказал Влад, поймав себя на мысли, что не очень-то в это верит. – Завтра я позвоню тебе, привезу фотографии убитого.

– Ладно.

Ей совсем не хотелось смотреть на жуткие фото, но то, что Влад позвонит, было приятно. Людмилочка посмотрела на свой дом, – почти все окна темные. Она любила смотреть на окна, которые светятся в ночи. Кто-то болен, и не может заснуть? Или готовится к экзаменам, или нянчит ребенка? Или кто-то кого-то ждет, не смыкая глаз? Вспомнилось цветаевское: «Может, просто рук не разнимут двое»…

Почему все самое лучшее происходит где-то и с кем-то, и никогда – с ней?

Влад повернул к себе ее лицо и поцеловал. От неожиданности Людмилочка вытаращила глаза и начала вырываться. Он сразу ее отпустил. Она сидела и молчала, пытаясь сообразить, что к чему. Он, как ни странно, тоже промолчал, – как ни в чем не бывало, достал сигареты, предложил ей. Она отказалась. Влад после секундного раздумья, тоже не стал курить, убрал пачку.

– С-спасибо… Я пойду?

Людмилочка бочком вылезла из машины и неверной походкой направилась к подъезду. На ходу оглянулась, помахала рукой.

– До завтра!

Влад махнул ей в ответ, и в прекрасном, приподнятом настроении проводил ее взглядом. Дождался, пока, по его подсчетам, она войдет в квартиру, и позвонил.

– Все в порядке?

– Да, я уже дома.

Людмилочка обессиленно опустилась на пуфик в прихожей, удивляясь, отчего это собака ее не встречает. Вспомнила, что дети и собака на даче… потом вспомнила вечернее купанье, лягушачий хор, чай с медом, поцелуй… Поцелуй! Был он, или не был? Или это она так замечталась? Вроде, был.

Она закрыла глаза. Костик и жилец, по-видимому, спят. Она равнодушно отметила тот факт, что ее мужа совершенно не волнует, как и когда она доберется домой в такое время. И почему это волнует какого-то парня, который и знает-то ее всего несколько дней? Она ощутила прикосновение чуть шершавой щеки, – брился он еще утром, – теплые твердые губы, запах хорошего одеколона… Вздохнула. А может быть, ей все это показалось?

Так и не ответив себе окончательно на этот впрос, она отправилась в ванную, а потом в постель. Брезгливо обойдя храпящего Костика, легла на диване в большой комнате и уснула без сновидений.