"Журавль в клетке" - читать интересную книгу автора (Терентьева Наталия)

18 Флоксы

– Я встречу тебя на дороге, – задумчиво сообщил мне Соломатько.

С ним вообще сегодня вечером что-то было определенно не так Даже не требовал чай заменить на пиво или, на худой конец, на кофе с коньяком. Я отнесла это за счет наших запоздалых зубодробительных разборок и твердо решила больше ничего из прошлого не разбирать. Но он и выглядел как-то непривычно. Присмотревшись, я обнаружила, что из-под молнии его свитера торчал оскот, темно-синий шейный платок классической расцветки, в мелкие бордовые и белые огурцы.

Пока я рассматривала загогулины на платке и думала, зачем он его надел и, главное, – когда же сходил за ним в спальню или в какую-то комнату, где лежат его вещи, – я прослушала, что он мне сказал, и на всякий случай неопределенно кивнула.

– «Я встречу тебя на дороге», – настойчиво повторил Соломатько, сохраняя при этом отстраненно-лирический вид.

Я удивленно посмотрела на него-.

– Да на какой дороге-то?

– «…играя ножом. Подумаю: сразу убить или выслушать речь?» – закончил он, страшно довольный, что я опять купилась.

Я помнила, как в юности он любил баловаться словами, но его литературные опыты были не столь изощренными.

– Что, понравилось?

Я неуверенно кивнула.

– Это не мое. К сожалению. Не был бы сейчас заложником. Был бы счастлив и нищ. А вот это, смотри: «Нет горше затаившейся любви, она как яд, настоянный на меде» 2. Класс, да? Я всегда девушкам это говорю, все сразу верят в истинность моих чувств.

– Парадоксальный ты все-таки человек, Соломатько.

Парадоксальный человек тонко улыбнулся и поиграл пальцами.

– «Сверкают ухищренно парадоксы, но слишком пьяно расцветают флоксы, и старый дом для парадоксов прост». На самом деле смысл в середине. Ты только послушай: «Но слишком пьяно расцветают флоксы…»

– Хватит, Соломатько. – Мне совершенно ни к чему были сейчас эти незнакомые, томительные строчки, которые он произносил, к тому же, как откровение, мне лично.

Он улыбнулся:

– Растерялась? Да, у меня есть и другие прекрасные грани, окромя ненавистных и хорошо известных тебе. «Ты жди меня. Ты не прощай меня. Нарви цветов и выйди на дорогу…»

– Пивка не захватить? – пыталась сопротивляться я, чувствуя, как чужая страсть, изящно зарифмованная в легкие строчки, подчиняет мою душу, падкую до подобных красивых вещей.

Соломатько, естественно, почувствовал мою слабину и тут же продолжил, великодушно не обращая внимания на мою неудачную шутку:

– «А ты уходишь по аллее, а ты уходишь в никуда. Листва зеленая жалеет: со мной случается беда – мы расстаемся навсегда».

– Чтобы расстаться, надо сначала быть вместе. Все. Литературная страница закончилась. – Я повернулась, чтобы уйти.

– Маш, Маш, – заторопился Соломатько. – Вот еще только одно, послушай.

Игорь Соломатько, читающий чужие стихи, неумело, смущаясь (иначе не отговаривался бы соблазненными девушками), – это было что-то совсем новое и опасное. Такого я за ним раньше не знала. Я покачала головой и открыла дверь.

– Ну и ладно, тебе же хуже, – прокричал мне вслед расстроенный Соломатько. – «Мир мрачен для идущего за светом, мир светел для глядящего из тьмы!..»

Я рассмеялась:

– Это ты, что ли, – глядящий из тьмы?

Сразу видно, что ты застряла в проблемах своей великомудрой передачи, – огрызнулся Соломатько. – «А сейчас, уважаемые телезрительницы, мы вам расскажем, как в один день похудеть на сорок килограммов, вернуть мужа, который не спит с тобой двенадцать лет, и заодно вывести все бородавки».

– Идиот, – пожала я плечами. – Какие, к черту, бородавки? И зачем надо было портить такой замечательный поэтический вечер? Я даже удивилась – ты ни одной строчки с задницей не зарифмовал, на тебя не похоже.

– Иди-иди! Грубиянка! – Он махнул рукой. – Все равно толку никакого.

Я не стала уточнять – какого толку и для чего, потому что знала, что это просто фигура речи, хитрый ораторский прием, чтобы задержать наивного слушателя, то есть меня. Я прошла по коридору несколько шагов, а потом постояла, подумала и вернулась. Он-таки зацепил меня этой горьковатой, изящной поэзией. Да только зацепил совсем не те струны, на которые, вероятно, нацеливался.

– Знаешь, чего я никогда не. прощу тебе, Соломатько? Вернее… Знаешь, почему ты никогда не будешь уже Маше настоящим отцом?

Он молча смотрел на меня. А я смотрела на него.

– Ну скажи, скажи! Ты ведь так хочешь сказать, ты ж, небось, готовила свою пламенную речь всю ночь и весь день! Не успокоишься, пока твои слова не переберутся в мою голову и не станут мучить меня так же, как мучают тебя… Я даже не спрашиваю, в какой это связи с тем, что ты сейчас услышала и почувствовала, если, конечно, ты что-то почувствовала. В твоей голове все возникает спонтанно, порхает, прыгает, улетает на тонких прозрачных крылышках. Королевство эльфов, одним словом. А напротив тебя – тупой, приземленный эгоист, выпивоха и сластолюбец. Скажи мне, прекрасная Дюймовочка с нежной душой и промозглым балтийским холодком в глазах, эдаким, знаешь, не дающим надежды, так почему я не стану Маше настоящим отцом?

– Не станешь! – упрямо сказала я. Мне на самом деле необходимо было это высказать и избавиться от навязчивых мыслей. – Потому что ты не видел, как она маленькая улыбалась во сне. Потому что ты не слышал ее первого слова. Потому что ты не знаешь, как она сделала свой первый шажок в жизни, упала и засмеялась. Потому что ты не знаешь, как первого сентября в первом классе она рыдала, от того, что сломала половину своего букета, вылезая из троллейбуса. Потому что ты не видел, как она встречала меня, когда я однажды задержалась на работе до ночи и никак не могла ее предупредить… Я пришла, а она сидит в прихожей на коврике и уже даже не плачет, а просто дрожит и смотрит на дверь… Ей было лет шесть, наверно… Потом она уснула на кухне, пока я пила чай. Положила голову на блюдце с печеньем, не сводя с меня глаз, и уснула… И так далее. Потому что потому! Я могу тебе такое до утра рассказывать. Понимаешь?

Он все так же молча продолжал смотреть на меня с совершенно непроницаемым лицом. Потом сказал, стараясь, чтобы это прозвучало безразлично и лениво:

– Ты запуталась, Маш. Но запуталась красиво. А теперь иди.

– А! – Это уже я махнула рукой. – Сиди тут и гордись себе дальше, какой ты есть начитанный парадокс.

– Я сижу здесь, Светлана, – медленно проговорил Соломатько, – потому что вы меня сюда посадили, ты и доченька твоя Маша, трепетная сиротка и бесприданница. Посадили, чтобы получить деньги. А я пытаюсь скрасить дни свои здесь, как могу. И помочь вам.

– В чем – помочь? – спросила я, чувствуя, что обида за Машу, вот эти его как бы невзначай оброненные плохие слова о ней, могут сыграть со мной плохую шутку. Я глубоко вдохнула-выдохнула, сжала-разжала кулаки и отступила назад, на всякий случай. Не драться, не надо больше драться! Да что ж такое со мной сегодня! Час от часу не легче! То все по голове погладить его хотела и прижаться к щеке, а теперь вот – очень хочется ткнуть его кулаком в лицо… Изо всей силы причем… Лучше просто уйти отсюда, не оглянувшись и не закрыв за собой двери. – Так в чем помочь? – тихо повторила я.

А чтобы вы совсем в скотов не превратились, – ответил Соломатько, мелко перебирая связанными ногами, которые непонятно кто и когда ему сегодня опять связал, но точно не я, подошел к двери и сам ее захлопнул перед моим носом.

Я чуть постояла у двери и вдруг услышала, как Соломатько, отойдя, бормочет:

– Ты смотри-ка, задницы, ей, видишь ли, не хватило, не зацепила ее поэзия, феминистку… невостребованную…

Я яростно ухватилась за ручку двери и остановила себя. Такая милая и прозрачная провокация. Иначе бы по-другому звучало последнее слово, попроще. Я ведь только что сдержалась. И еще раз сдержусь. Я вздохнула и не без сожаления пошла прочь. Все-таки иногда надо драться, правы мужчины. Иногда только кулаками можно достойно ответить. К тому же это очень успокаивает… Хрясть по морде – и все твои обиды, невысказанные слова, ночные слезы – вот они, здесь, на разбитой морде у обидчика. А ты – легкая и свободная, идешь прочь, посмеиваясь…

Но дочка Маша не дала мне долго расстраиваться по поводу окончания неожиданного поэтического вечера и несостоявшейся драки.

– Все-таки дурацкая вещь – стихи, правда, мам? – спросила меня Маша, как только я вошла на веранду, и чуть резче, чем можно было предположить по ее миролюбивому тону, отодвинула какую-то книгу.

– Мародеры культурно развлекаются? – пробормотала я, стараясь разглядеть, кто же из великих был так сурово отвергнут Машей.

– Пойду-ка прочту вслух… этому… папе! – Маша фыркнула. – Интересно, что он скажет! – Моя ненаглядная мародерка, насвистывая что-то незнакомое, подхватила книжку. – Пойдем вместе, мам, а то я снова ему нахамлю. – Маша вопросительно посмотрела на меня, а я – в зеркало. Маша вздохнула, не так поняв мой взгляд. – Будешь краситься? Можешь еще платочек мой надеть, освежает.

По яростно хамскому тону я поняла, что Маша почему-то нервничает. Я увидела в зеркале свое бледное лицо, вспомнила, что сегодня-то как раз и не била себя по подбородку за завтраком, и, кажется, даже не причесывалась… Нет, причесывалась. Но не красилась. Я поежилась – сегодня явно стало Холоднее. Отпив из Машиной чашки еле теплого чаю, я накинула на плечи ее модный широкий шарф с неопределенными азиатскими мотивами в рисунке. От едва уловимого родного запаха мне сразу стало хорошо и спокойно. Я улыбнулась, а Маша по-своему поняла мою улыбку.

– Мам… – Маша неожиданно села и совершенно другим тоном сказала: – А я и не знала, что ты…

Не знала, потому что знать было нечего! – Я испугалась, что сейчас придется что-то врать и выкручиваться, потому что правда на эту тему была исключена. – К тому же мы только что ужасно поссорились с твоим отцом. Идем, хамка и мародерка, добьешь папу стихами. Чья там у тебя книжка?

– Не знаю, – на полном серьезе ответила мне Маша и показала книжку без обложки. – Никогда такого не читала. Очень трогательно. Вот хочу проверить Соломатька на эрудицию.

Мы постучались и, услышав довольное «Да-да!», вошли к Соломатьку. Он сразу расстроенно сообщил нам:

– И ни по одному каналу опять не сказали, что меня украли! Вы прикиньте, девчонки, – какое неуважение! Вадик один весь извелся – где я и что. Мария Игоревна показала мне, сколько раз он звонил – раз двести, наверно. И письма такие трогательные шлет: «Держитесь, Игорь Евлампиевич!» За что держаться, не приписал только… А так… Никому до меня, выходит, и дела нет. Разве что вам… Чего пришли, кстати? Соскучились? До ужина вроде еще… А Егоровна-то!.. Принарядилася… Гляньте-ка, люди, прям-таки невеста!..

Я открывала и закрывала рот, не успевая парировать, а Маша спокойно дождалась, когда он на пару секунд замолчал, и без предупреждения прочла по книжке, не соблюдая ритма, как прозу, громко и нехудожественно:

– «Широк и желт вечерний свет, нежна апрельская прохлада. Ты опоздал на много лет, но все-таки тебе я рада!»

– Зачем ты… – Я осеклась, растерявшись от неожиданности.

А ничуть не смутившийся Соломатько мгновенно продолжил:

– «Звери задрожали, в обморок упали, волки от испуга скушали друг друга». Слышь, Егоровна, это о нас с тобой. Мария Игоревна полагают, что мы сейчас набросимся друг на друга и будем раздирать на части в их присутствии, а они будут хохотать. Так, доченька? И чего ты мамашу вдруг решила припечатать? Ну, рада она меня видеть, это всем ясно, гораздо более рада, чем ты, красавица наша двухметровая. А чё ж ее, мамашу, утирать-то?

– Как я устаю от тебя, папа, – ответила ему Маша нежно и, чуть подумав, объяснила: – Я лишь спросить тебя хотела, кто это написал, больше ничего. При чем тут моя мама?

– Да-а-а… – Соломатько поправил воротник своей фуфайки. – Наверно, не понял, как говорится, не срулил… Кто, говоришь, автор? Дак ведь я, доченька, книжек не читаю, все больше по футболу как-то… пивка там, то да се…

– Завелся!.. – Маша махнула рукой и, кинув на меня насмешливый, как мне показалось, взгляд, ушла.

Никакого уважения, вишь как, Егоровна. А кто подучивает? Кстати, – он подмигнул мне, – может, и вправду волки хотя бы от испуга покушают друг друга, а, Егоровна, ты как?

Я даже не нашлась, что сказать на такое неожиданное предложение, и тоже ушла.

– Егоровна, это… кажись… – крикнул мне вслед Соломатько. – Да не уходи ты, подожди!.. – Дальше он продолжал нормальным голосом, видимо совершенно уверенный, что я стою за дверью и слушаю его разглагольствования: – Забыл я, кто это написал, но точно помню, что на обложке была нарисована дама, навроде тебя, в романтической грусти, только поносатее. И еще помню, что даму эту оторвала Танька, когда книжкой в меня бросала.

– За что? – тихо спросила я, не очень надеясь, что он услышит.

– За то, что плохо выполнял супружеский долг. Без огонька. Так, все, иди теперь, перерыв закончился, сейчас второй тайм. Я и так тут с вами пропустил весь чемпионат. Сам поверить не могу. Забы-ыл! Нет, ну ты поверишь? Забыл, что чемпионат Европы! Это как? Нормально? Голову мне задурили, обе… Давай, приноси скорей ужин. Будем вместе смотреть. Слушай, как классно! Когда ты молча стоишь за дверью… Жутко возбуждает. Тут не только про футбол забудешь… Ты смотри, смотри, что делают! Ой, сволочи, ой не надо… Фу-у… пронесло… чуть было не забили…

– Ты за кого болеешь-то? – спросила я, открыв дверь.

– Подожди-подожди… а-а-а… вот так вам и надо! Чего говоришь?… За кого болею? А кто это играет-то?… Одни вроде голландцы, а вторые… Так, сейчас скажут или напишут… Ой, ой, нет, только не так, милый, не надо, э-эх… Егоровна, давай, дуй за пивом. Ну невозможно единственный матч смотреть без пива! Вы что? Это хуже кастрации! Сегодня никакого чая с булочками! Неси пива! И внизу, в большом шкафу на кухне, в белом пакете, таранька, штучек пять-шесть тащи…

Соломатько не смотрел, здесь ли я, не смотрел на меня вообще, ушла ли, заперла ли дверь. Он, приплясывая и почему-то придерживая живот руками (не такой уж он у него был огромный, этот живот), топтался в полуметре от телевизора, чуть отходил назад, присаживался на подлокотник кресла и снова вскакивал, активно участвуя в игре. Когда «наши» (или кто-то, за кого он радовался) забили первый гол, он ловко подпрыгнул, выбросив наверх обе руки, и закричал очень громко:

– Го-ол!

– Я рада за тебя, – сказала я. Он, похоже, только сейчас заметил мое присутствие.

– Е-го-ров-на! Это же такое… это же так… Давай, открывай быстрей!.. – Он стал заглядывать мне за спину, пытаясь, вероятно, увидеть там пиво и тараньку. – Ты что, еще не ходила?! Но ты же мне всю игру испортишь!..

Я воспользовалась тем, что все игроки на экране гурьбой побежали за самым быстрым, который бежал вместе с мячиком, и Соломатько стал притоптывать на месте, подгоняя его руками и постанывая: «Давай-давай-давай, милый, давай!..», и ушла к Маше. А по дороге думала, что, если меня не уволят за прогул и срыв эфира, я обязательно постараюсь сделать передачу про футбол. Приглашу официально Соломатька или какого-нибудь другого симпатичного и страшно занятого дядю, пусть мой гость расскажет всем, в чем состоит это их мужское счастье. Я ведь даже не предполагала, что Соломатько умеет так высоко прыгать и так громко кричать. Пусть даже в качестве телеболельщика.

Я вкратце обрисовала Маше ситуацию, а она неожиданно согласилась, что надо отнести ему пива. Она поставила на поднос с едой большую бутылку ледяного «Гёссера» и насыпала кучку маленьких таранек. Подумав, она вырвала страничку из покалеченной в семейных драмах книжечки и завернула в нее рыбку.

– Вообще-то зря, Маша, это культурное наследие, и заворачивать в него воблу не стоило бы, – заметила я.

– Я знаю, – дружелюбно ответила Маша и понесла поднос папе-болельщику.