"Журавль в клетке" - читать интересную книгу автора (Терентьева Наталия)

12 Тряси копьем!

На следующее утро я принесла ему завтрак, старательно считая изюминки в тарелке с овсянкой, чтобы не столкнуться с его пристальным взглядом. Соломатько смотрел-смотрел на меня, потом вдруг со вздохом сказал: «Да-а-а…», взял ложку и стал ковырять дымящуюся кашу. Я прислонилась к косяку, решив сразу забрать тарелку, чтобы не заходить к нему еще раз.

– Маш, не стой как приговоренная… Тарелочку я и сам могу принести, в случае чего… Знаешь, кстати, к какому выводу я пришел после вчерашней нервотрепки? – спросил Соломатько, отставив тарелку.

– Пока нет, – ответила я и села.

– Сказать?

– Ну скажи.

Соломатько напустил на себя самый умный вид и проникновенно сообщил:

– Жизнь печальна, Маш.

– Ново. Свежо. Оригинально. Большой вклад в развитие идеи о деградации мужского самосознания на уровне индивидуума.

– Злой, противный головастик. А я еще на тебе жениться хотел, на такой зануде.

– Не ври, Соломатько…

Как легко он уже не в первый раз говорит вот это «жениться»… Я-то знаю, как все было… Мне этого хватило на всю оставшуюся жизнь – я так и не смогла забыть то четкое ощущение своей неполноценности. Я все время чувствовала, что недостаточно хороша для него – не мила, не красива, не притягательна… А как может быть иначе, если ты-то хочешь выйти замуж за этого человека, а он все никак не женится – и год не женится, и второй, и пятый…

– Маш… – Соломатько посмотрел на меня затуманившимся взглядом, который, наверно, должен был означать нахлынувшие на него воспоминания, и улыбнулся самой сложной улыбкой, на какую был способен. – Потанцуем?

– Сейчас же утро… – нашлась я, но он уже протягивал мне руку.

Соломатько встал передо мной и слегка, но очень церемонно поклонился. Я, растерявшись, встала. Он приобнял меня за талию и взял мою руку в свою. Тихо-тихо Соломатько стал напевать какую-то приятную, давно забытую мелодию. Я вздохнула и обняла его свободной рукой. Он всегда очень хорошо танцевал – легко и естественно.

Он продолжал напевать и водить меня по комнате, а я вдруг вспомнила, как лет восемнадцать назад он подарил мне на день рождения странный сувенир. У меня была куча гостей, многие из которых знали о нашем бесконечном бурном романе. Соломатько пришел позже всех, потоптался там, здесь, дождался, пока можно будет встрять в общую беседу, и неожиданно громко сказал:

– Маша, в том смысле что Светлана Евгеньевна! Поздравляю вас с днем рождения вот этим маленьким подарком от сердца!

– Спасибо, Игорь. А что это? – спросила я, доставая из небольшой коробочки странную керамическую подвеску. На длинном кожаном ремешке висело улыбающееся лицо, непонятно – женщины или мужчины, причем одна часть его была как будто обгрызена.

– Это… Эх, Светлана Евгеньевна, то бишь Маша! Литературу надо читать. Это – я.

И Соломатько слегка поклонился, дождался ожидаемой реакции от публики – мои подвыпившие гости, не разобрав в основном ничего, захохотали, а он взял и ушел. Недели три Игорь мне не звонил, из чего я заключила, что чем-то его обидела. Может, тем, что не поняла сразу тонкости его подарка. А может, тем, что на дне рождения был очень явно влюбленный в меня редактор с телевидения, который скоро стал директором одного из каналов и пытался соблазнить меня уже с помощью впечатляющих вакансий, где ждали именно меня, умную и телегеничную… Я, кстати, не преминула воспользоваться его предложением, правда, через несколько лет, когда он уже женился, а я все страдала и страдала о незабвенном Соломатьке и не представляла никакой опасности для ревнивой жены директора, уже отвоевавшей себе место в телеэфире.

А Игорь, появившись, объяснил мне наконец, что та часть подвески, которая обгрызена, – это его тайная печаль, невидимые миру слезы. Я была потрясена и повесила подарок прямо посреди своей комнаты на люстру, так, что все приходившие ко мне впервые обязательно спрашивали – что ж такое загадочное висит в центре комнаты, а кто знал, что это символ соломатькиных слез, тот просто стучался головой, проходя мимо.

Сам Соломатько был страшно доволен, что я так оценила его умный и, по его характеру, крайне откровенный и искренний подарок. Мне бы, дуре, тогда призадуматься – а чего, собственно, ему плакать, когда его любит столь замечательная женщина, как Маша, то бишь я, Светлана Филиппова, но я была тронута тем, что он в кои-то веки раз приоткрыл душу, хотя бы таким образом, и ни о чем другом не призадумалась.

– Ты чего это, Машка, опечалилась? – спросил Соломатько и приостановился, не отпуская меня.

– Я? Да нет… Просто…

Его рука, лежавшая на моем боку, жгла мне тело сквозь свитер. Надо было или, ни слова не говоря, поцеловать его, или срочно отойти в сторонку.

Я резко отстранилась и отошла к окну. Соломатько только вздохнул и сел на свое место на полу. Я мельком глянула на него, подумав, что вот просто сяду сейчас рядом с ним, сяду и обо всем забуду – обо всех годах одиночества, о непрощеной обиде, обо всем… О его жене Тане, красивой и с хорошим характером, о всей неизвестной мне жизни Игоря Соломатько, наверняка наполненной удовольствиями… Я обо всем забуду и прижмусь к его щеке, и… Я даже сделала шаг к нему и остановилась.

– Чайку, Маш? – улыбнулся Соломатько, наблюдая за мной с пола. – А то что-то ты побледнела…

Наверно, гад, он на это и рассчитывал – что я растаю от его дурацкого танца, от тепла его руки… Видно невооруженным глазом, что я одинока, что ли? Или не в этом дело? А все в той же его странной власти надо мной?..

Я встряхнулась, чтобы прогнать наваждение, налила себе остывшего чаю, выпила полчашки, не ощущая вкуса, и с трудом съела большую приторную конфету с орехом внутри. Соломатько, не вставая, дотянулся с трудом до моей штанины, поправил ее загнувшийся край, а я при этом с ужасом ощутила, как вздрогнула от его прикосновения. Он же подмигнул мне и сказал:

– Может, пойдем в садик прогуляемся? Мне ультрафиолета не хватает, для роста волос и гм… только не сердись, Машка, для крепости мужской плоти. Прямо чувствую, как слабею с каждым днем. Духом крепну, а другим местом слабею… вот как тебя увижу…

Я посмотрела в окно. Утро было и впрямь чудесное, грех не погулять.

– Пойдем, конечно.

– Что, прямо вот так, без уговоров и выкрутасов? – Соломатько даже прилег, не веря в столь быструю победу.

– А чего там крутиться? Я вот… – Я чуть было не сказала: «В одном фильме видела…». – Вот только веревку сейчас принесу, одну ногу к батарее привяжем…

– А точно ногу? – спросил Соломатько шепотом.

– Точно.

– Фу-у, хорошо, а я-то было подумал… – Он больно постучал меня по ноге. – Иди скорей, только Маше не говори.

Я сходила за веревкой. Была ужасно рада, что не столкнулась с Машей, которая, впрочем, могла как раз гулять сейчас в саду. Мы с Соломатьком дружно привязали конец веревки к плоской белой батарее. Другой конец веревки он накинул себе свободным узлом поверх ботинка. Сам он надел ту короткую дубленку, в которой сбегал от нас в сторожку, а мне снял с вешалки свою бобровую шубу. Интересно, знал ли он, что я уже примеряла его шубу, отправляясь к нему на свидание? Я взглянула на него, но понять сейчас по его лицу, видел ли он, как я с колотящимся сердцем, сжимая в руке его дурацкую записку, топала тогда в беседку, не смогла.

– Ошейник берем с собой? – спросил меня в этот момент Соломатько.

– Зачем? – удивилась я.

– И я так думаю, – кивнул он и положил его у дверей. – Пошли, что ли, потихоньку, а, Маш? – Выйдя на улицу, он с удовольствием вдохнул воздуха. – Ах, хорошо… И не так далеко от Москвы вроде, но дуреешь от воздуха… Ну вот, Машка, меру пресечения мне изменили. Может, и жизнь как-то теперь изменится, а?

Главное – ни одного Соломатькиного слова не принимать всерьез. – Это закон общения с ним, которого очень трудно придерживаться, но в противном случае можно пропасть, я это знала, как никто.

Мы погуляли молча минут пять. Несмотря на яркое солнце, было довольно морозно. Соломатько заботливо поднял мне воротник, поглубже запахнулся сам и, поглядывая по сторонам, видимо как и я, ожидая встретить Машу, начал:

– Лекция. Всю ночь готовился. Названия темы не придумал, но суть такая: «Прочистка Машкиных романтических мозгов». Пойдет?

Я не стала спорить, чтобы не охлаждать его пыл.

– Я тут стал думать о всяких чудных вещах. То ли много сплю, то ли мало пью, вернее, вообще не пью. То ли еще что… Вот, скажем, компьютера нет, а есть ты и Маша… Ну, короче. Ты в свое время сделала типичную для женщин ошибку. Ваша сестра обычно думает, что, если мужчина поймет, как она его любит, он будет с ней жить из-за этого. Вот сейчас не хочет – а поймет – и захочет. А ведь на самом деле жить с сильно любящей тебя женщиной непросто и чаще всего – плохо, неспокойно. – Соломатько все время поглядывал на меня, следя за моей реакцией. – Что касается постели, поверь мне, Машка, мужчине нужна вовсе не любовь, а нечто совсем другое. Умелый секс, скорее. Причем вовсе не каждому нужен ответный яростный темперамент. Некоторые вообще любят похолоднее. Им так интереснее. Это к слову, а не о присутствующих.

– Кроме… секса – не люблю это слово, какое-то оно медицинское – есть еще остальная жизнь, – попыталась встрять я.

Машка, не путай, это не дискуссия, а лекция. Я говорю, ты записываешь. Так, сбила. А, да, остальная жизнь… Ну а в остальной жизни сильно любящая женщина и вовсе неудобна. Обиды, слезы, претензии, ревность. То ли дело – равнодушная. И когда мои товарищи, хорошо попарившись в баньке, после третьей бутылочки пива и обсуждения вчерашних голов на чемпионате Европы переходят к теме: «Она меня так любит!..», они при этом имеют в виду совсем другое, чем ты, Машка, и твои подружки. Ч-черт!… – Он неловко споткнулся.

– Ты что?

– Да чуть не навернулся…. Веревка не пускает. Я невольно засмеялась, а он рассердился:

– Ужасно смешно!

– Ладно, извини. Формула Чаплина – «Я упал, все хохочут». Давай пойдем в обратную сторону – Я даже взяла его под руку. – Или… – оглянулась я на дом, – может, давай к чертям эту веревку отвяжем?

– Э-э-э, нет уж! – засмеялся теперь уже Соломатько. – Вот ведь какая ты! Есть же правила игры!

Ну да. Конечно. Он любую жизненную ситуацию принимает как игру. Поэтому он всю жизнь улыбается и шутит, а я плачу и тоскую – о несбывшемся, о невозможном, не понимая, что половину происходящего в жизни лучше вообще не воспринимать всерьез…

Мы прошли обратно несколько шагов, и он продолжил:

– Мои товарищи в бане имеют в виду, что девушка угадала желание своего любимого и затем удачно, ловко, без лишних вопросов исполнила его в постели. Потом пошла приготовила что-то очень вкусное и сидела, молча смотрела, как любимый ест. Затем улыбнулась, повернулась спиной в новых обтягивающих ее круглую попку брючках, не слова опять же не говоря, помыла посуду и уложила спать. А когда в половине второго ночи позвонила другая, то та, которая действительно любит, тихо ответила в трубку: «Он спит», а ему утром ничего про ночной звонок не сказала. Понимаешь теперь, что такое «Она меня так любит»? Это был первый тезис. Тебе интересно? Я, кстати, хорошо говорю?

Чтобы не сбивать его с мысли, я просто улыбнулась и согласно кивнула.

– А второй такой: типичная ошибка истово любящих – считать, что их любовь кому-то, кроме них самих, нужна. И что, потеряв эту тягостную для объекта обожания любовь, объект будет рвать на себе волосы и желать вернуть эту самую любовь вместе с обожательницей, с сумасшедшей влюбленной дурой. А вот и ничего подобного! Опять же в фольклоре отражено… Помнишь глубокую философскую сентенцию о том, как уходящая баба облегчает жизнь всем, включая тягловую силу?

Я слушала его с любопытством и некоторым снисхождением, с которым обычно представители противоположного пола выслушивают полярные теории друг о друге. Что-то мне казалось похожим на правду, что-то было настолько спорным, что и спорить не хотелось, только тратить вхолостую эмоции.

– Когда будут прения? – спросила я, кажется, не совсем впопад.

Соломатько досадливо цокнул языком:

– Тебе минута на прения. Привыкла дурить зрителей заготовленными блестящими цитатами, хочешь встрять и сейчас?

– Я просто хотела сказать, что это все субъективно. Сегодня я не любим или не любима, и я с этой стороны смотрю на жизнь, вернее, на ее куртуазные проблемы. А завтра я заболел или встретил другую/другого и результаты вот такого вульгарного психоанализа получаются прямо противоположные.

– Понятно. Ты помнишь, я тебе еще пятнадцать лет назад посоветовал не писать больше ни строчки? Ты тогда строчила статейки то ли в «Работнице» то ли в «Крестьянке».

– В «Литературной газете».

– Да один хрен. Пошли, знаешь ли, в дом, а то еще отморожу себе к черту все ослабшие конечности! У тебя сколько конечностей, Машка?

– Столько же, сколько у тебя.

Вот, видишь! Даже считать толком не умеешь, а в телевизор лезешь, с умными разговорами. Не должна баба никого поучать, и все тут. И руководить не должна, и судить, и приговоры выносить, и животы вспарывать скальпелем не должна. Природа такого не предусмотрела. Понимаешь, Егоровна? А когда вы нарушаете ее законы, она, природа, вам жестоко мстит. Одиночеством и ранним климаксом. Все, пошли домой. Мне больше неинтересно. Ты не хочешь слушать и ведешь со мной телепередачу для домохозяек со средним специальным неоконченным. И даже там ты могла бы проанализировать свои ошибки и честно сказать: вот такая я дура была, поэтому одна и осталась. А ты ведь все норовишь вину свалить на мужчин!

Мы подошли к крыльцу, и я оглянулась в надежде увидеть Машу. Пока мы прохаживались, мне показалось, что она выходила из дому. Но сейчас ее нигде не было видно. Наверно, обижается на меня.

Соломатько первым вошел в дом и даже подал мне руку на лестнице. Я переступила через его веревку, отряхнула с нее снег и, разогнувшись, столкнулась глазами с Машей. Она стояла на дорожке чуть поодаль от дома и смотрела на меня, как на предательницу. Я лишь развела руками. Маша отвернулась и пошла в другую сторону. Соломатько видел эту сцену и подтолкнул меня вбок:

– Привязана к тебе Маша, привязана крепче, чем я этой вашей веревочкой.

– А ты как хотел? – пожала я плечами. – Мы день и ночь вместе. Всегда. Я если не на работе, то с Машей. Я никогда не ездила без нее отдыхать.

Соломатько недоверчиво хмыкнул:

– А я вот, простой обыватель, фотки твои помню в каком-то журнальчике, с мальчонкой кудрявеньким, забавным… Он все еще норовил к камере ягодицами повернуться… Тугие такие ягодицы были, как сейчас помню, в желтых трусах пляжных… Так как, Егоровна, безупречная мать? Был мальчонка или не был?

– Был, – кивнула я. – Пару раз за пятнадцать лет я на несколько дней от Маши уезжала, так вся изводилась, по пятьсот раз домой звонила…

– И ты считаешь, это хорошо?

– Да уж как вышло, Игорь. И, кстати, ничего плохого я в том не вижу. Маша меня любит, я надеюсь. Я ее люблю больше всего на свете, больше самого света…

– Больше Бога? – улыбнулся Соломатько.

– Не понимаю вопроса. Я не верю ни в бородатого бога на облаке, ни вообще в некоего реального персонажа, или силы, которым есть до меня дело. Кого и как любить в этом случае, не знаю. Где и что оно – то, что надо любить? Закрывай дверь, холодно.

– Его-оровна! – Соломатько отступил от меня на шаг. – Ты же иконки раньше вешала в квартире, я точно помню! И крестик носила… Ну-ка, ну-ка… – Он потянулся к цепочке на моей шее.

Я сама достала крестик, показала ему и заправила обратно под свитер.

– Крестик есть, и в церковь я иногда хожу… И молитву, в случае чего, про себя прочитаю…

– Знаешь наизусть молитвы? – с сомнением переспросил он.

– Знаю, «Отче наш» – она короткая. И «Оптинских старцев», выборочно… – Я посмотрела на иронически улыбающегося Соломатька. – Как будто ты твердишь наизусть молитвы! Ну что за ханжество, в самом деле!

– Молитва – это ключ! – сказал Соломатько и многозначительно показал наверх.

– Да, скорей всего, – кивнула я. – Но все равно я в Бога, наблюдающего за мной из космоса или из параллельного мира, не верю.

– Пока не поздно – отрекись от сказанного! – громко прошептал Соломатько, нарочито отступив от меня на шаг. – Какая, а, смотрите, смелая Егоровна у нас, надо же!

Я покачала головой:

– Да уж произнесла, теперь никуда не денешься. Не смелая, а слишком много книг, наверно, в жизни читала. Много знаю, много видела, много где на земле побывала – в Боливии, Мексике, Египте… Ты был в Египте, Соломатько?

– Был, – важно кивнул он. – В Шарм-Эль-Шейхе. Плавал в коралловых рифах, все ноги ободрал, снимал фильм под водой…

Ясно. А мы с Машей на Великого сфинкса все смотрели да на одни и те же экскурсии по два раза ходили. Маша всерьез собиралась учить египетские иероглифы, чтобы тайны человечества когда-нибудь открыть, непознанные пока. И в Индии были, такого там навидались-наслышались невероятного, что не укладывается в обычные представления о мире… Так что все это никак не укрепляет веру в Новый Завет как альфу и омегу мироздания.

– Значит, и дочь моя тоже – атеистка? – сурово спросил меня Соломатько.

Я улыбнулась – быстро и ловко он осваивается в роли отца. Я посмотрела ему в глаза, и он, разумеется, легко выдержал мой взгляд.

– Дочь моя, Игорь, то есть наша дочь – не атеистка, и я – тоже. Просто я не считала себя вправе обманывать ее сказками на тему библейской истории. Боялась, что настанет день, когда она мне скажет: «Мама, а ведь это, оказывается, все вранье – про угодников, про ангелов…» И решит, что и остальное – тоже вранье. Все оберегаемые религией человеческие ценности, заповеди, нравственные запреты и так далее. Один умный человек сказал: «Я отчасти верующий, отчасти знающий, а больше – мечтающий». Вот это обо мне. Пошли, я сделаю чай. Я тоже что-то замерзла.

– О чем мечтаешь, поделишься со мной? А, Егоровна? – Он подтолкнул меня локтем.

Я взглянула на него. Вот и пойми теперь, кто кого перетянул с шутливого разговора о мужском идеале безупречной подружки – и с чего, кстати, Соломатько завел его со мной? – на такие темы… И все же я ответила, потому что мне показалось, что он ждет от меня ответа, лишь прикрываясь своей обычной шутовской масочкой.

– Поделюсь. Мечтаю выполнять все заповеди без сомнений и мук, даже те, которые наизусть не помню. И когда-нибудь понять, почему все так, а не иначе на земле. Веришь?

Соломатько, с большим сомнением качая головой, пошел вслед за мной.

В его комнате, когда мы пили чай и отогревались, я вернулась к тому, что меня задело в разговоре на улице.

– А ты часто смотришь мою передачу?

– Ну… пару раз послушал. Смотреть не смог, стыдно было за тебя. А что ты хотела? Комплиментов? Не твое это дело. Ты какая-то… неопределенная, что ли. В общем, сразу видно, гм… что хорошего мужика у тебя нет.

Я засмеялась, думая при этом, зачем же и о чем я сейчас смеюсь.

– Не расстраивайся так, – улыбнулся Соломатько. – Есть и похуже тебя. Такие дуры есть – хихикают, глаза пялят в камеру… А ты иногда еще и ответить что-то можешь с ходу… хм… – Он как будто сам удивился тому, что только что сказал.

Так все-таки, какое будет резюме твоей лекции? – решила я свернуть тему моей профессиональной пригодности. Потому что сама к себе отношусь крайне критично и очень страдаю от того, что часто бываю крепка задним умом – не могу сразу охватить целое или остроумно отреагировать, а потом неделю после передачи никак не успокаиваюсь – вот ведь что надо было сказать! А я и не сообразила сразу.

– Вывод? – улыбнулся Соломатько и с удовольствием потянулся. – Вывод…

Неожиданно я вспомнила один из Лялькиных советов:

– Всегда проверяй на глазок, как интересующий тебя мужчина в данный конкретный момент к тебе относится.

– Знание приумножает печали, Ляль, – ответила я ей.

– Это у дур. У женщин умных знание приумножает победы.

– Хорошо. А вдруг человек меня просто уважает? Или… просто не уважает…

–. Ерунда какая! – как всегда категорично ответила уверенная в себе Лялька. – Из уважения, как ты выражаешься, «человек» этот ничего для тебя делать не будет. А вот из симпатии к твоим округлостям… Самое смешное, что у них эта симпатия на виду. И никак ее не скрыть, кроме как свободным покроем штанов. Так что смотри внимательно и управляй!

Я взяла и посмотрела на Соломатька. Сейчас, по крайней мере, он ко мне относился хорошо. Даже очень хорошо.

Соломатько перехватил мой взгляд, нахмурился, перекинул ногу на ногу, перевернулся в кресле, а потом вдруг рассмеялся:

– Ты права, Егоровна. Вот такой я бедный человек, тобою сраженный. «Я любовью сраженный, лишь любо-овью жи-ву-у…» – пропел он. – Извини за некоторую непривычную терминологию, но это Шекспир. Кстати, тебе не приходила в голову некая неприличная этимология этого имени? «Тряси копьем» 1 – может, речь не только о ратных подвигах, а?

Не знаю, что бы сделала на моем месте Лялька, а я, как дура последняя, покраснела и, пробормотав: «Ну чего ты, чего ты, я совсем не о том…», попыталась как можно скорее ретироваться.

– А ну, не так прытко, – ухватил меня за свободно свисающую штанину Соломатько. – Вообще, знаешь-ка что?

Я перевела дух:

– Пока нет.

– Я помыться хочу. И ты докажешь свое равнодушие ко мне, если потрешь мне спинку и в благодарность дашь потереть свою.

– Можно я задам тебе классический вопрос всех русских алкоголиков? Ты меня хоть капельку уважаешь? За Машу, к примеру. Тогда пойдем, ты помоешься и вернешься обратно, безо всяких придумок и выкрутасов.

– Это уж как полу-учится… – протянул Соломатько, но сразу встал и приготовился идти. – Хотя бы разочек, а, Маш? – Он наклонился ко мне и умудрился ухватить меня зубами за ухо. – Это аванс.