"Маскарад" - читать интересную книгу автора (Питерс Натали)

Глава 4 ГЕТТО

Раф Леопарди был пьян.

Весь день он шатался по тавернам, питейным заведениям и делился со слушавшими его с разинутыми ртами посетителями тем, что видел в Америке, что узнал о демократии и всеобщем голосовании. Раф не забывал и Венецию, разглагольствуя о ее славном прошлом и неопределенном будущем.

С течением времени его идеи, как ему казалось, вырисовывались четче, обретали новый смысл. Главная мысль Леопарди сводилась к одному слову: ПЕРЕМЕНЫ. Мир меняется, убеждал он. Меняются люди. Становятся образованней, просвещенней, сбрасывают с себя оковы угнетения и предрассудков. ПЕРЕМЕНЫ… Венеции тоже надо измениться.

Впрочем, на самом деле Раф выпил не так уж много – несколько стаканов вина, пару кружек пива. Но пережитое им недавно придавало легкость его мыслям, пьянило ощущением собственной значимости.

Часы собора Сан-Марко пробили полночь. Площадь стала освобождаться от запрудивших ее чудаков, жуликов, актеров. Трудящийся люд отправился спать. Дворяне же продолжали развлекаться. Раф решил добраться до гетто пешком, желая немного проветриться. Он выбрал наикратчайший путь – от площади, вдоль торговых рядов Мерсерии, позади красивых дворцов, выстроенных вдоль Большого канала.

«Фасады домов, – думал он с горечью, – схожи с театральными декорациями. Тянущиеся позади них переулки кишат бедняками, больными, калеками».

Раф вдруг услышал плач. Потом – громкий крик. Он остановился и оглянулся вокруг. Звуки неслись из темного тупика. Он пошел в ту сторону, откуда они раздавались. В свете укрепленного на перевернутой бочке единственного фонаря Раф увидел крупного лысого мужчину, жестоко избивавшего ребенка. Тот кричал так громко, что жители соседних домов открыли окна и выглядывали на улицу.

– Что тут происходит? Эй, вы, что вы делаете? – крикнул Раф.

– Ты, сучка! Я дам тебе хороший урок, – рычал мужчина. – Будешь еще воровать?

Раф оттолкнул мужчину от ребенка. Хулиган развернулся в его сторону и стал яростно размахивать кулаками. От него несло потом и дешевым вином. Раф вывернул руку негодяя ему за спину и стукнул его головой о стену. Он издал свистящий звук, соскользнул наземь и жутко захрапел.

Раф наклонился над дрожащим ребенком. Его рубашка задралась до пояса, и он смог рассмотреть между бедрами темный треугольник волос. Это была девочка, но возраст ее установить было трудно. Она была ужасно грязна и к тому же вся в синяках и кровоподтеках. Раф обнял ее за плечи и помог подняться на ноги.

– Ну, теперь все в порядке, – сказал он. – Все кончено. Ты живешь рядом? Где твой дом?

Девочка рассеянно покачала головой. Раф оглянулся.

– Эй, люди, кто она такая? Кто-нибудь знает?

– Ее до сих пор здесь никто не видел, – ответила скрипучим голосом какая-то женщина. – Одна из бродяжек, что забредают на карнавал. Вероятно, шлюха. Если вы разумный человек, то оставьте ее и убирайтесь прочь. Когда ее сводник придет в себя, он снова полезет в драку.

– О нет. Прошу вас, уведите меня отсюда, – пробормотала девочка. – Возьмите меня от него. – Как бы в ответ на ее слова упавший на землю мужчина издал стон. – Неро убьет меня. Он такой. Я его знаю. Как напьется – такой злой. Уведите меня отсюда, – умоляла она.

Какое-то мгновение Раф колебался. Если он приведет девочку в гетто, то ему может угрожать арест. Да и тетю Ребекку могут арестовать. Но ребенок выглядел жалким, истощенным и болезненным. Девочка явно нуждалась в уходе.

– Где твоя семья? – спросил он. – Твоя мать?

– У меня никого нет, синьор. Моя мать продала меня, когда я была маленькой. Я работала на Неро. Я ему принадлежу. У меня больше никого нет. Мы – акробаты.

Гнев пронзил сознание Рафа. «В каком же мире мы живем, – подумал он, – если женщина вынуждена продать свое дитя такой скотине? Почему? Потому что она голодала, потому что у нее слишком много ртов, которые она должна кормить, и она надеялась, что ее ребенку будет легче. Они голодают и страдают, а дворяне едят с позолоченной посуды и сорят деньгами на развлечения».

Крепко взяв девочку за руку, Раф увел ее из этого зловещего переулка. Она была босая и часто спотыкалась о булыжники. Один раз она покачнулась так сильно, что он сам едва не свалился. Раф видел, что девочка готова упасть в обморок от голода и усталости.

Вздохнув, он поднял ее и понес на руках. Ее грязная нечесаная голова легла ему на плечо, дыхание постепенно углубилось, а охватившие его шею руки расслабились. Девочка уснула.

Так они и пришли в Старое гетто. Большие ворота на канале Реджио были уже закрыты и заперты на ночь. Но это делали не для того, чтобы помешать войти в гетто грабителям, а чтобы не впустить туда ночью евреев. Раф пронес свой груз по скрывавшимся в кромешной темноте тропинкам, извивавшимся вокруг стен гетто. В одном углу этого лабиринта приютился жалкий бордель. Раф знал его владелицу и щедро платил ей за возможность пользоваться ее домом и двором в случае необходимости попасть в гетто после комендантского часа.

Они прошли через похожий на тоннель проход. В дальнем конце двора была проделана небольшая калитка, наполовину скрытая чахлым апельсиновым деревом. Он нажал плечом, и дверь поддалась. Теперь они оказались ниже уровня его дома. В темноте на ощупь Раф пронес обессиленное дитя вверх по узкой лестнице. Он вырос здесь и знал каждую выбоину на ступенях, каждый поворот лестницы.

Дверь наверху лестницы была не заперта, они вошли внутрь, и он поставил девочку на ноги.

– Просыпайся. Мы пришли. – Девочка зевнула, приоткрыла веки и оглянулась вокруг. Комната была просторной, хотя и с низким потолком. Она отапливалась потрескивавшими в камине дровами. Девочка не могла оценить обстановку. Но она знала, что такое бедность, поэтому сразу же поняла, насколько это помещение лучше любого из тех, в которых ей до сих пор приходилось бывать.

– Вы богаты? – спросила она с благоговейным страхом в голосе.

– Я бы так не сказал. Но нам хватает.

В комнату вошла пожилая женщина. На ней был вязаный шерстяной халат, накинутый на ночную рубашку. На голове – домашний чепец.

– Рафаэлло, я так беспокоилась! Я слышала, что… – Она осеклась и уставилась на девочку. – Что это такое? Кто она?

– Ее владелец избивал ее. Спившийся мужлан. Ей некуда было идти, поэтому я привел ее сюда. Думаю, она у нас перекусит и примет ванну.

– Но, Рафаэлло, как же можно! Ведь она христианка. Это опасно!

– Все в порядке, тетя Ребекка, – сказал Раф. – Я сомневаюсь, что она принадлежит к какой-нибудь религии. Не беспокойся. Она уличная девчонка, и никому нет до нее дела. Ее не станут искать, а поскольку нашел ее я…

– Я не понимаю, – произнесла девочка испуганным голосом. – О чем вы говорите?

– Мы – евреи, – ответил Раф. – По закону нас должны строго наказать, если мы возьмем тебя к себе. Сегодня ночью ты будешь в безопасности – никто не видел, как мы пришли сюда. А завтра я отведу тебя в какой-нибудь приют. Там монахини позаботятся о тебе.

– Нет-нет, синьор, только не монашки. Умоляю вас! – с ужасом проговорила она. – Я не хочу идти к ним. Не хочу жить за стенами монастыря!

– Но ты не можешь остаться здесь, – вполне резонно возразил Раф. – Ты знаешь, где сейчас находишься? В еврейском гетто. Оно обнесено стенами. В монастыре ты будешь пользоваться большей свободой, тебе не надо будет бояться…

– Замолчи, Рафаэлло, – нетерпеливо перебила его тетя Ребекка. – Не надо забивать ей голову всякой чепухой. Разве ты не видишь, что она валится с ног от усталости? Подойди ко мне, дитя. Как тебя зовут?

– Лиа, – застенчиво сказала девочка. – Просто Лиа. Прошло несколько дней, и Лиа стала выглядеть совсем по-другому. Ее отскребли от грязи и причесали, одели в довольно приличную подержанную одежду. Синяки постепенно исчезли, и она даже немного прибавила в весе.

Лиа сказала, что ей четырнадцать лет, хотя Ребекка предполагала, что та сбросила себе по меньшей мере два года. Живя на улице, она быстро повзрослела и закалилась. Ей была чужда стыдливость, и она свободно говорила о себе. Где родилась, девочка не знала – возможно, где-то около Неаполя. Ее мать была танцовщицей. А своего отца она не помнила. Мать продала ее Неро, когда ей было только шесть лет, и с того времени она жила с его труппой странствующих акробатов. Одна из женщин постарше была тоже танцовщицей, как мать Лии, она обучила девочку некоторым балетным па.

– Я была самой лучшей акробаткой у Неро, – сказала однажды вечером Лиа. – Так говорили все. Я могу кувыркаться и прыгать и даже немного петь. Но на самом деле мне хотелось бы стать танцовщицей. Хотите, станцую?

Она волчком прошлась по комнате. Юбки и ленты развевались по ветру. Руки были широко распахнуты. Тетя Ребекка рассмеялась и зааплодировала. Раф улыбнулся.

– Жизнь в гетто, Лиа, тебе покажется очень скучной, – заметил он. – Ты привыкла переезжать с места на место, а здесь будешь в четырех стенах. Вряд ли тебе это понравится. Возможно, надо было подыскать для тебя какую-нибудь другую труппу актеров.

Он дразнил Лиу, но она заплакала.

– Нет, не хочу уходить отсюда! Я так счастлива здесь!.. Это настоящий дом, а вы будто моя семья. Вы мой дядя, а тетя Ребекка – бабушка! – Она обняла старушку за талию, и тетя Ребекка с любовью погладила ее по голове. – Тетя Ребекка, вы же не хотите, чтобы я уехала?

– Нет-нет, дитя мое. Рафаэлло желает тебе только добра. Он никак не может понять, почему кто-то хочет добровольно остаться в гетто. Сам он стремится вырваться отсюда с детских лет. Я прожила здесь всю жизнь и привыкла. Здесь я по-своему счастлива. Но тебе оставаться в гетто опасно. Если ты все же захочешь остаться, то должна выдать себя за еврейку. Я научу тебя всему, что тебе следует знать. А если кто-нибудь спросит, откуда ты…

– Обязательно спросит, – с хмурой улыбкой прервал тетю Ребекку Раф.

– …то ты должна будешь сказать, что ты дочь двоюродной сестры Рафаэлло из Вероны и что твои родители погибли в пожаре, который в прошлом году уничтожил веронское гетто. Мы все знаем о том пожаре. Чудовищная трагедия. Услышав такой ответ, люди больше не зададут никаких вопросов.

Лиа была очень сообразительной, общительной и интересовалась всем, что происходит вокруг. Тетя Ребекка знакомила ее с еврейскими обычаями и еврейской кухней, и Лиа все быстро усваивала.

Она испытывала искреннюю благодарность: впервые в жизни у нее была собственная комната и настоящая постель, она полюбила кота Джекоба. Тете Ребекке она иногда напоминала котенка – проворная и любопытная. Лиа очень много помогала по дому. И вскоре тетя Ребекка не могла представить дом без девочки.

Лиа напоминала старой женщине ее племянницу – мать Рафа. Небольшого роста и хрупкого телосложения, с оливкового цвета кожей, черными глазами и ямочками на щеках. У нее были черные курчавые и пышные волосы. Густые брови придавали лицу Лии серьезное выражение, которое, однако, мгновенно улетучивалось, как только та начинала заразительно смеяться. Какие бы страдания ни выпали на долю Лии, они не лишили ее любви к жизни.

Дела и политическая деятельность Рафа надолго отрывали его от дома, но когда ему все же удавалось возвращаться к родному очагу, он баловал Лиу, поддразнивал ее, дарил небольшие подарки – расчески, ленты для волос и маленькие зеркальца, а однажды принес котенка. Лиа вела себя с Рафом сдержанней, чем с тетей Ребеккой. Она обращалась к нему «синьор Раф», но, когда он входил в комнату, ее глаза вспыхивали. Для нее не было большего счастья, чем ждать его, подавать ему кофе или вино, подложить под спину подушку или подставить под ноги скамеечку.

Однажды он рассмеялся и беспечным тоном заметил:

– Ты так заботишься обо мне, Лиа. Ты меня избалуешь, и моей будущей жене будет трудно.

Она вспыхнула и опустила глаза. Тете Ребекке порой казалось, не влюбилась ли Лиа в Рафа.

Однажды вечером домой к Рафу пришла группа раввинов и старейшин гетто. Лиа и тетя Ребекка тихо стояли в углу в стороне от мужчин. Среди тех был и друг Рафа Малачи. Он держался сзади кучки одетых в черное мужчин и нервно потирал руки.

От имени пришедших заговорил главный раввин, седобородый старик, прославившийся в городе своими ясными, поэтичными проповедями.

– Мы слышали о вашей речи в сенате, Рафаэлло, – произнес старик. – Мы восхищаемся вашей смелостью и двигавшими вами чувствами, но не можем одобрить ваши методы. Вы вновь навлекли на всех нас позор и страх.

Раф напрягся. Нечто подобное он ожидал.

– Каким образом? – спросил он.

– Прежде всего тем, что на вас был красный головной убор, – сказал другой раввин, – символ позора, который наконец ушел в прошлое. И вы тем самым выделили себя из массы людей, провозгласили себя евреем…

– А что в этом дурного? Я действительно еврей. И не стыжусь этого. Я надел шапку специально, чтобы никто не принял меня за другого. Я хотел, чтобы они знали, что от их почестей отказался не какой-нибудь простой матрос, а именно еврей.

– Но вам следовало сперва посоветоваться с нами, – возразил еще один человек – банкир. – Мы все гордимся вашими достижениями, Раф. Вы совершили геройский поступок во имя славы нашей общины.

– Разве нельзя было принять эти почести и поблагодарить от имени еврейской общины тех, кто их вам вручал? – спросил кто-то из присутствовавших.

– Нет. Я не мог этого сделать. Не хотел получать от них благодарности, не хотел принимать приказ о присвоении мне офицерского звания, особенно из рук Алессандро Лоредана. Вы забыли, как он поступил с нами? Если бы не Лоредан, мой дед и сегодня был бы жив. Лоредан ненавидит евреев. Если бы он смог, то уничтожил бы всех нас.

– Вы выступили против правительства. – Главный раввин покачал головой. – Разве вы не понимаете, чем это может теперь кончиться для нас? Вы всех нас поставили в весьма неудобное и опасное положение.

– Потому, что сказал правду, – упрямствовал Раф. – Все, кто был там, понимали, что я говорил правду.

– Возможно, – сказал банкир. – Но после вашей речи наш бизнес сократился по меньшей мере на тринадцать процентов. Слово «еврей» теперь у всех на устах.

– Не просто «еврей», – уточнил Малачи. – А тот еврей, то есть Рафаэлло. А здесь уже возникает существенная разница.

– Мы не можем позволить вам продолжать в том же духе, – сказал главный раввин. – Вы подвергаете опасности гетто. Навлекаете серьезные последствия, и не только на себя, а на всех нас. Будут введены еще более жесткие ограничения, объявлены новые законы. Это умножит наши беды. Мы просим вас остановиться. Рафаэлло, пожалуйста, ограничьте свою деятельность торговлей.

– Я не могу! И не буду! – бушевал Рафаэлло. – Что с вами случилось? Чего вы испугались? Погромов? Сейчас не средние века. Чем они могут еще досадить нам? Вы не добьетесь уважения, если будете унижаться. Когда вы ведете себя как слуги, с вами и обращаются как со слугами. Если вы станете извиняться за то, кто вы есть, всегда найдется, за что осуждать вас. Если уступите и подчинитесь без борьбы, то на вас взвалят еще большее бремя, и вы не сможете даже пошевелиться под гнетом их законов. Вы не устали жить как животные, загнанные в вонючий скотный двор? Разве вы не хотите, чтобы ваши сыновья жили лучше, чем вы? Я этого хочу. Хочу добиться свободы и для моих сыновей, и для себя. Немедленно. Сегодня…

– Рафаэлло, прошу тебя, – умоляющим тоном обратилась к нему тетя Ребекка. Рядом с ней стояла Лиа, широко раскрытыми глазами наблюдая за происходящим. Она не могла разобраться, в чем дело, но понимала, что речь идет о чем-то серьезном.

– Прости, тетя Ребекка, – решительно сказал Раф. – Теперь я уже не в силах остановиться. И не отступлю.

– Первый ваш долг – перед Богом. Второй – перед общиной, – напомнил ему главный раввин.

– Нет! Мой первый долг – перед моей верой, перед свободой. Переменами. Равенством всех перед законом.

– Думаю, Малачи, вам следовало уберечь его от этих бед в Америке, – проворчал банкир. – Ну к чему вся эта болтовня о демократии?

– Но что я мог сделать? – запричитал Малачи. – Я же не мог каждую минуту следить за ним!

– Не вините Малачи, – сердито сказал Раф. – Всю дорогу до Америки и обратно мы обсуждали с ним политические проблемы, законы, и я по сей день уверен, что он ошибается. Вы все ошибаетесь.

– Вы, Раф, понимаете, чем это может кончиться? – спросил молодой раввин. – Если вы не подчинитесь нашим требованиям, мы будем вынуждены отречься от вас.

Раф кивнул головой.

– Я понимаю. Но это не остановит меня.

Тетя Ребекка громко всхлипывала, прикрыв лицо фартуком.

– Мы даем вам ночь и еще один день на раздумье, – сказал старый раввин.

– Мне нечего раздумывать. Я не изменюсь, не перестану действовать во имя того, что, по-моему, справедливо. Делайте что хотите. – Раф посмотрел вокруг себя на бледные, бородатые лица. – С этого момента я не с вами. Я больше не еврей.

В комнате воцарилось молчание, и раздавались лишь всхлипы тети Ребекки. Лиа прижалась к старушке. Раввины и старшины молча покинули дом. Последним ушел Малачи, бросив на Рафа умоляющий взгляд. Раф покачал головой.

Когда они ушли, Раф подошел к женщинам и, положив руку на плечо своей тети, сказал:

– Я должен был так поступить, тетя Ребекка. Прости.

– Как я рада, что твоего дедушки нет в живых! – воскликнула она. – Он никогда бы не понял этого. Никогда! Я сама не могу понять, что происходит. Почему ты всегда думаешь только о себе? Никогда не предвидишь последствий своих поступков? Мне стыдно за тебя!

– Ты можешь уйти и жить в другом доме, – ласково сказал Раф. – Я это пойму.

– Ты хотел бы этого? Да? Тогда никто бы не вмешивался в твои дела. Нет, никуда я не уйду. Останусь здесь и буду присматривать за тобой.

– Спасибо, – тихо сказал он.

Покачивая головой, тетя Ребекка вышла из комнаты. Раф устало опустился в кресло.

– Налей мне немного вина, Лиа.

– Я не понимаю, синьор Раф. Что произошло? Что это все значит? Почему вы теперь не еврей?

– Потому что меня отлучили от веры. Или отлучат. Завтра… Соберутся в синагоге, зажгут свечи, развернут свиток торы. Они вытянут жребий, что должен будет прочесть раввин из налагаемых запретов. И это будет затем повторено по всему гетто. К завтрашнему вечеру все, даже дети, узнают, что случилось.

Лиа наполнила бокал вином и поставила его на стол напротив Рафа.

Он вперил взгляд в пространство.

– Так много законов, – пробормотал он. – Закон Божий. Закон природы. Гражданский закон. Закон гетто. Вы не можете ни двигаться, ни думать, ни совершать какие-либо поступки.

– Но что это значит? – настойчиво добивалась ответа Лиа.

– Я больше не существую. Они могут прогнать меня из гетто, тем самым сняв с себя всякую ответственность за меня. Меня не будут засчитывать в кворум, необходимый для совершения утренней молитвы. Я не буду участвовать ни в какой деятельности. Никому не разрешат разговаривать со мной или заключать сделки. Если я женюсь и моя жена родит, то ребенка не будут считать евреем. Если в моей семье кто-нибудь умрет, его нельзя будет захоронить в освященной земле.

– И как долго так будет продолжаться? – поинтересовалась Лиа. – Вечно?

Он пожал плечами.

– Пока они не отступят. Или я. Но я не отступлю. – Он глубоко вздохнул и осушил бокал вина. Лиа наполнила его вновь. Он выпил и второй. – Я больше не еврей, – пробормотал он. Он провел рукой по пышной бороде. – Ну, а если я больше не еврей, я и не должен быть похож на еврея. Разве не так?

На следующий день Лиа ушла после полудня на несколько часов из дома. Ее отсутствие привело тетю Ребекку в ужас. Она подозревала, что Лиа вернулась к актерской братии. Когда же Лиа наконец пришла домой – как раз перед самым закрытием ворот, – Ребекка отчаянно ругала ее, ибо она очень боялась потерять девочку. Лиа свое отсутствие объяснила тем, что хотела посмотреть на увеселения на площади. Ведь сегодня был карнавал.


Карнавал… Еще никогда Венеция не казалась Рафу столь продажной, лживой, навязчивой и опустившейся. Куда бы он ни пошел, всюду встречал бедность, вплотную соседствующую с великолепием. В нищих семьях, прозябающих в гетто, едва хватало хлеба, чтобы прокормить детей, и такие семьи полностью зависели от благотворительности.

А в мраморных палаццо вдоль Большого канала дворяне потчевали друг друга фруктами и прочими яствами.

Прикрыв лицо маской, не узнаваемый никем, Раф бродил по улицам. Он не был ни евреем, ни купцом, ни завсегдатаем пирушек. Просто еще один ряженый, отправившийся на поиски удовольствий. Ни в одно время года он не чувствовал себя таким свободным, как в пору карнавала. Юношей он, бывало, пропадал по две недели подряд, а безумно любящий его дед не сообщал властям о его отсутствии, поскольку не хотел, чтобы мальчика наказали. Те недели Раф проводил в объятиях жены французского посла. Она обучила его искусству любви и радостям свободы.

Веселье карнавала начинало нарастать сразу же после Двенадцатой ночи и продолжалось вплоть до масленицы, которая в том году выпадала на конец февраля.

Рафу казалось, что с каждым днем уличные толпы становились все многочисленней, появлялось все больше клоунов и искателей приключений, наряженных в маскарадные костюмы Панталоне и Арлекина, других персонажей традиционных итальянских пьес и сказок. По улицам бродили Пульчинеллы, одетые как на подбор в широкие белые пижамы, высокие без околышей шляпы, в гротескные маски с длинными, фаллосоподобными носами. Они учиняли беспорядки, похищали хорошеньких девушек и затаскивали их в темные закоулки, где по очереди предавались с ними любви.

Хотя стоял конец января и погода была часто неприятно холодной и сырой, веселье ни на секунду не затихало. Улицы были запружены гуляющими, кафе и рестораны работали сутками. Все были в масках: дож и слабоумный трясущийся старикан, епископ и нищий, монашка и люди неопределенных профессий. Маски были надеты даже на собак и обезьян. В масках были торговцы рыбой и цветочницы. Раф как-то увидел женщину в маске, которая давала грудь младенцу, на лицо которого тоже было натянуто некоторое подобие маски.

Наблюдая происходящее вокруг него и прислушиваясь к разговорам, Раф молча шел через город. Куда бы он ни попадал, он всюду слышал имя Фоски Лоредан. Люди говорили, что никогда еще жена комиссара не была так красива и не казалась такой веселой. Ее остроты повторялись прохожими, а о ее шутливых проказах рассказывали вновь и вновь.

Утверждали, например, что однажды драматург граф Карло Гоцци, вернувшись домой после вечернего представления в театре, увидел, что его дом сияет огнями и там гремит блестящий бал. Однако ливрейный лакей Гоцци не впустил его в дом, поскольку у того не было приглашения, и Гоцци стоял под собственным балконом и кричал: «Фоска, умоляю, впустите меня!»

Или еще одна история о вечере, когда она танцевала с одним из российских великих князей. Во время танца разорвалось ее жемчужное ожерелье. Великолепные жемчужины, отлично подобранные одна к другой и воистину бесценные, раскатились по всему залу. Синьора Лоредан продолжала танцевать как ни в чем не бывало, не сбившись с такта и не обратив ни малейшего внимания на случившееся. Этот пример стал символом карнавального сезона. «Пусть ничто не мешает наслаждению!»

Говорили, будто у этой дамы было по два платья на каждый день – одно утреннее, а второе вечернее. У нее был легион любовников, порой довольно причудливых. Так, один из них – карлик граф Флабонико доходил ей едва до талии, но зато писал ежедневно по новому любовному сонету. Или несчастный граф Савойский, пытавшийся свести из-за нее счеты с жизнью.

Раф пришел к выводу, что Алессандро Лоредан имеет, по-видимому, такую жену, которую заслуживает.

Однажды вечером, не в силах угомониться, Раф отправился в «Ридотто», игорное заведение, находившееся недалеко от площади Сан-Марко. Игроки были в масках, поскольку посещали сей вертеп круглый год, а не только во время карнавала, и хотели сохранить анонимность в тех случаях, когда разорялись дотла. Женщины играли столь же безрассудно и с таким же азартом, что и мужчины.

Раф вступил в игру и постоянно выигрывал. Он уже решил уходить и собирал свой выигрыш, когда услышал заставивший его похолодеть звук – женский смех. Высокий и ясный, он как птичий щебет пронесся над гулом зала. Раф оглянулся. Окруженная выводком поклонников, эта женщина играла за соседним с ним столиком. Она делала глупые, лишенные логики ставки и проигрывала игру за игрой.

– Хочу попробовать еще раз! – воскликнула она. – Но мой бедный кошелек пуст.

Ряженые вокруг нее умоляли позволить им дать ей взаймы, и пока она раздумывала, от кого принять деньги, Раф вышел вперед и глубоко поклонился.

– Синьора, прошу принять скромное предложение от незнакомца. – Он вынул из кармана золотой цехин. – Сегодня вечером мне повезло в игре, но сердце мое разбито.

Она одарила его ослепительной улыбкой. Он затаил дыхание. Даже под маской она была восхитительна – пастушка в платье из белого атласа, расшитого бутонами роз. Глубокий вырез платья был скромно прикрыт тонкой, как паутинка, белой косынкой. Талия платья была поднята, согласно новой моде, довольно высоко и подвязана розовым кушаком. Один из ее лакеев держал черный плащ, подбитый белым мехом. На голове у нее была широкополая шляпа из белой соломки, обвязанная широкой розовой лентой. Лицо прикрывала небольшая овальная атласная маска.

– Неужели? – спросила она с любопытством. – Но скажите, синьор, почему ваше сердце разбито? Ведь счастье за игорным столом доставляет удовольствие всем! Во всяком случае, меня оно обрадовало бы!

– В народе, синьора, говорят, что тому, кому везет в карты, не повезет в любви. Именно поэтому я предлагаю вам выигранную мною монету, ибо, если вы проиграете ее, я смогу рассчитывать, что обрету истинное счастье в любви.

Она отбросила голову назад и с удовольствием рассмеялась над его неуклюжим предложением. Раф был уверен, что это и есть та самая женщина, которая высмеяла его в зале заседаний сената. Тогда он был готов задушить ее.

– Я принимаю вашу монету, синьор Маска, – сказала она, используя традиционную форму обращения на карнавалах. – Обещаю, что проиграю ее.

Она сыграла и, к величайшему удовольствию своих спутников, проиграла.

– Ну вот. Что я говорила? Ваш успех в картах ухудшился. – Она дала ему поцеловать свою изящную руку. Он взял ее и удивился – такой она была мягкой и миниатюрной. Ее серые глаза ярко сверкали в прорезях маски. – Возможно, сегодня, – сказала она так тихо, чтобы больше никто не мог слышать ее, – вы найдете любовь, которую ищете, синьор Маска. Я была бы счастлива помочь вам.

Он поцеловал кончики ее пальцев. Она отняла руку и заявила своим друзьям, что игра навела на нее скуку и что им нужно придумать для нее что-нибудь действительно веселое. Они направились к дверям. Раф подошел к оставшемуся у стола мужчине.

– Умоляю вас, синьор, – сказал он, – назовите, если знаете, имя этой дамы.

– Что? Ее? – Ряженый был так поглощен игрой, что едва ли расслышал вопрос. – О, это Фоска по фамилии Лоредан.

– Лоредан? – Раф нахмурился под маской. – Вы имеете в виду дочь Лоредана?

– Дочь? – Мужчина рассмеялся. – Нет, синьор. Я говорю о его жене.

– Жена, – пробормотал Раф. – Вы уверены? Не ошибаетесь?

– Как я могу ошибаться? Ведь я ее брат. Послушайте, дорогой приятель, если у вас есть несколько цехинов…

Раф дал мужчине горсть монет и поспешно покинул «Ридотто».