"Время жалящих стрел" - читать интересную книгу автора (О`Найт Натали, Грант Кристофер)

ВРЕМЯ УТЕХ

Вопреки обыкновению, в это утро Нумедидес проснулся с рассветом, – хотя блеклым, несмелым лучам осеннего солнца большого труда стоило пробиться сквозь тяжелый бархатный полог, отгораживавший огромную кровать принца от всего мира. Он потянулся, почесывая безволосую грудь сквозь ночную рубаху из тончайшего полотна с обшитым кружевом воротом.

Многие, вероятно, сочли бы подобное облачение неподобающим мужчине, – и, может статься, именно поэтому, опасаясь в душе насмешек, но не желая все же отказываться от милых сердцу привычек, Нумедидес до сих пор избегал продолжительных связей с женщинами, с которыми пришлось бы делить ночи и ложе, предпочитая мимолетные, ни к чему не обязывающие интрижки и объятия служанок.

Но сейчас принц не думал о женщинах, и даже облик Релаты Амилийской, неизменно сопровождавший его последние ночи, – источник самых буйных фантазий, являвшийся порой даже во сне, становясь причиной определенного беспокойства, – неожиданно померк, точно набросок углем, размытый струями дождя. Она словно бы умерла для него, вместе с той другой, на речном берегу, что была так на нее похожа, и он без труда выбросил из памяти их обеих.

И все же что-то тяготило его, смутное чувство тревоги или ожидания… Он попытался припомнить, что снилось ему перед самым пробуждением, но картины, мелькавшие перед внутренним взором, казались неотчетливыми и лишенными смысла. Кажется, что-то угрожало ему, неведомая опасность, от которой он силился спастись, – но ноги отказывали ему. Он помнил еще узкие, неосвещенные коридоры. По ним потоками хлестала вода, черная, точно кровь… Он бежал…

Нумедидес тряхнул головой, раздраженно отгоняя остатки ночного морока. День и без того предстоял хлопотный, и не было нужды отравлять его нелепыми предчувствиями.

Он отдернул тяжелый полог, с отвращением выглядывая наружу. В постели под балдахином, в мягком, теплом полумраке, он всегда чувствовал себя уютно и в безопасности, – ощущение, почти забытое с детства. Должно быть, нечто похожее ощущает зверь в подземной норе.

И каждый раз ему стоило труда заставить себя выбраться из-под бархатного полога, чтобы встретить лицом к лицу опасности внешнего мира. День за днем повторялось одно и то же. Он взял за правило вставать как можно позже, – это помогало, особенно зимой, когда он открывал глаза не раньше, чем за окнами начинало смеркаться. Вечерний мир почему-то казался ему не столь враждебный, сколь дневной, залитый холодным, беспощадным солнцем… Но сегодня он не мог позволить себе роскоши нежиться в постели. Слишком много дел ожидало его.

С усталым вздохом Нумедидес сел на постели, поежившись, когда босые ноги его коснулись холодных мраморных плит пола. Потянувшись, он нащупал колокольчик на низеньком столике и позвонил, вызывая слуг.

Они откликнулись тут же, хотя на лицах явственно читалось удивление, и сбежались, держа наготове стеганый халат, что с рассвета был уложен на особую решетку над чуть теплящейся жаровней, чтобы хранить приятное тепло, горячее вино со специями, бокал которого он всегда выпивал перед завтраком, притирания и мази для лица и тела, ароматную помаду для волос, раскаленные на углях щипцы для завивки и многое другое, без чего большинство аквилонских вельмож не мыслили своего туалета.

Отдавшись бережным заботам преданных слуг, Нумедидес наконец позволил себе расслабиться. При всей его подозрительности, в такие минуты он наслаждался блаженным покоем и, прикрыв глаза, позволял себе унестись на легких волнах в туманные бессмысленные дали, лишь краем сознания отмечая уверенные движения рук брадобрея, цирюльника или лекаря-костоправа, что нежили его, точно младенца, готовя тело принца к тяготам грядущего дня.

Против воли, ибо он предпочел бы не думать ни о чем вовсе, мысли его вернулись к вчерашнему дню, что он провел бестолково и бесцельно, в напряженном ожидании вестей из Амилии. Сильнее всего, досаждала необходимость скрывать всеми силами тревогу, чтобы никто позднее, вспомнив этот день, не мог бы сказать, будто заметил в поведении принца нечто подозрительное.

Разумеется, он не сомневался в успехе своего плана, ибо учел в нем все до мелочей и почитал совершеннейшей из ловушек, какие только изобретало коварство человеческое, – однако нельзя было пренебречь элементарной осторожностью. История знала массу примеров, когда не менее хитроумные замыслы терпели крах по вине нелепых упущений. Нумедидес был преисполнен решимости не повторить подобных ошибок.

Полные губы принца мстительно сжались, однако он тут же расслабился, ощутив, как замерло тревожно лезвие брадобрея, который испугался, должно быть, что причинил боль принцу. При мысли о власти, что он имел над всеми этими людьми, его верными слугами, которых мог возвысить или смешать с прахом по своему капризу, одним движением руки, на душе у принца слегка потеплело. Вот если бы и остальные так же трепетали перед ним!..

«Ну, ничего, – пообещал он себе с недоброй усмешкой. – Ничего, осталось недолго».

Ни один из тех, кто осмеливается сегодня посмеиваться у него за спиной – а он всех их знает наперечет! – кто пренебрегает им, не останется безнаказанным. Все они склонятся перед ним, все будут у его ног.

Амилия станет лишь испытанием.

Пробным шаром.

Но с ее помощью он поразит сразу две цели. Прежде всего, отведет непосредственную угрозу в лице старого Тиберия. Он не мог без усмешки вспомнить этого старого правдоискателя, что нагнал на него такого страха всего два дня назад. Сидел бы лучше спокойно, кормил кур! Вот куда его завела страсть совать нос в чужие дела!

И хвала Митре, что о другом источнике неприятностей – этом наглом пуантенце – уже позаботился Амальрик.

Нумедидес жалел лишь, что не мог лично присутствовать при их поединке. По рассказам придворных, то было весьма забавное зрелище…

Оставалось лишь надеяться, что к этому часу Троцеро благополучно отдал душу Зандре!

Кроме того, теперь он разделается и с Валерием.

Конечно, он не питал личной вражды к кузену – хотя в последнее время с трудом выносил его общество, – но то была совершенно необходимая жертва.

билии будет золы, песка и воды, столь необходимых в его работе.

Сам стеклодув, рыжебородый офирец с маленькими бегающими глазками, лишь пару дней как прибывший в Тарантию в надежде открыть здесь дело, был нанят Амальриком лишь накануне, – он случайно свел с ним знакомство в таверне, и, по своему обыкновению, принял решение почти мгновенно. Товар – многоцветные, переливающиеся сосуды, радужные стеклышки для витражей, изысканные дамские украшения и прозрачные чаши для вина, – пришелся посланнику по вкусу, и ему не стоило труда убедить мастера, что климат Немедии куда лучше подойдет ему. В тот же вечер довольный офирец отправился вместе со всем скарбом на север, по дороге, указанной новым хозяином.

Кто-то, возможно, счел бы подобное решение скоропалительным, и сам Бральхонт частенько корил господина за спешку, однако даже он не мог не согласиться, что начинания Амальрика, как правило, оказывались весьма успешными, будь то добыча олова и серебра в горах, кожевенное производство или ювелирные мастерские. Однако те, кто, опасливо делая знак, отвращающий демонов, шептался за спиной у него, что источником богатства барона были занятия чернокнижием и золотоварение, упорно не желали замечать очевидного.

Но Амальрик, лучше чем кто бы то ни было, знал, что означало остаться в неполных двадцать лет хозяином разоренного, запущенного поместья, не унаследовав от отца, удалившегося на закате жизни в горный монастырь Ордена, ничего, кроме кучи долгов и непомерной гордыни, не имея в жизни ни опоры, ни поддержки, если не считать упрямства и безграничной веры в свои силы. Путь, пройденный им с тех пор, он помнил до дня, до мгновения, каждый шаг, каждое падение и каждую удачу.

И не считал зазорным трижды перечесть доклад управляющего.

Куда меньше интереса вызвали остальные бумаги, – письма из Бельверуса, приглашения от аквилонских вельмож на охоту или праздничный ужин, – весь этот хлам он небрежно отмел в сторону. И совсем уж презрительно обошелся с последним посланием, – толстым свитком в бархатном, расшитым золотом футляре, с огромной алой печатью, на которой красовался герб Немедии. Послание короля Нимеда царственному собрату… Амальрик презрительно хмыкнул, отбрасывая свиток прочь и, когда тот скатился со стола на пол, легонько пнул его носком сапога из тончайшей телячьей кожи, выделки собственных мастерских.

При желании, ему не составило бы труда вскрыть послание и ознакомиться с содержимым – но это не имело смысла. Он и без того знал, о чем мог писать король Нимед. Последние дворцовые новости. Наилучшие пожелания по случаю осенних празднеств. Заверения в вечной преданности и сердечном расположении…

Пять-шесть раз за год венценосцы считали своим долгом обменяться подобными ничего не значащими грамотами, и лишь в эти дни Амальрику Торскому приходилось скрепя сердце вспоминать о своих обязанностях посланника. Однако даже подобная малость вызывала в последнее время все большее раздражение. Одно время он подумывал даже сложить с себя полномочия дуайена и подать в отставку, – до тех пор, пока его первоначальный замысел окончательно не вызрел и барон не убедился, что тот сулит ему изрядные выгоды и возможности.

И теперь, чем бы не окончилась его безумная, самоубийственная затея, в одном Амальрик мог быть уверен наверняка: в качестве полномочного представителя Немедийского двора в Аквилонии он доживает последние дни.

Однако до тех пор ему предстояло играть свою роль, и играть ее с блеском, как он старался исполнять все, за что брался, сколь бы сильно это ни претило ему. Раз уж взялся что-то делать, делай это на совесть, – эту истину он всосал если и не с молоком кормилицы, то с отцовскими побоями…

Вздохнув и поправив на груди черный кхитайский халат, Амальрик выглянул в окно. С утра вроде бы выглянуло солнце, но теперь небо было затянуто тучами, как и все последние дни, однако, похоже, время близилось к полудню, а, стало быть, он еще успеет на Малый Выход, что начинался, после того как король изволил позавтракать. Пожалуй, там удобнее всего будет вручить Вилеру послание немедийского суверена.

Потянувшись, чтобы размять мышцы, затекшие от долгого сидения, Амальрик прошел в опочивальню.

Как он и ожидал, Феспий еще мирно спал, посапывая, точно младенец, чуть приоткрыв пухлые искусанные губы.

Он лежал, свернувшись клубочком на огромной постели, – острые лопатки выпирали под тонкой веснушчатой кожей, длинные волосы золотистым ореолом разметались по подушке. Посланник отдернул тяжелый полог и грубо потряс его за плечо.

Недовольно промычав что-то, юноша натянул на себя одеяло, прикрывая глаза рукой, и Амальрик ощутил прилив раздражения. Сегодня этот жеманный красавчик не вызывал в нем ни влечения, ни даже симпатии, и барону не терпелось отделаться от него. Обычно он давал им всем второй шанс, – однако сейчас терпение его было на пределе.

– Вставай! – Он встряхнул его во второй раз. – Тебе пора!

– Оставь меня в покое. – Голос Феспия был вязким и хриплым со сна. – Чего ты хочешь? Убирайся прочь.

Амальрика обычно непросто было вывести из себя, однако грубости он не прощал никогда, – в особенности тем своим партнерам, что, проведя с ним единственную ночь, уже мнили себя вправе дерзить, уверенные, должно быть, что, дав согласию разделить с ним ложе, обрели некую власть над немедийцем. Как жестоко они ошибались!..

Впрочем, это также было частью игры. Амальрик усмехнулся, предвкушая несколько приятных минут, что, несомненно, доставят ему удовольствия куда больше, чем предшествующее соитие с трусливым, неопытным юнцом, учить которого таинствам любви оказалось совершенно неблагодарной работой.

Игра эта повторялась каждый раз, почти без изменений, он знал наизусть каждое слово партнера и свой ответ, – но она никогда не наскучивала ему. Это был ритуал, сродни служения неведомому темному божеству, который Амальрик исполнял благоговейно и с трепетом.

Прежде он не мог понять… Когда отец впервые завел с ним разговор об утехах плоти и различных видах вожделения, назвав это высшим уроком и священным таинством Черного Кречета, он счел его безумцем, рехнувшимся на старости лет от сладострастия. Его едва не вывернуло наизнанку от отвращения… Но одна фраза, брошенная отцом, заставила его задуматься. «Покорить женщину – забава для ничтожеств, – сказал тот ему. – Подчинить себе мужчину – вот истинное наслаждение!»

Подчинить мужчину. Да, старый воин оказался прав! Сломать, если потребуется, не испытывая ни жалости, ни наслаждения… Если тебе удастся достичь этого, на твоем пути не останется преград! Амальрику понадобился не один год, чтобы до конца осознать всю мудрость этих простых слов. И еще многие годы, чтобы вполне овладеть скрытой в них силой.

С тех пор барон никогда не делал тайны из своих пристрастий, – ни на родине, где подобное было в порядке вещей, ни даже здесь, в Аквилонии, где на его наклонности смотрели довольно косо. Лемурийские забавы, как это почему-то именовалось на изысканном придворном языке, не имели для Амальрика ничего общего с усладами плоти. И маленькому Феспию вскоре предстояло убедиться в этом.

– Вставай, – повторил он ему в третий раз, гораздо мягче, почти ласково. – Вставай и уходи, пока я не велел слугам вышвырнуть тебя вон.

На сей раз юнец отреагировал мгновенно. Он сел на постели, округлившимися глазами глядя на стоящего над ним барона.

– Ты сошел с ума… – В голосе его не было уверенности. Должно быть, он думал, что ослышался.

Амальрик зло усмехнулся, поигрывая кистью черного шнура, обхватывавшего его тонкую талию. Халат распахнулся на мускулистой груди, и в просвете блеснул медальон в форме хищной птицы, распахнувшей крылья.

– Боюсь, что нет, мой милый. Едва ли от твоих ласок можно было обезуметь. Для этого они недостаточно изысканны.

Краска прилила к щекам Феспия, покраснела даже шея и плечи. Он начал понимать, что немедиец издевается над ним. Не раздумывая, привыкнув мгновенно реагировать на оскорбление, он вскочил с постели, накинувшись на барона с кулаками. Однако тот с легкостью перехватил занесенную для удара руку – и, заломив запястье, с удовольствием отметил, как исказилось от боли холеное лицо юноши.

Холодным, лишенным эмоций взглядом он окинул его стройное, бледное, почти женственное в своей изнеженности тело, чуть дольше задержавшись на нижней части живота, уверенный, что внимание его не ускользнет от Феспия.

Тот и вправду смущенно заерзал, пытаясь отстраниться, но безуспешно, – хватка Амальрика оказалась железной, и малейшее движение причиняло боль. Юноша застыл перед ним, ошеломленный, забыв о сопротивлении, не думая даже прикрыться свободной рукой. Словно птаха, зачарованная змеей, он впал в ступор, не способный ни мыслить связно, ни оказывать сопротивление.

Когда Амальрик впервые осознал, насколько велика может быть его власть над себе подобными, он и сам поразился, до чего просто это дается ему. Здесь играла каждая деталь: его презрительный тон, взгляды, движения. Даже то, что он стоял одетым перед обнаженным человеком, позволяло ощутить превосходство.

И в его опытных руках эти отчаянные храбрецы и задиры, мнящие себя искушенными и пресыщенными, но совсем не знающие подлинной жизни и подлинной жестокости придворные, оказывались беззащитны, подобно наивным девочкам-служанкам, – с которыми, надо признать, они обращались ничуть не лучше, нежели Амальрик с ними самими.

Свободной рукой он легко, с задумчивой нежностью, коснулся груди юноши, нарочито медленно скользнул ниже, с удовлетворением отмечая, как, против воли, тот начинает испытывать возбуждение. Мысленно он отметил не без удовольствия, что не ошибся в своей оценке: подсознательно юнец искал унижения, наслаждался им, одновременно стыдясь и путаясь тех черных глубин, которые открывал в собственной душе. Подняв глаза, немедиец насмешливо улыбнулся Феспию, обнажив ряд мелких белых зубов.

– Похоже, тебе это понравилось больше, чем ты сам ожидал?

В ответ тот сумел лишь прохрипеть:

– Отпусти меня!

В глазах читался ужас и непонимание. Ничего особенного не произошло, – несколько слов, несколько жестов… Но внезапно юноша ощутил себя дичью в силках охотника, мышью в лапах огромной безжалостной кошки, и то, что прежде представлялось ему пусть порочной, но безопасной игрой, вдруг предстало в совершенно ином свете.

Все было иначе еще пару дней назад, когда он в шутку отвечал на ухаживания немедийца, забавлялся игрой в намеки и недомолвки, наслаждаясь атмосферой потаенного сладострастия, скрытого, почти постыдного вожделения.

Это было чуточку рискованно, чуточку забавно.

Он хотел лишь узнать, насколько далеко сам способен зайти. Он говорил себе, что желает испытать в жизни все.

Но то, что происходило с ним сейчас, не вписывалось в эти рамки. Он с мольбой взглянул на неподвижно застывшего немедийца, сурового, прямого, точно вырезанное из черного дерева изображение древнего божества.

– Чего ты хочешь от меня? – Он старался, чтобы голос его звучал твердо, но тот предательски дрожал и едва не сорвался на всхлип. – Чего ты хочешь?

– Молчи! – Окрик барона был резким, точно удар хлыста, и юноша дернулся, невольно застонав от неожиданной боли в запястье. Амальрик сильнее вывернул ему руку, почти заставляя юношу опуститься на колени. – Кажется, ты решил, что эта ночь дает тебе какие-то права на меня?

О, разумеется, он был в этом уверен! Все это время немедиец был так учтив, почти подобострастен, так увлечен! Знаки внимания, томные взгляды, двусмысленные речи… И пусть это вызывало насмешки приятелей, – из которых иные уже стали жертвами чар Амальрика и с тех пор молчали об этом, другие же в глубине души мечтали о том же, досадуя, что не на них остановил свой взгляд барон Торский, такой загадочный и восхитительно порочный, – в душе Феспий упивался тем, что происходило с ним, и, в особенности, властью, что, казалось, имел над посланником.

Но теперь, похоже, власти его пришел конец.

Он не понял еще, что, с начала и до конца, то была лишь иллюзия, обман и насмешка, и Амальрик сомневался, что он когда-либо сумеет осознать это. Уязвленная гордость не допустит дойти до глубин понимания, ибо оттуда для слабого путь будет лишь один, дальше и дальше вниз, в самые пучины безумия и деградации, – ко это не имело значения. Достаточным удовольствием был и сам процесс охоты, когда он выбирал жертву, опутывал ее силками, разорвать которые вскоре делалось невозможным, – а затем захлопывал ловушку.

Постепенно это превратилось для Амальрика в своего рода наркотик, острую приправу к унылому и зачастую бессмысленному придворному существованию. На то, чтобы завлечь в свои сети напыщенного юнца, подобного Феспию, изнеженного, ничего не знающего о жизни и о собственных желаниях, у него уходило не больше одной луны, но, как ни странно, легкость не отбивала азарта.

Ему нравилось соблазнять их, таких жаждущих быть соблазненными, одного за другим, и наблюдать затем, как прячут они глаза, случайно сталкиваясь с посланником во дворце. Нравилось бросить случайную реплику в разговоре, внешне совершенно невинную, но заставляющую того, кому она адресована, скорчиться от стыда, страшась разоблачения.

Поразительно, однако, что все они затем испытывали такой страх перед ним, – лемурийский грех, хоть и не пользовался одобрением в Аквилонии, особенно среди старшего поколения, не считался все же преступлением, а Амальрик обычно вел себя довольно сдержанно, не давая повода для скандала. Так что, скорее всего, несчастных жертв его угнетал отнюдь не сам факт, что они уступили домогательствам немедийца, и не боязнь разоблачения, но стыд при воспоминании об унижении, что пришлось пережить затем. Иные, отмечал он с удовольствием, оказывались сломлены навсегда, спивались, ударялись в дебош, меняли женщин одну за другой, ввязывались в нелепые поединки, лишь бы доказать самим себе и окружающим свою несомненную мужественность.

Над такими он смеялся от души.

В его понимании, то были не люди, – слизняки, недостойные жить на свете и дышать одним с ним воздухом. Он имел полное право обходиться с такими по своему усмотрению.

Именно затем Черный Кречет вложил в его руки сей карающий клинок.

И лишь крайне редко случалось иначе, и Амальрик по-настоящему испытывал влечение к другому мужчине. Всего дважды, на его памяти, ему не удалось взять верх над избранной жертвой, и он пасовал перед чужой силой. С одним из тех двоих они оставались друзьями до сих пор, и изредка, при встрече, – страстными и нежными любовниками.

Второй же стал его заклятым врагом.

Впрочем, если третьему подобному случаю и суждено было произойти, это случится явно не сегодня. Амальрик презрительным взглядом смерил съежившегося перед ним юношу.

Тот стоял, склонив залитое краской стыда лицо; тонкие светлые волосы скрывали его шелковистой завесой, и блики света играли в них. Он больше не пытался ни отстраниться, ни даже высвободить руку, покорно ожидая, что последует дальше.

Амальрику внезапно сделалось скучно.

Он подумал, что еще немного, и он опоздает на Малый Выход, а нужно было еще увидеться с Нумедидесом – последние дни тот что-то избегал встречи, – осведомиться о здоровье Троцеро, узнать последние дворцовые сплетни.

Столько дел, и ни одного, что принесло бы хоть какое-то удовлетворение.

С усталым вздохом притянув к себе юношу, он поцеловал его в лоб.

– Ступай, мальчик. И передай маменьке, чтобы больше не пускала тебя гулять одного. В лесу, кроме зайчиков, водятся еще и волки.

Он отпустил руку Феспия.

Растирая ноющее запястье, тот отскочил назад, затравленно глядя на барона из-под спутанных волос, и Амальрику показалось, он собирается что-то сказать, возможно, осыпать его проклятиями или угрозами, – ибо теперь, когда он оказался на достаточном расстоянии от своего мучителя, к Феспию начала возвращаться смелость, – и, не желая повторения утомительной сцены, немедиец поспешил тряхнуть взятым с подставки колокольчиком.

Несколько мгновений спустя в дверях возник слуга.

Равнодушно-презрительным взглядом смерив обнаженного, вновь залившегося густым румянцем гостя, который тщетно пытался, скрестив руки на животе, прикрыть срамные места, он низко поклонился барону.

– Вы звали меня, господин? Амальрик кивнул.

– Вели, чтобы приготовили мне парадный костюм для Малого Выхода, да поживее. У меня мало времени. – И когда слуга уже развернулся, чтобы идти, словно спохватившись, окликнул его: – Да, и проследи, чтобы нашего гостя проводили, когда он соизволит одеться. Через черный ход, разумеется.

Он вышел, даже не обернувшись, чтобы взглянуть, какой эффект произвели на юношу его слова.

Аой.