"Мать" - читать интересную книгу автора (Такако Накамото)

4

Долго в эту ночь Фумиэ не могла заснуть. Только к рассвету она успокоилась немного и забылась в тревожном сне.

Они жили в сырой, болотистой местности, и ночью она сильно зябла. Слева от неё лежал Уэхара, справа — Кацуё. Головами к их головам лежали сыновья. Дети беспокойно ворочались во сне, и Фумиэ зажгла ночник, чтобы помочь им удобнее устроиться, поправить одеяло. Всё кругом было погружено в глухую тишину.

Уэхара часто кашлял. Он, по-видимому, тоже не мог заснуть. Вот он повернулся к Фумиэ спиной.

Кашель Уэхара отдавался в груди Фумиэ. Его спина высилась перед её глазами, точно стена, которой он хотел отгородиться от её чувств. Она тяжело вздохнула. Уэхара ставил силу духа и выдержку превыше всего. Фумиэ разделяла его мнение, и между ними должно было бы быть полное единодушие, но они часто по-разному воспринимали повседневную жизнь и по-разному реагировали на неё. Фумиэ хотелось бы рассказать мужу о чувстве, охватившем её при встрече с Пак Тхай Воном, и об ощущении, которое осталось от его рукопожатия. Фумиэ надеялась, что когда она, держа за руку Уэхару, сознается во вспыхнувшей в ней страсти, то найдёт в его взгляде прощение и спасение от самой себя. Она думала, что тогда чувство неудовлетворённости пройдёт и ей станет легче.

Уэхара вот уже год не встаёт с постели, но Фумиэ стойко переносила все невзгоды. Она любила мужа, любила его задумчивый взгляд, в котором отражалась усиленная работа мысли, ценила его за высокую убеждённость и прежде всего — за честность. Правда, в последнее время Фумиэ стало казаться, что в их жизни не всё так гладко, как прежде, что в их отношениях появилась какая-то трещина и что-то стоит между ними. Она вечно так занята, ей и подумать об этом было некогда. Но теперь-то она видит, что происходит неладное и что её, Фумиэ, вот-вот может поглотить страшная пучина.

Уэхара всё решал с прямолинейностью и непреклонностью честного и твёрдого человека. Фумиэ же хотелось, чтобы он при этом проявлял хоть капельку простого, доброго человеческого чувства. Вот и сейчас её муж, не выказывая признаков переживания, велел сыну идти работать в типографию. Фумиэ же, хотя и понимала, что в нынешних условиях им ничего иного не оставалось делать, никак не могла примириться с этим. Где-то в глубине её души затаились сожаление и горе. Ей не давала покоя мысль: отдать сына в типографию — значит похоронить среди наборных касс и типографской краски его многообещающий талант, выбросить в море драгоценный жемчуг. Если откровенно поговорить с мужем, он лишь рассердится — кроме гневных упрёков от него ничего не услышишь, и она молчала. Но от этого слабый ветерок, начавший дуть сквозь щель в их отношениях, только усиливался, и всё больше и больше студил её сердце. Фумиэ принадлежала к таким людям, которые, будучи недовольны сегодняшним днём, начинают думать о лучшем будущем. И всё же она не могла жить лишь надеждами на завтра и мириться с тем, что её не удовлетворяет в настоящем. И недовольство росло и росло.

Фумиэ вдруг вспомнила Токико. И ей впервые стали понятны чувства, волновавшие подругу, которая, настрадавшись в одиночестве, с таким жаром излила ей свою обиду на мужа, покинувшего её. Теперь она с теплотой думала о Токико и по-настоящему сочувствовала её горю. Фумиэ стало досадно, что тогда она не приласкала подругу, не поплакала вместе с ней. «Как бы я поступила сейчас, если бы у Уэхары появилась какая-нибудь женщина? — подумала она. — Кто знает, может быть, сошла бы с ума? А если бы у меня был любовник?» Нет об этом она не должна думать! Во-первых, нет такого человека, которого она могла бы полюбить, а главное, зачем? Фумиэ вовсе не была в плену условных понятий о вечной супружеской верности. Просто она не представляла себе, что может быть счастлива с кем-нибудь кроме Уэхары. Однако как же назвать чувство, которое пробудилось в ней при встрече с Пак Тхан Воном? А, это просто минутный порыв! Оба они принадлежат к угнетённым народам и в знак солидарности пожали друг другу руки. Никакого иного значения их рукопожатие не имеет. Но, что это за огонь, который готов был спалить её? И ею вдруг снова овладело смятение. Её будто пронзило электрическим током. В одно мгновение в сердце её что-то вспыхнуло, как яркий фейерверк, и перед его ослепительным светом отступили и разум, и воля. Тело требовательно напоминало о себе, будто оно существует отдельно, независимо от неё. Фумиэ была потрясена… Растерянность и чувство вины ещё долго не оставляли её.

С желанием покаяться Фумиэ повернулась к спавшей рядом сестре. Кацуё до поздней ночи просидела за работой, и теперь мирно спала сном уставшего здорового человека. Фумиэ долго смотрела на сестру, и ей вспомнилось предание о Канцумэ, которое она не раз слышала у себя на родине.

Лет полтораста назад на южном берегу острова Амами-Осима, в селе Суко, расположенном неподалёку от деревни, где родилась Фумиэ, в бедной крестьянской семье жила девушка по имени Канцумэ. Она была красавица собой и очень хорошо пела. Случилось так, что пришлось ей стать служанкой у одного богатея в соседнем селе Нагара. А за горой в деревне Кудзи служил писцом в сельской управе молодой парень Ивакана. Канцумэ и Ивакана полюбили друг друга. Встречались они в горах, в шалаше, украдкой от ненавистного хозяина, который постоянно приставал к девушке. Свидания эти были единственной радостью в их жизни. Но вот хозяин проведал о их любви, и его обуяла бешеная ревность. Он поймал Канцумэ и избил её раскалёнными хибаси. Девушка не вынесла мучений и позора, убежала от хозяина и повесилась в шалаше, где виделась со своим милым.

Прошло время, и народ сложил песню о Канцумэ и её чистой и верной любви. Эту песню поют на родине Фумиэ и сейчас.

Иногда, напевая эту песенку, Фумиэ думала о том, что в её жилах течёт такая же кровь, как у Канцумэ. В своей сестре она также видела черты Канцумэ: если Кацуё полюбит, любовь её, конечно, будет так же горяча, как любовь Кан-цумэ.

Интересно, что сейчас снится Кацуё? Когда она спит, у неё такое невинное лицо. Другие девушки в её возрасте тратят время на кино и танцульки, на чайные церемонии и свидания, а она только и знает, что трудится, даже на дом берёт работу, — всё старается помочь Фумиэ свести концы с концами. Не может быть, чтобы Кацуё не знала девичьих грёз. Но к чему стремится, о чём мечтает она?

Кацуё с детства любила музыку. Ещё в начальной женской школе она мечтала поступить в музыкальное училище. У неё было нежное сопрано, которое сравнивали со сладким соком ананаса. А старший брат, поддразнивая её, говорил: «Ну, настоящая мисс Колумбия!»

Кацуё краснела, сердилась и убегала из дому, а на берегу моря, поросшем панданусом, снова начинала петь. Но вот вспыхнула война, пришла разруха, жить становилось всё трудней и трудней. Отец не позволил девушке пойти в музыкальное училище, и ей пришлось отказаться от своей мечты. Тогда она поступила в Кагосимскую женскую учительскую семинарию, потом перешла в женский учительский институт в Нара. Тем временем закончилась война, острова Амами, захваченные американцами, оказались отрезанными от Японии, денежные переводы от отца прекратились, и Кацуё была вынуждена бросить институт и уехать в Токио к дяде. Она поступила на работу, стала молчаливой, задумчивой. Теперь уже никто не слыхал её песен. Лишь изредка она напевала потихоньку «Интернационал» или какую-нибудь другую революционную песню.

Фумиэ была всегда так занята, что у неё не оставалось времени по душам поговорить с сестрой о её личной жизни. А именно этого ей очень хотелось бы…

Возле подушки Кацуё лежала книжка Леона Блюма «О браке». Девушка сказала Фумиэ, что взяла её в профсоюзной библиотеке и что за ней все охотятся.

Кацуё служила в центре города, в одном экономическом научно-исследовательском институте, где было много её сверстников. Они советовали ей прочесть эту книгу, так как решили в ближайшие дни собраться и поспорить о ней. И Кацуё каждый день после работы читала по нескольку страниц.

Накануне вечером, когда Кацуё читала, Фумиэ, сидевшая возле неё с шитьём, спросила, интересно ли.

— Очень интересно, есть просто удивительные места, — ответила Кацуё. — Говорят, что эта книга была издана в Японии ещё до войны, но сразу же запрещена. Знаешь, в ней написано, что мужчина и женщина должны свободно отдаваться своим чувствам и лишь после этого вступать в брак. Наверно, этим она и перепугала многих. Мне порой кажется — я говорю не только в связи с этой книгой, — что иногда у нас слишком перебарщивают. Не знаю, может быть, я ошибаюсь, у меня ещё нет опыта. Вот если бы ты почитала, ты бы правильно разобралась во всём.

— Да-а, мне хотелось бы иметь время, чтобы читать книги, — со вздохом ответила Фумиэ сестре, смотревшей на неё с ласковой улыбкой.

Фумиэ залюбовалась этой чистой улыбкой. «Нет, её не коснётся пошлость», — подумала она. Фумиэ нередко задавала себе вопрос, любит ли кого-нибудь Кацуё. И сколько ни старалась, не могла заметить в сестре ничего, что говорило бы об этом. Кацуё всегда была благоразумна, рассудительна, собранна, а это, как известно, не свойственно влюблённым.

Как же выросла Кацуё! — удивилась в душе Фумиэ.

В детстве она была непослушной и шаловливом девочкой, должно быть, по-тому, что отец очень баловал её. Фумиэ, старшая сестра, никак не могла справиться с ней. Когда Кацуё училась в женской школе в Надзэ, Фумиэ уже преподавала в школах префектуры Кагосима, и они редко виделись. Фумиэ почти ничего не знала о том периоде в жизни младшей сестры. Когда им доводилось встречаться во время каникул, они зачастую не могли понять друг друга и Фумиэ чувствовала со стороны сестры какое-то отчуждение. А теперь Кацуё так помогает ей и так ведёт себя, будто это она, Кацуё, старшая сестра.

Фумиэ задумалась. А почему всё-таки Кацуё живёт вместе с ними? Не связано ли это с какими-нибудь её планами? Конечно, они родные сёстры. Но у них разные характеры, разные интересы. Фумиэ даже не знала ничего о Кацуё как о женщине, о её сердечных делах. На какое-то мгновение у неё вдруг появилось мучительное подозрение. Но она тотчас же отбросила нелепую мысль… Они не только сёстры, они — амамичанки. У её сестры ясный, светлый ум, она чиста и благородна. Да, Кацуё вполне сложившийся человек. Фумиэ не о чем беспокоиться: сестра смело шагает по жизни и не оступится, она сумеет решить любой вопрос. Тут Фумиэ с заботливостью старшей стала думать, как бы поскорее освободить Кацуё от их семьи, так её связывающей, и помочь девушке устроить собственную жизнь.

Приедет отец, обязательно заведёт разговор о Кацуё. Когда-то он был против брака Фумиэ с Уэхарой. Потом у них появились дети, и он почти смирился. Но когда Уэхара после войны попал в тюрьму, её семья опять впала в немилость. И если теперь, воопользовавшись приездом в Токио по служебным делам, отец решил зайти к ним, то это можно объяснить лишь его желанием поговорить о младшей дочери. У Фумиэ щемило сердце при мысли о предстоящей встрече.

Фумиэ почти всю ночь не спала и утром встала с разламывающейся от боли головой. На улице моросил дождь. Тэцуо и Хироо могли ещё поспать: у них весенние каникулы. Но Кацуё нужно спешить на работу, а Фумиэ должна уже сегодня отвести Кадзуо в типографию, в район Усигомэ.

Кацуё раньше всех покончила с собранным на скорую руку завтраком.

— Ну, Кадзу-тян, не вешай голову! — сказала она племяннику на прощанье. — Надо бороться за свою судьбу, хоть это и не всегда легко. Держись бодрее!

Фумиэ уложила в небольшой чемодан самые необходимые сыну вещи, потом открыла окно, чтобы посмотреть, перестал ли дождь. И тут в глаза ей бросились лук и стрелы, висевшие на невысоких перильцах за окном. Лук был неумело сделан из бамбука, а стрелы — из металлических прутьев от зонтика. Конечно, это забавы Хироо.

— Хиро-тян, что это такое?

— Это оставил Ёси-тан, — испуганно ответил Хироо, сидевший за обеденным столом.

Фумиэ насторожилась.

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не водился с ним, а ты даже в такие дикие игры играешь!

— Да я не играю… — продолжая сидеть к матери спиной, неуверенно протянул Хироо.

Но теперь Фумиэ не сомневалась, что Хироо всё ёще продолжает дружить с Ёсицугу.

— Сейчас же, на моих глазах сломай и лук и стрелы! — приказала она сыну.

— Ладно… — глухо отозвался Хироо, но даже не шевельнулся.

— Не хочешь? Ну, тогда я сама выброшу это.

Хироо продолжал сидеть. Ему никогда не покупали игрушек, и для него эти стрелы и лук были настоящим сокровищем. Вдруг неожиданно, как ружейный выстрел, раздался голос отца:

— Хироо! Что тебе говорит мать?

Голос этот как бичом хлестнул всех. Гнев обычно молчаливого Уэхары был страшен. Испуганный Хироо вскочил, схватил лук и стрелы и опрометью бросился на улицу…

Фумиэ задержалась. Она хотела дождаться возвращения Хироо. Но время шло, а мальчик не появлялся. Тогда она стала торопить Кадзуо:

— Пора идти. Видно, Хироо не скоро вернётся.

Кадзуо подошёл и опустился на колени у постели отца.

— Ну, будь здоров! Самое главное — поскорее привыкнуть к работе, — сказал Уэхара. — Будет свободное время — приходи. Мне о многом надо поговорить с тобой.

Кадзуо, потупившись, кусал губы, стараясь сдержать обуревавшее его волнение.

— До свиданья! Я пошёл… — произнёс он хрипловатым голосом и, поклонившись, отошёл от отца.

Уэхара тоже едва владел собой: на него нахлынула жалость к сыну. В глазах его можно было прочесть: «Подожди, не уходи!». Фумиэ поняла его взгляд. Ей всей душой хотелось, чтобы Уэхара остановил Кадзуо. Вдруг он закрыл глаза и кулаком прикрыл рот, как бы надеясь таким образом помешать вырваться наружу непрошеным словам жалости.

Фумиэ, очнувшись от оцепенения, охватившего её, уже печалилась не только о том, что ей приходится провожать сына из дома: её сейчас больше беспокоило поведение Хироо, чем будущее Кадзуо. «С него ни на минуту нельзя спускать глаз», — подумала она.

Когда они пришли в типографию, там уже собралось около десяти подростков, которые так же, как и Кадзуо, окончили в этом году среднюю школу новой системы и теперь в поисках работы пришли сюда с отцами или старшими братьями. Для всех них это было первым столкновением с пасмурной стороной жизни, и они поёживались, как от холода в ненастную погоду. Вскоре появился старый рабочий Такэмура-сан, которого Фумиэ просила помочь Кадзуо устроиться на работу. На его попечение она и оставила сына. Отныне Кадзуо будет жить в общежитии.

Простившись с сыном, Фумиэ пошла домой. Почему-то ей вспомнилось вдруг, как после суда над мужем она ходила к нему в тюрьму на свидание. «Что это я печалюсь, будто Кадзуо попал в неволю… — успокаивала она себя. — Сколько ещё воды утечёт, прежде чем для японских рабочих настанет светлое, желанное будущее! Сколько ещё перемен произойдёт в жизни Кадзуо до этого!..»

Возвратившись, Фумиэ застала Хироо дома: он сидел у окна, подперев щёку рукой, и безучастно смотрел на моросящий на улице дождь. Она подошла к нему, но он даже не пошевелился. Его сжавшаяся в комочек фигурка с втянутой в плечи шеей выражала беспомощность и обиду; он не привык к окрикам отца. «Что-то получится из него?» — спрашивала себя Фумиэ. Опустевшая после ухода Кадзуо комната казалась ей непривычно большой и печальной. Ей стало жаль Хироо. Она положила руку ему на плечо.

— Ну, Хиро-тян, будешь хорошим мальчиком? Я сейчас иду на работу, смотри не балуйся такими опасными вещами. Я куплю тебе какую-нибудь игрушку.

Фумиэ ушла, но сердцем она всё время была с сыном, как будто её связывала с ним невидимая нить.

В тот же день вечером к Фумиэ неожиданно пришёл её отец Мацуока Митимори. Дядя позвонил Кацуё на работу, и та вернулась пораньше домой.

Когда отец, официальный и натянутый, появился в их тесной комнатушке, Фумиэ до того растерялась, испугалась и сконфузилась, что всё её маленькое тело стало трясти мелкой дрожью.

Отцу исполнилось шестьдесят лет. У него были правильные и благородные черты лица. Его внешность несомненно выигрывала от больших усов и крупного лба. Роста он был небольшого, но своей гордой осанкой выделялся даже среди жителей столицы. По окончании войны он оставил место директора начальной школы и устроился на работу ответственным чиновником гражданской администрации города Надзэ. По служебным делам он и приехал в Токио.

С появлением Мацуока Митимори Уэхаре пришлось волей-неволей встать с постели. Он температурил и от долгой болезни так исхудал, что от него остался один скелет. От слабости его покачивало.

Митимори тяжело сел на пододвинутый Фумиэ дзабутон и с суровым видом, плотно сдвинув густые брови, стал молча крутить усы. Уэхара, Фумиэ и Кацуё опустились на колени против отца и приветствовали его церемонными поклонами, как было принято у них на родине. Мацуока лишь кивнул им головой, не произнося ни слова. На внуков, робко забившихся в угол комнаты, он даже не взглянул.

Мацуока Митимори только появился в доме и ещё и рта не раскрыл, а все уже почувствовали его раздражение. Он придерживался правила: «Переговоры веди с тем, кто далеко, а на близких наступай». Поэтому отношения у него и с младшим братом были неважные.

Фумиэ не встречалась с отцом десять лет, и теперь, когда она увидела, как сильно постарел он за эти годы, у неё перехватило дыхание от подступивших слёз.

Мацуока Митимори даже не старался скрыть своего недовольства, которое было написано у него на лице. Он окинул комнату таким отсутствующим взглядом, что, казалось, не видит никого из присутствующих.

— Говорят, у Уэхары чахотка? — вдруг резким, напоминающим свист выхваченного меча голосом спросил он.

Фумиэ и Уэхара испуганно переглянулись. У жителей захолустий, каким был и их остров, больные туберкулёзом вызывают отвращение. Тон Мацуока Митимори не оставлял сомнений в том, что он испытывает такое же чувство к Уэхаре.

— Разве допустимо, чтобы в тесной комнате вместе с чахоточным жило столько людей!

У Фумиэ язык прилип к гортани. Она бросила успокаивающий взгляд на Уэхару и чуточку подвинулась к нему, словно желая защитить его своим телом. Она боялась, как бы у мужа не подскочила температура. Уэхаре трудно было сидеть, но он всё-таки держался, собрав последние силы и сжав колени трясущимися руками.

Мацуоке с самого начала Уахара Ёсихоро пришелся не по душе. Поэтому и в дальнейшем, когда Уэхара стал мужем Фумиэ, тесть и зять не могли поладить. Мацуока считал Уэхару неподходящей парой для своей дочери, так как тот был сыном рыбака — и даже не старшим, а вторым.

Учителем Уэхара стал лишь потому, что работал и учился одновременно. Экзамены за высшее начальное училище сдавал экстерном. Он прекрасно знал, какая судьба ждёт младших сыновей жителей островов Амами — они вынуждены в конце концов уезжать на заработки из родных мест. Поэтому он, устроившись в контору на фабрику осимской чесучи в Надзэ, продолжал самостоятельно учиться. Мацуоке, происходившему из семьи потомственного помещика, не нравилось, что его зять не получил регулярного школьного образования, и относился к нему с нескрываемым презрением. А послевоенная общественная деятельность Уэхары ещё больше настроила против него тестя.

— Сегодня я пришёл сюда, чтобы поговорить о Кацуё, — торжественно-официальным тоном заявил Мацуока и посмотрел на Кацуё, а затем на Фумиэ с таким видом, будто Уэхары не существует.

— Кацуё, тебе уже двадцать пять лет, — продолжал Мацуока. — Мать беспокоится о тебе, не переставая говорить, что надо скорее выдать тебя замуж, а то поздно будет. Фумиэ, твой дядя Канэацу утверждает, что вы живёте на средства Кацуё. Что это такое? Неужели вы не понимаете, что, во-первых, если она будет находиться здесь, заразится чахоткой? Что тогда делать? Во-вторых, она упустит время и останется без мужа. Мой брат Канэацу говорит, что он старается найти для неё подходящего человека. Почему же вы об этом не подумали? Хотите, чтобы она принесла вам себя в жертву?

Слова из него вылетали, как пули. Фумиэ, Кацуё и Уэхара, поражённые, молчали. Они сидели потупившись, а на них потоком лилась его гневная речь. У Фумиэ сжалось сердце.

— О чём только вы думаете! После войны было совсем неплохое время, а вы? Ни с того ни с сего ринулись в какое-то движение. Теперь же, когда настали действительно тяжёлые для Амами времена, вы совершенно безучастны, будто это вас и не касается. Сейчас уроженцы Амами, все как один, независимо от положения, борются за воссоединение островов с Японией. Дело доходит до голодовок! Все сидят на жиденькой саговой каше, не могут покрыть развалившиеся крыши, купить новую рубашку взамен износившейся до дыр. А вы знаете, что у нас детям есть нечего? Здоровье их совсем подорвано. В городах, например в Надзэ, треть школьников страдает от истощения, а у десяти человек алиментарная дистрофия. В деревнях ещё хуже. Учителя получают гроши — в среднем около тысячи иен в месяц. А на Окинаве, находящейся в таком же положении, как и Амами, — две тысячи семьсот иен… Нам говорили, что иены Амами втрое дороже, чем японские. Но в Токио я убедился — наши деньги в одной цене с ними. Задумывались ли вы когда-нибудь о том, что творится сейчас на Амами?

Мацуока Митимори замолк, взял протянутую Фумиэ чашку чаю и выпил.

Уэхара продолжал сидеть с низко опущенной головой; его сжатые на коленях кулаки нервно дрожали. У него тоже был горячий, унаследованный от предков характер… Да, он вынужден лежать, он болен, но это не значит, что его мысли не заняты Амами. Он испытал на себе всю тяжесть оккупации — военный суд, тюремное заключение и больше чем кто-либо иной горевал о том, что Амами переходят в подчинение иностранному государству. Даже будучи прикованным к постели, он изучал теорию освободительной войны в надежде, что хоть чем-нибудь сможет помочь Амами сбросить чужеземное иго. Болезнь не помешала ему наравне с другими уроженцами Амами, проживающими в Токио, участвовать в движении за воссоединение с Японией.

А Кацуё? Если она и решила похоронить лучшие годы своей юности в этом доме, то не только во имя сестринской любви. Она хотела принести посильную пользу жителям родных островов. Как брату доверяла она Уэхаре и возлагала на него большие надежды. Зная его боевой дух и непоколебимую стойкость, Кацуё искала в Уэхаре поддержку в борьбе за освобождение родины. Обратись к ней за помощью совсем чужой человек — уроженец Амами и борец за освобождение родной земли — она помогала бы и ему. Чтобы избежать взгляда отца, Кацуё спряталась за сестру и, еле сдерживая рыдания, всхлипывала, утирая глаза носовым платком.

Все, даже двоюродная сестра Кацуё, пришедшая сюда с Мацуокой, сидели затаив дыхание.

От несправедливых упрёков отца Фумиэ бросало то в жар, то в холод. Возмущение и гнев в ней постепенно сменились чувством горечи и печали. Отец наговорил много лишнего. В таком возрасте надо бы быть более выдержанным. Для своих шестидесяти лет он слишком горяч…

Уэхара сильно закашлялся, потом с трудом отдышавшись, поднял голову и заговорил слабым, срывающимся голосом.

— Признаюсь, мне тяжело слушать ваши упрёки, но вы и сами видете, в каком я положении и что от меня толку. Поверьте, сердцем я всегда был и остаюсь с Амами. Уроженцы Амами и в Токио ведут борьбу за воссоединение с Японией. Однако мы здесь все разобщены, поэтому особенно большого эффекта наше движение не может дать.

— Вот, вот! Это как раз потому, что вы вечно через край хватаете. Везде необходима умеренность, иначе ничего не получится. Я, например, считаю, что мы можем пойти на любые соглашения с Америкой, лишь бы добиться воссоединения островов Амами с Японией.

— Неужели вы полагаете, что ради этого можно пойти и на то, чтобы земли с могилами наших предков были затоптаны и превращены в аэродромы и военные дороги? Чтобы везде были понастроены публичные дома для американских солдат? Или вы считаете возможным, чтобы от восьмидесяти с лишним тысяч наших избирателей в парламенте был только один депутат, лишь бы осуществилось формальное воссоединение с Японией? А ведь кое-кто именно на это и рассчитывает… Это очень сложный вопрос. Кроме того, воссоединения с родиной мы должны добиваться вместе с жителями Окинавы, которые находятся не в лучшем, чем мы, положении.

Уэхара сказал это тихим, глухим голосом, но в его словах было столько убеждённости, что они прозвучали как могучий боевой призыв…

Метнув разъярённый взгляд в сторону зятя, Мацуока Митимори нервно схватился рукой за бороду, как будто для того, чтобы сдержать слова, готовые вот-вот вырваться. Потом сердито запыхтел, щёлкнул языком и опустил руку.

— Нет, с такими, как ты, невозможно разговаривать, — взорвался он. — Ну ч-что это за сумасшедшие взгляды! Как это можно валить в одну кучу Амами и Окинаву… А в общем, что мне за дело, поступайте с вашим движением за вос-соединение как хотите!.. Я пошёл. Ты, Кацуё, пойдёшь со мной, собирайся. Я не могу больше оставлять тебя в таком месте.

Кацуё, продолжая сидеть, лишь слегка отодвинулась назад и почти с ненавистью посмотрела на отца, который с грозным видом стоял перед ней. Она с такой силой потянула платок, которым несколько минут назад вытирала глаза, что, казалось, он вот-вот разорвётся, Кацуё до глубины души была возмущена тем, что отец не считается с её чувствами и желаниями и хочет подчинить её родительской воле. Но старые времена прошли. Негодование и гнев мешали ей найти слова для ответа.

Воспользовавшись молчанием дочери, Мацуока Митимори продолжал.

— Нет, больше ты здесь не останешься! Ну, пошли!

Кацуё дала волю рвавшемуся наружу негодованию.

— Я остаюсь здесь и буду здесь до тех пор, пока острова Амами не воссоединятся с Японией.

— Одно к другому не имеет отношения. Неужели и ты посмеешь прекословить мне, твоему отцу?! Смотри, подумай, не позволяй своим чувствам взять верх над разумом. Ведь я приехал сюда специально за тобой и не только по своему желанию, но и по просьбе матери.

— Послушайте, папа, присядьте, пожалуйста, — с трудом взяв себя в руки и пытаясь говорить спокойно, произнесла Кацуё. — Я ведь тоже всегда думаю о вас и о маме и тоскую. Знали бы вы, как тяжело мне, именно потому, что я люблю вас. Мысль, что не только сейчас, а может быть, и никогда я не смогу вернуться на Амами, угнетает меня. Вот вы сумели приехать сюда по делам службы. Вам как ответственному чиновнику гражданской администрации дозволено многое. А для нас ведь отрезан путь домой… Но хоть мы и далеко от родины, никто из нас не забывает её. Не забываем мы и вас с мамой… И тем не менее поехать с вами не могу. Я нужна именно здесь до тех пор, пока мы не сможем встретиться вновь, уже на освобождённых Амами.

Мацуока Митимори медленно опустился на татами, сглотнул подступившие слёзы, вынул платок, старательно вытер им рот и наконец заговорил упавшим, взволнованным голосом.

— Да я и не собираюсь отвозить тебя на Амами. Тебе нельзя оставаться в этом доме, вот мне и пришла в голову мысль отвести тебя к дяде Канэацу. Там и поговорим обо всём откровенно, по душам… А что касается моей службы в управлении гражданской администрации, то я пошёл туда только потому, что никак нельзя было отказаться. В конце апреля, когда договор вступит в силу и острова Амами отойдут навсегда от Японии, уйду с этой работы, так как то, что произошло, лежит и на моей совести. Я чувствую себя виноватым и перед нашими предками — ведь и в моих жилах течёт кровь народа Амами. Расстанусь со своей должностью и вернусь на наш островок, в родную деревню — хочу заняться сельским хозяйством. Но разве этим проживёшь на такой истощённой земле, как наша… Не знаю, что и делать…

Кацуё сидела опустив голову, прижав ко рту носовой платок. Плечи её тряслись, она беззвучно плакала. Фумиэ, сложив на коленях руки, не шевелилась. Она понимала, как далеки желания отца от его дел, как он в сущности беспомощен и жалок.

— Мать так постарела! — продолжал Мацуока еле слышным голосом. — То и дело говорит: «Хочу хоть одним глазком взглянуть на них». Стонет и стонет: «Хорошо было бы если бы, как раньше, они смогли свободно приплыть к нам! Тогда вернулись бы детки домой и я побывала бы на свадьбе Кацуё. Наверное, так и умру, не повидав их».

Кацуё, не в силах больше сдерживать себя, разрыдалась. Плакала и Фумиэ, закрыв лицо руками.

Уэхара, казалось, ещё более побледнел и осунулся. Он опирался о колени вытянутыми руками, поддерживая ими своё ослабевшее тело. Мацуока молча глотал слёзы. Он будто только сейчас заметил окружающую обстановку и сказал:

— Похоже, вам тоже туго приходится. У нас, амамичан, где бы мы ни находились — на своих ли островах или в другом месте, у всех жизнь тяжёлая. Видно, уж так суждено нам… Да, чуть не забыл! Я сладости внукам привёз, да вот заговорился…

Мацуока вынул из лежащего рядом с ним свёртка коробочку с лакомствами и протянул её Тэцуо и Хироо, которые робко жались к стене позади Фумиэ.