Найденов АлександрОблом

Александр Найденов

Облом

повесть 

1.

Старичок Иван Афанасьевич Артюк, тот самый, кто много уже лет пребывал в общественной должности писаря городского Комитета ветеранов Отечественной войны, однажды днем сидел в помещении Комитета, уперев локоть о крышку стола, щекою утвердившись на ладони этой руки и, пригорюнясь, смотрел в окно. Там был виден мотаемый сильным апрельским ветром реденький куст сирени, который то пригибался на сторону, за косяк и пропадал с глаз, то, вспружинив, распрямлялся и опять раскачивался в окне, царапая голыми обломанными ветвями по комитетскому грязному стеклу.

- Сильнейший какой ветер сегодня,- мысленно разговаривал сам с собою Иван Афанасьевич,- должно быть, погода сменится наконец... надует к нам тепло... да... земля запреет... в апреле земля преет... Позавчера что объявляли по телевизору, а? сколько градусов в Москве? Я не помню. Ведь всегда получается так: какая у них, в Москве, там погода, такую же принесет через сутки и к нам. Это особенность такая у климата на Урале... Кустик-то, кустик как крутит - ой!.. весь исхлестался, сердечный... Чахленький, отрасти ему не дают. Ему нужно бы вовсю цвести каждое лето, пчелок подманивать к себе, мошек,- только где там: люди же рассудят опять по-своему: едва на нем кисти назреют - разломают его весь на букеты... Куст в это время хлестанул снова по окну и Иван Афанасьевич обратил внимание на кончик ветки, болтающийся на обрывке коры.

-  Ветки-то вывернуты как пальцы. Правильно говорят это... как пальцы сломанные.

Ивану Афанасьевичу была свойственна некоторая излишняя чувствительность - теперь он представил себе вдруг так ясно, как могло быть больно сирени, у которой надламывали ветки, как пальцы,- что ощутил нылую боль в своих собственных пальцах, приподнял голову от руки, нижнюю губу притянул к верхней, отчего обе губы его выпятились,- и, не упуская взглядом куста, сочувственно покачал ему головой. Фраза о том, что у деревьев изламываются ветки как пальцы принадлежала писателю Льву Николаевичу Толстому, в чьем романе "Война и мир" Артюк ее увидал.

Иван Афанасьевич Артюк сегодня был очень растроен и растроен он был с начала этого года уже второй раз. Как всякий благоразумный, тихий и незлобливый человек, Иван Афанасьевич раздражался на что-нибудь весьма редко. Однако, по мирным своим наклонностям, не имея возможности выплеснуть вон из себя свои отрицательные эмоции, сорвав на ком-нибудь душу, Иван Афанасьевич вынужден был носить их подолгу в груди. Но и тогда дурное расположение духа Ивана Афанасьевича не выражалось никак иначе, как тем только, что он становился еще более нежели всегда молчалив, задумчив, вздыхал, ходил понурившись, опустив глаза долу; если его останавливал в это время с разговорами кто-нибудь из знакомых,- на вопросы отвечал неохотно, односложно, в полголоса, и лишь изредка печально взглядывал на знакомого искоса, поверх своих толстых очков.

В первый раз в этом году Иван Афанасьевич растраивался еще зимою именно из-за этого самого романа "Война и мир". Так случилось, что зимой Ивану Афанасьевичу прискучило сидеть каждый вечер вместе с женою, просматривая телевизионные сериалы и он попросил внучку свою, десятиклассницу, ему принести из дома почитать какую-нибудь хорошую книгу. Книгой, которую принесла почитать ему внучка и оказалась эта "Война и мир". Получив роман, Иван Афанасьевич под вечер уединился на кухне, протер очки и поднял обеими руками книгу к глазам. Он внимательно прочитал, в такт читаемому тексту медленно шевеля губами, имя и фамилию автора и название произведения, потом положил книгу перед собою на стол, отогнул корочку и обнаружил за нею желтый, весь украшенный мелким коричневым узором плотный лист. Удостоверившись, что ничего на нем не написано, Артюк послюнявил два пальца и перевернул его. За ним оказалась уже белая страница - не плотная, а обычная, тонкая, лишь с одной надписью, сделанной наверху ее, которая опять сообщала фамилию автора и название романа. Иван Афанасьевич прочитал ее и хмыкнул. Он перевернул и этот листок и увидел две белые, почти пустые страницы, по центру левой из них был нарисован в овале поясной портрет очень бородатого пожилого мужчины с кривыми морщинами на лбу; бородач стоял на портрете скособочась, скрестив руки, ладонь одной руки сунув под мышку, а другою ладонью обхватив эту засунутую руку повыше локтя. На правой странице - хотя шрифтом и покрупнее предыдущего,- но в третий раз уже извещалась все та же знаменитая фамилия автора и все те же слова: "Война и мир", да еще было добавлено: тома 1 и 2, и фраза: Москва, "Советская Россия", 1991 год,- вот и все.

-  Да что, у них бумаги, что ли, не меряно?- возбужденно подумал Артюк - по роду своих занятий в Комитете, он был в курсе, сколько нынче стоит бумага. Старик перевернул еще один листок, за которым на пустой белой странице нашлась только надпись: "Том первый". Текст романа, что и следовало ожидать от такого отношения издателей к делу, начинался лишь с середины шестой страницы. Иван Афанасьевич прошелся взглядом по строчкам первого абзаца - и перестал шевелить губами: он ничего не понял. Выяснилось, что знакомы ему только слова: "Мой верный раб" и "Ну здравствуйте, здравствуйте". Роман написан был очень странно. Чуть ли не вся страница была пропечатана по-французски. Русский перевод давался тут же, внизу страницы, но такими мелкими буквами, что разобраться в них оказалось решительно невозможно.

-  Ай да книжечку принесла мне внучка, а? Ну и ну... Хотя, чего же и ждать от девчонки? Им ведь всем только французское подавай... В общем, роман как-то сразу не понравился Ивану Афанасьевичу и слова эти: "Мой верный раб" тоже как-то сразу от себя его оттолкнули и немедленно вспомнилось школьное затверженное: "Мы - не рабы, рабы - не мы".

Артюк бы и не стал читать дальше, но заняться было нечем, да и жене уже он объявил, что принимается читать теперь по вечерам книгу. Потому Иван Афанасьевич отправился в комнату к жене и попросил, чтобы она ему одолжила свои очки. Жена Ивана Афанасьевича, очень пухлая, круглолицая старуха, по имени Евдокия, смотрела телевизор, не хотела их отдавать и даже поворчала на Ивана Афанасьевича: - Ишь, кни-ги затеял читать!.. уче-ным стать хочет!.. Не зна-ю, что ты надеешься этим доказать... Но все-таки, после сунула ему очки, а сама перебралась со стулом вплотную к телевизору. Вернувшись на кухню, Артюк и свои и ее очки прикрепил на нос, этим обострив себе зрение и начал разбирать перевод. Ничего там особенного, в этом переводе, не содержалось и непонятно стало Ивану Афанасьевичу: что, разве сразу по-русски это напечатать было нельзя? Наполеон натворил что-то в Генуе и теперь его заочно ругала хозяйка петербургского великосветского вечера "известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны".

-  Фрейлина и приближенная императрицы,- иронично повторил Иван Афанасьевич,- ох, и интересно! то, что нужно как раз... для девчонок. Допоздна - уже жена давно ушла спать,- а Иван Афанасьевич все шевелил губами над книгой, но вот, наконец, и он лег в постель, выпрямил под одеялом свое маленькое, сухое тело около тучной, обдающей жаром жены. Улегшись, Иван Афанасьевич долго не мог уснуть, тихонько вздыхал и глядел в темный потолок.

-  Ну, и что там пишут?- неожиданно у него спросила жена.

- Так,- ответил ей Иван Афанасьевич,- сказка,- и Иван Афанасьевич снова вздохнул. Да, без всякого сомнения,- все, о чем сообщала книга, являлось чистейшей выдумкой, причем - выдумкой нелепой, никому не нужной, а кое для кого - даже вредной. Ведь если вникнуть,- вот, что было написано в начале романа. К важному лицу, к князю, пристает на вечере во дворце в Петербурге невесть как сюда пробравшаяся, никому не нужная, обедневшая женщина, требует что-то у него для своего сына Бориса и в довершение всего, держит этого сановника, чтобы он от нее не ушел за рукав. Как это понимать? А понимать это надо так, что ничего такого на самом деле никогда и быть не могло. Гхе-гхе-хе-хе... Вот поехал бы он, Иван Афанасьевич, к примеру,- пускай не в столицу даже, не на званый вечер, конечно, а хотя бы в областной центр к губернатору - требовать себе что-нибудь... Кто? ну скажите, кто бы его пустил внутрь государственного учреждения? А? Охрана-то что же, по-вашему, там делает? Кто бы ему позволил приблизиться к губернатору - уже не говоря о том, чтобы его хватать за рукава? Да нет же - при первом движении Ивана Афанасьевича, оттеснили бы его от губернатора в сторону, повалили бы на пол, скрутили бы ему, голубчику, руки, или как они там по-своему, милиционеры выражаются: завернули бы ему ласты за спину. Вот так могло быть. А более никак обойтись не могло. Вовсе не то Ивана Афанасьевича расстраивало, что в романе был изображен вымысел. Вовсе - нет.

-  Книга, она и есть книга, фантазия, так сказать,- размышлял в темноте Иван Афанасьевич, лежа возле супруги в постели.- Что ж ребятишек-то в школе заставляют такое учить? Зачем это им? Он вот сам - старый человек, пообтерся среди людей, пожил, и разобраться в этой книге сумеет, не запутается, что тут к чему,- но внучка его, она ведь еще ребенок, она-то, прочитав эту книгу, что может подумать? Что вот так вот допустимо ей запросто, если что не по ее выходит, прыгать через все головы - хоть к кому, хотя бы даже к министру, добиваться от него что-то, напирать на свое "я хочу". Но сколько же тут появится случаев натворить ошибок, всю жизнь себе искорежишь, пока наконец поймешь, что все твое "я" меньше ногтя на мизинце у того министра а ты его за рукав хватать! Э-гхе-гхе...- и Иван Афанасьевич, беспокоясь за внучку, вздыхал опять.

На другой день он продолжил читать роман. Артюк достиг того места в нем, где двадцатипятилетний мальчишка, адъютант Кутузова, командира русского отряда в союзной армии, придумал некий свой план Аустерлицкого сражения и настойчиво ищет способа ознакомить с этим, никем от него и не требуемым планом, и Кутузова, своего непосредственного начальника, и всех остальных союзнических генералов. Прочитав об этом бесстыдстве, Иван Афанасьевич захлопнул книгу и задвинул ее на шифонер, дальше с глаз.

-  Что сочиняет автор! - растерянно думал Иван Афанасьевич.- Ну что он пишет?!. И никто якобы не посмеялся над нахальным мальчишкой, никто не оборвал этого наглеца! Нет, не правда это, не правда. Я сам в армии служил, я ведь знаю: вот попробовал бы наш командир взвода поучать чему-нибудь в войну хотя бы командира роты - о-о! Да что он, с ума разве если бы сошел - а так - ни за что! Да и кто его слушать станет? Скажут ему: "Ах, ты такой-сякой! пришел наставлять?! Вот когда будешь командиром роты сам - вот тогда приходи, а пока: Идите отсюда, товарищ! Я вам говорю: идите отсюда!"Вот и весь разговор. А здесь-то - каким порядкам следовать молодежь подзуживают? Адъютант, молокосос - суется к главнокомандующему со своим планом! Его дело только: пакет какой-нибудь доставить, куда велели, доложить командующему, кто у него в приемной дожидается, помочь, может быть, командующему прицепить саблю к поясу,- а то - план сражения! Нет, друг!.. послужи ко покуда как адъютанту пристойно, а вот когда командующий отметит, на что ты способен, до чего ты дорос, тогда он тебе и поручит: составь-ка мне план! Только тогда, а не раньше! Зачем же, позвольте узнать, эту книгу печатали? Кто-то же ведь распорядился, чтобы ее напечатали, начальник какой-нибудь - не сама же она появилась на свет?! Ребятишки - им разобраться в жизни и так не просто - зачем же их еще специально путать? Вот такими книгами - как будто темной повязкой глаза им завязывают - и выпускают ребятишек в жизнь,- а опасности там на каждом шагу... Они же слушаться того, что начальство велит, и сообразно себя везти, быть может и не против совсем были, так что же начальство-то как будто над ними еще и глумится, их с пути сбивает? Нет, не может быть, чтобы нарочно глумились... тут ошибка какая-нибудь,- думал Артюк. Иван Афанасьевич начал вспоминать лица встреченных им за время его жизни начальников. Разные это были лица: одно лицо - молодое, взволнованное, остальные все - старые, строгие, требовательные лица, пытливо всматривающиеся в него усталыми воспаленными глазами, не было глумления в этих глазах: измученость, надсада, затравленость даже была, была муть какая-то в них от употребления водки - а глумления заметно в них не было.

Молодое и взволнованное лицо принадлежит младшему лейтенанту Овчинникову. Вот он наклонился над Иваном Афанасьевичем и за шинель рвет его подняться с земли: - Вставай! поднимайся, Артюк! .......... мать! В атаку! Ур-ра-а!..

Иван Афанасьевич неловко бежит за ним следом с трехлинейкою наперевес и видит впереди себя слабо запорошенное снежком, с воронками, с выкорчеванными взрывами и разбросанными по снегу черными комьями мерзлой земли - поле. Младший лейтенант Овчинников уже не кричит, оглядывается на бегущих за ним в атаку солдат, он запыхался, держит пистолет не над головой, а у пояса, и даже через полушубок заметно, насколько сутул этот вчерашний студент...

Старое лицо директора совхоза - это уже после войны,- оно с желваками на серых скулах, и эти желваки вздрагивают, движутся, все время движутся. Хотя, казалось бы, что же им двигаться? лицо директора, обращенное на Артюка, преисполнено участия к нему. А в то же время чувствуется и какаято потаенная начальственная в нем строгость - так что становится совершенно понятно, что если не будет Артюк послушен - и с участием, как это ни жаль, а придется проститься, а проявится строгость - и желваки двигаться будут, двигаться, двигаться против него и сводить с ума...

-  Агроном у меня уже есть, даже два,- говорит ему прокуренным басом директор, глядя участливо и двигая желваками,- А кладовщика на зерновом складе на подмену у меня нету. Тебя кто надоумил просить направление на рабфак? Ленка, что ли? Ага, так я и думал... Как? К природе тянешься?.. Мало ли что она считает... Будет вот на моем месте, покрутится в моей шкуре - вот тогда и считай на здоровье, а покудава - обожди... так и передай ей. Да, вы жениться, говорят, что ли затеяли? Ну, ну...

Вспомнилось и маленькое, курносое, но тоже до чрезвычайности строгое лицо отца: - А я тебе говорю, что не будешь ты на ней жениться, не будешь!кричит перед Иваном Афанасьевичем его отец, и, поднеся кулачок к самым ноздрям своего сына-фронтовика, визгливо спрашивает: Чуешь, чем пахнет?

-  Тебе, Ваня, на ней жениться не след,- спокойно и раздумчиво беседует с ним его отец в другой раз,- Ты вот сам посуди, парень. Старше она тебя, Ленка эта - это первое; а второе - не пара она совсем тебе. Дурь у ней такая сидит в голове, Ваня - ты пуще огня берегись ее слов. Что станет она говорить тебе, ты не слушай,- знай, что это она совсем тебя с панталыку сбить хочет. На что она тебя настропалила вот? ну, ты посуди сам: ну какой ты к чертям собачьим художник? Давай, волоки сюда все эти картины свои.

Отец Ивана Афанасьевича, сдвинув их на край, отлепляет от стола тяжелую стопу стекол, на которых нарисовал его сын картины, относит эти стекла во двор и размельчает их там обухом топора в порошок.

Тут уже заодно вспомнилось тонкое, красивое лицо Лены, нарисованное им на стекле, на том куске, который единственный он от отца утаил.

- Не зна-ю, что ты хочешь этим доказать!- произносит вскоре после свадьбы круглолицая его жена Дуся, обнаружив у него этот портрет, забирает и вытаскивает портрет из избы - навсегда, без помину...

- Нет, глумления раньше и на миллиграмм не чувствовалось в начальстве,размышлял Иван Афанасьевич за обедом, медленно всовывая ложку с едою в рот, стукая металлом ложки о зубные протезы и не замечая этого.- Может быть, это у нынешнего начальства проявилось, уже теперь?..

Утром следующего дня Ивана Афанасьевича Артюка можно было увидеть на очищенной от снега пешеходной дорожке к зданию городской администрации, Иван Афанасьевич, делая вид, что прогуливается здесь, наблюдал. Из вырулившей на стоянку иностранной машины поднялся высокий, одетый в каракулевую зимнюю шапку и в черное кожаное пальто, не пожилой еще мэр. Сначала он почти что пробежкою устремился к зданию, но увидев Артюка, покосился на него, откинул плечи назад, кожаный портфель свой крепче прижал к боку локтем и проследовал мимо старика медленнее, степенней. Многое что выражало лицо этого рослого спешащего на работу мэра: удовольствие от того, что он - мэр, радость энергичного мужчины, ощутившего от скорой ходьбы на утреннем шилящем щеки воздухе свое здоровье и силу. После того, как он обратил вниманье на Артюка, лицо его изменилось - радость незаметно растаяла, заменившись озабоченностью о службе,- настолько отчетливо выраженной, что Ивану Афанасьевичу стало сразу понятным: это только так кажется, что мэр как обычный смертный просто идет - в действительности и на ходу решает он сложные очень проблемы, в том числе - и о них вот, о стариках,- такие нелегкие - что и не его, Артюка, ума это дело... Но глумления не было в этом лице, не было, не было! И хоть предстал Иван Афанасьевич перед мэром сейчас в весьма расстроенных чувствах, все же улыбнулся он робко навстречу мэру своими замерзшими, негнущимися губами.

Как же, однако, быть с внучкой? опасность ведь оставалась - и хуже всего, что невозможно было найти ответ, почему обрушивалась на детей эта опасность и защититься от нее так же оказывалось нельзя. Не запретишь же ведь внучке посещать школу.

Более, чем две недели старик вздыхал и, понурившись, смотрел в землю. Измучивши себя сам, наконец, он уже и рад был как-нибудь выбросить из головы, забыть этот противный, неразрешимый вопрос. Но беспокойство не отпускало и так просто избавиться от него было нельзя.

Существовал один такой, давно проверенный Артюком способ. Наконец, Иван Афанасьевич вытащил из чулана лыжи, обтер на них пыль, и стараясь не реагировать на супругу, которая в клубах инея высунулась в сенки из двери дома, чтобы прошипеть у него за спиной: Не зна-ю, что ты хочешь этим доказать!..- с лыжами в руках покинул двор.  За городом Артюк надел на валенки лыжи и проминая ими снег, побрел к лесу, темнеющему на холме неровным частоколом, тотчас позади выгона. В лесу Иван Афанасьевич не решился удаляться от края поля, потому что, волки, которые, как известно, зимою голодные, могут кружить у города,- некогда он слышал такие истории,приблизился к первой, хотя и вихлеватой стволом сосне, обнял ее, прижался щекою к ее шершавой коре, постоял немного с зажмуренными глазами, взахлеб вдыхая воздух, а выдыхая его с затруднением, словно через помеху в горле - и начал плакать.

-  Тихо-то как тут! Господи, как тут тихо!- прошептал Артюк, когда кончил плакать, все еще не разжимая веки. Он размазал на щеках слезы своею пушистою варежкой и, приподымая ею очки, уткнул ее поочередно в закрытые глаза, чтобы убрать с них влагу. Старик крепче обхватил ствол ватным рукавом фуфайки, сильно надавил на сосну боком. Ничего от его напряжения не изменилось. Им овладело чувство, что сосна не заметила его даже. Она по-прежнему недвижно уносила стволом ввысь, далеко вверх над Иваном Афанасьевичем свои ветви. Артюк, напирая на ее подножие, ощутил, до какой степени мал он против нее. Несколько времени он вслушивался в безмолвие огромных деревьев. Беспокойство и обида в груди его начали вдруг уменьшаться, сделались незначительными, угасли. Он подождал, обвыкаясь с этой свободой, открыл благодарные глаза, потом опять с силой зажмурился, сморщил на лице кожу - собирался еще поплакать - но больше уже не плакалось...

С той поры и до сего дня с настроением у Ивана Афанасьевича было благополучно. Нынче утром он явился в Комитет выполнить поручение председателя. Он открыл дверь председателевым ключом, вошел в комнату, прицепил на вешалку свою кепку и выблекшее демисезонное пальтишко и воссел за письменный стол председателя делать праздничный перечень ветеранов. Осторожно достав из ящика стола несколько листов писчей бумаги и чертежные принадлежности, старик с особой тщательностью выграфил бумагу и начал заполнять список. В нешироких столбцах с заголовками "Часы" и "Водка" ветераны были должны расписываться собственноручно за подарки к 9 Мая, на которое

Комитет планировал выдать каждому из них в честь праздника по бутылке водки и по "командирским" часам. В узкий столбец - для порядковых номеров и в основной столбец - для фамилий, имен и отчеств данные на ветеранов обязан был занести комитетский писарь, то есть, Иван Афанасьевич Артюк.

Ивана Афанасьевича выдвинули на должность писаря не от того, что он имел каллиграфический почерк или приличное образование - все обстояло в точности наоборот: почерком он обладал самым трясучим и неразборчивым, грамоту же старик вовсе почти не знал. Состав городского комитета ветеранов войны подбирался по армейскому принципу: председателем комитета был избран подполковник авиации в отставке Семенов, как старший по званию среди всех местных ветеранов; казначеем назначили Щеглова, отставного офицера по хозяйственной части, а писарем был определен к ним Артюк, у которого в военном билете стояла отметка, что после пулевого ранения в грудь и лечения в 1742-м эвако-госпитале, он нес воинскую службу с 1942 по 1945 год в качестве писаря 170-го стрелкового полка.

Стараясь срисовывать с черновика в праздничный список фамилии участников войны как можно точнее и аккуратнее, и все же никак не совладая с дрожащей рукой, Артюк довел свой перечень уже до буквы "К", до того места в списке, где подряд следовали очень нелепые фамилии: Крокодилов, Кривоногов, Кривошеев, Криворучко, Круг - и был в этот момент прерван внезапным стуком в дверь и появлением посетительницы, перешагнувшей через порог в комнату.

2

- Вот значит, встретились как,- думал Артюк, уставившись на вошедшую в комнату и дожидающуюся чего-то у двери женщину,- Лена... то-есть, не Лена, а как она по отчеству будет? Васильевна? Что это жалевый платок на нее надет, а? Умер у ней кто-нибудь? Кто умер? У нее кто оставался из родственников в живых? Разве Крокодилов умер? Этот ужасный человек умер?!.

-  Боже мой, какой он стал старый,- думала про Артюка Елена Васильевна,- И на индюка похож... Нет, у индюка бывает крупная тушка, жирная, а голова маленькая,- а он, наоборот, весь маленький стал: и голова сделалась без волос маленькой, и тело ссохлось - только кожа на шее как у индюка висит складками... Эти очки противные ему совсем не к лицу: они глаза увеличивают - ужас: один глаз как будто залез на висок!.. А какой он был в молодости, Ваня, талантливый...

- Мне нужно поговорить с председателем,- наконец произнесла она строго и стала смотреть мимо Ивана Афанасьевича на окно.

- Председатель наш лечиться улетел в санаторий. Какой у вас вопрос? Я член правления,- усаживаясь повыше за столом, ей ответил Артюк и тоже строго поглядел на знакомую.

Елена Васильевна перевела взгляд на Артюка и сообщила ему, но уже другим, не заносчивым тоном, что муж ее, Крокодилов Николай Семенович умер нынче ночью в больнице от сердечного приступа. Отчего на мгновение запнулась Елена Васильевна, назвав Крокодилова мужем, не являлось для Артюка тайной: в ее слова закралась неточность - не мужем Крокодилов ей был, а всего лишь сожителем и то в последние только несколько лет.

В доказательство своих слов, Елена Васильевна вытащила из сумочки и подала Артюку медицинскую справку. Изучив ему представленный документ, Иван Афанасьевич взял со стола карандаш и обвел в списке в кружок цифру перед фамилией Крокодилова. Это означало, что скончавшийся снят с учета, а также то, что часы и водка более ему не положены.

- Спасибо, что сразу нам сообщили,- официально поблагодарил Артюк женщину и, придав сочувствующий оттенок голосу, вежливо уточнил:- А когда назначено погребение? Казалось бы, особенного ничего у нее не выспрашивал Иван Афанасьевич, но женщина переменилась в лице, ладони прижала к груди и, наклонившись туловищем в сторону председателева стола, жалобно попросила: Помогите мне, пожалуйста, я прошу вас! Иван Афанасьевич сначала даже смешался от неожиданности. Помочь? Чем тут поможешь? Умер Крокодилов у нее вот и все, это же ясно. Все-таки, Иван Афанасьевич служил писарем не первый год, уже имел, надо полагать, кое-какой практический опыт, влияние и авторитет в Комитете и мог, стало быть, допустить уступку для посетительницы ради старинной дружбы. Иван Афанасьевич, сообразив это все, не заставил знакомую упрашивать себя дважды, он посмотрел на нее по начальнически сурово, но отчасти даже и как- то лукаво, после чего взял лежавший тут же, на столе, ластик и тщательно, не спеша счистил им графитовый кружок вокруг номера Крокодилова. Одним движением Ивана Афанасьевича право на водку и "командирские" часы было восстановлено за близкими покойного. Это являлось отступлением от правил, но таким отступлением, которое Артюк решил в данном случае сделать, и сделать которое он мог, конечно, позволить себе, находясь в такой должности. Иван Афанасьевич покосился на знакомую заговорнически, накрыл ладонью медицинскую справку, продвинул эту бумагу на угол стола к Елене Васильевне и улыбка слегка тронула его губы. Артюк молча выжидал изъявления благодарности. Елена Васильевна рыцарский поступок писаря нисколько не оценила.

- Все?! и это все, что вы собираетесь для него сделать?!- чуть ли не закричала она.- Он же ведь ветеран! орденоносец! участник! он кровь свою проливал! он жизнь не жалел!..

-  А-а... что же вы хотите-то от меня?- растерянно задал вопрос ей Артюк.

-  Похороните его... вы же обязаны организовать все... я не знаю...

Иван Афанасьевич попытался объяснить женщине, которая, очевидно, на самом деле не знала, куда ей обратиться за помощью, что ей следует прямиком идти в ту самую организацию, где Крокодилов работал в последнее перед пенсией время - а там уже подсобят ей: и могилу отроют, и с памятником, и с машиной, и с гробом. Елена Васильевна не перебивая выслушала его, и волнение, как было заметно только усилилось в ней, лицо ее покрылось красными пятнами.

-  Некуда обратиться мне,- проговорила она тише,- он у нас в городе не работал: на пенсии он уже был, когда приехал сюда...

Получалась, как начал понимать Иван Афанасьевич, какая-то петрушка.

- Есть же такие личности, которые все в жизни делают не по-людски!подумал про Крокодилова Иван Афанасьевич, и к своему удовольствию осознал, что сам он все делал правильно, ничего не запутал в жизни, никому не придется после его кончины отыскивать за семью морями место его работы: вот он, на крайней улице посейчас стоит его склад, и Евдокии лишь будет нужно шепнуть несколько слов в конторе совхоза, к которому он относится - и тотчас, как по мановению волшебной палочки, все будет исполнено.

- Ну, тогда, значит, надо заказывать через Бюро ритуальных услуг. Дороже, конечно, выйдет.

- У меня совсем нету денег...- прошептала посетительница в смятении.

- Как это - нету денег?- не поверил Артюк.- А похоронные-то? Он ведь получал пенсию, должен был на похороны отложить что-нибудь... вы бы не расстраивались, а порылись бы лучше в шкафах.

- Все, все истрачено...- продолжала шептать Елена Васильевна,- Ничего в шкафах не лежит... Мы ездили с ним на юг в прошлое лето, заняли денег в дорогу, а когда вернулись - надо было отдать... Он мне каждое воскресенье цветы дарил...

Вот как, этот Крокодилов ужасный растранжирил, стало быть, деньги все ей на подарки, а она хочет, чтобы выкручивался теперь из этого положения он, Иван Афанасьевич. "Лето целое пропела, оглянуться не успела - как зима валит в глаза..."- на память пришел стишок Ивану Афанасьевичу.- А как богато одета... а денег - шишь да маленько...

-  Выпишите мне, пожалуйста, какую-нибудь ссуду... я верну...- умоляюще попросила знакомая.

Артюк, усевшись поудобнее на стуле, попытался ей втолковать, что выдавать ссуды никоим образом не входит в его компетенцию, что у него и ключа-то от сейфа нет, а для этого назначен кассир, что председатель третий день в санатории, но если бы даже он и был здесь, то для того, чтобы решить вопрос, какую исчислить ей сумму, нужно было собрать правление, проголосовать, подписать протокол,- что вообще, в жизни не так просто все делается. Артюк объяснял ей уверенно, хотя в действительности в нем уверенности такой вовсе не было. Ивана Афанасьевича Артюка смущало, что он не знал, обязан ли он помогать посетительнице - и значит, ему в этом случае нужно было бежать отыскивать казначея, голосовать и писать протокол, или же это дело к Комитету не относится, и, следовательно, увязить комитетскую наличность в эту ссуду они с казначеем не имеют никакого права.

- Председатель-то что же не наказал ничего об этом? Если требовал, чтобы мы не подводили его, что же он нас в этом вопросе плохо так подготовил? - спрашивал у себя Иван Афанасьевич в паузах, когда он, назвав посетительнице очередной довод, почему ей не может быть выдана требуемая ею ссуда, подыскивал для отказа еще какое-нибудь объяснение. Елена Васильевна с ним не спорила, но и не уходила из кабинета, отрешенным взглядом она смотрела на Артюка и молчала - Ивану Афанасьевичу приходилось бормотать для нее все новые варианты отказов.

- У нас тут, вы думаете, денег имеется много? гхе... гхе...- говорил, растерянно ухмыляясь Артюк,- у нас почти совсем денег нет... мелочишка какая-нибудь, к празднику на открытки... я ведь не председатель тут, а я писарь тут...

- Да когда же она уйдет наконец?- соображал в тупой тоске Иван Афанасьевич.- Смотрит и молчит, и молчит - неудобно же попросить ее выйти... Она всегда такая была,- вдруг пошевелилась в голове у Артюка совсем ненужная мысль,- Начнет меня шпынять: "Ваня, ты можешь достичь - этого в жизни, тебе под силу - то, ты талантливый, Ваня! Будь смелей!.." А вот интересно, если ее сейчас спросить, действительно она считала, что я талантливый, или нет? Или она говорила это нарочно, чтобы привадить к себе: мало ведь было женихов-то после войны... Шпыняла меня, а сама: едва ей грубое слово ответят - и растеряется, так и вздрогнет,- некрепкая, как на ветру одуванчик. Кажется, на нее посильнее дуньте - и развеется белым пухом по воздуху.

Иван Афанасьевич перестал сочинять отказы и начал тоже молча смотреть на Елену Васильевну, он вообразил, как будет она идти по коридору, когда он от нее потребует оставить его в покое - будет идти и вздрагивать, ежить плечами, будет медленно продвигаться к выходу на улицу - такая же случайная на земле, ненужная, нелепая, как одуванчик. "А на улице-то ветер сегодня,"- почему-то вспомнил Иван Афанасьевич и погрустнел.

- Вы это... идите, не надо здесь... здесь не полагается ждать... дела у меня...- принялся бормотать, отводя глаза в сторону Иван Афанасьевич, и неожиданно для самого себя, и к ужасу своему присовокупил слова:- Это... потом придумается что-нибудь...

-  Вы поможете мне?- донеслись до слуха Ивана Афанасьевича невнятные звуки вопроса.

- Я?.. да... помогу я, да...- продолжая прятать глаза от знакомой, с усилием ворочая языком, ответил Артюк, ощутив при этом, что он попался в ловушку, и попался по своей собственной бесхарактерности, по глупости.

-  Как же все это сделать?- спросила Елена Васильевна.

-  Потом, я потом вам все помогу,- путанно ответил ей писарь.

- А когда?- задала Елена Васильевна вполне резонный вопрос.

-  Когда? через час... Да, да - через час... я теперь занят, а через час, через час...

Елена Васильевна уточнила у него,- так что, значит ей надо придти сюда снова через час, чтобы получить ссуду? Иван Афанасьевич, находившийся в совершенной потерянности, пробормотал, что ей не надо приходить сюда больше, что он сам закончит делать сейчас свои документы, и все, все решит, что он лично доставит к ней деньги,- и он нацарапал себе на память в перекидном календаре ее адрес.

Елена Васильевна вышла из помещения Комитета, а Иван Афанасьевич потер свое лицо, помял его ладонями, опустил локоть на крышку стола, щекою склонился на руку - и начал глядеть в окно. Он видел сквозь метущуюся под напорами ветра голые ветви сирени, как понуренная голова Елены Васильевны в черном платке, проплыла над подоконником и скрылась... Долго раскачивался и гнулся куст, а Иван Афанасьевич все глядел неподвижно на него в окно и молчал. Он чувствовал, что его жизнь, такая простая, заслуженная, осмысленная и ясная, вдруг замутилась, запуталась стоило появиться в ней опять этой странной, ненужной женщине.

- Что же это я сделал?- нервно спрашивал у себя Артюк.- А?.. Зачем это я сказал? Как какой-нибудь бестолковый парнишка ввязался из-за женщины в то, что меня и касаться-то не должно!.. А она-то что? Тоже хороша очень говорит начальство ей: не положено тебе ссуды,- ну, и ступай, значит,- а она стоит себе и стоит, глядит себе и глядит, и... дрожит!.. Как в молодости ничего не понимала о жизни, так и не разобралась, выходит, до старости, как себя надо везти...

Его теперяшняя растерянность, обеспокоенность так походили на беспомощность несчастной ветки сирени, болтающейся на надорванной коре за окном, что это и вызвало у Ивана Афанасьевича такое сочувствие к ней. Кроме того, Артюка охватило вдруг смутное чувство, что все это с ним уже было когда-то, но когда именно с ним это было, и действительно ли что-то повторяется с ним, Иван Афанасьевич вспомнить не смог.

- Как пальцы выворочены ветки,- покачав головой, еще раз подумал Артюк про куст,- Не пожалели тебя - и вот, пожалуйста, маши теперь по воздуху грязной куксой...

Все ж таки, было нужно что-нибудь предпринять. Комитетский писарь надел пальто и фуражку, печально вздыхая, застегнул на животе пуговицы, и выбрался из здания на крыльцо. Ветер, как тут показалось Ивану Афанасьевичу, только усилился за то время, пока он был в кабинете. Подмораживало. Вдоль здания по одну и по другую сторону от крыльца ветром раскачивалась шеренга кустов. То и дело стукались в окна и об стену голые ветки, в ушах свистало, возле крыльца виднелась выкинутая из рытвины на газоне пробуксовавшим там колесом, черная земля, которая начала покрываться инеем и, вероятно, уже стала твердеть. Иван Афанасьевич спустился на тротуар, поднял с асфальта один комок этой земли, раскрошил его в ладони, понюхал: совсем еще не пахло весной. Иван Афанасьевич грустно вздохнул, выпустил из руки землю и побрел, ссутулясь, на квартиру к комитетскому казначею.

Растраивался он не напрасно. Медленно передвигаясь по тротуару, Иван Афанасьевич в смущении думал о том, с какими глазами он заявится к казначею, офицеру в отставке, чтобы доложить ему, что он, писарь, обещал кому-то выдать комитетские деньги, что, получается, он принял как бы такое решение, и выходит, присвоил этим для себя власть, которой его никто не уполномачивал.

Как ни хотелось Артюку идти каяться в сделанном им проступке, однако то, что он услышал от супруги казначея, когда пришел к ним домой, показалось ему еще хуже этого. Комитетский казначей, как выяснилось, уехал гостить к своей дочери и должен был воротиться лишь в понедельник, то есть через три дня. Робкая надежда, которая тлела в груди у Ивана Афанасьевича, что ему удастся переложить с себя на казначея обязанность распоряжаться в этом деле, не сбылась - выпутываться приходилось ему одному.

Артюк сел на скамейку у казначеева дома, отвернулся лицом от ветра, ссутулил спину, поднял воротник у пальто и начал думать, как ему теперь быть? В избе у Ивана Афанасьевича деньги имелись: под шкаф в комнате были просунуты в щель две небольшие пачки, обернутая каждая в носовой платок и перевязанная ниткой. Это были сбережения Ивана Афанасьевича и его жены Евдокии Степановны на случай их похорон. Достать одну из них, с разрешения, конечно, жены, и отдать в долг не составило бы труда, но лишь только в любом другом случае, а не в этом. Если Евдокия узнает, для кого он старается добыть денег, скандала в доме не избежать. Как-то получалось так, что приятелей, у которых бы можно было занять, у него не оказывалось.

-  Да и какие приятели у материально-ответственного лица, у кладовщика могли быть?- подумал Артюк.- С кем мне было дружбу водить, с шоферней, что ли? Да вот, подружись поди с ними: так и норовят через весовую на склад на грузовике проскочить, с которого зерно отсыпали - спорить начинают, что ты их неправильно взвесил, или зубоскалят, разговорами отвлекают. А кому расхлебывать после? Дружки-то вместо тебя в тюрьму ведь не сядут!

Нет, у него не могло быть друзей, нечего теперь об этом и думать. Тут пришла Ивану Афанасьевичу счастливая мысль. Он быстро поднял голову и огляделся по сторонам. Да, да, да! все решалось так просто! Заспешив, Артюк встал со скамейки и устремился в городскую администрацию.

План у Ивана Афанасьевича возник очень надежный. Поскольку все комитетское руководство находилось в отсутствии, Артюк подумал, что это дозволяет ему обратиться непосредственно к высшему, а именно, к городскому начальству и получить от него указания, как ему действовать в этом деле с похоронами, не допускающем отлагательств в решении. Иван Афанасьевич представил себе, как, явившись с докладом к мэру, он обстоятельно ему все расскажет, мэр помолчит одну секунду и в задумчивости проговорит: "Из каких же средств, действительно, выплатить ссуду? Главное, что и деньги, вы сказали, есть в сейфе... а вот был бы еще ключ от этого сейфа..." При этих словах, представил Артюк, он легонько подастся к мэру и, деликатно улыбнувшись от предчувствия того, что мэр, по всей видимости, сейчас подумает, как это приятно беседовать с таким человеком, как Иван Афанасьевич,- подскажет, что и ключ тоже, оказывается, имеется. Он спрятан в помещении Комитета в тайничке на полу под вынимающейся шашкою паркета. После чего, по замыслу Ивана Афанасьевича, мэр немедленно ему выдаст письменное распоряжение за своей подписью - открыть сейф и ссудить на похороны Крокодилова такую-то сумму.

- Комиссию! Пусть назначат комиссию распечатывать сейф, в одиночку не соглашайся!- оживленно подучал сам себя Иван Афанасьевич.

То, как он ловко сумел найти верный выход из этой запутанной ситуации понравилось даже самому Артюку настолько, что он начал чувствовать себя пободрей.

По знакомой ему пешеходной дорожке просеменив к зданию администрации, Иван Афанасьевич вошел в него, стянул с головы фуражку, поднялся по крытой ковром лестнице на второй этаж, отворил массивную половину двери в приемную мэра и протиснулся туда. В большой приемной было светло от двух широких, задернутых тюлем окон и от горящих под потолком длинных люстр с матовыми экранами, на полу в приемной тоже лежал ковер. На середине ковра, все в том же кожаном черном плаще стоял рослый мэр и что-то говорил троим, полукругом выстроившимся перед ним мужчинам, в костюмах и с папками в руках. Очевидно, мэр, собираясь уходить, давал им распоряжения. Молодая секретарша в шелковой желтой блузке и с высоко взбитой прической, увидав Артюка, встала из-за письменного стола. Мэр прервал свою речь к мужчинам и спросил у комитетского писаря прежде, чем это успела сделать секретарша:

- Что у вас, товарищ?

Тут волнение и одышка подшутили над Иваном Афанасьевичем дурную шутку. Совершенно растерявшись, он своими нечистыми ботинками шагнул прямо на ковер к мэру, но, ощутив под ногами мякоть шерсти, сразу подался с ковра назад и, очевидно, от того, что не имел достаточно времени обдумать свои слова, начал говорить сбивчиво, непонятно - про ссуду, комиссию, председателя, казначея, про Елену Васильевну и ордена.

-  Говорите же громче,- попросил у Артюка мэр, и так как старик все-таки продолжал мямлить, он поморщился.

Увидав досадливую гримасу на лице мэра, Иван Афанасьевич еще более смутился, ни на какую доверительную беседу с ним он уже не надеялся, он заспешил и, не дожидаясь вопроса мэра о том, где взять ключ от сейфа, начал сразу сам про этот ключ ему сообщать.

В особенности же приводили в смятение Артюка эти трое мужчин в костюмах, которым он помешал и которые теперь дожидались, когда он закончит докучать мэру. Он всею кожею своей чувствовал, что они рассматривают его.

-  Ключ? какой еще ключ?- спросил мэр у писаря и тот понял, что он отвлекает мэра от важных дел.- Вот что, давайте мы с вами так решим: я спешу сейчас, меня ждет машина внизу, а вы оставайтесь и расскажите моему секретарю, какие у вас проблемы, она все запишет, приходите в среду, в приемный день, а пока извините, тороплюсь. Светлана Петровна, займитесь, пожалуйста, с товарищем,- обратился он к секретарше и пошел мимо Артюка, на ходу еще что-то говоря расступившимся и пошедшим за ним следом мужчинам.

Иван Афанасьевич переменился в лице, издал негромкий, горловой звук и протянул руку, намереваясь, очевидно, задержать мэра, но опомнился, и рука его упала вниз как плеть.

-  Гражданин, подойдите ко мне,- музыкальным голосом позвала Артюка нарядная женщина, когда дверь за ушедшими бесшумно затворилась.- Вы по какому вопросу?- спросила она и взяла из пластмассового стакашка на столе карандаш.

Иван Афанасьевич как-то заторможено уставился на карандаш, ничего не объяснил, вместо этого пробурчал извинение и начал толкаться в дверь из приемной, точно испугавшись, что его не отпустят отсюда.

Плетясь по дорожке обратно из здания администрации, Артюк тяжело соображал своей затуманенной головою: - Мечусь по городу, как, прости господи, перекати-поле какое-нибудь. Из-за Елены это все, из-за ее Крокодилова... Они-то пожили в свое удовольствие, попользовались, а я-то почему страдать должен? Чуть ведь не схватил! Не схватил ведь я чуть мэра-то за рукав! Вот до чего дошел с Крокодиловым этим! С кем поведешься, от того и наберешься!..- не помимо нас пословица говорится. Сам он как свинья относился к начальству, и я по его милости чуть не согрешил тоже на старости лет.

Вернувшись к себе домой, Иван Афанасьевич разделся и свалился ничком на диван, напугав Евдокию.

- Ты захворал, что ли, Артюк?- спросила она его. Иван Афанасьевич, решившись на последнее, отчаянное средство, оторвал лицо от подушки и ответил, что он не болен.

- Умер у нас участник один,- сказал он.- Меня попросили дать денег на его похороны.

- Правильно! Давай, давай! Неси, все из дома неси!- моментально раздражаясь, воскликнула Евдокия, вскинула голову и тряхнула отвислыми щеками.- Умные-то люди не высунулись, небось, не заикнулись про свои деньги, а ты же у нас осо-обенный, ты же у нас доказать хочешь всем, что ты не такой, как другие!

Иван Афанасьевич уронил опять лицо на подушку. Евдокия подумала, что уж не умер ли у Артюка какой-нибудь не известный ей фронтовой друг и спросила у него уже как-то даже сочувствующе: А кто умер-то ?

-  Крокодилов. Ты не знаешь его,- ответил в подушку старик.

- Не было, что ли родственников у него?- создавая в своем воображении жалостливую картину, продолжала допытываться жена.

- Не было,- солгал ей Артюк и, так как она больше ничего не говорила, спросил:- Так я возьму, деньги-то, Дусь?

- Ай да, отстань, делай, как знаешь,- громко и изображая все-таки, что она сердита, воскликнула Евдокия и удалилась, топая ногами, на кухню.

Иван Афанасьевич некоторое время не шевелился, вздыхал в подушку и представлял, что будет, когда жена начнет обсуждать этот случай с бабами в магазине, дознается от них, что это за Крокодилов такой, и поймет, для кого именно ее муж отыскивал деньги...

3

Через час Артюк позвонил в дверь к Елене Васильевне. Она открыла, благодарно посмотрела на Ивана Афанасьевича и сказала:

-  Слава богу, а я уже начинала беспокоиться.

- До нее еще только стало доходить, что надо начинать беспокоиться!подумал Артюк, опустив глаза.- Нет, ну что это за человек?

-  Так вы... принесли ссуду?- нерешительно спросила Елена Васильевна.

-  Принес. Вот... Здесь один миллион рублей. Этого вам должно хватить. Но только не ссуда это, я на похороны себе скопил,- отвечал ей Артюк, подавая пачку денег.

Елена Васильевна удивленно посмотрела на него и проговорила:

-  Спасибо. Я потом верну... Да вы пройдите, пожалуйста, я сейчас вам чаю налью. Будете пить? Мне нужно еще посоветоваться с вами.

Иван Афанасьевич, отводя глаза в сторону, неловко кивнул головой.

-  Ну вот и отлично,- сказала Елена Васильевна.- Можете здесь повесить ваше пальто, и пойдемте на кухню. Извините, у нас тут тесно... я сейчас поставлю греть воду.

Она повернулась и ушла из прихожей, шурша платьем из какой-то толстой, блестящей ткани. Иван Афанасьевич расшнуровал ботинки, и, цепляя за пятку носком, стянул их с ног. Когда он собирался повесить пальто на вешалку, то увидел, что на ней уже висит на плечиках белый плащ Крокодилова. Артюк, побрезговав, нацепил свое пальто на крайний крючок, подальше от этого плаща.

- Поговорить со мной ей надо,- подумал Иван Афанасьевич и усмехнулся.Сорок лет проходили мимо друг друга, отворачивались, а теперь вдруг: надо поговорить...

- Иван Афанасьевич, идите сюда. Найдете сами дорогу?- позвала с кухни Елена Васильевна.

Артюк двинулся по узкому коридору. Справа была открытой дверь в комнату. Иван Афанасьевич посмотрел туда и убедился, что в ней ничего еще не приготовлено к перевозу из морга покойного: в застекленном шкафу блестели золотистой отделкою чешские бокалы и рюмки, на стенах комнаты висели цветастые картины в самодельных деревянных рамках, покрашенных золотой краскою.

-  Мазня,- подумал Иван Афанасьевич про картины и направился по коридору на кухню.

-  Садитесь, пожалуйста, на какой стул вам удобнее,- предложила ему хозяйка и налила из фарфорового декоративного самоварчика ему чая в такую маленькую красивую чашку, из какой, он подумал, вряд ли можно было напиться за один раз, на прикуску она придвинула ему блюдечко с таким малюсеньким узорчатым печеньем, что наесться им Артюку все равно бы не удалось, даже если бы он сгреб его все с блюдца и засунул себе горстью в рот.

- Угощайтесь,- сказала Елена Васильевна и сама, осторожно взяв с блюдца одно печенье, надкусила его.

-  Благадарствую,- ответил Артюк и, отводя взгляд от печенья в ее руке, стал размешивать золотой блесткой ложечкой сахар в своей чашке.

Несколько времени они молчали. Артюк все смотрел на вращающуюся в его нарядной чашке воронку чая. Вдруг снова ему захотелось узнать от Елены Васильевны, точно ли она думала в молодости, что он был способный художник, что у него был, как она выражалась тогда, талант? Не то, чтобы это имело теперь для него значение - а просто, было как-то чудно. Ему показалось странным, что вот существовал на свете простой парень Ваня Артюк, а выясняется, в нем замечали люди кроме его нескладной фигуры, кроме имени и фамилии еще что-то.

- Может и правда, жил в нем талант?- подумал Иван Афанасьевич, вспоминая, как в молодости часто тянуло его рисовать - сидело в нем такое смутное чувство, точно нашептывал ему кто-то, чтобы он немедленно брал в руки кисть. Артюк садился рисовать у окна, прятаясь за простенок: он стеснялся, что с улицы его будет видно.

-  Нет уж, какой тут талант?- подумал Артюк.- Кто мог во мне жить? Разве что, она вот, Елена, когда я засыпал, могла в постели нашептывать что-то, внушала мне, спящему, свою ерунду.

Иван Афанасьевич осторожно посмотрел искоса на нее, но расспрашивать ничего не стал - это показалось сейчас неуместным.

-  Я вот о чем хотела с вами поговорить, Иван Афанасьевич,- начала тихо Елена Васильевна,- Я уже была нынче, как вы мне велели, в Бюро ритуальных услуг. Узнала у них. Они обещали, что все сделают - я сейчас пойду к ним платить... Представьте только, что они мне сказали, у них нет сегодня готовых гробов. Гроб должен быть свой... Подскажите мне, прошу Вас, Иван Афанасьевич, как же мне с этим быть - просто не приложу ума!..

Иван Афанасьевич поглядел на печенье, которое она держала кончиками двух пальцев и только едва надкусила, обреченно вздохнул и ответил, что он ей поможет. Они условились, что он завтра с утра к ней доставит готовый гроб...

Бредя от Елены Васильевны и глядя себе под ноги, Артюк начал вспоминать, как повстречал он Крокодилова в первый раз. Была ранняя осень два года тому назад. Иван Афанасьевич, отправившись за молоком в магазин, шел по аллее городского сквера с алюминиевым бидоном в руке. На березах в сквере висели пестрые листья - желтые и зеленые, а на землю между березами листья насыпались желтые, шуршащие, радующие. В сквере прямо у всех на виду расположился за мольбертом художник и срисовывал эту аллею с березами. Он был одет в белый длиннющий плащ и в черный берет с высокою тульей и с просторным верхом. За спиной у художника толклось несколько ребятишек. По тому, как уверенно он себя держал, и как смело выказывал на всеобщий суд свою незаконченную работу, он был, решил Иван Афанасьевич, профессионалом, может быть даже членом Союза художников. Подчиняясь своему любопытству, Иван Афанасьевич, направился так, чтобы пройти позади художника. Когда он приблизился к этой группе, художник неожиданно обернулся к нему, и, указывая рукою с зажатой в ней кистью на раззолотившиеся березы в аллее, улыбаясь, спросил:

-  Ведь и правда, красиво?

-  Да, очень,- смущенно ответил Артюк и улыбнулся застенчиво.

Художник был круглолицый, веселый, с ямочкою на подбородке, из-под берета его выставлялись седые кудри, он походил на ангела, на состарившегося ангела.

-  Люблю,- весело говорил Крокодилов,- Люблю яркие краски: солнце, березы, листья как из латуни!..

- А вот, после дождичка тоже бывает красиво,- отвечал Артюк, польщенный вниманием профессионала,- Наберется в листьях на грядке вода и блестит там как зеркальца разбросанные.

Крокодилов посмотрел на него так, что тот осекся, сообразив, как неумно поминать какие-то грядки, когда он, художник с ним беседует о своем творчестве. Иван Афанасьевич неловко извинился и пошел по аллее дальше...

Следующий раз они увидались с Крокодиловым в Комитете.

- А, помню вас, помню!- весело заговорил Крокодилов, подходя к столу писаря,- В сквере-то вы ведь были тогда, ведь точно?

-Я,- скромно ответил Артюк.- Написали вы ту картину?

-  Картину-то? написал, написал! Я много, брат, каких картин написал! Вот я скоро сделаю свою выставку в клубе, можете зайти потом, посмотреть.

Ивану Афанасьевичу интересно было спросить у него, действительно ли он член Союза художников, но об этом спрашивать напрямик было бы неудобно, можно было невзначай огорчить его этим вопросом, если окажется, что он еще не принят в Союз.

- У вас и диплом есть, наверное?- обиняком попытался дознаться Артюк.

- У меня, братишка, только один, железнодорожный диплом,- отвечал Крокодилов.

-  А как же картины-то? выставку-то вы как же?

-  А что картины? У меня их, знаешь, уже наделано - девать некуда. Повисят себе в клубе - люди на них посмотрят. Да я за год опять столько же намараю.

-  Так, а если вдруг кому-нибудь они не понравятся?- с острасткой спросил Артюк.

- Пускай себе не нравятся: мне-то что? наплевать. Я, брат, мнением одного только человека дорожу - бабы моей, а она от всех моих картин без ума, она же меня и приохотила к рисованию.

Крокодилов был, очевидно, в хорошем расположении духа и его тянуло поговорить. Хотя в кабинете находился еще казначей, Крокодилов без спроса переставил стул от председателева стола к столу Артюка, уселся на этот стул и начал беседовать лишь с одним Иваном Афанасьевичем. Говорил все время сам Крокодилов, а комитетский писарь смущенно хмыкал и улыбался. Разговор как-то сразу перешел на женщин. Повернув вполоборота к Артюку свое красивое лицо, похожее на лик состарившегося ангела, уткнув на Ивана Афанасьевича свои наглые голубые глаза, Крокодилов похвалялся, сколько на войне у него было любовниц. По словам Крокодилова, выходило, что на фронте он служил в полковой разведке, лично брал языков за линией фронта и был отчаяннейший гуляка. Однажды из-за "молодой девки" с ним произошла неприятность. Девка эта была его подружка, местная жительница. Крокодилов зашел к ней в избу, когда у нее уже был в гостях офицер. Тот потребовал от Крокодилова, чтобы он убирался, и стал вытаскивать из кобуры пистолет, но разведчик Крокодилов, очень разозлившись на офицера, передернул у себя со спины немецкий трофейный автомат "шмассер" и дал от пояса короткую рассыпную очередь по офицеру и по хате. Ему повезло, что офицер был только легко ранен. Крокодилова судили и отправили в "штрафной" батальон в армию Рокоссовского, где он, что называется, искупил свою вину своей кровью. Тут в рассказе Крокодилова получился пробел, потому что дальше он принялся рассказывать, как после освобождения Риги от немцев, они прочесывали город и зашли всем отделением в публичный дом. Хозяйка публичного дома, улыбаясь фальшиво, велела подать им шнапсу и на ломанном русском языке объявила, что в подарок, она допускает победителей бесплатно до своих женщин, но попросила прежде всех солдат сдать кровь на проверку, нет ли у них болезней...

-  А ты как часто трахаешься теперь?- неожиданно прервав свой рассказ про публичный дом, спросил у Артюка Крокодилов и сокрушенно добавил.- А я, брат, могу только два раза в месяц...- он развел печально руками.

Иван Афанасьевич, который и так уже был сильно смущен,- покраснел, вскочил на ноги, воскликнул в запальчивости:

-  Послушайте, как вам это не стыдно, а?! Не стыдно как это вам?!- и выбежал из комитета, сопровождаемый хохотом Крокодилова.

Какой это был ужасный человек,- шествуя теперь по дороге, думал о Крокодилове Иван Афанасьевич.- Офицера - из автомата! ой-ой-ой! И наверняка ведь не врал: разведчик, одних орденов Славы две штуки имел. Невежа-невежей, а туда же: наплевать, мол, что люди про него скажут. Вот и доплевался: до старости - ни кола ни двора своего, в приживалах был.  Елена не всплакнет даже после его кончины, ходит в блестящем платье. Какая ужасная смерть!.. И вот ищи теперь ему гроб!

Мысль Ивана Афанасьевича насчет того, где получить гроб была очень проста. Старик подрабатывал сторожем на коммерческой лесопилке и рассчитывал выпросить там несколько досок для гроба. Отправившись от Елены Васильевны сразу на лесопилку, Артюк вошел в контору и остановился возле двери. В прорабском вагончике, который служил конторой, было накурено, за обшарпанным столом сидел в кресле толстый огромный мужчина лет тридцати, читал газету, и постукивал дымящимся концом сигареты о середину стеклянной пепельницы на столе. Это был владелец лесопилки, известный в городе предприниматель Виктор Игоревич Титов.

- Здравствуйте, Виктор Игоревич,- деликатно кашлянув, произнес от порога Артюк.  Титов отстранил газету от глаз, посмотрел на вошедшего и изобразив улыбку на своем широком сальном лице, отвечал:

-  А! здравствуй, здравствуй, Иван Афанасьевич! Что ты пришел?

Иван Афанасьевич рассказал ему свою просьбу. К его удивлению, Титов все так же улыбаясь, покачал головою и произнес:

-  Нету. Нету досок, Иван Афанасьевич. Тебе надо было утром придти, а теперь все загрузили в КАМАЗы, уже товарно-транспортную накладную я выписал. Так что уж извини. Теперь только в понедельник будут вести распиловку.

Опешивший Иван Афанасьевич, начал робко поминать свою добросовестную работу на его лесопилке, попытавшись уговорить хозяина, но тот лишь еще раз покачал своей большой головою, потом затянулся сигаретным дымом, прищурившись стал рассматривать Артюка, все улыбался жирными своим губами и молчал.

-  Тебе - сегодня дежурить?- наконец спросил он.

-  Сегодня,- тихо ответил расстроенный Иван Афанасьевич.

- Я давно хотел с тобою поговорить,- негромко сказал Титов,- Приди сегодня на дежурство раньше на час - мне сейчас надо еще подумать, а потом мы с тобой потолкуем.- он начал смотреть мимо Артюка на пустую стену, вероятно думая что-то.

Иван Афанасьевич нашарил за своей спиною дверную ручку, не оборачиваясь открыл дверь и выскользнул из вагончика. От всех волнений этого дня, настроение у Ивана Афанасьевича было очень испорчено. Воротившись домой, он так протяжно вздыхал, так отрешенно глядел на радиоприемник, привешенный в кухне над столом на гвоздик в стене, и, всунув ложку с едою в едва приоткрывающийся рот, так подолгу забывал вытащить ложку обратно, что Евдокия перепугавшись за здоровье мужа, ничего у него не стала выспрашивать, а тоже вздохнула и, отогнув полу пиджака у него начала пришивать, болтавшуюся на вытянутых нитках пуговицу.

В шесть часов вечера Иван Афанасьевич был снова в вагончике. Титов встретил его улыбаясь, вышел из-за стола, пожал руку и взял за плечо.

- Давно тебя жду, Иван Афанасьевич,- действительно изображая радость на своем заплывшем жиром лице, начал говорить Виктор Игоревич и принялся расспрашивать Артюка, который к такому обращению с начальством не привык, о его здоровье и планах. - Какие у меня могут быть планы?- в смущении ответил Артюк.- У меня нету никаких планов.

- А ведь я давно наблюдаю за тобой, Иван Афанасьевич,- прищурясь на Артюка и, улыбаясь, говорил Титов.- Думаю, что это у нас такой человек, как ты пропадает без пользы?

Иван Афанасьевич от этой похвалы растерялся еще сильнее.

- Ходят слухи, что ты - талант в сельском хозяйстве. Правда это?

Иван Афанасьевич, смущаясь, ответил, что какой уж он талант:

- Так, на огороде копаюсь,- стыдливо отводя глаза, сказал он.

- Ну, ну, не скромничайте, Иван Афанасьевич,- добродушно засмеялся Титов,- В один голос все говорят, что ни у кого не было еще таких урожаев.

Не надеясь уже добиться никакого ответа у смутившегося от похвал Артюка, Титов сказал, широко улыбаясь огромным ртом:

- Я вот что придумал, Иван Афанасьевич,- хватит вам пропадать в сторожах: я решил сделать для вас теплицу и вас назначаю ее начальником. Как вы на это смотрите?

Иван Афанасьевич в полной растерянности молчал, водил взглядом по полу, потом робко посмотрел на Титова и спросил:

- Виктор Игоревич, с досками-то как же?

- С досками придумаем, придумаем. Другому кому нет - а для вас найдем доски.

Виктор Игоревич подозвал Артюка к окошку.

-  Видите, совсем новые и на ветре просохли,- сказал он, указывая на аккуратный забор из белых обрезных досок.- Сколько досок вам нужно? десять? больше? сколько нужно - столько и снимайте. Сегодня на дежурство заступите и можете сразу снимать. Гвоздодер для вас я уже приготовил, а тележка стоит в сарае... Да не смущайтесь, не смущайтесь вы так, Иван Афанасьевич: вы ведь будете у нас теперь не простой работник, а тоже администрация. В понедельник выйдут на пилораму рабочие - напилят новые доски, и заколотим эту дыру. Ну что, согласны вы быть начальником?

Иван Афанасьевич искоса взглянул на него и нерешительно кивнул головой.

- Я согласен,- тихо проговорил он.- Только, я не умею командовать.

- Ерунда,- весело успокоил Титов.- Научим...

Когда рабочие второй смены, поставив на пилу новые цепи и не имея на сегодня иной работы, разошлись с лесопилки по домам, когда ушел домой Виктор Игоревич Титов, пожав на прощание Артюку руку и, как всегда заперев своими ключами железные въездные ворота на территорию, Иван Афанасьевич отключил ток в проводах над забором и принялся осторожно разбирать один из заборных щитов.

Приготовив стопу легоньких, действительно хорошо высохших досок, Иван Афанасьевич успокоился, посадил собаку на цепь возле дыры, направил на эту дыру в заборе луч прожектора, а сам зашел в вагончик, сел там к окну, чтобы ему видно было разобранное им место и стал думать об неожиданном изменении в своей жизни.

- Вот, значит, и подтвердилось все: достоен сказали ты, Иван Афанасьевич. Вот она, правильная-то жизнь к чему привела,- думал Артюк, испытывая однако не то, чтобы радость, а скорее - какую-то пустоту в руках и ногах после всех дневных треволнений.  Иван Афанасьевич поглядел в окно, где в растянутом пятне, выхватываемом из темноты лучом, была видна лежавшая на земле кавказская овчарка. Длинная ее шерсть загибалась на спине ветром. Рядом с собакой белели ровные доски, а дальше тревожно чернел проем в стене - последнее беспокойство, доставленное людям от того человека, который на всех плевал.

- Какая странная в этом году весна,- думал Иван Афанасьевич.- Будет ли наконец тепло? Под утро он незаметно заснул, сидя в вагончике перед окном. Голова его привисла к груди. Ивану Афанасьевичу приснился сон. Сначала он услышал сквозь начинающуюся дремоту, как дует, напирая на окно ветер, как хлопает по крыше вагончика кровельный лист, пустота в ногах и в руках и во всем его теле неожиданно начала ощущаться сильнее, и Артюк вдруг подумал опять, что когда-то все это с ним уже было - но мотаемый ветром молодой куст сирени - он понял,- к этому не имел отношения. "Что же это такое?"спрашивал у себя, засыпая, Артюк и наконец догадался, что качается вовсе не куст, а соломина возле лица, и этот повторяемый гром над головою - это взрывы, они то дальше, то ближе к нему, то вдруг по несколько раз подряд; иногда земля его подталкивает в живот, и чувствуется, как над затылком рывком смещается воздух, ставший вдруг вязким. - Вставай! поднимайся, Артю! .......... мать! В атаку! Ур-ра-а!..- прокричал над Иваном Афанасьевичем молоденьким голосом младший лейтенант Овчинников и потянул его за ворот шинели так, что крючки больно вкололись в шею. Иван Афанасьевич ощутил себя молодым, он бежит за командиром, боясь оскользнуться на снегу, мелкими шагами переставляет, кажущиеся пустыми ноги.

- Ур-ра!..- кричит Иван Афанасьевич, вторя Овчинникову.- Ур-ра!..

Он слышит свой слабый голос и сам понимает, как это не нужно кричать, что голос его напугать никого не может. Да и вообще, способен ли напугать кого-то в штыковом бою красноармеец ростом метр шестьдесят пять, в ушанке - на два размера больше его головы? - Зачем же они со мной поступают так?- давит в виски Ивана Афанасьевича вместе с ударами пульса трусливая мысль.- Разве они не знают, что я - ворошиловский стрелок, какой я хороший снайпер? Зачем заставляют меня так бесполезно кричать в мерзлом поле? А что, если я сейчас буду убит?! Прилетит пуля - и я буду убит! - Иван Афанасьевич думает на бегу, в какую часть тела может войти впивающаяся в него пуля: в грудь, или в ногу, или в живот, или сразу же в голову - и то, как пуля ударяет в кость головы кажется ему особенно страшным. Он видит перед собой, часто взметываемые ногами полы своей шинели, прыгающую в глазах землю белого и черного цвета, чувствует наползающую на глаза шапку и в нем закипает обида безотносительно - на всех вообще командиров.

- Неужели они решили, что моя жизнь годится им только на то, чтобы немцы истратили на меня эту одну единственную маленькую пулю?!. Ведь они меня всегда так хвалили!..

Иван Афанасьевич замечает на бегу, как сутулый младший лейтенат Овчинников запыхавшись, остановился и оглядывается на него.

- Сейчас он увидит, что у меня есть план!- в смятении думает Иван Афанасьевич. Но Овчинников не ругается, хотя и видит, что точно - есть план. Не ругается он потому, что это подбегает к нему не Иван Афанасьевич, а адъютант Болконский и младший лейтенант Овчинников понимает: нельзя ругать адъютанта Болконского за то, что у него имеются планы. Однако, чем ближе Овчинников, тем все страшнее становится Артюку, что он разглядит внутри бегущего к нему по полю и кричащего "ура!" адъютанта Болконского - Ивана Афанасьевича Артюка, которому не положено иметь планов! Иван Афанасьевич сильнее съеживается в Болконском, вдавливает опущенную голову себе в грудь и старается подтянуть ноги. Младший лейтенант Овчинников не замечает его, он повернулся, чтобы снова бежать, взмахнул рукой с пистолетом над головой, еще раз взмахнул, и еще,- Иван Афанасьевич видит, что это уже не рука, а грязная, метущаяся на ветру ветка, у которой как из куксы выпирают осколки пальцев. Это несообразное превращение младшего лейтенанта так необъяснимо для Артюка, что он просыпается, испуганно встает с кресла и заглядывает в окно.

На территории все спокойно: так же белеют в вытянутом пятне света крокодиловские доски, овчарка лежит на подстилке, опустив голову между передними лапами и ветер приподымает на ее боку теплую шерсть...

На рассвете пришел лично Виктор Игоревич Титов и отпустил Артюка с дежурства. Иван Афанасьевич только теперь, отдохнув и увидав улыбающегося ему начальника, как следует понял, какое важное изменение произошло в его жизни. Артюк посмотрел сверху вниз на собаку, сложил на тележку доски и покатил их по пустынным улицам домой, подумав, что все проблемы для него уже кончились...

4.

Он ошибался. Через два дня, в понедельник, в городское отделение милиции был вызван повесткою к следователю для дачи дополнительных объяснений Виктор Игоревич Титов. В небольшой приемной в милиции, одна дверь, обитая коленкором, вела в кабинет к начальнику отделения, которого сегодня на месте не было, а вторая, такая же точно, как у начальника, была дверью к следователю. Симпатичная секретарша в приемной спросила у Титова, по какому он делу?

- Так у себя Петрищев? Вы пойдите только скажите ему, что пришел Титов.

-  А он вызывал вас?- невозмутимо допытывалась секретарша.

- У себя он, или нет?- продолжал спрашивать Титов, не находя нужным давать объяснения секретарше.

В отделении милиции, куда явился Титов, все сотрудники, когда между ними заходила речь о секретарше начальника, начинали похабненько улыбаться, сама же рыженькая секретарша очень ценила всяческую конспирацию - Виктор Игоревич добился от нее ответа, у себя ли следователь не прежде, чем предъявил ей повестку. Пробежав ее взглядом, и красиво моргая удлиненными тушью ресницами, секретарша сказала, что товарищ Петрищев у себя в кабинете и что посетитель теперь может к нему пройти (селекторная связь у нее на столе была сломана).

- Трудно представить себе, что такой мужчина, как вы может быть потерпевшим,- сказала секретарша Титову, красиво моргнув глазами...

Следователь Петрищев был небольшой сухонький человек лет сорока с желтым оттенком кожи на лице, прослуживший верой и правдой пятнадцать лет в органах и подсчитавший, как-то раз что закон ему уже немало обязан. Петрищев строил за городом кирпичную трехэтажную дачу на выделенном ему для этого земельном участке и, хотя на службу пребывал всегда в гражданской одежде, обязательно возил в своей машине милиционерскую фуражку, поместив ее у заднего стекла в кабине - так, чтобы ее было всем видно. За пятнадцать лет службы в ментовке, он для себя усвоил некоторые простые, но очень удобные правила и по привычке всегда их придерживался, беседуя с посетителями. Он каждый раз очень внимательно выслушивал собеседника, однако, делал это он с таким выражением на лице, по которому было невозможно определить, каким образом на него действуют, предлагаемые ему объяснения: верит ли он им, и если верит, то какое у него обо всем этом складывается впечатление? Иногда он перебивал показания собеседника, задавая какой-нибудь очень простой вопрос. Эти вопросы были настолько откровенно просты, что ставили собеседника в полнейшее недоумение.

-  Да уж не дурак ли он, что не знает таких всем известных вещей?пораженно спрашивал у себя собеседник, устремивши пристальный взгляд на следователя, но сразу за тем, как правило, мелькало у посетителя в мыслях другое соображение, что следователь, может быть, спрашивает эту ерунду от того, что ему что-то известно и он показывает этим вопросом, что ему надоело слушать ту балтовню, которую ему сейчас врут, и он хочет, чтобы говорили о серьезном!- и посетитель торопливо прятал глаза.

Постучав в дверь и приоткрыв ее, Титов весело спросил: "Можно?!" и, не дожидаясь разрешения, шумно вошел, заполнив собой и своею шубой из искусственного меха много места в промежутке между дверью и рабочим столом следователя. Следователь все еще молчал. Титов, расцветши широкою улыбкою, протянул ему над столом свою пухлую руку.

- Здравствуйте, уважаемый Никита Семенович,- сладко произнес он.

Петрищев, не выразив на своем лице ничего, вяло пожал протянутую ему руку сухой своею ладошкою и, здороваясь, немного повозился задом на сиденье, симулируя, вставание со стула.

- Какие, Никита Семенович, у вас проблемы?- все так же радужно улыбаясь, спросил Титов.- Зачем вы меня позвали?

- Какие могут у нас быть проблемы?- без всякого оживления в голосе отозвался Петрищев,- это все у вас там какие-то бывают проблемы.

- Да, проблемы, проблемы... это правильно вы сказали, Никита Семенович! Что это пошел за народ нынче?! Попробуйте только поверить кому-нибудь... Кстати, злодей-то наш, говорят, под арестом?- изобразив на толстом своем лице озабоченность, спросил он.

- А как же,- подтвердил Никита Сергеевич и кивнул головой,- Третий день уже, как задержан. Вы можете снять вашу шубу. Вон - вешалка в углу.

Титов повесил шубу и остался в пиджачке с короткими рукавами - в сером, в фиолетовую полоску.

- Вот и попробуйте доверять имущество таким людям,- пожаловался Титов, возвратившись к столу,- Слышал, что вы доски нашли у него во дворе от нашего забора? Петрищев снова спокойно кивнул головой.

- Вот до чего ведет жадность!- негромко воскликнул Титов,- Мало ему, наверное, показалось тридцати кубов досок и двух КАМАЗов, которые они угнали, так он еще и с забора доски умыкнул!

- Ну, ну, следствие ведь еще не закончено,- напомнил Петрищев.- Я вас вот по какому поводу вызвал: скажите, как я могу проверить, сколько досок они у вас увезли? Документы на них есть какие-нибудь?

- А как же, Никита Семенович! А как же!- в нашем деле ведь без доку ментов нельзя, у нас все чисто: порубочный билет за пятью подписями, путевые листы на лесовоз, журнал распиловки,- все можно до куба, Никита Семенович, вычислить, даже сколько продали опилок - у нас все концы на виду! Я вам могу даже сейчас сказать,- Виктор Игоревич Титов полез во внутренний карман своего пиджака и вынул записную книжонку, которая показалась особенно маленькой на его широкой ладони, поковырял в ней, перелистывая страницы, толстым указательным пальцем и сказал:- Вот, Никита Семенович, пожалуйста, за зиму эту мы приготовили досок и брусьев 557 кубов, из которых продали 527 (можно накладные проверить) и 30 кубов эти сволочи украли у нас.

- Застрохован был груз?- без всякого интереса спросил Петрищев.

- А как же. Я, Никита Семенович, все страхую. Справочку бы мне надо от вас получить в госстрах о том, что дело заведено...

- Сделаем справочку. Да вы не волнуйтесь: отыщем ваших воров, не похоже, что тут профессионалы работали.

- Отыщите, отыщите, Никита Семенович,- оживился Титов,- А сторож что говорит?

- Что говорит?- переспросил Петрищев:- Не видел, говорит, ничего и не слышал. Ночью уснул... Вы не замечали, как по-вашему, не начал впадать он в младенчество? какие-то сказки несет?- неожиданно задал Петрищев какой-то глупый вопрос.

Титов пожал плечами, не придумав, что ему отвечать и выказывая при этом, что мнение следователя опровергать он не будет - и спрятал глаза. Вместо того, чтобы отвечать на вопрос, Титов начал вдруг рассказывать, что какой-то подполковник милиции в областном управлении, служащий, однако, на полковничьей должности, как-то в разговоре с Титовым похвалил Никиту Семеновича. Фамилия у подполковника была Филлимонов.

- Вот как?- заинтересовался следователь Петрищев,- Вы и Петра Ильича знаете? В голове у него отчего-то мелькнула мысль о строительных брусьях.

Виктор Игоревич, точно уловив и подхватив эту мысль, спросил: - Видел я вашу дачку за городом на берегу, Никита Семенович. Красивая... Когда думаете закончить строительство?

Никита Семенович, который в это время смотрел в окно, повернул голову и быстро нашел своим взглядом глазки Титова. Они смотрели на следователя благожелательно.

- А, не знаю теперь - так стало сложно,- отмахнулся от этой темы Петрищев и почувствовал, как всегда, обиду на городское начальство, что ему выделили земельный участок на таком заметном с окраины города месте.

- У Филлимонова тоже есть дача,- все отчего-то поминая про Филимонова, продолжал Виктор Игоревич,- мы у него там День его рождения отмечали в этом году... вернее, заодно отмечали - День рожденья и новоселье...

Часа через два в кабинете у следователя, дверь которого предусмотрительно заперла на ключ со стороны приемной рыженькая секретарша, стояли на столе две сильно распочатые литровые бутылки с водкой, рюмки и лежала закуска. Следователь Петрищев, сморщив свое желтое, маленькое лицо, думал о том, как ему плохо. Ему хотелось совершить что-нибудь такое, резкое, что поразило бы всех, что дало бы понять, что нельзя так мучать хорошего человека, прослужившего в органах внутренних дел уже столько лет. Он представлял себя, женившимся на секретарше - пусть им всем станет перед ним совестно, или думал, что вот он возьмет и позвонит сейчас к мэру и по телефону обругает его и велит немедленно выдать другой участок. Иногда у него мелькало совсем уже странное, но очень соблазнительное желание: потребовать, чтобы Титов вытянул вперед руки, защелкнуть ему на запястья наручники, а потом со всего маху съездить ему по морде!..

... Иван Афанасьевич Артюк на другое утро был доставлен из камеры предварительного заключения на допрос к следователю. С подследственными у Петрищева тоже был выработан свой план общения.

- Облом у тебя получился, дядя, облом!- прокричал он напористо старику, привставая на стуле и перегнувшись туловищем над столом,- Бедовый путь ты себе избрал, дед!.. Установлено экспертизой, что это те самые доски, из той дыры, через которую вы угнали машины!- Петрищев постучал пальцем в какую-то бумагу на своем столе.- Хватит тут мне брехать! Какой дурак тебя назначит начальником?! Кто позволил тебе заграждение разбирать?!.

Иван Афанасьевич был не брит и одет в измявшуюся одежду, и даже сидя на табурете, руки он держал за спиной. Он беспокойно оглядывался по сторонам и напоминал из себя растерявшуюся, загнанную в ловушку птицу.

- Отвечать!!.- рявкнул ему Петрищев.

Иван Афанасьевич, точно его подбросили снизу пружиной, вскочил на ноги и заговорил, но заговорил бестолково. Глотая слова, он все поминал какую-то пулю, говорил, что будто что-то вывернуто как пальцы.

- Молчать!!.- крикнул ему Петрищев.

Иван Афанасьевич, сделал руками судорожное движение, точно разгоняя паутину перед глазами, пробормотал невнятно: "А на лице-то не видно ничего, ничего нет!.."- и стал медленно садиться на стул, однако, сел мимо стула и так же медленно продолжил опускаться еще ниже, пока не упал.

У Артюка случился инсульт... Почти неделю, доставленный из милиции в городскую больницу, он лежал без сознания. Возле него сидела его жена Евдокия и сперва плакала, а потом свыклась и начала вязать пушистые варежки для внучки, пряча свою вязанину в сумочку, когда в палату заходили врачи. Надежды на то, что Иван Афанасьевич выживет после такого сильного кровоизлияния в мозг ни у кого не было. Однажды, когда Евдокия из больницы ненадолго ушла домой, в палату к больному пробралась Елена Васильевна, в красивом с блестками платье и в белом халатике, наброшенном на него. Заплакав, она наклонилась над умирающим. В этот момент Иван Афанасьевич пришел в чувство и раскрыл глаза. Он узнал Елену Васильевну и показалось, не удивился нисколько, тому, где он находится и тому, что она здесь. Артюку неодолимо захотелось задать ей вопрос, он двинул губами, попытавшись что-то сказать, но голоса не было. Елена Васильевна, заметив эти вздрагивающие, вытянутые к ней, точно утиный клюв губы, нагнулась и поцеловала их.

- Какая у него красивая смерть,- решила она.