Набоков ВладимирНа красных лапках

Владимир Набоков

На красных лапках

Пушкина немало насмешил тот злополучный критик, который по поводу строк "На красных лапках гусь тяжелый, задумав плыть по лону вод..." глубокомысленно заметил, что на красных лапках далеко не уплывешь. Увы! С этим зоилом чрезвычайно схож по складу и направлению мыслей некий Алексей Эйснер, напечатавший в последнем номере журнала "Воля России" забавную своей молодой заносчивостью статью, в которой он силится доказать, что Бунин - не поэт, что стихи у него плохие, безграмотные, бедные по форме и по содержанию и никуда вообще не годные. Начинает Эйснер с того, что он удивляется, почему так хвалили бунинские стихи Степун, Ходасевич, Тэффи и нижеподписавшийся. Ничто не пропадает зря: особенно больно задело Эйснера именно место в моей рецензии, которое и было рассчитано, чтобы потревожить самодовольство любителей "современности", совершенно не способных понять вечную прелесть бунинских стихов. Посетовав на критиков, Эйснер переходит к разоблачениям. Это, оказывается, очень просто. Берется, скажем, бунинская строка "назад идет весь небосвод" и для большей наглядности подается в таком виде: "назад идет весне босвод". Не говоря уже о том, что нужно иметь уши Эйснера, чтобы расслышать эту "весну", могу ему предложить посетить со мной сады русской поэзии и нарвать у любого поэта таких же безобидных цветочков. Оттого, что в тютчевских строках (беру первый попавшийся пример) "с горы бежит поток проворный, в лесу не молкнет птичий гам" скрываются какое-то "рыбе" и какое-то "сунем", которые я и предоставляю отыскать читателю под руководством Эйснера, - эти строки все же не лишены поэзии (да и незачем так далеко идти: обратимся опять к стиху "задумав плыть по лону вод"... "ну вот"). Но особенно Эйснер обижается на то, что Бунин употребляет слова, ему, Эйснеру, неизвестные. К таковым, например, относится "дробный" ("дробный ослик"), так отлично передающее и ход ослика, и робость, беззащитность его, - и какое кому дело, что, по неведению своему, Эйснер в "дробном" усматривает только дроби? Обижается Эйснер и на "астрагал" - растение очень распространенное; напрасно Эйснер, по завету Достоевского, плоховато знавшего природу, полагает, что "астрагала" ни в каком руководстве нет: найти его можно просто в словаре русского языка; один из видов "астрагала" зовется розгой. Бьюсь об заклад, что Эйснер нетвердо знает, что такое и "гелиотроп", ибо, вместо того чтобы "увидеть" эти гелиотроповые бунинские молнии (замечательный оттенок лилового!) и услышать грозовой ритм стиха, он ни с того ни с сего вспоминает Игоря Северянина. Самые образные бунинские выражения, как, например, "сплошь темные глаза", которыми дедушка в молодости смотрелся в зеркала, эти "сплошь темные глаза", в которых особая прелесть старых портретов, с их внимательными, лишенными блеска глазами, почему-то навевают бедному Эйснеру какие-то анатомические кошмары. О бунинских рифмах он самого низкого мнения. Не из желания его смутить, а просто ради восстановления истины обращаю его внимание на то, что у Бунина рифма богаче, чем, скажем, у Гумилева (который, кстати, тоже рифмовал "гнезда" и "звезды", что Эйснер считает недопустимым).

Несколько раз Эйснер настолько невнимательно цитирует Бунина, что получается впечатление передержки. Ему не нравится бунинская чайка, с розовых лапок которой сбегает вода; но зачем же для объяснения своих чувств Эйснеру нужно сказать, что "розовая вода, сбегающая с лапок чайки, подробность невозможная"? Ведь никакой "розовой воды" у Бунина и нет. А вот другой, более хитрый, пример: Эйснер, приводя образцы бунинской "пошлости" (!), говорит, что Бунину все "радостно и ново", даже "уют алькова". Последние два слова, слепо вырванные из стихотворения, принимают как раз тот игривый смысл, который и хочет им навязать Эйснер. Насколько пошл этот прием, можно понять, обратившись к самому стихотворению, где просто изображается номер в хорошей гостинице, с видом на смуглый купол Исакия, который в заснеженные стекла смотрит "дивно и темно". Поэта радует это "финское утро", и яркий свет в номере, и уют алькова (альков значит углубление в стене для кровати), и "холодок сырых газет".

Далее Эйснер, явно презирающий животных, сердится на Бунина за то, что тот лучше знает и видит их, чем он сам. Ему не нравится, что поэт, "всматриваясь в апрельский день, отвлекается мелкой подробностью, описанием того, как пошла гулять в лес какая-то змея" (при этом вспоминается недоумение пушкинского зоила перед словами "жук жужжал" в описании сельского вечера: охота, дескать, писать о каком-то жуке). Эйснеру не нравится, что Бунин как будто путает вола и быка (хотя можно же сказать, что у мерина конский хвост), что ослик у Бунина ушастый ("ушастый осел" могло бы еще показаться плеоназмом, но "ушастый ослик" - это превосходный образ), что верблюд называется скотиной, и т.д.

Вся статья написана так, - с нелепым подбором цитат, с вульгарными кавычками. В ней чувствуется какая-то обида: Бунин Эйснеру не потрафил, Эйснеру неприятно, Эйснеру хотелось бы, чтобы не хвалили Бунина за стихи. К чести журнала "Воля России" нужно сказать, что произведение Эйснера снабжено примечанием: "Редакция не разделяет всех оценок автора настоящей статьи...". Еще лучше было бы ее совсем не помещать, ибо действительно... "на красных лапках далеко не уплывешь".

Впервые: "Руль" (Берлин), 29 января 1930 г.