"Рассвет над Киевом" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

Риск и подвиг

Чуткую утреннюю тишину взбудоражил многоголосый гул двигателей. Перегруженные бомбами и снарядами, штурмовики долго бегут по траве и только в самом конце аэродрома тяжело отрываются от земли и летят низко над крышами города.

Когда начал разбег последний, двенадцатый штурмовик, на широкое летное поле из капониров резво выскочила шестерка истребителей. Маленькие, юркие, они, словно делая разминку после ночного отдыха, немного пробежались и все разом взмыли в воздух.

Солнце только что взошло. Словно уставшее за лето, оно сквозь белесую дымку горизонта кажется сонным и вялым. Высоко над головой белеют неподвижные редкие пряди облаков. Растаял вдали шум моторов, и снова воцарилась тишина. Дыхание фронта, откатившегося далеко на запад, не доходит сюда. Но война продолжается — там, впереди.

Фашисты, пытаясь вырвать у нас господство в воздухе и затормозить наступление наших войск к Днепру, подтянули много авиации. Правда, теперь у них были уже не те сплошь опытные летчики, какие воевали на Курской дуге. Поэтому враг посылал самолеты большими группами, надеясь, что такая, стадная, тактика поможет и необстрелянным летчикам драться с большим упорством.

Мы стояли на аэродроме. Младший лейтенант Лазарев спросил обеспокоенно:

— Не мало ли шестерки? Вчера под вечер, говорят, нашим от «мессеров» было жарковато. При такой хорошей погоде они наверняка опять будут ходить целыми стаями…

Не так давно Сергей был сбит в воздушном бою. В госпитале подлатали его. Но пережитая беда еще свежа в памяти.

— Дрожишь, шкилет? — улыбается Николай Тимонов. — В госпитале под опекой сестричек, конечно, поспокойнее?

— Еще бы! Но вот ты-то почему про сестричек вспомнил? По белым халатам соскучился?

— Нет. На такие свидания добровольно никто не ходит. Ты лучше скажи: на чем летать-то будешь?

Лазарев вопросительно посмотрел на нас:

— Неужели в эскадрилье не найдется для меня машины?

— Вот что, пойдем к командиру полка, — говорю я ему. — Представься, скажи, что готов воевать, и попроси для себя самолет.

Майор Владимир Степанович Василяка сидел за командным столом у стартовой радиостанции. Когда мы подошли, он встал, радушно пожал Лазареву руку и пытливо оглядел его:

— Свеженький как огурчик! Видать, совсем поправился и отдохнул.

Покрытое свежими шрамами лицо Сергея расплылось в улыбке:

— Как же. Без малого полтора месяца только и было заботы, что спать да есть. Очень долго ожоги не заживали.

— Теперь ты по-настоящему закален в огне. Надеюсь, прибавилось ума?

Дело в том, что Лазарев потерпел неудачу, как он сам признавал, из-за легкомыслия: полетел в бой после бессонной ночи.

— Все понял, товарищ майор, — ответил Сергей и сейчас же добавил: — Но, говорят, кто не хлебнул лиха, тот еще неполноценный истребитель!

У Василяки удивленно поднялись густые, побелевшие от солнца брови:

— Не слишком ли? Разве нельзя провоевать всю войну и не быть сбитым?

— Вряд ли. — В голубых глазах Сергея сверкнуло упрямство: — Воздушный бой — драка. А во всякой драке тумаки — самый хороший учитель.

— А как командир эскадрильи думает? — спросил меня Василяка.

— Согласен с Лазаревым, — не задумываясь, сказал я. К этому выводу я пришел еще на Халхин-Голе. И тоже после неудачи.

Каждый летчик-новичок воспринимает опасность только теоретически, если можно так выразиться. Он не способен, как правило, чувствовать приближение опасности инстинктивно, всем своим существом. Именно этим объясняется то обстоятельство, что молодые истребители в своих первых боях бывают невнимательными и редко возвращаются без пробоин в самолете. И только когда они почувствуют на себе вражеский огонь, когда ощутят боль и запах своей крови, когда вдохнут дым горящего самолета, только тогда надвигающуюся опасность они будут не только замечать глазами, но и ощущать всем телом, всей кожей.

— Так, — сказал Василяка. — Выходит, значит, что все Герои Советского Союза у нас, истребителей, обязательно в свое время были сбиты?

— Может быть, и не все, — сказал я, — но каждый наверняка испытал на себе, как стучатся в самолет пули и снаряды. Я, по крайней мере, не знаю ни одного героя, который ни разу не привозил в машине пробоины.

— Ну что ж, пожалуй, вы правы, — раздумчиво произнес Василяка. — И ничего не поделаешь, такова природа войны. Видимо, некоторые понятия усваиваются только в жестокой практике боя… — Он пристально посмотрел на Лазарева. — Значит, можно надеяться, что впредь ты будешь воевать по-новому, без ухарства?

— Думаю, больше таких промахов не будет.

— Хорошо. Тогда бери мою машину и воюй. Очень хорошая машина. А я для себя из дивизии перегоню новую. — Василяка обратился ко мне: — Кому дашь Лазарева в пару?

— Сегодня Кустову.

— Почему только сегодня?

— Так ведь молодые летчики прибыли, восемь человек. Двух-трех нам дадите? Вот постоянного напарника ему и подберем.

— Нет, — возразил Василяка, — так сразу я их по эскадрильям не отдам. Молодежь в строй вводить надо постепенно. А то вы их сразу запряжете, и они без привычки…

Майора прервало радио. Послышались торопливые, неразборчивые голоса летчиков. Мы насторожились. В динамике завыло, затарахтело, затем отчетливо раздался голос Худякова: «Бей „лапотников“!» — И радио замолкло. Мы напряженно ждали. Василяка пробормотал, кусая губы:

— Что за черт, при чем здесь «лапотники»? Кому это он кричал? Неужели он штурмовики бросил?

«Лапотниками» наши летчики окрестили немецкие бомбардировщики Ю-87. Обтекатели их неубирающихся шасси похожи на ноги, обутые в лапти. Наши летчики любили иметь дело с «юнкерсами» — уж очень хорошо они горели. Пушки у них были расположены спереди, пулемет, которым управлял стрелок, мог стрелять только вверх. Подберешься к «лапотнику» снизу — и бей в упор. Вспыхивает как спичка. А подожжешь один самолет — вся стая «юнкерсов» рассыпается. Летчики этих самолетов, зная уязвимость своих машин, обычно не проявляли упорства в бою.

Радио снова ожило. Из динамика понеслись тревожные команды, предупреждения, моментальные ответы.

— «Мессеры» сверху!

— Брось «фоккера»!

— Саня, прикрой! Я ударю по «юнкерсам»…

Было ясно, что шестерка Худякова дерется одновременно с бомбардировщиками и истребителями противника. Василяка стукнул кулаком по столу:

— Так и есть! Встретили «юнкерсов» и бросились на них… А «илы» остались без прикрытия!

— Не должно быть, — сказал я. — Коля зря в бой не ввяжется. И ребята с ним опытные, выдержанные.

— Я с ним послал одного молодого, первый вылет. Начальник связи, капитан Боцманов, сказал:

— Попробуйте связаться с Худяковым по радио. Может, удастся…

Василяка взял трубку, но Худяков не отзывался.

— Далеко очень, не слышит, — вздохнул капитан. Василяка с раздражением бросил трубку:

— Почему на старте нет более мощной радиостанции?

— Не дают, да и по штату не положено.

«Есть один!» — азартно сообщило радио. Динамик вновь разразился залпами торопливых команд, тревожных предупреждений и просьб о помощи. Одна фраза прозвучала просто набатом: «Гляди-гляди! На нас сыплются „фоккеры“, а шестерка „мессеров“ навалилась на „горбатых“!» («Горбатые» — это наши Ил-2, у них кабина, словно горб, возвышается над фюзеляжем.)

В воздухе, по-видимому, было жарко. Мы напряженно молчали, вслушиваясь в неразборчивый гомон взволнованных голосов. Василяка, бледный, с одеревеневшим лицом, стоял согнувшись, прижав ухо к динамику. Это были скверные минуты для командира полка: он боялся, что штурмовики остались без прикрытия и сделались легкой добычей для вражеских истребителей.

Радио замолкло, и Василяка выпрямился.

— Кончается, кажется. — И крикнул полковому врачу: — Санитарную машину приготовить!

Радио молчало. Мы встревоженно переглядывались. Василяка снял фуражку, бросил ее на стол и грузно опустился на скамейку. Но скоро снова вскочил и уставился в пустое небо на западе.

— Должны бы уже появиться… — Заложив руки за спину, Василяка пробежался вокруг стола.

— Почему Худяков ввязался в драку с «лапотниками»? Вот, «илы» должны бы уже возвратиться, а их нет. Вот, если посбивали их!..

И в этот момент на горизонте низко-низко показались штурмовики. Над ними точками маячили истребители.

— Идут, — заорали мы хором и принялись торопливо считать: — Один, второй, третий…

Лазарев и я ждали Худякова в капонире. Но Николай Васильевич, выключив мотор, неподвижно сидел в кабине. Что с ним? Уж не ранен ли?

Подошли к кабине. Николай откинул назад голову, глаза закрыты, счастливое лицо раскраснелось — после тяжелого боя он наслаждался покоем. В такие секунды летчику не хочется ни говорить, ни слушать. И механик самолета, понимая это, не спешил вскочить на крыло и спросить о работе машины.

С видом хорошо потрудившегося человека Николай Васильевич вылез из самолета. Из нижней губы, прокушенной или треснувшей в бою, сочилась кровь. Не торопясь, Худяков снял с мокрой головы шлемофон и, вытирая платком лицо и шею, хрипло проговорил:

— Мир-ровая драка была! Крепко пришлось подрожать. Думал, пропаду. Но главное не в этом… — Он облегченно вздохнул и замолчал, поправляя изрядно поношенный ржавого цвета реглан.

— Ну говори! — поторопил я.

— Дай сначала папиросу.

Худяков хорошо знал, что я не курю, но сейчас не помнил об этом. Он весь еще был во власти пережитого. Подошел Михаил Сачков и доложил Худякову:

— Задание выполнил: сбил два Ю-восемьдесят седьмых… Из первых двух девяток мы с Выборновым завалили четырех «лапотников», а остальные побросали бомбы где попало — и наутек.

За Сачковым подошли другие летчики: Архип Мелашенко, Саня Выборнов, Николай Пахомов, Иван Хохлов. Их лица тоже светились радостью. Собралась вся группа, принимавшая бой с пятьюдесятью четырьмя немецкими самолетами.

Особенно возбужден был Выборнов. В этом бою он, сбил десятый вражеский самолет.

— Сколько, по-твоему, было всего немецких истребителей? — спросил его Сачков.

— Только с «юнкерсами» штук восемь, да на «илов» напало не меньше.

— Десять, — уточнил Худяков.

— А вы видели еще пару, которая подбиралась к штурмовикам снизу? — спросил Сачков.

— Как же! Я ее и отогнал, — пробасил командир эскадрильи. — Иначе «горбатым» досталось бы.

— Но сзади на нас другая пара навалилась! — заметил Мелашенко. — Я думал, она вас снимет!

— Почему так далеко оторвался от меня? — строго спросил Худяков.

— Меня зажала четверка «фоккеров». Но я все же вывернулся и к вам.

— Это мы с Хохловым вас выручили, — сказал Пахомов.

Молчал лишь новичок Иван Хохлов, На его открытом широком лице — то удивление, то откровенная восторженность. Он жадно ловил каждое слово товарищей. Командир эскадрильи повернулся к нему:

— Ну а ты что скажешь о драке?

— Я?.. — растерялся Иван.

— Да, ты. Что ты видел?

— Бой видел… Все видел, — заторопился летчик. — Ох и много же было всяких немецких самолетов! Просто страшно!

— Ну а сам стрелял?

— А как же! Ни одного патрона не осталось. — И уже тихо добавил: — Только все мимо…

Из торопливых, отрывистых реплик постепенно выяснялась перед нами картина боя. Вражеские истребители и бомбардировщики появились одновременно. Худяков принял дерзкое решение: атаковать «юнкерсы». Это вовсе не означало, что истребители бросили своих подопечных на произвол судьбы. Наоборот, громя стаю вражеских бомбардировщиков, смельчаки отвлекли на себя все истребители неприятеля и тем самым обеспечили безопасность штурмовиков, помогли им успешно выполнить задание.

— Никакая стадность немцев не спасла, — подвел итог Худяков. — Мы растеклись попарно и били их так, как нам было удобно. — И уже шутя бросил: — Если немцы не изменят тактику, то скоро, пожалуй, и драться не с кем будет.

— Как это не с кем? — удивился Хохлов.

Все засмеялись. Крупный, рослый и чуть угловатый Иван совсем смутился.

— Ничего, — успокоили его, — не тужи. Мы только вступили на Украину. А нам нужно дотопать до Берлина. Войны впереди еще много. Так что и на твою долю фашистских самолетов хватит.

— Ну как худяковцы слетали? — встретил нас вопросом Тимонов, когда мы с Лазаревым вернулись в свою эскадрилью.

Я рассказал.

Лейтенант Игорь Кустов, дремавший под крылом самолета, вскочил. Черная прядь волос выбилась из-под шлемофона. Высокий, тонкий, как стрела, Игорь в этот момент стал будто еще выше.

— Вот молодцы ребята! Вчера завалили трех и сегодня восемь.

Кустов начал воевать вместе с нашим 728-м истребительным полком с января 1942 года. В воздушных боях сбил пятнадцать вражеских самолетов, за что ему присвоили звание Героя Советского Союза. Был два раза тяжело ранен. После госпиталя возвратился в полк. Недавно узнал о гибели своего отца в партизанском отряде на Орловщине. Все это не прошло бесследно: Кустов выглядел значительно старше своих двадцати двух лет.

— Ну как, дали тебе самолет? — спросил Кустов у Лазарева.

— Все в порядке.

— Слетайте-ка сейчас в паре, — сказал я им. — Обоим нужна тренировка. Да и впредь, наверное, вам придется летать вместе: Василяка не хочет молодых распределять по эскадрильям.

Игорь задумался. Потом решительно заявил: — Товарищ капитан! При полете на боевое задание прошу пока не назначать меня ведущим. Мне нужно после перерыва хоть несколько деньков походить ведомым с опытным летчиком. А то, чего доброго, «фоккера» от «лавочкина» не отличу: я ведь их еще ни разу в бою не видел.

С этим трудно было не согласиться.

— На задание полетишь со мной, — объявил я. — А здесь, над аэродромом, потренируйся с Сергеем.

— А я с кем? — удивился мой ведомый Николай Тимонов.

— А ты ведущим с Лазаревым. У него тоже большой перерыв в боях. Согласен?

— Приказ — закон, — пожал плечами Лазарев.

— А ты не вешай нос, — повысил голос Тимонов. — Раз стал моим подчиненным — выше голову!

— Слушаюсь! — Лазарев вытянул руки по швам и повторил любимое словечко Тимонова: — Могём! — И тут же добавил: — Великий начальник должен начинать властвовать с покрикивания на своих подчиненных.

Тимонов важно подкрутил несуществующие усы:

— А как же! Распусти вас, потом рад не будешь. Власть — это, прежде всего, строгость! Понял?

— Смотрите! К нам форсированным маршем спешит бог огня и дыма, — предупредил Кустов.

Начальник воздушнострелковой службы полка капитан Василий Иванович Рогачев шел быстро, что для него было необычным. Всегда спокойный и невозмутимый, он сейчас был явно взволнован. Заговорил еще издали:

— Только что получена телеграмма от командующего сороковой армией. Он сам видел воздушный бой группы Худякова и предложил всех участников представить к орденам.

В вихре войны редко задумываешься над величием поступков людей, рядом с тобой ежедневно идущих в бой. Их дела и твои растворяются в общем трудовом потоке, и как-то все кажется будничным, обыденным. Но стоит задуматься о каком-нибудь бое, и не только посмотреть на него глазами профессионала, но и вникнуть в поступки летчиков, оценить их с точки зрения внутренних побудительных причин, — и перед тобой предстанет человек во всей своей душевной красоте. Понятнее, дороже станут люди, и сам ты нравственно обогатишься.

Николай Худяков — человек общительный, добродушный. Характер у него, как говорят, покладистый. Новичок, конечно, не поверит, что в бою у этого добряка железная воля и мгновенная реакция. Не зря народ говорит, что о душевной силе и красоте нельзя судить по словам и внешнему виду — качества эти проверяются только в делах: стойкость в опасности, мудрость в гневе, дружба в беде. На войне лучший экзаменатор — бой. В нем раскрывается весь человек. Но раскрывается не всегда сразу. Боевое мастерство, как и всякое иное, приобретается длительным и упорным трудом.

— И правильно сделал командующий, — сказал Кустов. — Один риск Худякова стоит награды. Человек рисковал головой, все это видели. А что, если бы немцам удалось сбить хотя бы один штурмовик? Худякова первого бы взяли в оборот: почему сунул нос куда тебя никто не просил?..

— Видать, командарм хорошо понимает, что значит своевременно наградить отличившегося, — продолжил Рогачев.

— Лучше его никто не мог оценить бой Худякова, — заметил Кустов. — Не схватились бы с «юнкерсами» — бомбы посыпались бы на голову его войск.

Рогачев кивнул головой:

— Награждать за бой, как это делается в наземных войсках, правильно. У нас не так. Обычно истребителям дают ордена только за сбитые самолеты.

— По-моему, это не совсем продумано, — заметил Кустов, — иногда бой важнее, чем несколько сбитых самолетов.

— Правильно, Игорь, — поддержал я Кустова. — Бывает же, что и много самолетов собьем, а задача не выполнена: немцы удачно отбомбились. Не мешало бы летчиков-истребителей награждать за хорошие бои.

— Тогда может получиться, что у истребителя, не сбившего ни одного самолета, будет вся грудь в орденах, — возразил Лазарев. — А разве можно считать летчика истребителем, если он сам не уничтожил ни одного самолета? Раз ты истребитель — истребляй врага, а зря воздух не утюжь!

— Согласен, — подхватил Тимонов. — К тому же тот, кто не уничтожает врага, сам рискует быть уничтоженным. О чем же тут спорить?

Рогачев поднял руку и примирительно улыбнулся (он не любил бесплодных разговоров):

— Хватит, братцы! Я пришел к вам не за тем, чтобы решать, кого и как награждать. Сейчас в полк звонил командир дивизии и приказал подробно разобрать со всеми летчиками бой группы Худякова. Сделайте это сейчас, пока есть время. С техническим составом вечером побеседует замполит. Да, чуть не позабыл. Обещают из нашей армейской газеты «Крылья победы» прислать корреспондента. Видно, боем заинтересовались по-настоящему. И правильно: такие дела достойны истории.

— А летчики? — спросил Тимонов.

— Само собой разумеется! — ответил Василий Иванович.

Отчаянно цепляясь за выгодные рубежи и населенные пункты, враг пытался сдержать натиск советских армий. Фашистское командование рассчитывало спасти свои войска от разгрома, отведя их за Днепр. Гитлеровцы надеялись на этом естественном рубеже навязать Советской Армии затяжные позиционные бои. Вся их пропаганда трубила, что Днепр, закованный в железо и бетон, — неприступный «Восточный вал», за которым после Курского сражения и длительного отступления можно будет отдохнуть.

Ставка Советского Верховного Главнокомандования, учитывая трудности в битве за Днепр, значительно усилила войска, действующие на решающих направлениях. Центральному и Воронежскому фронтам, наступавшим на главном, киевском, направлении, были переданы 61, 52 и 3-я гвардейская танковая армии и несколько отдельных корпусов. Чтобы помешать противнику организованно закрепиться на правом берегу и ослабить его сопротивление, было решено форсировать Днепр с ходу.

Во всех наших штабах и частях закипела работа по подготовке к прыжку через Днепр. На партийных собраниях, митингах, в беседах и разговорах — всюду слышалось слово «Днепр».

Пожалуй, еще никогда мы не были охвачены таким наступательным порывом, как в те дни. Несмотря на то что полк с начала Курской битвы не знал передышки, никто не испытывал усталости — она отступила перед нашим стремлением к победе. Враг, неся большие потери, всюду отходил на запад. Хотя шла осень, на душе было легко и весело.

Все три недели общего наступления нашего Воронежского фронта воздушные бои то ярко разгорались, то затухали. Как ни пытались фашистские летчики вернуть господство в воздухе, потерянное под Курском, ничего из этого не вышло. В жарких боях быстро таяли их пополнения. Немецкие истребители несколько раз меняли тактику. Сначала они воевали, как правило, большими группами, но, обессилев, вынуждены были снова перейти на полеты парами и мелкими подразделениями.

Вот уже второй день в небе нет больших боев. Враг действует внезапными наскоками пар и звеньев. В таких случаях наша зоркость — основа успеха. И командир полка, ставя задачу на вылет, предупредил:

— Прошу смотреть в оба. Немцы сейчас только зазевавшихся и ловят. Учтите: половина наших самолетов была сбита из-за невнимательности летчиков. Теперь нас, «стариков», осталось тринадцать, да вот еще Кустов прибыл… Все мы уже стреляные да стреляные. Но в полк пришла молодежь, и мы за нее в ответе.

Молодые летчики, сгрудившись стайкой, внимательно слушали командира. Среди них Николай Севастьянов, Александр Сирадзе, Николай Априданидзе, Григорий Вовченко. Без молодых как-то не замечаешь роста своего боевого мастерства, как не замечаешь скорости самолета, летящего рядом. Только в тот момент, глядя на новичков, мы ощутили происшедшие в нас перемены, и слова командира об ответственности за молодежь обрели для нас реальный смысл.

Пока дела шли хорошо. Летая с этого аэродрома, мы уничтожили шестнадцать самолетов противника. Своих же не потеряли ни одного.

Майор внимательно посмотрел на нас. Его взгляд задержался на мне и Кустове:

— Вашей паре в особенности надо быть начеку. Я вам место в боевом порядке не указываю. Находитесь там, где считаете нужным.

— А если противник будет находиться далеко от нас, можно отстать от группы и атаковать?

— Действуйте по обстановке. В случае чего мы шестеркой и без вас сумеем надежно прикрыть «илы», — ответил командир полка.

Под нами плывут выжженные врагом украинские поля и села. За отступающими фашистами волнами то там, то здесь бушует огонь. Ожесточенно, густо искрится фронт.

После дождя в безоблачном небе отличная видимость. Мы с Кустовым летим выше основной группы, с солнечной стороны. Штурмовики и идущие с ними истребители видны как на ладони.

«Илы» неторопливо, по-хозяйски, штурмуют окопавшихся фашистов на западном берегу речки Сулы, и я невольно какие-то секунды любуюсь их слаженной работой. Кустов тоже загляделся. И оба не заметили, как из синевы неба прямо перед нами выросла пара истребителей «Фокке-Вульф-190». Полив друг друга огнем, мы разошлись по правилам уличного движения — левыми бортами.

Один «фоккер» проскочил мимо меня так близко, что я разглядел четыре торчащие пушки и черную стрелу, проходящую через весь фюзеляж. С такими украшениями обычно летают фашистские асы. Мы бросили «яки» вдогонку. Противник развернулся навстречу. И снова атака.

Враг спокойно шел на лобовую. Зная, что при таких условиях трудно сбить самолет этого типа, заманиваем противника для боя на вираже. Высота шесть тысяч метров. Здесь «фоккеры» имеют наилучшие летные данные и с охотой принимают наш вызов. На этой высоте у них преимущество и в скорости, и в маневре. Нужно немедленно снизиться! А что со штурмовиками? Может, на них тоже напали истребители? Улучив момент, гляжу вниз. Штурмовики отбомбились и под прикрытием «яков» без помех уходят домой. Значит, мы можем продолжать схватку.

— Спиралью теряем высоту, — передаю Кустову.

Игорь понимает меня и почти штопором ввинчивается вниз. «Фоккеры», прильнув к нашим хвостам, преследуют. Мы с трудом уклоняемся от их очередей. Но вот три с половиной тысячи метров. Наилучшая высота для наших самолетов. Теперь мы от защиты переходим к нападению.

Деремся один на один. Я вижу, как подбитый Кустовым истребитель, дымя, выходит из боя. Я тоже спешу расправиться со «своим» фрицем. Но он очень вертлявый. Ас! Наконец мой «як» оказался позади «фоккера». Ловлю в прицел. Момент!.. Опытный противник понимает, что это значит, и отвесно проваливается вниз. Тяжелому самолету удается оторваться от легкого «яка». Но «фоккер» потерял высоту, а с ней все свои преимущества.

У земли, при выходе из пикирования, настигаю фашиста. Он мечется, но уйти от «яка» не в силах. На малой высоте «фоккер» как утюг: ни скорости, ни маневра. В отчаянии фашист делает горку. На этом я ловлю его.

Поглядел вверх. К моему удивлению, второй «фоккер», оставляя след дыма, неуклюже летел прежним курсом на малой скорости, а Игорь зачем-то шел за ним необычно близко. Странно. Спешу к товарищу и запрашиваю, почему не добивает «фоккера».

Никакого ответа. Просвет между самолетом Кустова и противником опасно уменьшается. Зная порывистую и решительную натуру Игоря, думаю: «А не решил ли он в азарте таранить врага?»

— Почему молчишь? Отвечай!

В наушниках много шуму, но все же улавливаю:

— Оружие отказало. Сейчас рубану винтом!

Его слова меня испугали. Кустов шел на ненужный риск. При ударе винтом по хвосту на «як» обрушатся тяжелые металлические куски вражеского самолета, которые могут снести часть кабины вместе с головой летчика. Гитлеровец же спустится с парашютом. А находимся мы над территорией, занятой противником. У Игоря больше шансов погибнуть, чем у фашиста. Поэтому я торопливо кричу, кричу несколько раз:

— Оставь «фоккера»! Сейчас я его сниму.

Но меня забивает чей-то разговор. К тому же я понимаю, что Игорь весь поглощен расчетом тарана и вряд ли слышит меня. И потом, раз он задумал — не отступит. Таков характер.

Расстояние между истребителями так сократилось, что вот-вот произойдет столкновение. Не раздумывая, направляю нос своего истребителя между ними и стреляю из всего оружия. А сам дрожу: «А вдруг еще далеко, и трассы сгорят раньше времени?» Нет! Красные, зеленые нити заструились перед Игорем. И он круто отвернул.

Воздушный таран — оружие смелых, и, как всякое оружие, его нужно использовать в строго определенных обстоятельствах. Из пушек по воробьям не стреляют, так и таран следует применять лишь в особых случаях, когда иного средства для уничтожения врага нет, а уничтожить его обязательно нужно.

При таране у летчика очень мало шансов остаться в живых, и он должен пользоваться им лишь для спасения жизни людей или для спасения важного объекта.

У Кустова идти на такой риск не было решительно никакой необходимости.

— Понимаешь, — смущенно сказал он, — перезаряжаю, перезаряжаю — не стреляет. А «фоккер» уходит. Злость взяла. Думаю, сейчас тебя винтом по хвосту… Глупо, конечно. Что под нами немцы, я совсем позабыл…

Честно говоря, мы хорошо понимали Кустова и сочувствовали ему. Я не стал ругать его. Мне казалось, да и сейчас так кажется, что любой риск можно оправдать, даже ненужный, с плохим исходом. Оправдания нет только одному: малодушию. Что бы там ни говорилось, а риск — это проявление воли к победе. У малодушия же есть другое название — трусость.

Осеннее солнце грело спокойно и ровно. После обильных дождей побуревшая трава снова зазеленела. Осенью в такую погоду всегда тянет на солнышко.

Мы повалились на мягкую травку у капонира. К нам сейчас же подошел Варвар и устроился в ногах у Кустова. За последний месяц щенок вырос в большого черного пса. Теперь не было никаких сомнений, что это обыкновенная дворняга. Игорь потрепал собаку за уши.

— Вот предатель. К нам в столовую теперь не заманишь. К техникам на харчи перешел.

— Он у нас за сторожа, — сообщил механик моего самолета. — Нынче ночью какого-то типа на аэродроме засек.

Мы болтали и пересмеивались, и тут к нам подсел командир полка. Некоторое время выждав, он неопределенно проговорил:

— Да, таран — штука интересная.

Все посмотрели на него, а он сказал, обращаясь к Лазареву:

— У нас по таранам ты, кажется, специалист?

— А как же, — с готовностью отозвался Сергей. — Пришлось однажды. На Калининском фронте. Глупый я тогда был, совсем зеленый. Захожу это я в хвост «юнкерсу», дай, думаю, срублю. Ближе подхожу, ближе, всего десяток метров осталось. И гут стрелок как даст по мне из пулеметов. Аж небо с овчинку показалось. Бензином меня окатило, маслом, гарью! Тьфу! — Лазарей сплюнул и замолчал.

— А дальше? — спросил Кустов.

— Дальше ничего не было, — с сожалением сказал Лазарев. — Кончился мой таран. Не так это просто, как кажется.

— Да, — вздохнул Кустов, — таран — дело сложное, ему, наверное, надо учиться специально.

— Это как же? — спросил Василяка. — Ввести в летных школах обучение тарану?

— Ну и ввести. Меньше бы гибло у нас летчиков. А то каждый таран — смертельный риск.

— Чепуху ты несешь, Игорь, — с досадой сказал Тимонов. — Таран всегда будет смертельным риском, учись ему, не учись.

— А подвиг и есть смертельный риск, — сказал Тимонов.

Командир полка покачал головой:

— Значит, вы считаете, что подвиг — это риск, и больше ничего… Но способность идти на риск присуща каждому нормальному человеку. Мы, например, рискуем в каждом вылете, а вот подвиги совершаем довольно редко. Нет, друзья мои, чтобы совершить подвиг, надо уметь больше, чем просто рисковать. Во всяком случае, нам, истребителям, необходимы знания, опыт…

— Конечно так, — согласился Лазарев.

— Вот говорят, в жизни всегда есть место подвигу, — задумчиво сказал Тимонов. — Не знаю, не знаю… Мне, например, это непонятно. Как ты совершишь подвиг, если сидишь в штабе и переписываешь бумаги? Да и в бою не все становятся героями. Для этого нужны какие-то обстоятельства. Относительно сноровки, догадки, опыта я спорить не буду. Здесь наши мнения, дорогие товарищи, сходятся. Но вот относительно риска вы малость, пожалуй, ошиблись. Риск в подвиге, по-моему, самое главное. Без опыта, без знаний — это еще как случится. А вот без смертельного риска подвиг, простите, не считается.

— Силен, Тимоха, — произнес Кустов. — Значит, не будем тарану учиться? Только погоди. В Японии почему-то летчиков специально к нему готовят.

— За всеми справками о самураях обращайтесь вот к нему, — сказал Василяка, указывая на меня.

— Японцы действительно специально обучают своих летчиков тарану, — подтвердил я. — Правда, это не обычные летчики, а так называемые смертники. Однако на Халхин-Голе ни один из них на таран не пошел. А вот советские летчики к таранам специально не готовятся, и тем не менее Скобарихин и Мошин таранили японские самолеты. Подвиг Скобарихина в Монголии в тридцать девятом году запомнился всем. Вы знаете, что впервые совершил таран русский летчик Нестеров. Тогда, в четырнадцатом году, вооружения на самолетах не было. Нестеров искал оружие для воздушного боя и применил таран. Летчик погиб, идея тарана была надолго дискредитирована, но она не умерла. Через двадцать пять лет Скобарихин таранил врага и остался цел. Надо заметить, что боеприпасы у него были, но обстоятельства сложились так, что огонь был бы неэффективен. Говорили, что Скобарихин спасал своего командира. Об этом даже писали. На самом же деле он спасал своего ведомого, молодого летчика, который делал первый боевой вылет. Японец его расстреливал, а он растерялся и не знал, как выйти из-под удара. Еще секунда, и ему был бы конец. Скобарихин понял это. И, спикировав спереди, под углом ударил японца крылом. Тот вспыхнул и рассыпался на кусочки. Скобарихин шел на смертельный риск, чтобы спасти товарища. Наши летчики совершили более двухсот таранов, и это не потому, что они любят риск, а потому, что готовы отдать жизнь за своих товарищей, во имя общего дела.

На войне каждый шаг — риск. Знания, опыт только уменьшают его, но не исключают. Многие представляют подвиг вспышкой, порывом смелости. Это не совсем так. Подвиг прежде всего труд. Тяжелый, солдатский, будничный труд, где кроме постоянного риска нужны знания и опыт. Без них в век моторов, электричества, радио далеко не уедешь.

— Да, все-таки тарану учить надо, — сказал Василяка. — Под Москвой было около тридцати таранов, и большинство летчиков погибло. А ведь можно же, наверное, придумать такой способ, чтобы разбивать вражеские самолеты, а самому оставаться невредимым.

Тяжелые тучи и проливные дожди прижали авиацию Воронежского фронта к земле. Многие полки по нескольку дней не могли подняться в воздух. Наконец небо очистилось и погода установилась. Но линия фронта так быстро двигалась к Днепру, что инженерные части, выбиваясь из сил, не успевали готовить аэродромы, разрушенные и заминированные противником. Летать издалека мы не могли и вынуждены были почти неделю находиться у самолетов, ожидая приказа на перебазирование. Надоело это нам, но что поделаешь? На войне часто так случается.

Середина дня. Мягко светило солнце. Летчики эскадрильи собрались в кружок и читали вслух газету. Рядом оружейница Рита Никитина набивала патроны в ленты. Недалеко от нее Надя Скребова прямо на траве переукладывала парашют и тихо напевала. Мы перестали читать — слушаем:

Песню заглушил рев мотора. С бреющего полета на аэродром снарядом выскочил «як». Все, словно по команде, вскочили. С середины летного поля истребитель взмыл кверху, ввинчиваясь в небо. Одна бочка, вторая, третья, четвертая… Звук оборвался. Самолет вдруг замер на месте, а потом красиво перевалился через крыло и устремился вниз. У самой земли он выровнялся, снова взмыл вверх, сделал петлю, иммельман, переворот и пошел на посадку.

— Наш комдив! — с восхищением произнес Лазарев.

Мы все завидовали Герасимову. Летал он превосходно. Летчики понимали, что эти головокружительные фигуры над аэродромом не спортивный азарт и не красование начальника перед подчиненными. Николай Семенович учил показом. «Летчик без воздушной акробатики не истребитель», — не раз говорил он.

Комдива мы любили: он для нас был и старшим товарищем, и побратимом, и требовательным начальником, и учителем.

Герасимов сражался с фашистами еще в небе Испании. Воевал с японскими захватчиками над степями Монголии. И теперь — с первых дней на фронте. Его грудь украшает множество орденов и Золотая Звезда Героя.

Я знал Николая Семеновича давно, еще с Халхин-Гола. Он всегда был для нас примером воздушного бойца.

…Комдив подрулил к землянке командного пункта полка. Не вылезая из кабины, снял с головы шлемофон и надел фуражку. Отяжелел он, постарел, но по-прежнему легко спрыгнул с крыла на землю.

Приняв рапорт от майора Василяки и немного поговорив с ним, полковник направился к нашей эскадрилье. Поздоровавшись, он спросил, щуря глаза:

— Значит, без работы скучаете?

— Надоело баклуши бить, — ответил Лазарев.

— А мне, думаете, нет? Но ничего, худа без добра не бывает. Хоть отоспались за все лето. Теперь отдыхать придется только на правом берегу Днепра.

Мы с любопытством насторожились.

— Ну, что притихли? Или нет желания перелететь поближе к Киеву?

— Мы могём хоть сейчас, — баском отозвался Тимонов.

Комдив часто бывал в полку и хорошо знал старых летчиков.

— А я, Тимоха, по правде говоря, думал, что ты уже позабыл свое «могём», — сказал Герасимов.

— Я его, товарищ полковник, сниму с вооружения только на том берегу Днепра.

— Это скоро. Теперь сразу пять советских фронтов успешно ведут общее стратегическое наступление на юге, освобождая Левобережье Украины. Наш сосед справа — Центральный фронт — за последние дни форсировал Десну, а сегодня ночью освободил Чернигов и сейчас севернее Киева подходит к Днепру. Танкисты нашего фронта тоже вот-вот прорвутся к Днепру южнее Киева.

— Здорово! — не удержался Кустов. — А мы-то почти на триста километров отстали.

— Завтра догоним. Не тужите, — успокоил комдив.

От ближних самолетов к нам подошли техники и молодые летчики, которые еще не несли боевого дежурства. Беседа затянулась.

— Где нас посадят на том берегу Днепра? — полюбопытствовал кто-то.

— Хорошо бы в Киеве!

— Это от вас зависит, — бросил Герасимов. — Деритесь лучше. — И он обратился к молодым летчикам, плотно окружившим его: — Ну, а вас здесь не обижают?

— Обижают! — в один голос заявили те. — Летать не дают.

— Разве в полку кто летал в последние дни? Никто не летал.

— И когда начнем — снова ограничивать будут.

— Иначе говоря, вас зажимают? — как бы посочувствовал полковник.

— Да-а! — хором ответила молодежь.

— Ну-у? — В голосе Николая Семеновича звучали иронические нотки и снисхождение. — Правильно делают «старики», — твердо сказал Герасимов. — Если бы вы не жаловались, что вам летать не дают, тогда бы я вмешался. А раз вы недовольны — все, значит, в порядке.

Летчики в боях проходят две ступени. Первая, когда воюют одним азартом, когда надеются на темперамент. На этой ступени молодые, как правило, редко сбивают вражеские самолеты, сами же зачастую в горячке попадают под удар. Когда перебродит азарт, наступает вторая стадия. Летчики начинают воевать вдумчиво, с расчетом, и уже бьют врага по-настоящему. Поэтому опытные командиры и придерживают необстрелянных летчиков.

— Вы прислушивайтесь ко всему, — советует Герасимов, — вникайте в разборы боев, расспрашивайте, будьте пристрастными, не стойте в стороне, ожидая приказ на вылет.

— А как узнать, когда закончится первая ступень? — спросил Иван Хохлов.

— Как перестанете приставать к командирам со своими просьбами о полетах. Эх, молодежь, молодежь, — вздохнул полковник, — понимаю вас. Поэтому не советую спешить. «Старики» вам помочь хотят. Терпение и терпение. Без терпения, как говорится, не придет умение… Есть еще ко мне вопросы, товарищи? Выкладывайте!

— Когда новое обмундирование дадут? В запасном полку говорили, что на фронте сразу получим. А здесь велят ждать зимнего плана.

Глаза полковника остановились на молодом летчике. Гимнастерка на нем была неновая, залатанная.

— Как ваша фамилия? — спросил Герасимов.

— Младший лейтенант Априданидзе.

— Вам-то, товарищ Априданидзе, этого обмундирования вполне хватит до нового: вы бережливы. Смотрите, как аккуратно заштопано. Это я уважаю. А вот есть… — Полковник обвел взглядом присутствующих и, заметив у одного обтрепанные обшлага гимнастерки, сурово сверкнул глазами: — Полюбуйтесь… Самому-то приятно? Или времени нет взять в руки иголку?

— Старая уже, — летчик показал протертые локти.

Полковник резко распахнул полы своего поношенного реглана. Оба колена брюк были заштопаны.

— Видите? Тоже жду зимнего плана. Надо беречь обмундирование! Даже в мирное время никому раньше срока ничего не выдавали. А на войне, значит, можно требовать? — Лицо Николая Семеновича просветлело. Он мягко улыбнулся и сказал: — А знаете что? В поношенной одежонке, честное слово, на фронте как-то жить и воевать сподручней: все свое, родное, притертое, и свободней себя чувствуешь…

Полковник снова взглянул на летчика с дыркой на локте. Тот зарделся, как мак:

— Виноват! Я думал…

— А я думаю, что вы меня поняли, — перебил его комдив.

Резкость полковника мы знали. Но удивительно: она никого не отталкивала. Так он был прям и справедлив.

От его замечания молодой летчик не сник, как иногда бывает при начальственном окрике, а только смутился:

— Понял, товарищ полковник. Исправлюсь.

— А кто сомневается в этом? — Голос Николая Семеновича стал совершенно спокойным. — Раз летчик при замечании смущается и не ест глазами начальство — из такого получится истребитель. Нахальство присуще трусливым людям. Вы же, по всему видно, ребята скромные, толковые. — Вдруг он поинтересовался: — Кому из вас, молодых, уже довелось побывать в бою?

— Я был. Младший лейтенант Хохлов.

— И я. Младший лейтенант Халатян.

— Вот, двое уже, что называется, крещены в огне. — Герасимов тепло посмотрел на них: — Ну как, трудно было?

— Очень, товарищ полковник.

Добрая улыбка скользнула по лицу Николая Семеновича.

— А думаете, из вас получатся мастера воздушного боя?

Летчики стеснительно замолчали.

— Априданидзе, как вы?

— Не знаю. Постараюсь воевать как все, — тихо ответил тот. В глазах его была решимость, явно не соответствующая робкому ответу. Комдив уловил это:

— А вот ответили вы неверно, — сказал он. — «Как все, как у людей»… Это нужно забыть. Летчик, как артист, должен иметь свою индивидуальность, свое «я». И этого «яканья» нечего бояться! Людей, очень похожих друг на друга, нет, характеры у всех разные. Воздушный бой — искусство. И у каждого истребителя должен иметься свой стиль боя, свой почерк.

Николай Семенович был прав. Мы действительно часто стесняемся своего «я». А ведь в сущности, если бы все жили по принципу «как все», то человечество вряд ли выбралось из пеленок. Без собственного «я» человек — попугай. Он способен говорить, копировать, но не творить.

Прежде чем уйти в другую эскадрилью, комдив предупредил нас:

— Гитлеровские войска будут упорно драться за Днепр. Они уже подтягивают свежие силы и сделают все, чтобы не дать нам переправиться на тот берег. Через денек-два в небе над Днепром будет тесно и жарко.

— Мы работы не боимся, харч есть, — отозвался Тимонов. — И отдохнули как следует. Только вот машин маловато.

— Завтра или послезавтра получите еще несколько… И обмундирование тоже скоро.

Все прекрасно понимали, что жаркие дни боев над Днепром приближаются.

Вечером на командном пункте полка собрались коммунисты, чтобы в последний раз взвесить, все ли у нас готово к крупным воздушным сражениям.

Мнение было единым — готовы!