"Истребители" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин А.В.)6В казарме уже готовились ко сну. Моим соседом по койке оказался Василий Васильевич. Раздеваясь, он иронически заметил: – Понятно, приему ты в бильярдную не пришел. Танцами увлекаешься! Не ожидал, комиссар… – Звонил в штаб? – спросил я. – Что-нибудь выяснил? В Монголии, говорят, наши уже воюют с японцами… – В штабе тоже ничего не знают… А вообще-то обидели нас. Наверняка придется здесь припухать… Ну ничего, – подбодрил он себя, – будем охотиться! И Василий Васильевич начал рассказывать охотничий анекдот. Завязался, как в шутку иногда называли такие сборища говорунов, «банчек». Видя, что.командир в хорошем настроении, кто-то спросил: – А нас скоро отсюда… высвободят? Василий Васильевич нахмурил светлые брови и отрывисто, недовольно бросил: – Приказано ждать у моря погоды. И тут же шумно поднялся, пошел умываться. По нетвердой походке нетрудно было догадаться, что наш комэска выпил, и крепко. Красноюрченко, выразительно проводив взглядом Василия Васильевича, с тревогой в голосе сказал: – Опять начинается. Теперь добра не жди! Обращенное ко мне, комиссару, это предупреждение требовало каких-то действий. Каких? Василий Васильевич – прямая и вместе с тем сложная натура. Одно время у нас, молодых летчиков, сложилось мнение, что И-16 очень строг в управлении и может на любой высоте и скорости непроизвольно свалиться в штопор. Василий Васильевич с нами не согласился. Нет, твердо возразил он, этот самолет, как никакой из всех предшествующих, послушен воле человека. Только И-16 любит, чтобы его хорошо понимали. Тогда он готов делать все безотказно. Летчик не может жить в дружбе с самолетом, если он не постиг всех его капризов. И вот каким образом подтвердил Василий Васильевич свои слова. Набрав над аэродромом столько высоты, сколько нужно для выполнения тринадцати витков, и поставив нос машины в направлении посадочного «Т», он ввел И-16 в штопор. Весь аэродром замер, когда его самолет с быстротой, едва позволявшей вести отсчет, стал выписывать вертикально к земле виток за витком: семь, десять, двенадцать… Казалось, катастрофа неизбежна. Но умелая рука, подчинявшая себе все движения самолета, без секундной доли промедления прекратила головокружительное вращение на тринадцатом (чертова дюжина!) витке и вывела машину. Вслед за тем с высоты не более пяти метров он пошел на «петлю», описал ее, снова кверху, делая восходящие бочки; потом, медленно опустив нос, выключил мотор и после одного витка спирали приземлился точно у посадочного знака… Удивительная легкость всех стремительных движений самолета, сочетающаяся с акробатической виртуозностью, делала высший пилотаж Гугашина красивым и увлекательным. Нельзя было не позавидовать! О нем часто говорили: «Василий Васильевич летает как бог». И он действительно считал себя рожденным для полетов, всерьез верил, что у него талант. Однажды между нами возник спор. Я был моложе Василия Васильевича и, конечно, не так опытен, но все, что сумел вынести за годы службы в авиации, заставляло меня с большим сомнением, а то и с недоверием относиться к тем, кто считал, будто профессия летчика – удел избранных, будто стать настоящим истребителем может лишь носитель некоего особого таланта… Не встречалось газетной заметки или рассказа о летчике, треть которых, а то и вся половина не была бы посвящена живописанию детских лет героя, с обязательным упоминанием таких подробностей, как восторг юношеской души перед полетами пернатых в небе, как тяга еще с детства мастерить летающие модельки… И все эти заштампованные детали получали всякий раз одно истолкование: таковы, дескать, первые, неясные еще голоса призвания, таков проблеск будущего летного таланта… А я смотрел на товарищей, прислушивался к их рассказам, к суждениям о нашей летной работе, размышлял, и у меня складывались совершенно иные убеждения. В самом деле, когда в Горьком производился отбор молодежи в летную школу, то из нас, сотни здоровых, крепких, расторопных ребят, большинство уже определило себе дело по душе, свое призвание… Ничего общего с авиацией ни у кого не было, никто из этих ста человек даже в аэроклубе не учился. Однако мы сознавали, – очень глубоко сознавали, что нашему народу, стране нужны военные летчики. Это-то и было тем главным, что выводило нас на путь призвания. Сомнения, конечно, были, и, надев курсантскую форму, я не раз с тревогой спрашивал себя: а выйдет ли из меня летчик? Никогда не забыть, как мой инструктор, выстроив летную группу перед По-2, на котором нам предстояло впервые подняться в воздух, спросил: «Нравится?» – «Нравится», – нестройно проговорили мы. «Хорошо будете летать?» – «Будем…» – ответили мы еще тише. «Нра-а-авится… Бу-у-у-дем», – недовольно, даже сердито передразнил инструктор. – Нет, так дело не пойдет. Надо смотреть на эту птичку, – он хлопнул ладонью по крылу, – как на предмет, которым вы должны овладеть в совершенстве. Сомнения и страхи – вон из головы. От вас, здоровых, грамотных хлопцев, требуются отныне три вещи: немного желания, побольше настойчивости и очень много дисциплины. Тогда самолет – ваш верный слуга. Главное в летном деле – поверить в себя, смело и настойчиво трудиться». И мы трудились. Через три с небольшим года стали летчиками, и никто уже не помышлял себе жизни вне авиации. И вот Василий Васильевич, которому не нравилось мое мнение о летном призвании, завел однажды такой разговор: – Ты что, талант не признаешь? – Признаю… – А получается, будто ни во что не ставишь, говоришь, это, мол, выдумка летный талант… – Признаю, Василий Васильевич, но только не богом данный, не врожденный талант, а добытый трудом, воспитанием, любовью к делу… Он был вспыльчив, а в горячности на слова не разборчивый, но, может быть, потому, что разговор происходил с глазу на глаз и самолюбие его не очень страдало, а возможно, и потому, что такие суждения были ему внове, слушал, не перебивая. Я продолжал: – Разве весь уклад нашей жизни не разбил на деле «теорию» наследственной одаренности, вырастив из крестьянского «быдла», из «черной рабочей кости» советскую интеллигенцию? А наши командиры времен гражданской войны? Разве они не превзошли кастовых генералов? Разве наши люди в Испании использовали современную военную технику и дрались хуже, чем представители «высшей немецкой расы»?… Из каждого человека можно сделать и ученого, и бандита, и государственного деятеля – все зависит от условий. И летчика, конечно, причем отличного, такого, например, как Серов… – А почему в пример не поставил Чкалова? – Мы ведь не испытатели… Серов – боевой летчик-истребитель, и нам как-то ближе… Нет, Василий Васильевич, когда говорят: у такого-то врожденный талант, такой-то особо одарен, то я лично думаю, что это пережиток прошлого… Наверняка при коммунизме условия жизни сотрут деление людей на талантливых и простых смертных. Такое деление унижает человека, обрекает на пассивность. Вот я, например, и не мечтал стать летчиком. Что же, выходит, теперь из меня не может получиться истребитель? Так? Никакое предчувствие таланта меня не посещало, это точно! – Что из тебя получится – не знаю, – сказал Василий Васильевич очень серьезно, – а талант – как деньги. Или есть, или нет. – Да ведь и деньги у нас трудом наживаются… Этого сильного и мужественного человека губила водка. У всех в памяти был недавний случай, когда Василий Васильевич чуть было не расстался с авиацией. После грубого проступка, совершенного в пьяном виде, его отстранили от командования, вызывали в Москву и хотели уволить из армии. Василий Васильевич заверил, что с завтрашнего дня о нем ничего плохого никто не услышит. Ему поверили. Вечером того же дня он напился до бесчувствия и учинил громкий скандал. И снова предстал перед высоким начальником, которому обещал исправиться. – Вы не сдержали своего слова: напились и устроили дебош, – сказал начальник. – Вам больше доверять нельзя!… – Позвольте! Я вам обещал исправиться с сегодняшнего дня, а напился вчера. Так что мое обещание еще не нарушено. – Хотите выкрутиться, поиграть словами? Не выйдет!… – Я говорю только то, что было, и прошу мне верить. Только из уважения к высокому летному мастерству Василия Васильевича оставили в авиации и предупредили в последний раз. Вот уже несколько месяцев после этого случая он держался, как сам говорил, в «норме», а сегодня «норма» заколебалась. Тяжело и горько было думать, что этот прекрасный летчик Я уже отдыхал, когда он подошел и, грузно опускаясь на свою кровать, сказал: – Что, комиссар, задумался? Грустишь? – А тебе весело? Он меня понял и с прямотой, ему присущей – Не выдержал, согрешил. Обидно: все с Грицевцом уехали, а нас здесь, как прокаженных, высадили. Он горестно покрутил своей большой головой, очень прямо посаженной на широкие плечи, предвкушая сон, сладко вытянулся. – Давай-ка, комиссар, спать! Утро вечера мудренее, – и под нос замурлыкал: – Это что, твоя молитва на сон грядущий? – спросил я, не сдерживая улыбки. – Успокаиваю себя. Не терплю безделья и неопределенности. Что правда, то правда, – и по себе, и по поведению других летчиков я мог заметить, как гнетет людей эта неопределенность, неясность обстановки, когда, кажется, нет для всех разумного, полезного занятия. Прискорбно Обо всем этом я тут же говорю Василию Васильевичу. – Разумно, – отвечает он сонным голосом. И тотчас же раздалось его сладкое похрапывание. |
|
|