"Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2" - читать интересную книгу автора (Сикибу Мурасаки)

Бабочки

Великий министр (Гэндзи), 36 лет

Государыня-супруга (Акиконому), 27 лет, – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, воспитанница Гэндзи, супруга имп. Рэйдзэй

Госпожа Весенних покоев (Мурасаки), 28 лет, – супруга Гэндзи

Принц Хёбукё (Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Юная госпожа из Западного флигеля (Тамакадзура), 22 года, – дочь Югао и министра Двора, приемная дочь Гэндзи

Министр Двора (То-но тюдзё) – брат Аои, первой супруги Гэндзи

Утюдзё (Касиваги) – сын министра Двора

Тюдзё из дома Великого министра (Югири), 15 лет, – сын Гэндзи

Удайсё (Хигэкуро) – поклонник Тамакадзура

Миновал Двадцатый день Третьей луны, а в Весеннем саду необыкновенно пышно цвели цветы, звонко пели птицы. «Возможно ли? – недоумевали обитательницы остальных покоев. – Ведь повсюду цветы уже отцвели…»

Понимая, как хочется молодым дамам поближе полюбоваться цветущими на холмах деревьями, зеленым покровом мха на Срединном острове, министр распорядился, чтобы, снарядив, спустили на воду китайские ладьи, давно уже построенные по его указанию.

В назначенный день решено было устроить «музицирование в ладьях», для чего пригласили музыкантов из Музыкальной палаты. В доме на Шестой линии собралось множество принцев крови и знатных сановников.

Незадолго до этого дня в дом Великого министра переехала Государыня-супруга. «Вот и настало время ответить на песню о саде, тоскующем по далекой весне[1], которой Государыня когда-то бросила мне вызов», – подумала госпожа Весенних покоев. Министру же очень хотелось показать Государыне прекрасный цветущий сад, однако особе, столь высокое положение занимающей, невозможно было прийти сюда единственно для того, чтобы полюбоваться цветами… В конце концов, посадив в ладью особенно чувствительных молодых дам…

Южный пруд соединялся с прудом Весеннего сада, лишь несколько невысоких холмов служили меж ними границей. Обогнув их, дамы оказались в саду госпожи, молодые прислужницы которой уже собрались в восточном павильоне Для рыбной ловли.

Ладьи, имеющие вид драконов и сказочных птиц Фынхуан[2], были роскошно убраны на китайский манер. У шестов сидели мальчики в китайских платьях, с закрученными над ушами жгутами волос.

Когда прислужницы Государыни выплыли на середину пруда, их взорам открылся сад, настолько поразивший их необычной, поистине удивительной красотой, что им показалось, будто они заплыли в какую-то неведомую страну. Они остановили ладьи у скалы в небольшом заливе Срединного острова, где даже простые камни были достойны кисти художника.

По сторонам сквозь легкую дымку проглядывали ветки деревьев – словно парчовые занавеси повесили по берегам пруда. Далеко впереди смутно угадывался Весенний сад, где зеленеющие ивы клонили ветви к земле, а яркие цветы источали невыразимо сладостное благоухание. Даже вишни, которые повсюду уже отцвели, здесь горделиво сияли, украшенные прекрасными цветами, а обвивающие галереи глицинии густо лиловели. Особенно же хороши были керрии – их пышные ветки нависали над прудом, отражаясь в воде. Водяные птицы резвились, держась дружными парами, мимо пролетали уточки-мандаринки с прутиками в клювах, словно вышитые на «узорчатом шелке» (211) волн[3]. Так и хотелось запечатлеть все это хотя бы на картине.

До темноты любовались дамы этим удивительным садом – в самом деле, можно было смотреть на него, пока не сгниет топорище…[4]

Такими и другими столь же незначительными песнями обмениваясь, они совершенно забыли о том, что впереди, о доме, куда им предстояло вернуться… Но разве удивительно, что они так увлеклись? Водная гладь в самом деле была прекрасна.

Когда спустились сумерки, ладьи под мелодичные звуки «Желтой кабарги»[8] подплыли к павильону Для рыбной ловли, и дамы нехотя вышли на берег.

В павильоне, убранном с изящной простотой, собрались молодые прислужницы. Их яркие наряды – а они не пожалели усилий, чтобы затмить друг друга, – представляли собой изумительное зрелище, по красочности не уступающее затканной цветами парче.

Одна за другой звучали необычные, редкие мелодии. К выбору танцоров министр отнесся с особенным вниманием, и теперь, призвав на помощь все свое мастерство, они услаждали взоры собравшихся.

Скоро совсем стемнело, но поскольку гостям не хотелось расходиться, в саду перед Весенними покоями зажгли фонари и разместили музыкантов перед главной лестницей, там, где зеленел прекрасный мох.

Принцы крови и высшие сановники устроились на галерее, каждый со своим любимым инструментом. Музыканты – а надо сказать, что министр пригласил лучших из лучших, – заиграли на флейтах в тональности «содзё»[9]. К ним тут же присоединились разнообразные кото, и зазвучала яркая, выразительная мелодия. Когда исполняли «Благословенье», даже самые невежественные простолюдины почувствовали вдруг, что стоит все-таки жить в этом мире, и, протиснувшись между плотно стоявшими у ворот лошадьми и каретами, внимательно слушали, а лица их озарялись улыбками.

Вряд ли кто-нибудь не согласился бы с тем, что в весеннем саду все кажется особенно прекрасным – и небо, и звуки музыки, и весенние мелодии.

Так они развлекались всю ночь до рассвета. Сменив тональность, исполнили пьесу «Радуюсь весне»[10], затем принц Хёбукё своим красивым голосом запел «Зеленую иву»[11]. Ему подпевал сам хозяин.

Но вот небо посветлело. Государыня-супруга издалека с завистью прислушивалась к рассветному щебетанию птиц.

Сияние весны и прежде осеняло просторный дом Великого министра, однако до сих пор не было в нем особы, способной воспламенять сердца, – обстоятельство, досадовавшее многих. Но недавно по миру разнесся слух о достоинствах юной госпожи из Западного флигеля, о том внимании, каким окружена она в доме на Шестой линии, и что же? Как и предполагал Гэндзи, нашлось немало людей, которые устремили к ней свои думы. Одни, самодовольно помышляя: «Уж лучше меня им не найти!», не упускали случая намекнуть на свои намерения, а то и открыто заявляли о них. Другие, не смея обнаружить свои «чувства-делания» (212), сгорали от тайной страсти. Среди поклонников девушки оказался и Утюдзё, сын министра Двора, разумеется и не подозревавший о том, что на самом деле…[12]

Юная госпожа из Западного флигеля пленила воображение и принца Хёбукё, который, лишившись супруги, вот уже три года жил в одиночестве. В то утро он притворился сильно захмелевшим и, воткнув в прическу ветку глицинии, предавался безудержному веселью. Его оживленное лицо было прекрасно. Министр, в глубине души крайне довольный тем, что его ожидания оправдались, нарочно делал вид, будто ничего не замечает. Когда до принца дошла чаша с вином, он, изобразив на лице крайнюю растерянность, принялся отказываться, говоря:

– О нет, довольно… Право же, я давно бы ушел, не будь у меня одной думы на сердце.

Затем, протянув министру чашу вместе с веткой глицинии, сказал:

– «В твоей прическе та же шпилька…» (213) Улыбнувшись, Гэндзи ответил:

Трудно было противиться его настойчивым просьбам, и принц так и не смог уйти.

Утро принесло с собой новые утехи.

Как раз в тот день Государыня-супруга собиралась приступить к Священным чтениям[13], поэтому многие из гостей так и остались в доме Великого министра. Каждому были предоставлены особые покои, где он мог переодеться в парадное платье. Те же, кому что-либо мешало принять участие в чтениях, разъехались по домам.

К страже Лошади гости собрались в покоях Государыни. Все, начиная с Великого министра, заняли свои места. Сегодня здесь был весь двор. Зрелище величественное, да и могло ли быть иначе, если дело происходило в доме на Шестой линии?

Госпожа Весенних покоев прислала цветы – ее личное подношение Будде. Их доставили восемь славящихся своей миловидностью девочек, которых нарочно ради такого случая нарядили птицами и бабочками. «Птицы» несли цветы вишни в серебряных вазах, а «бабочки» – керрии в золотых. Как будто бы обычные цветы, но гостям показалось, что они никогда еще не видали столь пышных и ярких соцветий.

Едва ладья с девочками, обогнув холмы в южной части пруда, выплыла в сад Государыни, налетел ветерок, и в воздухе закружились лепестки вишни. Нетрудно вообразить, в какой восторг пришли собравшиеся, увидев прелестные фигурки девочек, которые, вдруг возникнув из дымки, появились на фоне ослепительно голубого неба.

Отказавшись от мысли использовать вчерашний навес, решили устроить музыкантов на примыкающей к главным покоям галерее, где нарочно для них поставили раскладные стулья.

Вот, приблизившись к лестнице, девочки отдают цветы. Их принимают разносчики курений и ставят рядом с сосудами для священной воды. А господин Тюдзё из дома Великого министра передает Государыне послание:

Государыня смотрит на это письмо, улыбаясь: «Вот и ответ на горстку багряных листьев…»[14]

А ее прислужницы, вчера побывавшие в весеннем саду и опьяненные красотою цветов, не могут скрыть восхищения:

– В самом деле, нет ничего лучше весны…

Радостным трелям соловьев вторят громкие звуки «Танца птиц»[15], и даже утки на пруду начинают издавать какие-то непонятные звуки. Восторг слушателей достигает предела, когда совершается переход к заключительной части «кю», хотя трудно не испытывать и сожаления.

Затем легко вспархивают бабочки и подлетают в танце[16] к керриям, подступившим волной к низкой изгороди. Придворные соответствующих рангов, начиная с Сукэ из Службы Срединных покоев, передавая от одного к другому, подносят девочкам высочайшее вознаграждение. «Птицы» получают хосонага цвета «вишня», а «бабочки» – цвета «керрия». Судя по всему, эти прекрасные наряды были подготовлены заранее.

Музыкантов сообразно званию каждого оделяют нижними платьями, разнообразнейшими шелками. Господину Тюдзё преподносят женское парадное одеяние и хосонага цвета «глициния»[17].

А вот и ответ госпоже:

«Вчера я готова была плакать навзрыд…

Возможно ли, чтобы эти высокопоставленные особы, во всех отношениях превосходившие прочих, не сумели сложить ничего лучшего? Во всяком случае, они явно не оправдали ожиданий министра…

Да, вот что еще: всем прислужницам Государыни, которые посетили вчера Весенние покои, госпожа тоже прислала изысканнейшие дары. Но слишком утомительно описывать все это подробно.

Итак, министр Гэндзи благоденствовал, в доме его то и дело устраивались музыкальные собрания, поводом для которых могло послужить любое, самое незначительное событие. Разумеется, не знали печалей и его домочадцы. Обитательницы женских покоев жили в согласии, время от времени обмениваясь посланиями.

Юная госпожа из Западного флигеля после встречи, имевшей место в день Песенного шествия, стала часто писать к госпоже Весенних покоев. Пока еще трудно было судить о мере ее чувствительности, но явная одаренность в сочетании с приветливым нравом производила весьма неплохое впечатление, она охотно сообщалась с другими дамами, и они отвечали ей приязнью.

От многих получала она любовные письма, но министр не торопился с выбором. Иной раз – уж не потому ли, что чувства, которые она ему внушала, были весьма далеки от родительских, – у него возникала мысль: а не сообщить ли о ней ее настоящему отцу?..

Тюдзё из дома Великого министра довольно часто бывал в Западном флигеле, его допускали к занавесям, и иногда девушка сама отвечала ему. Разумеется, она бы предпочла этого не делать, но все считали их братом и сестрой, да и на благонравность юноши вполне можно было положиться. Сыновья министра Двора, не отставая от Тюдзё ни на шаг, в тоске бродили вокруг, изыскивая средство сообщить юной госпоже о своих нежных чувствах. Она же, питая к ним расположение совершенно иного рода, тайно страдала и мечтала о том, чтобы о ней узнал наконец ее родной отец. Впрочем, она не жаловалась и по-прежнему во всем полагалась на Великого министра, умиляя его почти детской беспомощностью. Ее сходство с матерью было не так уж и велико, и все же чем-то они удивительно походили друг на друга, хотя, несомненно, девушка была гораздо одареннее.

Подошла пора Смены одежд, обновленное убранство покоев радовало взоры чистотой и свежестью, даже небо качалось каким-то особенно ясным. Живя тихой, размеренной жизнью, министр отдавал весь свой досуг развлечениям. Довольный тем, что сбылись его надежды и поток любовных посланий захлестывал Западный флигель, он нередко заходил туда и, читая присланные девушке письма, отбирал те, которые, по его мнению, заслуживали ответа. Однако девушка, с трудом скрывая смущение, не выказывала никакого желания отвечать. Как-то, заметив письма принца Хёбукё, полные несколько, пожалуй, преждевременных жалоб и упреков, Гэндзи удовлетворенно улыбнулся.

– Ни с кем из своих многочисленных братьев я не был так близок в детстве, как с принцем Хёбукё, – сказал он. – У нас не было тайн друг от друга. Только свои увлечения он старательно скрывал от меня. Забавно и трогательно видеть, что и теперь, будучи в столь преклонном возрасте, он не утратил юношеской пылкости чувств. Вам следует ответить ему. Трудно представить себе более достойного собеседника для женщины, хоть в какой-то мере наделенной внутренним благородством. Право, я не знаю человека, способного так тонко чувствовать.

Министр нарочно выделял те достоинства принца, которые могли произвести впечатление на молодую особу, но девушка была слишком смущена.

Удайсё, человек благонравный и степенный, тоже домогался ее любви, лишний раз подтверждая справедливость поговорки: «На горе Любви и Конфуций спотыкается»[18]. Его послание показалось министру по-своему значительным. Читая и сравнивая письма, он обнаружил одно, написанное на синей китайской бумаге, изысканное и сильно надушенное, плотно свернутое в крошечный свиток.

– Почему вы даже не развернули его? – спросил Гэндзи и сам прочел письмо. Оно оказалось довольно изящным.

Чрезвычайно изощренный почерк удовлетворял всем требованиям современного стиля.

– А это от кого? – осведомился министр, но никакого определенного ответа не получил. Тогда, призвав Укон, он сказал:

– Прошу вас, отбирайте самые достойные письма и следите, чтобы госпожа на них отвечала. Я не верю в благонравие нынешних любезников, но далеко не всегда ответственность за их поступки ложится только на них. Когда-то я и сам обижался, не получая ответов, обвинял женщин в нечуткости, возмущался их непонятливостью, а ежели не отвечала особа невысокого звания, считал ее поведение неоправданно дерзким. Кроме того, мне хорошо известно, что, когда женщина нарочно, словно желая выказать мужчине пренебрежение, не отвечает даже на самые обычные, ни к чему не обязывающие послания, касающиеся цветка или бабочки, это в большинстве случаев, напротив, распаляет его воображение. Может, конечно, статься, что он быстро забудет ее и ей не в чем будет себя упрекнуть, но все же она подвергает себя большой опасности. Впрочем, сразу же откликаться на письма тоже не следует, ибо это может иметь весьма неприятные последствия. Нехорошо, когда женщина забывает о приличиях и, повинуясь случайной прихоти, спешит показать, сколь тонок ее ум, – это может обернуться для нее несчастьем. Ни принц Хёбукё, ни Удайсё не способны на опрометчивые, недостойные их звания поступки. К тому же вашей госпоже не пристало проявлять нечуткость и непонимание. Что касается мужчин более низкого звания, то, решая, поощрять или нет их искательства, вы должны руководствоваться в первую очередь основательностью их намерений. Принимайте также во внимание их пылкость.

Пока министр наставлял Укон, юная госпожа сидела отвернувшись. Ее профиль восхитил бы самого тонкого ценителя. Она была одета с благородным изяществом, хосонага цвета «вишня» прекрасно сочеталось с платьем, окрашенным так же, как цветы этого времени года[19].Сначала девушка пленяла главным образом милым нравом, ибо при всех ее достоинствах ей не сразу удалось избавиться от налета провинциальности. Однако же, наблюдая за столичными дамами, она постепенно усваивала их манеры, училась заботиться о своей наружности. В конце концов она достигла удивительного совершенства во всем, и красота ее засияла ярче прежнего. Нетрудно себе представить, в какое отчаяние приходил министр при мысли, что ему придется расстаться с ней.

Укон же, глядя на них, улыбалась. «Не слишком ли он молод, чтобы называться ее отцом? Они могли быть прекрасной супружеской парой», – думала она.

– Я не передавала госпоже никаких писем, за исключением трех или четырех, которые вы изволили видеть, да и эти показала ей только потому, что сочла неудобным сразу же отправлять их обратно, ставя тем самым в неловкое положение тех, кто их написал. Отвечала же госпожа лишь тогда, когда вы ей о том напоминали. Причем довольно неохотно.

– Хорошо, но кто же все-таки прислал это письмо, так по-детски свернутое? Написано прекрасно, – заметил Гэндзи, с улыбкой разглядывая письмо.

– Гонец оставил его, несмотря на наши возражения, и тотчас, не говоря ни слова, удалился. Мне известно, что господин Утюдзё из дома министра Двора знаком с Мируко, одной из наших служанок. Позволю себе предположить, что именно она здесь и замешана, больше некому.

– Как трогательно! Можем ли мы пренебрегать им только потому, что он не успел достичь высоких чинов? Даже среди высшей знати немногие пользуются таким влиянием в мире. Я слышал к тому же, что он гораздо разумнее своих братьев. Несомненно, когда-нибудь он узнает, кем ему приходится ваша госпожа, но пока лучше оставить его в неведении. Во всяком случае, письмо его заслуживает внимания.

И Гэндзи долго еще разглядывал его, не в силах отложить.

– Боюсь, что мои речи могут показаться вам странными, – обратился он к девушке. – Поверьте, я долго размышлял над тем, стоит ли сейчас же извещать вашего отца, и пришел к выводу, что вы слишком молоды и неопытны, чтобы входить в семью, которая до сих пор была вам совершенно чужой. По-моему, лучше подождать, пока ваше положение не упрочится и вы не обретете достаточной самостоятельности. Вот тогда-то, улучив благоприятный случай, и можно будет открыться ему. Я знаю, что принц Хёбукё в настоящее время живет один, но он слишком уж известен в мире своими безрассудствами: ходят слухи о его связях со многими женщинами. Поговаривают, что и в доме у него великое множество так называемых «прислужниц». Только женщина великодушная, способная глядеть на шалости мужа сквозь пальцы, сумеет все это вынести. Малейшее проявление ревности будет иметь следствием неизбежное охлаждение между супругами. Это тоже надо иметь в виду. Внимание же Удайсё к вам обусловлено прежде всего тем, что его не устраивает немолодая жена, с которой они живут вместе уже довольно давно. Поэтому союз с ним может вызвать немало возражений. Словом, сделать правильный выбор не так-то просто. Я знаю, что дочери редко бывают откровенны с отцами, но вы уже не дитя, в ваши лета можно иметь собственное суждение. Представьте себе, что с вами разговариваю не я, а ваша мать. Поймите, мне не хотелось бы действовать вразрез с вашими желаниями.

Как видно, министр был не на шутку озабочен. Девушка совсем растерялась и не сразу нашлась, что ответить. Однако, понимая, что подобная нерешительность вряд ли уместна в ее возрасте, в конце концов сказала:

– Я росла без отца, и мне трудно далее представить…

Неподдельная искренность звучала в ее голосе, и, подумав: «Что ж, она права…», Гэндзи сказал:

– Не сомневаюсь, что со временем вы убедитесь в исключительности моих чувств к вам. Не зря ведь говорят: «Последний – значит подлинный…»

Тем не менее о своих истинных чувствах он предпочел умолчать, хотя и позволил себе несколько весьма многозначительных намеков. Девушка сделала вид, будто ничего не поняла, и, разочарованный, он покинул ее покои.

В саду молодой бамбук клонился под порывами ветра, и, восхищенный, Гэндзи остановился.

Право, могу ли я не досадовать… – сказал он, приподнимая занавеси, и она, приблизившись, ответила:

О нет, напротив…

Министр почувствовал себя растроганным. Но вряд ли песня девушки была совершенно искренней. Скорее всего ей очень хотелось, чтобы о ней узнал ее настоящий отец, хотя иногда в душу и закрадывалось сомнение: «Может ли кто-нибудь быть ко мне внимательнее, чем господин Великий министр? Родной отец не видел меня с малолетства, смею ли я рассчитывать на его благосклонность?»

Старинные повести читая, училась она постигать внутренний смысл явлений этого мира, проникала в сокровенные тайны человеческих чувств и, все больше тяготясь своим настоящим положением, все яснее понимала, сколь трудно будет ей самой открыться родному отцу.

Привязанность же к ней министра умножалась с каждым днем, и он часто хвалил ее госпоже Весенних покоев.

– В ней есть что-то удивительно привлекательное! Ее матери недоставало живости. А эта и умна и приветлива – право, за нее можно не беспокоиться.

Госпожа сразу же поняла, что его восхищение не совсем бескорыстно, и, насторожившись, заметила:

– Очевидно, она и в самом деле умна, но мне ее жаль, если она решилась во всем довериться вам.

– А разве мне нельзя доверять?

– Даже мне по вашей милости пришлось пережить немало нестерпимо горьких минут. Не думаете ли вы, что я могу об этом забыть? – улыбаясь, отвечала госпожа.

Восхищенный ее находчивостью, министр сказал:

– Меня обижают ваши подозрения. Неужели вы полагаете, что она ничего бы не заметила?

Он поспешил прервать этот неприятный разговор, но в душе его возникло беспокойство: «Откуда у госпожи такие мысли?» Да и мог ли он не признаться самому себе, что его сердце не всегда было свободно от низменных побуждений?

Беспрестанно помышляя о девушке из Западного флигеля, министр часто наведывался в ее покои и с величайшим вниманием относился ко всем ее нуждам.

Однажды тихим вечером после дождя, взглянув на безмятежное небо, раскинувшееся над ярко зеленевшими в саду молодыми кленами и дубками, Гэндзи произнес:

– О да, «дни мягки и светлы…[20]

Тотчас же вспомнились ему нежные черты его юной питомицы, и он поспешил в Западный флигель.

Девушка сидела и что-то писала, как видно упражняясь в каллиграфии, но, заметив министра, встала и смущенно потупилась. Ее яркое лицо дышало свежестью. Мягкой грацией движений она невольно напомнила ему ушедшую, и, растроганный до слез, Гэндзи сказал:

– Сначала я не замечал в вас большого сходства с матерью, но теперь нередко вздрагиваю: «Уж не она ли?» Как это печально и как трогательно! Тюдзё совсем не похож на свою мать, и, глядя на него, я начал было думать, что дети вообще не бывают похожи на родителей, но тут появились вы…

Отыскав среди плодов, разложенных на крышке от шкатулки, померанец, Гэндзи сказал:

Я оплакивал ушедшую все эти годы, ни на миг не забывал ее, и ничто не могло меня утешить. Видя вас здесь, я часто думаю: «Уж не сон ли?» Увы, облегчения нет и теперь, скорее напротив. Не отвращайте же от меня своего взора!

С этими словами министр взял ее руку в свои. Ничего подобного он не позволял себе прежде, и девушка, хотя и не решалась ему противиться, с трудом скрывала замешательство.

Совсем растерявшись, она спрятала лицо, прелестная, как никогда. Залюбовавшись ее полными изящной формы руками, тонкой, нежной кожей, Гэндзи почувствовал, что не в силах справиться с волнением, и решился все-таки приоткрыть девушке свои чувства. Неприятно пораженная, она дрожала всем телом, не зная, что сказать.

– Неужели я вам так неприятен? Уверяю вас, никто никогда не узнает о моих чувствах и вам нечего бояться. Смею надеяться, что и вы постараетесь не выдавать себя и поможете мне сохранить эту тайну. Вы всегда были дороги мне, а теперь особенно. Неужели вы думаете, что кто-нибудь другой может любить вас больше? Или вы предпочитаете этих повес, осыпающих вас нежными письмами? О, я совершенно уверен, что никто из них не способен на глубокое чувство. Мне страшно подумать, что вы достанетесь другому.

Право, редко встретишь столь заботливого родителя…

Стояла прекрасная тихая ночь, дождь кончился, и ветер шелестел листьями бамбука. На небо выплыла ясная луна. Прислужницы держались поодаль, стараясь не мешать их тихой беседе. Как ни часто виделся Гэндзи со своей воспитанницей, более удачного случая еще не представлялось… К тому же, решившись наконец открыть ей свое сердце, он был взволнован более обычного, а потому, ловко выскользнув из мягких одежд, лег рядом с ней. Девушка была в смятении. Что могут подумать? «Живи я в доме родного отца, ничего подобного не случилось бы. Пусть даже он вовсе не заботился бы обо мне».

Девушка старалась сдерживать слезы, но они так и текли по щекам. Видя, как она страдает, Гэндзи сказал:

– Очень жаль, что я не сумел завоевать вашего расположения! Но подумайте, как часто женщинам приходится покоряться мужчинам, которых они никогда и не видели прежде. Не странно ли, что вы отвергаете человека, столь хорошо вам знакомого? Успокойтесь, я не сделаю больше ничего, противного вашим желаниям. Увы, я надеялся, что вы поможете мне хоть немного забыться, ибо мучительная тоска по ушедшей до сих пор терзает мое сердце.

Так, немало нежных и трогательных слов было им сказано. В какой-то миг ему почудилось вдруг, будто вернулось прошлое, и он готов был заплакать от умиления. Прекрасно понимая, сколь безрассудно, сколь нелепо его поведение, Гэндзи постарался взять себя в руки. Он должен уйти затемно, пока никто из прислужниц не заподозрил неладного.

– Право, нелегко примириться с тем, что я внушаю вам такую неприязнь. Уверяю вас, никто из ваших поклонников не питает к вам столь нежных чувств. Моя любовь поистине беспредельна, и я никогда не позволю себе по отношению к вам ничего предосудительного. Единственное, чего я прошу, – позволить мне иногда беседовать с вами о разных пустяках, ибо это поможет мне развеять тоску по прошлому. Не лишайте меня хотя бы этого… – молил он, но девушка, почти теряя сознание, не испытывала ничего, кроме ужаса.

– Мог ли я ожидать, что настолько противен вам?.. Увы… – проговорил он, вздыхая, и: – Старайтесь же не выдавать себя! – добавив, вышел.

Надо сказать, что, хотя девушке было уже немало лет, она не имела почти никакого житейского опыта и до сих пор не задумывалась о том, что между мужчиной и женщиной возможна более полная близость. Поведение Гэндзи настолько поразило и огорчило ее, что она долго не могла прийти в себя, и прислужницы, не зная, чем объяснить ее состояние, забеспокоились:

– Уж не больна ли госпожа?

– Милости господина министра заслуживают величайшей признательности. Родной отец и тот не мог быть заботливее, – тихонько нашептывала девушке Хёбу, но та, удрученная столь неожиданно открывшимися ей намерениями Гэндзи, лишь молча сетовала на свою злосчастную судьбу.

Едва рассвело, пришел гонец. Девушка еще лежала в постели, сказавшись больной, но прислужницы, придвинув к ней тушечницу, потребовали, чтобы она немедленно ответила, и она принуждена была прочесть письмо.

На простой матовой белой бумаге[21] изящнейшим почерком было написано:

«В мире нет женщины более жестокосердной, но могу ли я забыть… Что Ваши дамы?

Оказывается, Вы совсем еще дитя…»

Отечески ласковый тон его послания возмутил девушку, но, отказавшись отвечать, она наверняка навлекла бы на себя подозрения окружающих, а потому, взяв лист толстой бумаги «митиноку», написала всего несколько строк:

«Я получила Ваше письмо. Но я совсем больна и не могу ответить, прошу простить меня…»

«Такой суровости я не ожидал…» – улыбнулся министр, разглядывая письмо. Тем не менее надежда не оставляла его. Право, нельзя не попенять ему за легкомыслие!

Открыв девушке свои истинные чувства, министр не имел больше надобности намекать на сосну из Ота (214) и постоянно докучал ей своими признаниями. Нетрудно представить себе ее отчаяние. Мысли, одна другой тягостнее, теснились в ее голове, и в конце концов она даже занемогла.

«Никто ведь и не подозревает… – думала она. – И чужие и близкие мне люди считают господина Великого министра моим настоящим отцом. Ежели по миру распространятся дурные слухи, я сделаюсь предметом для беспрерывных насмешек и оскорблений. Я и теперь не знаю, захочет ли родной отец заботиться обо мне, если узнает вдруг о моем существовании, а уж когда до него дойдут эти слухи, надеяться будет и вовсе не на что».

Никогда еще чувства ее не были в таком смятении.

Говорят, что, прослышав о весьма благосклонном отношении к ним Великого министра, принц Хёбукё и Удайсё стали еще настойчивее. А Утюдзё из дома министра Двора, тот самый, что написал когда-то о «бурном потоке», узнав от Мируко, что госпоже не запрещено читать его письма, был будто бы вне себя от радости и, не подозревая о существующей меж ними связи, принялся с воодушевлением осыпать ее упреками и с утра до вечера бродил возле ее покоев.