"Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари)" - читать интересную книгу автора (Сикибу Мурасаки)

Сума

Дайсё (Гэндзи), 26-27 лет

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 18-19 лет,- супруга Гэндзи

Обитательница Западных покоев, особа из Сада, где опадают цветы (Ханатирусато),- возлюбленная Гэндзи (см. гл. «Сад, где опадают цветы…»)

Вступившая на Путь Государыня (Фудзицубо), 31-32 года,- бывшая принцесса из павильона Глициний, супруга имп. Кирицубо

Маленький господин из дома Левого министра (Югири), 5-6 лет,- сын Гэндзи и Аои

Левый министр, Вышедший в отставку министр,- тесть Гэндзи

Самми-но тюдзё, Сайсё-но тюдзё (То-но тюдзё) - брат первой супруги Гэндзи, Аои

Госпожа Тюнагон - прислужница Аои

Госпожа Сайсё - кормилица Югири

Старая госпожа, госпожа Оомия (Третья принцесса) - супруга Левого министра, мать Аои и То-но тюдзё

Принц Соти (Хотару) - сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Найси-но ками (Обородзукиё) -дочь Правого министра, придворная дама имп. Судзаку, тайная возлюбленная Гэндзи

Нёго Рэйкэйдэн - бывшая наложница имп. Кирицубо, сестра Ханатирусато

Укон-но дзо-но куродо - приближенный Гэндзи, сын Иё-но сукэ

Омёбу - бывшая прислужница Фудзицубо, теперь прислужница ее сына, будущего имп. Рэйдзэй

Принц Весенних покоев (имп. Рэйдзэй) - сын Фудзицубо

Ёсикиё - приближенный Гэндзи

Сёнагон - кормилица Мурасаки

Монах Содзу - брат бабки Мурасаки

Дама с Шестой линии (Рокудзё-но миясудокоро), 33-34 года,- мать жрицы Исэ, бывшая возлюбленная Гэндзи

Государь (имп. Судзаку) - сын имп. Кирицубо и Кокидэн

Корэмицу - приближенный Гэндзи

Цукуси-но госэти - дочь Дадзай-но дайни, очевидно возлюбленная Гэндзи

Вступивший на Путь из Акаси - бывший правитель Харима, отец госпожи Акаси (см. гл. «Юная Мурасаки»)

Госпожа Акаси, 17-18 лет,- дочь Вступившего на Путь

С каждым днем невзгоды Гэндзи лишь множились, все тяжелее становилось ему жить в этом мире, и стал он подумывать: а не покинуть ли ему столицу? Кто знает, может, худшее еще впереди, так стоит ли оставаться здесь, делая вид, будто ничего не происходит?

Гэндзи слышал, что побережье Сума[1], некогда служившее пристанищем для вполне достойных людей[2], ныне представляло собой глухую, безотрадно унылую местность, где даже хижины рыбачьи нечасто встречались. Но разве лучше жить в месте шумном, многолюдном?.. С другой стороны, если поселиться так далеко, тоска по оставшимся в столице может оказаться невыносимой…

Мучительные сомнения терзали душу Гэндзи, он вспоминал прошедшее, размышлял о грядущем, и грудь сжималась неизъяснимой томительной тоской.

Слишком многое в этом, таком чуждом ему теперь мире удручало Гэндзи, но расстаться с ним было нелегко - и прежде всего из-за юной госпожи. Он видел, что с каждым днем она становится все печальнее, и сердце его разрывалось от жалости. Даже теперь, оставляя ее на какие-то два или три дня и зная, что они непременно свидятся снова (104), он невольно тревожился, да и она чувствовала себя без него одинокой и беспомощной. А если он уедет, сколько лет придется жить в разлуке? Слишком неопределенным был конец лежащего перед ним пути, и мог ли он надеяться, что пределом его будет новое свидание? (105) Мир так непрочен, легко может статься, что «в последний раз вышел он за ворота…» (106) У него даже возникла мысль: а не взять ли потихоньку и ее с собой? Но обрекать ее, такую нежную, на безрадостную жизнь у моря, где никто, кроме волн и ветра, не разделит их одиночества… «О нет, тогда у меня будет еще больше причин для беспокойства…» - подумал он, а она, проникнув его мысли, почувствовала себя обиженной и даже попыталась намекнуть, что готова сопутствовать ему на самом трудном пути.

Особа из Сада, где опадают цветы, как ни редко наведывался к ней Гэндзи, не имея другой опоры в жизни, жила исключительно его попечениями, и надобно ли сказывать, сколь велика была теперь ее печаль? Так, многие кручинились тайно - и те, кого навещал он от случая к случаю, и даже те, кто лишь однажды мельком видел его.

Вступившая на Путь Государыня иногда тайком писала к Гэндзи, хотя по-прежнему боялась навлечь на себя осуждение молвы. «Когда б и раньше она отвечала мне с теплым участием…- вздыхал Гэндзи, вспоминая былые дни.- Но, видно, таково мое предопределение - вечно томиться от тоски…»

По прошествии Двадцатого дня Третьей луны Гэндзи покинул столицу. Никого не известив о дне своего отъезда, он взял с собой лишь самых близких, самых преданных приближенных и, чтобы избежать огласки, ограничился несколькими отосланными тайно прощальными письмами. Можно себе представить, сколько в них было трогательного! Читая их, многие плакали, живо представляя себе его лицо. Но, увы, все это так печально, что я не могу останавливаться на подробностях.

Двумя или тремя днями раньше Гэндзи под покровом ночи посетил дом Левого министра. Он приехал туда тайком в неприметной карете с плетеным верхом, убранной так, словно ехала женщина. Право же, все это было так печально, что казалось сном!

В покоях ушедшей госпожи царило унылое запустение. Услыхав о приезде дорогого гостя, кормилицы, мальчики-слуги и те из ранее прислуживавших госпоже дам, которые и после ее кончины остались в доме, собрались посмотреть на него, причем даже молодые прислужницы, не отличавшиеся особой душевной тонкостью, внезапно осознав, сколь изменчив мир, заливались слезами, и темнело у них в глазах. Прелестный мальчик, расшалившись, бегал вокруг.

- Как трогательно, что он не забыл меня за это время,- говорил Гэндзи, привлекая сына к себе на колени и еле удерживаясь от слез. Побеседовать с Гэндзи пришел и сам министр.

- У меня нередко возникало желание нарушить свое затворничество и приехать к вам поболтать о каких-нибудь пустяках, связанных с былыми днями, но, поскольку я оставил придворную службу и отказался от своего звания под предлогом тяжкой болезни, люди наверняка истолковали бы мое поведение превратно. «Если есть желание, то и согнутая поясница распрямляется». Казалось бы, теперь мне нечего бояться, но все же извечная готовность людей к злословию пугает меня. Видя, как многое переменилось в вашей жизни, я не устаю сетовать на собственное долголетие. Все это слишком напоминает времена Конца Закона. Мог ли я представить себе когда-нибудь, что мир так изменится? Скорее я поверил бы, что Поднебесная перевернется. О, как все это горько! - говорит министр, и слезы навертываются у него на глазах.

- Все, что происходит со мной, так или иначе является следствием содеянного в прошлой жизни: иными словами, никто, кроме меня самого, не виноват в моих несчастьях. Если человек, даже не лишенный чинов и званий, а просто навлекший на себя неодобрение двора, будет жить совершенно так же, как жил прежде, это неизбежно усугубит его вину в глазах всего света. Я знаю, что такого мнения придерживаются и в других странах. Я же, судя по слухам, приговорен к изгнанию, а это значит, что мне вменяют в вину какое-то тяжкое преступление. И если я останусь в столице и буду жить как ни в чем не бывало, поддерживаемый лишь сознанием своей невиновности, меня ждет немало неприятностей, потому-то я и решил покинуть столицу, пока не случилось худшего,- подробно объясняет Гэндзи.

Министр, не отрывая от глаз рукава, вспоминает о прежних временах, об ушедшем Государе, о его прощальных словах, и Гэндзи чувствует, что по его щекам тоже текут слезы.

Между тем маленький сын Гэндзи в детском неведении своем резвится, требуя внимания то от одного, то от другого, и можно ли спокойно смотреть на него?

- Мне никогда не забыть той, что покинула нас, я скорблю о ней и ныне, но все же, представляя себе, как горевала бы она теперь, невольно прихожу к мысли, что краткость ее жизни была для нее скорее благом, ибо помогла ей избежать этого страшного сна. Думая об этом, я испытываю некоторое облегчение. Более всего огорчает меня то, что это невинное дитя будет теперь предоставлено попечениям стариков и, верно, долго придется ему жить, не ведая отцовской ласки. Право, в былые дни и за истинно тяжкие преступления не наказывали столь жестоко… Но, видно, таково ваше предопределение. Известно ведь, что и в чужих землях нередко случалось нечто подобное. Впрочем, даже там наказанию всегда предшествовали высказанные вслух обвинения. В вашем же случае остается лишь гадать о причинах…

Повидаться с Гэндзи зашел и Самми-но тюдзё. Пока они угощались вином, совсем стемнело, и Гэндзи остался ночевать в доме министра. Призвав к себе дам, он долго беседовал с ними.

Госпожа Тюнагон, к которой он всегда, разумеется тайно, питал более нежные, чем к остальным, чувства, была сегодня такой грустной, такая тоска - «разве скажешь кому?» (107) - отражалась на ее лице, что Гэндзи невольно почувствовал себя растроганным, хотя и постарался это скрыть. Когда все уснули, он побеседовал с ней особо. Как знать, может быть, ради нее он и остался?..

Но вот ночь подошла к концу, и Гэндзи поспешил покинуть дом министра. Предрассветная луна была чарующе прекрасна. Вишни почти отцвели, лишь кое-где цветы задержались на ветках, в сад беспрепятственно струился серебристый лунный свет, от земли поднимался легкий туман, и его зыбкая завеса делала неясными очертания предметов. Так, столь прекрасных рассветов не бывает даже осенью.

Прислонившись к перилам, Гэндзи некоторое время любовался садом. Госпожа Тюнагон, должно быть желая проводить его, сидела подле открытой боковой двери, восхищенно на него глядя.

- Трудно даже представить себе, когда мы встретимся снова,- говорит Гэндзи.- Не ведая о том, что готовит судьба, я не спешил увидеться с вами, когда ничто тому не мешало, и все эти луны провели мы вдали друг от друга.

А женщина и слова вымолвить не может в ответ, только плачет. Тут кормилица маленького господина, госпожа Сайсё, приходит с посланием от госпожи Оомия:

«Я намеревалась сама говорить с вами, но свет меркнет в моих глазах, и чувства в смятении… Пока же пыталась я обрести присутствие духа, мне сообщили, что Вы готовы покинуть наш дом, хотя еще даже не рассвело. Увы! Так ли бывало в прежние дни? Вы даже не хотите дождаться, пока проснется наше милое, бедное дитя…»

Обливаясь слезами, Гэндзи произносит тихонько, словно ни к кому не обращаясь:

Затем он обращается к госпоже Сайсё:

- Неужели и в самом деле всегда так тягостны расставания на рассвете? Наверное, многим здесь знакомо это чувство.

- Мне было всегда ненавистно само слово «расставание»,- отвечает Сайсё.- Но то, что нам приходится переживать сегодня…

Стараясь сдерживать слезы, она говорит немного в нос. Неподдельное горе звучит в ее голосе!

«Снова и снова обдумываю я слова, которые мне хотелось бы сказать вам, но, увы… Надеюсь, вы понимаете, сколь подавлен я всем происходящим. Право, позволь я себе еще раз увидеть наше невинно спящее дитя, мне куда труднее было бы расстаться с этим горестным миром. Потому и решился я немедля покинуть ваш дом»,- передает Гэндзи старой госпоже.

Дамы, приникнув к щелям в занавесях, смотрели, как он уходил. Фигура Гэндзи, озаренная светом луны, готовой вот-вот скрыться за краем гор казалась особенно прекрасной; глубокая печаль, проступавшая на его лице, способна была тронуть до слез и тигра и волка, а ведь многие из дам знали его с младенческих лет… Нетрудно представить себе, сколь велико было их горе.

Да, вот еще что: немного раньше принесли ответ старой госпожи:

Новое горе заставило вспомнить о старом, и, когда Гэндзи уехал, дамы плакали так долго, что у многих возникли самые дурные предчувствия.

Обитатели дома на Второй линии, судя по всему, тоже провели бессонную ночь, и, когда Гэндзи вернулся, дамы сидели там и сям небольшими группами, заплаканные, приунывшие. В служебных помещениях не было ни души, все преданные ему слуги должны были ехать вместе с ним и, очевидно, ушли прощаться со своими близкими. Прочие же, страшась попасть в немилость и умножить свои собственные беды, не посмели даже проститься с Гэндзи, поэтому у дома на Второй линии, где прежде клочка земли свободного не оставалось от подъезжавших карет и всадников, было сегодня пустынно и тихо. «Как все же печален мир»,- подумал Гэндзи.

Столы были покрыты пылью, циновки свернуты и убраны. «Уже сейчас все в таком запустении, что же будет дальше?»

Гэндзи прошел в Западный флигель. Госпожа, видно, просидела всю ночь в глубокой задумчивости, не опуская решеток, снаружи на галерее лежали девочки-служанки. Увидав Гэндзи - «Ах, наконец-то!» - они суетливо вскочили. Глядя, как они снуют по дому, такие прелестные в своих ночных одеяниях, Гэндзи с грустью подумал: «Вряд ли они останутся здесь на все эти луны и годы, скорее всего разойдутся кто куда». Так, многое из того, на что прежде он никогда не обращал внимания, останавливало теперь его взор.

- А у вас, должно быть, возникли уже, как обычно, самые невероятные подозрения на мой счет? - спросил он у госпожи, объяснив, почему задержался.- Будь моя воля, я и на миг не разлучался бы с вами в эти последние мои дни в столице, но перед отъездом у меня слишком много забот, и я не могу позволить себе все время оставаться дома. Этот мир и без того слишком переменчив, так стоит ли давать кому-нибудь повод к обидам? Но она лишь отвечает:

- Увы! Что может быть невероятнее того, что нам предстоит? Разлука с Гэндзи была для нее тяжелее, чем для кого бы то ни было, и это неудивительно: с малолетства воспитывалась она в его доме, и он был ей куда ближе родного отца, который к тому же в последнее время, страшась немилости, совсем перестал к ней писать и даже ни разу не зашел, чтобы выразить свое сочувствие Гэндзи. Ей было стыдно перед дамами, которые не могли этого не заметить. «Уж лучше бы он и теперь оставался в неведении»,- думала госпожа. А тут прошел слух, что ее мачеха поговаривает:

«Сколь неожиданным было ее возвышение и сколь быстро счастье изменило ей. Право, все это не к добру… Похоже, что ей суждено так или иначе расставаться со всеми, кто к ней привязан».

Слышать такое было крайне неприятно, и она тоже перестала писать отцу. Так вот и не осталось у нее никого, кроме Гэндзи, и могла ли не печалить ее мысль о скорой разлуке?

- Если пройдут луны и годы, а мне так и не будет даровано прощение, - говорит Гэндзи,- я непременно возьму вас к себе, средь каких утесов ни пришлось бы нам поселиться (109). Но сейчас это ни в ком не встретило бы одобрения. Навлекшие на себя немилость двора не должны видеть даже ясного света луны и солнца, непосильным бременем отягощает свою душу тот, кто продолжает предаваться удовольствиям, словно ничего не случилось. За мной нет никакой вины, но неотвратимость предопределения принуждает меня смириться. Если же я, проявив поистине беспримерную дерзость, возьму с собой вас, охваченный безумием мир обрушит на нас новые, еще более страшные беды.

До тех пор, пока солнце не поднялось высоко над землей, он оставался в опочивальне. Навестить его пришли принц Соти и Самми-но тюдзё. Изъявив готовность принять их, Гэндзи облачился в носи - простое, без узоров, как и подобает человеку без звания[3]. Впрочем, это более чем скромное одеяние оказалось ему удивительно к лицу. Право, в мире не было человека прекраснее! Поправляя перед зеркалом прическу, Гэндзи нашел, что в его осунувшемся лице появилась какая-то новая утонченность.

- Как я похудел! - сказал он.- Неужели я и в самом деле такой, как в этом зеркале? Право, невольно начинаешь испытывать жалость к самому себе.

Он взглянул на госпожу, которая смотрела на него полными слез глазами, и сердце его сжалось от боли.

говорит Гэндзи, а она отвечает:

Эти слова она произносит совсем тихо, словно про себя и, прячась за столбом, пытается скрыть слезы. «Многих женщин я знал, но ни одна не сравнится с ней!» - думает Гэндзи, не отрывая от нее глаз.

Принц Соти долго беседовал с Гэндзи, всем видом своим выражая сочувствие, и уехал, когда стемнело.

Из Сада, где опадают цветы, приходили полные тоски письма, поэтому, подумав: «Она обидится, если я не навещу ее еще хоть раз», Гэндзи решил и эту ночь провести вне дома. Но так тяжело ему было расставаться с госпожой, что выехал он совсем поздно.

Нёго Рэйкэйдэн обрадовалась чрезвычайно:

- Ах, мы, ничтожные, не заслуживаем такого внимания…

Впрочем, подробно описывать все, что она сказала по этому поводу, слишком утомительно.

Совершенно беспомощные, женщины жили все эти луны и годы лишь милостями Гэндзи. Нетрудно было представить себе, какое запустение воцарится скоро в их доме, где уже теперь стояла унылая тишина.

На небо выплыла тусклая луна, осветив довольно большой пруд, за которым темнели холмы, густо поросшие деревьями, и Гэндзи живо представил себе те «утесы», среди которых он должен был искать пристанище (109).

- Верно, уже не придет…- печалилась между тем обитательница Западных покоев.

Но вот, когда лунный свет, способствуя очарованию этого мига, был особенно мягок и нежен, донеслось до нее несравненное сладостное благоухание, и в покои тихонько вошел Гэндзи. Женщина приблизилась к порогу, и они долго любовались луной, не заметив за беседой, как настало утро.

- Как коротки ночи в эту пору! Но доведется ли когда-нибудь хоть так свидеться? Право, жаль становится лун и лет, прожитых столь бездумно. Судьба моя достойна того, чтобы о ней складывали предания, никогда сердце мое не ведало покоя…

Одушевленный воспоминаниями, Гэндзи долго рассказывает ей об ушедших в прошлое днях, но вот - еще и еще раз - кричит петух, и, дабы не подавать повода к молве, Гэндзи поспешно выходит. При взгляде на его удаляющуюся фигуру невольно напрашивается сравнение с исчезающей за краем гор луной, и женщина тихонько вздыхает. Мягкий лунный свет ложится на ее темное платье. Увы, лицо луны «так же мокро от слез…» (ПО)

произносит она. Печаль ее столь трогательна, что нельзя не испытывать к ней сочувствие, и, желая утешить ее, Гэндзи говорит:

Впрочем, можно ли на что-то надеяться в этом мире? Единственное, что постоянно,- это «горькие слезы» о неведомом будущем (111), одна мысль о котором погружает во мрак мое сердце.

В предрассветных сумерках Гэндзи покинул их дом.

Много забот было у него перед отъездом. Из людей, которые верно служили ему и не склонились перед нынешней властью, Гэндзи назначил служителей Домашней управы - как высших, так и низших,- дабы в его отсутствие присматривали за порядком в доме. Кроме того, он отобрал тех, кому предстояло разделить его участь. Он распорядился, чтобы подготовили самую скромную утварь, без которой не обойтись в горном жилище, и среди прочего - ларец с избранными произведениями китайского поэта[4] и другими сочинениями, а также семиструнное кото. Ничего, кроме этого,- ни роскошной утвари, ни богатых нарядов - не взял он с собой, решив во всем уподобиться бедному жителю гор. Многочисленная прислуга дома на Второй линии перешла в ведение госпожи из Западного флигеля. Ей же Гэндзи препоручил все прочие дела и обязанности, а также передал грамоты на угодья, пастбища и другие принадлежащие ему владения. Что касается остального - складов, хранилищ, то, имея неизменную доверенность к Сёнагон, он отдал под ее начало нескольких преданных ему служителей и подробнейшим образом объяснил, как всем этим хозяйством управлять должно.

Дамы, прислуживавшие ему лично,- Накацукаса, Тюдзё и прочие - были в отчаянии. Гэндзи никогда не удостаивал их особым вниманием, но до сих пор они по крайней мере имели возможность видеть его. Увы, отныне у них не будет и этого утешения…

- Если останусь жив, то когда-нибудь снова вернусь сюда,- говорил им Гэндзи.- Тех из вас, кто готов ждать, прошу перейти пока в Западный флигель.

Призвав в покои госпожи всех дам, и высших и низших рангов, он оделил их памятными дарами, сообразными званию каждой.

Кормилицам своего маленького сына и в Сад, где опадают цветы, Гэндзи помимо великолепных даров отправил изрядное количество самых разнообразных вещей, без которых нельзя обойтись в повседневной жизни. Кроме того, он отправил письмо Найси-но ками, как ни безрассудно это было.

«Я не вправе сетовать на Ваше молчание, но если б Вы знали, как тяжело и как горько расставаться с привычной жизнью…

Воспоминания - единственное мое утешение теперь, и хотя я понимаю, что, отдаваясь им, отягощаю душу свою новым бременем…»

Гэндзи старался писать кратко, опасаясь, что письмо попадет в чужие руки. Найси-но ками была вне себя от горя, и, как ни старалась сдерживаться, рукава ее ни на миг не высыхали.

Заметно было, что она плакала, когда писала это письмо, но почерк, выдававший сильнейшее душевное волнение, показался Гэндзи удивительно изящным. Ему еще досаднее стало уезжать, так и не увидевшись с нею, но, поразмыслив, он не решился настаивать на свидании, памятуя, что ее принадлежность к столь враждебно к нему настроенному семейству требует от него особой осторожности.

Вечером накануне отъезда Гэндзи, желая поклониться могиле ушедшего Государя, отправился в Северные горы.

Стояла пора, когда луна появляется на небе лишь перед самым рассветом, поэтому, прежде чем ехать, он решил наведаться к Вступившей на Путь Государыне.

Его усадили перед занавесями, и она сама приняла его. Разговор шел о принце Весенних покоев, и Государыня не скрывала своей тревоги.

Давние и весьма глубокие чувства, их связывавшие, располагали к доверительной беседе, и немало трогательного было сказано в тот вечер. Государыня не утратила за эти годы ни милого нрава своего, ни красоты, и Гэндзи захотелось припомнить ей прежние обиды, но, увы, теперь это было тем более неуместно, и, подавив жалобы, он ничем не выдал себя. К тому же он хорошо понимал, что, поддавшись искушению, лишь увеличит свои страдания, а потому, проявив достаточное благоразумие, ограничился следующими словами:

- Я знаю за собой лишь одну вину, которая могла бы послужить причиной столь необъяснимых гонений, и мысль о гневе небес повергает меня в трепет. Пусть мне, ничтожному, и суждено исчезнуть из мира, но когда б я был уверен в будущем благоденствии принца…

Государыня прекрасно поняла, что он имел в виду, но ничего не ответила, хотя слова его не могли не найти отклик в ее сердце. На Дайсё же нахлынули воспоминания, и, не в силах сдерживаться, он заплакал. Трудно себе представить что-нибудь прелестнее его залитого слезами лица!

- Я отправляюсь теперь к государевой могиле. Не желаете ли чего передать? - спросил Гэндзи, но она молчала.

наконец сказала она, справившись с волнением.

В каком же смятении были их чувства, и как трудно найти им достойное выражение!..

Скоро на небе появилась луна, и Гэндзи отправился дальше. Он ехал верхом в сопровождении пяти или шести телохранителей, причем даже низшие из них были выбраны из самых преданных. Нет нужды еще раз говорить о том, как не похож был этот выезд на прежние!

Среди печальных спутников Гэндзи был и Укон-но дзо-но куродо, сопровождавший его в памятный день Священного омовения. Для него тоже миновало время надежд, имя его было исключено из списков придворных; лишенный звания и благосклонности двора, он пошел на службу к Гэндзи. «Да, ведь это же было здесь!» - внезапно вспомнил Укон-но дзо-но куродо, взглянув на Нижнее святилище Камо, и, спешившись, взял лошадь Гэндзи за поводья.

говорит он. «Право, как тяжело, должно быть, у него на душе. Ведь в тот день он затмил многих!»,- жалея его, думает Гэндзи. Спешившись, он тоже устремляет свой взор в сторону святилища и, словно прощаясь, произносит:

Укон-но дзо-но куродо, юноша глубоко впечатлительный, смотрит на него с восхищением. Вряд ли можно представить себе более трогательное зрелище!

Но вот Гэндзи достигает Высочайшей усыпальницы, и Государь вспоминается ему так ясно, словно он видит его перед собой. Увы, какое бы высокое положение ни занимал человек, нет средств удержать его в этом мире, и остается лишь оплакивать его утрату.

Обливаясь горькими слезами, Гэндзи рассказывает о своих бедах, но, увы, не тщетно ли ждать ответа? Неужели ни одного наставления, ни одного совета не суждено ему больше услышать?

Могила заросла буйными придорожными травами, и, пока подходил он, раздвигая их, его платье еще больше увлажнилось. Внезапно луна скрылась за тучами, сгустились черные тени под деревьями, стало жутковато. С чувством, что ему никогда уже отсюда не выбраться, Гэндзи склоняется перед могилой, и вдруг, словно живой, явственно различимый во тьме, встает перед ним Государь. Гэндзи холодеет от ужаса, кровь леденеет в его жилах, по телу пробегает дрожь.

Когда совсем рассвело, Гэндзи возвратился домой и написал письмо принцу Весенних покоев. Гонцу было приказано вручить его Омёбу, которую Вступившая на Путь Государыня оставила при принце вместо себя.

«Сегодня я покидаю столицу. Больше всего я сожалею о том, что мне не удалось навестить Вас перед отъездом. Надеюсь, Вы понимаете, что мне приходится теперь испытывать, и объясните все принцу,- написал он ей:

Письмо он прикрепил к ветке вишни, с которой осыпались почти все цветы.

- Вот, извольте взглянуть, говорит Омёбу принцу, и он, совсем еще дитя, смотрит озабоченно.

- Что прикажете ответить? - спрашивает Омёбу, и принц говорит:

- Напишите господину Дайсё так: «И на несколько дней расставаясь с тобой, я не мог не грустить. Что же будет теперь, когда ты так далеко уезжаешь?»

«Весьма незамысловатый ответ»,- думает Омёбу, с жалостью и умилением глядя на принца. Ей вспоминаются те давние дни, когда сердце Гэндзи сгорало от недозволенной страсти; перед ее мысленным взором встает он сам - таким, каким был тогда. И он, и ее госпожа могли бы прожить свой век беспечально, но сами же навлекли на себя столько страданий. И не она ли, Омёбу, была тому виною?.. Вот как ответила она Гэндзи:

«Велико мое горе, и я едва собралась с силами, чтобы написать Вам. Я передала принцу Ваши слова, и он так печален, что сердце разрывается от жалости».

Она писала бессвязно, неверной рукой, изобличающей душевное волнение:

Так, пройдет время - и…»

Гонец ушел, а дамы, прислуживающие в Весенних покоях, долго еще шептались о чем-то, печально вздыхая.

Ни один человек, хоть однажды видевший Гэндзи, не мог оставаться равнодушным, глядя на его омраченное печалью лицо. Тем более велико было горе тех, кто ежедневно прислуживал ему. Даже самые ничтожные служанки и уборщицы, о существовании которых он и не подозревал, привыкши жить под сенью его милостивого покровительства, печалились и плакали тайком. Не видеть его хотя бы некоторое время казалось им тяжким испытанием. Да и кого могла радовать мысль о скорой разлуке с ним?

С семи лет Гэндзи ни днем, ни ночью не покидал высочайших покоев, а как Государь выполнял все его просьбы, вряд ли нашелся бы человек, который хоть раз не прибегнул к его посредничеству и был бы теперь вправе не чувствовать себя обязанным ему. Среди высшей знати, чиновников Государственного совета и прочих важных особ многие были так или иначе облагодетельствованы Гэндзи, а среди людей низкого звания таких было еще больше, и вряд ли они забыли об этом, однако никто из них не решился выразить Гэндзи свое сочувствие, ибо все знали, сколь быстры на расправу нынешние правители. Разумеется, многие жалели его и втайне порицали находящихся у власти, но, видно, каждый думал: «Ну, пожертвую я своим положением и отправлюсь засвидетельствовать ему почтение - какая ему от того польза?»

К человеку, попавшему в немилость, многие начинают относиться с неприкрытой враждебностью, и Гэндзи в последнее время имел немало возможностей укрепиться в мысли о том, сколь далек от совершенства этот печальный мир.

Весь тот день Гэндзи провел в праздности, беседуя с госпожой, а когда стемнело, совсем как обычно, стал собираться в путь. Не желая привлекать к себе внимания, он, как подобает страннику, облачился в простое охотничье платье.

- Вот, кажется, и луна появилась! Не выйдете ли проводить меня? Нетрудно себе представить, как мне будет недоставать вас, сколько накопится в моей душе такого, чем захочется с вами поделиться. Ведь даже когда мы расстаемся на день или на два, я не могу избавиться от мучительной тревоги, а теперь…- говорит Гэндзи и, приподняв занавеси, просит госпожу подойти ближе.

Она медлит, ибо ее душат рыдания, но потом все же выходит и садится у порога - лицо ее, залитое лунным светом, невыразимо прекрасно. «Куда повлечет ее жизнь, если, так и не успев вернуться, покину я этот непостоянный мир?» - думает Гэндзи. При мысли о будущем сердце его тоскливо сжимается, но, не желая еще больше огорчать госпожу, он с нарочитой беспечностью произносит:

Увы, напрасно…

Искренность ее чувств не вызывала сомнений, и Гэндзи сделалось невыразимо грустно. Но приближалось утро, промедление вызвало бы ненужные осложнения, поэтому он поспешил уйти.

В пути образ госпожи неотступно стоял перед Гэндзи, с тяжелым сердцем садился он в ладью[6]. Была пора долгих дней, да и ветер выдался попутный, так что уже в стражу Обезьяны изгнанники достигли залива. Недолго находились они в пути, но и такое путешествие было внове для Гэндзи, до сих пор не изведавшего ни тягот, ни радостей, какие выпадают на долю странника.

Место, известное под названием Оэдоно[7], дворец Большой реки, оказалось в таком запустении, что его можно было узнать лишь по соснам.

Глядя, как волны, ударяясь о берег, убегали обратно, вдаль, Гэндзи произнес: «Как я вам завидую, волны!» (112) Эта известная всем старинная песня прозвучала здесь совершенно по-новому и показалась его спутникам особенно трогательной и печальной. Гэндзи оборотился назад: там, откуда они приехали, терялись в дымке горы, такие далекие, словно они и вправду были уже «за три тысячи ли…»[9]. И брызги с весла обильно увлажнили рукава… (113) Какая тоска!

Увы, ничто не радовало здесь душу.

Место, долженствующее стать его пристанищем, было совсем недалеко от того, о котором Юкихира-тюнагон когда-то сказал: «С трав морских капли соли стекают, и текут безрадостно дни» (114).

Дом стоял в некотором удалении от моря, среди мрачных скал, один вид которых нагонял тоску. Все вокруг, начиная с изгороди, было непривычно взору Гэндзи. Крытый мискантом дом, длинные, похожие на галереи строения под тростниковыми крышами были по-своему красивы. Вполне обыкновенное для такой местности жилище поразило Гэндзи своей новизной, и невольно вспомнились ему утехи давно минувших дней: «Право, когда б не обстоятельства…»

Гэндзи призвал управителей поблизости расположенных владений своих, и Ёсикиё-асон, один из самых преданных ему служителей Домашней управы, принял на себя все заботы, связанные с переустройством дома. Гэндзи был растроган до слез.

За сравнительно короткое время дом был приведен в полный порядок, и вид его радовал взоры. В сад провели воду, повсюду посадили деревья, и постепенно Гэндзи начал свыкаться с новым окружением, хотя ему до сих пор не верилось, что все это происходит наяву.

Местным правителем оказался человек, хорошо знакомый Гэндзи и втайне к нему расположенный, а потому всегда готовый услужить. Дом Гэндзи, где было многолюдно и шумно, не имел ничего общего со случайным приютом в пути, и лишь то обстоятельство, что рядом с ним не было человека, которому он мог высказать мысли и чувства, в его душе зарождавшиеся, удручало его, иногда ему казалось даже, что он попал в чужой, неведомый край. «Как же я смогу прожить здесь долгие луны и годы?» - с ужасом думал он.

Между тем жизнь постепенно налаживалась. Скоро началась пора долгих ливней, и мысли Гэндзи невольно устремились в столицу. Многих вспоминал он с тоской, и прежде всего госпожу из Западного флигеля, чье печальное лицо до сих пор стояло перед его мысленным взором. Он часто думал о принце Весенних покоев, о своем маленьком сыне,- как беспечно играл он в тот день! - и о многих, многих других. В конце концов Гэндзи отправил в столицу гонца. Лишь с большим трудом удалось ему написать письмо Вступившей на Путь Государыне, ибо едва он брался за кисть, как слезы застилали его взор. Но вот что он написал ей в конце концов:

Печаль всегда живет в моем сердце, но ныне свет померк в очах, и неразличимы во тьме прошедшее и будущее. Право, «даже воды ее, должно быть…» (115).

Написал он и к Найси-но ками, причем по обыкновению своему вложил обращенное к ней письмо внутрь того, что предназначалось для передачи «лично госпоже Тюнагон»:

«В унылой праздности своего нынешнего существования я часто вспоминаю о прошлом…

Впрочем, нетрудно представить себе содержание всех его писем. Написал он и Левому министру, и лично кормилице Сайсё, прося ее получше заботиться о сыне.

Письма были доставлены в столицу, и немало горьких слез было над ними пролито.

Госпожа из дома на Второй линии грустила и тосковала невыразимо. Отдавшись глубочайшей задумчивости, она целыми днями не поднималась с ложа. Не умея утешить ее, прислуживающие ей дамы лишь горевали вместе с нею. Глядя на вещи, которыми обычно пользовался Гэндзи, на кото, струн которого касались его пальцы, вдыхая аромат оставленных им одежд, она плакала так, словно он навсегда покинул этот мир. Сочтя это дурным предзнаменованием, Сёнагон, призвав монаха Содзу, велела ему творить молитвы в ее покоях, и, преисполненный жалости к госпоже, он молился как о том, чтобы обрела она утешение и покой осенил ее душу, так и о том, чтобы Гэндзи благополучно вернулся в столицу и зажили бы они по-прежнему.

Собрав дорожные спальные принадлежности, дамы отослали их Гэндзи. Глядя на платья, сшитые из жестковатой белой ткани и так непохожие на те, к которым он привык, госпожа не в силах была сдержать слез. Она никогда не расставалась с зеркалом, о котором Гэндзи сказал когда-то: «Рядом с тобой останется…», но, увы, что толку… Мучительная тоска сжимала ее сердце, когда глядела она на дверцу, через которую он входил в ее покои, на кипарисовый столб, к которому он прислонялся, сидя… (117) На ее месте пала бы духом даже женщина пожилая, рассудительная, привыкшая к превратностям этого мира, так могла ли не кручиниться она, неожиданно разлученная с человеком, к которому привязана была беспредельно, который взрастил ее столь заботливо, заменив ей и отца и мать? Покинь он этот мир навсегда, тут уж ничего не поделаешь, возможно, со временем все и поросло бы травой забвения (118), но, насколько она знала, он находился не так уж и далеко, и все же вынуждены они были жить в разлуке, не ведая о том, «когда доведется свидеться вновь?» (119). Именно это и приводило ее в отчаяние.

Печаль Вступившей на Путь Государыни усугублялась еще и тревогой за судьбу принца Весенних покоев. Да и могла ли она оставаться равнодушной к невзгодам, обрушившимся на человека, с которым столь крепко связала ее судьба? Все эти годы глубоко в сердце таила она свои чувства и трепетала от страха, понимая, что любое проявление их навлечет на нее всеобщее осуждение. Она делала вид, будто не замечает страданий Гэндзи, и старалась казаться строгой и неприступной. Теперь же, возвращаясь мыслями к прошлому, она поняла, что сохранением тайны обязана прежде всего ему, ибо, стараясь не поддаваться искусительным стремлениям сердца и неизменно отдавая дань приличиям, он сумел ничем не выдать себя, а потому, как ни злы людские языки, ни у кого не возникло ни малейшего подозрения. И могла ли она в эти дни не сочувствовать ему и не печалиться?

Ответ ее был теплее, чем обыкновенно:

«Увы, и я с каждым днем…

А Найси-но ками ответила весьма кратко:

Но, право, стоит ли снова обо всем этом писать?

Ответ Найси-но ками был вложен в письмо от ее прислужницы, Тюнагон. А уж та написала, как безмерна печаль госпожи. Многое в письме показалось Гэндзи чрезвычайно трогательным, и он вздыхал, читая и перечитывая его.

В письме госпожи из Западного флигеля сквозила такая нежность, что Гэндзи был растроган до слез:

Присланные одежды были искусно окрашены и прекрасно сшиты. Видя, сколь многообразны совершенства госпожи, Гэндзи посетовал на свое одиночество и невольно подумал о том, как счастливо могли бы они жить вдвоем на этом побережье. Так, здесь никто не требовал бы его внимания, и оно всецело принадлежало бы ей одной. И днем и ночью перед его мысленным взором стоял ее образ, порою воспоминания становились так мучительны, что у него снова возникало желание потихоньку забрать ее к себе, однако он неизменно отказывался от этой мысли. «Лучше подумаю о своих заблуждениях и постараюсь очиститься»,- решил он наконец и с тех пор все время свое отдавал посту и молитвам.

Гонец принес письмо и из дома Левого министра. Читая о том, как проводит дни его маленький сын, Гэндзи ощутил новый приступ тоски, но постарался взять себя в руки, «С ним-то я увижусь непременно, да и заботятся о нем надежные люди, так что оснований для беспокойства нет». И все же ни на каком другом пути он не блуждал так, как на этом.

Да, вот еще что: в сумятице этих дней забыла я рассказать о том, что Гэндзи послал письмо и в обитель жрицы Исэ. Случилось же так, что немного раньше оттуда тоже отправили гонца.

Письмо миясудокоро было искренне нежным. Неповторимое изящество слога, почерка свидетельствовало о подлинной утонченности натуры.

«Моя душа блуждает во мраке беспросветной ночи с того самого дня, когда дошла до меня весть о поистине невероятных переменах, происшедших в Вашей жизни. Я тешу себя надеждой, что пройдет совсем немного времени, и Вы вернетесь. Но, увы, как далек тот миг, когда увижу Вас я, отягощенная столькими прегрешениями.

Право, как печально все в этом мире… И что ждет нас впереди? - Подобных сетований было немало в ее письме: -

Она долго писала это письмо, откладывая кисть всякий раз, когда не имела сил сдерживать сдавленные в груди и просящиеся наружу чувства, и в конце концов исписала четыре или пять листов белой китайской бумаги, причем переходы туши, соразмерность строк поражали удивительным совершенством.

В прежние дни эта женщина была любезна сердцу Гэндзи, но после несчастья, которое произошло в доме Левого министра, он в ужасе отшатнулся от нее, несправедливо обвинив в случившемся. Она же, удрученная его холодностью, решилась расстаться с ним и уехала. Вспоминая об этом теперь, Гэндзи жалел ее и терзался угрызениями совести.

Письмо, полученное в таких обстоятельствах, показалось ему особенно трогательным, и даже к гонцу испытывая теплые чувства, Гэндзи задержал его у себя дня на два или на три, желая получше расспросить о жизни миясудокоро в Исэ.

Гонцом же был юноша весьма достойной наружности, обычно прислуживающий жрице. В столь стесненных обстоятельствах жил теперь Гэндзи, что даже этот незначительный человек мог приблизиться к нему и пусть мельком, но все же увидеть его лицо. Разумеется, восхищению его не было пределов. Нетрудно себе представить, что написал Гэндзи в ответ…

«Когда б я знал, что придется мне вот так покинуть столицу, я, наверное, последовал бы за Вами. Я часто думаю об этом в унылой праздности моего нынешнего существования.

Увы, когда еще доведется нам свидеться? Беспредельна моя тоска…» - вот что было написано в его письме помимо всего прочего.

Таким образом сообщался он со многими, не желая, чтоб тревожились они, вестей от него не имея.

Гонец принес письма и из Сада, где опадают цветы. Отвечая Гэндзи, обе женщины спешили поделиться с ним мыслями и чувствами, зародившимися в их сердцах в дни разлуки. Их письма показались Гэндзи весьма занятными и довольно необычными, им удалось рассеять его мрачные мысли, и вместе с тем они дали ему новый повод к печали.

было написано там среди прочего, и верно - кроме этой травы, не осталось у них теперь никакой опоры в жизни. Услыхав же, что в пору долгих ливней кое-где разрушилась стена, их дом окружавшая, Гэндзи немедленно отправил в столицу гонца с соответствующими указаниями для служителей Домашней управы, затем, призвав управителей владений своих, расположенных неподалеку от столицы, повелел им принять надлежащие меры.

Госпожа Найси-но ками крайне удручена была тем, что имя ее стало предметом для насмешек, и Правый министр, любивший ее более других дочерей, неоднократно просил о заступничестве Государыню-мать и даже сам ходатайствовал за нее перед Государем. В конце концов Государь решил, что ничто не мешает ему простить ее, тем более что она не имела звания нёго или миясудокоро, устанавливающего пределы его великодушию, а выполняла самые обычные придворные обязанности. К тому же разве не подверглась она достаточно суровому наказанию за свое недостойное поведение? Итак, Найси-но ками получила прощение и возвратилась на придворную службу, но и тогда не переставала она тосковать по тому, к кому давно уже влеклось ее сердце.

На Седьмую луну Найси-но ками переехала во Дворец. Она по-прежнему пользовалась чрезвычайным благоволением Государя, который, пренебрегая пересудами, часто призывал ее к себе и то разражался упреками, то с трогательной пылкостью уверял ее в неизменности своих чувств.

Государь был очень хорош собою, но, глядя на его нежные, кроткие черты, неблагодарная Найси-но ками неизменно вспоминала другого.

Как-то раз, когда услаждали они слух свой музыкой, Государь сказал, обращаясь к ней:

- Вряд ли кого-то могло бы мне так недоставать, как недостает господина Дайсё. Впрочем, есть люди, которых его отсутствие должно печалить еще больше. Право, кажется, что мир вокруг утратил свой блеск. Я нарушил последний завет прежнего Государя, и возмездие ждет меня в будущем,- сетовал он, заливаясь слезами.

Глядя на него, плакала и Найси-но ками.

- В последнее время я стал сознавать, сколь жалкое существование влачу в этом мире, и мне не хотелось бы надолго задерживаться в нем. Желал бы я знать, какие чувства пробудит в вашем сердце мой уход? Больно думать, что вы будете горевать куда меньше, чем теперь, хотя он-то покинул вас не навсегда… Боюсь, что слова: «Нет, пока я живу…» (120) произнес человек, мало что понимавший в жизни,- говорит Государь. Голос его звучит так нежно и столь трогательна его печаль, что новые потоки слез извергаются из глаз Найси-но ками.

- Вот и теперь - кого вы оплакиваете? - спрашивает Государь.- Жаль, что у вас до сих пор нет детей. Я преисполнен решимости поступить с принцем Весенних покоев так, как мне было завещано, но боюсь, что мне могут помешать,- сокрушается он.

И в самом деле, рядом с Государем находились люди, которые вершили дела правления помимо его воли, а в его юном сердце не было твердости, и слишком о многом приходилось ему сожалеть.

А в Сума тем временем дул тревожно-тоскливый осенний ветер (121), по ночам совсем рядом шумели морские волны, о которых Юкихира-тюнагон наверняка сказал бы: «Нипочем им любые заставы…» (122) Право, вряд ли на свете существовало место, где осень была бы столь же унылой.

Однажды ночью, когда немногочисленные спутники его спали, Гэндзи долго не мог уснуть и, «приподняв изголовье»[11], прислушивался к бушующей вокруг непогоде. Казалось, что волны вот-вот заплещут у самого ложа; он не замечал, что из глаз его льются слезы, а между тем уже и «изголовье, всплыв, закачалось в волнах…» (123). Взяв кото, он тронул пальцами струны, но даже в звуках, рожденных его собственной рукой, послышалось ему что-то жутковатое, и он перестал играть.

произнес он, а приближенные, разбуженные звуками его голоса, восхищенно внимать стали и, растроганные до слез, поднялись, всхлипывая украдкой.

Что они должны чувствовать теперь? Ради него пустились они в скитания, покинув родных и близких, с которыми никогда не желали бы расставаться. А он своим мрачным видом вовлекает их в еще большее уныние… И, постаравшись взять себя в руки, Гэндзи принялся шутить и ласково беседовать со своими спутниками, дабы оживить их упавший дух. Спасаясь от скуки, он целыми днями упражнялся в искусстве письма, подобрав для этой цели разноцветные листки бумаги. На превосходном китайском шелке писал он картины, и сделанные потом из этого шелка ширмы вызывали всеобщее восхищение. Бели в столице, слыша рассказы о море и о горах, Гэндзи сумел составить себе о них вполне определенное представление, то теперь, увидев их вблизи, вынужден был признать, что воображаемому и в самом деле далеко до действительного, и спешил запечатлеть на бумаге скалистое побережье, ставшее его пристанищем.

- Жаль, что нельзя пригласить сюда лучших мастеров наших дней Тиэда или Цунэнори[12], чтобы они выполнили эти картины в цвете,- сетовали его приближенные.

Эти четыре или пять человек и помыслить не могли о том, чтобы оставить Гэндзи, все свои горести забывали они, глядя на прекрасное лицо своего господина, и, ощущая его дружеское к ним расположение, почитали за великую честь прислуживать ему.

Однажды в прекрасный вечерний час, когда цветы в саду поражали многообразием и яркостью красок, Гэндзи вышел на галерею, откуда было видно море. Его несравненная красота всегда повергала окружающих в благоговейный трепет, а здесь, в этой глуши, он еще меньше походил на человека, принадлежащего земному миру. На нем нижнее одеяние из мягкого белого шелка, шаровары из ткани цвета «астра-сион», небрежно наброшенное поверх всего этого яркое верхнее платье со свободно завязанным поясом… Вот он начинает неторопливо читать сутру, прежде назвавшись учеником будды Шакья-Муни…[13] Право, в целом мире не найдешь голоса прекраснее.

Откуда-то с моря доносятся грубые песни рыбаков. Их ладьи кажутся с берега маленькими морскими птицами, качающимися в волнах, и нельзя не печалиться, на них глядя. По небу вереницей тянутся дикие гуси, их крики так легко можно принять за скрип весел… Задумчиво глядя на них, Гэндзи отирает невольные слезы, и его рука, которой белизна составляет резкую противоположность с черными четками, поражает такой красотой, что утешаются даже те, кто тоскует по оставленным в столице женам.

произносит Гэндзи, а Ёсикиё добавляет:

Затем вступает Мимбу-но таю:

А вот какую песню сложил Укон-но дзо-но куродо:

Что будет с тем, кто потеряет друзей? - добавляет он.

Этот человек решился разделить участь Гэндзи, отказавшись последовать за своим отцом в Хитати, куда тот был назначен правителем, поэтому, несмотря на тоску, снедавшую его душу, сохранял наружное спокойствие и казался вполне уверенным в себе.

Но вот на небо во всем великолепии своем выплывает луна. Вспомнив, что сегодня Пятнадцатая ночь, Гэндзи ощущает внезапный приступ тоски по столице и, представляя себе, как там теперь повсюду любуются луной, не отрывает глаз от лунного лика.

- «Сердце мое со старым другом - за две тысячи ли…»[14] - произносит он, и снова у всех текут по щекам слезы.

Вспоминает Гэндзи тот миг, когда Вступившая на Путь Государыня сказала: «Многослойный туман…», и сердце его сжимается грустно. В памяти всплывают проведенные подле нее часы, и слезы текут нескончаемым потоком.

- Уже совсем ночь,- напоминают ему, но он все медлит.

С умилением вспоминает Гэндзи ту ночь, когда так доверительно беседовали они с Государем и тот поразил его своим поистине необыкновенным сходством с ушедшим…

- «Государь мне пожаловал платье тогда, оно и теперь со мной»[15],- произносит он, удаляясь в свои покои. Гэндзи и в самом деле весьма дорожил этим платьем и никогда не расставался с ним.

Как раз в это время в столицу возвращался Дадзай-но дайни. Семейство у него было большое, да и дочерей немало, а поскольку дорога из Цукуси в столицу изобиловала трудностями, обитательницы Северных покоев поехали морем.

Неспешно плыли они вдоль берега, любуясь окрестными видами, и побережье Сума невольно привлекло их внимание своеобразной красотой. Узнав же, что место это служит пристанищем господину Дайсё, ветреные девицы так взволновались и засмущались, как будто он мог их увидеть. А госпожа Госэти была просто в отчаянии, но, увы, ладью их тянули все дальше, дальше, лишь иногда ветер доносил до нее далекий голос кото…

Печальное побережье, связанный с ним образ Дайсё, тоскливое пение струн - все это, вместе взятое, произвело столь глубокое впечатление на женщин, во всяком случае на тех, которые обладали чувствительным сердцем, что они не могли удержаться от слез.

Дадзай-но дайни отправил Гэндзи письмо следующего содержания:

«Я предполагал по возвращении в столицу из мест столь отдаленных прежде всего посетить Вас, дабы побеседовать обо всем. Как же горько и досадно проезжать мимо этого дикого побережья, куда столь нежданно забросила Вас судьба. Многие друзья мои и близкие приехали встретить меня, и, не желая стеснять Вас, я отказался от удовольствия засвидетельствовать Вам свое почтение. Надеюсь, мне удастся осуществить свое желание как-нибудь в другой раз».

Письмо принес его сын, правитель Тикудзэн. Когда-то Гэндзи содействовал его назначению служащим Императорского архива, да и потом не раз оказывал ему покровительство, поэтому юноша был крайне огорчен переменами, происшедшими в жизни Гэндзи, и весьма сочувствовал ему, но, опасаясь недобрых взглядов и пересудов, не решился задерживаться в его доме.

- С того дня, как я покинул столицу, мне почти не приходится встречаться с близкими прежде людьми, и я очень признателен, что вы нарочно заехали навестить меня,- сказал ему Гэндзи. Так же он ответил и Дадзай-но дайни.

Правитель Тикудзэн, рыдая, вернулся в ладью и рассказал об увиденном в доме Гэндзи. Слушая его, Дадзай-но дайни и встречающие тоже плакали, да так громко, что становилось страшно, как бы не навлекли эти слезы еще больших несчастий. Госпожа Госэти нашла средство передать Гэндзи письмо следующего содержания:

«Нет, не время теперь меня осыпать упреками» (125), будьте же снисходительны…»

Гэндзи читал ее письмо, улыбаясь, и улыбка сообщала его лицу такое очарование, что окружающие невольно стыдились собственной заурядности.

Я и не думал о том, что «станут рыбацкие снасти привычны моим рукам…» (126) - ответил ей Гэндзи.

Всем известно, какую радость доставили хозяину постоялого двора стихи, сложенные когда-то неким скитальцем[16], но радость госпожи Госэти была еще больше, она даже подумала, уж не остаться ли ей в Сума?

Тем временем в столице дни и луны сменяли друг друга, и многие, прежде всего сам Государь, с тоской вспоминали опального Дайсё. Более других горевал принц Весенних покоев. Беспрестанно вспоминая Гэндзи, он плакал украдкой, и его безутешная печаль сокрушала сердца кормилицы и госпожи Омёбу. Вступившая на Путь Государыня и раньше терзалась дурными предчувствиями, теперь же, когда даже Дайсё был далеко, будущее принца внушало ей еще большую тревогу.

Некоторые братья Гэндзи и юноши из знатных семейств, с которыми он был близок прежде, сначала писали ему, обменивались с ним трогательно-печальными китайскими стихами, из которых многие вызвали всеобщее восхищение. Когда же слух о том дошел до Государыни-матери, она, разгневавшись, заявила:

- Человек, навлекший на себя немилость двора, не имеет права даже пищу вкушать по собственному усмотрению. А Дайсё живет в прекрасном доме, да еще смеет выказывать недовольство. Более того, находятся безумцы, готовые следовать за ним, словно за тем смутьяном, который назвал когда-то оленя конем[17].

Разумеется, ее слова быстро стали известны в мире, и так велик был страх перед ней, что больше никто уже не осмеливался писать Гэндзи.

Шло время, а госпожа из дома на Второй линии все не могла утешиться. Дамы, ранее прислуживавшие в Восточном флигеле, поначалу относились к ней с некоторым пренебрежением: «Чем она лучше других?», но, узнав ее ближе, по достоинству оценили ее чуткость и приветливый нрав, ее ум и доброту - словом, ни у кого и мысли не возникало покинуть ее.

Некоторые прислужницы высокого ранга, которые имели возможность иногда видеть лицо госпожи, единодушно признавали, что Гэндзи недаром сосредоточил на ней свои помыслы.

Чем дольше жил Гэндзи в Сума, тем мучительнее становилась его тоска. Разумеется, будь с ним госпожа… Но, представив ее себе в этом бедном жилище, с которым даже ему трудно было мириться… О нет, не подобало ему теперь иметь ее рядом с собой, и как ни велико было искушение… Все на этом диком побережье казалось Гэндзи чужим, непривычным, он наблюдал, как живут бедняки, о существовании которых и не подозревал прежде, и слишком многое в их жизни возбуждало в нем отвращение. Его же собственное пребывание здесь представлялось ему чудовищной несправедливостью.

Иногда, глядя, как где-то рядом поднимаются к небу тонкие струйки дыма, он думал: «Наверное, это тот самый дымок над костром» (108), а оказывалось, что в горах за домом жгли так называемый хворост. Все это производило на него чрезвычайно странное впечатление.

Настала зима, и, когда вокруг бушевала метель, Гэндзи, с тоской глядя на ужасающе мрачное небо, призывал на помощь музыку. Сам он брал кото, Ёсикиё пел, а Корэмицу играл на флейте. Иногда Гэндзи начинал вдруг играть какую-нибудь печальную, трогательную мелодию, и тогда смолкали другие инструменты, а музыканты отирали слезы.

Однажды, вспомнив женщину, некогда отданную гуннам[18], Гэндзи подумал: «Каково было ей? А мог бы я отослать так далеко свою возлюбленную?» Однако, даже представив себе такую возможность, он содрогнулся и, отогнав от себя не сулящие ничего доброго мысли, прошептал:

- «Прерывая сон ее зябкой ночью…»[19]

Яркий лунный свет проникал в дом, освещая самые дальние углы этого случайного приюта странника. Всю ночь, не вставая с ложа, «можно было видеть синее небо»[20]. Свет заходящей луны нагонял нестерпимую тоску, и Гэндзи тихонько, словно про себя, произнес:

- «Я просто все продвигаюсь на запад…»[21]

Сон все не шел к нему, и он слышал, как в рассветном небе тоскливо кричали кулики.

Все еще спали, и Гэндзи долго лежал, повторяя про себя эту песню.

Каждый раз, когда наступала ночь, Гэндзи совершал омовение и приступал к молитвам, возбуждая изумление и восторг в сердцах своих приближенных. Никто из них и помыслить не мог о том, чтобы оставить его и хотя бы ненадолго уехать к своим семьям в столицу.

Бухта Акаси находилась совсем недалеко от Сума, буквально рукой подать, и Ёсикиё, вспомнив о дочери Вступившего на Путь, отправил ей письмо, но она не ответила. Зато отец на словах передал ему следующее: «Есть у меня к вам дело, и, если вы выберете время навестить нас…» Однако Ёсикиё, не рассчитывавший на его согласие, не испытывал никакого желания ехать в Акаси для того лишь, чтобы бесславно возвратиться обратно и стать предметом для насмешек, а потому никуда не поехал.

А надо сказать, что Вступивший на Путь был гордецом, каких свет не видывал, и, хотя в Харима не было семейства более влиятельного, чем семейство правителя, он давно уже упрямо отвергал возможность породниться с ним. Услыхав же, что неподалеку поселился господин Дайсё, обратился к супруге своей с такими словами:

- В Сума приехал навлекший на себя немилость двора сын обитательницы павильона Павлоний Блистательный Гэндзи. Это судьба. На такую удачу я и не надеялся. Мы должны, воспользовавшись случаем, предложить ему дочь.

- Что за вздор! От столичных жителей я слыхала, что он связан со многими высокородными особами, говорят даже, что он осмелился посягнуть на даму, принадлежащую самому Государю, из-за чего и поднялся весь этот шум. Так неужели такой человек обратит внимание на жалкую провинциалку?

- Вам этого не понять! - рассердился Вступивший на Путь.- Но я знаю, что делаю. Готовьтесь! При первой же возможности я привезу его сюда.

Он говорил уверенно, и чувствовалось, что поколебать его решимость не удастся. По его распоряжению в доме срочно обновили убранство и сшили новые, великолепные наряды для молодой госпожи. Но мать продолжала ворчать:

- Виданное ли это дело отдавать дочь человеку, который за какие-то провинности подвергся гонениям? Я еще понимаю, если бы он сам увлекся ею! Право, даже в шутку невозможно представить себе такое.

Но Вступивший на Путь и слушать ничего не хотел:

- Если говорить о тех, кто подвергался гонениям, то и в Китайской земле, и в нашей это всегда были люди выдающихся талантов, которые во всем превосходили других. Да знаете ли вы, кто он? Ведь его умершая мать, миясудокоро, была дочерью Адзэти-но дайнагона, который приходится мне дядей. Ее исключительные достоинства помогли ей составить себе доброе имя, и, попав в конце концов на службу во Дворец, она снискала несравненную благосклонность Государя, но одновременно возбудила жгучую ненависть в сердцах завистливых дворцовых дам и, оказавшись не в силах противостоять ей, покинула этот мир, оставив после себя сына. Воистину, достойное завершение жизни! Женщина должна иметь самые высокие устремления. Не может же он пренебречь нашей дочерью только потому, что отец ее - жалкий провинциал?

Дочь Вступившего на Путь нельзя было назвать необыкновенной красавицей, но черты ее были нежны и благородны, к тому же она обладала чувствительным сердцем, а изяществом манер вряд ли уступила бы особе самого безупречного происхождения. Прекрасно сознавая, сколь незначительно ее нынешнее положение, девушка думала: «Человек благородный никогда не обратит на меня внимания. Так что вряд ли мне суждено найти достойного супруга. Если жизнь моя окажется долгой и доведется мне пережить своих близких, я стану монахиней или брошусь в волны морские».

Вступивший на Путь нежно заботился о дочери и два раза в год отправлял ее на поклонение в Сумиёси[22] в тайной надежде на то, что боги помогут ей.

Тем временем в Сума год сменился новым, долгие дни тянулись в томительной праздности, скоро появились первые цветы на посаженной в саду молоденькой вишне… Небо было безоблачным, и Гэндзи, возвращаясь мыслями к прошлому, часто плакал.

Год назад, в двадцатые дни Второй луны, он покинул столицу, расставшись с любезными его сердцу людьми. О, если б мог он увидеть их теперь! Наверное, у Южного дворца уже расцвели вишни… Он вспоминал тот давний праздник цветов, отца, которого не было больше в этом мире… Перед его глазами вставала изящная фигура Государя, изволившего прочесть вслух сложенные им, Гэндзи, стихи…

В один из самых унылых дней появился Самми-но тюдзё из дома Левого министра. Теперь он носил звание сайсё.

Обладая немалыми достоинствами, господин Сайсё сумел снискать благосклонность двора, но ничто в мире его не радовало. С тоской вспоминал он Гэндзи и в конце концов, решив пренебречь наказанием, которое непременно ждало его в случае огласки, отправился в Сума. Увидел он друга, и слезы радости - или «слезы печали»? (128) - заструились по его щекам. Дом, в котором жил теперь Гэндзи, поразил Сайсё своей необычностью. Что-то китайское почудилось ему в нем. И в самом деле: бамбуковый плетень, каменные ступени, сосновые столбы…[23] Как часто приходилось ему видеть нечто подобное на картинах! Просто и вместе с тем необычайно изысканно.

Сам Гэндзи тоже стал похож на жителя гор: поверх желтоватого нижнего одеяния дозволенного оттенка он носил зеленовато-серое охотничье платье и такие же шаровары - наряд более чем скромный. Судя по всему, Гэндзи намеренно старался походить на провинциала, однако же он и теперь был так хорош собой, что, глядя на него, невозможно было удержаться от улыбки. В его доме имелась лишь самая необходимая утварь, покои просматривались насквозь.

Доски для игры в «го» и «сугороку»[24], принадлежности для «танги»[25] явно были изготовлены местными мастерами, утварь для молитвенных обрядов имела такой вид, будто хозяин только что отложил ее. Поданные яства были приготовлены особенно, по-местному, и пришлись Сайсё по вкусу. Потом Гэндзи велел позвать рыбаков, которые принесли рыбу и раковины, и друзья разглядывали их, расспрашивая о том, как влачат они свои дни здесь, у моря, рыбаки же выкладывали им свои горести и тревоги. «Право, эти люди, щебечущие что-то невразумительное, страдают так же, как и мы»,- думал гость, с сочувствием глядя на рыбаков. А те, получив новые платья и другие дары, возрадовались: «Не так уж и плоха, видно, жизнь». Сайсё не мог сдержать изумления, наблюдая, как слуги, извлекая рисовую солому из видневшегося напротив строения, напоминающего амбар, задавали корм стоящим неподалеку лошадям.

Он запел «Колодцы Асука»[26], потом, то плача, то смеясь, друзья принялись делиться воспоминаниями о том, что произошло в жизни каждого со дня их последней встречи.

- Министр целыми днями вздыхает, тревожась за судьбу любимого внука, который тем временем беззаботно резвится, не обременяя себя мыслями о житейских сложностях,- сказал Сайсё, и сердце Гэндзи сжалось от тоски.

Невозможно записать весь их разговор полностью, так стоит ли вообще на нем останавливаться?

Всю ночь они бодрствовали и встретили рассвет, слагая стихи. Но Сайсё все-таки боялся огласки, а потому торопился обратно. Право, лучше бы он не приезжал…

Вот, подняв на прощание простые глиняные чаши, оба, и гость и хозяин, произносят:

- «Опьяненье печалит, слезы льются в весенние чаши…»[27]

И все присутствующие, глядя на них, роняют слезы. Увы, слишком короткой была эта встреча, и можно ли не сожалеть о разлуке? По рассветному небу тянутся вереницы гусей…

говорит хозяин, а гость все медлит, не в силах расстаться с ним:

Сайсё преподносит Гэндзи превосходные дары, привезенные нарочно для него из столицы, а тот, не зная, как отблагодарить друга, выводит вороного жеребца.

Многие считают, что дары опального изгнанника могут принести счастье, но ведь «подует северный ветер, и он заржет…»[28]. Конь же - красоты редкостной.

- А вот и тебе на память,- говорит Сайсё, протягивая Гэндзи свою прекрасную, прославленную флейту.

Большего они не могут себе позволить, ведь люди готовы перетолковать в дурную сторону все, что видят и слышат…

Солнце стоит высоко, медлить больше нельзя, и Сайсё выходит, то и дело оглядываясь, а Гэндзи грустно глядит ему вслед.

- Когда теперь суждено нам встретиться? Но все равно, ведь невозможно себе представить, чтобы… - говорит Сайсё, а Гэндзи произносит:

Разумеется, надежда не оставляет меня, но, увы, даже мудрым мужам былых времен, оказавшимся в подобном положении, нелегко было вернуться потом в мир, потому мне и не верится, что когда-нибудь я снова увижу столичные пределы…

Мы всегда были близки, хотя, возможно, я этого и не заслуживал, и теперь мне так тоскливо. Видно, и в самом деле не зря говорят: «не спеши привыкать…» (33)

Так и не успев открыть друг другу всех мыслей своих и чувств, они расстались, и после отъезда Сайсё жизнь Гэндзи стала еще печальнее, еще тягостнее.

В том году Третья луна начиналась со дня Змеи[29].

- Сегодня все, у кого есть какая-то тревога на сердце, должны подвергнуться очищению,- сказал со знающим видом кто-то из приближенных Гэндзи, а как тот и сам не прочь был полюбоваться морем, тотчас же отправились на берег и, загородив Гэндзи простой занавеской, призвали странствующего гадальщика и велели ему немедленно приступить к обряду.

Глядя, как волны уносят ладью с сидящей в ней большой куклой, Гэндзи невольно сравнил ее судьбу со своей:

Его ярко освещенная фигура казалась прекраснее, чем когда-либо. Сияющая морская гладь расстилалась перед ним, и не было ей конца. Продолжая размышлять о прошедшем и о грядущем, Гэндзи сказал:

Неожиданно подул ветер, и небо потемнело. Так и не завершив всех обрядов, люди засуетились, собираясь в обратный путь. Внезапно, так что никто и рукой не успел прикрыться, хлынул ливень, и, испуганные, они заспешили к дому, даже не послав за зонтами. Хотя ничто будто бы того не предвещало, неистовый вихрь пронесся над побережьем, все сметая на своем пути. Устрашающе вздыбились волны, и люди кинулись прочь, ног под собою не чуя. Море, засверкав, вспенилось, словно покрывшись огромным покрывалом, загремел гром, засверкала молния, казалось, она вот-вот настигнет бегущих. Едва не лишившись рассудка от страха, люди добрались наконец до дома:

- Отроду ничего подобного не видывал!

- Обычно бурю можно предсказать заранее…

- В этом есть что-то странное, жуткое…

В тревоге метались они по дому, а гром грохотал не смолкая. Хлестал неистовый дождь, готовый проникнуть сквозь все преграды.

- Неужели пришел конец миру?- вопрошали обезумевшие от страха люди, и только Гэндзи спокойно читал сутру.

Когда стемнело, стихли раскаты грома, и только ветер неистовствовал всю ночь. Похоже было, что помогли во множестве принятые обеты:

- Еще немного, и нас наверняка унесло бы в море.

- Я слышал, что в дни большого прилива люди и оглянуться не успевают, как их смывает волной.

- Да, такого я еще не видывал,- переговаривались между собой приближенные Гэндзи.

Под утро все заснули. Гэндзи тоже задремал и вот видит - появляется кто-то, обликом непостижимый, и говорит:

- Тебя призывают во Дворец, отчего же ты медлишь? - и начинает ходить по дому, явно разыскивая его.

Тут Гэндзи проснулся. «Уж не Повелитель ли это морских драконов? - подумал он, и его охватил ужас.- Говорят, он любит все красивое, может быть, и я привлек его внимание?» И он почувствовал, что не может больше оставаться в этом доме.