"Дети из камеры хранения" - читать интересную книгу автора (Мураками Рю)

ГЛАВА 12

Пластинку Хаси записывали на студии господина Д. в Идзу Когэн. Эту студию прозвали «космическим кораблем». Здание в форме ковчега было построено из легкого серебристого сплава, а на крыше с прозрачным куполом устроена обсерватория. Господин Д. увлекался наблюдением за звездами.

Д. был младшим ребенком в семье строгого учителя физкультуры и истории. У него было пять братьев и три сестры, разница между ним и самым старшим братом составляла больше двадцати лет. Дети воспитывались в невероятной строгости. Даже в самые холодные дни им не позволялось носить носки, запрещалось перекусывать в необеденное время, нельзя было брать в руки палочки, пока за стол не садился отец, во время праздников покупать еду с лотков, есть на ходу, приглашать домой друзей. Таким было воспитание в семье. Д. рос нервным ребенком и среди всего, что запрещал отец, не мог понять только одного: почему нельзя есть мясной жир. «Жир и потроха — еда плебеев», — говорил отец, и ветчину подавали на стол, предварительно срезав с нее тонкие полоски жира. Д. всегда хотелось узнать, какой вкус у жира, что остается на лезвии ножа, когда мать режет мясо. Как-то он подобрал срезанный с бекона жир и сунул в рот. Солоноватый, ароматный и тающий на языке кусок проскользнул в горло. Д. так разнервничался, что чуть не наделал в штаны. Этот кусочек жира, пройдя через пищевод и растаяв в желудке, произвел на него сильнейшее впечатление. Он был гораздо вкуснее, чем вся эта сухая солома, которую он ел прежде. Д. незаметно от матери продолжал есть обрезки жира, пока за обжариванием свиного жира на газовой плите его не застал отец.

— Ты — настоящая скотина! — крикнул ему отец, отвесил четыре пощечины и лишил ужина. Отец бил его второй раз в жизни.

Когда Д. пошел в школу, у него стало портиться зрение. Отец укорял его за это, ибо считал близорукость проявлением слабости, и велел по часу в день садиться на колени и смотреть вдаль, на горы. Он утверждал, что близорукость таким образом пройдет. Как-то Д. пропустил это упражнение, и отец впервые в жизни поднял на него руку. До этого отец ругал его, но никогда не бил, и не потому, что не верил в действенность физических наказаний, а просто потому, что дети, дрожа от страха перед отцом, старались ничем не вызвать его гнева. Это событие стало для Д. ужасным унижением и потрясением. Со временем он стал нервным ребенком и часто пропускал уроки. Отец ругал Д., если он приходил из школы раньше времени, а температуры у него не было. Мать говорила: «Извинись перед отцом!» — и ничего больше. Лишь одна из старших сестер заступалась за него, все остальные молчали.

В четвертом классе школы начальной ступени Д. решил повеситься. После неудачной попытки ему обвязали поврежденное горло бинтом и уложили в кровать. Отец сказал ему: «В жизни человека бывает много неприятностей, нужно уметь их преодолевать. У меня для тебя есть подарок. — У подушки лежал телескоп. — Когда случится неприятность, смотри на звезды. Тогда кажешься себе маленьким, и на душе светлеет». Д. смотрел на звезды три года, пока отец не умер от закупорки сердечного клапана. Д. вел дневник, который назывался «Изменения Млечного Пути», и даже получил за него на школьном конкурсе премию. Причина, по которой он перестал смотреть на звезды, со смертью отца не связана. Как-то, разбирая вещи отца, Д. наткнулся на порнографические картинки для гомосексуалистов. Потные мужчины с бритыми головами занимались сексом. Д. спрятал эти картинки у себя в комнате, а потом спросил у школьного приятеля, осведомленного в таких делах, могут ли у голубых быть дети? Приятель ответил, что где-то читал, что гомосексуалисты, чтобы скрыть свои наклонности от общества, женятся и рожают много детей. Жена почти всегда беременная, так что можно с ней этим часто и не заниматься. Д. задал еще один вопрос: передается ли это по наследству? Приятель не знал. Д. понял, что тоже питает склонность к мужчинам, хотя мог спать и с женщинами. Только чтобы почувствовать желание к женщине, ему нужно было одно: жирное мясо. Положив перед собой жирное мясо, он некоторое время смотрел на него, вдыхал запах, затем прикасался губами, подхватывал зубами, растапливал на горячем языке. Кусок скользил по пищеводу и таял в желудке. Вот тогда ему хотелось женщину. Однако после того, как происходило семяизвержение, переваренное мясо остывало, прилеплялось к стенкам желудка и отбирало у тела тепло. В эти минуты он чувствовал себя очень скверно.

Господин Д. открыл и продвинул на эстраду двух рок-певцов. Одного он нашел, когда работал на студии звукозаписи, и, несмотря на сопротивление окружающих, устроил ему выход на сцену, принесший огромный успех. Другого открыл уже после того, как ушел из студии и стал работать самостоятельно. До своего отъезда в Англию этот певец выпустил восемь альбомов, около миллиона дисков, что принесло господину Д. богатство и власть. В обоих случаях окружение настороженно относилось к дебюту певцов. «Такие песни не могут стать хитами», — говорили все со смехом. Однако для господина Д. они были яйцами, из которых наверняка вылупятся суперзвезды. Господин Д. был гением по части открытия «мужчин, распевающих песни».

Пять дней в неделю господин Д. ел жирное мясо и гулял по улицам. Наевшись до отвала мяса, он заговаривал с молодыми людьми, которые из-за съеденного жира выглядели для него еще более привлекательными. Затем приглашал их на ужин и спрашивал одно и то же. «Что тебе нравится больше всего?» С теми, кто не отвечал, что его любимая вещь — музыка, он проводил одну ночь, после чего бросал; с теми же, кто любил музыку, договаривался о следующей встрече. В день их встречи он съедал много жирного мяса, кончал в женщину и только тогда слушал выступление молодого человека. Первое прослушивание Хаси состоялось после того, как господин Д. переспал с жирной и белой, словно кусок жира, женщиной. Его охватило невероятное беспокойство. Слушая Хаси, ему хотелось заблевать кровать и ковер на полу. Когда Хаси закончил пение, раздираемые внутренности постепенно успокоились. В песнях Хаси были тонкие нюансы, голос был хрипловатый, словно зазубренный. Он настойчиво проникал в тебя сквозь поры, обдирал внутренние органы и кровеносные сосуды, заползал в горло и скапливался там. Такое бывает, когда укачивает на корабле. Наконец тошнота проходила, а то, что забивало горло, рассасывалось. Д. заметил, что его тяготит тишина, повисшая в комнате. Мозг сопротивлялся пению Хаси, а нутро жаждало его. Д. попросил спеть еще одну песню. Вторая песня заставила господина Д. покрыться дрожью от кончиков ног до кончиков волос, вызвала в нем еще более сильное опьянение, нанесла более тяжелую рану. Д. подумал: «Парень классно поет, но у тех, кто слышит его впервые, может вызвать неприятные чувства. Будет нелегко привлечь тех, кому он однажды не понравился, необходимо заранее их расположить». Господин Д. решил умело обставить его выход на сцену.

Запись пластинки Хаси была завершена. В этот вечер господин Д. сказал, что закажет любимое блюдо Хаси. Хаси попросил повариху приготовить омлет с рисом. Они ужинали в ресторане на последнем этаже «космического корабля». Вечерний пейзаж, па котором были изображены мужчины в черных одеяниях и дети-гермафродиты: оседлав бабочек с губами на крыльях, они улетали в небо. Эта картина была иллюстрацией к книге мифов древних инков о погоне за звездами. Две книги мифов и блестящих красных обложках были выпущены на деньги господина Д. Пол был из какого-то металла: когда по нему шли на высоких каблуках, раздавался странный звук. Казалось, будто огромный колокол пинает стоящая на руках женщина. Повариха господина Д. была плотной высокой женщиной. Она спросила у Хаси: сделать омлет с крабом или креветками? Хаси заказал с крабом и спросил у поварихи: «А вы волейболистка? Я видел вас на Олимпийских играх по телевизору». Женщина рассмеялась. «Наверное, это была мама. Я метала копье», — сказала она, обнажив золотые передние зубы. Господин Д. заказал паштет с гусиным жиром и шербет из черной смородины.

— Почему ты вчера ругался? Из-за чего схватился с барабанщиком? Он что-то сказал? Парень вроде бы жутко сердился.

— Раздражает, громко, слишком громко.

— Барабаны?

— Ага, не люблю, когда стучат: бах-бах-бах.

— Он модный музыкант.

— Я не люблю ударные.

— Почему? Странно.

— Шумные слишком.

— Странный ты парень.

У господина Д. узкие глаза. Хаси еще ни разу не видел его глазного яблока. По губам и зубам течет гусиный жир.

— Ты сказал, что больше, чем Мисора Хибари, любишь Симакура Тиеко[9].

— Да, Симакура Тиеко люблю больше.

— Почему?

— Просто так.

— Должна же быть причина?

— Больше, чем Кармен Макрей, я люблю Хелен Меррил. Больше, чем Марию Каллас, — Элизабет Шварцкопф. Понимаешь?

— То есть поколение сестер лучше поколения матерей. А все потому что матери проложили дорогу первыми.

Принесли омлет с рисом. Хаси съел только омлет, в который был завернут рис. Подхватывая вилкой красные куски краба, он проколол запеченный помидорчик, утопленный в рисе. Морщинистая кожа помидора лопнула, донесся кисловатый запах. Хаси представил себе картину, как чья-то нога давит помидор. Нога ребенка. Помидор покатился, и нога в маленьком черном кеде наступила на него. Помидор лопнул, сок брызнул в разные стороны. Тогда был такой же запах. Наверное, когда он родился и впервые вдохнул, запах был таким же, как этот кислый запах помидора.

— Я ведь певцом стану, да?

— Давай ешь свой омлет.

— Здорово.

— Ешь все, ни зернышка риса не оставляй, а то крестьяне обидятся.

— Ты понимаешь, чему я радуюсь?

— Наверное, тому, что станешь звездой.

— У меня сейчас такое чувство, будто я прыгнул.

— Хочешь сказать, что здорово все получилось, да? Популярным, наверное, станешь.

— Понимаешь, я все на месте топтался. Иногда думал, что не способен ни на что, кроме как смотреть по сторонам. В старших классах на физкультуре ничего не мог сделать. Все надо мной смеялись. Я только со стороны наблюдал. Вот Кику — мой брат, с которым ты недавно столкнулся, — он всегда был звездой. Бегал быстрее всех, прыгал выше всех, что угодно. А я смотрел на него из угла спортивной площадки. Все переодевались в тренировочные костюмы, и только я по-прежнему оставался в школьной форме. В те минуты я думал, что школьная форма такая же тяжелая, как роба закованного в цепи заключенного. Я думал, что вот стою сейчас на месте, никуда не бегу, переступаю с ноги на ногу, и все потому, что рядом нет никого, кто бы меня любил. Там, куда я смотрю, ничего не вижу. А тут я поверил, что есть кто-то, кто меня любит, и прыгнул. Я распрощался с той дурацкой спортивной площадкой. Когда заканчиваешь петь, горло устает, валишься в постель. В такие минуты, глядя на все со стороны, я представлял, что нахожусь там, где бывал в своих снах. Ты преодолеваешь все, с чем тебе сложно жить, и тебе хочется наконец отдохнуть в том месте, которое рисовали твои собственные, пусть даже хмурые фантазии. Кошка, брошенная маленьким котенком, стремится вернуться домой, и даже если ее кто-нибудь подберет, она все равно будет озираться по сторонам в поисках своего настоящего дома. Преодолев многое на пути, она наконец-то вернется в свой дом. Я был как брошенная кошка.

— Возможно, ты и есть брошенная кошка. Послушай, сделай одолжение, доешь свой рис с кетчупом. Не люблю я зерен риса, форма у них какая-то неприятная, тебе не кажется? Похожи на мяч для регби. Схватив мяч для регби, бежишь с ним, прижав к себе, или падаешь на него, придавливая к земле. В такие моменты он обладает стабильностью, но стоит только пнуть его, покатить по земле, и ты уже не знаешь, где он окажется. Так и рисовые зерна. Мы все вышли из крестьян, вся Япония, все мы похожи на эти зерна. Понимаешь?

— Не очень.

— Вот ты когда про кошек говорил, я вспомнил, что когда-то подобрал кошку. Мой отец был жутко строгим. Стоило, например, пустить слезу над мелодрамой, как он тут же начинал ругаться, называя это невоздержанностью. Однако животных любил и разрешил держать кошку в кладовке. Должно быть, она сбежала из какого-то зоомагазина. Шерсть длинная, трехцветная: черная, коричневая и кремовая. Красивая кошка, с блестящей шерстью. Котята быстро привязываются к людям, а она была уже взрослой. Мы с ней состязались во взаимном безразличии. В любых отношениях тот, кто проявляет безразличие, обладает правом инициативы и слова. Понимаешь? Ну, чтобы было понятнее, допустим, quot;Аquot; и quot;Бquot; — это мужчина и женщина. quot;Аquot; влюблен в quot;Бquot;, quot;Бquot; воротит от него нос и выставляет quot;Аquot; на смех. Вот и кошки проявляют безразличие, особенно те, у кого хорошая родословная, за кого готовы выложить несколько десятков тысяч йен. К такой кошке относятся с уважением. О пропитании ей беспокоиться нечего. Через несколько поколений такие кошки становятся безразличными ко всем. А ведь я просто ее подобрал, думал, что, если этого не сделаю, она сдохнет и ответственность будет на мне. Так вот, в нашем соревновании в безразличии я победил. И когда она ластилась ко мне, и когда дрожала от одиночества, я просто подносил ей молоко, и кошка стала моей. Куда бы я ни шел, она бежала за мной. Как-то она исчезла, а когда вернулась, я понял, что она беременна — ее живот день ото дня округлялся. Мне хотелось увидеть роды, поэтому я ни на шаг от нее не отходил. Она родила пятерых. Котята были маленькие, как мыши, такие же, как ты при рождении. Я наблюдал все это, впечатление было сильное. Радовался очень — увидел тайну рождения. Я прыгал и скакал, распевал песни. И вдруг кошка схватила котенка зубами! Я сначала подумал, что так и должно быть, что она хочет стянуть покрывающую его скользкую пленку. Ошибся, она впилась в него зубами и перекусила. Вся морда в крови. Хаси, представляешь, она сожрала собственного детеныша! Я заругал ее, хотел ударить по голове, протянул руку, так она вцепилась в меня зубами. Я заплакал. Со страшными глазами она продолжала жрать своих детей, а последнего, пятого, выплюнула. Видно, больше было уже не съесть. Зато покусала со всех сторон, он был весь холодный, сердце остановилось. Я со слезами побежал к сестре, рассказал ей обо всем. «Остался последний, — сказал я, — спаси его». Сестра принялась поливать котенка горячей водой, растирать, но тельце уже отвердело. «Похорони его под деревом», — велела сестра. Я завернул котенка в газету, сунул в полиэтиленовый пакет и стал рыть яму. Вскоре яма была вырыта, я собирался уже опустить в нее пакет и прочитать молитву, как вдруг из пакета раздалось мяуканье и он зашевелился. Котенок отогрелся и ожил. Он стал замечательным котом, главарем местных котов, сражался даже с собаками и ни разу не проиграл, нескольким псам глаза выцарапал.

— В чем смысл этой истории?

— Да никакого смысла. Просто оживший кот мяукал так, будто говорил мне: «Я ожил!»

— Я и спрашиваю: какой смысл? Хочешь сказать, что я такой же, как этот кот?

— Я хочу сказать, что бросившая1 тебя мать, возможно, сделала это не потому, что ненавидела тебя, а потому, что действовала инстинктивно, как кошка, и думала, что тебя защищает.

— Вот как? Что за ерунда!

— Почему ерунда? Хорошая история, разве нет?

— Когда это было? Зимой?

— Летом.

— А как звали кошку?

— Какую?

— Мать.

— Пэко-тян.

— А котенка?

— Он стал уличным котом, имени не было.

— А почему кот ожил и стал сильным, господин Д., ты это понимаешь?

— Потому, наверное, что попал в бедственное положение.

— Ничего ты не понимаешь. Потому что он ненавидел.

Хаси утер пот со лба и уронил вилку на пол. Господин Д. перевел взгляд с Хаси на вилку. Взгляд у Хаси был такой же, как у кошки, которая была у него в детстве. Повариха принесла персики и воду и положила на стол чистую вилку. Хаси наклонился, чтобы поднять вилку. «Я подниму», — сказала она за его спиной. Холодный блеск вилки на полу совсем расстроил господина Д. Он хотел сообщить Хаси о будущих съемках его встречи с матерью.

— Все очень просто. И кошки, и птицы, и рыбы — все они одинаковы. Рождается несколько десятков, а в живых остаются единицы. Тот, кого мать не съела, ненавидел. И ненавидел прежде всего мать. Глаза еще не видели, а уже все вокруг себя, все, что с ним соприкасалось, все, кроме самого себя, он ненавидел. Он не размышлял головой, у него не было мозгов, хлюпало что-то вместо них, думать еще не мог. Он ненавидел всеми клетками своего тела. Говорят, у человека после смерти продолжают расти ногти и волосы. И после клинической смерти остаются какие-то силы. Было ведь лето? Солнце шпарило, жара, наверное. Холодная кровь разогрелась и забурлила. Он не мог больше терпеть и закричал. И вернулся к жизни. Потому что ненавидел мать и все вокруг себя.

— Интересная теория. Сам придумал?

— Да.

Это было неправдой. Так говорил Кику. Да, он вспомнил. Запах, к которому он принюхивался вот уже столько времени. Хаси вспомнил о помидорах. Это случилось, когда они всем приютом ходили на экскурсию. На площадке для катания на роликовых коньках была камера хранения. Ячейки камеры напоминали пчелиные соты. Они тогда решили, что внутри пчелиные яйца. Что в них, быть может, их братья и сестры. Женщина с крашеными волосами открыла одну из ячеек. Из нее покатились помидоры. Тогда Кику рассердился и раздавил один помидор. Он почувствовал кислый запах.

— Когда ты ешь, ты тоже чувствуешь ненависть?

— Нет.

— Значит, ешь, чтобы забыть эту ненависть?

— Не знаю.

— Избаловался ты, чертенок. Когда слушаю тебя, тошнота подкатывает, будь это не мой ресторан, так бы и выблевал все на пол. Когда ты родился, ты ничего не понимал. Ты родился, а на земле уже повсюду кондиционеры. Ты холода не знал. Тебя любили — и в приюте, и приемные родители, — любили и оберегали. Короче говоря, ты попал на холодный ветер, только когда родился. Чуть-чуть почувствовал тогда холод, и с тех пор все время работали кондиционеры, вокруг было тепло. Любишь говорить, что познал холод в своей жизни, и радуешься своим словам. Хотя на самом деле тебе при этом тепло. Думаешь разжалобить этим окружающих? Дурачок.

Хаси, залпом выпив воду, хотел ответить господину Д., но не сумел найти слов. «Если бы здесь был Кику, он бы знал, что ответить, да и ударил бы его», — подумал Хаси. Вонзив чистую вилку в мякоть тушеного помидора, Хаси постарался забыть о тренированных мышцах Кику. Наверное, Кику меня теперь ненавидит. У помидора были зеленые семечки. Повариха с лицом как у золотой рыбки довольно улыбалась. Внутрь тушеного помидора она положила рубленую петрушку и зеленые водоросли. «Ну как, вкусно?» Господин Д. ложкой разделил сорбе на две части и отправил больший кусок в рот. Было слышно, как на его языке тают кристаллы фиолетового льда.

По возвращении в Токио Хаси был представлен женщине по имени Нива. Она была стилистом и работала на господина Д.

Нива приготовила с десяток эскизов прически, макияжа и нарядов и после совещания с господином Д. на своей машине повезла Хаси в салон. В квартале Аояма Сантемэ, на восьмом этаже черного стеклянного здания у входа их встретила женщина с зелеными тенями на веках, похожая на ящерицу. Мигала неоновая вывеска с названием салона: «MARX». Одна стена была сплошь обклеена фотографиями посетивших заведение знаменитостей, сделанными поляроидом. Интерьер напоминал не салон красоты, а европейскую гостиную XIX века. У парикмахерских кресел было всего по две ножки. На полке из тикового дерева карминного цвета выстроились очень узкие корсеты. В центре стояла старинная эмалевая ванна, наполненная водой и украшенная скульптурами — декоративным растением с острыми шипами, маленькой русалкой, трехглавым дельфином и мыльной пеной, сделанными из разных сортов мрамора.

Нива прошла внутрь салона, навстречу ей, отложив работу, выбежали четыре парикмахерши.

— А где старший? — спросила она у одной из них.

— Он вышел, — сказала молодая девушка, на челке которой был повязан бантик.

Нива, не меняя выражения лица, сказала:

— Ну-ка, позовите его, — и уселась на длинную кушетку.

Хаси стоял за ее спиной. Вскоре появился усатый толстяк в бейсболке, который вытирал со лба пот. На бейсболке была буква quot;Рquot;. Вымыв руки и лицо, он закурил.

— Этот парень? — спросил он у Нива и подмигнул.

Нива кивнула, встала с кушетки и обеими руками приподняла волосы Хаси. Она показала толстяку эскизы. Тот принес старую толстую книгу, перевернул несколько страниц и ткнул пальцем в одну фотографию. Нива снова кивнула. Хаси спросил, кто на этой фотографии. Толстяк высоким мягким голосом сказал, что это Брайан Джонс в семнадцать лет.

Хаси вымыли голову. Толстяк менял над раковиной насадки для мытья волос. Поржавевшим местами латунным душем он смочил Хаси волосы.

— Это я купил в гостинице, где останавливался Рудольф Валентино. Историческая вещь! Волосы у людей искусства все равно что антенны. Господин Д. говорил про тебя, что ты — принц нищих. Что бы это значило?

Скучный час, пока ему подстригали волосы, Хаси провел, наблюдая за отражением Нива в зеркале. По своей форме ее лицо напоминало яйцо. Разрез глаз и брови подняты вверх. Губы тонкие. Чулки телесного цвета, чуть-чуть морщат, тяжелый портфель, короткие волосы. Если она повяжет вокруг головы свернутый жгутом платок, вытянется и отдаст честь, то ее легко представить на поле боя. Хаси улыбнулся своим мыслям. Его взгляд встретился в зеркале с взглядом Нива. Нива чистила зубы флоссом. Хаси посмотрел на руки Нива без маникюра и впервые заметил, какие они сухие и грубые — как у старухи.

В магазине одежды, расположенном в подземном этаже гостиницы с фонтанами, в котором работал продавец-гомосексуалист, Нива заказала блузон из черного атласа и брюки с боковой шнуровкой — по пять штук того и другого.

— Это тебе для съемок.

Размер шелковых рубашек подогнали в магазине. Продавец несколько раз повторил Нива историю о том, как в компании своего друга-актера он ездил на один из островов Тихого океана ловить тунца. Он рассказывал занятные на его взгляд истории о том, как этот актер во время рыбалки чуть не упал в море и местные жители выставили его на посмешище, как они устроили вечеринку, сидели вокруг чучела тунца и ели копченую рыбу, как на этой вечеринке он вставил себе в зад неоновую трубку и изображал глубоководную рыбу. Нива умело поддакивала и уговорила его на пять процентов скидки.

— Теперь ты должен выглядеть шикарно, уж постарайся, — сказала она Хаси в машине.

Запястья Нива, казалось, принадлежали другому человеку, на них было много морщин. Хаси не мог оторвать от них взгляда.

— Теперь ты должен быть модным. Мода — самое бесполезное развлечение на земле и потому самое приятное. Знаешь, зачем наряжаются и делают макияж? Для того, чтобы все это с себя снять и обнажиться. Для того, чтобы люди, которые на тебя смотрят, могли это представить. А когда раздеваются, моют лицо и ползают как собаки — опять приходят к абсолютному нулю. Этим мода и хороша, — после этих слов Нива впервые рассмеялась.

Съемки рекламного ролика проходили в студии, где стоял огромный макет Токийской башни. Хаси сказали, что приготовления еще не закончены и у него есть время, и он пошел бродить по соседним павильонам. На фоне пластиковых декораций в виде арбузного поля, мигавшего электрическими лампочками, танцевали борец сумо и беременная женщина. Хаси спросил у мужчины с сотовым телефоном в руках, что здесь снимают; оказалось, рекламу успокоительного лекарства. В соседней студии повисший на башне танка орангутанг размахивал знаменем. Однако стоило кинокамере начать движение, как орангутанг спрыгивал с танка. Дрессировщик посредством куска сахара пытался разъяснить орангутангу его задачу, но, как видно, у него ничего не получалось. Наконец дрессировщик заявил, что из-за слишком яркого света орангутанг не может успокоиться. Было решено приглушить свет, а когда начнется движение кинокамеры, вновь включить все софиты. Студия погрузилась в полумрак, орангутанг протяжно заскулил. Дрессировщик в отчаянии пытался заставить его ухватиться за башню. Правой рукой он должен был держаться за танк, левой — размахивать знаменем. Когда зажгли свет, женщины в студии вскрикнули. Бурая обезьяна левой рукой дергала себя за половой орган. Хаси рассмеялся. Подошла Нива и сказала, что приготовления закончены и он может возвращаться. Увидев орангутанга, у которого только на половом органе не было шерсти, Нива поджала губы. Хаси перестал смеяться. Навстречу им шли девочки-близнецы, с ног до головы намазанные маслом. Они несли на головах корзинки с фруктами и плакали, у одной изо рта торчал градусник. Мужчина, с виду их менеджер, кричал за их спиной:

— Молоко! Нужно материнское молоко! Сволочи, нужно достать молоко!

Когда девочки в купальниках поравнялись с ними, Хаси почувствовал острый запах пота. Обернувшись, он увидел, как из корзинки одной из девочек падает дыня. Дыня упала прямо к ее ногам. Мякоть дыни брызнула на пальцы с красным педикюром. Девочке стали вытирать ноги, а она, заметив, что Хаси наблюдает за ней, рассмеялась прямо с градусником во рту. Хаси не смеялся.

В ту ночь Хаси впервые в жизни пил спиртное. Съемка рекламного ролика продлилась на три часа дольше, чем намечалось, и закончилась глубокой ночью. После ужина Нива пригласила его в бар под крышей небоскреба. По настоянию оператора всю съемку ему пришлось улыбаться.

— Как я устал, — признался Хаси.

Нива посоветовала ему не пить сок, а взять спиртного. Хаси ненавидел алкоголь. На острове заброшенных шахт Куваяма каждый вечер пил сакэ, а потом болтал без умолку, и его моча жутко воняла. Бывало и так, что он громко и подолгу разглагольствовал о том, как ему приходилось в жизни страдать, как ему было плохо тогда и неизвестно, счастлив ли он сейчас. Потом непременно пел шахтерскую песню и плакал. Хаси думал, что выпивка обязательно приводит к таким результатам. Нива пила виски в одиночестве. Официант принес коктейль, в котором плавал кружок лимона. Его выбрала Нива.

— Чтобы успокоить нервы — то, что надо, — сказала она.

Стоило чуть пригубить коктейль, как язык начал неметь.

В пепельнице на столе лежал окурок сигареты Нива, на его кончике тлел огонек. Еще одна сигарета была не докурена, и из нее шел дым. Пальцы Нива потянулись к ней и сжали. У нее были тонкие пальцы. Хаси вдруг вспомнил, что с самого начала хотел спросить, почему руки у нее такие грубые, как у пожилой женщины.

— Можно задать вопрос? — сказал Хаси, тут же застеснялся и для храбрости одним глотком опрокинул стакан.

— У вас руки… — сказал он и тут же зашелся кашлем.

Как будто бы высыпали в горло горячий песок и переворачивают его в желудке лопатой. Нива ахнула, рассмеялась и похлопала его по спине. Когда кашель успокоился, Хаси почувствовал действие алкоголя. Окружавший их шум отошел на задний план и перестал его беспокоить, а Нива, казалось, сидит гораздо ближе к нему, чем прежде. Хаси заказал еще один коктейль. И тоже выпил его одним махом. На этот раз не кашлял. Нива захлопала в ладоши. Хаси почувствовал, как потяжелела его голова, и передумал спрашивать про руки.

Он взглянул на гладкие икры Нива. Изумительный изгиб утопал в черных лакированных туфлях. «Как красиво», — подумал Хаси. Затем его взгляд переместился на губы Нива, сжимающие сигарету. Слабый свет с потолка очерчивал контур ее лица. Официант принес чистую пепельницу. В этот момент Хаси заметил, что Нива спрятала руки под стол, чтобы официант их не увидел. Возможно, это была чистая случайность, но Хаси так не думал. Неожиданно он с грустью подумал о том, что нет в мире счастья, и ему захотелось плакать. Он терпел изо всех сил, пока эта мысль не уступила злости. Эта красивая женщина потратила на меня целый день., с каким уважением относились к ней и в салоне, и на съемочной площадке, и в магазине, она, не теряя достоинства, сумела выторговать скидку на мою одежду, она оберегала меня. А теперь она пьет виски, и у нее такие гладкие ноги, а когда смеется — такие нежные глаза, хотя взгляд и острый, и такие влажные и мягкие губы. И только оттого, что у нее старые руки, она несчастна. Не могу этого вынести. Но мне не под силу спасти этого человека, дрожащего от одиночества. Если бы я мог изменить ее руки, я бы сделал это за все то, что она совершила для меня. За то, чтобы стать волшебником, я бы все отдал. И эти шелковые рубашки, и кость Кадзуё, и свой голос. Хаси сам удивился, какая сильная ярость вскипела в нем. После этого всплеска эмоций Хаси впал в задумчивость.

Нива заметила, что с Хаси что-то неладно, и заставила его выпить воды. Хаси разлил стакан с водой, схватил Нива за руку и расплакался.

— Я ничего не могу для вас сделать, простите меня. Простите.

Хаси била дрожь, ему хотелось сорвать на ком-нибудь свою тоску. Убедившись, что никого подходящего рядом нет, он взглянул на продолжавшего тренькать пианиста. Хаси, сжимая руку Нива, повернулся к пианисту и осыпал его негромкой бранью.

— Оттого, что ты так фальшиво бацаешь такую красивую мелодию, руки этой женщины огрубели, а жизнь стала несчастной. Композитор жизнь свою отдал, чтобы эту мелодию написать. Чтобы никому грустно не было, чтобы боролись в одиночку, чтобы вспоминали о друзьях.

Хаси представил, как стреляет из сделанного Тацуо пистолета прямо в голову пианисту. Ему показалось, что это единственное, что он может сделать ради Нива. Вперед, я должен защитить мою прекрасную Нива! Хаси шагнул к пианисту. Нива попыталась его остановить. Так резко, что и сам не ожидал, Хаси отдернул руку от Нива, схватил бутылку виски и замахнулся на пианиста. Тот обернулся и с криком увернулся от удара. Хаси решительно опустил бутылку на клавиатуру, раздался страшный грохот. Сначала звук разбитого стекла и диссонанс пианино, затем звук жидкости, льющейся на пол. Хаси вырвало. На мгновение в баре воцарилась абсолютная тишина, после чего все зашумели. Хаси, увидев, что Нива и официант хотят поднять его, закричал так громко, что казалось, здание лопнет пополам:

— Не прикасайтесь ко мне!

И перестал двигаться. Посетители с недовольными лицами собирались уходить, официанты, извиняясь перед ними, вытирали пол, пианист шептал, что за идиот такой попался, Нива возвышалась над ним. Нива услышала первой. Потом прислушался пианист. Официанты перестали вытирать пол, посетители остановились на месте. Все замерли. Хаси пел.

Хаси, стоя на четвереньках и не открывая глаз, пел. Сначала он просто интонировал с закрытым ртом, и казалось, что поет птица, затем пение приобрело мелодию, которая раздавалась тихо, возле самого уха. Этой мелодии еще никому не приходилось слышать. Это была баллада «танцующей болезни», которую сочинил сам Хаси.

Нива почувствовала, что кожу ее покрывают мурашки. Хаси издавал такой звук, словно он доносится сквозь тонкую оболочку, сплетенную из шерсти животного. Этот звук не лился, он заполнял собой бар. Звук накатывался волнами и прилипал к коже. Словно бы проникал не через уши, а через поры и смешивался с кровью. Воздух остановился и постепенно стал густеть. Нива пыталась сопротивляться этому липкому, как повидло, воздуху бара, который заставлял ее о чем-то вспомнить. Она пыталась уничтожить эту картину, но звук упорно появлялся в голове. Картина не уходила из памяти, Нива казалось, что из нее наружу вытащили клубок нервов, связанных с одним воспоминанием. Как будто ее втягивают в кино, которое началось перед глазами. Картина вечернего города в сумерках. Лишь на самом краю неба осталась оранжевая полоска, а все остальное погружается в темную синь, сквозь которую мчится поезд. Нива тряхнула головой и огляделась по сторонам. Все остались неподвижны. Пианист прижал руки к лицу, его плечи содрогались.

— Это нужно остановить, — подумала Нива.

Она шагнула к Хаси и закрыла ему рот рукой. Хаси напугался, впился в руку Нива, стал кататься по полу, а потом проговорил: «Какой слабак!» — и потерял сознание.