"Пятиэтажная Россия" - читать интересную книгу автора (Пищикова Евгения)

Исход из брака Семья будущего

На трассе Пермь-Березникиесть Дерево дальнобойщиков. Это высокий старый кедр, сплошь обмотанный и обвязанный лентами, тряпочками, платками и полотенцами; алтарь, оберег, колодец желаний. Проехать мимо кедра, не поклонившись ему жертвенным бантиком, не позволит себе ни один дальнобойщик. Ходят к чудесному дереву и жительницы ближайшего села Никулино — как-то само собою получилось, что округа приспособила придорожного друида и к своим нуждам. Если водителю тряпица на ветке сулит удачный рейс, то женщине, хозяйке она, по новейшим местным поверьям, обещает мир и достаток в доме.

Шляясь экскурсанткой вокруг кедра, я подслушала разговор двух никулинских домохозяек — они пришли прибрать деревце и снимали с веток самые истлевшие и, верно, уж давным-давно повязанные ленточки.

— А вот эту не трогай, — сказала одна другой, — эту Славик с Наташей повесили.

— Что, те самые? Хоть одним бы глазком на них поглядеть! А правду говорят, что машина у них красная и вся светится?

Так я впервые услышала о Наташе и Славике — легендарной чете, единственной в России семье дальнобойщиков, живущей (за неимением другого пристанища) в кабине собственного многотонника «вольво», и как живущей! Всегда в дороге, всегда в просветительских трудах.

— Они очень странная семья, ненормальная, — сказала мне никулинская дама, и глаза ее загорелись желтеньким огнем.

Это древний огонь, полезный огонь, священный пламень жгучего интереса к чужой жизни, без которого благородный институт соседства не смог бы сформулировать и само понятие нормы.

— Чем же странная? — спросила я.

— Да ведь они сделали себе операции, чтоб не рожать; квартиры свои продали, купили фуру — и теперь колесят по всей стране, подбирают девчонок с трассы и лекции им читают: как нужно жить. «Мы, — говорят, — семья будущего! Вы смотрите на нас и поступайте, как мы».

Их много среди нас — странных семей. Необыкновенных. Чудаковатых. Диковинных. Непохожих. Ненормальных. В городах, поселках, деревнях они живут тихо и негласно, редко когда стараются обратить на себя внимание, но самим своим существованием газируют общественное мнение. Соседи-то не спят, конечно, охраняют границы нормы. Вот две подруги из заводского поселка решили жить вместе, сдавать освободившуюся квартиру. Теперь воспитывают детей вдвоем; две зарплаты и деньги, получаемые ими за квартиру, позволяют им делать покупки, о которых каждая в отдельности не могла и мечтать. И дети были бы счастливы и довольны, если бы учительницы в школе не расспрашивали их с тонкими улыбками: «Кого вы дома зовете мамой, а кого папой?»

Так что мораль в современной России как штык стоит, а вот брачная норма, извиняюсь, как бл*дь дрожит.

Представьте себе консервативное семейство (крестьянское, мещанское ли — безразлично) всего-навсего девяностолетней давности. Какой оскорбительно ненормальной показалась бы им самая типичная, самая традиционная сегодняшняя семья — он, она, малютка Ванечка. Он разведен, в прошлом браке остались дети. Теперь они приходят по воскресеньям в гости. Она добралась до чертогов Гименея далеко не девицей, к тому же и ребенок зачат вне брака. Чета зарегистрировала свои отношения после рождения малютки: «Чтобы свадьба была настоящей, с белым платьем». Церковный брак возможен, но наши молодожены раздумывают — стоит ли? Аргументы таковы: это очень серьезно, нужно сначала проверить, как будет складываться супружеская жизнь.

Камнями бы побили такую дикую пару. И обидели бы, между прочим, кого? Реальную семью будущего.

Институт семьи мутирует так стремительно, что стоит, ох как стоит с самым живейшим любопытством приглядываться к каждому странному семейству: не оно ли несет на себе отблеск грядущего.

В семидесятые годы странных как бы и не было, были экспериментальные. Экспериментировать разрешалось только на детях — впрочем, не всем желающим. Повезло заласканной семье Никитиных, но жизнь у всех семи детей сложилась без всякого блеска. А инженеру Филиппову, теоретику движения с таинственным названием «Жить в детей», не повезло: слишком много в его идеях было фантастического, слишком он был увлечен главной литературной утопией шестидесятых — романом Стругацких «Полдень, ХХII век».

Минуем конец восьмидесятых и первую половину девяностых, времена настолько футуристические, что на личные фантазии населению едва хватало сил.

Я и тогда собирала какие-то вырезки: меня неизменно пленяли все виды общественного чудачества. Да только использовать этот мощный выброс растерянной голой правдушки невозможно, бессмысленно — это будущее так и не наступило. Среди рассказов о семейных борделях, брачных обычаях молодых брокеров, гендерных стратегиях студенток МГИМО, женщине, убившей вампира коромыслом, маленьким оазисом настоящего глядится история рязанских сестер Амельцевых, с младенчества говорящих стихами. Семейная чудинка: родители, местные литераторы, вели между собой только рифмованные диалоги («потому что рифма ускоряет мышление»), так и детей научили разговаривать. Из 1992 года, из гулкого пятнадцатилетнего далека слышен захлебывающийся гогот журналиста, обильно цитирующего амельцевские диалоги: «О Верочка, иди скорей домой; и дочерей своих возьми с собой»; «Ко сну готовы ваши колыбели, тем более что вы давно поели».

Глухо доносятся отзвуки маленьких битв, которые странные семьи и странные люди время от времени затевали с обществом за право пестовать свои личные утопии. Вспоминается недолго просуществовавшее, но феерическое общественное движение «социальных девственников», эльфийская деревня Галадриэль, которую основали молодые толкиенисты — пять супружеских пар. Институт традиционной семьи в те годы сотрясала громкая война жен с секретаршами. «Такого массового исхода сорокалетнего мужчины из семьи история цивилизации еще не знала, — писала социолог Т. Самсонова. — Теперь считается странным, если муж „засиживается“ в первом браке. Значит ли это, что моральное право мужчины на второй брак признано бытовой нормой? Можем ли мы считать, что на наших глазах создаются законы семьи будущего?» Она же: «Семья будущего — это одинокая женщина?»

У самого края нового века социологов позабавила тяжба московской пары с районным отделом загса за право назвать своего ребенка БОЧ рВФ 260902 («Биологический объект „человек“; род Ворониных-Фроловых») — диковинка, замятинский минимализм.

Наконец, в последние годы странные семьи пошли густо, толпой. Тут и деревенские многоженцы, так полюбившиеся «Программе Максимум», и кроткие предводительницы маленьких мужских сералей, живущие с двумя мужьями сразу (чаще всего с бывшим и нынешним) — в основном для того, чтобы уберечь обоих от пьянства и совместными усилиями «поднять детей». И «женские» семьи, и сложносочиненные семейства, объединяющие одиноких (в большинстве — пожилых) людей, которым бесконечно выгоднее жить группами, нежели в одиночку.

И какое количество попыток объединиться в коммуну, сквот — как можно больше расширить круг людей, ответственных за изобретение новой жизни!

Православные деревни, казачьи станицы, возрождаемые в Мордовии и Подмосковье (причем станицы ультраконсервативные, такое «будущее прошлое», — в Мордовии, например, поселенцы занимаются крестьянским трудом в мундирах, детям дается домашнее образование); знаменитый Стегалов, возглавляющий маленькое сообщество мужественных, закаленных, тренированных невротиков, репетирующих в тверских лесах «жизнь после атомной войны».

Используются все возможные виды, формы и уклады коллективного сожительства. Среди вполне предсказуемых проектов иной раз блеснет малоосуществимое, но замечательное своей литературной прелестью начинание: плавучий монастырь для инвалидов или детский университет для беспризорников, куда предполагалось приглашать на работу молодых ученых — если только они сочтут возможным совмещать научные труды с деятельностью Учителя. Уж рассылались пригласительные письма — в институты геологии, физической химии и проблем информатики РАН. Идея взята организаторами известно откуда — конечно, опять из Стругацких, из «Полдня»: «- Мой учитель — Николай Кузьмич Белка, океанолог, — сказал мальчик и ощетинился».

Будущее у Стругацких и вправду чудесное — легкое, понятное, обаятельное. Обаяние это было всеобъемлющим. Ричард Барбрук, известный английский социолог, писал, что именно прелесть русской коммунистической утопии заставила американцев заняться выработкой концепции постиндустриального общества. «Американцы остро нуждались в будущем — у них было неплохое настоящее, но будущее у русских было лучше, вот в чем дело!» Кстати, в упомянутой концепции чрезвычайно продуманно будущее семьи — а как с этим делом было в коммунистической утопии? Да и вообще, утопическая и антиутопическая литература — это весь XX век, где же и искать очертания семьи будущего, как не там?

Поспешу заранее оправдаться: я знаю, что длятся еще споры о том, считать ли классическую советскую фантастику («Туманность Андромеды» и «Час Быка» Ефремова, тот же «Полдень, ХХII век») собственно утопиями; я знаю разницу между романами-гипотезами, романами-катастрофами, литературой «воображаемых войн» и антиутопиями. Более того, я уже даже знаю, чем различаются энтопии, дистопии, контратопии и практопии. Но позвольте обойтись попросту, без чинов. Жанровые тонкости дело великое, но я, например, уверена, что один из самых блестящих утопических романов прошлого века — это «Кавалер Золотой Звезды» лауреата Сталинской премии Семена Бабаевского. То, что роман этот — утопия, очевидно: речь в чудесной книге идет о чрезвычайно быстром построении райской жизни. Где именно? Ну, в послевоенном кубанском колхозе, хотя место, разумеется, имеет второстепенное значение. Это остров, островок будущего. Все в колхозе (вплоть, конечно, до электростанции) строится с той игрушечной легкостью и стремительностью, с какой в утопиях всегда происходят хозяйственные метаморфозы. Нерв строительства, его гений — Сергей Тутаринов, председатель райсовета, фронтовик, герой Советского Союза.

Сны у него совершенно утопические. «Белый сказочный город залит светом, и лежит он на высоком плато. Все на его улицах живет и движется, непрерывной лентой катятся автомобили, и видит Сергей, как одна машина подкатила к нему и остановилась. Из нее выходит пожилой генерал. Да ведь это же командир танковой дивизии!

— Гвардии младший лейтенант, — сказал генерал, — ты впервые приехал в Москву. Скажи, чего ты желаешь?

— Хочу побывать на Красной площади, — сказал Сергей.

— Хорошо! Посмотри на свою Золотую Звезду, и мы очутимся на Красной площади.

Сергей взглянул на свою Золотую Звезду, и перед ними уже лежала величественная Красная площадь, вся усыпанная цветами».

И в минуты бодрствования герой определенно футуристический человек. Его семья (по ходу повествования Тутаринов обретает подругу) — безусловно, семья будущего. Дело в том, что Сергей и его гражданская супруга Ирина решают «не записываться» (то есть не регистрировать свои отношения), пока молодица не станет достойна любимого и не получит специальность диспетчера электростанции. При этом пара, странствуя по району рука об руку, не позволяет себе ничего лишнего — а уж это одна из самых модных сейчас футуристических технологий. «Семья без секса» (правильнее было бы перевести «вне секса») — американская социологическая новинка, один из остроумнейших способов преодоления кризиса брачных отношений. Трудно найти сегодня такую же крепенькую, уютную утопию — разве вот роман-катастрофа «Астероид» Александра Кучаева порадует хозяйственным задором. И то: ужасное происшествие, случившееся в начале романа (астероид падает на Землю и уничтожает почти все человечество), явно идет на пользу главным героям — волжским рыбакам, отцу и сыну. История и география отменены, Волга прекратила свой бег, главные герои наугад бредут к Индийскому океану. Вот и конец пути — бухточка, прибой, песочек, пещерка. Началась прекрасная робинзонада. Отыскались и пчелы, и фруктовые деревья; появились невесть откуда парнокопытные; в рюкзаке странников нашлась горсть родного проса. Овечек удалось приручить — вот вам и сыр, и молочные продукты. А жаркое на пальмовых листьях, а самодельное вино, а финиковый самогон? Мыло земляничное сделали! Тут до поселенцев наконец добрались дамы с чудом уцелевшего швейцарского самолета, и началась настоящая утопия — построение величественной буколической цивилизации. Семья будущего в такой ситуации может быть какая? Радостно, осознанно полигамная. Мы оставляем наших героев, молодеющих с каждым годом (сказывается здоровая пища и свежий воздух), могучими патриархами, отцами библейского количества здоровых евразийских детей, воинами и добытчиками. Прекрасное чтение!

Но в целом дистопии последнего десятилетия обращают на семью преступно мало внимания. Какая там семья в модном романе Ильи Бояшова «Армада», если на кораблях флотилии, волею судеб единственной выжившей в целом свете, нет ни одной женщины? Брутальная цивилизация могучих урнингов и остров с обезьянами-самками. Дмитрий Глуховский в «Метро 2033» (после ядерной войны уцелели лишь те удачливые москвичи, которые успели воспользоваться метрополитеном; теперь на каждой станции свое маленькое государство) предлагает женщинам в качестве смысла жизни новую триаду. Взамен кухни, церкви и детской — тоннель, шампиньон и свинья. «Взращенные заботливыми женскими руками, буравили в тоннелях мокрый грунт белые шляпки шампиньонов, и сыто хрюкали в своих загонах свиньи».

Ольга Славникова, автор романа «2017», дает любопытные интервью: «Семья мутирует… Главный мутагенный фактор — рост продолжительности жизни. Сегодня нормальным считаются два брака за жизнь. Скоро нормой будут и пять, и шесть», — но блестящую литературную модель подвергшейся мутации семьи предложить читателям не спешит.

«Мечеть Парижской Богоматери» Елены Чудиновой, «На будущий год в Москве» Вячеслава Рыбакова, «Крепость Россия» Михаила Юрьева, «Демгородок» Юрия Полякова, не говоря уже о работах литераторов первого ряда (Сорокин, Пелевин, Толстая) — это, господа, политика. Не до семьи.

Меж тем весь прошлый век институт семьи утопическую литературу очень даже интересовал.

«В голове болезненно горели слова, обрывки фраз, только что слышанных на митинге Политехнического музея: „Разрушая семейный очаг, мы тем наносим последний удар буржуазному строю“, „Наш декрет, запрещающий домашнее питание, выбрасывает из нашего бытия радостный яд буржуазной семьи и до скончания веков укрепляет социалистическое начало“… Ноги машинально передвигались к полуразрушенному семейному очагу, обреченному в недельный срок к полному уничтожению, согласно только что опубликованному и поясненному декрету 27 октября 1921 года». Это Александр Чаянов, «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» (1920).

А вот Яков Окунев, «Грядущий мир» (1923).

«Она не доканчивает своей мысли; в ум ее врывается мысленный ответ Стерна: „Семьи у нас нет, мы свободно сходимся и расходимся“.

— А дети? Куда вы деваете детей? — горячо блестя глазами, спорит Евгения.

— Дети — достояние Мирового Города. Они воспитываются на Горных Террасах. Мы как раз летим туда. Вы увидите».

А вот Иван Ефремов, «Туманность Андромеды» (1957).

«Но мне невыносима мысль о разлуке с маленьким, моим родным существом, — продолжала поглощенная своими мыслями астронавигатор Низа Крит. — Отдать его на воспитание, едва выкормив!

— Понимаю, но не согласна. — Веда нахмурилась, как будто девушка задела болезненную струнку в ее душе. — Одна из величайших задач человечества — это победа над слепым материнским инстинктом. Понимание, что только коллективное воспитание детей специально отобранными и обученными людьми может создать человека нашего общества».

Наконец, вспоминается Аньюдинская школа-интернат, в которой растут юные герои «Полдня». Стругацкие вообще убеждены, что детям нужен не родитель, а Учитель. Помимо Чаянова, безусловного сторонника неопатриархальных династий, все процитированные создатели счастливых миров грядущего склоняются к мысли, что семьи в будущем не будет. Далее их, естественно, тревожит вопрос — а что же дети? И детей с большим или меньшим успехом отправляют на горные террасы.

Главную же интригу семьи будущего угадал один только российский литератор — Алексей Иванов.

Он придумал фамильон — группу, состоящую из неравного числа женщин и мужчин, сплоченных вокруг единого лидера (ну, обзовем его с вульгарной грубостью альфа-самцом; главное же, это руководитель, харизматик), связанных друг с другом сложными сексуальными отношениями — с историей, с нервом. И, естественно, с общей целью. Выжить, преуспеть, в идеале — воспитать детей.

Вот формула брачного кризиса от Иванова. «Попросту говоря, семья сделалась нежизнеспособной. Одного супруга слишком мало, а одного ребенка слишком много».

Нечто похожее изобретают хитроумные американцы. Например, совокупная семья. Эти семьи появятся в результате все большей популярности динамической полигамии, то есть, попросту говоря, увеличения числа разводов и вторичных браков. Дети от «бывших» браков воспитываются вместе то в одной, то в другой «новой» семье обоих родителей. Эмоциональные последствия развода (чувство вины, ощущение провала), скорее всего, будут изжиты в ближайшие пятьдесят лет, и вот семьи с многочисленными назваными родителями и многочисленными, в разной степени родными детьми объединяются в ближайшем соседстве или под одной крышей — для наиболее комфортного самочувствия маленьких ангелов. Эти гигантские, могучие династии станут основной формой семьи будущего.

Одновременно допускаются все разновидности облегченных браков — гостевой, пробный, сезонный, стокгольмский (называемый в России гражданским), экстерриториальный, договорный, серийный и проч. О господи! Проч., проч. отсюда, тут хоронят наше теплое, нежное двузарплатное домохозяйство.

Главная идея американских социологов в том, что уходящая в небытие индустриальная семья, или семья «второй волны» (он, она, дети; коттедж, газонокосилка; «не шумите, папа устал на работе»; «не кричи на меня, животное, я не виновата, что ради семьи пожертвовала карьерой») в качестве цементирующего материала использовала монополию на законный секс, а теперь этот цемент раскрошился. Не держит. Итак, фундамент — законный секс; а завитушка — любовь. Отсюда следующая модель краха: «Ты меня больше не хочешь; тянуть постылое сожительство ради детей не имеет смысла, дети нас поймут, когда вырастут».

А новая семья, говорят футурологи, напротив, будет сочетать сексуальную свободу с тщательнейшей заботой о детях. Собственно, семьи и будут создаваться только ради совместного воспитания детей.

А в самом сердце России на красном многотоннике «вольво» ездят по великим дорогам русского товара Славик и Наташа, легенда страны дальнобойщиков. Подбирают с обочин проституток, учат их жизни. Холодно, страшно стоять на обочине глухой еловой трассы. И однажды случится чудо: грозно и дивно загорятся далекие фары, откуда ни возьмись явится красная фура. Остановится, и желтым комнатным светом затеплится кабина, а в ней обнаружатся улыбающиеся добрые люди — он и она, чехлы в цветочек, кофе в термосе, душ за стеной.

И скажут ласковые люди замерзшей девице:

— Ты нас не бойся, мы семья будущего!

Вот тут она, наверное, и испугается до смерти.

Славик Меньшиков и Наташа Нескородева действительно продали две квартиры (подмосковную и тверскую) и купили на двоих свою красную фуру. Люди они диковинные — любят свой живописный труд. Редко когда ночуют две ночи в одном и том же месте, подряжаются возить грузы и за Урал, и в Сибирь, и в Германию, и в Эстонию. Грузы выбирают с романтической прихотливостью капитана Грея из «Алых парусов»: тот охотно возил фрукты и сандаловое дерево, они охотно возят вещи для домашнего обихода — ковры, посуду, мебель, шубы, елочные украшения, петарды, электрические чайники.

Любят ли их на трассе? И любят, и судят, и обсуждают. Считают ли странной семьей? Все поголовно так и считают.

Оба они активисты движения чайлд-фри, оба сделали операцию по стерилизации. Наташе 38 лет, Славику — 43.

— Свой долг перед государством мы выполнили, — говорит Наташа, — у нас на двоих трое детей. У меня двадцатилетняя дочь, уже замужем, и у Славика два взрослых ребенка. А больше детей мы ни за что не хотим.

— Почему, Наташа? — спрашиваю я.

— Потому что нынешние семьи — это пристанище неудачников. Друг за друга держатся, за детей держатся, врут друг другу, что ради семьи живут. И детей своих учат «быть как все».

— Но вы-то научили бы по-другому?

— Нет, — вздыхает Наташа, — у нас воспитывать не очень-то получается. Для этого ведь талант нужен. Вот если бы были в деревнях и поселках настоящие Учителя, с большой буквы.

— А почему вы семья будущего?

— Мы свободные. Мы отдали все долги и никому ничего не должны. Мы живем без росписи, а так хорошо, так легко живем! Вот Славик венчался по просьбе бывшей жены, и что это им прибавило? Когда он сказал, что уходит, жена вынесла их венчальную икону и ударила его иконой по голове… Потом — у нас вторая жизнь. Одну прожили — не вышло, мы по-другому решили попробовать. Вот этому мы девочек на дорогах учим — не сдаваться. Не чувствовать себя неудачницами.

Вспомнила тут я цитату к месту — из утопии Чаянова.

«Прошлые эпохи не знали научно человеческой жизни… не знали болезней в биографиях людей, не имели понятия о диагнозе и терапии неудавшихся жизней. Теперь мы знаем морфологию и динамику человеческой жизни, знаем, как можем развить из человека все заложенные в него силы».

Так что все сходится: действительно, Славик и Наташа — самодеятельная семья будущего. Изобрели себя сами.

А Наташа цитатой не заинтересовалась, все подбирала доказательную базу поэффектнее. Думала, думала и наконец сказала:

— Темно, мы едем, и сердце замирает от счастья.