"Канатная плясунья" - читать интересную книгу автора (Леблан Морис)

XI. Завещание маркиза де Богреваль

Доротея плакала светлыми, радостными слезами. Пятеро пришельцев растерянно толпились возле нее и не знали, что делать.

Вдруг Доротея встала, вытерла слезы и, так же внезапно переходя от слез к смеху, закружилась в буйном вихре танца. Она не смущалась тем, что никто ее не знает ни как княжну д'Аргонь, ни как Доротею, танцовщицу на канате. И чем больше недоумения было на лицах остолбеневших мужчин, тем звонче и веселее разливался ее серебряный хохот. Покружившись минут пять, не больше, Доротея так же внезапно остановилась.

— Смейтесь! Смейтесь все пятеро! — воскликнула она. — Что вы стоите как мумии! Смейтесь, пожалуйста. Я, танцовщица на канате, Доротея, княжна д'Аргонь, прошу вас улыбнуться. Господин нотариус, — обратилась она к толстому старичку с портфелем, — больше радости. Я уверена, что нам есть чему радоваться и смеяться.

Она подбежала к старичку и без церемонии схватила его за рукав.

— Ведь вы нотариус? Не правда ли? Вы должны прочесть нам завещание? Вы ничего не понимаете? Уверяю вас, что дело ясно. Я вам сейчас объясню. Ведь вы нотариус?

— Действительно. Нотариус Деларю из Нанта.

— Из Нанта? Прекрасно. Прежде всего вам необходимо, как бы это выразиться, проверить полномочия — проверить, у кого есть золотая медаль, заменяющая повестку с приглашением на наше собрание. Не правда ли?

— Совершенно верно, золотая медаль…

Старичок был окончательно сбит с толку, видя, что Доротея знает все.

— С приглашением на двенадцатое июля тысяча девятьсот двадцать первого года, — продолжала она.

— Именно. Двенадцатого июля двадцать первого года.

— Ровно в полдень?

— Ровно в двенадцать часов.

Он уже взялся за часы, но Доротея его остановила.

— Зачем? Не надо. Вы все слыхали Angelus. Вы не опоздали. Мы тоже явились в срок. Все в порядке, и те, у кого есть медаль, ее предъявят.

Она схватила нотариуса за руку и поставила у башни под часами.

— Стойте тут, это ваше место. — Потом обернулась к молодым людям: — Это нотариус, мсье Деларю. Vou understand? Вы понимаете? Я переведу. Я говорю по-английски, по-итальянски и… по-явайски.

Все отказались от переводчика: они понимали по-французски.

— Вот и чудесно. Легче будет столковаться. Итак, пред нами господин Деларю, нотариус. Он должен председательствовать на собрании. По французским законам, нотариус является представителем завещателя. Понимаете, умершего завещателя. Значит, нас связывает кто-то, кто умер давным-давно. Теперь вы понимаете, в чем дело? Мы все — потомки одной фамилии, мы все родственники, и мы имеем право радоваться встрече, как родственники — после долгой разлуки.

Она схватила американца и итальянца, заставила их пожать друг другу руки и расцеловаться, расцеловала их в обе щеки, потом проделала то же с долговязым англичанином и с русским.

— Ну вот. Прекрасно. Теперь мы — друзья и товарищи.

Молодые люди скоро разговорились, и от неловкой натянутости первых минут не осталось следа. Они действительно почувствовали себя родственниками. Взаимная симпатия и доверие объединили их. Каждый хотел нравиться и чувствовал, что и на него глядят доверчиво и мило.

Доротея первая вспомнила о деле. Она поставила молодых людей в ряд, точно на смотру.

— Господа, не нарушайте порядка. Извините, господин нотариус, но раз я первая заговорила, я хочу проверить полномочия. Итак, по порядку. Номер первый. Американец? Ваше имя?

— Арчибальд Вебстер из Филадельфии.

— Арчибальд Вебстер, откуда у вас медаль?

— От матери. Отец мой умер давным-давно.

— А ваша мать откуда ее получила?

— От своего отца.

— И так далее?

— О, конечно. Семья моей матери отдаленного французского происхождения, но мы не знаем, когда ее предки впервые эмигрировали в Америку. Мать говорила мне, что в семье было правило передать медаль старшему из детей, с тем чтобы никто, кроме получившего, не знал о ее существовании.

— А что означает медаль, как полагает ваша мать?

— Не знаю. Мать объяснила мне, что медаль дает право на участие в разделе какого-то наследства, но рассказывала об этом шутливо и послала меня во Францию на всякий случай, больше из любопытства.

— Арчибальд Вебстер, предъявите вашу медаль.

Американец вынул из жилетного кармана такую же медаль, как у Доротеи. Надписи, величина, вес, чеканка — все было одинаковым, даже золото казалось таким же матово-тусклым. Показав медаль нотариусу, Доротея возвратила ее американцу и продолжала вопросы:

— Номер второй. Вероятно, англичанин?

— О да. Джордж Эррингтон из Лондона.

— Что вы нам скажете, сэр?

— О, немного. Я рано осиротел. Медаль я получил от опекуна три дня тому назад. Со слов отца, мне объяснили, что дело идет о наследстве, но, по его словам, дело не очень серьезное. Но я…

— Предъявите вашу медаль. Хорошо. Дальше! Номер третий. Кажется, русский.

Молодой человек в солдатской бескозырке понимал, но не говорил по-французски. Он показал паспорт на имя русского эмигранта, Николая Куроблева, и медаль.

— Превосходно. Дальше. Номер четвертый. Вы итальянец?

— Марко Дарио из Генуи, — ответил итальянец, предъявляя медаль. — Мой отец был убит в Шампани. Он никогда не говорил мне про медаль, но я нашел ее в его бумагах.

— Почему же вы приехали?

— Случайно. Я ездил в Шампань, на могилу отца, и, подъезжая к станции Ванн, узнал от пассажиров, что оттуда до Рош-Перьяка — рукой подать. Я вспомнил, что сегодня день, указанный на медали, и сошел на ближайшем полустанке. Как видите, я не ошибся.

— Вы подчинились зову предка. А для чего он нас созвал — это нам скажет нотариус. Мсье Деларю, все в порядке. У всех нас есть медали, и мы ждем.

— Чего же, собственно?.. Я не понимаю.

— Как!.. Тогда зачем вы явились в Рош-Перьяк, да еще с таким объемистым портфелем… Откройте-ка его да покажите, какие у вас документы. Не стоит медлить. Наши права налицо. Мы выполнили наши обязанности — исполните и вы свои.

Деларю смутился.

— Да… Конечно… Ничего другого не остается. Я сообщу вам все, что знаю. Извините: случай единственный в своем роде. И… Я немного растерялся.

Понемногу смущение нотариуса прошло. Он принял внушительный вид, как подобает всякому нотариусу при исполнении служебных обязанностей, и важно уселся на ступеньках лестницы. Наследники окружили его. Он раскрыл портфель и с медлительностью человека, привыкшего быть центром всеобщего внимания, начал свою речь.

Речь свою он, на всякий случай, обдумал в пути, хотя сомневался, чтобы кто-нибудь явился на свидание, назначенное ровно двести лет тому назад.

— Мое предисловие будет весьма несложным, — начал он торжественно, — и я сразу перейду к сути дела. Четырнадцать лет тому назад я принял от своего предшественника нотариальную контору в Нанте. Сдавая дела, он ввел меня в курс наиболее важных дел и вопросов и перед самым уходом сказал: «Погодите: я чуть не забыл о самом старом деле нашей конторы. Оно не из важных, но все-таки». Состоит оно из письма, запечатанного в конверт с такой надписью.

Деларю надел очки поудобнее и прочел:

— «Настоящий конверт со вложенным в него письмом сдается на хранение нотариусу села Перьяк, господину Ипполиту Жану Барбье, и его преемникам с распоряжением вскрыть двенадцатого июля 1921 года, ровно в полдень, под башенными часами замка Рош-Перьяк. Запечатанное в одном конверте письмо должно быть прочитано обладателям золотой медали, отчеканенной по моему приказанию и по указанной мной форме». Никаких объяснений мой предшественник мне не дал. Сказал только, что, по наведенным им справкам, нотариус Ипполит Жан Барбье действительно управлял перьякской нотариальной конторой в начале восемнадцатого века. Когда закрылась его контора и каким образом попало дело в Нант, — неизвестно. Так или иначе, письмо, сданное двести лет тому назад на хранение нотариусу Барбье и его преемникам, сохранилось в неприкосновенности, и до сих пор никто не пытался узнать, что в нем содержится. В настоящее время срок наступил, и в порядке служебных обязанностей я обязан вскрыть его и огласить вам его содержание.

Деларю остановился, довольный произведенным впечатлением, затем продолжал:

— Я часто думал об этом деле, стараясь разгадать, что могло таиться под тонкой оболочкой этого конверта. Как-то я нарочно съездил в Перьяк, расспрашивал жителей, рылся в архиве, но ничего не нашел. Недавно, видя, что срок наступает, я решил посоветоваться с председателем гражданского суда в Нанте. Я думал, что, если рассматривать письмо как духовное завещание, необходимо вскрыть его в присутствии судебных властей. Но председатель со мною не согласился. Он полагает, что это простая мистификация или шутка старого вельможи. «Когда вы вернетесь обратно, — сказал он мне на прощание, — мы вместе посмеемся над этим делом, и вам будет жаль потерянного времени». Несмотря на это, я все-таки решил явиться на место. До Ванна я ехал в поезде, в Ванне сел в дилижанс, а из Перьяка, как видите, добрался сюда на осле. Теперь вам ясно, почему я был так поражен, увидев вас под часами.

При этом Деларю улыбнулся и развел руками. Улыбнулись и все остальные. Но Марко Дарио согнал с лица улыбку и сказал:

— А все-таки дело серьезное.

— И разговоры о кладе, — подхватил Эррингтон, — могут оказаться совсем не такими нелепыми, как нам до сих пор казалось.

Доротея дрожала от нетерпения.

— Зачем гадать? Письмо объяснит нам все. Читайте скорей, господин нотариус, — просила она взволнованно.

Наступила торжественная минута. Теснее сомкнулся кружок, лица стали серьезными, улыбки погасли.

Деларю раскрыл портфель, достал большой конверт из плотной, пожелтевшей от времени бумаги. На нем темнело пять печатей, когда-то красных, а теперь буро-фиолетовых. В левом углу был штемпель нотариуса Барбье, его подпись и номер, под которым документ был принят на хранение.

— Печати целы, — заявил нотариус. — На них даже можно прочесть латинский девиз покойного…

— In robore fortuna, — перебила Доротея.

— Откуда вы знаете?

— Потому что эти слова выгравированы на всех медалях и даже на этой стене, под часами, — ответила она, указывая на мраморную доску.

— Совершенно верно. Таким образом, устанавливается бесспорная связь между этим пакетом, вашими медалями и тем местом, где мы сейчас находимся.

— Скорее, скорее, мсье Деларю, — торопила Доротея, — распечатывайте конверт, читайте.

Нотариус сломал печати и вынул большой лист пергамента, исписанный со всех сторон. Пергамент был сложен вчетверо и на сгибах сильно потерт, почти разорван на четыре части.

— Бога ради, читайте скорее, — торопила Доротея.

Нотариус надел вторую пару очков, положил портфель на колени, развернул на нем лист и начал, отчетливо выговаривая каждое слово:

— «Написано сегодня, двенадцатого июля 1721 года…» Двести лет, — вздохнул нотариус, выводя Доротею из терпения, и снова принялся за прерванное чтение: — «Написано сегодня, двенадцатого июля 1721 года, в последний день моей жизни, а должно быть прочитано двенадцатого июля 1921 года, в первый день моего воскресения…»

Нотариус смущенно запнулся. Все переглянулись, и Вебстер убежденно сказал:

— Это писал сумасшедший.

— Может быть, слово «воскресение» надо понимать иносказательно, — сказал Деларю. — Посмотрим, что дальше. Итак, я продолжаю: «Дети мои!» — Он снова остановился и объяснил: — Это относится к вам, как потомкам писавшего.

— О, месье Деларю, — возмутилась Доротея. — Бога ради, не останавливайтесь на каждом слове. Нам не нужно никаких комментариев.

— Однако я считаю своим долгом…

— Не надо!.. Прошу вас, не надо! Потом! Самое важное — узнать, что написано в письме, не правда ли?

Молодые люди кивнули головой.

Нотариус прислушался и больше не прерывал чтения, останавливаясь только там, где буквы были стерты.

— «Дети мои.

На днях я выходил из Академии наук, куда меня любезно пригласил Фонтенель, знаменитый автор «Опыта о множественности миров». В дверях Фонтенель взял меня под руку и сказал:

— Не соблаговолите ли вы объяснить мне, маркиз, почему вы кажетесь таким нелюдимым и замкнутым человеком и почему у вас нет одного пальца на левой руке. Я слышал, что у вас есть лаборатория в замке Рош-Перьяк, где вы занимаетесь разными опытами, ищете эликсир долгой жизни. Говорят, что вам оторвало палец при взрыве реторты во время подобных опытов.

— Зачем искать то, чем я владею, — отвечал я спокойно.

— Правда?

— И, если вы позволите, я преподнесу вам флакон. Отведайте моего эликсира — и неумолимым паркам придется вооружиться терпением не менее чем на целое столетие.

— Благодарю, — ответил Фонтенель, — но при условии, что вы составите мне компанию. Кстати, мы ровесники, и каждому из нас остается ровно сорок лет до столетнего возраста.

— Что касается меня, то подобная перспектива меня не прельщает, — возразил я спокойно. — Что за удовольствие продлить немного жизнь, где каждый день похож как две капли воды на предыдущий. Я мечтаю о другом: мне хотелось бы умереть и снова ожить через одно-два столетия, увидеть внуков моих правнуков, посмотреть на жизнь будущего, ознакомиться со всеми новшествами как в государственном строе, так и повседневной жизни.

— Браво! — воскликнул Фонтенель. — Итак, вы заняты изобретением подобного эликсира?

— Я его уже отыскал. Я вывез его из Индии, где провел в молодости более десяти лет. У меня были друзья среди браминов и жрецов, и они открыли мне кое-что из своих сокровенных тайн.

— А почему не все? — иронически спросил Фонтенель.

Я пропустил его насмешку мимо ушей и продолжал спокойно:

— Они отказались сообщить мне способ сношения с иным миром, который так интересует вас, и не захотели выдать временного умерщвления и оживления. Однако последнюю тайну я все-таки разгадал. Йоги и брамины меня уличили и осудили на страшное наказание: они должны были вырвать у меня все десять пальцев на руках. Когда мне вырвали первый палец, мне пообещали прощение, если я возвращу похищенный флакон. Я сказал, где он спрятан, но эликсира в этом флаконе уже не было. Я перелил его в другой флакон и спрятал, заменив его обыкновенной жидкостью. Таким образом, ценой потери пальца я приобрел секрет полубессмертия.

— И думаете воспользоваться этим секретом?

— Да, только приведу свои дела в порядок, то есть в наступающем году.

— Чтобы ожить?

— В июле 1921 года.

Эта беседа очень позабавила Фонтенеля, и, прощаясь со мной, он сказал, что не забудет ее как доказательство моей необузданной фантазии… и моего сумасшествия, вероятно, думал он про себя».

Нотариус остановился перевести дыхание и посмотрел на своих слушателей. Они улыбались и, по-видимому, относились ко всей этой истории как к очень забавной и остроумной шутке. Во всяком случае, рассказ их увлек. Одна Доротея оставалась серьезной.

Все молчали, и Деларю продолжил чтение:

— «Напрасно Фонтенель смеялся надо мной. Я говорил сущую правду. Великие мудрецы Индии знают то, чего мы, европейцы, не узнаем вовеки. Но я овладел одной из их великих тайн. Пришло время воспользоваться ею. На этот раз мое решение твердо. В прошлом году погибла моя жена, маркиза де ла Рош-Перьяк. До сих пор проливаю я горькие слезы, вспоминая усопшую. У меня четверо сыновей. Все они унаследовали от меня страсть к путешествиям и приключениям. Все они сейчас за границей — один в армии, остальные — по делам. Я одинок. К чему влачить бесполезную старость, лишенную и радостей, и ласки, и семьи, лучше уйти из этого мира, чтобы снова в него возвратиться. Мои старые слуги, Жоффруа и его жена, исполнят мою волю, как верные спутники моей жизни, поверенные многих тайн. И я прощусь со своим веком.

Я обращаюсь к вам, мои потомки, которым суждено прочесть это послание. Слушайте внимательно все, что должно произойти сегодня в Рош-Перьяке. Ровно в 2 часа пополудни я упаду в обморок. Жоффруа бросится за доктором, а доктор установит, что сердце мое перестало биться. Я буду мертв. Меня уложат в гроб и перенесут в усыпальницу, а ночью Жоффруа вынет меня из гроба и вместе со своей женою перенесет в развалины башни Коксэн, самой древней из башен Перьяка, а гроб набьет камнями и крепко забьет.

С другой стороны, Барбье, как мой нотариус и душеприказчик, найдет в моем столе инструкцию о том, как известить моих сыновей и как распределить между ними наследство. Каждому из них он отошлет со специальным курьером золотую медаль, на которой я приказал выгравировать мой девиз и дату моего воскресения. Медали должны переходить в их семьях от отца к старшему сыну, и никто не должен знать об их существовании, кроме передавшего и получившего. Сам же Барбье возьмет на хранение конверт с этим письмом с тем, чтобы оно передавалось от нотариуса к нотариусу в порядке преемственности до наступления назначенного мною срока.

Дорогие правнуки моих правнуков, вы прочтете это письмо в полдень 12 июля 1921 года у подножия башенных часов, в нескольких сотнях метров от башни Коксэн, где я просплю два долгих столетия. Я избрал эту башню местом своего отдыха потому, что считаю революцию неизбежной. Но если революции разрушают целое — они не трогают развалин.

По дубовой аллее, насаженной моим отцом, вы подойдете к подножию башни. В ваше время она будет такой же, как и ныне. Остановитесь под аркой, где был когда-то подъемный мост. Отсчитайте слева от выемки опускной решетки третий камень вверх и отыщите такой же симметричный ему камень направо от ниши. Потом толкните оба камня прямо от себя. От этих одновременных толчков середина стены в нише отойдет назад и как бы упадет навзничь, образуя мостик к узкой лестнице в толще стены. Зажгите факелы и поднимитесь по лестнице. Там сто тридцать две ступени. Лестница упирается в дверь, которую я приказал заштукатурить. На верхней ступеньке стоит железный лом, чтобы отбить штукатурку, наложенную тонким слоем. Под штукатуркой будет дверь. Чтоб она раскрылась, надо одновременно наступить на три средних камня верхней ступеньки, дверь откроется, и вы войдете в комнату, где стоит моя кровать. Не пугайтесь, откиньте смело занавески. Я буду спать на этой кровати. Не удивляйтесь, если я покажусь вам моложе своего портрета кисти придворного художника Лагриера, висящего у меня в изголовье. Двести лет отдыха, быть может, сгладят мои морщины и возвратят моим чертам их юношескую свежесть.

На скамейке рядом с кроватью будет лежать завернутый в материю флакон. Пробка его плотно залита воском. Отбейте горлышко флакона, разожмите мне зубы ножом и влейте эликсир, но не по капле, а тонкой струйкой, чтобы он попал в глубину горла. Через несколько минут жизнь начнет ко мне возвращаться. Сердце снова забьется, подымется дыханием грудь, приоткроются веки.

Старайтесь не шуметь, не говорить громко и не освещайте меня ярким светом. Может быть, мои глаза и уши до того ослабеют, что я буду плохо видеть и слышать. Вообще я не знаю, что будет. Поэтому будьте со мной осторожны и не лишайте меня вашей помощи. Может быть, я даже буду долго без сознанья, потому что трудно оцепеневшему разуму быстро освоиться с действительностью.

Не спешите, не волнуйтесь и не заставляйте меня напрягать ослабевшие силы. Силы мои постепенно восстановятся — и в покое, при хорошем уходе и питании я снова окрепну и познаю радость бытия.

Не думайте, что я вам буду в тягость. Сейчас я вам открою тайну, о которой не подозревают даже мои сыновья. Я вывез из Индии четыре красных бриллианта Голконды. Это камни необычайной ценности и красоты. Я спрятал их в таком месте, где никто, кроме меня, их не отыщет.

Так как память может мне изменить, я на всякий случай записал приметы тайника в бумаге, запечатанной в отдельный конверт с надписью «приписка». Эта приписка будет в том же конверте, где и это письмо. Ни одна душа не подозревает о ее существовании. Если Жоффруа или его жена проболтаются о тайне моей смерти, ни он, ни его дети не смогут отыскать сокровища, которые Жоффруа часто видел.

Когда я возвращусь к бытию, этот конверт должен быть передан мне. В случае же, если судьба мне изменит и вы не сможете возвратить меня к жизни, — вы сами вскроете конверт, отыщете драгоценности и вступите во владение ими. Право собственности на них я признаю лишь за теми четырьмя потомками, что предъявят золотую медаль с моим девизом: «In Robore Fortuna». Никто не имеет права вмешиваться в их раздел, который они должны произвести по совести и без чьей-либо помощи или совета.

Такова моя воля. Теперь погружаюсь в молчание вечности и буду ждать вашего прихода. По властному зову золотой медали сойдетесь вы со всех концов земли на развалины фамильного замка Рош-Перьяк. В ваших жилах течет одна и та же кровь. Отнеситесь же друг к другу как братья и в сознании вашего долга приблизьтесь к месту отдыха вашего предка и вызовите его к жизни из царства вечной нирваны.

Написано моею собственной рукой в здравом уме и твердой памяти 12 июля 1721 года.

Жан-Пьер-Огюстен де ла Рош, маркиз де…»

Нотариус низко наклонился к пергаменту, с трудом разбирая подпись.

— Подпись неразборчива, — сказал он, — фамилия начинается либо с Б, либо с Р. Росчерк прошел по буквам. Ничего не разберешь.

Но Доротея и на этот раз выручила старика:

— Жан-Пьер-Огюстен де ла Рош, маркиз де Богреваль.

Нотариус был поражен.

— Да-да, вы правы. Как вы могли отгадать?

— Это одна из моих фамилий.

— Одна из ваших фамилий! Кто же вы такая, мадемуазель?