Кристи Агата Дом грез

Это история Джона Сигрейва — история безответной любви, напрасных надежд и бессмысленной жизни. Возможно, впрочем, что не такой уж бессмысленной, поскольку все, что он не сумел получить от жизни, в конце концов ему дала смерть.

Род Сигрейвов — крупных землевладельцев во времена королевы Елизаветы — обеднел к концу прошлого века настолько, что, продав последний клочок земли, вынужден был отрядить одного из своих отпрысков на обучение презренному искусству делать деньги. По иронии судьбы эта участь выпала на долю человека, готового к ней меньше всех.

На алтарь финансов был принесен Джон Сигрейв, пухлыми чувственными губами и огромными чуть удивленными темно-синими глазами удивительно напоминавший сказочных эльфов, живущих в дремучих лесах. Как и настоящим эльфам, все, что ему было нужно, — это запах земли, бескрайнее небо над головой и вкус морской соли на губах. И все это у него отняли.

В восемнадцать он поступил на службу в солидный торговый дом простым клерком. Семь лет спустя он работал там же и в том же качестве. Как выяснилось, у него начисто отсутствовало честолюбие. Он был исполнителен, трудолюбив, пунктуален, он не чурался ни тяжелой, ни грязной работы, но не продвигался по служебной лестнице ни на шаг.

Впрочем, ничего удивительного в этом не было, поскольку даже он сам не знал бы, что ответить, спроси кто-нибудь у него, кем бы он мог или хотел стать. Он лишь смутно догадывался, что способен на многое, и чувствовал в себе некую странную силу и необыкновенные задатки. К чему — не знал ни он, ни его коллеги. На работе его любили за неизменные дружелюбие и простоту, даже не подозревая, что это лишь способ отгородить свой внутренний мир от назойливых чужих взглядов.

Однажды ему приснился сон — настоящий сон, а не те навязчивые детские фантазии, от которых невозможно избавиться годами. Он увидел его в одну из летних ночей — уже под утро — и, проснувшись в совершенном смятении, сел в кровати, пытаясь удержать увиденное в памяти и не дать ему ускользнуть по обыкновению всех снов.

Почему-то это казалось ему очень важным — не дать этому сну уйти. Он должен был запомнить, что видел во сне этот Дом! Он был уверен, что это тот самый Дом, который он хорошо знал и уже не раз видел раньше, вот только он не был уверен, во сне или наяву.

В комнату, наполненную звенящей тишиной, начинал понемногу просачиваться серый утренний свет. Было половина пятого утра — у Лондона оставались считанные часы, чтобы отдохнуть перед бурным днем, а Джон Сигрейв лежал в своей кровати с открытыми глазами, не в силах уснуть. Он был по-настоящему счастлив, что успел ухватить и запомнить свой сон, ведь сны так капризны и мимолетны и так ловко выскальзывают из медлительных пальцев только что проснувшегося сознания! А вот ему удалось схватить свой сон и сохранить его.

Сон и впрямь был изумительным по своей красоте.

Там был Дом, и странно, Джон ведь прекрасно знал, что в этом сне было много чего еще, но помнил он только Дом.

И, чем больше Джон приглядывался к нему, тем отчетливее понимал, что никак не может его знать. Да что там, он и мечтать о таком не мог.

Дом был ослепительно белый, он стоял на холме, окруженном могучими деревьями, а вдали синели холмы, но пейзаж не имел никакого отношения к красоте Дома, в этом были и странность и смысл всего сна. Дом был красив сам по себе. Необычайно красив. Настолько, что пульс Джона учащался, стоило ему представить себе этот Дом, Он, правда, немного жалел, что не успел заглянуть внутрь, где несомненно, было еще красивее, но в конце концов утешал он себя — он и так увидел немало.

Постепенно, по мере того как из сумрака его спальни проявлялись истинные очертания наполнявших ее предметов стало рассеиваться и очарование сна. Джон уже не мог с уверенностью сказать, так ли уж он был прекрасен.

Может, воображение просто посмеялось над его жадной памятью? В конце концов, что он такого увидел? Какой-то белый дом на холме. Довольно, конечно, большой, со множеством темных окон (почему-то он был уверен, что дом обитаем, — просто, когда он его увидел, было слишком рано и никто еще не проснулся). И чего, в самом деле, он так разволновался? Он даже посмеялся над своей впечатлительностью, вспомнил, что приглашен на обед к мистеру Уоттермену, и выкинул сон из головы.

Мейзи, единственная дочь Рудольфа Уоттермена, привыкла всегда получать то, что ей нравится. И вот однажды, заглянув в кабинет к отцу, она решила, что ей нравится Джон Сигрейв, который оказался там только потому, что его попросили занести начальнику кое-какие письма.

Когда молодой клерк ушел, она принялась расспрашивать о нем у отца.

— Один из сыновей сэра Эдварда Сигрейва, — небрежно ответил тот. — Род древний, но вконец обедневший.

Хороший парень, хотя звезд с неба не хватает. Да и честолюбия никакого.

Но честолюбие, в отличие от отца, волновало Мейзи меньше всего, и через пару недель она упросила его пригласить Джона на семейный обед: только отец, она сама и гостившая у нее подруга.

Та не преминула заметить:

— Похоже, Мейзи, ты уже все решила? Папочке только и остается, что завернуть этого твоего Джона в подарочную упаковку, оплатить и преподнести любимой дочке на блюдечке.

— Аллегра! — вскипела Мейзи. — Это уже чересчур!

Аллегра Керр только рассмеялась.

— Не отпирайся, Мейзи. Ведь так оно все и есть. Если тебе понравится, например, шляпка, ты не успокоишься, пока ее не получишь. Ну, а если тебе понравится, например, клерк…

— Не говори ерунды! Мы с ним едва знакомы.

— И тем не менее. Чем он тебя так зацепил, Мейзи?

— Сама не знаю, — медленно проговорила та. — Он какой-то другой, понимаешь? Не такой, как все.

— Другой?

— Да. Не могу объяснить. Нет, я знаю, он симпатичный, но дело не в этом. В нем есть что-то необычное,

Знаешь, он как будто не видит людей. Правда. Я даже сомневаюсь, заметил ли он меня тогда в офисе отца.

— Ну, это старый трюк, — рассмеялась Аллегра. — Сообразительный юноша.

— Аллегра! Ты просто завидуешь.

— Ну-ну, дорогая. Все будет хорошо. Разумеется, папочка сделает своей маленькой Мейзи такой подарок.

— Как раз это мне меньше всего нужно.

— Ах, вон оно что. Хочешь, чтобы все было по-честному?

— А почему бы и нет? Разве меня нельзя полюбить по-настоящему?

— Конечно, можно, дорогая. Думаю, в конце концов так и произойдет.

Аллегра с улыбкой оглядела подругу: миниатюрная и женственная. Темные блестящие глаза, чувственный рот.

Подбородок, пожалуй, немного тяжеловат, зато отличные зубы и прекрасная кожа. Модная короткая стрижка, отличная косметика и со вкусом подобранная одежда.

— Да, — заключила Аллегра. — Он просто обязан в тебя влюбиться. Ты изумительно выглядишь, Мейзи.

Ее подруга вздохнула.

— Правда-правда, — добавила Аллегра. — Но, допустим — чего не бывает, — он все же этого не сделает. Не влюбится. Или, скажем, будет испытывать к тебе нежные, но исключительно дружеские чувства. Что тогда?

— Во-первых, может, при ближайшем рассмотрении он мне еще и не понравится.

— Не исключено. Ну, а если?..

Мейзи пожала плечами:

— Думаю, у меня хватит гордости.

— Гордость хороша, чтобы скрывать чувства, а не бороться с ними, перебила ее Аллегра.

— Ну… — Мейзи чуть покраснела. — Если начистоту…

Не думаю, что он откажется от такой партии. Положение в обществе, деньги и все такое.

— Ну да, — кивнула Аллегра. — Прямая дорожка в партнеры твоего отца. Все-таки, Мейзи, ты молодец. Можешь собой гордиться. Не каждая так сумеет.

Теперь Мейзи покраснела по-настоящему.

— Какая ты злая, Аллегра!

— Зато представь, как тебе было бы без меня скучно.

Вот поэтому ты меня и терпишь. Между прочим, я всегда задавалась вопросом: почему это придворным шутам всегда все прощалось? А сейчас, похоже, могу выяснить это на собственном опыте. И не говори, что это не так. У меня ведь все как в плохом любовном романе. Есть происхождение, гордости тоже хоть отбавляй, а вот с деньгами и образованием прямо беда. «Что делать?» — спросила бедняжка.

«Бог подаст», — был ответ. В таком положении особо щепетильничать не приходится. Делаешь, что скажут. Тем более что содержать бедную родственницу готовы обычно те, кто не может себе позволить держать слуг. Ну, соответственно и обращаются с ней, как с рабом на галере. Так что уж лучше я побуду шутом. По крайней мере, можно безнаказанно дерзить, острить и даже хамить (не слишком, конечно, потому что место потерять тоже не хочется). Постепенно становишься знатоком человеческой природы. Тебе, например, известно, что люди обожают выслушивать о себе гадости? Потому и валят толпами к проповедникам, чтобы те разделали их под орех. По той же самой причине и у меня никогда не будет недостатка в приглашениях. Самое приятное, что я могу пользоваться чужим гостеприимством, не чувствуя себя при этом ничем обязанной.

— Это не про тебя, Аллегра. Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Ошибаешься, дорогая. Когда я говорю, то обдумываю каждое свое слово. И откровения мои тоже всегда очень хорошо продуманы. Когда знаешь, что до самой старости будешь зависеть от других людей, приходится быть осторожной.

— Не говори глупостей! Я ведь знаю, сколько молодых людей делали тебе предложения. Тебе нужно только выбрать.

Лицо Аллегры окаменело:

— Я никогда не выйду замуж.

— Из-за… — Мейзи посмотрела подруге прямо в глаза, и та коротко кивнула.

С лестницы донеслись шаги, дверь распахнулась, и дворецкий объявил:

— Мистер Сигрейв!

Появившийся мистер Сигрейв явно чувствовал себя не в своей тарелке. Этот дом подавлял его роскошью и толщиной ковров. Кроме того, он совершенно не понимал, зачем его сюда пригласили, и, если бы мог отказаться от приглашения, так бы и поступил. Он неловко пожал руку подошедшей к нему девушке и смутно припомнил, что где-то ее уже видел.

— Здравствуйте, мистер Сигрейв, — сказала Мейзи. — Позвольте представить вам мою подругу. Мистер Сигрейв — мисс Керр.

Джон с готовностью повернулся и окончательно потерял дар речи. Он увидел огненно-красное платье, белый бант на гордой греческой головке и существо настолько хрупкое и эфемерное, что оно, казалось, принадлежало иному миру.

Шурша на ходу белоснежной накрахмаленной манишкой, вошел Рудольф Уоттермен, и все общество спустилось в столовую.

Усевшись за стол, Джон поднял глаза, обнаружил, что сидит как раз напротив Аллегры Керр и уже не сводил с нее взгляда. Он прекрасно понимал, что вежливость обязывает его ухаживать за хозяйкой дома, но не мог с собой ничего поделать и просто сидел и любовался девушкой напротив. Она и впрямь была необычайно хороша какой-то странной внутренней красотой. В ее глазах словно мерцало бледное, капризное и неверное пламя, похожее на блуждающие огни, заманивающие путника в трясину.

Наконец Мейзи отвернулась к отцу и принялась рассказывать ему о приятеле, которого она в тот день встретила и о рассказанных им новостях. И тут, когда Джон получил наконец долгожданную возможность поговорить с Аллегрой, у него словно отнялся язык. Перехватив его умоляющий взгляд, девушка улыбнулась.

— О погоде, — подсказала она. — Еще можно обсудить последнюю театральную премьеру или заняться подбором общих интересов. Последнее беспроигрышный вариант.

Джон рассмеялся.

— Не потому ли, что в крайнем случае всегда можно сойтись на том, что мы оба обожаем собак и не любим кошек?

— Разумеется, — серьезно ответила Аллегра.

— Я слышал, что очень удобная тема для разговора — катехизис.[1]

— О да! Но, к сожалению, я в нем не сильна.

— Я тоже, — признался Джон.

— Лучше вам его подучить. Чтобы нарушать правила, нужно, как минимум, их знать.

— Ну что же, — улыбнулся Джон. — Давайте нарушать.

Боюсь только, как бы хозяева не приняли нас за сумасшедших.

Пальцы Аллегры, тянувшиеся в этот момент к бокалу, слепо ткнулись в хрусталь, и бокал, прокатившись по столу, со звоном разбился об пол. Мейзи с отцом как по команде повернули головы.

— Простите, мистер Уоттермен, я такая неловкая — Ну что вы, Аллегра, сущие пустяки, — замахал тот руками.

Джон наклонился к ней через стол.

— Плохая примета, — шепнул он. — Вы верите в приметы?

— Нет. Знаете, как говорится: «Хуже уже не будет».

Она снова повернулась к Уоттермену, и Джону ничего не оставалось, как завести разговор с Мейзи. Стараясь не упустить нить беседы, он пытался вспомнить, где он слышал эти слова раньше. Наконец его осенило. Ну конечно же: ответ Сигрдривы в Вальхаме, когда Сигурд предложил ей расстаться.[2]

«Неужели она имела в виду?» — подумал он, но тут Мейзи спросила его о каком-то новом спектакле, разговор плавно перешел на музыку, и Джон признался, что обожает ее.

— После обеда попросим Аллегру сыграть нам Встав из-за стола, все отправились в гостиную — обычай, по мнению Уоттермена, предпочитавшего выпить вина и выкурить сигару, совершенно варварский.

На этот раз, впрочем, он нашел его даже полезным, поскольку абсолютно не представлял себе, о чем бы он стал говорить с юным Сигрейвом. Как выяснилось, юноша даже в бридж играть не умел. Поэтому игра Аллегры пришлась как нельзя более кстати.

«А все Мейзи, — вздыхал про себя Уоттермен. — Ох уж эти девичьи капризы! Стоит повстречать симпатичного парня, и начинается!»

Аллегра играла прекрасно, насколько это возможно для любителя. Она исполнила кое-что из современного, немного Дебюсси, Штрауса, Скрябина и, наконец, перешла к «Патетической» Бетховена. Музыка, исполненная безграничного величия и печали, разлилась по комнате, как могучая яростная лавина, и вдруг Аллегра сбилась. Ее пальцы соскользнули с клавиатуры, и она, повернувшись к Мейзи, натянуто рассмеялась:

— Видишь? Опять не дают.

И, не дожидаясь ответа, заиграла снова. На этот раз — странную причудливую мелодию, легкую и верткую, как полет птицы. Она кружилась и парила по комнате, пока, достигнув вершины, не рассыпалась вдруг на отдельные звуки и не исчезла. Ничего похожего Сигрейв никогда раньше не слышал. Аллегра рассмеялась и встала из-за рояля. Несмотря на улыбку, она выглядела испуганной и несчастной. Джон услышал, как Мейзи тихо сказала ей:

— Ну зачем? Ты ведь сама знаешь, что не надо было.

— А что вы играли? — с интересом спросил Джон.

— Так, — неохотно ответила Аллегра. — Кое-что собственного сочинения.

Вмешался Уоттермен, и разговор ушел в сторону.

А ночью Сигрейву снова приснился Дом.

Джон обнаружил, что он несчастен. Собственная жизнь более не казалась ему терпимой. До сих пор ко всему, что с ним происходило, он относился как к неизбежному. Но до сих пор ему не с чем было сравнивать. Теперь все вдруг изменилось. Его мир расширился, и он прекрасно понимал почему: в его жизни появилась Аллегра Керр.

Он полюбил ее с первого взгляда. И что же ему было теперь делать?

В тот вечер он был слишком возбужден и взволнован, чтобы думать о будущем. Он даже и не попытался назначить Аллегре свидание или договориться о встрече. Поэтому, получив от Мейзи приглашение отправиться с ней за город на уик-энд, пришел в самый настоящий восторг. Однако его ждало разочарование — Аллегры он не увидел. Мейзи упомянула вскользь, что подруга уехала погостить к кому-то в Шотландию, и Джон не решился даже спросить, когда она возвращается. Уик-энд был безнадежно испорчен. Джон, казалось, нарочно не замечал того, что бросалось в глаза, а Мейзи, обычно прямолинейная, так и не решилась прояснить ситуацию. В результате она вела себя настолько неестественно, что даже показалась Джону высокомерной.

Судьба, однако, распорядилась так, что Джон все же встретился с Аллегрой. Это произошло в городском парке.

Была суббота, около полудня. Джон увидел ее издали и был уверен, что его сердце не выдержит и разорвется на месте. Он боялся, что она его забыла. Как оказалось, боялся напрасно.

Она подождала его, и они бок о бок медленно двинулись по дорожке. Он чувствовал себя до смешного счастливым.

— Вы верите в сны? — неожиданно для себя спросил он.

— Только в кошмары, — мрачно ответила она.

— В кошмары, — тупо повторил Джон. — Но почему?

Аллегра внимательно на него посмотрела.

— Да, я вижу, — мягко проговорила она, — вас кошмары не мучают.

Немного волнуясь, он рассказал ей о своем сне. К тому времени Дом приснился ему уже шесть или семь раз. и с каждым разом он казался Джону все красивее.

— Понимаете, — сбивчиво объяснял Джон, — все это как-то связано с вами. Не смейтесь, это правда. В первый раз Дом приснился мне в ночь перед нашим знакомством, и потом.

— Со мной? — медленно повторила Аллегра. — О нет!

Едва ли. Ведь, насколько я поняла, ваш Дом был очень красив.

— Как и вы, — удивленно сказал Джон.

Аллегра покраснела.

— Ну вот, похоже, я напросилась на комплимент. Простите, я имела в виду не совсем это. Я прекрасно знаю, что со внешностью у меня все в порядке.

— Знаете, — продолжал Джон, — мне ведь, еще ни разу не удалось попасть внутрь этого Дома. И, тем не менее, я откуда-то твердо знаю, что внутри он даже красивее, чем снаружи.

Теперь он говорил медленно и серьезно, как бы подчеркивая важность того, что хотел сказать.

— Если бы вы согласились меня выслушать…

— Конечно, — легко ответила Аллегра.

— Так вот. Я оставляю службу. Собственно говоря, мне давно уже следовало это сделать. Нельзя день за днем просто плыть по течению, зная, что впереди ничего нет. Это недостойно мужчины. Я хочу найти что-то, в чем сумел бы добиться успеха. Что-нибудь совершенно другое. Я не знаю еще что. Может быть, поеду в Западную Африку. Не уверен. Но знаю, что хочу вернуться богатым.

— Деньги имеют для вас такое значение?

— Единственное, что имеет для меня значение, — это вы, — твердо сказал Джон. — Когда я вернусь.

Аллегра наклонила голову. Ее лицо заметно побледнело.

— Глупо было бы притворяться, будто я не замечаю, что между нами происходит. Простите меня, я должна была сказать это раньше. Дело в том, что я никогда не выйду замуж. Никогда.

Он помолчал, обдумывая ее слова, и тихо спросил:

— Вы не могли бы сказать почему?

— Могла бы, но, Бога ради, не заставляйте меня объяснять это вам.

Он опустил голову и долго молчал, а когда снова ее поднял, его лицо лесного эльфа осветилось наивной детской улыбкой.

— Выходит, — проговорил он, — я так и не попаду внутрь Дома? Шторы так и останутся опущенными?

Аллегра взяла его руки в свои и тихонько сжала.

— Поверьте мне, это и к лучшему. Потому что, если вам снится Дом, то я вижу только кошмары.

Она ушла, а он остался стоять на дорожке, растерянно глядя ей вслед.

Ночью ему снова приснился сон. На этот раз он увидел Дом при дневном освещении, и он был красив как никогда. Его белые стены сверкали на солнце, пейзаж дышал покоем и красотой. Больше того: когда порыв ветра чуть отодвинул занавеску, Джон успел заметить, что Дом обитаем, что кто-то стоит у окна, видимо, не решаясь выглянуть. Потом чья-то рука осторожно отодвинула занавеску, и Джон, замирая от радости, подался вперед.

Они не отрываясь смотрели друг на друга целую минуту.

Когда Джон проснулся, его трясло от ужаса и отвращения, а перед глазами все еще стояло Существо, смотревшее на него из окон Дома. Оно было настолько уродливо и омерзительно, что на лбу Джона выступал липкий холодный пот, стоило ему о нем вспомнить. Но самым невыносимым было то, что это Существо обитало в самом прекрасном на свете Доме. Джон знал, что никогда уже не сможет увидеть этот Дом без содрогания, зная, что именно таится внутри.

Никакая красота не смогла бы искупить того, что он увидел в окне. Джон понимал, что если когда-нибудь увидит этот Дом во сне снова, то проснется от ужаса.

На следующий вечер Джон прямо с работы отправился к Уоттерманам. Он должен был увидеть Аллегру Керр и надеялся, что Мейзи подскажет, где ее искать.

Лицо Мейзи осветилось при его появлении, но он этого как всегда не заметил. Схватив ее за руку, он сбивчиво объяснил ей цель своего визита.

— Понимаете, — говорил он, — я встретил ее вчера и забыл спросить, где она остановилась.

Он даже не почувствовал, как обмякла рука девушки.

— Аллегра остановилась у нас, — холодно сказала Мейзи, высвобождая руку. — Но, боюсь, вы не сможете ее увидеть.

— Но почему?

— Сегодня утром принесли телеграмму. У нее умерла мать.

Мейзи замялась, потом, не глядя на Джона, добавила:

— Умерла в сумасшедшем доме. Хуже другое. Это наследственная болезнь, Джон. Дедушка Аллегры застрелился, одна из ее теток сошла с ума, а другая утопилась.

Джон Сигрейв издал какой-то странный звук.

— Я должна была вам это сказать, — мягко продолжала Мейзи. — Мы ведь друзья, правда? А Аллегра… Я знаю, как она вам нравится, но здесь нельзя ничего поделать.

Она просто не может выйти замуж. Не может, понимаете?

— Но ведь она совершенно нормальна, — выдавил Джон. Его голос звучал хрипло и неестественно. — С ней все в порядке!

— Пока, — коротко ответила Мейзи. — В молодости с ее матерью все тоже было в порядке. Абсолютно никаких отклонений. А потом она просто сошла с ума. Я понимаю, как вам сейчас тяжело, Джон.

— Да, — кивнул тот.

Теперь он знал, что смотрело на него из окон Дома.

Мейзи продолжала что-то ему объяснять, но он уже не слушал.

— Чуть не забыл! — перебил он ее. — Я ведь зашел попрощаться и поблагодарить вас за вашу доброту, — Как? — поразилась Мейзи. — Вы уезжаете?

Джон выдавил из себя жалкую улыбку:

— Да, в Африку.

— В Африку? — потерянно повторила Мейзи, чувствуя, как ее щеки заливает предательский румянец.

И, прежде чем она успела сказать что-то еще, Джон поспешно сжал ее руку и вышел.

Уже спустившись с лестницы, он столкнулся в холле с Аллегрой. Она только что вернулась. Траур еще больше подчеркивал безжизненную белизну ее лица. Она пытливо заглянула Джону в глаза и увлекла его в небольшую комнату рядом с кухней.

— Мейзи сказала вам? Сказала?

Джон кивнул.

— Да. Но это не имеет никакого значения. Я же знаю, что вы абсолютно нормальны.

Она грустно на него взглянула.

— Вы абсолютно нормальны! — в отчаянии выкрикнул он.

— Не думаю, — тихо сказала Аллегра. — Я уже говорила вам о своих кошмарах. И потом, когда я играю, они — мне трудно объяснить — приходят и хватают меня за пальцы. Они не дают мне играть.

Джон вздрогнул, как от удара. Он не отрываясь смотрел в ее глаза, и в какой-то миг в них появилось то, что он уже однажды видел. Видел, когда отодвинулась штора в приснившемся ему Доме. Джон почувствовал, что на лбу у него выступает холодный и липкий пот. Это было выше его сил. Он едва заметно отпрянул. Едва, но этого оказалось достаточно.

— Вот видите? — Аллегра горько улыбнулась. — Мне очень жаль, Джон. Теперь у вас не осталось и этого.

— О чем вы?

— О Доме, Джон. Вы уже никогда не решитесь его увидеть. Даже во сне.

Африканское солнце беспощадно. Оно сушит землю и выжигает разум. Джон Сигрейв стонал все громче и громче:

— Я не могу найти его. Не могу!

Коротышка-врач — англичанин с волчьей челюстью и рыжей густой шевелюрой — склонился над своим пациентом.

— Опять бредит! — недовольно пробормотал он. — О чем, черт его побери, он говорит?

— Мне кажется, месье, он ищет какой-то дом, — тихо ответила стоявшая рядом сестра милосердия из соседней миссии.

— Ну, в общем так! — грубовато заявил врач. — Или он оставляет эти свои поиски, или я за него не ручаюсь, Сколько можно твердить об одном и том же! Сигрейв! Эй, Сигрейв, вы меня слышите?

Ему удалось ненадолго привлечь внимание больного.

Глаза Сигрейва медленно открылись и остановились на лице врача.

— Ну вот что, приятель. Возьмите себя в руки. Плюньте вы на этот дом, и я мигом вас вытащу. Никуда он от вас не денется. Вот выздоровеете и ищите его сколько душе угодно.

— Да, — покорно согласился Джон. — Не денется. Тем более что его никогда и не было.

— Вот и славно! — развеселился доктор. — Теперь вы быстро пойдете на поправку.

Он ушел, громогласно обсуждая что-то с сестрой, а Джон Сигрейв лежал и размышлял. Лихорадка на время отступила, и он мог наконец собраться с мыслями. Вскоре он уже точно знал, что ему нужно. Ему нужно найти Дом.

Целых десять лет он старался о нем не думать. Одна мысль, что он может увидеть его снова, повергала его в ужас. Это теперь он понял, что встреча все равно неизбежна, а тогда, десять лет назад…

Он лежал и вспоминал. Дом приснился ему только еще раз. Джон отлично помнил, какой панический ужас охватил его сначала, как медленно и осторожно он приближался к Дому и какое облегчение охватило его, когда он понял, что Дом опустел.

От него как раз медленно отъезжал большой мебельный фургон. Джон сразу догадался, что это последний жилец вывозит свои вещи. Он подошел к фургону и заговорил с возчиком. Тот был одет во все черное, и грузчики были в черном, и фургон, и лошади с пышными гривами — все было черным. Джон помнил, это произвело на него очень тягостное впечатление, и все пытался понять почему, но не смог. Так или иначе, он оказался прав. Возчик объяснил ему, что последний жилец выезжает, срок аренды кончился, и Дом будет стоять пустым, пока его владелец не вернется из-за границы. Кажется, он уехал куда-то в Африку.

Проснувшись, он понял, что снова может смотреть на Дом без содрогания. Месяцем позже пришло письмо от Мейзи (она упорно продолжала писать ему раз в месяц), в котором, среди прочего, сообщалось, что Аллегра Керр в точности повторила судьбу своей матери и что, хотя все это чудовищно несправедливо и очень грустно, возможно, смерть стала для нее избавлением. Это известие уже не застигло Джона врасплох. Сон с черным фургоном в какой-то мере подготовил его к этому. Но все это было странно.

Очень странно. Самое скверное, с тех пор он не мог больше отыскать этот Дом, как ни старался. Он не помнил к нему дорогу.

Лихорадка вернулась, снова погрузив Джона в липкий и нескончаемый кошмар, и он забился в постели, пытаясь отыскать свой Дом.

Как же он мог забыть: ведь Дом стоит на холме! Значит, придется подниматься. Вверх, вверх, все время вверх.

Но как тяжело! И главное, он снова сорвался, и который раз подъем приходится начинать сначала. Проходят дни, месяцы, может, годы — он не был уверен — а он все поднимается. Иногда откуда-то снизу доносится голос врача, но ему нельзя оглядываться, он слишком занят. И потом, этот голос запрещает ему искать Дом, как будто это возможно.

Нет, он должен успокоиться. Разве можно искать Дом в такой спешке? Нужно успокоиться и отдохнуть. Но до чего же жарко! Нет, что это он? Разве ему жарко? Ведь на самом деле ему холодно, очень холодно. Вокруг снег, и лед, и голубые громады айсбергов. Но как же он устал!

Нет, не стоит больше оборачиваться: на это уходит слишком много сил. А вот и лужайка. Какая удача! Зеленая тенистая лужайка прямо среди холода, снега и айсбергов. Как же ему повезло! А какие здесь деревья!

Хотя разве это деревья? Впрочем, не важно. А это что?

Наверное, цветы. Синие, золотые. Но как же здесь все знакомо! Ну конечно, он уже бывал здесь прежде. Вон там, сквозь ветви деревьев, уже виден Дом. И как же он прекрасен! Ничто не может затмить его красоты. Джон поднимается на ноги и спешит к Дому. Подумать только! Он еще ни разу не побывал внутри. Как глупо! Стоило столько времени носить в кармане ключ. Уж конечно внутри Дом еще красивее, чем снаружи, тем более сейчас, когда его подготовили к приезду хозяина, который наконец вернулся. Но чьи-то руки хватают его и оттаскивают назад, трясут в воздухе, как тряпку. Какой грубый голос: «Держись, парень! Не уходи! Ты ведь можешь, я знаю». Глаза Джона чуть приоткрылись и безразлично скользнули по перекошенному — словно от злобы — лицу врача. Рядом черной тенью стояла какая-то монахиня. «Кто эти люди? — удивился Джон. — И что им от меня нужно? Неужели нельзя просто побыть одному? Мне ведь больше ничего не нужно. Только вернуться к Дому. Какие грубые у этих людей руки!» Они тащат его, тащат все дальше от Дома. А у него совсем не осталось сил сопротивляться. Хотя нет, есть еще один способ. Нужно наконец проснуться, и тогда он просто ускользнет от них, как ускользают в момент пробуждения грезы. Он просто ускользнет от них.

Сигрейв прикрыл глаза и снова увидел вдали белые стены. Теперь голос врача доносился до него все слабее, и он почти не чувствовал на себе чужих рук. Он засмеялся и двинулся вперед.

Теперь он был уже у самых дверей, и ничто больше не нарушало царящих вокруг тишины и покоя. Джон порылся в кармане и, достав ключ, не спеша отпер дверь.

Подождал мгновение на пороге, наслаждаясь ощущением совершенного, невероятного счастья, вдохнул полной грудью и шагнул внутрь.