"Кентавр в саду" - читать интересную книгу автора (Скляр Моасир)

Цирк. 1953 – 1954

(Я воображал, как странствую – не по пустыне, подобно древним евреям, а по ледяной равнине, утопая копытами в снегу; окоченевшие ноги едва слушаются меня, но я иду с гордо поднятой головой, рискуя жизнью. И вот – победа: внезапно задние ноги и часть конского туловища отделяются и коченеют в снегу, а передняя часть, освободившись от лишней ноши, идет все вперед и вперед и пропадает за горизонтом.)

Скакал я по ночам, а днем – прятался. Когда запасы еды иссякли, начал воровать. Пробирался на огороды и уносил охапками листья салата. Из курятников таскал яйца; под покровом темноты доил заблудившихся коров. Нередко приходилось отбиваться копытами от злых собак. Два или три раза в меня стреляли; к счастью, мазилы попадались исключительные. Однажды я целый день просидел в болоте, высунув наружу только голову: несколько управляющих поместьями собрались меня линчевать. В другой раз, скрываясь от преследователей, я пробрался в вагон для скота. Растолкал волов, присел на передние ноги, наклонил торс вперед, оставив на виду только круп, и постарался затеряться среди животных. Вот ужас был, когда поезд тронулся: я живо представил себе, как меня ведут на бойню. Слава Богу, удалось вовремя спрыгнуть. К тому же, судя по звездам, меня отвезли еще дальше на юг. Туда мне было и надо.

Я повидал много разных мест, много людей. Негров, например. Раньше мне не приходилось встречать ни одного негра. Из книг я, конечно, знал, что они существуют, но не представлял себе, как выглядит настоящий негр, как он ходит, как смеется. Любопытство мое было удовлетворено: однажды ночью я увидел, как по дороге шли четверо негров и смеялись. (А негры-кентавры бывают?)

Я видел в поле страусов-эму. Видел горящий дом. Видел ночной крестный ход: люди молились о дожде.

Вольный бег пошел мне на пользу. Помог избавиться от горьких воспоминаний, от несчастной любви. И все же я скучал – по семье, по своей комнате, по книгам, по пластинкам и даже по телескопу. Одно время я часто молился: на закате оборачивался на восток, в сторону далекого Иерусалима, и бормотал молитвы, которым научил меня отец. Не к Иегове обращался я в молитвах; это была не набожность, скорее, ностальгия. Я вызывал заклинаниями свое детство.

А помолившись, снова пускался в путь. На юг.

Как-то на рассвете усталость сморила меня на окраине небольшого городка. Место для дневки было опасное, но у меня не оставалось сил: пот лил градом, ноги подкашивались под тяжестью тела. Хуже всего, что местность была совершенно ровная: пустырь. Но все же я нашел какую-то яму, навалил на себя кустов и заснул.

Проснулся я в ужасе, вокруг стоял невообразимый шум: били барабаны, пронзительно дудел рожок, слышались крики, удары молотка. Я вскочил; все ходило ходуном. Царила полная неразбериха: тут и клетки с дикими зверями, и грузовики, и ящики, и люди, натягивающие огромный полотняный шатер.

Цирк.

Два карлика в пижамах разглядывали меня с нескрываемым интересом. Это что, тот самый новый номер? – пропищал один. Думаю, да, ответил другой и обратился ко мне: дружочек, это у тебя новый номер? Увидим, ответил я осторожно, но тут же со смесью страха и веселья подумал: а что? – глядя на проходящего мимо верблюда: почему бы и нет? – на слона, привязанного цепью к столбу: в самом деле?

Надо бы с хозяином поговорить, добавил я. Карлик пожал плечами: хозяин в больнице; обычно жена за него остается, да она сбежала с эквилибристом. Похоже, что кроме укротительницы договариваться и не с кем.

Укротительницу я нашел у клетки с тигром, она удрученно рассматривала огромного представителя семейства кошачьих, явно нездорового с виду. У меня новый номер, сказал я ей.

Женщина обернулась и взглянула на меня удивленно и недоверчиво. Скорее недоверчиво, чем удивленно: экзотические существа ей были, видимо, не в новинку.

– Это что еще за чертовщина? – спросила она.

Не первой молодости, но все еще красивая, высокая и статная, четкими чертами лица немного похожая на портрет Греты Гарбо – я видел его в одной своей книге – в темных очках, расшитой блузе, брюках и высоких сапогах, она казалась решительной и властной. У меня новый номер, повторил я, немного робея, вот, изображаю кентавра. Она наморщила лоб: кого изображаешь? Кентавра, ответил я, мифологическое существо, получеловека, полулошадь. Ах, да, сказала она, слыхала о таком.

Женщина сняла очки – глаза у нее были светлые и холодные, – внимательно оглядела меня, велела покружиться. Ловко сделан костюм, заметила она. А шкура? Шкура настоящая, конская, сказал я; ее интерес вселял в меня надежду. Осмотр продолжался.

– А кто там внутри? – вдруг спросила она.

Мой брат, ответил я и поспешно добавил: он не любит показываться на глаза, он глухонемой, к тому же у него все лицо в ожогах: одна женщина облила его серной кислотой. – А полицией тут не пахнет? – спросила она с подозрением. – Знаешь, неприятностей мне не надо. Нет-нет, полиция тут ни при чем. Он просто не хочет показываться на глаза, вот и все.

Она так и сверлила меня взглядом. История была ей явно не по душе. Но я держался твердо, глаз не отводил, просто сама безмятежность.

Что же у вас, собственно, за номер, спросила она. Скачем кругами по арене, ответил я, прыгаем через барьеры. А еще я могу читать стихи, рассказывать разные истории, играть на скрипке, но вряд ли это понадобится: публика умирает со смеху, стоит нам только появиться на манеже. Еще бы, сказала женщина, костюм и в самом деле забавный.

Она вынула из кармана пачку сигарет:

– Куришь?

До этого я ни разу не пробовал курить, но согласился. И конечно, подавился первой же затяжкой, закашлялся. Курить – кентавру вредить, пробормотал я. Укротительница засмеялась.

– Все бы хорошо, – сказала она, – но есть одна загвоздка. Серьезная. Не знаю, о чем вы договаривались с прежним хозяином, но цирк разорился, так что мне нечем тебе платить.

– Ничего-ничего, – перебил я. – Могу и за еду поработать, по крайней мере, первое время. Потом разберемся.

– Ну, раз так, можете сегодня и приступать. А зовут-то тебя как?

– Силва, – ответил я. – Мы с братом оба откликаемся на это имя.

Она протянула мне руку.

– Ты славный парень, Силва. – Ее ладонь задержалась в моей. – Думаю, мы найдем общий язык.

Она взглянула на часы, мужские, с большим циферблатом:

– Надо бы глянуть, как там дела. Сегодня вечером у нас премьера. Твой номер пойдет вторым.

Через прореху в драном занавесе я рассматривал набившуюся в цирк публику. Беднота: батраки из соседних поместий, рабочие, солдаты, домашняя прислуга; женщины с обвисшей грудью, беззубые дети. (А Педру Бенту? Не здесь ли он случайно?) Туземцы. (Пери?)

Незнакомцы. Гои. Попадаются такие мордовороты: явные бандиты. До чего же хотелось бросить все, бежать домой, к родителям. И тут меня зло взяло. Нет уж, ты останешься, твердил я себе, не смей сдаваться, трус.

Карлики вприпрыжку прибежали с арены. Твоя очередь, сказал кто-то за моей спиной. Я обернулся: это была укротительница, при параде по случаю представления: в цилиндре, во фраке, с хлыстом в одной руке и тростью в другой. Она улыбнулась, подмигнула: давай, смелей, Силва, я за тебя болею. Загрохотал барабан, фальшиво взвизгнул рожок. Поздравляю, сказала она, поправляя шитую золотом попону у меня на спине. Ну, я пошел, пробормотал я и неуверенной рысью выбежал на арену.

Свет ударил мне в глаза, рев публики – оглушил. Охваченный ужасом, я подумал, что вот-вот потеряю сознание, но ноги снова, как в далеком младенчестве, несли меня сами – три, четыре, пять кругов по арене. Под конец, как было условлено, выскочив на середину манежа, я встал на дыбы и чужим осипшим голосом поздоровался: добрый вечер, друзья! Как ни странно, публика ответила аплодисментами. И тогда, сам того не ожидая, я почувствовал, что – на этот раз уверенно и громко – произношу:

– Что-то я не расслышал, дорогие мои. А ну-ка еще раз: добрый вечер!

Добрый вечер, отозвалась публика; я стоял, улыбаясь, посреди манежа, а церемониймейстер объяснял зрителям, что перед ними кентавр с тунисских гор, последний экземпляр вымирающей породы. Затем он обратился ко мне:

– Кентавр, друг мой, покажи-ка нам, что ты умеешь!

Я сделал еще несколько кругов по манежу, перескакивая через барьеры. Но окончательно всех покорила полька, исполненная заплетающимися ногами под аккомпанемент гармониста: цирк чуть не рухнул, публика надрывалась от крика. Пришлось повторить номер во второй и в третий раз. Наконец, обливаясь потом и почти без сил, я выбежал с манежа. Укротительница с улыбкой встретила меня за кулисами: ну, что я говорила, Силва, разве это не успех? Циркачи теснились вокруг, каждый хотел поздравить. Ну наконец-то дело пойдет на лад, прощай, нищета – говорили карлики. Они решили, что будут выезжать на арену верхом на мне; воздушный гимнаст тоже хотел сделать со мной номер: летающий кентавр. Все было замечательно: меня превозносили до небес, но столько рук прикасалось ко мне, столько народу щупало и гладило, что я занервничал: как бы кто не догадался – среди всеобщего ликования – что этане костюм, что я такой и есть, что под шкурой нет никакого глухонемого и обожженного Силвы, а что там самые настоящие внутренности: лошадиная печень, лошадиные почки, лошадиный кишечник. Я повернул голову и, обращаясь к собственному крупу, сказал как можно громче: идем, братишка, пора принимать ванну. Все рассмеялись: ванну? Кентавр в ванне? Но я уже скакал прочь.

Теперь в цирке каждый вечер был аншлаг. Я стал гвоздем программы. Успех не заставил меня почить на лаврах: номер постоянно менялся. Когда я скакал наперегонки с верблюдом, публика сходила с ума. Я научился жонглировать и прыгал через горящее кольцо: аплодисменты не смолкали.

Ясно, что не всегда все шло гладко. Эксцентрики таскали меня за хвост, два или три раза, напившись, пытались прокатиться на мне верхом. Соблазн лягнуть их как следует был, признаюсь, очень велик. Не обижайся, говорили карлики, что с них взять? – грубияны, провинциалы.

Цирковой народ полюбил меня, а карлики и вовсе хвостом за мной ходили. Меня это не радовало: лучше бы поменьше мозолить глаза. Я попросил для себя отдельную кибитку, на что укротительница сразу же согласилась: какие могут быть просьбы, твое дело приказывать, сказала она и подмигнула.

Кибитка-люкс оказалась такая, что лучше не придумаешь – для людей, но не для кентавра. Я не мог в ней выпрямиться во весь рост, к тому же тут вместо одного большого матраса, как у меня дома, стояли две кровати, для меня и для предполагаемого брата. Как бы то ни было, я проводил там большую часть дня, уткнувшись в книгу, а перед тем, как выйти, накрывался огромным куском брезента, доходившим до копыт. Объясняя, что боюсь испортить дорогой костюм кентавра, я на самом деле спасался от нескромных рук.

Меня оставили в покое. Считалось, что я слегка с приветом, но были среди нас чудаки и похлеще: метатель ножей разговаривал сам с собой, клоун со всеми скандалил, воздушный гимнаст обожал совать пауков и тараканов в карманы карликам.

Я здоров, писал я родителям. Хорошо питаюсь и живу весело, лихорадки у меня больше не было. Пока не могу сообщить, где я, но не волнуйтесь, у меня все в порядке.

Все и было в порядке, я даже чувствовал себя счастливым. Мне стало казаться, что

в конце концов и для кентавра нашлось место в обществе людей – хвост и копыта не помеха. Меня радовал смех зала и симпатия артистов. Я часто ловил на себе взгляд укротительницы.

Карлики говорили о ней с восхищением и с опаской: диктаторша, держит весь цирк в ежовых рукавицах. А до чего горяча: ни один мужик ее не удовлетворяет. Воздушный гимнаст, метатель ножей, клоун – все перебывали у нее в постели, и всех она с презрением отвергла – слабаки. Разве это самцы? – говорила она. Сейчас никого при ней не было, что весьма беспокоило труппу, потому что в такие периоды она становилась раздражительной и нетерпимой.

Я ловил на себе ее взгляды. И часто. Она поглядывала на меня из львиной клетки, лежа в обнимку со львом и целуя его прямо в пасть. Вот бы встретить такого мужчину, как этот зверюга! – восклицала она и подмигивала мне. Я растерянно улыбался и отходил. Но на самом деле я только о ней и думал. Метался по полу без сна ночи напролет, огромный пенис стоял столбом. Если лев ей хорош, то почему бы и не кентавр?

Девушки, приходившие в цирк, смотрели на меня с обожанием: красавчик! Спрашивали, можно ли меня потрогать, что приводило укротительницу в ярость, а меня окончательно лишало покоя.

Предчувствую, чем это кончится.

Как-то ночью я не могу уснуть. В кибитке жара, удушающая, гнетущая жара. Окунаю голову в таз с водой, заворачиваюсь в мокрые простыни – бесполезно. В конце концов выхожу.

Бреду тихим шагом между клеток. Звери замерли, смотрят из темноты горящими глазами. Слон стоя тихо покачивается из стороны в сторону. Бедные звери. Я хорошо понимаю их. Пусть у нас разная судьба, но внутри-то мы одинаковы.

– Куда ты, парень?

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Это укротительница. Прислонившись к клетке с тигром, смотрит на меня и улыбается.

– Гуляешь?

– Вышел проветриться, – говорю я каким-то чужим голосом.

Она оглядывается по сторонам. Никого, все спят. Иди сюда, шепчет она. Я подхожу. В ее глазах, в полуоткрытых губах – желание. У меня пересохло в горле, мне страшно, но я больше не в силах терпеть и сжимаю ее в объятиях.

Погоди, говорит она. Не здесь.

Я беру ее на руки, несу в кибитку, жадно целую в губы, в глаза, в шею. Успокойся, любимый, дай мне раздеться. Я отпускаю ее. Дрожа от страсти, смотрю, как она расстегивает блузку, скидывает сапоги.

А как же твой брат? Не рассердится? И вдруг предлагает: если хотите, можете оба. Нет! – почти кричу я, но тут же понижаю голос. Он… Братишка… Он этого не любит. Но ему все равно… если я…

А, ну вот и хорошо, говорит она, снимая остатки одежды, – даже в полумраке я вижу, какое у нее красивое тело – и ложится на кровать.

– Иди ко мне, – шепчет она, – иди, кентавр мой ненаглядный.

Я опускаюсь на колени, склоняюсь к ней и целую ее, целую, как сумасшедший – в губы, в грудь, в бедра. Ах, ты меня с ума сводишь, стонет она. Ну, любимый мой, давай, вылезай из этой шкуры и…

И тогда, словно лавина с горы, словно поток, ломающий шлюзы, я обрушиваюсь на нее и уже ничего не вижу. Как сквозь пелену слышу, что она зовет на помощь – спасите, он убьет меня, он монстр – я сжимаю ее изо всех сил, затыкаю ей рот, пытаюсь проникнуть в нее, мне это не удается, я кончаю прямо ей на бедра и в изнеможении падаю на бок. Она вскакивает с кровати и убегает с криком: он конь! Он самый настоящий конь!

Я встаю, все еще оглушенный. Выхожу из кибитки. Возбужденные голоса отдаются эхом в темноте, зажигаются огни. Рычат львы, визжат обезьяны. Раздумывать некогда. Я бросаюсь в бегство.

(Бег. Этот галоп среди ночи, не разбирая дороги, по пустырям, по болотам, в которых отражается бледная луна, этот галоп надолго останется в моей памяти. Сегодня я с ностальгией вспоминаю времена, когда мог нестись вольным галопом, пускай – как в тот раз – напуганный до смерти, давя копытами лягушек, царапаясь до крови о низкорослые деревца пампасов.

Бегать полезно. Мои друзья каждое утро как минимум шесть раз обегают трусцой парк и называют это бегством от инфаркта. Говорят еще, что бег прочищает мозги, что, когда их как следует растрясешь во время пробежки, отлетают прочь все тревоги, все навязчивые идеи – у знаменитых бегунов можно даже заметить облачко пара над головой.

Но я знаю, что бегают они не только из-за этого. Они бегут просто ради бега, потому что бежать – радостно; не будь ограничений во времени и пространстве, не будь у них обязанностей, семьи и всего остального, они помчались бы по прямой, убежали бы далеко-далеко, в рай веселых бегунов, в ту область, чьи границы недостижимы, сколько бы ты ни бежал, в то место, где люди заняты только одним – они бегают, кто в тренировочном костюме цвета морской волны, а кто в белых шортах, кто в кроссовках, а кто босиком, кто в одиночку, а кто группой; одни разговаривают на бегу, другие жуют бутерброды, третьи, не останавливаясь, справляют нужду; они бегут и бегут, как я бежал в ту ночь, только они счастливее, ведь им, в отличие от меня, нечего бояться.)

К утру я уже далеко. По положению солнца определяю, что двигаюсь, как мне всегда и хотелось, на юг. Я должен найти – пусть в противоположной стороне от Фессалии и Аркадии – легендарную страну кентавров, кентавров-царей, кентавров-подданных, кентавров-крестьян, кентавров-писателей. И кентавров-женщин.

Я скачу к Южному полюсу, к вечным льдам, сохранившим навеки нетронутыми остовы древних четвероногих.

Скачу я, как и раньше, по ночам. Ворую фрукты и зелень, как раньше, и еще продовольствие с грузовиков, оставленных на ночь у дороги. Как раньше, сплю я днем, но только теперь в надежных, укромных местах.

Позади остаются миля за милей.