Мясников ВикторНас научили

Мясников Виктор

Нас научили

Нас научили не прощать,

Стрелять без промаха и драться Нас научили убивать

И отучили улыбаться.

Солдатская песня

1. 09. 1984 года

В дальнем, самом тихом и сумеречном углу разом приподнялись над тощими подушками взъерошенные головы дедов. Ненавистное, вымучивающее ощущение постоянной настороженности - дежурный зуммер тревоги, тонко просигналив, разбил утренний сон, заставил напрячься, подобраться в ожидании неведомой опасности.

Лязгнула решетка ружейного парка, и резанул глаза нестерпимый свет, ударил пронзительным электрическим визгом сигнал "громкого боя", перекрывая крик дежурного: "Рота, в ружье!"

"Вооруженка" - порхало слово меж колышущимися шеренгами, изнывали сердца тех, кто понимает. Проспал караульный солдатик собственную смерть. А может, и не спал, а так, расслабился, дом вспоминая, маму... И мечется по лесам и болотам бежавший с его автоматом заключенный. Или успел прицепиться к товарняку, летит, взахлеб дыша холодным ветром недолгой свободы. А все равно мертвец, уже раздают тяжелые патронные пачки...

Ротный потыкал мизинцем в зеленую кляксу среди густо насыпанных голубых штрихов.

- Значит, займешь позицию тут, между болотом и рекой, на мыске. Понял, Постников? Всё? Карту можно убирать? Да ты знаешь это место, прошлым летом неделю здесь сидел.

Так точно, товарищ старший лейтенант, неделю. С двухдневным пайком.

Послезавтра снимем, я же сказал. Задача ясна?

- Так точно, товарищ старший лейтенант. Перекрыть вероятный путь, в случае чего - огонь на поражение. - Усмехнулся. - Беречь личный состав.

- Ладно, ефрейтор, не ухмыляйся. Место, конечно, спокойное. Он километрах в ста отсюда бродит. Но будь начеку.

Ротный нахмурился, соображая: может, что важное забыл.

Да, поздравляю тебя, Постников.

С чем это? - подозрительно вскинул выгоревшую, цвета старой сметаны, бровь.

С первым сентября. Дочка-то у тебя сегодня в первый класс. Забыл?

Тут забудешь...

Грохнуло железо дверцы. "Уазик" рыкнул, мелко затрясся,

Зафыркал вонючей синью. Ротный высунулся, опять сморщил лоб, вспоминая. Вспомнил, наконец, что требовалось, и перестал хмуриться.

После приказа сразу домой. За войском присматривай.

Есть присматривать, товарищ старший лейтенант,

Обрадовался Постников. - Такие орлы - глаз да глаз.

Послезавтра сниму с поста. Ну, будь здоров.

Протянул узкую интеллигентную ладошку.

Обязательно буду, тарщ-старш-лейтн, - сыпанул скороговоркой Постников и сунул такую же узкую и почти такую же интеллигентную, только с чернотой под ногтями, кисть.

"Уазик", валясь на рытвинах, зашкандыбал вверх по склону к насыпи.

- Войско, за мной! - повелительно рявкнул ефрейтор и, оступаясь на шатких кочках, рванул вниз, в болото.

Следом, придерживая автоматы, ринулось войско в составе двух растерянных солдат и одной понурой собаки. Под кирзачами зачмокало, захлюпало, выбрызнуло прямо на брючину. Постников, замер, выставил ногу, осмотрел несвежий сапог с пыльным осевшим голенищем. Осмотром остался недоволен и состроил кислую гримасу. Войско молча стояло позади. Только овчарка зевала, щелкая зубами, и переступала мокрыми лапами. Измятая тропа тонула в грязи, влажные жесткие травы охапками валились с высоких кочек.

- Трава по пояс, роса по... - удовлетворенно оценил ситуацию ефрейтор и ласково скомандовал сам себе: Отбой, Постников. - Затем резко развернулся и свирепо скомандовал: - Кру-ом!

Войско команды не ждало, задергалось, смешалось.

- О-тставить! Знач-так, войско, слуай мою команду! Колонной по одному, за мной, шагом - марш!

И двинулся обратно развинченной легкой походкой, с той дембельской вальяжной ленцой, по которой сразу отличишь бывалого воина от зашуганного щегла.

Они поднялись на насыпь и прошли сотню метров вдоль осушительной канавы.

- Отряд, стой. Стройся. Равняйсь. Смирно! На первый-второй рассчитайсь!

Первый!

Второй!

Оба, и первый, и второй, малорослые, лопоухие, в замурзанном

Обмундировании, Постникову откровенно не понравились, вызвав презрительное раздражение.

Фамилия?

Понтрягин, товарищ ефрейтор, - удивленно пробормотал солдат: из одной роты, а спрашивает.

Узкое лицо товарища ефрейтора сделалось ещё уже от неудовольствия.

Как надо отвечать? Стрелок рядовой такой-то. Ясно?

Так точно. Рядовой стрелок Понтрягин.

Постников с раздражением плюнул на сапог рядового стрелка и обратился ко второй половине войска:

Фамилия?

Стрелок рядовой Тукташев.

Какой же ты стрелок, если у тебя собака? Собачник ты, а не стрелок. Ну, войско, ну, ротный, ну, японский бог, ну, распронавертеть...

И пока добрался до конца замысловатого выражения, успел бросить в траву автомат, освободился, слегка попрыгав, от вещевого мешка и, расстегнув ремень, с облегчением свалил с себя сумку с магазинами, штык-нож и саперную лопатку. Потом, наступая на пятки, выбрался из сапог, а заодно и из портянок. Взялся за пуговицы. Остановился, недоуменно посмотрев на смитрно стоящее войско.

Была команда раздеваться.

Через двадцать секунд он стоял уже раздетый, поделенный линялыми трусами на две части - загорелый, изрядно обволосенный костистый торс и белые мускулистые ноги, подернутые сивой шерстью. Стоял и смотрел, тщательно свертывая форму, как подчиненные выбираются из амуниции, превращаясь в гражданских лиц, но в синих военных трусах. Худобой они начальника превосходили - это почему-то порадовало.

Понтрягин с хрустом развернул бурые портянки в лиловых разводах. Резко запахло казармой. И это уже не понравилось, Постников снова рассерчал.

- Рядовой стрелок, взять портянки рядового собачника, мыло - и на канавку. Чтоб через пять минут были как мои. Кстати, тоже сполосни.

Он бросил свои серенькие, легонькие, чистенькие портяночки к ногам Понтрягина. Тот заныл:

А че я...

Не понял! - грозно насупился ефрейтор.

И рядовой стрелок торопливо похватал вонючее тряпье.

- Тукташ! Быстренько собрал сапоги и капитально вымыл. Снаружи только, понял?

Памятуя бессмертный афоризм зампотыла Тепина: "Солдат без работы преступник" - и обеспечив подчиненных спасительным трудом, Постников, неторопливо помахивая штык-ножом, вырубил пару рогулек с перекладинкой для кострища, подволок изрядную груду сушняка, выкатил из зарослей почернелый чурбан в продольных трещинах, уселся на него и закурил.

Притопал в хлябающих мокрых кирзачах на босу ногу Тукташев, неся ещё по паре в каждой руке.

- Сапоги на солнышко, чтоб сохли, а сам развяжи мешки, возьми котелки и иди во-он к тому дереву. Наберешь воды, да чтоб почище. Давай мухой. Обедать пора.

Щеглу только скажи - обедать пора - пятки засверкали. Квелая собака затрусила следом.

Появился Понтрягин с маленькой охапочкой мокрых скруток. Мутные капли бесшумно сыпались в траву.

Отжать досуха и разложить на кусты.

Солдат с оскорбленным видом повиновался. На ветки легли две светлые портянки, две потемней и пара понтрягинских.

Постников сладко потянулся, прогибаясь, выпячивая узкие, как у барашка, ребра, и с ласковой вкрадчивостью опытного кровопийцы запричитал:

- Сынок, я же сказал, чтоб как мои стали. А ты их все как свои сделал. Перестирай, сынок. Особенно вон те, которыми не то трубы чистили, не то ваксу фильтровали. Давай, сынок, побежал.

- Да че, нормально отстираны, - надулся тот.

- Буреешь, Понтряга, - начальник сменил тон. - Улетел! А то я тебе пасть порву на семь портянок и на семь раз перестирать заставлю! У-у, чайник, чмырь зачуханный, щучий потрох - тьфу!

- Никто в полку с такой обидной изобретательностью не ругался, как Постников. В довершение он мощно харкнул в удалявшуюся спину и метров с пяти влепил жирный плевок точно между голых выпертых лопаток. Понтрягин бегом скатился к воде.

Кривоногий Тукташев осторожно принес полные котелки. Следом, опустив хвост, приплелась такая же кривоногая, мастью в понтрягинские портянки, овчарка, вялая, с продавленной спиной. Упала в тень, вывалила лиловый язык, уставилась исподлобья желтыми пустыми глазами.

- Как твоего бракованного зовут?

- Э, - не понял вопроса Тукташев.

- Как фамилия собачки?

- Джульбарс, - нараспев, вроде бы даже с гордость выговорил собаковод.

Постников хохотнул:

- Надо было Чапой назвать. Или Доходягой. Ладно, пускай Жульбарсом живет, горемыка. А какие продукты на своего батыра получил?

Тукташев полез в мешок, извлек преизрядный кулек, грубо сварганенный из громыхающей коричневой бумаги.

- Кашу дали.

В кульке оказался овес. Еще в одном скользком свертке оплывал солидный кус кулинарного жира.

- Прапорщик говорил, жарко, да. Протухнет, говорил. Жир много дал, субпродукт не дал, да.

Это вопросительно-утвердительное "да" разозлило ефрейтора.

- Твоего кабысдоха самого в собачий корм размолоть надо вместе с тобой. А прапор скотина, хотя и прав. Доставай все из мешков.

Он развернул старую, белесого цвета плащ-палатку. На неё полетели коробки с пайками, пачки ржаных сухарей, две буханки черного, несколько картофелин, луковица. Из своего сидора Постников выбросил пару плашек плиточного чая и кулек конфет. Хмурый Понтрягин возник у кустов, захлопал мокрым по воздуху, растряхивая.

- Эй, морда, почему картошки мало?

Понтрягин сутуло приблизился, развел руками.

- Сколь в карманы влезло.

- В штаны бы пихал, за пазуху. Жрать что будем?

- Так ротный сказал, послезавтра сменит.

- Ну, щегол, ну, чайник. Что его за три дня поймают, этого педа? Хорошо - за две недели выловили бы, пока делов не накрутил. Сменит... Там взвода цепью в болоте лежат, от грязи пухнут, пиявок поят. А тебя с этого курорта снимут и в санаторий пошлют. Хлеба почему мало?

- Ниче не мало. Вон как хлеборез по уху въехал, аж распухло.

- По которому?

- А вот, до сих пор болит.

Понтрягин решил, что его подвиг в битве за хлеб оценен по достоинству. Он заблуждался.

- Непорядок. Ничего, сейчас поправим.

Постников с оттяжкой лупанул двумя пальцами по розовой прозрачной закраине уха. Щегол взвыл, отпрыгнув.

- А ну, покажь. Кажись, перебор. Давай теперь с той стороны поправлю, для симметрии.

Понтрягин захныкал:

- Че, в самом деле, товарищ ефрейтор.

Но Постников уже переключился на Тукташева. Тот замер по стойке "смирно" и втянул живот так, что трусы чуть не свалились.

- Вольно. Откуда призвался?

- Узбекистон.

- Ага, все узбеки повара. Значит, чистишь три картошки, половину луковицы, две банки гороха туда же. В другом котелке - овес собаке, жиру кинь. В третьем - чай. Все ясно?

Оборотился к отвернувшемуся Понтрягину, оглаживающему ухо. Узрел между лопаток блестящий, слегка присохший харчок.

- Ну, чуха-ан! С самого призыва в бане не был. Быстро на канаву - и мылом с ног до головы.

Рванул длинный пук пожелтевшей травы, ловко свернул мочалку и двинулся вдогон.

* * *

Постников плотно огладил ладонями мокрую голову, а когда отнял руки, выбеленные солнцем короткие волосы встали торчмя. Дембельские усики тоже встопорщились, как зубная щетка.

Он раздирал картонки с пайками, раскладывая по кучкам банки гороха с мысом, маленькие жестяночки тушенки и сгущенки, железнодорожные сахарки с паровозиком на обертке. Эх, суточный полевой паек "номер два". Растянуть на четыре дня и НЗ.

- На Аллаха надейся, а верблюда привязывай. Верно, Тукташ?

- Так точна.

Прошлым июнем на том же мысу сожрали все за два дня, а потом лапу сосали. Зато ночами не спали, бдили. На третий день голодовки к засаде выскочила косуля. Постников тут же свалил её двумя пулями. Рвали тупыми штык-ножами. Парная кровь стекала в рукава. Торопливо обжаривали над бордовыми шипящими углями, под моросящим мерзким дождем. По желудку прокатился спазм - как они потом животами маялись. Будет что вспомнить на гражданке... Без хлеба, без соли... Процитировал:

- "Стойко переносить все тяготы военной службы". Верно, Тукташ?

- Так точна.

Тукташев, присев на корточки, возил ложкой в котелке, морщась от едких наплывов дыма. Ефрейтор посматривал на его сгорбленную спину и жалел маленького узбечонка. Позвонки, словно зубья циркулярной пилы, лопатки узкие. Пацан, росту - метр в пилотке, полметра без. На вид лет пятнадцать. Да ещё кобеля бракованного подсунули. А вокруг питомника, небось, во всех дворах волкодавы породные вдоль проволок носятся, цепи рвут.

- Тебе сколько лет, Тукташев? Шестнадцать?

- Не-е, восемнадцать.

- Ну да, рассказывай. Старшшего брата женят, а младшего вместо него в армию сдают. Потом его в стройбате деды чуханят. Отмантулит два года, мамка на него глянуть не успеет, а он уже за себя пошел трубить. Братья есть?

- Один брат, семь год, школа пойдет.

- Уже пошел.

Постников вспомнил, что сегодня первое сентября, дочка стала первоклассницей. Он представил её, какой видел последний раз - маленькую, пятилетнюю, с льняной разлохмаченной косичкой. Мысленно дорисовал белый фартучек с кружевцем, твердый глянцевый ранец синего цвета, нет вишневого; колготочки белые в мелких трикотажных рубчиках. Вздохнул, изнывая сердцем. Разговаривать расхотелось. А Тукташев, наоборот, почувствовав интерес к своей невзрачной персоне, разговорился.

- Два сестра еще, да. Тоже маленький. Я самый большой.

Осторожно подкрался свежий, повеселевший Понтрягин, тоже присел на корточки, подставив влажный хребетик взлетевшему в зенит солнышку. Взвизгнул по-жеребячьи:

- И-и-и-и, самый большой! Больше автомата на полшишки!

Постников лениво пихнул его в лицо ладонью. Тот опрокинулся.

- А че я...

- Сам-то, стрючок.

Со скрежетом вонзил штык-нож в стограммовую блестящую жестянку, одним ровным поворотом вскрыл. Подошел к костру, сбросил немного в овсянку, остальное в суп. Зачерпнул кипящего бульончика, поболтал, вылил обратно. Одуряющий аромат говяжьей тушенки накрыл ноздри. Джульбарс очумело вскинул длинную морду, зашвыркал мокрым носом, с гладкого языка сбежала тонкая струйка.

- Хорош, Тукташ, снимай. Собачий чифан поставь в воду, пущай остывает. Ложки к бою!

Понтрягин, уже занявший боевую позицию и ухвативший поджаристую горбуху, спросил заискивающе:

- Товарищ ефрейтор, а почему в армии еда чифаном называется?

- Это здесь, на Дальнем Востоке. "Пища" по-китайски "чи фань", "есть рис" буквально, а наши вахлаки переняли.

Хлебали молча, в очередь, наклоняя к себе плоский обожженный котелок, поддерживая ложку хлебным кусочком. Потом пили вяжущий дымный чай, обкусывая маленькие сахарки.

- Вот, сынки, один сухпай прикончили.

- А сгущенка? - вспомнил Понтрягин.

- Не возникай. Вообще тебе надо пуговицу на лоб пришить - губу пристегивать, а то раскатал, аж до Хабаровска. Ты щетку в роте свистнул? Крем купил?

- Угу, три тюбика. И щетку свистнул.

Постников оглядел щетку - вытертая, в комьях окаменевшей ваксы, она ему чрезвычайно не поглянулась помоечным видом.

- Небось тоже по уху схлопотал?

Не, я аккуратно.

Конечно, драные щетки тырить - не в камеру к зекам лезть. Расскажи-ка про свою стажировку. А, Понтряга?

Тот скромненько отошел в сторонку.

В первом, стажировочном, железнодорожном карауле Понтрягин выказал несусветную трусость. Заступая на пост в коридоре спецвагона, повсеместно именуемого столыпинским, надлежит без оружия входить в камеры, считать граждан осужденных и проверять, не проковырена ли где дырка с целью побега. При этом решетчатая дверь за спиной захлопывается. Понтрягин входить категорически отказался, цеплялся за железные прутья и наконец устроил форменную истерику о слезами и визгом. Народ в камерах гоготал, отпуская ядреные шуточки. Что и говорить, страшновато в первый раз к зекам входить. А куда денешься? Присягу принял - служи, где приказано. Но Понтрягин так и не вошел в камеру за полтора месяца службы. Его давно бы списали из конвоя на вышку, да, как везде, не хватало людей. Посему из нарядов он не вылезал, получая со всех сторон пинки и щелбаны. Тогда и начал угодничать перед дедами, пытаясь обзавестись покровителем. Стало ещё хуже - пинки посыпались гуще, поскольку свой же призыв стал его презирать и гонять. И был он обречен остаться на положении щегла весь срок службы, хотя из таких шестерок и получаются самые поганые деды. Да какой из него дед, если до дембеля на полах с тряпкой "заплывать" придется?

Наяривая сапоги, Постников заново переживал нанесенную ротным обиду: закинул в тихий угол, когда ребята под пули подставляются. За что он его так? Решил поберечь перед дембелем самого "пожилого" солдата дивизии? Как же - жена, дочка... А жена-то уже на развод подала - готовится к встрече. Теща, видать, подсуетилась, прописочку аннулирует... А ведь любил ее! Куда все делось? Верил, что и она любит, пацан был, восемнадцать всего, как вот этим сейчас. Как не поверить? Все проще оказалось - согреили по молодости, вот и пола замуж. Потом Светланка родилась. А все равно не склеилось. Сам виноват, больно заводной да гордый. Ему слово - он десять, ты так - а я во как. Хорошо последние два года из командировок не вылезал, а то бы до драк дошло. Совсем уж почти разводились, а тут повестка, медкомиссия - труба зовет! Восемь лет негодный был, вдруг разом выздоровел - к строевой. Когда уходил, уже пристроил за плечо худенький "пионерский" рюкзачок, жена выплыла из своей и дочкиной комнаты, потянулась по-кошачьи, разнеженно.

Ну что, Постников, сматываешься? Хоть бы тебя там убили, - спокойно так, без всякой злобы.

Дернулся, как от прощечины. Сдержался, смолчал. Шагнул в кухню, ухватил из холодильника початую поллитру "Пшеничной", сунул трясущееся горлышко в стакан, хватанул полный. И так же молча, не обернувшись, вышел, даже дверью не грохнул. Аккуратненько прикрыл. Автоматический замок довольно прищелкнул язычком. Побрел на сборный, не чувствуя хмеля.

А что, если в самом деле убьют? Ей сочувственное звание солдатской вдовы, какие-то льготы, наверное. Дочке пенсия, поди, побольше будущих алиментов. Да и ему никаких забот, как жить дальше. Лежи себе и руки накрест...

Тогда, в апреле, батальон построили прощаться. Окостенелые бледные цветы, эмалевая зелень жестяных листьев, прямые черные ленты с желтыми завитками букв: "Боевому товарищу..." Туго обтянутый транспарантным сатином узенький торец гроба, блестящие точки гвоздей. Юлдашев лежал в новенькой парадке. Ремень тоже был новенький, как с витрины Военторга, бляха вычищена до нестерпимого зеркального блеска, режет глаза. Солнце падает в широкие проемы окон, бляха сверкает - расплывчатый бллик прилип к потолку...

И он мог бы вот так же "сесть на пику". Юлдашев умер мгновенно - удар в сердце. Очень даже просто. А потом замполит полка ронял бы сухие слова, они падали бы в неотзывчивую тишину и шуршали робким подавленным эхом. Четыре гвоздя - и вперед ногами в громыхающий цинк, сверкающий морозными узорами. Леха Трушкин, земляк, прикрывая лицо черной коробкой, заварил бы последнее окно...

Мать жалко. Как там в песне? "Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда". Да ещё какая-нибудь паскуда на памятнике нацарапает "козел-вэвэшник". Разве его вина, что в Афган поехали другие? Собрал как-то замполит в ленкомнате и давай дрючить. Вас, мол, не зеков охранять призвали, на них никто нападать не собирается, а, наоборот, народ от них защищать. И если кто ещё рапорт о переводе туда напишет, пойдет нужники чистить. Все равно пока что никого не перевели в афганскую дивизию. Замполита самого, оказывается, за такие рапорты комдив лично отчехвостил.

... А ротный прямо-таки оскорбил. Сунул в тихий уголок сонтренаж отрабатывать да ещё помощничками наказал. Один - трус записной, у другого псина, окромя жратвы, ни черта не чует. Ясно, негодный пес, собак в розыске всегда не хватает. Не их к Постникову, а его к ним приставили, чтоб чего не стряслось. ""Приглядывай за войском"" Приглядит, служба медом не покажется.

Портянки высохли, можно выдвигаться в засаду. Да если бы ОН мог здесь появиться, послал бы ротный сюда этакое войско? Ни хрена, сам бы залег!

Доведя зернистую кирзу до матовой гладкости, кинул щетку Тукташву:

Насмоли как следует, по воде пойдем.

3. 09. 1984.

Щегловское счастье - пролеживать охапки подвялых трав, дуть чай, сколько влезет, лелея за щекой гладкий камешек карамели. И никаких тебе построений, разводов, нарядов, караулов...

А Постникову тоскливо. Он сидит и курит, подперши спиной костлявый черный дубок, у кромки речной старицы. Ровная глянцевая поверхность словно покрыта целлофаном. Маленькие тускло-оловянные рыбки тычутся в него, и, когда проклевывают, выплескивается кружок воды.

Третий вечер наступил, ротный смены не прислал. Что и требовалось доказать. Значит, не поймали... Надо продукты поберечь.

Лето спокойное было, до этого случая всего один побег, да и тот смешной. Со стройки зек через канализационный коллектор выполз. Не любят на зоне бегунов, потому как потом всякие ущемления сыплются. Закладывали контролерам, что решетку в колодце пилят, все равно те прохлопали. А на другой день беглеца милиция в городе подобрала - пьяный вдрызг валялся и в кармане почти полторы тысячи. То ли выиграл, то ли чужой тайничок раскурковал - водятся в зоне денежки - да и решил гульнуть. Погулял, на два года добавки раскрутился.

Прошлый год куда круче заворачивалось - побег за побегом. И все какие-то мерзкие, с убийствами, грабежами, разбойными нападениями. Один подонок девчонку одиннадцатилетнюю изнасиловал. Потом, на закрытом суде, с ней эпилептический припадок случился. Слова вымолвить не смогла - "ф-ф" - и упала на прямую спину. Все замерли от неожиданности. В пыльной пустоте маленького зала дробно заколотили детские локотки, бился затылок, метались по нечистому полу короткие русые косички. Страшно закричала мать, одетая в черное, как на похоронах...

В перерыве заседания всем караулом били в судебной камере: под дых, по почкам, под ребра. Зек только охал, но ни разу не вскрикнул. Адвокатша, сама ещё девчонка, весь перерыв не появлялась, где-то ревела, а защитную речь еле выговорила, глядя в пол. Размотали строгача на полную катушку. Хуже расстрела. Живым не выйдет с зоны, а соплей-вафлей нахлебается вышше крыши, и сами же зеки за поруганного ребенка кончат лютой смертью. Били и после суда, в автозаке, пока везли в СИЗО, до кровавой мочи.

Не мог тогда Постников спать после отбоя, все думал о девчушке той, о Светке своей маленькой, о зеке... Знал ведь, подлец, на что идет, - все равно изловят, а вернут в зону - растерзают мужики, у которых на воле пацанки с портфельчиками бегают да в скакалки прыгают. И молчал, когда в шесть кулаков месили. Принимал как должное. А заорал бы - оставили. За такие дела солдату в трибунал загреметь можно. И тут дошло до Постникова, что и он вызверился, не лучше этого зека стал. Но не содрогнулся, не ужаснулся, не было раскаянья в душе - молчала совесть, или что там за нее. И с холодным любопытством опытного слесаря-механосборщика принялся разбираться, что за машина такая - конвойная служба. Как это его, взрослого человека, вроде неглупого и как будто порядочного, обкатало так лихо всего за год, что он и не заметил своего превращения?

Солдат спит - служба идет? Где-то, может, и так, только не во внутренних войсках. Здесь служба, так уж служба - глаз не сомкнешь. А сон это почти отлет на гражданку - и увольнение, и отпуск, которые редким везунчикам перепадают за два года - ох каких долгих! - года. Сон для конвойника - святое. Молодым бы только на койку упасть - понятное дело, а кто по второму году службу тянет, ещё понятнее - из караулов не вылезают по пять, семь, десять дней, а то и по три недели! Являются с кровяными от недосыпа глазами, еле хрипя задубелыми от курева и чифира глотками. Только Постников урывает кусочек казенного сна - думает, рисует в голове шестеренки. И вроде правильный механизм получается: крутнется маховик завертелась вся механика, и ты - колесико зубчатое, хочешь не хочешь, а вертись со всеми. Да не хватает чего-то, вроде как в пустоте, на холостом ходу машина работает. Дошло, наконец, что конвой - только малая часть всего механизма, периферийный узел. И пошли передачи - конические и червячные, ременные да цепные - к другим группам, узлам и деталям. Завертелись бесчисленные колесики на невидимых, нематериальных осях приказов, статей и положений. Скользили колесики с оси на ось, притирались, скрипели и лопались. Те, что сработаны из бывалой закаленной стали, напрочь мололи все, что послабее; входили в зацеп друг с другом - искры сыпались и зубья крошились... Работал чудовищный агрегат - судьбодробилка... Давно когда-то машину разогнали, так и шурует с тех пор без остановки. Сама себя подстегивает, сама себя притормаживает, чтобы вразнос не пошла.

И он, ефрейтор Постников, замначкар, колесико на оси Устава боевой службы. Сцепляется колесико зубчиками с гражданами осужденными. Только на миг с каждым соприкасается, на четверть оборота, а притирается. И не только жаргон воровской перенимает, всякие "шмоны" да "макли", но и озверение зековское. А те озверением друг от дружки заряжаются, да от... охраны. И нет никакого выхода - работает машина.

Вот и сейчас сидит Постников, тоскует, бросает чинарики в воду, тычутся в них оловянные рыбки да и отплывают ни с чем.

Эх, отмотает он свои два года и будет постепенно забывать. Отвыкать. А тут не то что говорить, думать на людском языке разучился, все через тыр-тыр-мать. Пусть другие ночами ворочаются, соображают, для чего это народ сажают в лагеря, как картошку, да окучивают. Перевоспитывать? Что-то не в ту сторону перевоспитывают. Сел за пьяный подзатыльник, а вышел домушником, и уже ни в закон не верит, ни в советскую власть. Через полгода снова на нарах. Зек - это на всю жизнь. Раньше на лбу клеймо выжигали, ноздри рвали - не смоешь. Сейчас бумаги клеймят - тоже не человек. Может, для наказания садят? Может, да не столько государство наказывает, сколь сами зеки один другого давят и жмут, аж до петли и до побега. Блатные-то больше в кинофильмах сбегают, чем в натуре. Для тех и в зоне коньячок находится. А бегут в основном "обиженные", которым куда ни кинь - кругом клин. Вот и этот сорвался, расстрел себе обеспечил. И будет до последнего патрона отстреливаться - все равно не жить...

5. 09. 84.

Беспокойный, горячий ребенок карабкался под плащ-палаткой на грудь. Он влажно дышал в шею, теплые завитки челки щекотали губы. "Дочуня, как же ты в школу ходишь, такая маленькая?" - поразился Постников и вспомнил, что он ещё в армии. Неудобное чувство невозможности появилось в затылке. "Я в армии", - откликнулось неудобное чувство и сделалось деревянным шариком. Голова скатывалась с него, но что-то мешало под щекой. "Я в армии, в засаде..." - с удивлением подтвердил Постников, но дочки уже не было, а просто горячая струйка крови ритмично выплескивалась из артерии. "Мне перерезали горло", - с удивлением, почти удовлетворенный догадкой, подтвердил он. Тело ослабло, а ногам стало холодно, будто их накрыли мокрой простыней. "Вот и все. Кровь выбежит, и я усну уже насовсем".

Твердый шарик нестерпимо вдавился в затылок. Надо было сдвинуть голову, чтобы умереть спокойно. Он попробовал пошевелиться, и с мимолетным ужасом понял, что просыпается. Теперь следовало сбросить с себя человека, вросшего тупым коленом в грудь, всадить в него автоматную очередь, а самому умереть уже потом. Это справедливо.

Плотнее притискивая подбородок к прорванной шее, окончательно приходя в себя, Постников кулаком отпихнул собаку и шепотом обозвал заразой.

В лиловом утренеющем небе вздрагивала запоздалая звезда.

Закрыв глаза, несколько раз напряг и резко расслабил остывшее тело. Холода сделалось меньше.

Тугая тишина придавила шероховатые земляные звуки. Когда снова открыл глаза - на тонком колышке у головы хохлилась маленькая сова и глядела ему прямо в лицо. Потом сова развернула мягкие крылья и, с бесшумной легкостью скользнув над лицом, обмахнула лоб сквознячком, и он почувствовал ресницами гладкие перышки. С детским отчаяньем запищала мышь. Сова села обратно, удерживая клювом бархатный обвислый комочек.

"Плохо", - думал Постников, смыкая припухшие веки. Незнакомый мрачный зверек - суеверие - куснул меж лопаток. Тревожно заныло у сердца. Неуютное нытье расползлось к животу. "Убьют сегодня, что ли?" - неловко попробовал себя ободрить. А тревога крепла, вздувала грудь и звонко лопнула собачьим лаем...

Лаяла собака. Сырое эхо вязло в кустах. Скорее чувствуя отдаленный топот, чем слыша его, Постников выкатился из-под смятого брезента, щелкнул планкой предохранителя. Лихорадящее предвкушение схватки мгновенно разгорячило, сделало его упругим и сильным.

- Не стрелять, - почему-то шепотом осадил свое ничего не соображающее войско. - Быстро собрались! Не уйдет... Давай, мужики, живо, живо...

И уже тянул на плечи перекрученные лямки вещмешка.

Собака билась на поводке, как пойманная щука. Сапоги рвали спутанную траву, тонкие встречные ветки секли лицо. В пересохших гортанях, словно обсыпанных колючим песком, скрипел и терся скомканный воздух.

Слабосильный рассвет обозначился справа.

Сердце тупым частым маятником хлестало в грудь, автомат подпрыгивал от этих ударов. Задерживая дыхание, чувствуя закипающий пульс в висках, Постников с облегчением слыша далекий треск и топанье - значит, не сейчас, значит, невидимый враг бежит, сбивая дыхалку, чтобы не смог целиться, чтобы глаза захлебнулись мутью, а руки тряслись от напряжения и усталости.

Впереди дерганой марионеткой, боком выпрыгивал Тукташев, мотаясь на поводке, выкрикивая что-то хриплое. Потом он упал, и собака, заходясь сиплым лаем, рывками проволокла несколько шагов его плоское тело со сбившимся горбом вещмешка. Набежавший Постников рухнул рядом, вжимая полыхающее лицо в растоптанную ледяную росу. Тоже зашелся надрывным лающим кашлем. В легкие словно всыпали горсть патефонных иголок и натолкали бритвенных лезвий. Обрывки богохульной поморской матерщины пенились в глотке, как в издыхающем огнетушителе.

Притопал Понтрягин, трудно дыша, опустился на корточки, навалился на автомат, упертый меж колен. Собака затихла, слабо поскуливая и взбалтывая хвостом, с блестящего языка срывались длинные липкие капли.

Враг ушел.

Стало почти светло.

Скорым шагом, мокрые от тяжелой росы, они продолжали преследование.

Наконец Постников увидел ЕГО. Просторная луговина с придавленной наволглой травой сверкала в низких настильных лучах едва высунувшегося солнца, как ледяная. Эту ненужную красоту перечеркивала темная полоса сбитой росы, и там, на неразличимом за далью конце этой неровной линии, возникала и пропадала фигурка человека.

Облепленный сырым холодным обмундированием, Постников показался себе голым, маленьким, незащищенным, брошенным посреди открытого пространства. Но рукоять саперной лопатки мерно лупила по бедру, нахлестывая его, словно лошадь. И он рысил, ожидая выстрелов, готовый тут же ответить огнем.

Река открылась неожиданно, и они залегли в лужи меж кочек, зорко вглядываясь в непроницаемую черноту того берега. Оказаться в воде под пулями не улыбалось; и Постников повел их вверх по течению. Пригибаясь, перебежали мысок.

Бурая, как отработанное машинное масло, река катилась споро, бесшумно раскручивая мелкие воронки. Метров тридцать всего, прикинул Постников, вобрал воздуха и первый шагнул вперед - за топкий береговой урез. Вода, фыркая, хлынула в отяжелевшие сапоги, дыхание перехватило, и он понял, что не может идти в этот ледяной поток. Тут же сообразил, что мешкать опасно, и злым шепотом скомандовал:

- За мной.

Тукташев таким же шепотом откликнулся:

- Я не умею.

- Хватайся за ошейник, собака вытащит. Понтрягин, подстрахуй.

Через несколько шагов, стоя по грудь в воде, трудно удерживаясь против течения, обернулся. Понтрягин забрел по пояс и замер с автоматом перед грудью. Тукташева не было, только полая пилотка, враскачку, словно игрушечная лодочка, уносилась водой. Потом возникло темное лицо, раскрытый рот с оскаленными белыми зубами с хлюпаньем хватанул воздуха. Всплывший мешок придерживал солдата на поверхности. Собака выплывала обратно, течением её волокло к нагромождению деревьев, прибитых к берегу ещё в паводок, к раскачивающимся на ободранных ветках мертвым клочьям травы.

Постников бросил автомат за спину и резко оттолкнулся. Свинцовые сапоги и полные магазины потянули ко дну, но он несколькими яростными взмахами настиг Тукташева и ухватил за плечо, скомкав плотную пластину погона. Тут же у другого плеча вынырнул Понтрягин, тоже с автоматом за спиной и всплывающим вещмешком, и они вдвоем потянули Тукташева к берегу, тяжко ворочая непослушными ногами.

Краем глаза Постников видел, как собаку затягивало под завал. Молча, ощеря клыки, она выпрыгивала из воды, колотя лапами по веткам. Потом опрокинулась на спину и исчезла. Гроздь пузырей полопалась, течение подхватило белесые, как слюна, растекающиеся хлопья...

Их вынесло на середину, протащило поворотом, и за мыском, вырвавшись со стрежня, они поймали, наконец, ногами дно, поволокли икающего, обеспамятевшего Тукташева на узкую покатую отмель. И тут до Постникова дошло, что ТОТ переправился где-то в этом месте, и, если ждет, им - хана. Он резко кинулся в сторону, взбурлив воду, сделал зигзаг, попытался отпрыгнуть, но получился только большой шаг, а не прыжок. Выбросился на отмель, некрасиво перекатился, вывалявшись в песке, и обмер - прямо перед носом красовался крупный, рубчатыми уголками, глубоко вдавленный след резинового сапога.

Еще не веря, что след не ТОГО, он медленно поднялся, отряхивая колени и вешая автомат на плечо, сунул руку во внутренний карман и, размотав полиэтилен, сгоняя мелкие капли, извлек из военного билета карточку ориентировки, которую и так знал наизусть. "Рост ниже среднего". Так и есть - не за тем рванули. Не мог ОН оставить след больше и глубже, чем Постников.

- Э-э-э, собак пропал! - заголосил Тукташев, давясь рыданиями, икотой, судорожно вздрагивая всем телом и лязгая зубами.

- Молчи, - пихнул его Понтрягин, тоже трясясь от холода

- Автомат! - взвился Постников. - Где автомат?! В бога, душу, святой крест и в мать пречисту богородицу! Ты же автомат утопил, зараза! Ты же под трибунал, гад!..

Тукташев не ревел - выл, хватал горстями грязный серый песок и в отчаянии размазывал по лицу, валялся в корчах и, наверное, проклинал их за то, что не дали утонуть.

Постников, мертвея лицом, с резко проведенными складками вокруг рта, с наморщенным горестно лбом, сидел рядом. Ведь это он приказал бросить пост, гнал три часа непонятно за кем. Из-за него погибла собака, утоплено оружие, на полк навешено ЧП. И пацан сядет. А "вэвэшнику" влететь на зону - лучше сразу в петлю, изнохратит блатата, в дерьмо замесит.

- Э-э-э, - выл Тукташев, причитая по-узбекски.

- Ты, кончай выть, - вполголоса унимал его Понтрягин, озираясь. Автомат плясал у него в руках, и он сам плясал в ознобе.

- Э-э-э, - не успокаивался Тукташев. - Где деньгам брать? Капитан говорил сто писят рублей. Где деньгам?

- Че ревешь? Замолчи! - заводился Понтрягин. - У вас, узбеков, полно денег.

- Нет деньгам! Папа умер, мама болной. Нет деньгам!..

Постников вытащил расквашенную пачку "Астры", сжал в кулаке, так что брызнула коричневая жижа, отшвырнул.

- Отряд, слушай мою команду! Строиться!

Резкий повелительный голос все расставил по местам, вернул в нормальное армейское состояние. Всхлипывающий Тукташев сутуло поднялся возле Понтрягина. Оба мокрые, грязные, без пилоток.

- Рядовой Тукташев! Всю одежду сполоснуть, отжать, развесить на кусты, вести наблюдение, ждать распоряжений. Рядовой Понтрягин, раздеться и за мной. - И уже спокойно добавил: - Чуток поныряем...

Осклизлое переплетение веток и коряжин выстилало дно. Постникову казалось, что он шарит в каких-то окоченелых кишках.

Сплавлялись по течению вниз головой, срывая ногти о сучки, он чувствовал, как замедляются удары сердца, а затылок наливается звонкой тяжестью.

В шестой, не то седьмой раз пробежав берегом к месту начала переправы и нырнув, понял, что не может разогнуть левую ногу. Нестерпимая боль пронзила напряженно сведенную голень, словно от пятки к колену в неё вогнали раскаленный стальной прут. Яростно работая руками и отпихиваясь одной ногой, стиснув зубы, сглатывая горловой стон, пытаясь выгрести к берегу, в бессильном отчаянии понимал - тонет. Тонет, как собака. Хотел крикнуть, едва не захлебнулся и, уже почти ничего не соображая, на одной злости, до крови царапаясь осколками ракушек, вполз на карачках на отмель, где топтался голый заплаканный Тукташев. Принялся щипать, мять и хлестать ладонью сведенную судорогой мышцу. Боль отпустила.

Подошел Понтрягин, взлязгивая зубами, дыша с хлюпающим присвистом, как резиновый насос-лягушка. Бросил на хрустнувший песок автомат с прилипшими нитями шелковой тины.

- Вот, достал...

Повалился около.

Мутно глядя перед собой, Постников слабым, прерывистым голосом прошелестел:

- Молодец, рядовой Понтрягин. - Почерневшие губы дрогнули подобием улыбки. - Объявляю устную денежную премию.

- Спасибо, товарищ ефрейтор, - откликнулся рядовой, щелкнув зубами.

- Да какой я тебе к свиньям ефрейтор. Зови, как все, Васёк. Самого-то как звать?

- Саша.

- Шурик, значит. Где так плавать выдрочился, Шурик?

Будь у Понтрягина хоть малость сил, он взвизгнул бы от радости. В армии, где всех солдат кличут по фамилиям или прозвищам, зваться по имени высшее солдатское отличие. Это надо заслужить. А теперь его, Понтрягина, которому чинарик оставить докурить - западло, сам Васёк Постников будет Шуриком звать. И он радостно отозвался:

- В ДОСААФе. А знаешь, Васёк, как ДОСААФ расшифровывается? Добровольное общество содействия Андропову, Алиеву, Федорчуку.

Постников устало хмыкнул:

- Ну, Андропова скоро год как схоронили, у КГБ своя клиентура, а Федорчуку не больно-то добровольно содействуем. Или ты сам в ВВ напросился?

Посинелые, обтянутые пупырчатой кожей с поднявшимися дыбом волосами на руках и ногах, они валялись на холодном колючем песке. Снова заплакал Тукташев.

- Хорош выть! - заорал Понтрягин. Че ещё за деньги? На службе собака утонула.

- Погоди, Сашок, - осадил его Постников. - Кому собака, а кому материальная ценность. По бумагам этот кобель, небось, первым сортом числится. Не реви, Тукташ, выкрутимся. Главное, автомат достали, судить не будут. На гражданке кем работал?

- Совхоз работал, арыки чистил, - давился слезами.

- Ладно, не плачь, будь мужиком. Сколько денег получал?

- Сто рублей получал, да. Зимой дом сидел. Папа умер, мама болной. Пенсия нет, надо деньгам давать, да... Сад маленький. Мама директор ходил, земля просил. Говорят, писот рублей дай. Нет писот рублей. Говорят, деньгам заработать не мог, ленивый, зачем земля?

- У, заразы, Андропова на вас нет. Что за народ? Хоть что с ним делай - все терпит. Да что у вас, советской власти нет? Пожаловаться некому?

Тукташев сидел, сгорбившись, тер глаза, пошмыркивая носом.

- Как жаловаться? Милиция арестует, турма садит, да, бить будет.

- Ну, это ты загнул, конечно, - неуверенно возразил Постников. Ладно, я виноват, я тебя и отмазывать буду. Одевайтесь, на ходу скорей высохнем. Эту хмырюгу мы и без собаки хоть из-под земли выкопаем, на росе след до полдня держится. Выясним, кто такой, все равно докладывать придется, какого черта с места сорвались.

Часа через два они его нагнали. Здоровенный голый мужичина, на полголовы выше Постникова и вдвое шире в плечах, поднялся навстречу. Видно, решив, что погоня отвязалась, он расположился обсушиться на бугорочке в жидком осиннике. Дурашливо вскинув загребистые, как совковые лопаты, лапищи, разглядев буквы на погонах, весело объявил:

- Парни, я не жулик, я - браконьер!

- Почему убегали? - Постников шутить не собирался.

Мужик состроил глупую физиономию:

- Так гнались... С собаками...

Он явно издевался.

- Документы попрошу предъявить.

- Какие документы у голого человека? - звонко хлопнул себя по литым молочным ляжкам, продолжая куражиться.

Но Постников уже углядел на валежине маленькую книжечку, раскрытую солнышку. Потянулся. Здоровяк перехватил руку, сжал запястье, как в тиски завернул. Приблизил вплотную широкое лицо. В холодных глазах разгорались злые искры.

- Вот этого не надо, начальник.

Сморщившись, Постников брезгливо отстранился. Притопил пальцем спусковой крючок автомата. Хлестнул короткой очередью. В сторону, конечно, по раскинутой телогрейке, вывернув мокрые клочья серой ваты. Мужик сразу обмяк, попятился. Глаза его опустели. Постников без замаха, прямым, саданул костяшками в мохнатую грудь так, что екнуло. Мордатый сел, придавив задом голубичный куст.

- Я ж тебя шлепну сейчас, дядя. В порядке самообороны. - И, страшно выкатывая бешеные глаза, Постников хрипло заорал, скалясь щербатым ртом, брызгая слюной: - Становись к сосне, гад!

В хилом осиннике сосной и не пахло. Но тот поверил, перепугался не на шутку. Место глухое, свидетелей нет. Минут пять ползал под наведенным дулом, молил детьми и Христом-богом. А Постников материл его и в бога, и в святых апостолов, и в распронавертеть туда-сюда... И пару раз врезал сапогом под ребра. Потом забрал размокшие корочки - охотничий билет, сверив полуотклеенную толстощекую фотографию с бледным оригиналом, сунул в карман.

- Где надо, разберутся, что ночью в бобровом заказнике делал. А пока поживи маленько...

* * *

Полулежа под тощими елками в теплых, косматых, как верблюжьи горбы, податливых кочках, они уминали холодную тушенку, по очереди выскребали ложками последнюю банку. Сухари и курево, превративиеся в грязную липучую массу, выбросили ещё у реки.

Васек, а правда ты МГУ бросил?

Постников разочарованно глянул в тусклый алюминий вылизанной ложки, со вздохом сунул её в мешок.

- Было дело. С третьего раза поступил заочно на истфак, со второй сессии бросил. Жена с тещей запилили - зачем в Москву ездишь, деньги мотаешь, учись дома. Да и вообще... Жизнь обломала. Я в город с Севера приехал простой, как два рубля одной бумажкой. На заводе гайки крутил. Что с трибуны поют, всему верил. Суетился чего-то, права качал, комсоргом заделался. А потом как самому на морду гайку навернули, чтоб не доискивался, кому гаражи из казенного железа клепают, и все такое... Ну и понеслось. С обеда опоздал на пару минут - брык, выговорняк и половину премии. Наряды закрыли - чуть не должен остался. Потом месяц на стройке, согласно колдоговора. Потом в прорыв на ширпотреб. Короче, летняя сессия накрылась. Получка - шиш да кумыш. Жена кровь пьет - где деньги, живи как люди... Тут я и запсиховал, чего и ждали. Заявление - хлоп! А меня в колхоз - месяц отрабатывать, на пятьдесят процентов среднего. Там же ребята с киностудии сенокосничали. Веселый народец. Я расчет получил и тоже на студию осветителем. Бардак похлеще заводского, с утра уже разливают. Да мне по фиг, главное - свобода. По стране покатался, хороших людей повидал. А бардак везде. У нас поменьше, у них в Азии побольше. Когда Андропов порядок начал наводить, я тут обрадовался, думал - дембельнусь, сразу за учебу. А теперь не знаю, то ли на студию вернусь, то ли домой, на Север. Забьюсь в тайгу на подсочку, буду книжечки почитывать да рябчиков стрелять. Катись оно все...

Вставать не хотелось - с ночи на ногах. Лежали расслабленно, отдыхали. Понтрягин выплюнул обкусанную травинку:

- Сталина нет. Он бы навел порядок.

- Ты прямо как моя матушка. Та на усатого просто молится. А батя покойный, наоборот, бывало, как услышит про Сталина, так: "Жить стало лучше, жить стало веселей - шея стала тоньше, но зато длинней!" И замолчит. Отца у него - дед лоцманом был, иностранные суда водил - замели в тридцать седьмом за шпионаж. Десять лет без права переписки. В сорок втором похоронка пришла - умер в Печерлаге. А штемпель архангельский. Вот так. Сестренка, самая маленькая, в войну с голода померла. Старшего брата в июле сорок первого призвали, а в сентябре уже погиб под Воронежем. Всякого нахлебались. Только что не сослали, да и куда ссылать-то из Мезени? А все равно разметало семью по белу свету. Я для того и лез на исторический, чтоб во всем разобраться. Хрен там! Ерундовинка-с, ошибочка малость вышла, теоретическая, насчет борьбы классов в бесклассовом обществе. Короче, сплошное торжество социализма - и концы в воду.

- Зато он войну выиграл, - не сдавался Понтрягин.

- Ага, малой кровью... - Постников умел говорить до отвращения ехидным голосом. - И цены снизил, индустрию завел, колхозы...

- Да-а, а че?

- Шланг через плечо! В НКВД служишь, а не знаешь, как зеки социализм строили. Так что помолчи, Сашок. И вошше, топать пора.

Постников, кряхтя и охая, попробовал встать и тут же повалился обратно.

- Ноги, зараза, не держат... Верст с полста с утра отмахали. Эх, курнуть бы...

Он сунул пальцы за отворот пилотки, вышарил заначку - сплюснутую кривую "астрину". Понюхал, картинно закатывая глаза, бережно вложил обратно. Спички сгинули на переправе, а пилотка на голове почти не намокла.

- Наверное, тут придется ночевать. - Вздохнул: - Вхолодную, без костра. Комаров нет...

- А че, Васек, классно, - обрадоваллся Понтрягин. - Моху надергаем сухого. Отоспи-имся! За всю мазуту!

- А ты, Тукташ, что скажешь?

- Идти нада, товарищ ефрейтор. Старший лейтенант смену делает.

- Соображаешь. Слышите, машина гудит? Далеко, километров пять отсюда, а, может, и все десять. Выходим на дорогу, берем попутку и рвем на старое место. Если все тихо, сидим, ждем, сопли жуем. Придумываем, как половчее соврать насчет кобеля. А если нас самих уже ищут, тогда, коль сами и найдемся, меньше дрючить будут. Поваляемся ещё с полчасика и двинем.

Понтрягин, недовольный, попробовал нахмуриться, но тут же изобразил губами и бровями восторг и восхищение.

- Васек, а четко ты того жлоба. Замочил, как сваркой срезал. Боксом занимался, да?

- Быть тебе, Шурка, профсоюзным боссом - умеешь задницу лизать. Не пропадешь на гражданке. - Постников усмехнулся. - Я до армии вообще не представлял, как можно человека ударить. Рука не поднималась - ему ж больно. А тут ничего, освоился. С малой учебки пришел позапрошлой осенью в роту. Ну, щегол и щегол, только старше ротного на год. Дедовщины в конвое почти что нет, ты - не в счет, сам дурак. Шугают молодых конечно, чтоб не расслаблялись и боевой устав назубок знали. Тебе в карауле, когда ты к зекам в камеру не пошел с проверкой, пайку ведь не урезали, морду не набили. Хотя, млжет, и следовало. У нас, если начнется дедовщина, тут же ЧП, самострел, а то и побег. А пинки за дело получаешь. Все службу тащат, а там лопухнись чуток - и на пике, поедешь домой в цинковой шинели, как Юлдашев. А ты по нарядам гасишься, когда другие жизнью рискуют. Ну вот, о чем бишь я? Да, а в хозроте, у связистов, у шоферов - там служба гасильная, вот они и паршивеют. Меня один водила и зацепил, дедок сопливый. Туалет ещё по-летнему был, во дворе. Я и разлетелся после отбоя. Обратно бегу мимо гаража, меня - цоп, приехали, ходи за мной. Ладно, думаю, шуметь не буду, погляжу. Обычно как? "Щегол, мухой нашел и принес курева!" Идешь и не возвращаешься - всех делов-то. Кто приносит, потом так и летает на побегушках. Вот, приходим в бокс, там ещё два квартиранта на ящиках сидят, покуривают. "Хватай тряпку, отмывай "уазик". Ротный, говорю, запретил. Он хлесть в ухо, хлесть - в другое. И такое на меня озверение напало. Ах ты ж гаденыш, думаю. У меня пацанка скоро в школу пойдет, стажу рабочего полных восемь лет, а ты, щенок... Табуретка какая-то шатанная стояла - как приложил промеж рогов! Он и поплыл от борта в угол. А я табуреточку держу и на тех двух поглядываю. Кто первым встанет - уложу. Лучше под трибунал, чем так унижаться. Сидят, хоть бы хны, покуривают. Шваркнул табуретку об пол и пошел досыпать. Через недельку толкает ночью сержант, тоже дембель: "Пойдем, зема, поговорим". Пришли в тот же бокс. Двое на ящиках словно неделю с места не сходили. Еще ребятки сидят, только того гаденыша не хватает. Два чайника, куча конфет и прочий прикольный чифан. Ладно, думаю, горячим чайником отмахиваться ещё сподручней. Налили чаю, поглядывают. "Ну что, зема, Александр Македонский великий полководец, но на хрена табуретки-то об голову ломать?" Никак нет, говорю, вот она, табуреточка, почти целая стоит, а как голова, не знаю, неинтересно. "Почему не сказал, что конвой шушера забижает?" А не было такого, говорю, вроде как вовсе даже наоборот. Ну и все, поговорили о гражданке, все прижрали и разошлись приятелями. На другой день иду мимо гаража, вываливает чуть не вся авторота, пальцами тычут - вон тот щегол Ворона по кумполу отоварил. С тех пор ни одна собака на меня не по делу не тявкнула. А в тех же придурочных ротах, когда первые партии на дембель уйдут, начинают молодые "квартирантам" морды бить. Кто сколь надедовал, столь и получает. И хоть бы раз один за другого вступился. Жмутся под одеялами, ждут, пока за ними придут и в умывальник выведут. Шушера, одно слово... Ладно, потрекали языками, пора и когти рвать.

Постников встал, разминая плечи, поднял автомат, повесил на шею. Подобрал автомат Понтрягина, протянул ему. И вдруг лицо его сделалось злым, подбородок подтянулся. Вырвав оружие из понтрягинских рук, отомкнул магазин, взвесил на ладони.

Сашка заюлил глазами, заежился, завздыхал. Постников быстро продернул затворную раму, поднял выскочивший патрон. Бросил вверх дном пилотку на мох.

Считай.

Да че. - Понтрягин вытянул губы подковкой.

Вслух читай, змей!

Постников принялся методично выщелкивать из магазина в пилотку патрон за патроном.

... тринадцать... четырнадцать...

Звякнул последний.

Пятнадцать! Ну, поганец! Полмагазина. Где выбросил?

Утром, после речки, - пробурчал Понтрягин недовольно. - Сам же сказал, не того гоним.

Ну, поганец... Давай запасные магазины.

В них оказалось и того меньше.

Тукташев, давай свои.

Быстро глянул на контрольные отверстия, вернул.

Понтрягин стоял, обиженно поджимая губы, словно не понимал, почему командир пришел в такую ярость.

Тяжело ведь, Васек. Холостые на тактике всегда выкидывают...

Поганцем был, поганцем и останешься. Я-то думаю, что он все время отстает? Умаялся досаафовец, унырялся, думаю. Какой я тебе Васек? Ему вот Васек, а тебе товарищ ефрейтор. Понял? Вот погоню обратно патроны искать. Заряжай все в два магазина. Поганец!

Понтрягин, раскрасневшийся, нахохленный, принялся, бурча под нос, набивать рожки. До него дошло, что теперь он не только не Сашок, но и навеки - Поганец.

Раздраженный, взвинченный Постников поплелся меж хилыми деревцами к близкой опушке, к зеленому болоту с проблесками воды, чтобы определиться переть напропалую или лучше пройти стороной. И, выходя на кромку перелеска, в просветы веток увидел - дрогнул в отдалении куст, мелькнуло нечто...

Необъяснимое чувство, именуемое по-разному: розыскным чутьем, нюхом, интуицией, которое приходит с месяцами службы, и то не ко всякому; безотказное, надежное, как автомат Калашникова; потаенно молчащее, ждущее своего мига, подобно спусковой пружине, - оно сработало.

Припадая к самой земле, легко и быстро, как рябчик, перебежал к своему войску.

Ложись, - приказал свистящим шепотом. - Тукташев, за мной. А ты заряжай шустрей.

Он уже не принадлежал себе. Кто-то другой - властный, умелый, скрытно гнездившийся до поры в дальнем глухом уголке мозга, теперь управлял им, мгновенно выбирал из тысячи вариантов единственно правильный, отдавал команды. И Постников целиком доверился ему, как бы и мыслить перестал, а только выполнял точно и без рассуждения короткие, как электрический импульс, приказы.

Здесь он, падло. На дневку завалился, - почти с нежностью шептал ефрейтор.

Приподнявшись, они всматривались сквозь негустую ольховину в прозрачный островок из двух десятков берез, осин и кустарничка посреди обширной болотины. Там, среди кустов и папоротника, отлеживался враг. До островка, освещенного уходящим солнцем, было шагов полтораста, совсем ерунда, если по сухому и не под выстрелы. Лес, из которого они наблюдали, охватывал болотину полумесяцем, но близко к островку нигде не подходил, так что скрытно подобраться едва ли удастся. А терять ТОМУ нечего. ОН уже убил одного, завтра убьет ещё кого-нибудь. ЕМУ нужны деньги, документы, одежда еда, и ОН не остановится ни перед чем. И Постников обязан ЕГО остановить, любой ценой...

Проще всего было бы подождать, пока ОН выйдет. "По преступнику, совершающему побег с оружием в руках, огонь открывается без предупреждения". Как большинство конвойников, Постников стрелял отлично, но одно дело на стрельбище из положения лежа по фанерной "ростовой", торчащей пятнадцать - двадцать секунд, и другое - по живому человеку, который в рост не пойдет, а будет дожидаться темноты, и неизвестно, в какую сторону двинется, может, вообще к тому дальнему лесу, что отливает желто-зеленым километрах в полутора. И чего доброго, этот мерзавец улизнет в потемках. Нет, надо брать, пока светло. Но ползком не подберешься - воды, дай бог, по колено, а скорей всего, и того глубже. Значит, надо вставать и идти. И пацанов вести. А это хуже всего. Молодые - ни стрелять толком, ни перебежать грамотно. ТОТ, конечно, тоже не снайпер, его два раза в неделю на стрельбу не водили, но кто его знает? Мальчишки совсем, сынки неопытные, ненатасканные, а он их под пули подставит. По неписаному войсковому закону в таких передрягах молодые всегда позади - в оцеплении, блокировании. И попробовал бы хоть один щегол поперек деда в пекло сунуться, за уши оттаскали бы, как щенка. Не мог Постников этот нигде не записанный закон нарушить, все в нем сопротивлялось, восставало - нельзя! И потому, что приходилось этих неопытных мальчишек вести через болото под пули, в нем закипала горькая, жгучая, как изжога, злоба, даже не злоба, а звериная ненависть к подонку, затеявшему жестокую недетскую игру.

"Убью, убью суку", - билась, пульсировала единственная отчетливая мысль. Эта мысль крепла, входила в каждую клеточку тела, и Постникову сделалось как-то спокойнее, словно он нашел единственно правильный вариант решения. Да, он пойдет и убьет.

И тут до него дошло, что и пацанов он поведет не только на гибель, но и убивать. Даже если сам первыми же очередями срежет этого подонка, то и тогда на них падет его кровь. Ведь и они будут стрелять, пусть даже их пули уйдут выше - в деревья, в небо, или ниже - в болото, в землю, куда угодно, - все равно придется всю жизнь носить на себе безмерный груз пролитой крови, убийства, пусть и узаконенного боевым уставом. И что будут отвечать потом, когда собственные дети: "Папа, ты в армии кого-нибудь убил?" Как ответить? Что он сам скажет своей дочуне? Мол, необходимость, приказ предотвратить возможные тяжкие последствия? А она хлопнет ресничками, расширит глаза и полушепотом добьет: "Но ведь он был свой, русский?"

И снова слепая ненависть наполнила Постникова, подступила к горлу, как тошнота, даже дышать сделалось трудней. "Все равно убью!" Он принял окончательное решение, наверняка неправильное, как пить дать самое неразумное, но другого принять просто не смог...

- Сюда смотрит, - горячо зашептал в ухо Тукташев.

Постников прищурился, так что губы разжались и стали видны стиснутые зубы. Наконец он разглядел. ТОТ стоял за кустом, навалившись плечом на ствол березки, видно, высматривал, куда податься с наступлением сумерек, а может, услышал их голоса, насторожился...

"Маскироваться-то не умеет, не вояка, - подумал Постников. - И солнце ему в глаза, а оно уже низенько. Надо идти, пока не село".

Подполз Понтрягин, нервный, глаза бегают, в автомат вцепился, аж рука побелела. Попробовал высунуться. Ефрейтор ухватил его сзади за ремень, свалил на землю. Зло прошипел:

- Лежать. И чтоб тихо.

Глянул на Тукташева - спокоен, сосредоточен, и в глазах блеск появился. Прямо не солдат, а рысь на охоте. Распрямился, сутулиться перестал. Мужчина. Ни одного движения лишнего.

- Тебя хоть как звать, Тукташев?

- Роман, Рома.

Постников подавил раздражение. Все у них Алики, когда имя на А, или Миши, когда на М. Этот, видать, на Р. Имен своих стесняются, что ли? Или мы, дураки, сами приучили, что запомнить не можем? Стало стыдно за себя и за Тукташева. Постников уже вошел в состояние, когда обостряются все чувства и реакции, когда эмоции способны мгновенно захлестнуть и так же мгновенно исчезнуть, когда от слез до истерического хохота полторы секунды в длину.

- Мама тебя как зовет?

- Рустам.

- Ну вот, Рустам. И ты, Сашок. Слушайте боевой приказ. Сейчас разделяемся. Старшим группы назначается Рустам. Отползайте в лес. Стороной пробирайтесь во-он туда, - ткнул пальцем, - к большому дереву. Там ложитесь и наблюдайте. В темпе, но без шума. На сучья и прочее такое ногами не вставайте, через кусты не лезьте, под низкие ветки нагибайтесь. Все, что брякает, закрепите. Воздух к вечеру сырой, далеко слышно. Вначале проверим - тот или, может, опять не тот. Если начнет стрелять, тоже открывайте огонь, но как только я побегу - сразу прекратили. Ясно? И не высовываться. Кто выскочит, не дай бог, потом морду разобью, да так, что не только мамка, ротный не узнает. Если меня, - он помешкал, не находя слово, - зацепит, а этот побежит - стреляйте, но не преследуйте. А если останется сидеть там, то ко мне не ходите, а как начнет темнеть - бегом к дороге, на ближайший пост и назад сразу же. Вопросы есть?

Понтрягин, неестественно бодрый и веселый лицом, поднял, как в школе, руку:

- Товарищ ефрейтор, а медаль могут дать?

Постников пошарил в кармане достал блестящую форменную пуговку:

- Ты, Сашка, пришей все-таки на лоб, губу застегивать. Если за каждого беглого медаль давать, то вы сами зеков отпускать начнете. Ладно, не горюй, "крест" второй степени, считай, у тебя на пузе. А может, и отпуск дадут это получше медали. У тебя, Тукташев, есть вопросы?

- Если тебя ранят, товарищ ефрейтор? - он продолжал наблюдать и только чуть дернул головой, но не обернулся.

- Будет убегать, стреляйте, а потом ко мне. Если не побежит, уходите сами. Чем быстрее, тем раньше мне помогут. А я перевяжусь, во, - Постников показал толстый, словно накачанный воздухом, индпакет в прорезиненной упаковке, - полежу маленько, пока вы ноги стаптываете, - двинул ртом как бы в улыбке. - Ну, давай, братишки. Живы будем - свидимся.

Понял, что лишнее сморозил, но поправляться не стал, а протянул руку Понтрягину, потом пожал несоразмерно широкую ладонь Тукташева.

- Давай, брат-дехканин, командуй, башку не подставляй, тебе ещё советскую власть в кишлаке устанавливать.

Отвернулся, слушая, как все тише похрустывают сухие ветки под уползающим войском.

Стоя на коленях, он поглядывал на золотистые в закатном солнце деревца и прикидывал, где бежать. ТОТ спрятался, залег или лучше замаскировался. Впрочем, солнце ТОМУ в глаза, пока тень от леса не доползла до островка, прицеливаться будет ох как трудно. Хотя черт его знает...

Постникову сделалось тоскливо и одиноко. Надо было оставить с собой хоть одного - легче, когда свой за спиной. Заныло, засосало под ложечкой, и он испугался, что это болезненно-расслабляющее ощущение раздавит его, что он не сможет встать и пойти.

Действуя почти автоматически, затолкал под куст вещмешок, зачем-то поправил, аккуратно уложил лямки. Прислонил к мешку саперную лопатку. Следовало предусмотреть все, и самое худшее - в первую очередь. Стоя на коленках, продолжая наблюдать, в легком ознобе, с замедленной тщательностью плотно завернул в полиэтиленовый пакет военный билет, конверт с фотографией дочки и цветными каракулями, комсомольский билет. Утолкал сверток за голенище - пусть шмонает, гад, хрен найдет. Один запасной магазин сунул за пазуху - продрало холодом. Из другого вздрагивающими пальцами наковырял дюжину патронов, сложил в боковые карманы. Два магазина он расстреляет, а остальное, если - не дай бог - ТОТ, может, и не нашарит, хоть эти пули в ребят не полетят...

А вдруг это опять не ТОТ? Мелькнула спасительная желанная мысль. А какого дьявола прятаться? ТОТ это, ТОТ. Постников уже хотел, чтобы именно ТОТ, чтобы все кончилось поскорее...

Зубчатая тень леса проползла половину пути до острова и потекла быстрей. Постников подумал, что может её не догнать, и, пригибаясь, встал, чувствуя гнусное подрагивание в ногах. "Отсидел. Просто отсидел и устал", мысленно пояснил себе. И левой рукой придавил поплотнее пилотку. И поел по-журавлиному, высоко поднимая легкие ноги. И ощутил всего себя таким же легким, пустым, полым внутри, словно махом выдернули из тела все внутренности. Осталось одно сердце, летающее в пустоте - прыгающий вверх-вниз резиновый мячик. И когда падало вниз, все внутри цепенело, а когда отскакивало вверх, в горло, Постников делал выдох и с ним ещё шаг, наваливаясь грудью на автомат, словно не он, а тот нес его.

Шел, и жесткая пригнутая трава обтекала колени. Он ставил ногу на ровную ступню меж круглых кочек, из-под сапога пузырилась мутная влага, и теплый торфяной запах поднимался к лицу. Потом появились лужицы, чуть далее между кочек стояла неподвижная сплошная вода, на которой плавали сизые поломанные пленки.

Он сделал шагов сорок. Вода шумно плеснула, плеск оглушил его, и Постников побежал, нажимая спуск, неся на конце ствола длинное пламя. Автомат повело вверх, пули хлестнули по тощим вершинкам берез. Он отпустил спусковой крючок, и почти тотчас из низеньких кустиков выплеснулся маленький дым, а над головой будто с треском рванули длинную полосу прочной ткани, и этот звук разрываемой тряпки пролетел во всю длину полотнища за лес. Постников кинулся в сторону и, падая, успел заметить два фонтана грязи впереди и правее.

Под животом оказалась кочка. Постников боком сполз в тепловатую воду, локти тонули в рыхлом торфе. Мысленно прикинул - две очереди. Первая, вроде, чуть длиннее. Итого - пять патронов. Значит, у ТОГО осталось ещё пятнадцать. От силы шестнадцать. Хорошо, что вышкарю всего двадцать патронов положено, а не шестьдесят, как часовым у каких-нибудь складов.

Сбоку в отдалении затрещали автоматы. Войско вступило в бой.

Постников подобрался, выпрыгнул, как на пружинах, втопил приклад под погон, пошел ровным шагом, как на тактических учениях, посылая короткие очереди по кустам. Видел взлетающие комья земли, встряхивающиеся деревца, с которых падали листья. Шел, пока не кончились патроны.

Лег аккуратно на бок, перезарядил, слив воду из запасного магазина. Сбоку по-прежнему длинными очередями садило войско. Вечерний сырой воздух скрежетал и рвался по всем швам. Вот черти, истратят боезапас раньше времени!

Подскочил Постников. Оставалось всего метров шестьдесят. Рванул зигзагом, забирая влево. И увидел, как зубчатая тень стремительно накрывает остров, только кроны ярче вспыхнули в настильных прямых лучах. Боковой огонь прекратился, и Постников услышал одиночные - один, другой, третий. Метнулся в другую сторону, склонившись, распластываясь по кочкам.

Тресь - выстрел.

Тресь - ещё выстрел.

Приподнялся, дал на бегу несколько очередей, свалился животом в бурое торфяное месиво, чувствуя - гимнастерка липнет к прямой спине. Замер, прислушиваясь. Наблюдал, как испаряются брызги с раскаленного металла ствола.

Тихо. Никто не стреляет.

- Ничего, - сухими губами беззвучно шептал Постников, - я полежу, поотдыхаю... Водичка, хоть и вонючая, да теплая. Мне хорошо... А тебе плохо... Жди, пока встану... А я торопиться не буду... Попсихуй... Устанешь пялиться на мушку, круги в глазах пойдут, тут я и поднимусь...

Он опять бежал, выбрасывая сапогами широкие веера брызг. Тишина. И от этого сделалось страшно, жарко и муторно. Постников понял: ТОТ подпускает, хочет бить наверняка, наповал. И надо упасть, спрятаться.

Но он бежал, как заведенный, расплескивая стоялую воду, - грязные капли стекали по лицу, - и не мог остановиться.

Ударил сдвоенный выстрел - та-тах!

От крепкого кованого пинка по ноге Постникова развернуло. Теряя опору, опрокидываясь навзничь, успел заметить, как опадает впереди взметенная вода и бурые клочья торфа.

"Вот и все. В самую кость".

Нога сразу занемела, тупо, приглушенно саднила. Постников боялся поглядеть, ожидая увидеть разбитую коленную чашечку - перламутровые осколки в розовой кровавой пене. Но увидел только мокрую штанину, а под ней запоздало ощутил горячий подрагивающий ручеек. Уловил пальцем на материи крохотную дырку, втиснул палец, потрогал осторожно. Рядом с чашечкой на суставе почувствовал вывороченную скользкую мякоть. Подступила дурнота. Пошевелил ногой - боли особенной нет. Сообразил: рикошетом от воды, через кочки скользом. Повезло, распроязви... Или мушка завышена, или целиться не умеет.

Полез в карман за перевязочным пакетом. И услышал отдаленный крик: "А-а-а!" И выстрелы. Приподнялся.

Тукташев бежал, вскидывая ногами брызги, подскакивая на кочках и размахивая автоматом. Орал:

- Стой, своличь!

Вскинул АКМ. Повел от груди.

Пуля пропела над самой головой Постникова. Он ткнулся лицом в кочку. Совсем рядом в кустах на островке коротко огрызнулся автомат. Ефрейтор увидел, как Тукташева повело в бок, как он заваливается в высокую болотную траву.

- А-а, сука гребаная! - Постников замедленно поднимался, полосуя очередями близкие заросли. На ходу, не глядя, почти мгновенно сменил магазин. Неистово матерясь, хлестал перед собой огнем.

Неполный рожок почти сразу иссяк. Вламываясь в кусты, увидел ТОГО узкую спину убегающего человека. Последний магазин хлопал по животу под "хэбушкой". Пуговица не расстегивалась, рванул - отлетела. Понял, что все, кончено, финиш. Пошел не спеша, припадая на левую ногу. Спокойно вставил магазин, оттянул согнутым большим пальцем затвор, отпустил - лязгнула сталь.

ТОТ отбежал совсем немного, упал, споткнувшись. Встал. Оглянулся. Поднял на вытянутых руках автомат, закричал срывающимся петушиным голосом:

- Не стреляй, командир! Сдаюсь! Не стреляй!

И далеко отбросил оружие.

Перепуганный маленький человечек в черной, изрядно повыгоревшей на солнце одежде заключенного. Постников хромал к нему, держа автомат у пояса. Головка яйцом, жесткий короткий ежик, прижатые тонкие уши. Шея тощая, длинная, с прыгающим кадыком. Наконец его он увидел лицо.

- Не стреляй, командир!

Слюна летела изо рта, где вместо передних зубов - черный провал и только с боков бурые прочифиренные клыки-обломки.

Постников замедленно надвигался, отстраненно фиксируя в сознании черты лица дергающегося в истерике человечка: щеки вжатые, перемазанные болотной грязью, щетинистые; в потеках и разводах цыплячья грудь под распахнутой зековской спецовкой - тонкие прутки ребер приподнимались, четко выступая на вдохе, и опадали над втянутым подрагивающим животом. Загнанный зверек, маленький, жалкий, неопасный. Тварь дрожащая...

А Постников подходил. Медленно, припадая на левую, разгорающуюся болью, ногу. В сапогах чавкала вода с кровью. И палец немел на спусковом крючке. Все тело ломало, будто измятое, в костях катались тяжелые шары ртути и били в суставы на каждое движение.

В легких сумерках четко белело перекошенное лицо с дырой рта. Как меха, вздувались, подымались ребра. ТОТ глядел на дуло автомата неотрывно, а Постников должен был увидеть глаза. Посмотреть прямо, а потом застрелить. Он ЕГО приговорил ещё раньше, когда Тукташева потянуло вбок, а левой рукой он что-то рисовал в воздухе. И даже ещё раньше, когда на плацу объявили о побеге, "вооруженке", и в мозгу болезненно засел обрывок фразы: "двумя ножевыми ударами в шею".

В глаза, зараза, в глаза!

Клейкий язык трудно ворочался в обметанном шероховатой слизью рту. Постников подошел уже совсем близко, слышал громкое дыхание и сдавленное горловое бульканье.

"Сейчас я посмотрю ему в глаза и убью".

Но ТОТ не отрывал глаза от автоматного дула, словно боялся пропустить последний миг, словно заговаривал, заклинал, пытался остановить в стволе острые, блестящие пули.

- В глаза, я сказал!

И ТОТ подчинился приказному тону из привычного, въевшегося до мозга костей страха, что вслед за малейшим промедлением неминуем удар - в лицо, в солнечное сплетение, в почку... Только на миг резко дернул головой, чтобы тут же снова её опустить, и не смог: прочел приговор и оцепенел.

И Постников увидел глаза - смертная тоска загнанного зверя, не ждущего пощады; ни мольбы, ни надежды, только отрешенная пустота, словно ТОТ уже умер и только ждет последнего, завершающего акта, неминуемой точки, предписанной и неизменной - положенного правилами добивания.

И Постников тоже оцепенел, хотя по-прежнему вспыхивало и толкало в груди: "Убью! Убью!" Но толкало уже расслабленно и невзаправду. Не этого хилого недоростка с мертвым лицом измученного полустарика он должен убить, а бандита, ненавистного врага, который бы не пощадил его самого, да и вообще никого.

И ТОТ уловил, почуял животным своим нюхом перемену. Выдохнул широким проемом беззубого рта, сглотнул липкий ком и смотрел уже полуосмысленно, отходя...

- Тукташев! - позвал далекий, как из детства, звонкий мальчишеский голос Понтрягина. - Тукташев!

И Постникова затрясло. "Папа умер, мама болной, да... Один брат, семь год, школа пошел... Два сестра ещё маленький, я самый болшой, да..." Он приподнял, выставил перед собой тусклый автомат - железную машину смерти.

И ТОТ понял все. Закатил угасшие глаза, брызнул истерической пеной, рванул отвороты куртки, заворачивая с плеч на спину, топыря черными куцыми крыльями, выпятил худоребрую грязную грудину, синюю от наколок, неразборчивых под грязью.

- На, падло, убивай, вэвэшшник, козлина!.. Фашист, сука гестаповская!..

"Я - фашист?.." Постников не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть. Он задыхался, внутри все будто разъединилось, разъялось и замерло, только сердце ворочалось подыхающей на отмели рыбой, пускало больно лопающиеся пузыри. "Я, значит, фашист, а ты, мразь..." Ныло, как просверленное, напухало ковырнутое пулей колено...

Выплеснулось плотное прерывистое пламя, затрясся припадочно автомат еле удержал его ефрейтор в ослабевших руках. Вздохнул, наконец, вобрал в легкие тухлый запах сгоревшего пороха.

Не так, как в кино...

ТОГО отбросило, швырнуло на кочки, на встрепанные снопики жестяной маслянистой травы. Между сомкнувшихся узких губ прорвалась широкая, во весь подбородок, темная лента крови. И узкие кровавые ручейки, только ярко-красные, почти прозрачные, сбежали в канавках меж резко обтянутых ребер. Быстро ржавела лужа под спиной. И всюду была кровь - размазана по брюху вытянутой тучи, и дальний лес облит кровью, и вся даль до самого горизонта...

Тусклая желтизна наволакивалась на полуприкрытые фаянсовые белки.

Постникова качало. Слабый, ватный, оглушенный, с охолонувшим лицом. В голове надтреснуто перезванивали, нестройно перебивали друг дружку гулкие колокола.

И словно через запотевшее увеличительное стекло, приближенно, размыто по краям, он увидел мелко переступающего на сизой коже комара - и откуда взяться? - щупающего тонким хоботком серую шероховатую кожу. Вот он ткнулся в кромку алого ручейка и замер, кокетливо отставив заднюю ножку. Длинное брюшко потемнело, стало раздуваться...

И Постникова замутило от вида насекомого, сосущего ещё теплую, но уже мертвую кровь. Слово вспомнилось - насыщение. Острый тянущий спазм - словно запустили по пищеводу трехлапую железную коку и рывками накручивают на неё рвущиеся кишки, а вот и потащили...

Скрючившись, притискивая живот автоматом, он шатуче побрел назад к острову, приволакивая совсем уже задубевшую, негнущуюся ногу. Его выполоскало всего, выворотило, как кулек с объедками. А спазмы выжимали желудок, словно тюбик, и он выплевывал, мыча, желто-зеленую желудочную горечь.

А навстречу торопился, припрыгивая, тоже волоча ногу, Тукташев, сморщивая лицо на каждом шаге.

Они обнялись, как братья. Постников прижался колючей, будто наждачная бумага, щекой к щеке Тукташева, плохо различая, что то говорит про "свернутый нога"...

* * *

В настоящее время функции конвойной службы переданы от Внутренних Войск Министерству юстиции. Солдаты срочной службы конвоированием и охраной заключенных не занимаются.