"Журнал Наш Современник 2009 #1" - читать интересную книгу автора (современник Журнал Наш)

РАСТАКАЯ СЕЛЯВИ

Годы, проведенные на Чукотке, оказались для меня, с одной стороны, вроде бы потерянными, с другой - благополучными, хотя время было трудное, для страны полуголодное, а для многих подчас жестокое.

Некоторые офицеры, не выдержав и полугода из положенных по приказу трех лет службы на Чукотке, писали рапорты, правдой и неправдой добивались демобилизации, но я о таком исходе не мог и помыслить, хотя и меня к этому время от времени склоняли.

Не прошло и года после окончания войны, как мои родные, будто сговорясь, стали в письмах дружно убеждать меня уволиться из армии, чтобы получить "высокое образование и стать научным человеком".

Как писала мне мать: ".куда-нибудь поступишь, будешь служить, женишься, заведешь детей, кое-что скопишь, купишь домик". Я вдруг так жи-

во представил и почувствовал весь ужас и всю низость подобного будущего, что разрыдался.

Моя мать в свои сорок один год, обладая хорошим здоровьем и крепкими нервами, по-прежнему была в отличной форме: по утрам делала часовую гимнастику, работала с эспандером и скакалкой, после чего обтиралась холодной водой, а зимой - снегом, что и мне советовала делать "в зимний период" - я-то мог не только обтираться, но и купаться в снегу с октября по июнь месяцы.

Моя же родная сестрица, студентка, на материном поту и бабушкиной картошке повышавшая образовательный уровень в Московском университете, девица с весьма развитым критическим началом и склонная к язвительности, уговаривая меня демобилизоваться, в письме, полученном мною уже летом сорок шестого года на Чукотке, в конце толстым красным карандашом сделала хулиганскую, но весьма обидную приписку, нечто вроде припевки-частушки: "Как одену портупею, все тупею и тупею."

С этой недоделанной интеллигенткой после оскорбительного выпада по поводу моей офицерской судьбы я на несколько лет вообще прекратил всякие отношения.

Демобилизации я страшился необычайно. Что ждало бы меня в непонятной, пугающей гражданской жизни?… Несколько лет полуголодного студенчества, существование по карточкам с напряженной одуряющей зубрежкой, а потом?… Жалкое штатское прозябание где-нибудь в Чухломе или Му-хосранске³ с бессмысленным высиживанием и отращиванием геморроя в каком-нибудь нелепом учреждении, неуклюжая, лишенная всякой выправки и строевого вида гражданская, толстая, постылая жена и немытые, всегда хныкающие, не признающие дисциплины и порядка сугубо штатские дети…

И семейная жизнь меня, неопытного в обращении с женщинами, пугала. Я со страхом думал: для чего люди сходятся, женятся и живут вместе? Однажды в Германии я оказался невольным свидетелем семейных отношений.

Незнакомый мне офицер, наверное поддатый, рычал своей жене:

- Обезьяна ты рыжая! Я тебе как закатаю сейчас по рогам! Я что, нанимался всю жизнь тебя хотеть?

Лежа за тонкой перегородкой, я краснел и мучился от происходившего у соседей: поначалу были хныканье, всхлипывания, переходившие затем в крики, стоны, рыдания.

Что ждало бы меня в семейной жизни? Неужели подобное - собачиться по вечерам, как собачилась эта пара за стеной? Или неудачный семейный опыт моей матери, которая донашивала уже четвертого мужа? (Бабушка на очередное замужество своей дочери говаривала: "Если первым куском не наешься, то и вторым - подавишься".)

Стать штрюком, шпаком, штафиркой - любая штатская жизнь казалась мне чуждой, унизительной и совершенно неприемлемой.

Страшно было даже представить: пройдет год, два, три, пройдут пять и десять лет, а я так и не получу очередного воинского звания. Страшно было подумать: другие ротные, те же Дудин, Макиенко, Кушнарев, тот же дубо-лом Круглов, чье имя, как правило, склонялось командованием на совещаниях, все они в недалеком будущем получат звание "капитан", а я - никогда!… За что?!

И не будет у меня ординарца, в пургу и в мороз преданно притаскивающего в землянку котелки с варевом, и не будет двойного должностного оклада, и не будет у меня замечательного северного пайка по приказу НКО № 61… да и вообще ничего не будет… За что?!

Сама мысль о возможности такой перемены, о реальности подобного слома страшила меня невероятно.

За что?… Этот вопрос после войны возникал передо мною десятки раз и преследовал меня со времени демобилизации славного старика капитана Арнаутова, гусара до мозга костей, истинного русского офицера, которого даже представить на гражданке было невозможно.

³ Неуважительного отношения старшего лейтенанта Федотова к этим городам автор не разделяет.

За что?… Меня, такого хорошего, славного офицера, само пребывание которого в части радовало окружающих (так, по крайней мере, я был тогда убежден), не послали в академию?… за что меня отправили на Чукотку?… за что я, командовавший в конце войны в Германии отдельной разведывательной ротой, имевшей свою гербовую печать и угловой штамп, назначен здесь командиром линейной роты батальона автоматчиков?… за что я вынужден мучиться и страдать здесь, в холодной земляной норе, не видя месяцами свежих газет и ползая в сортир по канату, в то время как равные мне по должности и званию офицеры на материке, в России, не говоря уже о далекой Германии, живут в нормальных человеческих условиях, раздеваются на ночь, моются под душем, ходят в кино, в театры и музеи, гоняют на мотоциклах, танцуют на паркетных полах с девушками и красивыми женщинами, влюбляются и женятся?… А я. за что?!.

Там, на Чукотке, мы, победители двух сильнейших империалистических держав, буквально изнемогали от вполне заслуженного и по сути дела скромного желания, точнее, от естественной насущной потребности ощутить теплоту женского тела. Выполнение нелегких обязанностей воинской службы в тяжелых и суровых условиях Чукотки осложнялось нелепейшим и фактически антигосударственным обстоятельством - несмотря на таблетки, которыми нас усиленно кормил военфельдшер, лейтенант Пилюгин, низменные побуждения… проклятые гормоны ни ночью, ни днем не давали нам покоя, а на складе бригады тем временем хранились десятки ящиков, набитых никому здесь не нужными и не пригодившимися японскими трофейными презервативами.

Многие офицеры, всю войну не помышлявшие о своих женах и невестах, не вспоминавшие о них и в первые послевоенные месяцы, теперь один за другим оформляли документы, чтобы с началом навигации "воссоединиться"; некоторые посылали вызов и проездные документы просто знакомым.

Где-то далеко, за тысячи километров была Россия, необъятная послевоенная страдалица, в которой недоставало многих миллионов мужчин, миллионов мужей, Россия, полная одиноких женщин, полная вдов и нетронутых невест, мечтавших о замужестве, о семейной жизни. Но в армию я попал неполных шестнадцати лет, и во всем огромном Отечестве у меня не было знакомой девушки или женщины, которую я бы мог пригласить себе в жены на Чукотку.

Очередную попытку с кем-нибудь познакомиться я предпринял во Владивостоке. Уже темнело, когда с тремя офицерами, так же как и я ожидавшими парохода для отправки к местам дальнейшей службы, оказался у проходной Владивостокского морского порта; из ворот выезжали грузовики с контейнерами и грузами, покрытыми брезентами, выходили и входили люди, проезжали телеги, влекомые тяжеловозами. По обе стороны проходной стояли порознь женщины весьма различного внешнего вида и возраста: были среди них молодые, лет двадцати, и тридцатилетние, и лет сорока, от бедно до шикарно одетых - историческая Дунька, которая и в двадцать первом веке будет легко и щедро дарить даже рядовым возможность размагнититься. Как говаривала о таких женщинах моя бабушка: "Были бы бумажки, будут и такие милашки".

Тогда, осенью сорок пятого года, во Владивостоке было великое множество одиноких женщин: после июльской - по случаю Победы - амнистии их тысячами привозили пароходами с Колымы. Решив подбить клинья к одной из стоявших на перекрестке женщин, я выбрал среди них посимпатичнее и прилично одетую и вежливо и нерешительно ее спросил:

- Вы не скажете, как пройти на Луговую?

Даже не взглянув в мою сторону, она живо и в рифму ответила:

- Я не такая, я жду трамвая!

Затем повернула голову и, увидев меня, с веселым изумлением воскликнула:

- Голубь ты мой, да ты же мною подавишься!

Это была знающая себе цену, необычайно красивая женщина, предназначенная природой и, так называемым, экстерьером старшему авиационному или морскому офицеру - командиру летного полка или даже авиадиви-

зии или командиру большого военного корабля, - но никак не Ваньке-взводному, каким я выглядел.

…В медсанбате в Фудидзяне якобы был ограблен вещевой склад, и вместо пошитых в Германии новых щегольских хромовых сапог мне при выписке выдали кирзовые, вместо новой суконной пилотки - стираную хлопчатобумажную пилотку второй категории, вместо моей, хоть и старенькой, офицерской шинели, которую я с любовью ласково называл "шельмочкой" - короткую, до колен, выгоревшую, подержанную солдатскую шинельку. Возмущенный, я подал рапорт начальнику АХЧ с требованием выдать мне новое обмундирование или хотя бы вернуть мне мою шинель. Вызвав к себе, он демонстративно разорвал мой рапорт и зло (накануне в белой горячке застрелился его заместитель, заведующий этим вещевым складом), презрительно меня ошпетил:

Живой?! И руки, ноги целы?! Ишь ты, теперь подавай ему все новое! Шлепай отсюда, суслик, и чтоб я тебя больше не видел!

Меня называли "раздолбаем", чаще употреблялся матерный синоним этого слова, но суслик?!.

Устами этой поистине королевской женщины - она была прекрасней Аделины - глаголила истина: в жеваной короткой рыжей шинельке я действительно был похож на суслика или на сбежавшего с гауптвахты.

Я покатился от нее, как добропорядочный, воспитанный, однако позорно, конфузно описавшийся пудель. В полной темноте, стараясь не греметь железными подковками на стоптанных каблуках, сгорая от стыда и радуясь единственно тому, что рядом при этом разговоре никого не было и никто его не слышал, я в растерянности и смятении зашагал не оглядываясь. Спустя какое-то время в недоумении осмотрелся по сторонам: даже при моем отменном зрении ни на перекрестке, где она только что стояла, ни на прилегающих улицах ни ее, ни других женщин я не увидел, обнаружить я не смог и трамвайных рельсов, и проводов над мостовой, и даже проходную. Я понял, что заблудился. Добрался я к себе на Артиллерийскую сопку в батальон резервного офицерского состава только под утро. А на следующий день выяснилось, что все трое офицеров - они должны были отправиться на северные Курильские острова: Парамушир, Кунашир, Сюмусю - срочно оформили браки, как я подозревал, с женщинами с перекрестка.

Я был настоящим офицером, как тогда еще говорили, "офицером в законе", и опуститься до того, чтобы пригласить на Чукотку или взять в жены ранее судимую, выпущенную по амнистии уголовницу - такое я даже допустить себе помыслить не мог.

Я хорошо помнил рассказ старика Арнаутова о том, как должен был жениться офицер старой армии:

- Практически младшие офицеры в возрасте до тридцати лет вообще не могли жениться. Денег едва хватало на содержание лошади, не то что семьи. Только получив эскадрон или роту, в звании ротмистра или капитана, ты мог подумать о женитьбе. Но твоего желания было еще недостаточно. Кроме официального разрешения начальника дивизии, требовалось согласие Общества офицеров. Допустим, ты влюбился в прекраснейшую девушку. В назначенный час ты приглашал ее в офицерское собрание, где уже находились твои товарищи, штаб-офицеры, и обязательно командир полка или его заместитель. Ты представлял кандидатку в невесты полковнику, он брал ее под руку, вводил в собрание и представлял Обществу - офицерам, их женам и сестрам, если таковые были допущены. Музыка, танцы, буфет - все было невероятно культурно! Первым танцевал с твоей невестой полковник, затем танцевали с ней офицеры и ты сам. Легкие вина, легкие закуски - не жрать туда собирались между прочим - и милый, приятнейший разговор. Приглашали как бы для знакомства с офицерской кампанией, но был это по существу настоящий смотр. Оценивались не только благовоспитанность,

нравственность и принадлежность к хорошему, приличному обществу, ну и физическая, разумеется, география, как говорили у нас в кавалерии - экстерьер! Будущая офицерская жена должна быть красивее самой красивой строевой лошади, должна иметь стройные красивые ноги, выраженную линию бедра, а небольшие груди должны торчать вперед, как пулеметы.

В одна тысяча девятьсот одиннадцатом году, когда я служил в Сорок седьмом кавалергардском полку в Чернигове, был у нас эскадронный, штабс-ротмистр Фридрихс. Отличный строевой офицер, правда, из немцев в далеком прошлом, и с небольшой странностью - держался от нас несколько особняком. Жены у него не было, и держал он в кухарках хохлушку, пудов на семь или восемь, настолько безобразную, что, скажу вам без хвастовства, мой волосатый зад по сравнению с ее рожей - Снегурочка! И вот однажды поздней летней ночью, возвращаясь из собрания и хорошенько набравшись, мы проезжаем мимо домика, где он жил, и решаем сыграть ему подъем и выставить на пару бутылей - наливки и настойки у него были великолепные. Залезаем через окно в комнату, зажигаем свет и застаем его спящим в объятиях этой самой Горпыны. Мы были оскорблены смертельно. Все занятия в полку на другой день были отменены - с утра заседало офицерское собрание. Решение было единогласным: предложить штабс-ротмистру Фрид-рихсу немедленно покинуть полк. Прискакал командир дивизии, не желая огласки, он попытался уговорить нас замять дело. Это был вопрос чести, и приказать нам он не мог, не имел права - он мог только просить. Большинством голосов мы отклонили его предложение. Не знаю, чем бы все это кончилось, но Фридрихс - он был настоящий офицер! - сам разрядил ситуацию и в тот же вечер пустил себе пулю в лоб.

Вот как раньше женились настоящие офицеры, и никакой генерал не мог тебе помочь, если офицерское собрание отклонило претендентку.

И ты должен был всё начинать сначала…